Медальоны Всецарствия, отрывки...

[Тоги - Злобная Рыбка >>>]

Пролог
Городок Фладюон пестрел палатками и шатрами, караваны и вереницы обозов въезжали и покидали его по новому Тракту, мощеному искусно обтесанными камнями, сложенными и подогнанными так тесно, что ни росток, ни травинка не могла пробиться; даже в дождь Тракт оставался проезжим и полным путников, не то, что прежняя, грунтовая дорога, которая тонула в грязи и жидкой глине всякие март и апрель, затем сохла неделю после каждого дождя. Еще пять лет назад о Фладюоне, как и о прочих поселках, вспоминали по урожаю, когда герольды и сборщики приезжали за налогами. Священник, правда, бывал чаще, раз в месяц да заглянет, оценит, не разбежалась ли паства. Было дело выговорщиков Единого Бога пустил на эшафот, произнес речь, чтобы другие языки не распускали, и сгинул месяца на два. А теперь ему и шага не дают сделать, деревня грозит в город разрастись. Приезжают торговцы, воры и мечтатели, свободные крестьяне ищут работу; другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церкви, которую уже начали выкладывать камнем. Приезжие, если они единоверы, первым делом не на постоялый двор спешат, а к священнику, чтобы благословил их на пребывание в городе-деревне. Он и кардиналу писал с прошением выделить ему служек или второго отца в помощь, только мешала всему политика. Фладюон находился в видимости одной из дозорных башен Тьерри Дениксо, маркиза де Вьёргеталь, поэтому даже кайзер Империи Гиттов признавал городок за Эль'ейскими Королевствами, но по церковной раздробленности, священник числился под сюзеренством епископа Клеетеппихского, иными словами, городок принадлежал эль'еям, а церковь в нем - гиттам. Местные шутили, дополняя, что поля - ломеям, а леса - мидгарам, и только жизнь - Единому Богу.

Если раньше битвы за камень преткновения случались после урожая, то теперь по недавней традиции, битвы шли с мая по сентябрь, а ближе к ноябрю, когда земля слегка промерзает, объявляли турнир. Грусный, в темно-оранжевых и бурых красках, город вновь наполняется весенней радостью. В остальное время Фладюон оставался полем битвы.

Конт Анри злился пять дней, с тех самых пор, как узнал, что городок захватили гитты. Они, переодевшись купцами, проникли в город, и ночью, без единого убитого, захватили Фладюон. Пленников отпустили, к великому уважению, как они передали весть с воинами, и очень сожалеют, что им пришлось на это пойти, в связи с некоторой сумашедшестью Боэмунда, графа Клеетеппих, поэтому по великой милости Единого Бога, снидшедшей на их богобоязливые души, они вынуждены были обойти прямую битву и осаду города, с тем, что на их плечах и на сердце графа останутся рубцы намного тяжелее, чем стыд за совершенное. За это они умоляют Анри Дениксо, конта Сент-Монт, сына маркиза Тьерри не гневаться на графа, и перенести все разногласия, которые могут возникнуть у почтенного конта, во Фладюон, ведь если неспокойный городок является общей целью, то и битву следует вести рядом или в нем, не объявляя войны между Империей и Королевствами. Это дело должно быть разрешено на границе. И в конце послания гитты приписали, осаду будут ждать на пятый день, чтобы конт Анри успел собрать верных ему людей.

Простить гиттам такую выходку Анри не мог. И злился он на то, что врагам известно, сколько же потребуется дней, чтобы собрать хотя бы человек сто; его взбесило, что шпионы Империи беспрекословно передвигаются по его территории и спокойно передают сведения гиттам. Четыре дня назад, конт прибыл в Фер-Кальме, к вассальному виконту с требованием усилить наблюдение за границами, а после приказал выделить всадников, пусть разомнуться во Фладюоне. Виконт так перепугался молодого конта, гневающегося на него, что вынужден был молить о прощении, чтобы горячая кровь сюзерена не пустила его род по земле. В Шато-Кальме конт Анри пробыл не долго, несколько часов, чтобы всадники стряхнули с себя заскорузлую пыль и оседлали, наконец, лошадей.

На утро пятого дня из леса, по старой грунтовой дороге, выехало войско конта на холм, названный Зорким, перед Фладюоном. Городок не был даже обнесен частоколом, Анри изумленно качал светлокудрой головой: каждый раз он выговаривал прево - построй частокол, а жирдяй лишь кивал, пережевывая свинину. Теперь же Анри возрадовался этой нерасторопности, и готов был отсыпать полсотни су, чтобы тот после победы все-таки обнес город частоколом.

― Мон сеньор, - обратился всадник, - простите, что прерываю ваши мысли и планы, но имею честь сообщить...

― Короче.

― Нас заметили, и к нам едет переговорщик.

― Так встретитим его у подножия холма. Вивьен, Марселе, со мной.

Вивьен, правая рука конта, помчался за сюзереном, готовясь, если что случится рубануть переговорщика или прикрыть Анри от стрелы. Марселе - личный заменосец - настолько предан молодому конту, что если бы к нему не обратились с приказом, он все равно двинулся бы следом, возвещая двухвостым гонфалоном, престиж своего сюзерена, ведь одна большая победа и останется всего один хвост, а там и до баннера недалеко.

Как и расчитал Анри встретились они у подножия холма. Переговорщик нервничал и заикался, постоянно сглатывал, но продолжал гордиться тем, что говорит с сыном маркиза де Вьёргеталь лично.

― Это большая честь для меня, первым сегодня встречать в нашем, то есть пока нашем городе...

― Может, его на месте убить...

― Подожди, Вивьен. Времени у нас много, дай ему высказаться.

― Благодарю вас, господин. Как вам будет угодно нас атаковать: на равнине или в самом городе? Ведь только скажите и мы либо выйдем из города и расположимся там, на ристалище, или же останемся в городе.

― Вы же писали, что ждете осаду, вы ее получите. Ровно на пятый день, как и было обговорено. Эль'еи держат слово.

― Если же вы, господин пожелаете, мы уведем столько человек, сколько необходимо, чтобы сравнять силы.

― Я не вижу в городе всадников, так что, пожалуй не стоит. Чем больше вас, тем величественнее станет наша победа! А теперь возвращайся и скажи своим: Анри Дениксо, конт Сент-Монт атакует через два часа.

Вернувшись на холм, за которым расположилось войско эль'еев, Анри обнажил меч и закричал:

― Верные подданные Эль'ейских Королевств! Я многих знаю лично, и видел как вы сражаетесь, о бесстрашные воины! Есть среди вас и благородные и те, кто своими подвигами заслужил честь биться сегодня со мной! Нам редко выпадает милость сражаться на родной земле, но сегодня будет именно такой день. И наша земля поможет нам одолеть почтенных и учтивых врагов! Они просили у нас милости и чести осадить город. Мы удостоим их такой чести! Когда-то мне выпал случай жить среди гиттов, и я завел немало друзей и знакомых. Среди них есть хорошие и благочестивые люди, которые способны защищать даже своих обидчиков. Я знаю таких лично, как и вас! Поэтому я призываю вас к милосердию! По гиттским законам гибель от меча милосердней виселицы. Так проявим милосердие!

Воины кричали, словно варвары, ударяли себя по бригандинам, иные по щитам. Люди радовались перед битвой, шутили и смеялись, в любом случае предвкушая победу. Не смотря на слабые речи конта, которые они списывали на молодость, Анри только побеждал. И сегодня, как обычно, воины поверили сыну Тьерри - он, во что бы то ни стало, приведет эль'еев к победе. Город снова должен закрепиться за Королевствами.

В это время, воодушевленный Анри, подозвал капитанов и пояснил план осады. По нему самая тяжелая доля выпадает на всадников Фер-Кальме и Фара-Негро-Ривье, им поручено обойти город с западной стороны и, борясь с солнцем в глазах, нанести первый удар, увлекая за собой отряды противника. Имеющиеся шевалье, вместе с войском самого Анри выступят с востока, восходящее солнце ослепит гиттов, это преимущество, которое обязательно должно быть использовано.
Капитаны разъехались.

― Горнист, играй обход слева! - крикнул Анри.

Войско поделилось, конт и шевалье обогнули лесок и выстроились на Тракте в колонны по восемь человек в шеренге: четыре всадника конта и четыре шевалье. Вивьен, как обычно, занял место рядом с сюзереном, по левую руку расположились друзья детства: Жильмо Левша и Габриэль.

Солнце как раз поднялось настолько, чтобы скрыть в ослепительном сиянии знамена. С севера, из прилеска, веяло хвоей и смолой. Воздух был свеж и прохладен, воины становились бодры, к тому же на холодке сражаться лучше: меньше нагревается тело, не прилипает подкольчужник вместе с нижней одеждой, да и просто дышится легче.
Фладюон также готовился к битве. Герольды оповестили торговцев, чтобы убрали палатки, жители закрыли ставни, не дай Бог, случайная стрела пронзит кормильца семьи или ребенка. Постоялые дворы и таверны наполнились людьми, ростовщики в малиновых беретах только этого ждали, чтобы разбогатеть на ставках, кто же победит: гитты или эль'еи? Желающих поставить все состояние оказалось немало, но люди оказались осведомленные, поэтому лишь некоторые, ради приличия, поставили по три денье на гиттов, не смотря на то, что их было на полсотни больше. Люди спорили и по-обычному обсуждали несчатья и выгоды, которые можно получить, говорили о проблемах и преспокойно выпивали, в то время, как сгрудившиеся на торговой площади гитты со всех сторон ожидали удара. Каждый из них понимал, что лучше бы они сдали город без битвы. Просто ушли домой, к женам и детям, но раз дали слово - его необходимо сдержать. Как же тогда на них посмотрят другие: предложили конту атаковать, позволили ему победить и смилостивиться, а сами лишили благородного человека такой чести? И если об этом узнает кайзер, граф Боэмунд впадет в немилость, а если Главная Торговая Гильдия, то обеспечен байкот на торговлю крепленым вином, основным источником дохода графства Клеетеппих.
Воины вынуждены были подчиниться. Их судьба и судьба графства заключалось для них в слове "надо". И гитты ждали удара.
Послышался горн, оповещающий атаку. Всадники Фер-Кальме и Фара-Негро-Ривье двинулись по западному отрезку Тракта ровными рядами. Сначала рысью, а затем, когда первые здания остались позади, перешли на галоп и опустили копья. Городок утонул в стуке подков о брусчатку Торгового Пути. Грозные всадники, пристыженные собственной недальновидностью, решили облагородить свои семьи и сюзеренов, выступив первыми.

Гитты нерастерялись. Копейщики заняли Купеческую улицу, приняв первый удар на себя. Они понимали, на какой идут подвиг, понимали, что первые умрут сразу - раненых будет мало, но никто не струсил, хотя в глазах читался ужас, перед предстоящей битвой. Гитты видели мощные тела коней, несущихся на них, видели всадников, их лица скрывали васфельмы, тела покрывали кольчуги, сверкали листовидные наконечники копий, они, казалось, метили прямо в сердца. Дикие крики перекрывали стук копыт. Всадники заполонили улицу и тесными рядами мчались на копейщиков.

Анри видевший оба знамени выругался, он же сказал, отвлечь, вывести из города! А они толпой ломанулись на площадь. На несколько секунд ему стало жалко всадников Фер-Кальме, которые обречены на поражение, заключенные между копейщиками гиттов и толкающих сзади сородичей. К нему обратился капитан шевалье, с просьбой помочь им, на что конт ответил:

― Нет. Твоя слава тебя подождет. Они сами виноваты. К тому же я сказал переговорщику, что лично я выступлю через два часа, по-моему, осталось не больше получаса. Мы, эль'еи, должны сдержать слово.

― Это слово давали вы, мон сеньор, но не я.

― Сейчас ты со мной, Сенестре, а значит, мое слово - это и твое слово.

― Хорошо, мон сеньор, но в октябре ждите вызов на турнир.

― Взаимно.

Тем временем конница напоролась на гладкие древки копий с листовидными наконечниками. Первые шеренги под ржание и предсмертные возгласы, вместе с лошадьми покатились кубарем, следующие сметали копейщиков. Пронзенные тела падали, на них другие и кони. В начавшемся ближнем бою уже не смотрели, кто упал: свои, чужие. Понимали все: и всадники, и копейщики - различать мертвецов будут после, раненых выскребут потом. А сейчас сражаются только те, кто еще стоит на ногах. Упадешь, и можешь считать себя покойником. Либо копейщик на тебя встанет, чтобы вонзить копье в шею лошади, либо чье-то копыто раздавит тебе позвонки или грудную клетку.

На тесной улице начиналась свалка. Горнист протрубил отступление, но сигнал всадники услышали лишь с третьего раза. Разгоряченные битвой, они не могли остановиться, рубили направо и налево, падали, умирали. Кто-то крошил шлема булавами и следом, сраженный копьем или просто стащенный с седла, кричал от ужаса быть погребенным под телами и копытами. Многие копейщики, выжившие при первом ударе, бросали копья и вытаскивали топоры. Рубка длилась минут десять; из полусотни человек осталось всего двадцать, но эти, увлеченные тем, что могут противостоять коннице, кидались на всадников, подрубали жилы коней, всаживали топоры под колени наездников, пока те мешкали с оружием и разворотами. На тесной Купеческой улице у гиттов было неоспоримое преимущество.

За копейщиками вытроились лучники, ждавшие, пока конница оступит. Всадники Фара-Нерго-Ривье, горячие и воодушевленные покинули город под тучи стрел. С десяток воинов Фер-Кальме уже пешем продолжали сражаться, завоевывая себе славу. Перешагивая через трупы, не стесняясь давить и своих, они бились до последнего, пока знаменосец держит знамя. Это бодрило.

Снова послышался горн. Воины Фер-Кальме оступили и спрятались в соседнем проулке, пропуская всадников. Если кто и успел поднять копье, то не надолго. Второй удар смел остатки копейщиков. Гитты так и не увидели знамен конта Анри, а всадники Фара-Негро-Ривье продирались через тела, по трупам на площадь. Лучники получили приказ стрелять, не взирая на своих, главное - сразить как можно больше всадников. На подмогу копейщикам прибежало ополчение графа Клеетеппих, вооруженные фальшионами и топорами. Они понимали, как только конница выйдет на площадь, шансов на спесение уже не будет, а пока всадники в коридоре между каменными домами Купеческой улицы, у гиттов остается надежда на победу. Одно их тревожило - конт Анри и шевалье. Полсотни человек слегло, чтобы удержать всего тридцать всадников, если еще потребуется столько же, чтобы отбить и вторую волну, то лучникам, осавшимсся в одиночестве, придется нелегко выстоять против третьей волны, а точнее, понимали гитты, - невозможно.

Всадники Фара-Нерго-Ривье оступили и вновь с разгона вклинились в ряды ополчения. Лязг стали и вонь потных тел теребили ноздри лошадей, они вставали на дыбы, скидывали с себя всадников, били копытами в грудь и лица гиттам, топтали упавших и ржали в ужасе от того, что кто-то ударил по ноге или выстрелил в шею. Лошади подкашивались, придавливая наездников, наваливаясь на раненных гиттов, ломая им шеи, смяная тела. К агонии битвы примешивались хрусты костей и стоны, мольбы и проклятия.

Двое пробились на площадь и схватились с лучниками на левом фланге, к ним же с правого фланга добрались уже пешие воины Фер-Кальме, отвлекая гиттов от всадников.

― Горнист, труби атаку! - крикнул Анри.

По сигналу конница из одних шевалье, как самого конта, так и всех Эль'ейских Королевств, которых он смог собрать за пять дней, проверенных и заслуживших в битвах славу, взяли в галоп и с поднимающимся над горзонтом утренним солнцем вомчались в городок с восточной стороны Торгового Тракта. Семейные кличи разлились по всему Фладюону, некоторые решались открыть ставни, но лишь увидев знамена, проносившиеся мимо, в страхе закрывали их обратно.
Лучники обернулись на шум, капитан-переговорщик вспомнил слова эль'ея: "через два часа". Он и не подумал, что это время истекло лишь сейчас, когда копейщики разбиты в прах, ополчение не пускает всадников на площадь. Они же, лучники, остались сиротами, которых и так теснят по флангам. Капитан понял - это поражение. Без щитов и копий еще полсотни всадников ему не остановить, но и приказ о сдаче отдать не смог: как же на него посмотрят люди. Развернув две шеренги, он дал залп.

Стрела, коснувшись топфхельма Анри, изменила направление и всадилась в глаз Аларэ. Тело обвисло на поводьях, но лошадь повинуясь стадному чувству, продолжала путь в колонне. Другим повезло и меньше, и больше: стрелы вонзались в шиты, отскакивали, пролетали мимо, или пробивали бригандины и ватники, впивались в шеи, в лошадей, от чего нарушались ряды. Позади первых шеренг, мчащихся ровными, отточенными рядами, всадники перемешались и стремились встать за контом, чтобы обделить светлокудрого полководца полной славой, отвоевав кусочек себе.

Под личный клич "Изыди мертвец!" - конт проскочил шеренги лучников насквозь, сшибая их могучей грудью иноходца, ломая гиттов булавой, которой метил им в лица. Он всегда хотел посмотреть, что же отстается от головы и шейных позвоков, когда на полной скорости ударяешь человеку в нос, но и в этот раз его конь промчался, не дав ему такой возможности.

Радостные шевалье развернулись и выкашивали лучников, неспособных полноценно ответить на атаку. Для гиттов это было полным поражением.

Вивьен, прикрывал Анри справа. Он так размахивал мечом, что конту иногда приходилось уклоняться и от его ударов. Одному Вивьен полоснул по шее, срезав ремешок шлема, второго, с правой сторны, шлепнул плоской частью лезвия по загривку - тот упал под копыта лошади Сенестре. Шевалье что-то крикнул в прорези бацинета, но Вивьен за возгласами других и звоном стали этого не услышал, и рубанул первого на отмашь, но у него лишь слетел подрезанный шлем. Испуганный гитт уставился на грозного всадника серыми глазами, по рассаженной щеке спускались капли крови. Вивьен пожалел его, и следующим ударом в голову, вырубил лучника кромкой щита и крикнул: "Пусть Бог тебе дарует жизнь!"

Конт не был так великодушен, как и когда-то в Ордене святого Печольда Немертвого, битва полонила его сознание, и он чередовал рубящие удары с колющими. Именно для этого, он точил лезвие меча с обоих сторон.

Два друга детства: Жильмо и Габриэль настолько слаженно сражались вместе, что под их клинками всегда крутилась кровь. Они выполняли одни и те же удары, симметрично. Лишь изредка отбиваясь по сторонам, и то в основном щитами. Лучше их в паре никто не сражался. Даже на турнирах, они выступали вместе, и никогда врозь. Но не смотря на свои игры в бою, Жильмо и Габриэль помнили и об Анри, прикрывая левую, щитовую, сторону. Иногда и конт заигрывал с ними в бою, позволяя левше симметрично бить щитом, в такт светлокудрому полководцу.

Битва завершилась по приказу конта, когда не было смысла добивать сдающихся в плен лучников и капитана гиттов. Горнисты трубили победу под радостные и возбужденные выкрики эль'еев и людей, которые высыпали на улицы выяснить, чей же выигрышь больше. И только ростовщики да гиттские купцы заливали глотки в печали.
Анри снял топфхельм и скинул кольчужный капюшон, оставшись в стеганном чепце, промокшим потом - кудри потемнели до желтого цвета и прилипли к высокому лбу. В его светло серых, почти голубых глазах играл триумф. Былая злость сошла на нет. Лучшее средство унять бешенство - победить в битве. К нему подъехал Вивьен, также сняв шлем, он проговорил:

― Город снова наш, мон сеньор! Победа!

― Мы славно сражались.

― Я признаю, мы победили, - подъехал капитан Сенестре, приподняв личину бацинета. - Однако, это не означает, что я не вызову вас, мон сеньор, на поединок на копьях. Ждите послание.

Он развернул коня и отъехал, чтобы собрать шевалье для пересчета.

― И он думает победить тебя, мон сеньор?

― Всякое может быть, Вивьен. Однажды меня победил лекарь, - задумчиво сказал Анри, подняв глаза к небесам.

Не успели воины разбрестись по тавернам и постоялым дворам, чтобы отметить победу, как к конту подъехал верный знаменосец и попросил взглянуть на Зоркий холм, он видел там конницу, но цвета различить не смог, они ему неизвестны. Анри, Вивьен и Марселе отправились по Белой улице к старой северной дороге, по которой прибыли и они. С холма на полном ходу мчалось около сорока всадников в белых боевых летних коттах. Знаменосец упер в стремя шест с баннером, что могло означать одно: эти сорок воинов не раз отличались в бою, но и конт не сразу расмотрел на белом развевающемся полотне простой черный перевернутый крест святого Печольда. "Неужели Орден восстановлен?! Кем?!" - мысленно терзал себя Анри.

Конница приближалась, но конт медлил, на подкрепление гиттам всадники не походили, да и оружие не обнажали. Не разбойники, определенно. Неулежи действительно Орден?

― Мон сеньор, что будем делать?

― Горнист, труби тревогу! Все ко мне! Встретим их на северном лугу!

Около шестидесяти эль'ейских всадников расположились перед городом в ожидании новой битвы, уставшие, но готовые умереть. На этот раз на речь времени не было. Конт, как и все остальные, еще не понимали, собираются ли их атаковать вообще. Конница в белом приближалась, но лидер, с обнаженной головой, сверкая серебристыми волосами, вскинул руку и всадники в повиновении остановились. Воин в белом ему кого-то напоминал, только седые волосы обрамляющие молодое лицо даже для конта казались диковинными; рядом, словно тень, вся в черном ехала женщина - в руке, Анри заметил, чернел небольшой арбалет. С другой стороны лидера грацевал эль'ей. Конт уже распорядился выдать триста су золотом тому, кто доставит этого человека ему живым или мертвым. Человеком являлся некий беглец по имени Рожер, прозванный Прохвостом. Анри убедился в этом на собственной белой эль'ейской шкуре. Виллан подло оскорбил честь сестры - Бланки, дочери Тьерри Дениксо, а в придачу стащил фамильный медальон в лазуревой эмали с впаяными золотыми и серебряными нитями, сложенными в неполный орнамент.

Они приблизились ровно для того, чтобы выкрикнуть послание, не больше. Анри готовился лично убить Прохвоста.

― По старой дружбе, Анри, послушай меня: уводи людей к реке! - кричал седовласый воин.

― Сперва назови себя!

― Единый Бог свидетель, оставь это на потом. Беги к реке!

― Я только что захватил город и собираюсь попировать на лаврах!

― Анри, если ты не отведешь людей к реке, будешь прировать на пепелище! Оглянись!

Конт подчинился. Позади, с юга на Фладюон, расправив обтянутые грубой кожей крылья, как сокол на добычу, разрезая стрелообразным телом воздух, стремительно пикировал дракон. Не успел Анри опомниться, как адский неживой свист разорвал сознание. Из клыкастой пасти вырвалось смертоносное облако клубящегося пламени. Оно пронеслось по улице, вылизывая камень и поджигая ставни. Дракон вновь взвился в воздух, делая второй заход.

― Анри, у тебя нет лучников, уводи людей к реке! Батачихан не пощадит ни одного некроманта! - крикнул седовласый воин.

Конт обрадовался. Он вспомнил Дитриха, того лекаря, который смог его победить и который защитил после! Значит: Орден святого Печольда Немертвого воссоздан вновь; святой Орден Некромантов восстановлен!

Сообщение отредактировал Тоги - Злобная Рыбка - 12-05-2007, 12:24

[Кайран >>>]

другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церковью

Наверное, "церкВИ"?

чтобы благословил их на пребивание

на пребЫвание.

[Тоги - Злобная Рыбка >>>]

Буревестник. Архимаг (глава 4)
6

Расспаленный от недостатка новостей, Рене Густав тяжелыми шагами двигался по каменному коридору. Монахи и маги, лишь завидя болезненно-бледное лицо гроссмейстера прятались по закуткам, комнатам, убегали или склоняли головы, вжимаясь в стены. Дурная аура стелилась можжевловым шлейфом. Хотя плащ он оставил в келье, люди пугались его тощей и угловатой внешности, приправленной неимоверно узким лбом и идеально ровному пробору, уходящему к темени. Черные глаза грозили разгневаться, упитанные стреклообразные брови сползли к переносице, высвечивая короткие рытвины вертикальных лобных складок. Не придавала доброжелательности и белая монашеская ряса с черным равносторонним крестом, в центре коротого находился черный круг и отпечаток белой ладони; перехвачена сутана была лазурным поясом, украшенным драгоценными каменьями.

Рене Густава раздрожало само утро. Фонтан, у которого он любил умываться пересох и треснул, будно по нему ударили боевым молотом. Пришлось ему ополаскивать лицо близ колодца. Это взбесило главу Ордена Магов. Он супился и быстро, гневно, подобно быку, вдыхал и выдыхал, но успокоиться Рене Густав не смог: лишь подумает о выгоревших рассадниках любимых трав, так кровь подогревает желчь.

Свернул налево, и сразу ему на глаза попался учебный зал - хороший способ выпустить пар на соломенные манекены, и преподать урок ученикам, показать всю силу магии Рене Густава де Шато-Сале, увеличенную семью медальонами Всецарствия. Пусть узнают, кто в сем мире истинно великий.

Набрав в правом кулаке сгусток энергии, пробежавшей от сердца, ласково согревая мышцы, гроссмейстер резко вытянул руку и выпрямил указательный палец и мизинец, сотворяя мудру изгнания, таким образом израсходовал не весь потенциал скопленного сгустка энергии, а ровно столько, чтобы дверь с хлопком, вопреки петлям, открылась внутрь. Из незастекленных, без фресок окон дохнуло свежим утренним холодком в затхлый коридор, освещенный коптящими факелами. Ветерок шевельнул жирные волосы главы Ордена, но строгую самоувенную походку Рене Густав не изменил, так же стремительно он вошел в учебный зал и замер, ястребом, высматрия, на кого можно излись весь накопивший гнев.

Комната, отведенная под тренировки и обучение для магов первого круга находилась на втором этаже замка в больших, словно дворцовых покоях и разделялсь двигающимися ширмами на анфиладу небольших помещений по степеням, от первой до дальней - седьмой, наивысшей, после которой ученик непременно, по зачету, переходил на первую степень второго круга.

― Мессир... - обратился к главе Ордена Оттон, наблюдавший за тренировками.

Ученики и наставники из числа магов третьго круга, обернулись и обомлели, ожидая, что же скажет посетивший их гроссмейстер, и судя по его виду, теплой похвалы они не получат. Лишь Эрменгада с упорством продолжала тренировать жесты и заклинания, практикуя новые и следом, возвращаясь к изученным, закрепляла их в сознании. Ее ревность придавала огромный потенциал способностям. Милое, с остреньким подбородком лицо, сердилось и супилось, но не переставало быть красивым, наоборот, Рене Густаву оно нравилось больше. Он размяк и энергия разошлась по всему телу, вводя сознание гроссмейстера в приятные мечтания о величии маленькой пшеничноволосой девочки, так страстно желающей убить кузину своего возлюбленного.

Глава Ордена Магов в ней не ошибся.

― Чем обязаны, столь высокому визиту, мессир?

― Хотел выяснить три интересующих меня в данный момент вопроса, - спокойно, по-обычному высоким голосом, ответил Рене Густав.
Сложив руки в мудре защиты, он смотрел на Эрменгарду, ловил каждое изменение ее тела, и пальцев рук. Не удосужившись даже сменить сорочку на рясу, которая сложена в сундке в келье, тринадцатилетняя девочка извивалась, чувствуя потоки энергии, танцевала, словно в трансе, достигая невиданной женской гибкости и стойкости могучего кузнеца.

― Мессир, можно поинтересоваться: каких?

― Кто нагло и дерзко спалил мой рассадник чабера и базилика?

Рене Густав узнал простейший жест - мудру энергии левой руки, когда кончик большого пальца соединен с кончиками среднего и безымянного, остальные выпрямлены. В этот момент, чего не ожидал гроссмейстер, вместо покойствия и концентрации, Эрменгада подняля правую руку в мудре приветствия и закружилась. Сорочка плавно перелилась сгибами, создавая волнообразный конус, похожий на перевернутый водоворот.

― Это произошло позапрошлой ночью.

― Меня не интересует: когда. Я хочу знать: кто? - надавил гроссмейтер, продолжая наблюдать за магическим танцем девочки, за рапушенными волосами, обвивающими тонкую белую шею.

― Эрменгарда, мессир.

― Хорошо, замечательно. Это так не похоже на мужчин, своя красота, азарт, привлекательность...

Оттон не поверил услышанному, глава Ордена не покарал наглеца, покусившегося на его святая святых, он - наоборот - похвалил. Маг отшагнул и сглотнул.

― Оттон, ты же ведь не боишься второго моего вопроса?

― Нет, мессир, - соврал маг.

― Кто разрушил мой фонтан?

Девочка остановилась, привстав на цыпочках, медленно опустилась, пропуская поток через себя, и, откинув волосы назад, сложила две ладони, словно между ними шарик. Затем закрыв восхительные с изумрудным отливом глаза, сконценрировалась и выпустила огненный шар в манекен, который вспыхнул и тут же погас - плазма заклинания поглотила его полностью.

― Эрменгарда, мессир.

― Восхитительно, надо будет ее похвалить.

Оттон почувствовал, как из-под ног уходит пол. Это было так непохоже на гроссмейстера! Маг отступил еще на шаг.

― Оттон.

― Я слушаю, мессир.

― Устрой Эрменгарде зачет по первому кругу.

― Но она не готова, устала, не спала три дня. И к тому же не прошла три степени.

Гроссмейстер строго взглянул на мага, и у Оттона свело желудок.

― Не спрашиваю, готова она или нет. Я хочу видеть ее зачет. Здесь и сейчас.

― Как прикажете, мессир, - без энтузиазма подчинился Оттон.

Рене Густав скрестил на груди руки и выжидал. Маг же скомандовал:

― Учения закончены. Кто остановился меньше, чем на седьмой степени, - возвращайтесь в кельи. Остальные: убрать ширмы, освободите зал. Эрменгарда задержись.

Маги уходили, но не достаточно быстро, их любопытным лицам хотелось посмотреть, что же гроссмейстер будет творить для единственной женщины в замке. Оттон уловил оборачивающиеся взгляды и подогнал неторопливых монахов словами:

― Оглашенные изыдите! Двери! Двери!

Учебный зал привели в порядок. Серые невзрачные ширмы расставили вытянутым овалом с просветами не более двух локтей. В проемах стояли маги, готовые пресечь всякие непредвиденные случаи. Обряд зачета ввели при основателе Ордена, с тех пор никто его не отменял, и сторого следовал установленным правилам... до сего дня, когда Гроссмейстер пожелал устроить проверку знаниям Эрменгарды, однако сам обряд под его руководством лишь незначительно изменился; в последствии, как понимал Оттон, можно отменить и продолжать обучение по-прежним установкам.

Ученики седьмой степени подготовили внутренности эллипса: на определенных отметинах, начерченных белым извистняком, расставили специальные, зачетные манекены и разложили свежие веточки и листья, из которых испытуемый должен был очень быстро вычерпать силы для последующего задания. На первых порах, маги учатся выносливости, если ученик не выживет после короткого поединка, где должен выйти за границы своих возможностей, то что ему делать, когда-таки представится шанс встретить языческое чудище, оберегающее святыню единоверов. Старые маги понимали, что это всего лишь сказки, но молодежь привлеченная тем, что их обучат, чтобы искать и сражаться с помощью магии, принимали это на ура; и на провал зачета расстраивались не экзаменаторы, а сами ученики. Не редки были случаи, когда обессиленные и измученные испытаниями маги срывались и покидали Вайсбург с наихудшими пожеланиями, но сильные и целеустремленные, как говорил Оттон, становились такими же великими, как и Йоханнес Грюнхюгельский. Также зачет проверял реакцию мага и скорость сотворения заклинания: "Это может спасти вам жизнь!" - вдалбливали наставники юным головам.

Эрменгарда выступала третьей. Она ждала своей очереди. Размышляла, чем же заслужила такую муку и одновременно счастье быть проверенной гроссмейстером лично. Неужели, думала девочка, таким образом он гневается за сад и фонтан, но она же лишь хотела добиться совершенства, поверила в то, что сможет убить Моргретту и заслужить благосклонность Дитриха, ее возлюбленного.

Маги запели. Никогда Эрлинда не слышала столь прекрасных куплетов, мужского хора, который бы вкладывал душу в значение слов, в сами текста гимнов, а не просто горланили в таверне о пьянстве и похоти. Это завораживало ее, придавало сил, хотя, глядя на первого претендента - пение его сбивало. На первом же манекене, он задумался; наставник их сомкнутых в замок рук быстро выпрямил и соединил указательные и, перпендикулярно им, большие пальцы - мудра стрелы. Незамедлительно последовал разряд молнии, пронзивший белокурого ученика. Тот встрепенулся, не осознавая, что же с ним произошло, и застыл парализованный электрическим разрядом. Его кожа потемнела, а по залу прошелся запах жженой плоти. Другой наставник, стоящий напротив, опустил правую руку, ладонью наружу - мудра милосердия - и излечил ученика от серьезной травмы, оставив боль в сердце, чтобы задумался сейчас, а после действовал, как и положено магу. Эрменгарда понимала это, несколько раз она слышала тренировки ненавистной Моргретты. Та твердила убийцам, чтобы они отринули мысли, только инстинкт, отточенное, бездумное мастерство выведет их живыми из всех передряг, а в тех, кто продолжал задумываться над ударами и бросками, кузина Дитриха метала нож, не убивала, но царапала, иногда глубоко.

Ученика вывели из зала. Тревога за себя росла. Девочка, женщина проходит первый зачет в Ордене Магов Белой Руки. Брат Доминик, этой ночью рассказал ей, что стены Вайсбурга никогда не видели женщины-мага. Это запрещено Кодексом и Уставом. Впервые за сорок шесть лет, глава Ордена изменил правилам, и этим гроссмейстером стал Рене Густав де Шато-Сале. Она подняла большие серые с изумрудным отливом глаза на него, на его черные волосы, сухое, но белоснежное лицо. Оно красиво, по своему, решила Эрменгада. Смесь эль'ейской и ломейской кровей, курнос, скуласт и светел с изящными чертами, и при этом узкий лоб, пробор и черные стрелки бровей придавали мистический шарм его внешнему уродству, поджарость лишь усиливала эффект. Он красив! - мысленно воскликнула девочка. - Он целеустремлен и властолюбив. Будь у нее другая возможность - она предпочла Дитриху его, ущербного, но добиющегося того, чего желает, в отличии от некроманта, которому приходится искать ухищрения, чтобы не вступить в конфликт с собой, со своими предрассудками, которые давлеют на него с восьми лет, когда мальчик Дитрих Тильке убил привратника Арены в Хопфенбауме. Некромант бежит от себя, а гроссмейстер в прошлом черпает силы и ненависть, чтобы двигаться дальше, достигать недостижимое.

Маги остановили пение и ученика, опаленного плазмой огненного шара, уносили вслед за первым. Это был ее брат - Бедрих, покинувший семью ради обучения магии. Он к ней не заходил, не заговаривал с ней и вел себя отчужденно от женщин, как и прочие маги, лишь Оттон фон Эльштернвальд, обучавший их обоих, уделял им равное время, без притязаний, без предвзятости. Он добр, но зависим от Рене Густава; наставник просто привык подчиняться - подумала она.

― Твоя очередь, Эрменгарда, - сказал Оттон. - Я знаю, ты сможешь.

Девочка в его голосе услышала настоящие нотки сочувствия, надежды. По привычке, она кивнула. Говорить отныне могла, но все же предпочитала молчание, ей казалось, что так никто не отвлечет ее от любви к Дитриху, от ненависти к его кузине.

Сломанные манекены заменили. Маги снова запели, на этот раз без высоких нот Рене Густава. Эрменгарда умела слышать. В конце эллипса он стоял, скрестив на груди руки, смотрел и восхищался ею. Девочка подошла на исходную позицию, спокойно и целеустремленно, словно подражая гроссмейстеру, так интуитивно подсказавшего путь к победе, хотя была уверена, что провалит зачет на шестом манекене. Свои возможности она знала отлично.

― Молчать! - скомандовал Рене Густав, и маги утихли, не понимая, за каким Искусителем, он сбивает настрой ученицы. - Сколько ей осталось степеней?

― Три, мессир, - ответил наставник.

― Пусть возмет три моих медальона.

Гроссмейстер подошел; вблизи он более великолепен: горящие, пылающие радостью и счастьем глаза; гордый, самоуверенный стан вселили в девочку силы. А прикосновение медальонов, которые Рене Густав аккуратно одел на упругую шею, выправив пшеничные волосы поверх серебряной цепочки, оставили чувство защищенности и легкости, словно три бессонные ночи исчезли без следа и наполнили зреющее тело бодростью.

― Благодарю, господин, - сказала Эрменгарда.

Он улыбнулся, и ухмылка девочке не понравилась. Заняв прежнее место в конце эллипса, гроссмейстер отдал последние приказы:

― Эрменгарда, твоя цель я! Представь, что я - Моргретта! Выплесни ненависть, доберись до меня, ревнивая тварь!.. Братья, песнь!

"Падшая девка!" - с мысленным криком, ученица рванулась к первой горке веточек и листочков. Магам показалось, что босые ноги не касались пола, так быстро и плавно она подбежала и закружилась на месте, выгнув над гловой запястья со сложенной обеими руками мудрой энергии. Маг сгустил воздух, уходящий вниз водоворотом. Эрменгарда почувствовала, как накопленная сила начинает покидать ее тело, и резко, отскачила от кружка, направившись к манекену. Она пролетела рядом, лишь дотронувнись по соломенного плеча мудрой угрозы. Манекен выпустил магические оковы перед собой. образовавшаяся из воздуха сталь звякнула о деревянный пол и восстановила разреженный после заклинания воздух, испарившись. Эрменгарда развернулась на носках, ее сорочка закружилась, оголяя острые колени, укашающие и без того чудесные голени на тонких берцовых костях, волосы сплелись, но грозные, отлившие чистым изумрудом глаза просияли в такт вскинутой мудре изгнания. Маги наставники опешили: "Никто не использует этот жест левой рукой!"

Быстро переставив ноги, Эрменгарда вновь развернулась, словно уничтожение первого препятсвия произошло монолитным, единым кругом, одним кольцом вращения ее магического танца. "Мудра стрелы", - вспомнила девочка и тут же упала, перекатившись по пополу. Молния протрещала над головой, едва не задев длинные волосы, и разорвала заискрившуюся ширму. "Болотница пиявочная!" - выругалась Эрменгарда, подкатываясь к новому кругу силы. Магический топор, с ослепительно острым лезвиием, сорвался с потолка и, пролетая полукругом, надрезал сорочку между двух холмов ее зреющих грудей в тот мемент, когда спина девочки выгнулась. Приподнимаясь на локтях, Эрменгарда собирала энергию. Ничто не могло ее отвлечь, иначе придется начинать сначала, что равнозначно провалу зачета.

Второй манекен, которого необходимо защитить, находился рядом с Оттоном. Девочка вспорхнула на ноги - надрезанная сорочка, медленно сползала на пол, оголяя стройный и соблазнительный силуэт, узкую талию и упругие бедра. Эрменгарда прыгнула, сбрасывая одежду с ног, встав на руки, тут же сложилась, проехавшись по полу выступающими позвонками. Когда руки освободились, девочка, не обращая внимая на свою наготу, пусть это интересует других, выстаивла чуть согнутую руку ладонью вперед, представляя, что толкает воздух. Позади подуло жаром, оставив правую руку в том же положении, Эрменгарда, борясь с ярким светом, вонзившимся в окна, повторила мудру защиты левой рукой. Незаметный в солнечных лучах огненный шар затрещал, кружась на выставленной ладони. Кровь начала закипать, оставляя на нежно-розовой коже волдыри ожогов. Долго она его не удержит. Сняв заклятие с манекена, девочка повернулась к Оттону и откинув обожженную руку назад, правой изобразила мудру игзнания. Огненный шар создающий в воздухе высокое давление, учуял низкое и устремился вслед за ним в наставника. Оттон, готовивший заклинание, вынужден был срочно прочесть другое, вербальное. Он закружился вихрем, сметая ширмы и увлекая за собой огненный шар, срезанную сорочку, манекены и прочую утварь, хранившуюся в комнате.

Уличив момент, Эрменгарда рванулась к Моргретте, видела ее усмехающееся лицо, говорящее, что если Дитрих с ней переспит, она убьет ее. Вот она, впереди!

― Сдохни жасминовая крыса! - прорычала девочка, продираясь к гроссмейстеру.

Она пригибалась, когда что-то пролетало над ней, подпрыгивала, когда что-то стелилось по полу, извиваясь, подобно змеям. Воздух разметал волосы, дыхание сбивалось. В учебной зале царил хаос: ужасный смерчь, носился от одного угла в другой, пересекал комнату, стирал меловые круги. Одинокий лист влепился Эрменгаде в лоб, шлепнул, но прилип. Из обветренных глаз показались капли, но девочка мчалась вперед ни на кого не обращая внимания. Для нее это был бой, настоящий бой с живой и ненавистной Моргреттой.

Девочка на бегу складывала пальцы в мудре огня - это станет апогеем ее зачета, но израсходует всю энергию лишь на одно заклинание. Второго шанса не будет.

Рене Густав стоял смирно. Его не завлекала суматоха в зале, перед собой он видел целеустремленную и волевую девушку, ждущую отмщения. Карие глаза сверкнули. Гроссмейстер отступил на шаг, но на его месте осталась фигура, женская фигура Моргретты. Он знал, что заклинание иллюзии из образа, созданного ученицей, продлится недолго, но этого хватит, чтобы показать Эрменгарде, что она не настолько сильна, насколько себя чувствует с медальонами.

Моргретта дернулась вправо от ученицы, и та, предвкушая бросок ножа, спустила с рук огненную стрелу, но силуэт резко отпрыгнул в противоположную сторону. Магически созданный нож вылетел и вонзился в мягкую, незащищенную плоть над ключицей. Эрменгарда вскрикнула от боли и упала по девичьи поджав ноги...

На следующее утро злость снова одолевала гроссмейстера, но лишь он вспоминал зачет, наваждение пропадало. Рене Густав знал, что делать; он это сделал: вновь добился того, чего хотел. Однако братья Ордена были с ним не согласны. Заняв место на троне, гроссмейстер подпирал кулаком подбородок, выслушивая недовольства магов.

― Мессир, вы отдавали отчет своим помыслам?!

― Мессир, теперь вы понимаете, почему женщины не допускаются в Орден?!

― Мессир, женщина опасна!

― Мессир, женщины созданы для хаоса! В Ордене ей не место!

― Мессир, женщина должна заплатить за содеянное в ученическом зале!

― Довольно! - поднял руку Рене Густав. - Вы взбешены не правилами Ордена, а могуществом Эрменгарды!

― Мессир, думаю, именно поэтому почтенные гроссмейстеры оберегали до сей поры женщин от обучения магии. Они же не управляемы!

― Меня не волнует, что ты думаешь. Ты удивлен ее реакцией, ее выдумками, ее стремлением. Ты испуган этим, и желаешь, чтобы и вновь оставался выше женщины. Природа не спроста создала не только мужчин, но и женщин. Мы в равной степени достойны обучения и власти.

― Мессир, это святотатсво!

― Молчать! - вспылил Рене Густав, вскочив с резного трона. - Я, как гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки, повелеваю перевести Эрменгадру на второй круг. Скажите брату Доминику, чтобы подготовил необходимые книги. Передайте Виллехальму и Белландино, что я жду наставников от их Гильдий.

― Но мессир, ответьте, что вы собираетесь из нее вылепить?!

― Архимага!..

Сообщение отредактировал Тоги - Злобная Рыбка - 12-05-2007, 21:52

[Горация >>>]

Наконец-то я добралась сюда... извиняюсь, что так поздно, только катастрофически не хватает времени... даже комментировать придется по частям.
Прочитала первый пост. Все выдержано в лучших традициях твоего своеобразного стиля, подробно, основательно. Вот только, эта основательность порой щедро переваливает через край и становится лишней, но... в принципе, это тоже особенность твоего почерка.
Естественно, как и полагается, я постаралась что-то откопать, но вышло это во многом с большой натяжкой и, отстаивать до хрипоты со своей стороны я бы стала лишь единичные места. В принципе, единственное во всем тексте, что мне не понравилось - это имена, точнее фамилии Фер-Кальме и Фара-Нерго-Ривье. Возможно, по отдельности они звучат более благозвучно, но в одном тексте кажутся мне некоторым перебором. уж извини...


«Городок Фладюон пестрел палатками и шатрами (.), караваны и вереницы обозов въезжали и покидали его по новому Тракту, мощеному искусно обтесанными камнями, сложенными и подогнанными так тесно, что ни росток, ни травинка не могла пробиться; даже в дождь Тракт оставался проезжим и полным путников, не то, что прежняя, грунтовая дорога, которая тонула в грязи и жидкой глине всякие март и апрель, затем сохла неделю после каждого дождя».
Хочется разделить.

«другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церкви»
Не уверена, что слово «возмужавшей» здесь уместно.

«Приезжие, если они единоверы, первым делом не на постоялый двор спешат, а к священнику, чтобы благословил их на пребывание в городе-деревне».
Единоверы…. Вообще, понятно, что имеется в виду одна вера со священником, но предложение построено так, что слово «единоверы» относится к кучке прибывших лиц – единоверов, а для этого вовсе не обязательно, чтобы их вера была той же, что и у священника… Мне кажется, что стоит как-то уточнить или перефразировать.

«Пленников отпустили, к великому уважению, как они передали весть с воинами, и очень сожалеют, что им пришлось на это пойти, в связи с некоторой сумашедшестью Боэмунда, графа Клеетеппих, поэтому по великой милости Единого Бога, снидшедшей на их богобоязливые души, они вынуждены были обойти прямую битву и осаду города, с тем, что на их плечах и на сердце графа останутся рубцы намного тяжелее, чем стыд за совершенное.»

«снидшедшей на их богобоязливые»
Снизошедшей… богобоязненные… кажется, так вернее. Или это авторская вольность?
Странное предложение, необоснованно длинное, несогласованное. Беда с временами глаголов. А вообще, перечитывала его несколько раз, но смысла так и не поняла.

«конта Сент-Монт»
Конт – это кто?

«На утро пятого дня из леса, по старой грунтовой дороге, выехало войско конта на холм, названный Зорким, перед Фладюоном.»
Такое впечатление, что предложение вывернули на изнанку.

«Мон сеньор»
Пишется слитно.

«Нам редко выпадает милость сражаться на родной земле, но сегодня будет именно такой день».
Странная фраза…Хотя, естественно, я могу ошибиться…. Просто, если поразмыслить логически, то сражение на родной земле едва ли можно назвать милостью, ведь это значит, что пришли захватчики… Наверное, все же гораздо лучше, когда захватываешь ты, а не тебя…

«Не смотря на слабые речи конта, которые они списывали на молодость, Анри только побеждал.»
Наверное, все же, на молодость списывали не сами речи, а их слабость, неубедительность… или я не так поняла?

«и, борясь с солнцем в глазах, нанести первый удар»
Не особо мне воодушевляет эта фраза… такое впечатление, что солнце – противник пострашнее прочих, тем более, что он занял позиции в глазах воинов. Ясно, что солнце, значительно осложняет дело для воина, но как построено предложение – мне не нравится.

«Пронзенные тела падали, на них другие и кони»
Странная конструкция.

«крошил шлема»
Не шлемы?

"уже пешем продолжали сражаться»
Пешими

[Кайран >>>]

Тоги

к сожалению из-за такого количества ошибок оценить сам текст затруднительно.


"можжевловым шлейфом"

Можжевеловым.

"упитанные стреклообразные брови "

Стрелообразные.

"в центре коротого "

Которого.

"будно по нему ударили"

Будто.

И так далее. Не проще ли включать проверку орфографии в WORDе?

[Дени де Сен-Дени >>>]

1-е, Кайран спасибо, что хоть прочитал... писалось в ВордПаде, были некоторые проблемы, которые надеюсь исчезнут, когда-таки я загоню текст в ворд и нажму F7...

Для тех, кто ждет продолжения... релиз в Сентябре


Некромант: медальоны Всецарствия
Фэнтези роман

аннотация:

Тримирье: 1175-ый год. В Мире Мертвых после мятежа, духовный мир раскололся на Свет и Тьму; а после падения наместника Северной части Неба появились в его владениях новые боги – языческие, старающиеся всеми силами поддерживать равновесие, однако пророк Трифон, заточенный в Огненной Геенне, ищет путь к собственному воскрешению. Мир Немертвых дрожит оттого, что на свете, после святого Печольда, появился единственный из живых, кто может общаться с неупокоенными – Дитрих Тильке, прозванный Некромантом. Однако теперь он носит в себе дух богомерзкого пророка Трифона. А в Мире Живых в это время маги Ордена Белой Руки ищут медальоны Всецарствия, чтобы создать новое равновесие. Сможет ли Дитрих Некромант дерзнуть поступиться со своими принципами, главный из которых: не убей, - и поверить в собственное прозвище, чтобы спасти Мир Живых от грехов пророка Трифона – девяти Дочерей Тьмы, убегая при этом от магов, стражников, церковников, паладинов и всех тех, кто желает его убить, среди которых влюбленная в него девушка и даже дракон?!
А на фоне этого назревает общий кризис в Империи Гиттов – Дитрих неволей вовлечен и в него…

[Дени де Сен-Дени >>>]

Многое из первых частей, некоторые уже читали...
да... и мне лень было расставлять обычные пробелы между абзацами...

Итак, по порядку (теперь пролога нет):

Некромант: медальоны Всецарствия
фэнтези-роман

Посвящается Алексею Мамаеву (15.12.1985-31.12.2006)
Благодарность Аурелике де Тунрида

Во тьме восходит свет правым;
благ он и милосерд и праведен.
Псалом 111:4

Иные люди, как сороки:
Равно белы и чернобоки,
И в душах этих божьих чад
Перемешались рай и ад...
"Парцифаль", Вольфрам фон Эшенбах

Сегодня ночью я одна в ночи –
Бессонная, бездомная черница! –
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
«Бессонница, 6», Марина Цветаева

Дочери Тьмы. Симония

1
― Вы знаете, почему вы здесь?
Вопрос пронесся баритоном по широкой сводчатой зале Санта Палаццо, богато обставленной дубовой мебелью с инкрустацией золота и изумрудов. Ольховый пол покрывали ковры с замысловатыми орнаментами и причудливой смесью цветов, а стены украшали портреты покойных Божьих Судей. За долевым столом восседал конклав Санта Палаццо: пять кардиналов в красных шелковых накидках, Великий Инквизитор и его наговорщик, именуемый тайным советником. Возле высоких канделябров с зажженными свечами перетаптывались семь послушников в коричневых шерстяных сутанах; позади подсудимого расселись за наклоненными столиками семь писарей, которым строго настрого наказали не пропускать ни слова.
― Я знаю прекрасно: нет истины в моих словах. Все в руках Единого Бога, и лишь конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегрешениях или стоит мне покается даром.
Человек, сказавший это, понимал, где находится, и возможную кару лишь за одно неправильное слово. Кардиналы, в свою очередь, искали брешь, малейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжечь на осужденном клеймо еретика. По залу ходили перешептывания столь громкие, что хорошо были слышны писарям: Какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня!
Великий Инквизитор поднял левую руку, совместив указательный и средний пальцы, прижав остальные к ладони, - и кардиналы успокоились. Его леденящий взгляд в глубоких глазницах из-под сморщенного высокого лба наводил ужас, испещренное морщинами лицо напряглось и выражало глубокое презрение к подсудимому.
― Назовите себя, ― скривил он тонкие губы, не расслабляя скулы.
― Дитрих Тильке.
Лекарь сидел ровно на простом стуле со спинкой, положив руки на колени, говорил коротко, по существу. Он знал, любая ложь обратит конклав против него. За свои двадцать четыре года голубоглазый человек успел повидать многое, и слишком рано узнал мудрость жизни и цену смерти.
― Все правильно, ― Великий Инквизитор открыл фолиант, обтянутый черной кожей. ― Родился в 1151 году в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под подозрением в покушении на Альбрехта Нита, наследного принца кайзера Каспара Третьего; и был осужден на избиение палками за некромантию и алхимическое умерщвление людей. Далее: в Шварцфухсберге обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель с Блюменштрассе... ― твердил Судья с упоением, давая писцам и всем присутствующим ужаснуться от количества смертей, окружавших поседевшего лекаря, ― находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама Нита... и это не весь список.
Дитрих воспринимал это как должное. Прошла пора, когда ему приходилось чураться крови, постоянно убегать и прятаться. Он сидел перед конклавом Санта Палаццо - здесь необходимо вести себя смирно, скромно, открыто, и говорить правду, не нарушая порядка событий, чтобы не навести на себя подозрения. Лекарь знал, что делал.
― Я убил одного человека, но уже искупил свою вину.
Великий Инквизитор с необузданной злостью захлопнул фолиант, раздражаясь спокойствию измученного жизнью лекаря. Он помнил его бессознательного, с сотрясением мозга, когда его доставили в Вюстебург; помнил, как самолично выхаживал в течение месяца; помнил драку с богатеньким сынком - комтом Анри Дениксо - на внутреннем дворе, как Дитрих вступился за него на одном из капитулов Ордена. Затем перед Судьей предстал другой некромант, привезший весть о весне и новой междоусобице перед кончиной гроссмейстера. Именно этот лекарь помогал Инквизитору в последующем возвышении... Но для Санта Палаццо такой человек был опасен:
― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?!
― Я - раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические и колдовские способы умерщвления.
Дитрих знал правду, как и Инквизитор, но не спешил. Магию он терпеть не мог: то, что человек стремиться управлять силами природы выводило лекаря из себя. Юноша презирал волшебников, и даже Орден Магов Белой Руки, получивший благословение от Санта Палаццо.
― Тебя прозывали некромантом, ― наседал Инквизитор под скорое царапанье пергамента позади молодого человека. ― Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?
В предвкушении победы он застучал до дубовой столешнике украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над нерадивым лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились, и на лице проявился намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами.
― В вашей книге обо мне должна быть страница об Ордене святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов. Ношение в себе душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта печать старит быстро, ― ровно проговорил Дитрих, радуясь внутри, что нашел выход.
― Орден распался! ― поднялся Великий Инквизитор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачивается подобно снетку. ― Он погряз в грехах, и был предан анафеме!
― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни гроссмейстера, ни Инквизитора. Только через год ландсмейстер стал Великим!
― Ты на что намекаешь?!
― Мне известно, как ландсмейстер подкупил ратсгебитигеров Капитула, дабы те избрали его гроссмейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Магов из утерянной казны Ордена Некромантов. Орден святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден святой Марианны Небельсумпфской и так поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.
― Это же симония! Подкуп! Грех! ― заворошились кардиналы, от их голоса заколебалось пламя свечей, и расширились очи послушников.
Все переглядывались, только Дитрих ловил взор Судьи. Тот краснел и гневался, скулы начинали дергаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло, он не догадывался, что некромант об этом знал, это казалось таким простым и тайным...
― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландсмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?! ― перекричал всех лекарь.
Он встал и указал на Судью.
― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! ― запаниковал Инквизитор.
Он отмахивался от ненасытных, озлобленных лиц, не подозревавших ранее кардиналов, послушников. Искал тайного советника: тот подсказал бы, что делать, - но наговорщик пропал так же бесшумно, как и нашептывал на ухо.
Кардиналы встали и начали новый капитул. Сводчатая зала заполнилась гамом и криками, словно торговая площадь в ярмарочный день. Писари тщились записать все.
― Где мой советник! Я требую защитника! ― завопил Фридебрахт.
― Почтенный брат, конклав Санта Палаццо постановил освободить Вас от обязанностей Великого Инквизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, ― заявил лейтенант-капитульер.
― Кому вы поверили, несчастные?! Некроманту?! Изуверы!
― Сядь, ландсмейстер! Ты произносил, что Орден погряз в грехах. Не о себе ли ты говорил? ― сказал Дитрих, подходя ближе к столу конклава. ― Как считает одна моя знакомая: чем больше человек говорит, тем быстрее он умрет.
После этих слов Инквизитор на стул плюхнулся. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом, черными стрелками бровей и с томными, мудрыми глазами цвета полуденного неба.
― А вот, кстати, и она, ― улыбнулся Дитрих, глядя, как волнистое лезвие кинжала упирается в глотку Великого Инквизитора.
Моргретта дело знала хорошо: первым умер наговорщик.
― Вы не оскверните это место кровью! ― возмутились кардиналы.
― Здравствуй, братик, ― затем она повернулась к служителям Санта Палаццо: ― А вам бы только Богу молиться!
― Он признал свою вину. Убей, сестра, дочерь Тьмы - Симонию.
Великий Инквизитор навсегда запомнил запах жасмина, несущий смерть. Кинжал вошел под кадык.
― Вы знаете, почему здесь я? ― спросил у мертвеца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь седых волос.
Писари не остановились, записали все.

2
Залу Санта Палаццо осенила тишина. Наконец, перья перестали царапать пергаментные листы, люди замерли от ужаса смертоубийства, даже огонь мерцал беззвучно, не чадил. Воцарилось необычайное безмолвие, казалось, остановилось дыхание и время. Первой из этого оцепенения вырвалась Моргретта. Темноволосая девушка с карими равнодушными глазами, засадила пощечину Дитриху, тонкие пальцы нащупали крепкую руку лекаря. Убийца рванула его на себя. Некромант рухнул на колени, потеряв опору.
― Только не сейчас! Дитрих! Не смей уходить! Не смей! ― закричала она.
Легкая испарина пробежала по высокому лбу, укрытому волнистой прядью. Моргретта прекрасно знала, как это убегать в последний миг, когда за тобой обрушивается весь мир, все страхи и желания; когда в голове лишь одна мысль - выжить, но и ее необходимо уничтожить. Только инстинкты помогут скрыться от преследования, а мысли губительны.
Она смотрела на седого кузена, склонившегося на коленях. Убийца знала, где он, но с кем, ей было неизвестно. Путь в Мир Немертвых закрывался для непосвященных. Моргретта понимала, Дитриху тяжело выносить собственные страдания, помноженные на рыдания и мольбы неупокоенных душ.
― Дитрих! Вспомни Гильдебранда! ― убийца решила напомнить того, кто часто спасал его от смерти; вспомнить того ангела, который направил лекаря на путь некроманта, ставшего на защиту Трона Империи Гиттов.
Моргретта желала дернуть кузена и вытащить из залы. Карие глаза вскользь обежали окаменелые лица кардиналов, писарей, монахов. Но тронуть Дитриха в этом состоянии убийца не могла. Любое нарушение связи оставит дух самого некроманта в Мире Немертвых навсегда. Оставалось только ждать и молиться...
Дитрих плыл по тягучему туману. Он уже не кричал, как было это раньше, не так сильно болели виски, кровь не била в темя. Глаза, полные решительности, страстно ждали увидеть дух неупокоенного. Как тот посмел забрать его в такой ответственный момент?!
Наконец туманная пелена рассеялась достаточно для того, чтобы увидеть черные с огненной резьбой врата в Преисподнюю, кисельный пепел под ногами и большое пылающее озеро в виде восьмиконечной звезды - печати святой Девы Марианны. Зеленое едкое пламя вылизывало серые, мышиного цвета, камни. Дитрих спокойно отнесся к бесчувствию запахов, лишь металлический привкус вызывал в нем первые воспоминания о Мире Немертвых.
― Здравствуй, мой хранитель.
Из центра озера поднялась залитая багровым пламенем фигура старца. В его пустых глазница горели два изумрудных язычка, а из ладоней капал огонь цвета каленого железа. Сами руки были обуглены и жилы представали потоками лавы, но не обжигали коричневую власяную рясу, перехваченную на поясе толстой пенькой.
― Иного времени найти не мог?! ― вспылил Дитрих.
― Говорил я Печольду: привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть, ― голос духа был холоден, как зимнее Темное море, которое даже летом имеет стальной, сероватый оттенок. ― А он меня не послушал. Сказал, я - неверный, спихнул меня Антонию... Это другая история. Ты мне нужен, мой хранитель.
― Ты мне солгал! Это не твой убийца! На мне теперь грех!
― Забудь ты о грехе, мой хранитель! Я тебе говорил, что меня убили грехи! Первый из них заманил Антония в сети Нитрийских кёнигов, наследников этого дрянного рода Нитов. Теперь, когда на Престол взошли Ульрихбурги, мне дышится спокойнее, но когда в Мире Живых все еще царит Симония в Церкви - для меня покоя нет. Суд над Инквизитором - это лишь часть всего замысла по упокоению моей души, мой хранитель. Не я тебя направлял на убийство Инквизитора в Санта Палаццо; - ты сам его выбрал, ты знал, что тебе делать. Разве это я уговорил кузину на эту работу? Какой на тебе грех? В том, что ты убивал словом? Так это слова Церкви, слова Божьи! Не мои.
― Моя вина!
― Не терзай себя понапрасну. Не твой ли отец - Якоб Тильке, который был священником под именем Бенедикт, - рассказывал во все стороны света, что его сын получил Божественное Откровение и Благословение? Не ты ли чувствовал прилив сил на мессе? Не ты ли просил возложить все тяготы убийства кайзера Бертрама Нита на себя? Разве ты его убивал? Нет! В чем твоя вина? В твоей праведной жизни, к твоему стремлению к аскетизму? Глупец! Оглянись на жизнь! Ты видишь ее во всей смердящей красе. Ты видишь больше, чем слепцы, тщетно пытающиеся продолжить свой род. Это я о Нитах. Единый Бог никогда бы не послал тебя в Небенвюст, не зная, что принц Альбрехт Нит умрет. Это была проверка. Ты убил единожды, но, как и говорил, искупил свою вину! Так что тебе теперь страшиться?! Еще одного убийства?! Снова глупость! Своим грузом и бременем жизни, описанными в твоем "Покаянии", ты дал понять, что уже никогда не забудешь первое убийство. Это наивысшее исповедание - познание собственного греха.
― Отойди от меня!
― Не цитируй! Бесполезно. Я чувствую, сколько ты здесь проводишь времени, и знаю, что твориться в Мире Живых. К примеру: тебя ко мне отправила пощечина от кузины, а теперь она боится тебя оставить здесь. Она любит не как сестра, но как жена. Береги ее, храни ее. Моргретта сейчас мечется в непонимании. Ей невыносимо тяжело думать, что она может бросить тебя в этой зале, пока кровь затмила разум кардиналов. Необходимо спешить, и не знает, что делать. Ей просто страшно! Страшно за тебя.
― Моя вина!
― Вздор! Так, слушай сюда, мой хранитель! Я отпущу тебя, но ты должен будешь уничтожить еще одну дочь Искусителя. Симония лишь старшая, сребролюбие - ее второе имя. Теперь ты убьешь Лицемерие - двоедушие. Ты знаешь, кто это.
― Моя величайшая вина!
― Молодец, я в тебе уверен. О, кстати, твоя кузина уже нашла интересную вещицу. Пусть она останется у нее, но не позволяй ее продавать. Она тебе пригодиться в будущем. А теперь: прочь из Мира Немертвых в Мир Живых!
Дитриха выплеснуло в украшенную залу Санта Палаццо. Вдогонку слышался продирающий ознобом хохот: "Привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть!" Лекарь задумался, если бы Гильдебранд - его первый дух - сделал бы то же, он не выдержал: вернувшись в тело, непременно бы скончался. С этой мыслью некромант ощутил головокружение и приступ тошноты, словно накануне напился до беспамятства.
Лекарь взглянул ясными глазами на нервную кузину и холодным властным голосом приказал отдать ему найденную вещь. Лазурный медальон, в который были впаяны серебряные и золотые нити, собранные в замысловатый, но неполный узор, затмил великолепием залу. Южные ковры меркли перед красотой медальона.
― Дай сюда!
Теплая ладонь прикоснулась к вещице. Дитриха засосало в Мир Мертвых, на одну лишь секунду. Этого хватило, чтоб отпрянуть от медальона. Больше некромант не просил его ни показывать и дать подержать. Увиденное поразило масштабностью и неизгладимым ужасом. Трепет к Миру Мертвых возрастал к каждым воспоминанием о медальоне. Прикосновение к наипрекраснейшей вещице праведного человека заставила дернуться Вратам в Преисподнюю. Раскат грома разразился в черной пещере Мира Немертвых. Гомон истерзанных голосов заложил уши. Дитрих только на секунду заглянул в Ад, в Огненную Геенну. Он почувствовал, что начал замерзать, а пальцы, казалось, окоченели и загнулись от нарастающего оцепенения. Мышцы напряглись, и стали неподвластны лекарю. Если бы Дитрих не был седым, то в этот миг волосы разом бы побелели. Томные голубые глаза расширились и остекленели, Моргретте показалось, что кузен ослеп. Дитрих шебуршал ногами, тщась отползти от медальона, который убийца по-прежнему держала в руках.
― Дитрих! ― закричала она. ― Ты меня пугаешь! Братик! Что с тобой?!
Замешкавшись, она спрятала медальон в сумку. Некромант потерял сознание. Пощечина привела его в норму.
― Никогда больше не доставай его, не давай мне, но и не продавай! Держи при себе. Я говорю, что тебя он защитит от всего. Тебя! Поняла?
― Я поняла одно: медальон-то меня защитит, но тебя убьет, братик. Поднимайся, нам пора.
Моргретта подала ему руку. Вцепившись холодными руками, Дитрих встал на ноги. Богатство украшения потеряло всякий интерес. В другой ситуации, он непременно осмотрел бы залу досконально, но теперь, когда обнаружился медальон и когда время неумолимо истекало, делать этого не стал. Лекарь понял, если они с кузиной в сию минуту не скроются от потеплевших и успокоившихся глаз кардиналов, их ждет наказание.
Убийца повела его. За одной колонной находился камелек. Он давно не использовался, так что стенки не были ни в саже, ни в гари. Тесаный камень с инкрустацией белого и зеленого мрамора отполирован так, что при желании можно было разглядеть собственное отражение. На верхней полочке по краям находились два небольших канделябра без свечей, а в центре стояла тонкая ваза с букетом сухоцветов, каждый бутон или цветок представал небольшим колокольчиком. Дитрих дотронулся – они пронзительно зазвенели.
― И ты здесь пролезла?
― Дурачок.
Моргретта взялась за правый подсвечник и повернула его влево на пол оборота. Тихое скрежетание вылилось в новый перезвон цветков. Где проходила часть внешней колонны поддерживающей свод залы Санта Палаццо, открылся высокий, но узкий проем в стене, так неаккуратно прикрытый гобеленом с изображением добродушного старичка с темными глазами и седой окладистой бородой.
― Кардиналы и Фридебрахт так орали, что не услышали бы и звон Соборных колоколов. Только у наговорщика слух был острый, ― продолжила убийца. ― Когда войдешь в проход, не споткнись о его бедро.
― Мора, я же просил только Фридебрахта!
― Братик, прости. Но если не убить наговорщика Великого Инквизитора, а иными словами, его телохранителя и личного убийцу, то до самого Фридебрахта, я бы вряд ли добралась. Когда один убивает сильнейшего; другие начинают думать.
― И в момент, когда человек думает, он уязвим.
― Не язви мне, братик.
Они вошли в проем, за которым открывался извилистый, из-за колонн, проход. Дитрих понял, что этот коридор задумывался изначально, при строительстве. Здесь не было инкрустаций, украшений, кроме паутины, витающей над головой. Там ее не доставал жар и копоть чадящих факелов. В остальном замечалась холеность. Коридором часто пользовались, подумал лекарь, как тут же наткнулся на спину Моргретты.
― Когда человек думает, ― напомнила ему девушка, не закончив фразу. ― Что это?
Убийца указала в сторону собственного отражения. Дитрих недовольно заглянул через ее плечо. Высокое зеркало заполняло пространство, переливаясь неспешными волнами. Четкое отражение колебалось от вздоха и расплывалось от выдоха. Зеркало в этом месте бессмысленно, отметил некромант. Откровение пришло, когда гладь зеркала пошла мелкой рябью до того быстро, что еле улавливалось направление. Оно закручивалось против часовой стрелки, создавая воронку. Лекарь читал, что при таких оборотах создается выплескивающая сила.
― К стене! ― успел скомандовать Дитрих.
Огненный шар вырвался из зеркала и пролетел мимо, сжигая воздух, который подтягивался к нему из-за вращения, как у падающей с неба звезды. Он разбился о стену, плазма растеклась, опалив камень до мутного «лесного» стекла.
Дитрих смотрел на кузину, вжавшуюся в стену. Ее пробирала мелкая дрожь.
― Теперь ты понимаешь, почему я не люблю магию?
― Ты хочешь сказать, что это портал?
― Если это в голову пришло тебе, то мне и подавно.
― Не язви мне, братик, ― насупилась убийца. ― Я выгляну еще раз.
Лекарь не успел предупредить. Как только показались ее черные волнистые волосы за пределами укрывающей колонны, из портала вылетел очередной огненный шар, но больше и жарче. Он пролетел, обжигая все вокруг. От разразившегося жара Дитрих покрылся потом, его лицо загорело, а мягкие волосы кузины опалились и стали сухими, словно солома.
― На такой надо много энергии. Бежим!
― Мои волосы! Они…
― Нет времени!
Дитрих поддел Моргретту за талию и нырнул в радужный портал, закружившийся по часовой стрелке. Зеркальную рябь всасывало вслед за ними, как в водоворот. Портал затягивался, оплетая собой ноги лекаря и убийцы.
Моргретта почувствовала, что медальон оттягивает ее сумку назад, в Санта Палаццо. В темной южной ночи она вытащила вещицу, другой рукой оплела кузена. Их встряхнуло. Медальон выпал из руки убийцы и стремительно падал в бездну портала; он светился лазурью. Единственный огонек среди окружающего их мрака. Моргретта тщилась заорать, но тьма глушила всякие звуки. Она надрывала связки, пока сорванное горло не схватил кашель. Мокрота плеснулась в опаленное лицо Дитриха. Лекарь открыл глаза и уставился на угасающий лазурный огонек.
Его сознание перенеслось к Вратам в Преисподнюю, они тряслись. В приоткрытых щелях проявлялись души преданных огню за грехи людей. Красно-желтый цвет лавы резко контрастировал с туманно-черной пещерой Мира Немертвых. Их мольбы и стоны, хлестанья бичей и бурлящая лава закружили голову некроманта.
Раздался женский крик. Такой знакомый, милый сердцу. Кричала Моргретта. Он ее слышал, но голос казался грубый, надрывной. Что-то случилось! ― решил Дитрих, лишь спустя пару секунд, к нему пришло осознание, что кузина выпала из его рук. В окружающей со всех сторон темноте некромант остался один. Пропал и огонек, словно его кто-то загородил.
― Мора! ― пытался кричать он, но звук лишь отражался в собственных ушах. ― Единый Боже! Не дай сестре застрять в портале!
Лекарь повернулся, как ему казалось, на бок и вновь заметил небольшое свечение. Оно приближалось и расширялось с каждым тяжелым вздохом. «Выход? ― спросил себя Дитрих. ― Как же я оставлю ее здесь?». Яркий белый свет возрастал, пока не ослепил льдисто-голубые глаза. Некромант невольно зажмурился. Тело выбрасывало вперед, его трясло и сжимало, как мнут вымоченную в березовом отваре кожу.
Затем лекарь почувствовал облегчение и легкость, но тут же ударился о нечто тяжелое и крепкое.

3
Моргретта кричала изо всех сил. Она падала стремительно, погружаясь в бездну портала. Темнота окружала и пробиралась под одежду. Женское тело продирал озноб, и с тем оно разогревалось от судорог и постоянного зуда в ногах. Убийцу не волновало здоровье, она прекрасно понимала свой «последний шанс». Это тот удар, который требует разумности и не дюжей подготовки; но в тот момент лишь лазурное свечение, подобное огню маяка в густом тумане, занимало мысли молодой женщины. Он – медальон; она – Моргретта – обязана выполнить поручение кузена. Вещица должна быть у нее!
Убийца тщилась достать его рукой, медальон выскальзывал из ладоней, обходил онемевшие от раздражения пальцы. Гнев поселился в ее разуме. Моргретта рычала, скалилась и скрежетала зубами. Не ужас был в ее надрывном голосе, но гнев, ненависть и ярость. Смерть, так ее звали в Гильдии, решилась на рывок. Она сжалась, словно зимой от холода, и резко распрямилась, как это делают ныряльщики, вытягивая тело в единый клин и устремляясь вглубь. Для Моргретты этой глубиной стал медальон, начавший испускать слабое прерывистое золотистое свечение.
Убийца вдруг заметила, что вещица начинала кружиться и втягивать материю вокруг себя. Скорость вращения набирала силу, непроглядный мрак портала озарился яркой вспышкой. Моргретта вновь закричала, теперь от ужаса.
Убийцу втягивало в медальон.
― Я должна!
Крикнула она и, отбросив мысли, только на инстинктах, нырнула в самую жаркую муть пылевой короны, собравшейся вокруг, как ей казалось, медальона.
Моргретту выплюнуло обратно в Санта Палаццо. Чему она обрадовалась, и одновременно огорчилась оттого, что потеряла самого дорого человека в своей жизни – братика. Ее старший братик. Только ее! Ни с кем она его делить не будет. Убийца опустилась на колени, безвольно упали руки. Она шмыгала носом, а большие карие глаза увлажнились.
― Братик, где ты там, возвращайся. Через дворы короче путь… ты же помнишь, братик. Вернись, прошу. Это по твоим силам. Чего же ты не приходишь, братик? Неужели тебе не выбраться из какого-то мерзкого портала. Дитрих, братик, лети на медальон. Не знаю, слышишь ли меня, но двигайся на свет. Прошу тебя. Молю тебя, вернись.
Медальон пропал, осенило Моргретту. Груз позора, потери кузена и собственной отрешенности заставил убийцу вернуться в детство. Моргретта смотрела на узкий коридор, на зеркало, увеличивавшее его высоту и узость. Она вспомнила Родегера, он спас ее тогда, двенадцать лет назад. Убийца никогда не забудет тот колодец, уровень воды и собственный захлебывающийся голос, раздирающий слух. Родегер вытащил девочку. Она тогда убежала и зажалась от страха в углу своей комнаты в таверне «Волчье Логово». Мора подтянула к себе ноги и оплела колени тонкими белыми ручками. Она плакала от обиды, от смущения. Моргретта была веселой и смышленой девочкой, но падение в колодец перечеркнуло жизнь, так ей тогда казалось. Также убийца себя чувствовала в этот момент. Она всхлипывала и вытирала рукавом глаза.
― Я подвела братика…
Из портала вылетел Дитрих и с грохотом рухнул на пол. Радужное зеркало приняло обычный вид с ровной гладью, а затем медленно начало стекать вниз, закатываясь крошечными шариками, похожими на ртуть, в щели каменных стен.
― Братик! Ты вернулся! Я так рада! Так рада! Родной мой, братик! Как же я тебя люблю!..
Дитрих открыл глаза и увидел заплаканную кузину. Никогда ранее это видеть ему не приходилось. Волевая, серьезная за работой и резвая, веселая дома – такой он ее помнил. Теперь лекарь отпрянул от невиданного лица: смуглая от материи огненного шара кожа, покрытая слезами; опаленные волосы, тонкие брови и ресницы; ровные губы потрескались, словно побывали на морозе. Больше всего он запомнил любящие его карие глаза. Дух говорил правду: она любит не как сестра...
― Братик!!!
Моргретта прижала голову лекаря к груди и стала убаюкивать, подобно матери, запустив мягкие пальцы в седые волосы. Неожиданно в сознании некроманта вырисовался образ рук, умывавших израненное тело в Шварцфухсберге, когда его подобрал Родегер. На мгновение лекарь задумался: «А не очередная ли это шутка или спектакль?» ― но тут же отбросил подобную мысль. Родегер фон Ульрихбург – кайзер и превосходный постановщик розыгрышей, как и мечтал его отец Гильдебранд – ненавидел магию во всех проявлениях, да и Церковь недолюбливал. Последнее передается по наследству. На смену этим мыслям пришли другие, полные обыденности: они в Санта Палаццо!
― Веди на выход! – вскочил Дитрих.
― Братик, я потеряла медальон. Он ведь не так важен, да?

4
В густых зарослях влажной мокрицы угасал лазурный огонек. Он лежал под тем местом, где минуту назад на майском лугу возвышалось узкое окно в коридор Санта Палаццо. Ночь клубилась вокруг. Единственный светоч исчез, оставляя тускло-синий уголек. Маг подобрал его и завернул в расшитую золотом тряпочку. Он повернулся к монахам своего Ордена.
― Дело сделано, ― сказал Рене Густав с легкой иронией в высоком голосе. ― Вы славно постарались. С меня причитается награда.
Монахи поклонились гроссмейстеру и молчаливо побрели в Вайсбург.
Этот замок возвышался на одном из крупных холмов в двадцати лигах от Вайнгрундштадта. Гроссгерцог провинции по приказу кайзера Рупрехта IV Нита и Великого Инквизитора Дио Антонио Мацца 13 октября 1129 года отдал магам Лучший холм в безвозмездное пользование до тех пор, пока Орден Магов Белой Руки не будет распущен, если такое случиться.
С тех пор прошло сорок шесть лет. За это время сменилось четыре Гроссмейстера, отстроился Вайсбург, и теперь думают его расширить. Открылось несколько ленных часовен в крупных городах Империи и за ее пределами, в частности, в Эль’ейских Королевствах.
Все больше Орден отдалялся от своего идеала – помощь в обслуживании Церкви, поиске затерянных сокровищ и уничтожении ископаемых чудищ, тревожащих слабодушных единоверов. Три года назад маги были уличены в укрывательстве казны Ордена Некромантов и попечительстве Фридебрахту фон Гистерхаусу. К ужасу регент-кайзерины Дольганы это стало началом череды ужасных событий: убит кайзер Бертрам Нит, прозванный за новую веху в истории Империи Гиттов - Подснежником, последний из рода Нитов. Следом умер старый друг Дольганы - Петро де ля Флю-Букле. Затем неожиданная смерть всеми известного распутника и любителя Дома Услад – Великого Инквизитора Фолквина; регента и командора Имперского Легиона Андруша фон Петрушбурга, гроссгерцога Небельсумпфа и маркграфа Фраубургского; и прочих уже в летах людей.
Другим ударом по слабой Империи стал неудачный поход в Оберхейн. Провинции вооружались и осторожничали при одном лишь слухе о появлении некроманта. Своим бегством Дитрих Шварцфухс наводил ужас на все селения. Везде, где он появлялся, начинался мор, словно смерть была его женой. Следующим несчастьем стала очередная междоусобная война за Престол Империи Гиттов. Как всем показалось, лишь по Божьему проведению вновь не разразилась Земельная Война. За престол боролись два рода и три претендента: Георг VI фон Нордхейнбург, гроссгерцог Мароненроха; Лютвин II фон Ульрихбург, по прозвищу Братоненавистник, гроссгерцог Кларраина; и Родегер фон Ульрихбург, герцог Цвишенфлюсский. В тот момент и появился на первом плане Дитрих, прозванный Некромантом. Когда Лютвин одержал победу над своим братом и заполучил Престол Империи, риттер распавшегося Ордена святого Печольда Немертвого, получив откровение от духа: отца враждующих братьев, Гильдебранда, - уличил Братоненавистника в грехе, заставив исполнить последнюю волю покойного.
Следующий год прошел спокойнее, хотя смертей меньше не становилось. Голод и неурожаи косили людей, надвигающаяся с юга чума заразила Оберхейн, и поговаривали о каре за смертельные грехи великих мира сего. 1174-ый год стал расцветом Главной Торговой Гильдии. Кайзер Родегер, удержавшись на Престоле, чаще начал сдавать свои позиции. Верхний Совет Гильдии, во главе с другим сыном Гильдебранда – Никласом, повел совершенно другую политику, направленную на создании власти народа над кайзером. Орден Магов Белой Руки этому всячески способствовал, вкладывая свои деньги в дорогостоящие и прогрессирующие проекты Главной Торговой Гильдии. Среди магов разразилась волна ростовщичества, каждый готов был урвать кусок себе. С тем же успехом все бы отдали за сохранение Ордена, который получал доход с земель, часовен и от Санта Палаццо. Маги богатели, но тратиться не желали. Даже дела Церковные отошли на третий план.
Гроссмейстер Рене Густав де Шато-Сале от эль'ейского жоглара услышал легенду о девяти медальонах, собрав которые воедино, откроют путь к Всецарствию на Земле и на Небе. Маги подержали эту затею, поддержал ее и Совет Кардиналов Санта Палаццо. Поиск сокровищ входил в Кодекс Ордена. Фридебрахт сам хотел заполучить титул Всецаря, и только его слово оказалось решающим на Совете. Инквизитор не понимал, во что он вкладывал деньги Церковной Казны.
Теперь, когда его не стало, и маги это знали, гроссмейстер Рене Густав вздохнул с облегчением. Он решил, что смерть – лучшее наказание за симонию в рядах Церкви. Подумав об этом, маг усмехнулся.
― Дело сделано, ― говорил он в темноту. ― Осталось всего три. Три! Какое счастливое число! Это мне дано от Единого Бога, и никто не в силах отнять мое Всецарствие на Земле!
Рене Густав вспомнил, что на эту ночь запланировано еще одна не маловажная затея в графстве Клеетеппих.

5
― Сон в руку не идет? ― эхом раздался сладковатый голос.
Граф Боэмунд оторвал туманный взор раздумий от огня в украшенном инкрустацией камельке и недоверчиво осмотрел позднего пришельца. Тот стоял посреди залы. Черный широкополый шерстяной плащ обволакивал его тело, выделяя в призрачно тусклом свете расплывчатый силуэт. Темные волосы были аккуратно расчесаны в пробор от темени до лба, а концы скрывались под высокой горловиной плаща. Казалось, что пробор нарочито сделан, чтобы словно впиваться в переносицу, таким был узкий лоб, а упитанные брови еще уменьшали видимость лобных долей, и представали расходящимися в разные стороны стрелками молний.
― А тебя за каким чертом принесло?! ― прогремел во вспышке ярости граф, чуть привставая, упираясь ладонями в широкие с искусной резьбой подлокотники.
Поздний гость плавными движениями тела начал осматривать зал: широкий с добротной кладкой из большого тесаного камня. Свод уносился вверх, где образовывал несколько арок, а по стенам лишь тоненькие деревянные подпорки. Весь упор конструкции уходил за пределы стен, делая коридоры замка извилистыми и нагнетающими. Стены украшали большие гобелены, подвешенные на позолоченной перекладине и спускавшиеся до светлого осинового пола рядом пушистых, но уже зашарканных кистей. Вдоль стен пролегали суровые своей простотой скамьи, словно в Соборе святой Кцины Нитрийской в Криштенбурге, покровительницы нищих и обездоленных. Многие баронеты в долгих заседаниях отсиживали себе зад, но теперь, как говорил граф, они знают, что значит тяготы лишений роскоши. Добрыми они все-таки не становились. Между длинными, тянущимися скамьями оставалось огромное пространство, которое вполне уютно уменьшал ряд южных ковров. Дорогое удовольствие, если учесть, что казна графа Боэмунда в последнее время подверглась значительным тратам на праздники и приемы.
― Именно, что за чертом, ― мягко произнес маг, голос его казался выше, чем у остальных мужчин, обольстителен и нежен, но с тем за ним скрывался яд.
― Так схвати его за рога и тащи к себе! Что мне душу жмешь? ― крикнул Боэмунд, безутешно полагая, что тем самым ночной гость оставит его в покое.
― Мой черт прыток, не уснул. Да, и веревки нет. Такую скотину, когда она не в духе, голыми руками не одолеешь.
Граф рухнул на стул, понимая, что игра в загадки началась.
― Так говори, что хотел и выматывайся к чертям собачьим!
― Даже волк с овцой нежней себя ведет.
Рене Густав нервно взглянул на гобелен, который пошел еле видимыми волнами; пламя факелов предстало подобно треххвостым гонфалонам.
― За нежностью к камеристке иди. Любит слушать во весь рот.
Удрученный усталостью Боэмунд пропустил быстрое и почти неуловимое движение гостя. Слабая шутка графа, он понимал, даже его не развеселила, что говорить о пришельце.
― А может лучше к твоей прелестной дочке? ― он обождал, пока слова вкрадутся в неторопливое, сонное сознание Боэмунда и продолжил: ― Ах, нет! Так с чертом поступать я не могу. Она же девственна и мила лицом, как наипрекраснейший ягненок.
― Стража!
― Не стоит ягненку горло резать самолично, ― сухо и твердо проговорил гроссмейстер. Ставка была сделана, и графу осталось лишь побить выпавшие на костях две пятерки.
― Свободны…
Граф отмахнулся от стражи, как бы говоря, что еще не время, слишком рано прибежали. Но они тоже не лыком шиты. Если Боэмунд, их добрый властитель, позвал единожды, значит, позовет и дважды, и трижды. Поэтому далеко отходить они не стали, вполне возможно, что этот ночной гость, который каким-то неведомым им образом проскочил в замковую залу, вновь оскорбит честь добропорядочной семьи.
― Чего тебе нужно? ― серьезно спросил Боэмунд, напрягаясь на своем стуле.
― Растопи в ушах воск! За чертом я пришел. Иного мне не надо.
Граф посмотрел в глубокие глазницы гостя, которые на секунду осветились кроваво-желтым, когда ветер внезапно пронесся по зале и тронул факела.
― Так бери меня к чертовой матери!
― Ты все-таки не понял, ― ласково, словно обиженному ребенку, проговорил маг.
― Не юли, лукавый! Говори прямо! ― приказал Боэмунд.
― Догадайся. Личного ничего, но этой кладке и тому гобелену я не доверяю.
― Там никого! Всего лишь ветер!
Рене Густав резко повернулся к полотну, затем быстрыми, неуловимыми движениями подбежал и резко откинул гобелен, сорвав его с перекладины. В чадящем с копотью свете сжалась маленькая девочка, лет тринадцати, в одной ночной сорочке, босая. Она клацала зубами, но любящему отцу – графу Боэмунду – было все равно, от чего она дрожит: от страха или от холода.
― Ягненок, когда же явишь ты свой голос? ― маг повел себя словно церемониймейстер на спектакле, когда пошла заминка в пьесе.
― Папочка!.. ― девочка побежала к отцу, рыдая.
Боэмунд покрывался багрянцем оттого, что не может в эту минуту раздавить пришельца голыми руками, которые успокаивали Вальпургу. Гнев и злоба, отчетливо читавшиеся в напряженных глазах графа, только подогревали властолюбие гроссмейстера, а с тем и его собственное самомнение.
― Любовь… О, сколько смертей она несет? Чума лишь зубная боль на фоне этой гибели. Ягненок, иди ко мне.
― Папочка, кто он такой?
― Стража!
― Нет разума в тебе, граф Клеетеппих. Но в чертенке есть. Теперь она моя! ― сурово, с натуженными тонкими губами, проговорил гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки.
― Папочка-а!!! ― визгливый детский крик заложил уши не только отцу, но и всем, кто находился в зале. Всем, только не Рене Густаву.
― Стойте!.. Ты не взял дочку, даже с места не сошел. Так какого черта тебе нужно? Кого? ― недоумевал граф.
― Почувствовал, откуда ветер дует? Скажу: ту, которая тебя срамит при всех.
― Таких не знаю, и знать не хочу! Никто из моей семьи или слуг меня не посрамил. Ты ошибся! ― воскликнул граф, прогнав в памяти все несчастья, что выпали на его тронутую сединой голову.
― Разве? ― неподдельно удивился маг.
― Если и найдешь, кого ищешь, черт с тобой, бери ее!
― Построить замок ты не сможешь за ночь… Как говоришь, зовут младшенькую дочку?
― Лжец! ― Боэмунд молниеносно вскочил со стула, держа на руках Вальпургу. Он понял, какую ошибку допустил. Не далее, как сегодня Кунигунда, занимавшая почетное место в колыбели, заставила графа переодеться.
― Ягненок, ты свидетель. Твой отец сам отдал мне твою сестру, что нынче прервала прием…
Стража застыла в недоумении. Граф взбесился такому щедрому подарку, который он вручил магу.
― Тень в ночи искать не стоит. Стража подтвердит. Прощаний я не жду.
Гроссмейстер распахнул плащ и раскружился, заставляя широкие полы взметнуться в воздух. Пространство искривилось и начало медленно затягиваться вокруг плавно танцующегося мага. Оно сжималось, и темный силуэт растворялся в тусклых бликах от чадящих факелов, направивших пленительное пламя в ночного гостя. Вихрь взметнулся к сводчатой арке и стрелой рухнул в пол, словно в воду. И как положено, тяжелые круги расплылись по комнате, сбивая с ног застывшую от изумления стражу и графа, заслонившего могучей спиной Вальпургу.
― Я посрамлен своею дочкой… ― сказал он, наконец, вновь усевшись на стул и запустив глаза в размеренно полыхающий огонь. Как бы сказать о случившемся жене, графине Изабелле.
― Будь ты проклят, Рене Густав де Шато-Сале!
― Я оставлю ее живой… ― развеял прохладу лукавый голос гроссмейстера Ордена Магов Белой Руки.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 1-10-2007, 23:59

[Дени де Сен-Дени >>>]

Дочери Тьмы. Лицемерие

1
По темным дворам Небенвюста, Дитрих с кузиной добрались до самого безопасного для них в столице места – таверне «Братья Тильке», где, как известно всем, укрывается Гильдия Убийц. Известно всем, но не каждому ведомо, кто же ее Глава. Ходили слухи, что им был некий Рыжий Таракан, ведь таверна ранее называлась так. Потом говорили, что сам Некромант заведует делами неподкупных убийц. Словоохотливые наемники наперебой хвалились, что Главой Гильдии Убийц является дочь Вольфа, хозяина таверны. Лишь самим убийцам было известно, кому на самом деле принадлежит Совет.
Дитрих нервно посапывал в одной из комнат таверны. Его мучили кошмары. Неприятный образ Инквизитора хохотал над тщедушным лекарем. Некромант ворочался. Его одолевал жар. Он просыпался в горячем поту, но добрая Эрменгарда всегда оказывалась рядом с влажным платком. Она любила Дитриха, однако сказать ему об этом не могла. Врожденная немота. Юная дева давала понять это теплотой души и трепетным отношением к израненному телу лекаря. Некромант никогда красавцем не являлся. Слабодушные и верующие девушки слетались на него, как на святого, словно ублажение униженного очистит их души. Эрменгарда не стала исключением. Сначала Дитрих протестовал насчет служанки, но верная кузина настояла. Моргретта умела уговаривать.
― Если она потеряет от тебя девственность, я убью ее, ― так сказала Смерть.
Добродушный лекарь, которого воротило от убийств, сжалился над служанкой. И раздражался, когда ухаживания за седовласым лекарем перерастали в похотливые игры. Он позволял себя целовать, делать все, что ей взбредет в молодую непорочную голову, но если Эрменгарда переходила дозволенную грань, Дитрих одевался и скрывался в городе. Некромант не любил служанку, как любят друг друга молодожены. Зато она краснела от смущения, лишь при одном виде или произношении имени своего возлюбленного. Дитрих любил кузину. Моргретта отвечала откровенной взаимностью только лишь в своих страстных мыслях. Смерть всегда держала лекаря за руку, когда позволял момент, кокетничала с ним или флиртовала, но этим дело заканчивалось. У посторонних складывалось впечатление, что отношения Дитриха и Моргретты вполне удовлетворяют нормам поведения, и ничего зазорного нет в их движениях и действиях. В конце концов, они родственники. К тому же лекарь держался даже хладнокровнее кузины в такие моменты. Порой казалось, что он одинаков во все дни и часы. Только Моргретта знала, что скрывается за утомленной жизнью маской – любовь. Любовь к ней, к его единственной, верной, но несбыточной мечте.
Если Эрменгарда и понимала это, то всячески старалась этого не показывать. У хозяина есть властная кузина. Одно слово милого, служанка будет ублажать Моргретту, как и его, ее единственного.
Дитрих очередной раз приподнялся над подушкой. Горло сдавливал кашель, дышал лекарь хрипло, через рот. Эрменгарда провела пальчиками по небритой щеке. Затем она утерла пот. Белые тонкие ручки уложили лекаря на подушку. Служанка легла рядом, сложив пшеничноволосую голову на грудь возлюбленного. «Спи, мой милый, мой дорогой и самый лучший на свете. Пусть раны и разочарования тебя не тревожат. Я рядом с тобой. Спи, пожалуйста, спи. Я рядом. Я твоя», ― мысленно разговаривала служанка.
Грудь поднималась и опускалась, поначалу быстро, вслед за тем спокойнее, равномерно. Эрменгарда задремала, но Дитрих глаза не смыкал. Он думал о Моргретте. Ему столько раз приходилось видеть смерть, что научился забывать о ней, и мечтать лишь о другой Смерти. В часы разочарований, гнева, ярости лекарь вспоминал кузину – светоч его жизни. Он вспоминал ее ласковые руки в Шварцфухсберге, ее игривость, когда впервые увидел кузину в таверне. Вспоминал сон-траву, которую она подмешала ему в вино. Представлял казнь, когда Родегер, их лучший друг, на показ казнил Моргретту. Как же он тогда перепугался за нее. Он думал, что она умерла. Припомнил глухую деревушку, где кузина говорила с его отцом – Якобом. Тогда-то он и узнал, что любовь к Моргретте так и останется мечтой: она – кузина, родная кровь. Отец Дитриха не потерпел бы инцест; ее отец – Вольф – тоже. Священник и убийца – хорошая парочка любящих своих детей отцов. Любить не запретишь, любить запрещают надежные законы и нравы.
Насколько Дитрих не любил нормы поведения, но Священное писание уважал, и с тем относился ко всему по заповедям, считая верными и истинными нормами. Все остальное он называл животными предрассудками порочного общества. Моргретта с ним была согласна. И все же вопреки всем правилам влюбилась в кузена, как и он в нее.
― Мора, мора. Любовь к тебе разит больнее бубонной чумы, ― прошептал Дитрих.
Эрменгарда приподняла голову и взглянула на возлюбленного, выпрашивая повторить. Лекарь улыбнулся и провел рукой по ее волосам.
― Спи, пресвятая Эрменгарда. Я тоже скоро усну.
«Навряд ли, конечно» - уже подумал он.
― Сейчас обдумаю вечерние дела и усну.
«Кого же обвинить в лицемерии?»
Дитрих продолжал гладить служанку; задумался и не заметил, как та уже посапывала и видела сон о первой брачной ночи с ее господином. В отличие от некроманта тринадцатилетняя Эрменгарда была счастлива.

2
Рене Густав бешено расхаживал в опочивальне. Девичий крик Кунигунды его раздражал. Детский плач врезался в слух сотней игл. Разъяренный гроссмейстер не мог сконцентрироваться. Малышка барахталась на мягкой перине мага, словно на прибережье. Она была голодна, к тому же пора было ее перепеленать. Запах естества резал Рене Густаву нос. Маг привык к благовониям от сжигания можжевеловых веточек и отвара из шиповника. Резкий смрад от Кунигунды приводил его в ярость пуще самого крика. Гроссмейстеру приходилось выбирать: либо слышать надрывной плач, либо нюхать человеческие зловония. Он выбрал единственное лекарство от настигающей его разум мигрени: уединение, чтобы набраться энергией, затраченной на портал и перелеты до замка Клеетеппих и обратно.
Рене Густав вышел в богато обставленный коридор и перемолвился с монахом. Тот спешно убежал по поручению, а гроссмейстер прошел до винтовой лестницы и поднялся на площадку смотровой башни. Оттуда открывался ослепительно-зеленый вид на виноградники гроссгерцога провинции Грюнхюгель, занявшие склоны холмов. С юга на север, огибая Вайсбург справа, в долине протекала Грюндерфлюс, река Основка; далекие деревушки располагались по ее зеленым пологим берегам, заросшим лозой, тисом, вязом, ивами и ежевикой. Отражения наливающихся соками виноградников обволакивали реку в триколор. Даже герб Грюнхюгеля отражал эти три цвета: зеленый щит с лазурным столбом, обремененный тремя серебряными гроздями винограда. Небесно-голубая финифть говорила о благосклонности погоды и водных ресурсах в провинции, а грозди из белого металла – о монополии на выращивание и продажу вина, сока и самого винограда.
Чуть поодаль, в одном дне конного перехода, виднелось темное озеро, из которого вытекала малехонькая речушка. Она узенькой змейкой спускалась по склону и впадала в Основку. На вершинах некоторых холмов, реже в низине замечались мелкие и довольно крупные шпили соборов, монастырей и замки мелкопоместных и влиятельных феодалов, мелькали таможенные и ставшие историей контр-замки.
На северном склоне Лучшего холма, на котором возвышался Вайсбург, отвели пастбище для скота и лошадей, на восточном и южном произрастал виноград, посаженный вперемежку с базиликом, орегано, чабером, розмарином и шалфеем. На западной стороне, самой крутой на расстоянии четырехсот ярдов позировала ухоженная аллея, где летом красовались сливы и вишни, а осенью рябины, черноплодки и каштаны. Огораживали холм, подобно забору, посадки из можжевельника и шиповника, так полюбившиеся гроссмейстеру.
Рене Густав вдыхал свежий воздух полной грудью и успокаивался. Радость и безмятежность приносили певчие птички, рассуждающие о сладости жизни и счастливом бытие. Маг ощущал всем телом, что красно-фиолетовая аура его тела постепенно сменяется на тепло-синий цвет; чувствовал огромный прилив сил. Не стерпев мелкой вибрации, ставших ватных от наслаждения, ног, гроссмейстер сел на посыпанный соломой каменный пол и прислонился к зубцу. Закрыв глаза, он наслаждался упоительной силой природы. «Бога продам, лишь бы мне дали поклоняться Природе! ― неожиданно для себя мысленно воскликнул маг. ― Столько запахов, столько цветов! Это не скучное собирательство собственных потаенных страхов, обозначенных двумя словами: Единый Бог. Природа – мать блаженства. Ее силы нельзя истратить, поклоняясь Ей. Природа привносит в нашу жизнь счастье, а не иллюзорное чувство свободы и спасения. Разве я Первочеловек? Я всего лишь часть распрекрасной матери Природы! Я могу и умею использовать Ее силы ради собственной цели на благо других. Лишь с Ее помощью я смогу собрать все девять медальонов Всецарствия! Я стану вечным поклонником Природы!»
― Блаженство… ― пробормотал гроссмейстер.
Зорчий обернулся на господина, не понимая, чем же тот так доволен. По стране ходит чума, где-то еще поговаривают о злодеяниях некроманта. Люди жалуются на магов Ордена, обвиняя их в колдовстве и пособничестве Искусителю. Ко всем прочему шаткую репутацию магов подрывают Гильдии Черного Жезла, Магов Лазурного Неба и Охотников на Ведьм. Зорчий пожал плечами и отвернулся. Движение от взгляда Рене Густава не ушло.
― Ты жмешься, подобно виллану, у которого спросили о том, как слышится музыка. Знаешь, Бедрих, ты – глуп, поэтому и зорчий, а не искусный маг хотя бы второго круга. Сила в тебе есть, но использовать из-за своей глупости, так и не способен. Скажи мне, что ты видишь?
― Земли.
― В том-то и дело, что земли. Если бы ты видел Природу и Ее силу над смертью, тогда бы ты стал выше в собственных глазах.
― Не дурите мне голову, мессир. Выше того роста, который я имею в свои двадцать пять, уже не стану.
― Ты глуп. Единый Бог прощает это.
Рене Густав встал.
― Ладно, поговорили и хватит. Пора приниматься за работу, ― вслух подумал маг.
Зорчий обернулся и еще раз пожал плечами.
― О, да. Бедрих, забыл спросить: у тебя знакомые женщины есть?
― Устав запрещает…
Гроссмейстер скорчил недовольную рожу и всхлипнул уголком рта, затем застыл с надувшимися губами.
― Вот что, Бедрих. Снимай боевую котту и одевай орденский гарнаш. Теперь ты будешь обучаться у Оттона фон Эльштернвальда третьей ступени первого круга нашего данного нам от Единого Бога магического ремесла.
― Знаю одну девочку, но уже дозревает. Зовут Эрменгарда. Она моя сестра. Недавно переехала в столицу, ― торопливо сказал новоиспеченный ученик.
― Ты все-таки глуп, Бедрих… Оттону скажи, чтобы к ночи доставил ее в наш замок!
С этими словами Рене Густав вернулся в опочивальню, где монахи колдовством успокоили несносную Кунигунду.

3
Все утро Моргретта отмокала в большой бадье с мыльной водой и цветками ее любимого жасмина. Тело ныло от перенапряжения, а сама убийца – от сухих волос. Она пробовала все, только бы ее длинные черные локоны наполнились прежней восхитительной силой. Ради такого случая Милла, разносчица, послала мальчишек в Кайзербург за третьей верной подругой Моргретты – Эрлиндой Русоволосой, ныне кайзериной. Немедля та примчалась с камеристками и динеринами. Седельные сумки скрежетали от разномастных масел, экстрактов трав, растворов пахучих веществ, склянок со смесями, кремами и просто листочков, цветков и хвоей; находились в сумках несколько видов ягод, сушеных плодов и даже мед. Отдельно откапывались завернутые в шерсть небольшие дощечки из березы, клена, лиственницы, осины, рябины, сосны, яблони и ясеня. Интересны были наборы для курения, чая, снадобий; порошки простых веществ и смесей. Также у Эрлинды имелись специи, кора и смолы, которые, если бросить в огонь, давали смешащий или грустный дым, другие курения успокаивали или вызывали страх, беспокоили или возбуждали, вызывали видения или раскрепощали, наводили пьяный дурман или призывали к полному равнодушию и безразличию, кроме самого себя.
Это все она привезла разом в нижний город столицы. Упитанная с длинными русыми локонами Эрлинда спрыгнула с лошади и прямиком направилась в таверну. Кортеж разделился надвое, камеристки вошли, а менее знатные динерины остались на Блюменштрассе.
― В чьей тут кошачьей шерсти застряли собачки, подобно тому, как шелушиться кожа и возле глаз распахивается нива?
― Я так рада, что ты, то есть Вы пришли… ― быстро начала Милла, одновременно вытирая влажные руки о фартук и склоняясь в поклоне.
― Бедная Милла, как же тебя закрутило от банкиров-ростовщиков, я их тоже не люблю.
Эрлинда подошла к разносчице. По обычаю, та упала на колени. Кайзерина надула губы и отвернулась.
― Я тут, понимаешь, через весь город масла везла, думала, встретят пусть не с фанфарами, то хотя бы как старую подругу, а тут такие важные дела с учтивостью и ублажением моего высокомерия. Смотрите, как бы не пустила по миру весь ваш… убийственно страстный и смертельно интересный… притон.
Она вновь повернулась и подмигнула голубоглазой мидгарке, сжавшейся в поклоне.
― Где наша жасминовая кошка?
― Там.
Милла махнула в сторону стены.
― И что с тех пор произошло?
― Как вернулись с Дитрихом, так сразу в воду.
― Выколдуй ее из той комнаты, пусть в другой – отмокает.
― Сию секунду, ― торопливо сказала Милла и, подбирая подол синего, под цвет глаз, платья, рванулась по направлению к двухстворчатой двери.
Эрлинда осмотрелась. Та же начищенная стойка, которую она помнила с прошлого раза, испещренные ножами и кинжалами дубовые столы. Тот же скрипящий пол, две огромные бочки по правую руку от двери, высокая скамья с пинтовыми кружками на ней. Сверху, на переборках нефа сушилась рыбацкая сеть. На стенах горели три факела, которые тускло освещали общий зал. По левую сторону от двери наверх уходила прямая лестница, под ней располагалось хранилище посуды и разной утвари. Рядом с дверкой свисали несколько косичек с чесноком и луком. Как и четыре года назад, ― решила Эрлинда, ― бывают места, которые со временем не меняются.
Через полчаса в небольшой комнатке она растирала волосы подруги свиным жиром с добавлением березовых лепестков. Моргретта закрыла глаза и расслабилась от витающего запаха фимиама. Всплески воды слегка заглушали веселое потрескивание янтаря в чаше для курений. Ухоженные руки болтуньи бережно омывали прядь за прядью, иногда они проскальзывали на плечи и гладили гладкую шею с хорошо различимыми ключицами. Эрлинда клала в ямки сначала экстракты луговых трав, смывала их оливковым маслом, а затем водой. Кожа розовела и становилась мягкой и податливой. Руки спускались все ниже и ниже. Моргретта от наслаждения начала уходить в безмятежность и слегка замечталась.
― Дитрих… братик…
Эрлинда встрепенулась сама и брызнула водой в лицо подруги. Та подскочила в ясеневой бадье и вылупилась на кайзерину.
― Мора, я думала ты от фимиама расслабилась, но вижу, что тебе кого-то не хватает.
― Ты это о чем?
Моргретта стояла по лодыжки в воде. Быстрые капельки стекали по ее хорошо сложенному и упругому телу, скатывались по-кошачьи выгнутой спине и падали в бадью.
― Как о чем?! Ты давно с мужчиной была?
Вопрос девушку смутил. Красивые карие глаза с пушистыми ресницами не хотели понимать Эрлинду. С чего это вдруг та стала заботиться о чужой личной жизни? ― промелькнуло в умытой голове. Распускала руки, гладила подругу по интересным местам, так что же она хочет? Моргретта встрепенулась.
― Кошка моя, ― ласково проговорила Эрлинда, присаживаясь на небольшую скамеечку возле бадьи, на которой она ранее стояла. Руки заключили в себе ладонь подруги, а пальчики пробежали по костяшкам и начали успокаивающе массировать подушечки, ― ты влюбилась.
― Что ты несешь?
Моргретта с силой вытащила руку. Эрлинда настойчиво потянулась за девушкой.
― Ясно, влюбилась. Зацепили рыбку на крючок. Поздно барахтаться, крючок в тебе и лишь сильнее поддевает. Смотри, как бы не подсекли в постель.
― Да о чем ты?!
Раззадоренная болтунья оперлась о край бадьи и вытянулась, подбираясь глазами ближе к девушке.
― Неужели не понимаешь? Сейчас отнекиваешься, а в мыслях его представляешь? Как это он без тебя? А вдруг он с другой лежит? А вдруг та его любит…
― Нет! Хватит! Перестань! Я ему сказала…
Моргретта увидела, как в зеленоватые глаза кайзерины вспыхнули победным пламенем, ее речь стала триумфальной и более высокомерной:
― Вот видишь, моя жасминовая кошка, ты сама призналась в содеянном грехе.
― Каком еще грехе?!
― Ты уже с ним спала?
― Молчи!
― Значит, нет. Это он не хочет, или ты?
― Молчи!
― Или ваши отцы?
― Нет у меня никого!
― Поздно отнекиваться. Сама сказала, ― кайзерина нарочито заговорила шепотом: «Дитрих… братик…»
― Да, он мой кузен. Это ничего не значит.
― Слухи по городу торопятся. Смотри, как бы не вышло инцеста. Вольф тебе не простит.
― Прекрати! Если ты об этом расскажешь, не прощу тебя Я!
― Любишь! Любишь! Любишь! Наша Смерть влюбилась! Я так и знала! Так и знала!
Эрлинда начала подпрыгивать от радости. Радовалась сразу по двух поводам. Первое, она оказалась права. Это всегда радовало. Второе - за подругу, которая, наконец, остепенилась и завела тайного поклонника. Это тоже радовало, если тайный поклонник не Родегер, ее супруг.
От прыжков скамеечка заходила ходуном, пока не наклонилась и не вылетела из-под ног кайзерины. В резком ужасе пальцы вцепились в бадью. Эрлинда тянула ее на себя. Инстинкты Моргретты сработали отлично. Она схватила подругу и лишь потом поняла, что бадья накренилась и падает.
Поздно. Деревянный край скользнул по полу. Бадья опрокинулась, заливая двух подруг.
― Я же тебе говорила, что ты влюбилась: совсем разум потеряла! ― радостно заключила искупавшаяся Эрлинда.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 10-10-2007, 20:47

[Дени де Сен-Дени >>>]

4
Жаркий день утомлял жителей Небенвюста. Многие пожелали скрываться в тени молодых и сочных деревьев на берегу Крюмменфлюс, реки Излучинки, змеей изгибающей широкое русло. Другие, вопреки наставлениям здравого смысла, блуждали по тесным неприглядным улочкам столицы Империи Гиттов: одни спешили на вечерню, остальные заглядывались на серые фахверковые дома с обычной для этих мест красной черепицей. Лица людей источали печаль и ненасытное желание проводить не по-весеннему знойный день и возрадоваться чарующей прохладой утренних часов следующего дня. Они в это верили и надеялись на Единого Бога, который, по их суевериям, обязан в Майский Праздник облагородить погоду.
Солнце зевнуло в облака и через пару минут вновь устремило сонмы тонких разящих загаром и ожогами лучей к сухому и зачерствевшему Небенвюсту. Такова расплата за соседство с Пустыней Мертвых, что в семи днях пути на юг. Светило прошлось по крышам, стенам, усыпанным измученными сменой ординаторами, башням и казармам; скользнуло по мутным из «лесного» стекла окнам бюргеров и ростовщиков; прислонилось, словно влюбленное, к стрельчатому куполу Собора святого Антония, чья часовенная башня с крытой колокольней возносилась выше верхушек тополей в аллее близ Хандельстштрасе.
По этой широкой, в две повозки, улице ровным шагом поторапливался Дитрих. Он закутывался в бурый, невзрачный шерстяной плац, который укрывал от жары и от холода зимой; а глубокий капюшон уводил во мрак белые волосы, так неприветливо сочетавшиеся с молодым, без единой морщинки, лицом. Это шел уже не двадцатичетырехлетний муж, но некромант, который сделал на «костях» непомерную ставку за достигнутые знания. Об этом утверждали холодные, потерявшие вкус к жизни, льдисто-голубые глаза. Под капюшоном они казались измученными и томными, как и многие другие очи, что провожали Дитриха вслед.
Людям незнакомец не нравился. Другого он не ожидал. От него веяло могильной прохладой и самим Белым Господином – смертью; словно недавно незнакомец владел всем, и в одночасье лишился самого дорогого; словно единственной ценностью в его жизни осталось одиночество… и любовь.
Дитрих сильнее закутался в плащ, подобно тому, как скрываются от озноба в страшный и промозглый февраль. Прохожие, красные от жары, потные от палящего солнца, посмеивались. Некоторые указывали пальцем. Дитрих склонил голову, чтобы не видеть их лиц, не знать, кому именно он обязан оскорблению.
Да будут они все прощены, ― безмолвно крикнул лекарь, словно пытаясь избавиться от наваждений. Его взаправду трясло от случившегося прошлой ночью, когда его слова убили Великого Инквизитора. Четыре года назад, как давно это было, думал Дитрих, как же тебя изменили мой наставник? Сколько же ты держался от искушения? Когда тебя одурманил Искуситель? Из-за чего ты разогнал Орден? Почему имена сестер в черном томе Конгрегации Доктрины Веры. По какому праву ты, Фридебрахт фон Гистерхаус, стал виновником злодеяний и убожества Ордена святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов.
Дитрих встрепенулся, сознание прояснилось, будто его голову высунули из шатра и повернули к озеру, с которого ветер гнал потоки холодного воздуха. Маленькие капельки скопились у глаз, но не решились скатиться вниз. По телу пробежали прохладные мурашки. Лекарь поднял голову и увидел, что чуть было не прошел поворот на Соборную Площадь.
Кому была выгодна смерть Петро де ля Флю-Букле? Кому он мешал? Явно не Фридебрахту! Кто желал отравить Фолквина? Кто метил на его место? Явно не Фридебрахт! Кто живет лицемерием перед лицом гиттов?
Сумерки неумолимо надвигались, солнце отступало за горизонт, усыпанный почти девственными лесами. Оно озаряло голову лекаря, ослепленный им брат-послушник вглядывался в пустынную площадь, по которой торопился лишь один человек. Его венчал ореол потускневшего солнечного диска. Брат перекрестился и учтиво склонился перед путником.
― Да благословит тебя Единый Бог, Который Своим проведением привел тебя сегодня в наш Собор. Вечерняя месса вот-вот начнется.
― Знаю, брат мой, ― глухо ответил лекарь.
Дитрих вплотную подошел к массивным дубовым створкам Собора и с нараставшей силой толкнул их, как три года назад, когда перед бегством выпрашивал Благословения. Теплый и нежный аромат мирры и ладана овеял его, пропитался под одежду и согрел душу. На секунду лекарь закрыл глаза и вновь открыл. Его взору предстал большой молельный зал со скамьями и большим алтарем. Мессу начинал сам архиепископ Нитрийский. Он решил сам служить ее, добавив к ней заупокойную молитву по Великому Инквизитору. Архиепископ простер руки, приветствуя путника, и жестом показал свободное место.
Сколько еще в мире Зла! ― подумал некромант, продолжая стоять в дверях.
Архиепископ заволновался, прихожане почувствовали это и обернулись на незнакомца. Он не отваживался переступать порог Собора. По залу пошли негромкие разговоры, люди обсуждали путника в буром плаще, поглядывали на архиепископа.
― Прошу Вас, ― ласково начал священник, ― займите свободное место.
― Это я прошу Вас помолчать! ― выкрикнул Дитрих.
Шорох в зале усилился. Интерес к незнакомцу возрастал.
― Как?…
― А вот так, архиепископ Нитрийский! Я не мир пришел принести, но меч для грешников, меч веры праведной! Силой выбора святой Антоний размягчил ваши тленные души! Он болтал о свободе и спасении! Он был прав! Но вы, тщедушные подлецы, вновь обратились в грех! Ваш выбор – Зло! И Господь решил изгнать нечестивцев из рядов служителей Дома Его! Вы собираете скверную на ближнего своего, пишете доносы на сына и отца своего! Не любите свекровь и тещу свою! В ваших думах лишь власть денег под гнетом Главной Торговой Гильдии! Что дадут вам ваши деньги и проценты?! Вы себя об этом спрашивали?! Нет! Они насытят ваши чрева и чрева сыновей ваших, но отнимут у ближних ваших! Об этом заповедовал нам Единый Бог?! Нет! Единый Бог не говорил: «Имя мне – Деньги». Я возмездие Единого Бога за своенравие и разнузданность среди детей Господних! Я избавлю мир от скверны и порока! Когда погибнут все грехи от уст моих, мне припишут смертный грех, и меня осудят, и убьют мечом! И придет на мир Тьма, полная фальши и лживых увещеваний! И восстанут вновь грехи, и сыграют пляску смерти на людских гробах! Вы, тупицы, жалкие грешники! Склонитесь пред Всемогущей Силой Божьей! Встаньте на путь праведный! Ибо в искуплении грехов спасение наше! А тем, кто обращается в пороки, Единый Бог оскопит душу и ввергнет ее в Мир Немертвых, и вы вечно будете скитаться по пустыне в поисках глотка воды от жажды, но не будет вам воды, ибо желания ваши низменны и чревоугодны! Но не умрете вы, ибо милость Божья границ не чает! И всегда надеется Он, что отлученные от Него, к Нему придут! И тогда Он прострет руки ангелов Своих и поднимет из Геенны лучезарные ваши души! Но если вы и вновь в грех обратитесь, то гнить в огненном вам пепле до скончания веков! Аминь!
Дитрих закончил. Он склонил голову и быстро перекрестился двумя перстами. Зал замер. Завороженные необычной речью человека, прихожане, среди которых встречались весьма влиятельные в городе люди, затаились и ждали продолжения театра. Многие из них подумали, что все это подстроено для привлечения новых единоверов. Лекарь знал это, он был в курсе всех дел в Небенвюсте, и в особенности разбирался в политике Церковной верхушки.
― Что значит эта речь?! ― заговорил архиепископ, и люди повернули свои любопытные носы к нему. ― Храм Божий, этот Собор святого Антония никогда еще не терпел подобных издевательств над верой! Люди праведные, ― распростер он руки, ― сжалимся над юродивым, который возгордился своим откровением. Помолимся и за его душу, ― архиепископ взглянул на лекаря. Тот по-прежнему стоял на пороге Собора, склонив голову; капюшон скрывал его лицо. ― Открой нам свое лицо и назови имя, чтобы могли за тебя помолиться, ― резким и грубоватым тоном произнес священник.
Дитрих чувствовал, как его раздевают, срывают капюшон и обнажают тело, как снова орет толпа на Центральной Площади, как хлюпает плеть о брусчатку, как постукивает о камень палка – сорок ударов и вечный позор. «Некромант!» ― слышалось лекарю. Прошло четыре года, но боль никак не уходила, возвращаясь и теребя шаткое сознание Дитриха. В последнее время ему стало тяжелее себя контролировать. Лекарь пошевелил ногой – стальные похожие на когти горгульи крючки вериг впились в плоть, унося с каплями крови туманное сознание. Боль стала для Дитриха последней надеждой для самоконтроля. Это обратная сторона дара упокаивать души убитых безвинно.
Он закрыл глаза и резким движением скинул капюшон. По залу прокатился шорох и негромкие вздохи, и «малые славословия». «Некромант», ― послышалось лекарю. Он открыл голубые глаза и гневно уставился на архиепископа.
― Дитрих Тильке, которому покойным кайзером Каспаром Третьим Объединителем дарована фамилия покойного лекаря Дитериха Шварцфухса! Я лекарь, прозванный некромантом, брат распавшегося ныне Ордена святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов! Я тот, от чьих уст ныне ночью умер Фридебрахт фон Гистерхаус, Великий Инквизитор! А теперь Единый Бог привел меня в Собор по твою, архиепископ, душу!
Священник отступил за алтарь, но наткнулся на что-то острое и остановился, не в силах обернуться.
― И куда мы собрались? ― ласково шепнула ему на ухо Моргретта.
― Тихо! ― перебил Дитрих нарастающее волнение в соборном зале. Люди повиновались, даже маленький ребенок перестал рыдать. ― Выслушайте голос Божий! Этот человек, который собирался служить мессу для вас, неповинных, является сборищем порока и греха! Три года назад именно по его слову тело кайзера Бертрама Нита было оставлено гнить неупокоенным! По его слову началась война с ломеями! Именно он так забоится о своей репутации, что в Гильдии Убийц, лишь его заказов на сумму более шести тысяч гульденов! Вот на что идут ваши пожертвования Собору святого Антония! Этот человек говорит медовыми устами, затаив в душе змею! Посмотрите, что в пост едят ваши дети – чечевицу и пшено, хлеб и воду, а он есть то, что опасается в пост и кайзер – мясо! Не оттого ли он так краснощек?! Не оттого ли его жирное пузо, набитое всякой дрянью, свисает ниже чресл?! Сколько тебе осталось смердеть, архиепископ, объедая неповинных праведников?! Год?! А может Смерть уже стоит у тебя за спиной?! Твои слова для паствы нужны Господу меньше, чем твоя нечистая душа, которую он ввергнет в Огненную Геенну!
― Помилуй… ― заблеял архиепископ.
― Не я сужу!
― Убить! Убить! Убить! ― закричали люди.
― Помилуйте!..
― Поздно каяться в грехе!
― Ради Единого Бога! Ради святой Марианны!
Дитрих промолчал.
― Так будь же ты проклят, некромант!
― Убей, сестра, вторую дочерь Тьмы – Лицемерие!
Нож обогнул толстую шею архиепископа, затем прошелся от левой мочки уха до - правой. Кровь брызнула на алтарь, убранный белым шелком, а затем безвольное тело повалилось на него. Так древние ломеи убивали скот на заклание.
Последнее, что чуял архиепископ перед холодной темнотой – сладковатый и нежный запах жасмина.

5
Створки Собора захлопнулись.
Дитрих укрылся капюшоном и побежал. На пути встал монах. Его руки вскинулись, откидывая рукава черной сутаны и обнажая белую хлопковую рубаху.
Маг!..
По лицу монаха пробежал красный огонек. Воздух между ладонями съежился и закружился, сворачиваясь в подобие шара. Маг сконцентрировался. Густой воздух нагревался, уже виднелись расплывчатые очертания, словно горячий воздух искажает вид горизонта пустыни. Монах двигал руками так быстро, что Дитрих еле улавливал его движения. Лекарь делал шаг влево, маг за ним. Некромант – вперед, монах выставлял руки. От наступавшего жара Дитрих вновь и вновь ретировался, пока не споткнулся о камень. Маг рассмеялся, заклинание было готово. Воздух от трения об энергию монаха превращался в огненную материю плазмы. Он развевал волосы и одежду монаха и беспомощно распластавшегося на брусчатке Дитриха.
Только бы не совместил полюса! ― понадеялся некромант.
Неожиданно для лекаря движения мага замедлились, смех растянулся и стал гнусавым и басистым. По площади поплыл холод, и следом испарения вызывали туманную дымку, заволакивающую здания, величественный Собор и силуэт мага. Дитрих погружался в Мир Немертвых. На этот раз медленно, словно на размоченном плоту погружаешься под озерную зеленоватую гладь. Тяжелая кисельная атмосфера сдавливала шею, становилось трудно дышать. Лекарь разинул рот, чтобы вобрать полные легкие, но воздух стал настолько сжиженным, что приходилось тратить силы на дыхание, от чего оно превращалось в хрипатую пытку.
Площадь, окутанная туманом, потемнела. Проявились серые очертания валунов, языки зеленого пламени лизали их в мрачном танце. Дитрих увидел злополучные Врата в Преисподнюю там, где находились массивные двухстворчатые двери Собора. Вместо мага над ним возвышалась размеренно качающаяся фигура во власяной рясе. Из-под глубокого капарона выглядывали два изумрудных огонька. От духа разило смердящей гарью, словно его недавно подпалили.
― Здравствуй, мой хранитель.
― Не могу сказать того же. По мне лучше тебя упокоить как можно быстрее.
― Твоя правда. Впрочем, этот разговор отложим. Знаю, что магов ты не любишь. Поэтому я тебе помогу. Я же не хочу остаться в Мире Немертвых. Возле твоей ноги лежит камень. Возьми его.
Дитрих вспомнил, как Гильдебранд фон Ульрихбург помогал ему сражаться с братом Анри. Тогда все было просто. Удары шли медленные, и скорый юноша легко уворачивался от них. Но теперь, когда он привык, время замедляется реже. Лекарь схватил камень.
― Осторожно, он горячий! ― намеренно поздно крикнул дух.
Дитрих стиснул зубы и вдавил в себя скулы. Боль пронзала ладонь, словно в нее впивался еж. Лекарь чувствовал, как закипает кровь. Гнев осел на лице. Терпеть долго он не мог. Дитрих отшвырнул камень, покатившийся под ноги духу.
― Так тоже можно, мой хранитель.
Дух посмотрел на камень, уходящий в озерцо расплавленной магмы, которая бурлила с громкими хлопками.
― Теперь слушай дальше. В конце пещеры есть проход наверх, но там скользкие ступеньки. Беги! Сейчас же!
Дитрих послушался. Густой, пропитанный гарью, туман тормозил, а порывы сильного ветра пытались сбить лекаря с ног. Мелкие камни под ногами нарочито подкатывались под самые носки ботинок. Лекарь спотыкался, ныряя во влажный черный пепел, но продолжал бежать. Возрастала боль. Он уже терял сознание. Вериги впивались сильнее здесь, в Мире Немертвых. Боль, которая его спасала от потери рассудка, лишь усиливала марево беспамятства.
― Моргретта! ― закричал Дитрих.
Он кричал о помощи? Некромант умолял помочь ему. Умолял Моргретту, его любовь, несбыточную мечту. Вспоминая ее запах, волнистые волосы, тонкие губы и очерченные брови, прямой нос и радостные глаза, Дитрих забывал о боли, о камнях. Ему казалось, силуэт кузины ждет его на выходе…
― Беги, мой хранитель! ― ехидно крикнул дух. ― Третью Дочерь Тьмы ты убьешь без меня. Ты узнаешь ее. Не оборачивайся! Беги, хранитель!
Дитрих видел перед собой свет. Яркий огонек свободы в мрачной пещере страхов и невыполненного долга. Он спешил к нему, добирался любой ценой. Подбежав к подножию, лекарь обернулся.
Сияющая вспышка озарила пещеру, потушив зеленое пламя, и наполняя Мир Немертвых спокойствием и миролюбием. Рядом с духом стоял седой старик с окладистой бородой. Такой же мертвый, но священный, как подумалось Дитриху. Он его уже видел несколько раз на гобеленах и фресках в разных Соборах, церквях и приходах.
Это был пророк: святой Антоний.
Некромант задержался.
― Сначала я думал, что ты только пошутил, но теперь вижу: опять принялся за старое?!
― Я это делаю ради нашего всеблагого господина! ― ответил дух.
― Искуситель – твой господин! Ты погряз в грехе! И ставишь на этот путь благословенного лекаря!
― Где ты видишь грехи? Что Дитрих, что его кузина – чисты, как младенцы; как звери перед лицом Единого Бога.
― Ты живешь уже полтораста лет в Мире Мертвых; зачем тебе понадобилось упокоение души? Неужели устал?
― Так я тебе и сказал, раболепный миротворец! С тебя достаточно того, что я ради Единого Бога и от Его имени убиваю Дочерей Тьмы! Разве это не благо?! Вот оно Добро!
― Только зло имеет кулаки!
― Разве? Ты сидишь одесную Его там, в девятой сфере, как приближенный к Нему, разве ты не помнишь, каким был лекарь? Неуверенным, одиноким, кающимся и рабом чужих иллюзий! А каков он теперь! Жизнерадостный, влюбленный, обретший семью и верных друзей! Он движется к своей цели, он достоин быть великим Некромантом! Это его выбор! Он единственный из оставшихся братьев Ордена, кому может открыться сам Печольд Немертвый. Ни это ли благо?! Я делаю ему Добро, он отплачивает упокоением моей души.
― Тихо! Он слышит нас.
― В таком случае поговорим потом.
― Следующего раза не будет, низвергнутый в Геенну пророк Трифон!
― Как скажешь, ослепленный раболепием пророк Антоний!
Дитрих посмотрел на исчезающие силуэты, затем повернулся к яркому проходу. «Я упокаиваю богомерзкого пророка! ― ужаснулся некромант и склонил голову: ― У меня нет права выбора…»

6
Эрменгарда прилегла на постель. Прямые волосы цвета пшеницы разбросались по мягкой, набитой гусиным пухом, подушке. Девочка вдыхала запах Дитриха. Он здесь спал, ее любимый, ее ненаглядный. Седовласый лекарь стал идолом для непорочного ума. Дитрих – единственный человек, который относился к ней по-человечески, а не как к рабыни. Ее милый и нареченный.
Девушка всхлипнула. Слезинка выкатилась из глаз и упала на подушку, оставив крохотное пятнышко. «Нет, мне нельзя плакать», ― уговаривала себя Эрменгарда. Она поднялась и поправила за собой постель. В зеркале же увидела отражение зрелого тела. Многие в этом возрасте уже искали себе избранника, некоторые даже попробовали ночную свадьбу, чтобы не забывать, кто и когда лишил их девственности. Немой Эрменгарде становилось невыносимо от мысли, что она – дева.
Смотри, Эрми, ― говорила девушка, ― ты восхитительна и прелестна. Ты ему нравишься. Он тебя хочет, я знаю это. Но его кузина, злобная Моргретта, убьет меня. Она любит его тоже. И он любит ее. Почему?! Почему не меня?! Я же лучше! ― Эрменгарда повернулась боком, руки прижали льняную шемизу к телу, выставляя грудь, талию и широкие бедра. ― Она же ведь не лучше меня? Она не может дать ему сына! Я могу! Я могу! Это будет наш маленький ребенок! Наш! ― Она подняла маленький подбородок и отмахнула волосы назад, они оплелись с другой стороны, мягко опав на острые плечи. ― Наш! Это будет самый красивый из всех детей на свете! Это будет кайзер! Властелин всего мира! И я назову его Зигхардом! А если дочь? Нет, ее не может быть! Я рожу Дитриху сына, только сына! А вдруг… Кунигунда! Вот так я ее назову, если будет девочка! Моргретта не сможет родить от моего Дитриха здорового ребенка! Он ее бросит, он ее не будет любить! Он будет любить меня, и только меня!
Эрменгарда подошла к зеркалу и присела табурет. Она долго любовалась собой, представляя свадьбу с Дитрихом, их малыша. Затем девушка взяла костяной гребешок и при свете нескольких свечей начала расчесывать волосы. Внезапно ее посетила мысль, что сегодня Дитрих не придет. Он бежит. Бежит от себя, от нее.
Не хочу быть одна! ― выкрикнула она отражению.
Хлопнули ставни. Холодный вихрь ворвался в комнату. Пролетел под потолком, прошелся по кровати, сминая белье; закружился позади Эрменгарды. Он поднимал соломинки с пола и вертел их, разбрасывал по комнате. Опрокинул чернильницу, залив столик для письма и незавершенную рукопись Дитриха Шварцфухса: «Мой крик, моя война!»
Девушка вскочила и обернулась. В ее серых с оттенком зеленого глазах читался ужас. Она не могла закричать, не могла позвать на помощь. Немота была ее злейшим врагом.
Вихрь замедлялся. Эрменгарда начала различать черную фигуру человека, простершего ей руку. Она отступила и запнулась о табурет.
Бежать бесполезно.
«Что же это за колдовство такое?! Почему он пришел, что он от меня хочет. Я не хочу умирать! Дитрих! Дитрих! Где ты?!»
Силуэт превращался в худощавого, черноволосого человека с большим носом и карими поросячьими глазками. Плащ с высоким воротником оплетал тело, от чего носитель его казался столбом с вырезанным ужасным ликом, словно летрийские чуры за рекой Влтовой.
Голос незваного гостя будоражил и вызывал мурашки, но с тем был приятно красив и мил:
― Прости, если я тебя напугал таким появлением. Меня зовут Оттон фон Эльштернвальд, я состою в Ордене Магов Белой Руки. Мой господин, гроссмейстер Ордена Рене Густав де Шато-Сале приглашает тебя в наш скромный замок – Вайсбург. Это в Грюнхюгеле. Если ты согласишься, я перенесу тебя.
Девушка застыла. Ее разрывал трепет перед внезапно появившимся магом. Эрменгарда широко раскрыла глаза и не хотела понимать, что этому человеку от нее хочется. Она ждала Дитриха.
― Тебя же зовут Эрменгарда? ― вдруг спросил маг.
Она робко кивнула. Недоверие к ужасному незнакомцу к ее собственному удивлению пропадало. Маг уже не казался злым колдуном, решившим насытить свою похоть таким беспомощным телом, как она. Его голос вливался в сознание, подобно трели соловья или сочинения миннезингера. Этот тембр ее возбуждал.
― Твой брат Бедрих тоже хочет тебя повидать.
Удивленные глаза Эрменгарды вспыхнули наивностью и тут же погасли… «А если вернется Дитрих? А ее не будет? Что тогда?… Господи! Святая Марианна, защити меня от зла, таящегося в незнакомце!»
― Не бойся, прошу тебя. Мы заплатим за работу в замке. Многое делать не придется, никакой тяжелой работы. С ней справляются монахи. Тебе предстоит… воспитать ребенка. Тебя твой брат нам посоветовал.
Эрменгарда растерянно вздрогнула. Брат посоветовал? Он ушел из дома три года назад, подался в монахи. Бедрих бросил ее с матерью одних. Он бросил ее, немую – беспомощную в этом жестоком мире.
― Девочку зовут Кунигунда.
Единый Боже! Он искушает меня… ― мысленно кричала девушка.
― Согласна?

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 11-10-2007, 14:53

[Frelasien >>>]

Ах! Какой бальзам на мою душеньку... да еще и регулярные его новые порции!

А теперь мои три желания:

1) Если бы еще немного исправить опечатки... Указывать не буду, ибо не суть, но они несколько затрудняют восприятие. "или стоит мне покается даром"- оно, конечно, сильно. Заставляет одну темную донну задуматься о границах собственной необразованности...

2) Отчаянно хочу карту...

3)...и генеалогические таблицы.

Текст насыщен символами, - и как это прекрасно!, - но, к вящему моему несчастью, приходится отвлекаться от сюжета и смысла на прозаическую географию. Вместо того, чтобы полностью погрузиться в сюжет я хронически боюсь - недосмотреть, пропустить, запутаться. При этом, текст, на мой вкус, удивительно гармоничен, и лишние рашифровки, напоминания и авторские отступления его лишь испортят.

Как насчет приложений? И продолжений?

Rgds
Fran

Сообщение отредактировал Frelasien - 11-10-2007, 16:43

[Дени де Сен-Дени >>>]

2) Отчаянно хочу карту...

Карта тут
Это старый вариант, поэтому поясняю:
г. Нитр - Небенвюст, гроссгерцоство Нитрия
г. Ромада - Нордхейнштадт, гроссгерцогство Мароненрох
г. Кирдор - Ульрихштадт, гроссгерцогство Кларраин
г. Люмме - Хопфенбаум, гроссгерцогство Кларраин
Чуть восточнее озера (Райнензее, оз. Чистое) находится Шварцфухсберг, замок рода Шварцфухс
г. Аргонир - Вайнгрундштадт, гроссгерцогство Грюнхюгель
г. Длорден - Сотштадт, гроссгерцогство Оберхейн
г. Аранн - не помню...гроссгерцогство Небельсумпф
г. Тель - Фраубург (Донжон-де-ля-Фемме), гроссгерцогство Небельсумпф
де ля Флю-Букле - в Генуале (Лаас)
герцогство Гистерхаус - северо-запад Кларраина
г. Цёргниц - Фриденплац, обособленное маркграфство Кларраина

на 1175-ый год
топархии Йогдорф (Йогбург), Сапленц, Ллансбрук, Оберхейн - Королевство Гранхорд, которое входит в Ломейскую Империю

Вьёргеталь, Генуаль (Лаас), Гёттен (Гёттенург) - Эль'ейские королевства...

Дёреншайд и Драхтсхафен (как эти названия ныне - то же не помню, пока не умопиманились) - уже миргарская территория...
Все что восточнее - летры
Алмавтане вообще не видны...

Это на Нитрию (см. файл)
Гроссгерцогство Нитрия (1157-1313 гг. от Рождения Единого Бога):
- бургграфство Санта Палаццо (1)
_- герцогство Цвишенфлюсс:
_- графство Линкенфлюссия:
___o баронство Младен (2)
___o баронство Брава (3)
_- графство Рихтенфлюссия:
___o баронство Оберфлюс (4)
___o баронство Миттенфлюс (5)
___o баронство Унтеркрюммен (6)
- герцогство Оштенланд:
_- графство Гутенслава:
___o баронство Ельник (7)
___o баронство Смолич (8)
___o баронство Гориславич (9)
___o баронство Кламмер (10)
_- ландграфство Трифония:
___o баронство Гольдцан (11)
___o баронство Кранцедер (12)
___o баронство Фремдевальд (13)
___o баронство Лайденпфайл (14)
___o баронство Эндлосебене (15)
_- ландграфство Антония:
___o баронство Гештёнмоор (16)
___o баронство Фрайхандель (17)
___o баронство Гутенлихт (18)
___o баронство Готтенкунде (19)
___o баронство Готтенворт (20)
- герцогство Вештенланд:
_- ландграфство Тайхфоршт:
___o баронство Альтшплиттер (21)
___o баронство Крюмменхейн (22)
___o баронство Фрайшпатц (23)
___o баронство Рабэтракт (24)
___o баронство Монфельд (25)
_- пфальцграфство Альтштеппе:
___o баронство Вульфтурм (26)
___o баронство Треффенд (27)
___o баронство Ульмевальд (28)
___o баронство Блауберг (29)
___o баронство Блуттайх (30)
___o баронство Ротфельд (31)
_- графство Дикбоден
___o баронство Дикмюле (32)
___o баронство Гутентрос (33)
___o баронство Готтбоден (34)
_- графство Обершварц
___o баронство Эбенфорст (35)
___o баронство Вюстгевиттер (36)
___o баронство Фундгрубер(37)
___o баронство Вештенвассер (38)
- маркграфство Ордена Дома св. Кцины Нитрийской (39)
- маркграфство Ордена Дома св. Печольда (Петро) Немертвого (40)

Общая площадь: 57 657, 5 кв. км.
Население: около 400 000 человек
Население столицы (Небенвюст): около 50 000 человек
Расы: гитты (60%), летры (20%), мидгары (10%), ломеи (9%)
Крупные города: 7 (Небенвюст, Ульмебаум, Тайхштадт, Оштеншдатд, Вольфенспур, Фортсгрубе, Ротштадт)
Мелкие и средние города: 60
Деревни: 745
Жилые замки: 66
Таможенные замки и башни: 182
Местность:
на севере провинции: широколистные и хвойные леса
на юге: полупустыня
на востоке и западе: лесостепь
Добыча и производство: шерсть, лен, кожа, рыба, дичь, керамика, соль, хлопок, самоцветы, металлы, глина, зерно.
Экспорт: лен, кожа, пенька, керамика, соль, хлопок, сукно, самоцветы, мука, кирпич.
Импорт: специи, пушнина, мех, вино, пиво, древесина, керамика, мясо.
Занятия: коневодство, торговля, овцеводство, рыболовство, ремесленничество, хлопководство, чеканка монет, добыча полезных ископаемых и металлов, военная служба, прислуга, на службе гильдии, монашество и прочее.
Религия: единоверие (80%), язычество: мидгаров (8%), летров (8%), атеизм (4%)

3)...и генеалогические таблицы.

С этим сложнее... времени нет все выстраивать в ГеноПро, глючит иногда прядком... Главное, что кайзеры после Земельной Войны выглядели так: Каспар Объединитель Нит (ум. Агвгуст 1171 года), (Альберхт Нит (ум. 2 марта 1171г. от Рождения Единого Бога)) , Дольгана (жива), Бертрам Нит (ум. 1 марта 1172)- еще не раз встретятся, Лютвин ("Братоненавистник") фон Ульрихбург, Родегер ("Рыжиый Таракан") фон Ульрихбург с 1173 года, дай-то Единый Бог Энгельбрехт (сын Родегера) в 1180 году станет кайзером

О Людвиге Язычнике фон Ульрихбурге еще будет упоминаться, но поясню, что у Гильдеранда фон Ульрихбурга от Жэнгерины было три сына и одна дочь: Лютвин II Братоненавистник (в 1175-ом ему 36-37 лет, он же "Отцеубийца" и регент-гроссгерцог Мароненроха наравне с Агильвардо Випера), Никлас (33-34 лет, помолвлен с Бартолиной Випера), Родегер (28-29 лет, муж Эрлинды), Бертруда (21-22 года, замужем за Отнандом фон Фриденплац, оруженосцем Лютвина)
Так же у Вольфа Тильке - родилась Моргретта, у брата Вольфа - Якоба Тильке (бывший о. Бенедикт (годы священнослужения: 1159-1172)) - Дитрих Тильке, который обучался у Дитериха Шварцфухса (ум. 1170)...

PS "у меня практически нет повторяющихся имен..."

1) Если бы еще немного исправить опечатки... Указывать не буду

а надо, я выкладываю потому, что сам не вижу...

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 12-10-2007, 17:14

Присоединённые файлы
 nitria.jpg ( 55.87кб ) Кол-во скачиваний: 740

[Дени де Сен-Дени >>>]

Дочери Тьмы. Разбой

1
Моргретту кольнуло в сердце. Прямые пальчики прижались под упругой грудью. На лице убийцы проступил ужас, девушка побледнела и застыла, словно сотворенная из камня. Ей казалось, что случилось самое не поправимое в жизни – ее Дитрих умер.
«Нет, он не может умереть… но он в смертельной опасности… Почему меня нет рядом? Дитрих! Дитрих! Единый Боже, я не часто к тебе обращаюсь, но пусть Дух, который он носит в себе, спасет его…»
― Убийца! Она убийца священника! ― закричали люди, тыкая в нее пальцем.
Моргретта замешкалась – и это ее расплата. Она задумалась. Но теперь, когда девушка осознала, в каком положении находится, напрочь отринула мысли. Убийца развернулась к Кресту. По обе стороны его находились две скрытые арки: через одну вошла она, через другую вошел архиепископ Нитрийский. Еще раз пробираться через комнату молящихся паладинов она остереглась, мало ли крики богобоязненных людей их вырвали из таинства Благословения.
Убийца дернулась к другой арке, украшенной позолотой и серебром с инкрустацией агатов, рубинов и кровавиков, собранных во фразу: «Единый Бог для нас оставил вечной только память». Резные подпорки внезапно пошатнулись, но арка осталась нетронутой. Крест по-прежнему висел ровно, фрески также наполняли великолепием зал. Из цветного стекла мозаики поблекли и почернели в лучах заходящего на западе солнца, лишь три луча, пробивавшиеся через два стрельчатых окна, падали на мягкие подушечки по обе стороны алтаря, и один, пронизывающий возвышавшуюся над Крестом окно-розу, - стелился на полу, вырисовывая Божественную печать святой Марианны – матери Единого Бога – восьмиконечную звезду.
Подпорки вновь искривились, на этот раз, словно сжималось между ними пространство. Моргретта неосознанно шагнула назад. Воздух под аркой замутился, словно в чистый водоем бросили мыльный камень. Белые полосы, похожие на облака в белесом тумане начали кружиться, преграждая путь. Подпорки вернулись на место, а пространство стало похоже на зеркало: убийца уже начала понимать, что видит в нем себя, как мелкая рябь побежала от центра, подобно тем волнам, которые она видела в тайном коридоре Санта Палаццо. Небольшой всплеск заставил зябь закружиться в правую сторону, создавая подобие воронки.
Убийца вспомнила и, припадая к окровавленному телу архиепископа и алтарю, успела крикнуть людям:
― На пол!
Огненный шар пронесся мимо, захватывая себе в хвост мелкие частицы, кусочки обугленной ткани, бумаги, пепла, сметая пламя свечей. Он опалил лица и волосы испуганных прихожан. Пара человек вспыхнули, как обмазанные жиром факелы. Они заметались по залу, распугивая остальных, поджигая скамьи и полотна. Сам огненный шар впился в стрельчатые Врата, разлился по древесине. С жутким грохотом пылающие и трескучие от огня створки вылетели на Соборную площадь, приминая под собой мага, и позволяя полупрозрачному Дитриху спастись бегством по шероховатой брусчатке.
Моргретта открыла глаза, и почувствовала, что ее рука сжимает синеватый камушек. Она поднялась. Камушком оказался медальон из лазури, с орнаментом, выполненным золотой пайкой. Девушка покосилась на портал, он вновь походил на зеркало, только теперь Моргретта знала, что это обыкновенное окно на той стороне. Она понимала: некто смотрит на нее и жаждет заполучить этот медальон.
Не отдам! ― решила убийца.
― А куда ты денешься, Моргретта Тильке, дочь Вольфа?
Девушка озарилась по сторонам – никого, кто бы мог произнести эти слова. Она впервые почувствовала положение своих жертв, которым шептала из темноты. Но тяжесть неизвестности навалилась больше, когда непревзойденная убийца задумалась, как этот некто прочитал ее мысли.
― Я развею твои сомнения. Брось медальон в портал. И ты отсюда выберешься.
― Никогда!
― Люди тебя не выпустят; в другом крыле отдыхают паладины, и скоро они уже будут здесь. Выход один. У тебя нет выбора.
― Я сказала: никогда!
― В таком случае, ты умрешь!
Девушка резко обернулась, заслышав истошные крики подожженных людей.
Пожар в Соборе разгорался. Многие выбегали на площадь, и этим паническим замешательством она воспользовалась. Моргретта перепрыгнула через окровавленный алтарь и очутилась в центре печати Богоматери, готовая принять бой.
― О, святая Марианна, спаси и сохрани! ― крикнула убийца.
Очередной огненный шар вырвался из портала и разбился о холодные углы восьмиконечной звезды, выросшей перед девушкой за время, которое требуется на произнесение имени. Плазма рассеклась и, растапливая лед, погасла, растворяясь в прохладном воздухе печати искорками цветов радуги.
Она услышала треск сзади. Не успела сказать и слова, как острые игры льда пронзили человека, избавляя его от мучения.
― Держи убийцу! ― в зал вбежали паладины.
Моргретта понимала, что от них печать не спасет.
― Лови! ― крикнула она, метая медальон в паладинов, сама же резко рванула к Вратам, оббегая очаги разгоравшегося пламени.
Первый божественный воин поймал лазурный камень и пока разбирался, что к чему, его растворил в своей плазме огненный шар, оставив медальон не тронутым. Паладины притормозили в ожидании чуда, но его не последовало.
Портал вновь завертелся против часовой стрелки.

2
Дитрих взобрался по скользким ступеням и очутился в Мире Живых. Он обнял силуэт свой кузины.
― Мора! Мора! Как я рад тебя видеть! Как же я тебя люблю!
― Отпусти меня, некромант! ― крикнула темная фигура незнакомым голосом.
Девушка начала брыкаться, извиваться, тщась высвободиться из крепких рук лекаря. Она зацепила его ногу. Вериги впились глубже, увлажняя лодыжку липкой кровью. Дитрих выпустил незнакомку. Девушка отбежала от обидчика и с криком: «Некромант! Помогите! Некромант!» ― умчалась вниз по улице. Только в этот момент лекарь заметил, что обнял дочку мелкого бюргера и что признался ей в любви. Дитрих растерялся и остолбенел. Как он мог так ошибиться?! Всегда с трезвым рассудком, не позволял себе лишних движений и слов, а сейчас словно простой грабитель, ночной разбойник, пугающий людей, напал на беззащитную девушку. Это заставило его вспомнить о прозвище.
Некромант! ― пронеслось в его голове. Нахлынули старые воспоминания.
Молодой лекарь, не чаявший души в своих способностях к врачеванию отправился в столицу, чтобы вылечить наследного принца – Альбрехта Нита. Тогда его переполняла гордость. Он мог его вылечить… Почему послание пришло настолько поздно? Зачем он сказал придворным лекарям, что принц не переживет и ночи? Чему учились эти прихлебатели? Кто же лечит мышьяком? Почему его осудили за правду?.. Эти мысли витали в тронутой сединой голове, когда вели его на Центральную площадь. Эти мысли тревожили его разум. Они же заставляли кошмары приходить каждую ночь, терпеть оскорбления и бороться с воспоминаниями из раннего детства. «Убийца!» ― кричали тогда люди. Дитрих убил человека, единственного человека в своей жизни. Теперь он вынужден противостоять своему прозвищу – Некромант. Даже Орден не помог ему избавиться от вины за убийство и за смерти, рядом с которыми он находился.
Боль его спасала раньше, но теперь лишь усиливала чувство совершенного греха. Лекарю казалось, что ничто мире не может стереть его память, его вину, снять пудовый камень с души из его книги: «Покаяние».
― Я буду помнить всегда, ― мыслил он вслух, понурив голову. ― У меня нет выбора. Снова бежать? Куда? Мора меня найдет даже в Геенне. Ступить на путь некроманта, так я не хочу иметь дело с мертвечиной. Она лишь подогревает мою вину. У меня один путь – упокоить душу богомерзкого пророка, чтобы выпросить у Единого Бога милости. Не желаю больше иметь этот дар.
Дитрих поднял глаза к темно-синему небу, с редкими черными облаками, в широких просветах которых поблескивают звезды, и продолжил во весь голос:
― Зачем Ты мне его дал?! Для чего?! Начать новую войну?! А сколько я уже их начал?! Сколько из-за меня жертв в этом мире?! Доколе я должен быть причиной смерти твоих детей?!
― Кончай орать! ― послышалось из какого-то окна. ― Уже ночь на дворе!
Дитрих сорвался и забежал в переулок. Он прижался к стене и, чуть наклонившись, тяжело дышал. Резкая боль вериг щедро уменьшала его силы. Кровотечение продолжалось, а с ним уходил здравый смысл. Некромант скатился по стене и распластался на улице, как последний пьянчуга, которому нет дела, стащат в эту ночь его сапоги или лишат его жизни?
Он потерял кузину, потерял собственную жизнь. В нищенском плаще лекарь скрючился возле каменного фундамента и потерял сознание.

3
Пожар охватил зал Собора святого Антония, лизал стены, ломал фрески и очернял гарью стены и пол. Медленно, но настойчиво огонь подбирался к алтарю. Солнце скрылось за верхушками деревьев – исчезла печать святой Марианны. Паладины растерянно смотрели на труп обгоревшего товарища. Стоявшие позади воины упали на колени и затянули молитву, которую слабо поддерживали остолбеневшие от ужаса те, кто находился непосредственно перед обгоревшим силуэтом. Паладин не рассыпался и продолжал прижимать к себе лазурный медальон с впаянным золотым орнаментом. Кое-где местами проблескивали огненные полосы еще не остывшей плазмы. Огненный шар поглотил его полностью – он же поддерживал его положение.
Зеркальная рябь портала кружилась с невыразимой скоростью, вдыхая воздух и пригоняя огонь на себя. Борясь с бешеным порывом искусственного ветра, из портала показалась рука, нога, а затем и сам гроссмейстер. На нем был все тот же черный плащ с высоким воротником. Липкие темные волосы свисали с узкого лба, уходящего на затылок ровным пробором. Массивные изогнутые брови вспорхнули, открывая впалые карие глаза.
― Мир вам, братья, ― сказал он нарочито мягко, словно сам пророк Антоний. ― Да благословит вас Единый Бог. Я понимаю, что вам пришлось пережить. Вы лишились дома, но Единый Бог не оставил вас сиротами. Пусть архиепископ Нитрийский мертв, Единый Бог позаботится о его душе. Ваш дом разрушен, что ж я, посланный Его Божественным проведением, принимаю Его просьбу, и буду рад видеть паладинов святого Антония в стенах своего Ордена. Я молился, и мне открылся Голос Единого Бога. Он говорил со мной: приди на помощь в Небенвюст. Великое зло, говорил, нависло над Нитрией. Ужасный некромант вновь распространяет свое зловредное влияние. И его непременно нужно остановить! Это он своим колдовством открыл этот портал, и он сжег Собор и убил вашего брата. Это его богохульные мысли не рассыплют в прах тело смиренного божественного воина, который достоин похвалы.
Паладины пристально смотрели на Рене Густава, что-то подсказывало им не верить ему, но слова, которые говорил гроссмейстер, наполнялись любовью к ним и миролюбием, странноприимством и благочестием.
― Я избавлю тело вашего брата, ― продолжал маг, подходя к обгоревшему трупу, ― от дьявольской магии некроманта. С вашего разрешения, о, благочестивые паладины.
Воины отошли и встали полукругом, пристально наблюдая за действиями гроссмейстера. Рене Густав взял тело за руки и громко заговорил, имитируя борьбу с духом:
― О Единый Боже! Да снизойди в мое тело и дай мне сил отвернуть колдовство, которое наполняет тело Твоего сына и воина. Дай мне сил, Единый Боже. Лишь с Твоего соизволения я смогу это сделать.
Нашитый на плаще мага белый крест в виде четырех углов, обращенных к центру, вспыхнул синим пламенем и озарил в своем лазурном свете самого гроссмейстера. Паладины упали на колени, пораженные чудом. В их лицах читался трепет и восхваление мага, ведь он получил божественное откровение. Их черты просты и наивны, они готовы были пойти за ним в Бездну. Маг растерялся – призыв к Единому Богу подействовал не в шутку. Его руки действительно наполнились Божественной силой, той, о которой он давно позабыл. Его охватил страх и незнание, на что эта сила способна.
― О Единый Боже! Да изгонишь Ты Зло из этого тела и примешь душу благочестивого воина в Царство Небесное.
Рене Густав отлетел на пару футов и упал, пораженный силой сотворенного им заклинания. Разожженные пальцы скрючились, и лишь небольшой предмет не давал им врасти друг в друга: лазурный медальон. Маг это заметил и растерялся: то ли ему радоваться, то ли испугаться?
Осталось два!
Тело паладина плавно взвилось в воздух, как взвивается пыль от подушки, и эти пылинки в ниспустившемся столпе Божественного света стали медленно подниматься в Видимый Купол – первый и самый низший в Сферах, окружающих Землю.
Маг лежал и старался думать, но на ум приходили мысли лишь о Боге и Его Всемогущей силе, Его знаниях и всевластии. Разумение о бренности раздражало гроссмейстера: он не мог вынести подобное унижение. Единый Бог сам вручил ему медальон – значит, Он хочет, что бы Рене Густав встал на путь Всецарствия на Земле и на Небесах.
― Так хочет Единый Бог! ― крикнул он вслух.
Паладины пропели «Аминь». Двое подняли тело мага на ноги и отряхнули его плащ.
― Велите, господин, ― сказал высокий кудрявый блондин с полным крестом на груди ливреи, как понял Рене Густав: это капитан.
Он склонился на левое колено в знак подчинения и опустил голову.
― Я принимаю твое подчинение, отныне и впредь ты, наделен теми привилегиями, которыми пользуются все воины Ордена Магов Белой Руки, однако, уважая святого пророка Антония, я не волен предлагать тебе сменить твои доспехи на орденскую рясу, ибо носящий доспехи паладина один из наичистейших людей на земле, посему я велю тебе отправиться в погоню за некромантом, осквернившим зал Собора. Затем найдешь его дьявольскую девку, которую он называет сестрой, и предашь ее огню во имя Единого Бога, чтобы, как говорил Джованни Баттиста в Священном Писании, ее дух очистился от грехов ею сотворенных, ибо уже пришел Тот-Кто-Причащает-Огнем.
― Воистину так, господин. Я выполню ваше приказание во имя Единого Бога.
Рене Густав возложил на кудрявую голову слащавого юноши тонкие кривые пальцы и провозгласил, что благословляет его и отпускает все грехи, которых, как он отметил, у паладина быть не может.
― Иди, носитель Божьей справедливости, ― закончил маг.
Паладин встал с колена и твердым шагом направился через полыхающие скамьи, громко читая молитву. Тем временем, Рене Густав, повернулся к остальным и пригласил погостить в его замке. Поначалу паладины это предложение восприняли смущенно, а затем, когда свод пошел трещинами над их головой, вошли в портал. По ту сторону ожидали монахи, склонившие в почтении головы, их руки аккуратно скрывали большие рукава шерстяной рясы. Последним, кто появился из арочного окна, за которым полыхал пожар, стал сам гроссмейстер. Маги прокричали девиз: «Магия – это Единый Бог!». Паладины занервничали, но мягкий льстивый голос Рене Густава их успокоил, мол, беспокоиться нечего, это всего лишь обыденное приветствие и победный крик Ордена, даже если дело такое малое, как спасение благочестивых воинов Единого Бога. Затем гроссмейстер указал магам расселить гостей и оставить его одного.
Рене Густав снял заклинание с расписной арки, изображающей сцену распятия, и расположился на резном дубовом троне напротив полукруглого стола конклава. Он задумался под витающий от жаровни аромат можжевельника.
― Мессир?
Темно-карие глаза, наполненные гневом, уставились на непрошеного гостя. Секунду спустя они потеплели, а хмурые черты лица стали мягкими и плавными.
― А, это ты Бедрих, ученик Магии третьей ступени первого круга. Тебе нравится это назначение?
― Да, мессир, очень.
Маг робко перетаптывался с ноги на ногу, пальцы ног были сбиты, что выставляло его непривычку ходить в сандалиях.
― Вот, видишь, это намного интереснее служения зорчим, особенно если идет дождь, ведь так?
― Да, мессир.
Кивнул ученик.
― Отлично, значит, ты доволен, а если доволен ты, то доволен и я. Ты, наверное, не об этом пришел мне сказать. Что же стряслось?
― Мессир, вернулся Оттон фон…
― Благодарю. Но это лишь половина новости. Он привез твою сестру?
― Да, мессир. Только у меня один вопрос…
― Пусть Оттон приведет ее ко мне, и распорядись от моего имени, чтобы сюда внесли Кунигунду. Тебе видеться на время запрещаю.
― Но мессир… ― ученик подался вперед.
― Это приказ, Бедрих, ― властно проговорил гроссмейстер, нахмурив угловатые брови. ― И он не обсуждается, или ты хочешь лишиться звания мага от ныне, присно и во веки веков?
― Нет, мессир, ― грустно сказал ученик.
― Я, кажется, приказал, кое-что сделать, ― проговорил Рене Густав, вновь отмечая глупость Бедриха; если и сестра его окажется такой же слепой, то он весьма выиграет от этого дела. «И тогда мне никто не помешает стать владыкой Всецарствия!» ― подумал гроссмейстер.
― Мессир?
― Я же сказал, что делать! ― вскочил в ярости Глава Ордена
― Я помню, но…
― Какое может быть «но»?!
После выдержанного безмолвия, когда нетерпение Рене Густава подходило к концу, и он задумывал заклинание, Бедрих вымучил:
― Кунигунда мертва.

[Дени де Сен-Дени >>>]

4
― Дитрих, родненький мой, вставай!
Моргретта припала к хрипящему телу, которое лежало на каменной брусчатке в узком проулке между глиняно-деревянных домов. Она поняла, кузен выучил ее урок – через дворы короче, - но не смог, не дошел, не хватило сил. Дитриха вымотал Дух. «Будь он проклят!» ― повторяла про себя убийца, не зная его имени. Она терзала себя за слабости кузена, ее возлюбленного кузена. Корила себя в непредусмотрительности, не поняла, не просчитала наперед, что может случиться.
― Дитрих, бедненький…
Моргретта обняла кузена и попыталась его поднять. Обмякшее тело безвольно скользило по камням, словно сердце некроманта перестало биться. Она не сдавалась, знала, что если бросит Дитриха – он умрет, а с ним умрет вся ее жизнь – ради него.
― Давай же: окрепни, ― цедила сквозь зубы Моргретта, тщась заставить тело кузена стоять на ногах.
Почему я не лекарь?! ― у Единого Бога спросила убийца.
Только Моргретта вытащила тело на широкую улицу, как рядом выросли два ординатора. Сухие, словно сосна, и ощетинившиеся, подобно испуганному ежу. Их неприятные лица походили друг на друга. Из прогнившей пасти, тянуло как от выгребной ямы, куда сбрасывают не только помои, но и провинившихся за мелкие преступления простолюдинов. Широкие носы говорили Моргретте о том, что их ближайшие родичи – Оберхейнские крестьяне, которые славились тощим, жилистым телом, и уродливыми, не похожими на человеческие, рожами: выпуклые, как у лягушки, глаза, влажные, темные, такие ненавистные для светлоглазых гиттов. Ноздри большие, словно паруса, поднимаемые на ломейских галерах и коггах Кларраинского Торгового Флота. Они раздувались, подобно грузу, спускающемуся под кожаным куполом с высоты – детская забава, которая, Моргретте показалось, истинно точно описывает их внешность. Большие ладони, кривые толстые пальцы, словно предназначенные цеплять и впиваться. Они темные, почти черные от грязи.
Чумазые дети рисуют графитом, известняками по брусчатке, рисунки их своеобразны. Они видят то, что рисуют; они рисуют то, что видят. Черно-белый мир, наполненный уродством. Эти два ординатора являлись несомненной частью этого уродства ломеев, по мнению истинной гиттки: Моргретты.
― И что это у нас? ― сказал один в проржавевшей кольчуге; эта ржавчина виднелась даже в темноте, не говоря уже о свете факела, который ординатор держал в руке; левой ладонью поглаживал густую черную щетину.
― Праздником для толпы потягивает, ― ответил другой насмешливым тоном, расслабленно опираясь руками, спрятанными в кольчужных перчатках, на алебарду.
Убийца подняла глаза и уставилась вопросительным взглядом в их насмешливые лица, понимающие, какую мышь только что поймала кошка. Моргретта потеряла бдительность, как она могла? Она, всегда осторожная, предусмотрительная…
― Что стоите, как истуканы, помогли бы лучше!
― Содействовать убийцам? Сама же знаешь, как наказывают за разбой в ночное время.
Стражник расставил руки и слегка вытянулся вперед, показывая свое превосходство, также красуются грифы перед тем, как обглодать падаль.
― Да-да, ― легко подтвердил второй ординатор.
― Он живой еще! ― возопила Моргретта, изобразив гримасу вселенского горя.
― И ты думаешь, что твое дело закончим мы?! Кто тебя только учил?!
― Пойдем, ― махнул рукой второй. ― Это очередная девка из Дома Услад, возомнившая себя дочкой Вольфа.
― Ее бы поймать… ― задумался первый.
― Эй, господа, вы мне поможете оттащить тело за город?
― Если только обслужишь бесплатно, ― в шутку бросил первый.
― По высшему уровню, как вам захочется, ― смекнула Моргретта.
Насмешливые рожи призадумались. Не часто им выпадает такая возможность во время ночного обхода города, особенно верхнего, справить собственную похоть, да с такой миловидной девицей, чья мягкая кожа возбуждающе благоухала жасмином. Никто не смел устоять перед женскими чарами любящей женщины, решившей сохранить жизнь своему возлюбленному, особенно перед Моргреттой, часто игравшей немалую роль в юношеских спектаклях Родегера фон Ульрихбурга. Ее казнили, она была телохранителем будущего кайзера. Он обратился с просьбой остановить Дитриха. Ее, никого другого из Гильдии Убийц. Душа Моргретты ушла в небытие и рассыпалась на сотни холодных кристалликов, когда услышала приказ. Она думала – придется убить, но нет, остановить. Рыжий Таракан почти никогда не говорил загадками, он вкладывал в слова прямой смысл, либо не договаривал, позволяя убийце взять задание и понять все самой. Моргретта – понимала лучше всех друга, с которым прожила бок о бок больше десяти лет.
Искусство притворяться взыграло с новой силой, когда попались похотливые ординаторы. Сколько раз Дитрих предупреждал ее, что с ними может быть так же сложно, как и со священниками, только у последних на уме Бог, у других – Разврат. В этом их слабость. Моргретта всегда из учений выбирала самые полезные, которые, если возникнет безвыходная ситуация, помогут найти эти несчастные два выхода. Ординаторы, не думая долго, решили разделиться. Один ушел за лошадью, не тащить же тело в руках, вдруг увидит капитан – тогда хлопот не оберешься, а так они якобы провожают боязливую девицу. Второй, с алебардой, остался с Моргреттой и Дитрихом, случись что, он за себя постоять сумеет.
Моргретта думала по другому.
― Смотри, твой друг тебя бросил, неужели ты не воспользуешься возможностью взять меня первой? ― поднялась убийца.
Она тихими шажками подошла ближе, вплотную к ординатору. Прижалась стройным телом, мягкие пальчики погладили небритую щеку, пробираясь к вьющимся волосам. Как хорошо, ― подумала Моргретта, ― что эти тупицы не носят кольчужные капюшоны.
― Давай, пока я горяча, но мой огонь может утихнуть.
― Здесь?
― Зачем, там проулок есть, там уж точно никто тебя не застукает со мной. Согласен?
Ординатор сдался. Он аккуратно положил алебарду на брусчатку и влекомый убийцей двинулся в темный проулок. Моргретта прижалась к стене, распрямляясь, затем, словно кошка, выгнула спину и откинула черную голову назад, слегка приоткрыв губы, которые облизывала язычком. Ординатор накинулся на нее подобно бешеному быку на матадора. Она видела это в Хопфенбауме, на Арене гладиаторских боев.
Пока ординатор вдыхал одурманивающий жасмин, а пухлые губы и нос были заняты между упругих грудей, руки Моргретты быстро гладили его по голове, шебуршали, пока, наконец, не остановились на темечке. Она приподняла голову южанина, спустив одну руку к подбородку. Ординатор понял слишком поздно: резким движением убийца откинула его темную голову назад и повернула ее вправо, переломив шейные позвонки. Мертвец сполз по упругому телу Моргретты, переполняющейся омерзением к южанину, когда не только пробирает нервный озноб, но и скрючиваются пальцы от злобочестия. Быстро оправившись, вновь завязала черную шелковую рубашку и преспокойным шагом вышла к Дитриху, куда подходил второй ординатор, ведя под уздцы бурого тяжеловоза.
― Спасите! Там некромант! Некромант! ― вновь вошла в роль убийца. ― Там он! Там! Твой друг, он, он спас меня! Он туда пошел. Туда! За нечестивым!
Ординатор выхватил моргенштерн и поудобнее перехватил его стальную, оплетенную кожей рукоять. Масляную лампу поставил на брусчатку.
― Куда, ты говоришь, он пошел?
Моргретта указала рукой в проулок:
― Туда!
Только южанин вошел в тень между фахверковых домов, сзади донесся нервный крик:
― Будь осторожен!
Южанин отмахнулся и сделал шаг в темноту. «Алебарда!» ― вдруг осенило его.
Он упал лицом вниз, пронзенный в узкую ямочку чуть ниже затылка. Метальный нож Моргретты впился в мозг. Ее рука не ошибается. «Смерть наносит лишь один удар», ― вспомнились убийце уроки отца – Вольфа Тильке.
Погрузив бессознательное тело Дитриха на тяжеловоза и, взяв бурого под уздцы, она осторожно повела его к Западным Воротам, завернув по пути в таверну «Братья Тильке», где намеревалась сменить коня на иноходца и взять пегую кобылу. Так и поступила. К середине заутрени Моргретта с кузеном добралась до темно-серых ворот. Под ними крутились шутливые ординаторы. От нечего делать они затеяли игру в кости, прямо возле массивных створок, со скрытым в дозорных башнях механизмом.
― Отворяй! ― рявкнула убийца.
Ординаторы оглянулись, один из них сплюнул; другой, который высотой походил на эльфа, проговорил:
― Разбежалась кобылка, да вот дорога кончилась!
Он окинул надменным взглядом ее небольшие тюки и женскую посадку в седле.
― Не смей мне перечить! ― крикнула Моргретта. ― Я – жена Людвига Шпицвальда, известного во всей Нитрии бюргера! Как ты смеешь, низменный, меня не пропустить!
― Ой-ой-ой, ― подхватил говорливый ординатор. ― Как мне нравятся бесовки, как ты!
― Отворяй, кому говорю!
Моргретта холодела. В голове витали мысли о том, как этому говоруну отрежет язык и то, что пониже. Другому, высокому, она собиралась отрезать уши и запихать ему в рот; а третьего просто убить, без чувств, без слов, без эмоций.
― Цыпочка моя, со всем уважением к вашему роду, приказ есть приказ.
Говорун расставил руки, как в реверансе, и чуть согнул колени, выпятив противную ломейскую морду со сгнившими зубами.
― Долговязый, открой ворота по-хорошему! ― рявкнула Моргретта, не задумываясь о том, слышат ли ее посторонние люди или спят после хмельной браги.
― Что нашей цыпочке не терпится с любовничком развлечься?!
― Заткни смердящую пасть, виллан!
Высокий ординатор уже дернулся к двери, как его тут же за плечо притормозил говорун, он обратился к молодой женщине верхом на иноходце:
― Скажешь, зачем выезжаешь из города – открою, а так – неа!
Он похотливо облизнул потрескавшиеся пухлые губы.
― Кузена везу к знахарке, он кровью истекает! Как же ты не видишь, разуй глаза!
Не поверив ушам, ординатор приблизился, чем встревожил Моргретту. Убийца собрала все силы, только бы не выдать себя. Подошел и долговязый посмотреть на безвольное тело Дитриха. Говорун поднес факел к седлу – там действительно лежал человек. Он придвинул факел настолько близко к телу, насколько позволяло пламя, но оно начало мельтешить и сбиваться.
― Жив, ― заключил ординатор, сдавшись. ― Отворяй, пусть едет знатная мессира.
― Ты еще поплатишься за свою дерзость от рода Шпицвальдов!
Третий ординатор, доселе молчавший, убежал в башню и через некоторое время, створки разверзлись, открывая вид на Главный Торговый Тракт, уходящий по пологому склону через деревеньку в Нитрийские леса.
Дождавшись момента, когда престранная парочка выехала за ворота, третий ординатор подошел к остальным, неоднозначно смотрящих на выезжающих путников, и проговорил:
― Хотел дочь Вольфа зажать в кандалы? Ты только что ее выпустил из города. И не одну… с кузеном. Насколько я помню, ты еще хотел некроманта поймать. Это был он…
― Почему ты не сказал об этом раньше?!
― У меня две дочки, и пожить хочу на этом свете… ― ответил ординатор. ― Но Единый Бог не оставил это без внимания. Смотри: это паладин!
Но не успела Моргретта скрыться за склоном, как через затворяющиеся ворота пронесся белый скакун в серебристой попоне со сверкающим в лунном свете всадником.

5
Ночь плодила тревожные шорохи и ухающие звуки. Охотились совы, шмыгали и попискивали мыши. Майский лес наполнялся сумеречной жизнью, когда охотники выходят из нор и поджидают добычу среди дремучей чащобы, где массивные стволы осин тополей так тесно смыкаются и переплетаются ветвями, что кажутся единым орнаментом природной крепости. Наполненная свежими соками крона настолько густа, насколько лесу нравится собственная таинственность. Узкая звериная тропа между тополями, полная замшелыми массивными корневищами, стала терять непроходимость и вскоре, в ельнике, предстала широкой ковровой дорожкой, устланной выцветшими иглами, мягкими и не колючими. Наконец, впереди засияла в мистическом, серебряном свете луны поляна, где можно было передохнуть и залечить Дитриху раны.
Моргретта опустила тело наземь, представшую в цветочном: в васильках и лютиках – полотне. Кожа некроманта отливала синеватой бледностью; в волосах переплелись травинки и хвоя. Убийца, подтянув подол платья, припала к брату; нагнулась над ним, опьяняя Дитриха жасмином и стесняя цветы сильным ароматом смерти. Некромант шептал, обветрившиеся, потрескавшиеся без воды губы шевелились, слабо, словно качались, как ветви деревьев, от легкого прикосновения теплого ночного ветерка. Моргретта придвинулась, чтобы расслышать дыхание, и прошептала сама:
― Братик мой, громче. Громче, мой любимый.
Дитрих лишь шевелил губами. Убийца отстранилась и подивилась томным, отчужденным, но выразительно голубым глазам. Они смотрели в небеса, где среди крохотных звезд, мерцающих и ясных, зияла пленительной синевой большая луна: ночное светило с блеском серебра.
Моргретта ощупала тело и вновь почувствовала липкие от крови одежды. С яростью безмолвной кошки разодрала штанину и узрела стальные осиные жала, размером со шмеля, они впивались, оставляя крупные ямки и ужасные, похожие на змеиные укусы, раны; по веригам крохотными каплями стекала влага жизни, устремляясь к земле, откуда и пошел человек по Священному Писанию. Ей было все равно, на кого работать, но через Дитриха, своего двоюродного брата, она поняла истинное значение историй, объясняющих мироздание. Если это занимало его, значит должно влиять и на нее, ― решила убийца.
Моргретта вновь взглянула в голубые очи, затем на еле-еле шевелящиеся губы, и осознала, что он говорит: снять вериги, избавить его от боли, которая, она знала, держит братика в реальном мире. Но иного выхода не нашлось, оказалось, чтобы вернуть Дитриха, необходимо пожертвовать самым ценным для него – болью.
― О святая Марианна, ― проговорила она. ― Сегодня ты спасла меня, теперь помоги спасти моего Дитриха.
Убийца впервые ощутила божественную энергию, вливающуюся из ниоткуда в ее вены и артерии, просачивается в самое сердце, словно узнает об истинных намерениях человека, лишь только потом растекается по телу; особенно в руках ощущалось необъяснимое тепло и легкий, умиротворяющий зуд. Моргретта прислонилась к небольшой пряжке ремешка вериг и уже хотела расстегнуть их, как пальцы сжались, словно обескровленные, и наполнились дрожью; убийце даже показалось, что никогда не сможет удержать кинжал или арбалет. Руки онемели; но вдруг она увидела: туманный серебряный свет начал собираться в цилиндр, вращающийся вокруг бедра некроманта. Дышать становилось тяжелее, словно воздух ускользал от ноздрей и заворачивался вместе с пространством. Даже ветер сменил направление, теперь он дул не с юга, где за Нитрийскими лесами начинались полупустыни и, наконец, пустыня Мертвых, но снизу, от земли, от цилиндра, привнося смрад тленной плоти, затем поток смешивался с жасмином и вновь устремлялся вниз, к Дитриху. Пространство начало сжиматься под руками убийцы и, взмолившись самому Единому Богу, она с силой отдернула руки, упав навзничь, на так некстати подвернувшийся и завалявшийся на цветочной поляне камушек. Лишь малая боль острой грани, впивающейся через дорогое шелковое бюргерское платье, пронеслась по спине, и Моргретта поняла, в каком состоянии Дитрих пребывал постоянно. В потоке расходящейся по телу прохлады убийца выгнулась; затем, осознав, что боль ее ничтожна, вновь прильнула к ранам некроманта: они уже заканчивали затягиваться, превращаясь с крошечные, точечные ямки, сухие и холодные, от чего на бедре проросли мурашки.
Тело Дитриха дернулось в конвульсиях. Он закрыл глаза и слабовольно расслабился, обмяк, как мертвец. Часто убийце приходилось лицезреть предсмертные агонии, долгие и быстротечные, и единственное, что она могла уразуметь – братик ее умер тихо, без боли. Моргретта пала на грудь, обнимая своего любимого, ее единственного. Слышался стук, ровный и настойчивый. Не сразу она поняла, откуда он доносится, но затем добавился новый, четырехкратный, чуть хлюпкий: такой звук, убийца знала, может быть только от копыт лошади, бредущей тяжелой рысью по мягкой земле.
Всадник!
Убийца обернулась, на поляну выезжал божественный воин – паладин. В свете луны он представал могущественнее, чем мог показаться при свете солнца, когда от золотых с серебряными пластинами доспехов исходило ослепительное сияние. Мягкий, с синевой, серебряный свет не пугал и не вселял трепет перед карой Единого Бога, но благоговение перед носителем меча божественного правосудия. Воплощение великолепия и красоты, без прелестей, без украшений, только голое блаженство во плоти. Паладин остановился и скинул кольчужный капюшон из серебряных колец, оставшись в набитом чепце, покрывающим голову от клещей и прочих насекомых. Его лицо было смазливым и ровным, прекрасным и этим отталкивающим. Золотые кудри, змейками выползающие из-под чепца сравнивали воина со святым Григорием Мароненрохским – полководцем в Крестовых походах против западных язычников. Пухлые чувственные губы придавали ему власть над многими женщинами, но только не над Моргреттой. Даже эль’ейский нос вкупе с небесно-голубыми глазами не достигал того воздействия, на которое мог рассчитывать паладин в верхнем и нижнем районах Небенвюста, представая перед искушенными девицами. Убийцу такое совершенство бесило.
― Я вас настиг, о, нижайшие!
― Ради всех святых, молю тебя: уезжай! ― сказала она, навзрыд.
Ей начинало мниться: паладин виноват в том, что привело Дитриха к такой жизни и к такой смерти, в лесу, вдали от почестей, которые он заслужил. Некромант отдавал себя всецело на растерзание, страдал и теперь он должен за свои страдания умереть от рук святейшего воина, как еретик?! Это не укладывалось в ее сознании. Плач рождал гнев.
― Нет, мой праведный меч истинной веры, во имя Единого Бога, призван покарать нечестивцев, осквернивших непорочный молельный зал Собора святого Антония в Небенвюсте, подлецов и еретиков, совершивших убийство против воли Бога, убийство святого лица в стенах Дома Его!
― Да кто ты такой, чтобы судить?!
― Я – святейший воин – паладин святого Антония, пророка, который принес весть о Едином Боге. Я – оружие возмездия! Готовьтесь принять кару Божью и покайтесь в совершенных вашими черными руками и ужасными помыслами грехах. Может тогда Единый Бог смилуется над вашими грязными душами и в Мире Мертвых, и в Огненной Геенне вам ниспошлют наименьшие муки и пытки!
Паладин спрыгнул с лошади и из седельных ножен вытащил длинной с его рост цвайхандер с плетеной из свиной вываренной кожи рукоятью и шарообразным яблоком с письменами заупокойной молитвы. Воин приближался и заносил двуручный меч в стойку Ястреба.
Моргретта выпрямилась и возомнила, что ее место рядом с Дитрихом, ее любимым. Если умирать, то в одном месте. Внезапно, тяжелая бледная рука отстранила убийцу назад. Седые локоны ниспадали на лицо, но держался некромант крепко, чем удивил Моргретту, которая вспомнила ровный стук: это был стук сердца!
Братик жив!
Она отошла назад, предоставляя битву ему, но готовилась вступить и сама, если почувствует, что Дитрих слабеет.
― Нет, Мора! ― ответил он, словно прочитав ее мысли, прочувствовав ее состояние. ― Дух сказал мне, что я сам выберу третью дочерь Тьмы.
Дитрих стоял ровно, не шевелился, лишь на южном теплом ветру покачивались его седые локоны, укрывавшие льдисто-голубые глаза, контрастировавшие с черными бровями. Паладин прибавил к шагу и уже намеревался разрубить некроманта, вставшего на пути Единого Бога: поднялось колено – воин переносил вес вперед. Дитрих лишь смотрел на сверкающие лазурью с серебром латы в ярком свете луны. Это сумеречное свечение наполненных магией доспехов представлялось ему чем-то от Искусителя. Темный паладин, решивший, что он от Бога, подумал некромант и в последний момент повернулся вправо, отступая на шаг. Лезвие цвайхандера укрылось в траве и цветах, подрывая им корни.
«Либо ты, либо тебя», ― подумал некромант, вспоминая уроки в Имперском Легионе в составе отряда тогда еще капитана Родегера фон Ульрихбурга. Но нападать не спешил. Он мог подхватить паладина под бедро и опрокинуть навзничь, мог ударом в колено сломать ногу, мог зайти сзади и свернуть голову, ударить по шейным позвонкам, мог убить или покалечить, однако выжидал. Воин оставил меч и бросился на Дитриха в рукопашную. Некромант знал, что он не ударит кулаком, к этому призывало знатное происхождение паладинов, а также Шварцфухс, фамилия, которую носил он сам, также благородная. Кулачный бой – удел простолюдинов. Воин это тоже знал, поэтому схватил левой рукой за грудки и уже намеревался подножкой повалить наземь, но некромант резко упер его левое запястье и наклонился, выгибая руку противника. Когда пальцы его разжались от боли, Дитрих выпустил воина и отошел назад.
― Теперь я убью тебя! ― крикнул паладин.
Воин повторил попытку, и результат остался прежним. Некромант, ко всей ярости противника, не желал убивать и вообще драться, хотя знал, что сильнее неповоротливого, закованного в броню воина.
Паладин, вспомнив кодекс, спросил:
― Почему ты не дерешься со мной; можешь, но не убиваешь меня?
Дитрих поднял глаза и осмотрел врага. Некромант ответил:
― Паладин, ты убиваешь во имя Единого Бога, своим оружием ты заставляешь людей бояться своих грехов. Ты взываешь, что оружие Божье в твоих руках. И тебе неведом страх. Это твоя ошибка. Без страха ты равен тем, кто порочит Единого Бога. Ты такой же нечестивец, как и прочие разбойники, которые жаждут драгоценностей. Только твоя драгоценность – вера. Ты стремишься показать свою чистоту, и в этом твоя жажда непомерна. Она разниться с призывом к скромности и смирению. Ты ослеплен своим влечением очистить мир от скверны. Ты грешен, паладин.
Воин рухнул на колени. Ни разу никто не мог сказать, что грех в тщеславии паладинов, люди их боятся – некромант прав: страх заставляет молчать. Теперь он понял, какую совершал ошибку, осознал всю тяготу вины. Паладин убивал, убивал безнаказанно, скрываясь за маской благочестия и веры, но в этот момент души умерших вернулись, и каждый разрывал сознание, каждый уязвлял в сердце. Паладин решил покаяться перед некромантом, перед тем, кто открыл ему глаза на злодеяния.
― Прости меня хоть ты, о светоч, ― взмолился он, чувствуя, как нагреваются доспехи, начинают искриться и ржаветь. Нечистый не может носить латы, наполненные божественной магией.
― Братик, не смей его прощать! Он же пытался убить тебя! ― крикнула Моргретта, вытаскивая стилет из ножен на поясе паладина.
― Мора, Единый Бог призывает к милосердию. Первым в рай по писанию вошел мерзавец, а не праведник. Я должен простить... И я прощаю тебя, паладин.
― А теперь выполняй волю духа, о последний из истинных некромантов Ордена святого Печольда Немертвого, ― приговорил себя воин.
Он опустил голову, предвкушая боль, которая должна избавить его от мук, от вины за гибель десятков человек.
― Убей, сестра, третью дочерь Тьмы – Разбой! ― сквозь зубы процедил Дитрих.
Стилет вошел в щель между латами на левом плече, тонкое, квадратное в сечении лезвие вонзилось в ключичную ямку, разорвав аорту, предсердие и левый желудочек сердца. Убийца вынула кинжал с тонким потоком крови, освободившейся от прочных оков сосудов.
Паладин умер. Его душа ослепительно ярким лучом вознеслась на небо.
― А что теперь? Кто будет следующим? ― настойчиво спросила Моргретта, прикрывая глаза ладонью.
― Следующих не будет. Мы должны учиться на тех уроках, которые преподносит нам жизнь, иначе следующим буду я, и грех мой будет Святотатство – это четвертая дочерь Тьмы. Я жить хочу. А сейчас нам надо уезжать, не думаю, что этот столп не заметят в Небенвюсте.
Где-то в глубине Тримирья пророк Трифон издал протяжный вой страха и ярости. Он ждал отмщения!

6
От жаровни тянуло ароматом можжевельника. Полукруглый стол конклава магов пустовал, но на троне в ожидании сидел Рене Густав. Ему представлялись чудесные картины того, что он начнет делать, когда соберет все медальоны – узрит, наконец, орнамент, образ, выведенный золотой нитью на лазурном фоне. Гадал, какие тайны откроются ему. Осталось всего два элемента мозаики, два медальона; он их должен отыскать, во что бы то ни стало!
С явлением его Всецарствия, он оглядел зал Капитула, это все утонет среди великой силы Природы, ее Могущества. Рене Густав впервые станет величайшим магом, равным самому Единому Богу. Его энергия будет неисчерпаема! Неужели тогда он не избавиться от этих стен, одежд и ломейских ковров, неужели он не разрушит каменные соборы и дома, призывая людей объединиться с природой, найти свой скромный уголок в его Царствии.
В боковую дверь постучали, отвлекая гроссмейстера от мечтаний о лучшем мире, где не было бы войны, и царил мир, какой существовал до рождения Единого Бога – Золотой Век по сказаниям мидгаров. Затем вошел монах и проговорил, что пришла девушка, которую Оттон фон Эльштернвальд доставил по его приказу. Рене Густав прожестикулировал: путь войдет. И в тусклую залу боязливо с ознобом вступила пшеничноволосая девушка, невысокая, но с удивительно красивым лицом, большими серыми с изумрудным отливом глазами, милыми, чуть бледноватыми губками. Она тихонько шагала к трону в одной сорочке, озябшая в холодных стенах и напуганная от быстрой смены окружения: из теплой комнаты, где она дожидалась возлюбленного Дитриха, в высоченные и узкие коридоры Вайсбурга – замка Ордена Магов Белой Руки.
― Тебя зовут Эрменгарда? ― спросил Рене Густав, пораженный ее природной красотой, не тронутой обычными женскими причудами, девственной, как рассвет, разлившийся между холмами.
Теребя складки сорочки, она подчиненно кивнула, не в силах поднять замечательные глаза на большого человека, занимающего среди магов главенствующее положение.
― Значит, тебя доставили из Небенвюста, из таверны «Братья Тильке»?
Эрменгарда кивнула.
― И ты знала Дитриха Тильке?
Девушка подняла вымоленные и влажные глаза, показывая, что любит его всем своим маленьким женским сердцем. Гроссмейстеру это пришлось по вкусу: она совершенно неиспорченная предрассудками, словно Мать Природа. Ею движет любовь, а следовательно, и ревность.
― Оттон сказал, для чего ты нам нужна?
Она вновь опустила голову.
― Ты хочешь от него ребенка… сына, или девочку…
Эрменгарда закивала, скрывать ей все равно было нечего: простота открыта для взора.
― И тебе мешает лишь его кузина – Моргретта, не так ли?
Даже Рене Густава перемена удивила; он хотел выбежать из залы, позвать магов, самому прочитать заклинание. Девушку обуял гнев, природный, словно самая страшная буря с грозами и ливнями, когда даже дневной свет тускнеет под давлением синих, подобно поднявшимся водам Темного моря, облаков. Зеленоватые глаза сверкали и метали молнии. Рукой Эрменгарда провела под остреньким подбородком в угрозу жизни кузины Дитриха.
― К сожалению, девочка - Кунигунда, - из-за которой мы тебя привели сюда, умерла от нечестивого влияния Моргретты. Но я прошу тебя остаться вот по какой причине. Я позволю тебе обучиться магии, и ты сможешь убить кузину Дитриха. Тогда ты станешь единственной его любовью. Мне нужен некромант, он поможет мне стать архимагом, и когда я им стану, сделаю вам великолепный подарок. Ты ведь хочешь быть с Дитрихом?
Девушка кивнула, осмысляя сделанное ей щедрое предложение: обучение, любимый, и требуют с нее всего ничего: убить противницу, жалкую убийцу, которой никогда не суждено родить от Дитриха.
― Отлично, на этом и остановимся. Тебя проводят до кельи, извини, ничем большим не располагаем, и дадут одежду. Если монахи будут обижать – беги ко мне или к Оттону, поняла?
― Да, господин, ― произнесла Эрменгарда, учтиво поклонившись и следом горделиво выпрямившись.
Девушка вышла, а Рене Густав откинулся на спинку трона изнеможенным и в это же время довольным: заклинание Подчинения Сознания подействовало безотказно, но такой его силы он ни разу не видел – Эрменгарда заговорила! Чудо, которое в его положении могло сыграть ему на руку, вполне возможно, что именно его выберут новым Великим Инквизитором, тогда и Церковь окажется полностью в его налитых магией руках.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Приложение II

Кларраин

Территория: 91 564 кв. км (с маркграфствами Хопфенбаум и Фриденплац); лес 57%, равнина и возвышенности 20%, водные ресурсы 23%.
Столица: Ульрихштадт (127 318 человек на 1171 год).
Родовой замок гроссгерцогов: Ульрихбург
Численность населения: ок. 500 000 человек (75% Гитты; 3% Эль’еи; 22% Мидгары).
Крупные города: 10 (Ульрихбург, Хопфенбаум, Шпаценброт (маркгр. Фриденплац), Ахтердек (портовый город), Киферштадт, Вирзихквелле, Эрлихвинд, Уферстайних, Ризенсштадт, Гевюрцмаркт.
Города: 62
Деревни: 1034
Родовые замки: 178
Таможенные замки и башни: 347
Религия: единоверие 60%, язычество (мидгарское 37%), атеизм ~3%.
Занятия жителей: скотоводство, охота, земледелие, вырубка лесов, добыча ископаемых, торговля, эмалирование, Дом Услад (в Ульрихштадте), дубление, военная служба, на службе гильдий, коневодство, прислуга, торговля.
Производство: мех, мясо, керамика, лен, шерсть, кирпич, камень, рыба, кожа, металлы, напитки, парусина, пушнина, чеканка монет (по разрешению кайзера от 1173 года) и прочее
Экспорт:
по суше: Хопфенбаумский эль, пиво, специи, керамика, кирпич, сланец, мех, железо, ткани, изделия из дерева и металлов, корабли (когг), пушнина, фарфор, мясо, древесный уголь, древесина
По воде: пиво, вишняк, медовуха, керамика, меха, пушнина, ткани, изделия из дерева и металлов.
Импорт:
по суше: вино, виноград, керамика, хлопок, краски, табак, изделия из дерева и металлов
По воде: фрукты, керамика, специи, фарфор, курения, масла, хлопок, изделия из дерева и металлов, самоцветы


История.
713г. Санирайкс Основатель заложил Ульрихдорф на реке Лёввельфлюс во время II-го похода Гиттов на Запад.
719г. Смерть Санирайкса Основателя; cтаростой деревни становиться Ульрих I Длинный.
940г. Ульрих II Святой наравне с рунами ввел ломейскую письменность.
944г. Построена первая церковь.
957г. Походы Эль’еев на восток. Во время Гитто-Эль’ейской войны Кларраин осажден эль’еями.
961г. Гитты вернули Кларраин, выбив эль’еев из королевства, под командованием Ульриха Святого.
1000г. Феодальная раздробленность среди гиттов. Кларраин и прилегающие территории (кроме Хопфенбаума) названы обособленным королевством, со столицей в Ульрихштадте, а бургомистр Исборг Коронованный объявлен Королем.
1026г. Армия Кларраина выступает в помощь Грюнхюгелю в борьбе против ломеев. Король Миккель назван Дружелюбным.
1040г. Король Кларраина Миккель Дружелюбный и ярл Ингварр Вигмадрсен в знак хороших отношений заложили нейтральный город Фриденплац на реке Хейн.
Весна 1078г. Мароненрох вторгается на территорию Кларраина. Ульрихбург захвачен. Смерть Людвига II Язычника. Кларраин принимает Единоверие, как единственную Религию в королевстве.
Осень 1078г. Восстание в Кларраине. Свержение Единоверия и главенства Мароненроха. На престол Кларраина садиться истинный наследник Трона, сын Людвига II – Стюр Секира.
1081г. Языческий Кларраин просит помощи у мидгаров в борьбе против Мароненроха.
1083г. II-ой Крестовый поход. Армия Мароненроха захватывает Кларраин. На престол садиться Георг Мароненрохский.
1087г. Кларраин официально принимает Единоверие.
1090г. Мигары объявляют войну Единоверам.
1130г. Начало Земельной Войны.
1157г. Хопфенбаум принимает условия Нитрии и выступает в тылу Кларраина. Кларраин сдается, и территория вошла в состав Нитрии, как провинция Империи Гиттов. Образование Дома Ульрихбургов. Первым гроссгерцогом провинции стал Гильдебранд фон Ульрихбург, прервав Мароненрохскую линию наследников.
1160г. Мирными переговорами Кларраин подчинил Хопфенбаум и назначил наместников.
1171г. Убийство Гильдебранда, титул гроссгерцога получает старший сын – Лютвин II Братоненавистник.
1193г. Лютвин II умирает, борьба за престол между старшим сыном Дитрихом и младшим Людвигом. Дитрих скрывается в Небельсумпфе. Гроссгерцогом стал Людвиг III, под регентством матери.
1201г. Начало войны за независимость Кларраина от Империи Гитов.
1209г. Поражение. Людвиг III, прозванный Альбатросом, бежит на мидгарские о-ва. Трон гроссгерцога занимает Дитрих.
Дом Ульрихбургов.
Дом Ульрихбургов образован в 1157 году, когда Империя захватила провинции Кларраин и Хопфенбаум. Бывший король Гильдебранд фон Ульрихбург стал Главой Дома. Родовой герб:
Щит, на серебро и зелень равно разделенный
И в центре вставшим львом обремененный
С крыльями орла и скорпионовым хвостом:
По зелени златой - по серебру червлен.

Правители Кларраина:
Имя Годы жизни Годы правления
Санирайкс Основатель Трех Городов 652-719 713-719
Ульрих Длинный 690-741 719-741
Ульф Хмурый 720-769 741-769
Бальдемар Белый 725-770 769-770
Лютвин Кровавый 745-790 770-790
Никлас Паук 780-823 794-833 (4 года регент-мать)
Виктор Тихий 819-869 833-869
Энгельбрехт Мирный 821-870 869-870
Людвиг Хитрый 852-903 870-903
Антониус Грамотный 885-930 903-930
Ульрих II Святой 915-962 930-962
Торгейр Солнце 930-970 962-970
Рангхельд Синеглазый 955-990 970-990
Исборг Коронованный 967-1008 990-1008
Ульрих III Мантикора 988-1021 1008-1021
Миккель Дружелюбный 999-1045 1021-1045
Людвиг II Язычник 1025-1078 1045-1078
Стюр Секира 1054-1083 1078-1083
Георг Мароненрохский 1061-1101 1083-1101
Ульрих IV Единовер 1088-1130 1101-1130
Георг II Випера 1120-1136 1130-1146
Гильдебранд, сын Ульриха 1115-1171 1146-1171
Лютвин II Братоненавистник 1139-1193 1171-1193
Людвиг III Альбатрос 1183-1230 1193-1209 (4 года регент-мать)
Дитрих 1178-1224 1209-1224

Карту оформлю потом...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Вспомнил рассказ о том, почему Фраубург так называется.
В кратце: во время Третьего Похода Эль'еев была битва с Небельсумпфом. В то время, как люди сражались, в лесу встрелись два полководца. Король Небельсумпфа, предок Андруша фон Петрушбурга, встретился с полководцем эль'еев - это была женщина. И после словесного поединка, мужчина, влюбленный в нее, решил показать свою лояльность, она же воспротивилась и ранила его ножом, однако как в сказке тут же вызвалась его лечить, а через пару месяцев они обвенчались и он подарил ей кусочек своей территории - замок, простоенный на холме близ того леса с того момента стал называться Донжон-де-ля-Фемме или Фраубург.

Кстати вспомнил: г. Аранн - это Петрушкройз, столица провинции Небельсумпф.

Буревестник. Архимаг

1
Короткая майская ночь осветлилась огненным сиянием по-над горизонтом, когда Моргретта положила камушек в изголовье могилы паладина, а лекарь воткнул двуручный меч так, что гарда сымитировала крест – обычное дело для некромантов, но Дитриху довелось побывать капелланом впервые. Многие из его братьев по ордену не раз упокаивали погибших после чудовищных, кровопролитных битв. Прочитав молитву, он выпрямился и взглянул в черные очи кузины, пронизывал ее душу, удивлялся, насколько же она безразлична и холодна к своим жертвам. «Работа - это работа, взялся за работу – забудь личную жизнь», - это было бы ее оправдание, если бы он набрался смелости спросить.
Поток божественной энергии касался его плоти, нежно и тепло, просачивался в поры одежды, словно мелкий пронизывающий насквозь дождь, впивался в кожу и растворялся в теле, растекаясь непостижимым спокойствием и теплом. Он начинал в унисон с дыханием, волнами, вникать в сознание, дурманя его, смывая грани видимого и преображая их в яркие, но постепенно тускнеющие тона. Затем вся поляна начала погружаться в предутреннюю дымку, а с ней пришло к Дитриху понимание того, что его насильно, но очень плавно, подобно парящему перу, затаскивают в Мир Немертвых.
Было поздно, Моргретта увидела лишь, как тело начинало падать на спину, закатив голубые, но в белом мареве, глаза. Она кинулась к нему; под закрывшимися веками бегали зрачки – он жив, ее братик жив, ее единственный жив. Он там! - прорычала убийца.
На этот раз пещерой служила пустая комната, выдолбленная из темного камня, или окрашенного в черный цвет, даже пламя свечей не рассеивало мрак, но дух хорошо различался, и он гневался.
― Здравствуй, мой хранитель! Хотя в другой ситуации, здоровья я бы тебе не пожелал. Но у меня просто нет другого выхода.
Его глазницы не просто горели ядовито-зеленым огнем, в них бушевало пламя, вылизывая череп изнутри.
― Так радуйся, что три так называемые дочери Тьмы умерли!
Дитрих воздел руки к замшелому куполу пещеры и тут же опустил.
― Ты стал дерзок. А где твое смирение, о котором ты твердил паладину?!
― К тебе это не относится, богомерзкий пророк Трифон!
― Ты все-таки слышал!
Дух начал его обходить, точнее он просто скользил по поверхности добротного слоя серого пепла.
― Что ты хочешь от меня еще?! ― возмутился некромант, поворачиваясь и стараясь не терять Трифона из виду.
― Глупец, ты отказался от великого дела, от благого и угодного Господу: убить всего лишь девять дочерей Тьмы. А как ты думал: добро тоже имеет кулаки. Знаешь, о чем Бог говорил: если ударят тебя по левой щеке, тогда подставь и правую. Нет, не о смирении! Уходишь от удара и наносишь свой! Вот, что Он хотел этим сказать.
― За твою жестокость ты и был низвергнут в Огненную Геенну!
― А ты, мой хранитель, возомнил себя святым! Посмотрите, я похоронил паладина! Я отправил его душу в рай! А кто его приговорил?! И что теперь?! Снова вбил себе в голову, что вина лежит на тебе, и решил отречься от работы?! Если тебе не известно, мой хранитель, то дух может мучить тебя до скончания твой жалкой жизни, пока ты не успокоишь его. И для духа это будет еще не конец, он найдет себе другого носителя, к примеру: того, у которого еще дара нет, но кто часто видел его и готов к нему… Твоя кузина подойдет.
― Не смей мне угрожать!
― Иначе что? Как ты можешь мне противостоять? Как ты вообще можешь противостоять тому, кто о Мире Немертвых знает все?! Эти сто лет не даром прошли…
― Мне больше не о чем с тобой говорить, Трифон! Прощай!
― Ладно, иди… Но я знаю, как тебе очиститься полностью, мой хранитель…
Дитрих открыл глаза, и резко выдохнул. Затем перевернулся, чувствуя, как к горлу поднимается содержимое желудка, но раздался лишь сухой кашель.
― Братик, что с тобой? ― забеспокоилась Моргретта, не часто ей приходилось видеть, столь резкие переходы из Мира Немертвых в Мир Живых.
Чуть отдышавшись, он поднялся на ноги.
― Я ушел от духа. Я не буду его упокаивать. И мне надо исповедаться.
― Спятил! Мой братик, спятил! Тебя будут ждать в любом городе, в любой церкви. Не думаю, что и твой отец отпустит тебе грехи!
― Вюстебург...
― О, святая Марианна! Дитрих, замок некромантов разрушен!
― Да, как и Шварцфухсберг. Собирайся!
Моргретта сдалась.
На рассвете, когда солнце полностью вышло на небосвод, согревая проснувшихся пташек, зверье и насекомых, они отправились по волчьей тропе на юг, огибая города и крупные поселки. О маленьких деревнях, он знал от брата Родегера, Лютвина II Братоненавистника, вспоминают после урожая, когда необходимо собирать налоги, оброк и церковную десятину. Вести они получают скудные и живут часто по местным слухам, чаще связанными со скотиной и природными явлениями, которые эту скотину губят.
Дорога была относительно спокойная, если не считать того, что Гильдия уже перестала заботиться о безопасности нитрийских владений. Главная Торговая Гильдия, в лице его третьего брата – Никласа, – сильно мешала кайзеру Родегеру тратить на это средства, таким образом, государством правил не один человек, а сразу три брата, причем рыжему, самому младшему, выпала самая наипротивнейшая доля – выслушивать остальных и как-то следовать их советам, на свой лад.

2
Его сила росла, а сон наоборот уменьшался. Ему хотелось поскорее узнать мощь медальонов Всецарствия, влить в себя дикий поток природной магии, обуздать и приручить его, как объезжают буйных жеребцов. Если он сможет совладать с великой энергией, постоянно себя питающей от Природы, его власть станет безграничной. И тогда Рене Густав де Шато-Сале окажется вершителем судеб великих мира сего!
Он потянулся на дубовых досках, разумея, что этим заполучит себе уважение со стороны монашества. Хоть этим гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки да успокаивал крестьян и горожан, дескать, смотрите, он такой же церковник, как и все остальные, нет необходимости винить его в ростовщичестве. Он стремится к аскетизму. Многие, даже Санта Палаццо, на это покупались, не зная, что за узким лбом вынашиваются планы Всецарствия на Земле и на Небе.
Рене Густав оделся и вышел в палисад, подышать любимыми ароматами, пройтись по аллее, в конце которой находился фонтан. Был источник ближе, в пределах замка, но гроссмейстер любил умываться именно там, под пение птиц, под брызги, под шелестение на ветру листочков. Кристальная водица по-обычному охлаждала и бодрила, поднимая магу настроение. И лишь после умывания, Рене Густав возвращался в мир реальный, где ежедневной необходимостью стало выслушивать новости от служителей Ордена до завтрака, еда для него стала отходить на последние места. Ему не терпелось поскорей разобраться с этим делом: покончить с Империей Гиттов, Эль’ейскими Королевствами, Империей Ломеев, мидгарами, летрами и алмавтанами раз и навсегда, - взамен им создать великое Всецарство Себя.
В зале Капитула собралось несколько личных подчиненных, облаченных в белые рясы, и несколько вестников из гильдий, ставшими в недавнем времени, тайными собратьями единого Ордена Магов Природы. Все стояли с каменными лицами, словно статуи, подражая невозмутимому спокойствию гроссмейстера обоих Орденов. С беспристрастным видом он подписал несколько указов и векселей и отослал гонцов обратно в Главную Торговую Гильдию, теперь оставались лишь поместные дела.
― Мессир, ― обратился к нему Оттон фон Эльштернвальд, его худощавое тело не подходило к рясе, одежда свисала и находилась во множестве складок, словно если ее порезать на лоскуты, сутана продолжит полностью скрывать поджарое тело. ― Начну с неприятных новостей: утром вместе с Гильдиями прибыл наш брат Гвидо. Он плох, но кое-что рассказал. Он хотел задержать известного Дитриха Тильке в Соборе святого Антония, и запустил в него огненный шар, но некромант сотворил заклинание Магического Зеркала…
Рене Густав вскочил на ноги.
― Как?!
― Для нас это тоже тайна. Но действия некроманта поражают даже тем, что он отразил плазму под ноги, тем самым спас брата Гвидо от гибели.
― Не понимаю, а это значит одно: некромант доселе скрывал свою силу от любопытных взглядов!
― Мессир, ― прокашлялся архивариус Вайсбурга, маленький, седовласый человек.
От постоянного чтения спина его сгорбилась, а глаза практически выбелили себя, лишь с помощью магии, старику удавалось видеть и убирать с лица сухие, пепельные космы.
― Ты хочешь пролить свет на заклинание?
― Вы проницательны, мессир.
― И что же ты мне скажешь, чего не знаю я? Хотя… объясни, пусть послушают наши братья из Гильдий.
Рене Густав присел на трон, в ожидании долгого и безумного разложения заклинания на историю возникновения, сотворение, механизмы действия и результаты при разных условиях. Возвышенное настроение, не попертое даже печальной новостью, разрешало гроссмейстеру выслушать бредни архивариуса, к тому же это позволит гильдишам узнать силу и могущество знаний Ордена Магов Белой Руки, и в будущем утихомирить пыл выступающих против Главы обоих Магических Орденов, Великого Рене Густава де Шато-Сале. Однако с каждым словом сжимался сам гроссмейстер, кривые тонкие пальцы впивались в подлокотники резного трона. Он не принимал новой программы обучения магов с позапрошлого правителя Вайсбурга, не влезал в библиотечные дела и был доволен своей высшей степенью четвертого круга магии. Брат Доминик рассказывал невообразимые вещи.
Он зачитал по памяти:
― Заклинание Магического Зеркала есть разновидность заклинания Магического Покрова. Впервые оно было сотворено и описано в малоизвестных, скорее апокрифических хрониках святой Марианны, матери Единого Бога – великой волшебницы. Затем им овладела ее последовательница, ныне также святая, Марианна Небельсумпфская в 980 году во время Третьего Пришествия Эль’еев. Заклинание Магического Зеркала относится к седьмой, наивысшей степени, седьмого круга. Создается оно так: маг окружает себя Магическим Покровом, и в этот же момент читает заклинание Отражения, текст также приводится в книге, но без постоянной подпитки энергии заклинание невозможно, ибо требует полной концентрации одновременно на двух вещах: на Покрове, который необходимо удерживать, и чтении нового заклинания. Действие описывается тем, что чужое заклинание полностью поглощается Покровом и Отражением воссоздается точная копия заклинания противника, таким образом, маг творит одновременно не два, а целых три заклинания: два из них высших кругов и одно – противника. Для этого просто необходимо пройти круги магии противника, иначе подействует лишь Покров, который поглотит и развеет силу заклинания. С помощью амулета святой Марианны возможно действие на группу. Заклинание Магического Зеркала отнимает столько сил, что маг просто не в состоянии что-либо сотворить в ближайшие несколько дней, даже с постоянной подпиткой. Многие волшебники умирали при чтении заклинаний шестого уровня. Поэтому маги седьмого круга зовутся архимагами. И насколько я понял, некромант просто-таки всесилен, раз остался жив, смог уйти и творить заклинания дальше. Переходы в Мир Немертвых и обратно также считаются разновидностью магии, ее двоюродным братом, если так можно сказать, ибо обучаются такие маги не от книг, от внутреннего дара, и сила заклинания достигается не кругом мага, а постоянным использованием. Такое можно сравнить лишь с выносливостью.
― Мессир, таким образом, в нашем мире появился архимаг, который ненавидит прочих магов? ― с поднятой бровью спросил глава Гильдии Черного Жезла.
Виллехальм, прозванный за разногласия с законом Грозным, не желал довольствоваться подчиненным положением при Ордене Магов Белой Руки, впрочем, признавал, что объединение позволяло его братьям обрести долгожданную свободу, глоток безмятежного воздуха, избавившись, наконец, от пристального внимания Охотников на Ведьм. Сейчас же он задумался: правильно ли поступил, когда в Империи Гиттов появился могущественный маг, не осознающий своей силы. Изображая шута на людях, Виллехальм, тем не менее, под черным шерстяным плащом собирал энергию в пальцах на случай, если придется атаковать первым - он проверял: это лучшая защита.
На гроссмейстере не было лица, бледность сглаживала неприятные черты, и Рене Густав походил на восковую фигуру, окрашенного белилами с густыми бровями в виде стрел и приглаженными волосами, аккуратно прорисованных черной финифтью. Вопрос маг понял, но отвечать на него не хотел, в этом не видел нужды. Его планы медленно рушились: единственный человек, который мог бы указать на оставшиеся два медальона – его злейший противник, недостижимая цель. Дитрих, понял гроссмейстер, раздавил бы Орден, как мошек. Неизвестно еще, с чем их сравнивает странный лекарь на самом деле.
Рене Густав сложил ладони, как молитве, и подпер указательными пальцами ноздри, вдыхая въевшийся запах можжевельника. Внезапно, ему пришла в голову мысль, и он вновь подивился вдохновительной силе Природы.
― Брат Доминик, ― обратился гроссмейстер к библиотекарю, сощурив радостные глаза, ― Принеси нам книгу, о которой ты говорил. Настал час нового обучения.
Старик помялся, вытирая вспотевшие руки. Ему хотелось ее принести, но не мог, и дело было не в немощи. Архивариус волновался, и голос начал дрожать:
― Боюсь, мессир, это невозможно.
― Раз она так велика для твоих костей, то... прошу пройти в библиотеку.
― Боюсь, мессир, и это невозможно.
Библиотекаря трясло. Это поручение могло закончить его жизнь, он долго жил, но существовал лишь потому, что заверил гроссмейстера в своей необходимости. Теперь жизнь его рушилась.
Рене Густав, выказывая доброжелательность перед гостями, поспешил умолчать и придержать гнев до позднего времени, поэтому отшутился:
― Ладно, брат Доминик, у кого из нас во всем порядок...
Архивариус сжал покрывшиеся бурыми пятнами ладони.
― Дело в том, мессир, что я видел ее лишь однажды... в Вайнгрундштадте... лет двадцать назад.
Гроссмейстер уже вскинул руку, чтобы уничтожить брата Доминика, но в разговор вмешался Белландино, среднего роста блондин с крупным телом на широкой кости. От этого глава Гильдии Лазурного Неба представал ходячим дворцом в дорогих, шелковых одеждах синего и белого тонов, расшитых жемчугом и любимыми сапфирами. С шумом, он вульгарно оперся на стол капитула, чем отвлек вспыльчивого мага.
― Говорили, что книга сгорела в пожаре. Что тогда не сошло в прах и пепел от малой шалости нашего друга - Виллехальма? ― Белландино повернулся к магу в черном плаще, но по-прежнему рассматривал ухоженные ногти: ― Хоть раз ты мог положиться на воров?
Лишь теперь он удостоил его игривым взглядом.
Глава Гильдии Черного Жезла исподлобья уставился на вечного противника. Судорога пробежала по рукам, собирая энергию для заклинания. Оттон фон Эльштернвальд, первый помощник гроссмейстера, почуял напряженность и положил ладонь на плечо Виллехальма, дескать: "Оставь это дело!". Тот обернулся, готовясь вырубить неприятеля жезлом, но удержался, прочитав по лицу орденского мага предостережение.
Белландино тем временем погладил жемчужную, в виде груши, серьгу, и, подняв серые глаза к скучным балкам, в несколько рядов пересекающих зал поперек, рассказал, что же случилось в сухую июльскую ночь четыре года назад.
― Думаю, всем известно, какие тогда ходили слухи, было их меньше, чем сейчас, но тогда действие имели ошеломительное. Это же надо: некромант! Нашли люди козла отпущения для своих невзгод. Сухая весна, знойное лето, пожары... Во всем винили некроманта, хотя никто его в глаза не видел. А поэтому... некромантами были маги, лекари, ростовщики, склоки, ворчуны, бабки, гадалки, - любой человек, который не нравился большинству. Этим хаосом мы и решили воспользоваться. Мы - это я и Виллехальм. Я сто гульденов поставил, что смогу заполучить фолиант святого Йоханнеса Грюнхюгельского первым. Столько же поставил и наш Грозный брат. Просто так книгу никто не пожелает отдать - это и ребенку понятно. Заперта она была в сундуке на нижних, закрытых этажах городской библиотеки Вайнгрундштадта. Наш Виллехальм решил обойтись магией, замки взламывал при помощи заклинаний, а когда вскрыл сундук - книги там не оказалось... В ярости, он же у нас Грозный, взял и спалил библиотеку.
― Значит, книга у тебя, мидгарская морда?! ― выпалил Виллехальм, чувствуя себя обманутым.
― Хочу тебя разочаровать от сомнений, мой милый Вилли, книги у меня нет, иначе я бы востребовал твою долю пари. Хотя идея с ворами возымела успех. Но... Время было неспокойное, я говорил уже о некроманте. Вот и приехали Охотники на Ведьм, богатые мерзавцы... и проницательные. Не прошло и дня, как они переворошили местную Гильдию Воров - кладезь слухов и указателей. Тогда вновь начались пожары, только в них горели мои братья - маги. Я слышал их крики. И эта боль терзала вдвойне. Моя Гильдия редела, а книга так перешла Охотникам. Не удивлюсь, если они охраняют ее, как зеницу око. Это же медовое лакомство для магов. Вот они и ждут, пока мы покажем носы...
Наступила тишина. Маги обдумывали сказанное и искали планы вызволения книги.
Рене Густав сбросил напряжение и самодовольно откинулся на спинку трона. По лицу пробежала язвительная улыбка.
― Если магов туда не пустят, то пусть книгу заберут паладины святого Антония. Пусть это будет богоугодным делом.
― Безумие!
― Мы, что, даром их приютили? ― процедил Рене Густав.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 24-10-2007, 18:26

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
На пустынном, полузаброшенном Тракте, уходящим в Сотштадт, перед путниками возник черный, обветшалый силуэт постоялого двора. Дитрих не единожды здесь ночевал по пути в Вюстебург. Настало время посетить его и в этом году.
Тихий, отдаленный постоялый двор угождал всем немногочисленным торговцам и одиноким путникам. Фричко, хозяин странноприимного дома, как он сам называл это место, хотя уже пожилой, хлопотал обо всем, что необходимо путникам, будь то вино или сухая постель, сменная лошадь, а если заплатить пару лишних гульденов, он набьет в старой кузнице новые подковы. В свободное время, когда на Тракте изо дня в день царствует безмолвие, Фричко обрабатывает скудный клочок земли, который, тем не менее, приносит в дом еду. Это и спасает постоялый двор от полной гибели в наставшие злополучные времена для этого отрезка Главного Торгового Тракта.
Не дожидаясь момента, когда гости загонят лошадей в приготовленные стойла, старичок, бодрый и веселый, выбежал в сени встретить запоздалых путников. Жене своей наказал приготовить лучшие комнаты, где крыша не успела прохудиться без ухода, поставить греться воду, на случай, если странники захотят умыться, и выкатить из погреба бочонок лучшего Грюнхюгельского вина из запасов его отца.
Заходящее солнце освещало фигуры всадников, но только вблизи, когда путники спешились, и прошли пустые, без створок, ворота, Фричко узнал гостей. Он испугался за свою «Корчму». Хозяин думал, они расскажут о том, что твориться в мире, но лишь заметив седые волосы голубоглазого некроманта, понял – кроме высокой платы ему ничто не перепадет. Фричко знал, если Дитрих и останавливается, то только на ночь, запирается в комнате, и ни звука от него не дождешься. Спутницу некроманта, он тоже узнал: самую сухую и бесчувственную женщину, которую когда-либо видел. При последних визитах она вела себя вызывающе и даже угрожала пустить по миру все постоялые дворы в округе, иными словами его единственную «Корчму». Но большим ужасом для Фричко стало повстречать их вместе: престранная парочка. Гоняются друг за другом, затем другие ищут их, они ищут других. Жизнь течет, а постоялый двор только на них и богатеет. Хозяину не нравились такие гости, но одно он признавал – лучше они, чем вечная тишина или разбойники, которых, по рассказам купцов развелось немеряно.
― Мы рады вас видеть на нашем постоялом дворе, ― проговорил старичок.
Дитрих кивнул и вошел в двери. Моргретта чуть задержалась, передавая поводья в руки Фричко.
― Расслабься хозяин, эта радость взаимна.
Такого ответа он не ожидал, но что-то в ее ледяном голосе веяло надеждой на мирный и благополучный исход их пребывания.
― Откуда дует этот теплый ветер? ― поинтересовалась девушка.
― С юга, из пустыни. По вечерам даже зимой здесь теплее, чем в столице.
Дитрих вошел в горницу в тот момент, когда жена хозяина - Тедешка - сверкая в свете чадящего факела, выносила из погреба небольшой деревянный бочонок, окантованный серебряными обручами. Узнав длинные седые волосы, частично укрывающие молодое лицо, женщина вскрикнула и в испуге прижала ладони к рыжей голове.
Бочонок упал на угол порога, ветхие дощечки затрещали, скидывая серебряные оковы. Вспенившееся вино разлилось, забрызгав свежее платье хозяйки.
― Святая Марианна! Простите, господин, меня, растяпу. Я принесу другое вино...
Лекарь к этому привык.
― Что за шум, а драки нет? ― в горницу влетела Моргретта. ― Братик, что случилось?
― Ничего, госпожа, я не удержала бочонок, я принесу другой...
― Нет нужды, ― сказал Дитрих. ― За вино заплатим мы, но пить будем молоко.
― Простите, господин, прокисло молоко. Больна наша буренка, исхудала. Сами знаете, год был плохой, то засуха, то дожди. Мы так и не смогли запасти нормального сена. Вот и заболела наша кормилица.
― А вода отравлена, ― холодно вставила Моргретта, скривив губы и презрительно посмотрев на загорелое лицо Тедешки и на ее забрызганное красными каплями платье, перехваченное на широких бедрах дешевым, без украшений поясом.
― Не язви ей, Мора. Она не виновата.
― Благодарю Вас, господин. Вода отличная, прохладная, чистая, родниковая! Чудо, а не вода! Прошу, входите, ― она открыла дверь в гостиную, утопающую в чистоте, свете и яствах. ― Я только переоденусь, не пристало грязнуле услуживать вам.
― Да и мне не мешало бы умыться, ― остановила хозяйку Моргретта.
― Пойдемте-пойдемте, госпожа, ― радостно захлопотала Тедешка. ― Вода согрета. Знаете, гости у нас не часто, поэтому, как только заметили вас на дороге в столь поздний час, так сразу поспешать начали.
― Это радует, ― потеплела убийца, воображая, как смывает с одежды и себя дорожную пыль, как вода успокаивает ее и возвращает уверенность, шутливость и крепкую руку.
Порог гостиной Дитрих переступил в одиночестве, полном двояких рассуждений. Он знал, что хозяйка прониклась к нему уважением, если не благоговением. Бес его попутал сказать, что заплатит за вино! Заговорил с ней, теперь с объятиями будет встречать, как родного сына, а дальше пойдут смахивания пылинок, расспросы, что да как. Надо было съязвить. А Моргретта... Она же неоднократно видела его дерзость и уязвления, но сейчас он дал слабину, размяк. Взять хотя бы третью их встречу: ночью в таверне "Рыжий Таракан", где гнездилась отцовская Гильдия Убийц. Кто бы мог подумать тогда, что его незнание служило поводырем для дерзости...
Он зашел в таверну, сел за столик в самом центре зала, чтобы слышали все, спросил всего три вещи: мясо, эль и главу Гильдии Убийц, - глядя в глаза самому Вольфу. Разговоры смолкли, многие воры выюркнули на улицу, остальные насторожились и готовились по одному лишь сигналу нарезать незнакомца на кусочки и подать их запеченными в собственной крови на стол.
Когда Дитрих об этом узнал из последовавших пьянок - его начинал пробирать озноб. Тогда же это казалось всего лишь дерзостью. Лишь сейчас он задумался, почему Вольф спросил:
― Вас как зовут, герр незнакомец?
― Дитрих Тильке, ― без тени сомнения ответил лекарь, сверкая голубыми глазами, как любопытный младенец.
Его судьба могла стать куда печальнее, представься он по-другому: Дитрихом Шварцфухсом, например. Лекарь не заметил измученного и ошарашенного взора, тщетно скрываемого грозностью; но сейчас, спустя три с половиной года захотел вновь заглянуть в строгие карие глаза Вольфа, прочитать его сомнение, скрывшееся за умелым языком:
― Вы либо действительно псих, как я сперва подумал, либо это имя не настоящее. Одно из двух.
Не знал тогда Дитрих ни своей матери, умершей при родах; ни отца, ушедшего в монастырь; ни дяди, жившего в столице; ни прекрасной и опасной кузины. Спустя год семья воссоединилась. Много было радости и счастья, даже переименовали таверну на пересечении Блюменштрассе и Дункелегассе в "Братья Тильке" - в честь примирения Хопфенбаумских родственников: Вольфа Тильке, отца Моргретты, и Якоба Тильке, отца Дитриха.
Маленькая дерзость лекаря - спасла семью и, можно сказать, Империю Гиттов.
"Дерзость, ― Дитрих припомнил слова Трифона, ― вызывает привыкание, ибо живым неймется умереть". Уважение к старшим и смирение, это же не дерзость! Нельзя дерзнуть смирением, можно лишь смириться с дерзостью. Нет, он поступил правильно, на сей раз она только бы помешала, ― решил Дитрих, и подумал о другом: а вдруг теперь Моргретта презреет его за нежность, на которую он способен...
С этими мыслями некромант присел за стол и не заметил, как надломил мягкий ржаной хлеб и как начал вертеть черно-серый мякиш в пальцах, придавая ему форму кирпича. Закончив лепку одного кусочка - принимался за второй.
Во всем обилии свечей зарождалась неприятность - они закоптели, исторгая гарь, смешивающуюся с ароматом жаркого из белого куриного мяса, размятого и сгущенного с яйцом и мукой, а затем обжаренного с пахучими специями в форме молодой свинки. Ближе к Дитриху находилась мучная паста на большом ломте хлеба, рядом острый соус, который видом приказывал слюням течь ручейками, а желудку разжигать аппетит. Но как бы овощное пюре не подмигивала посыпанной зеленью и как бы не соблазняли сушеные фрукты, ягоды в меде, компот, рыбная солянка, квашенная с морковью капуста и суп, некромант терзал разум. Ему больно становилось оттого, что он может начать ужинать без хозяина постоялого двора. "Как-то не по-людски получается", ― уверял себя Дитрих и лепил ржаные кирпичики, выстраивал их в замковые стены, башенки, строения. Петрушка, укроп, чабер и базилик и орегано становились палисадом, переходящим в холмистые леса овощного пюре. Рыбная заливка с выглядывающим хвостиком щучки предстала озером Чистым, что в графстве Шварцфухсберг. Из листочков душистой мяты он сотворил сокола, окунув его в черный, настоявшийся вишневый сироп. Растительная птица парила над аллеей, над хлебным человечком, распростертым на земле...
Дитрих вспомнил ту злосчастную поездку в Небенвюст. Получив письмо и прикрывшись именем своего учителя - Дитериха Шварцфухса, - молодой, наивный лекарь помчался спасать наследного принца Альбрехта Нита. Он верил, что вылечит его. И ведь бы вылечил, если бы придворные врачи не кормили юнца мышьяком.
Зачем тогда Дитрих сказал правду? Маленькая ложь избавила бы его от преследующего прозвища...
― Некромант, ― тихий старческий голос прошелся по гостиной, трогая пламя.
Если бы соврал, самую малость - жил бы сейчас покойно, возможно, и позабыл о том случае, и, точно, не мучили бы воспоминания, оставившие рубцы и ссадины по всему телу; в гомонящей ватаге и в тишине не мерещились бы выкрики...
― Некромант, ― голос произнес настойчивее, пламя пошатнулось, и погасли свечи, кроме одной, показавшейся лекарю заходящим за озером солнцем или пожаром в Шварцфухсберге, после отъезда в составе отряда капитана Родегера фон Ульрихбурга, ныне кайзера Империи Гиттов.
Прошло четыре года, но как на Дитрихе, так и на замке висело треклятое...
― Некромант! ― словно башенный горн, протрубил призыв из Мира Мертвых.

4
Только Моргретта спрыснула волосы жасмином, как что-то кольнуло в сердце, а на душе появилась тревога, словно где-то произошло нечто неприятное не то с родственниками, не то со знакомыми, к которым сильно привязана.
Она переоделась в чистое: натянула черные мужские шоссы, влезла в короткую хлопковую шемизу такого же цвета и с воротником на льняных завязках и подпоясала его на талии кожаным ремнем с ножнами и кинжалом. Грязное белье замочила в мыльной воде, где только что омывалась, и лишь затем решила пройти в гостиную, надеясь застать еще не растолстевшего от ужина кузена. Войдя в горницу, освещенную чадящим факелом, убийца разглядела несколько образов и икон, призванных оградить дом от посягательств темных сил. Вполне нормально для страховитых людей. На полу, для утепления, была раскидана солома; везде, но не под факелом, что говорило об осторожности хозяев. Ей вспомнилась родная таверна, где она провела большую часть жизни; отца, состарившегося, но еще могущего проломить голыми руками череп забияки. За последнее время он сильно поседел, да и дядя Якоб тоже, впрочем, беспокоиться за них у Моргретты повода не находилось, оставались Родегер и Эрлинда, хотя этих всегда охраняли убийцы Гильдии, - Вольф никогда не бросит Рыжего Таракана, как и он - Волка. Апеч Младен? Нет, пожалуй, ему никогда не угрожала опасность - самый осведомленный человек в столице. Тичко Брава? Этот попасть в передрягу может, но, судя по его наращенной мускулатуре, словно выкованной в кузнице, где нашел его Родегер, он сам разберется, да и многие просто не полезут на рожон против такого великана. Оставалась Милла... "А ей с чего бы то боятся?" ― спросила себя Моргретта.
Дитрих?!
Убийца распахнула сложенную из дубовых досок дверь в гостиную. Кузен лежал на полу, посиневший, словно заиндевел; выцветшие волосы распластались по старому потерявшему краски ковру, а над самим телом нависал Фричко, хозяин постоялого двора. На лице читался испуг и растерянность, что говорило о том, что он пришел незадолго до Моргретты. Она понимала, хотела верить, что Дитрих там, в Мирах Духовных, но такого ей видеть не приходилось. Убийца подошла ближе и заглянула в оледенелые, словно стеклянные, глаза, они ослепли, не реагировали ни на свет, ни на движение. Кузен больше походил на мертвеца.
Умер?
Так вот быстро, без разговоров? После всего того, что она для него сделала? После того, как он осудил паладина? После восьми дней перехода по лесным тропам, где могли загрызть хищники, забрать болезни, и просто упасть массивные ветки? Он умер так просто? Это не укладывалось в сознании, она отказывалась верить в происходящее.
― Это сон... ― повторяла Моргретта, успокаивая себя.
― Может ударить его, проверить? ― осведомился Фричко, ― Говорят, если человек головой ушибся, и дыхания нет, то нужно ударить вот сюда, ― он указал на ямочку чуть выше солнечного сплетения.
― Сейчас ударю тебя я!
Карие глаза убийцы сверкнули от гнева и слез. Потерять кузена так банально, это было выше ее разумения.
― Он дышит, я знаю, слабо, но дышит, ― навзрыд проговорила Моргретта, сжимая кулаки, только бы окончательно не расплакаться.
Дитрих своими выходками, поведением, даже присутствием открывал для окружающих женское начало убийцы, которую поголовно все, включая отца, называли бездушной, бесчувственной, слишком увлеченной работой, недаром в Гильдии она носила гордое имя Смерти. Не то, что бы ей не нравилось выказывать женственность, но рядом с ним, она была готова на все, только бы ее единственный, ее тайный возлюбленный находился вблизи и воспринимал как женщину, как сестру и как жену.
Моргретта осторожно прислушалась к сердцу некроманта, оно билось ровно, но очень медленно, даже тише, чем во сне. Лишь теперь она заметила, как и грудь лекаря поднимается и опускается, не спеша, практически незаметно.
― Он жив! ― сквозь слезы радости воскликнула убийца.
― Я приведу его в чувство, ― предложил старик Фричко, замахнувшись на пощечину.
Хозяин таверны только вдохнул, как дыхание стало поперек горла вместе с кинжалом Моргретты. Она осклабилась:
― Дотронься и умри!
В гостиную вошла Тедешка, сначала радостная, но радость быстро слетела с лица, и среди морщинистых равнин проступил ужас за мужа. Сухие пальцы сжали отпаренное зеленовато-желтое платье, перехваченное расшитым красными орнаментами поясом. Она хотела броситься на обидчицу, на эту бесчувственную и дерзкую убийцу, но потом поняла женскую странность, присущую даже самкам животных - защита тех, кого любишь, о ком заботишься. Это материнское чувство в равной степени переносилось и на возлюбленных. Тедешка ощутила симпатию к убийце, но и мужа, о ком хлопотала сама, в беде бросить не посилилась, поэтому с долей оставшегося ужаса (а вдруг она ошибается?) в голосе осторожно спросила:
― Что здесь происходит?
Моргретта убрала кинжал, но с места не сдвинулась, а Фричко вскочил, как ошпаренный и побагровел, говорил он себе: престранная это парочка. И подумал, что разбойники были бы куда приятнее в общении, чем убийца и седовласый молчун с томными, а теперь мертвыми, льдисто-голубыми глазами.
Тедешка подбежала к мужу и обняла, словно она спасла его от неминуемой смерти, поправила ему одежду, отряхнула и погладила по заросшей щеке.
Успокаивала и смотрела на него, ловила каждую черточку, ведь если остановится его сердце - разобьется ее, и тогда ни один путник больше не появится в их "Корчме", никто не удосужится их похоронить. Она говорила Фричко, чтобы он не волновался, что ему это вредно; просила присесть, выпить... компота – первое, что попалось ей на глаза. А он подобно престарелому ребенку спросил:
― Я же хотел помочь, за что она меня так?
― Она приехала с ним и, наверное, знает, что делать. К тому же она любит его.
Моргретта сделала вид, что не услышала этого, но комочек смущения, все же прошелся по пищеводу и отобразился на щеках небольшим румянцем, как после пинты вина.
― Но зачем же кинжалом?..
― Это реакция. Она похожа кошку, оберегающую своего единственного котенка.
― Да мне от одного запаха жасмина дурно становится...
― Так выйди в сени, подыши! ― вспылила Тедешка. ― Не маленький, чтоб нянчили тебя!
Фричко поднялся, чуть кряхтя, и у порога в горницу ответил:
― Порой я думаю, почему сорок лет назад ты не ушла с этими летрийскими братьями Силовидом и Творимиром...
"Потому что люблю тебя, старый ты хрыч!" ― мысленно ответила Тедешка, смиренно уложив руки на колени.

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Голову сдавливало, словно в тисках, а плечи стягивал некто незримый. При отрытых глазах, Дитрих видел только мрак и густую, без просветов, тьму, в которой тонули краски и тени. Некромант силился сбросить тяжесть, разорвать невидимый терновый обруч, обвивший череп, но реакция была обратной, могильная мгла лишь черпала силу в его противоборстве. Дитрих оцепенел, руки и ноги сдавились оковами; он не видел их, но ощущал; и чувствовал плато, навалившееся на грудь. Боролся, но черный мрак лишь мужал, расплющивая некроманта среди своего, словно каменного, полотна.
Если не получается так, может пропустить эту тьму через себя ― вздумалось Дитриху, и он расслабился.
Острая боль ввинтилась в мозг, а по зубам прошелся разряд молнии, проникая под корни, выкорчевывая их живьем. Дитрих вновь напрягся, но мрачные тиски не ослабли и сдавили некроманта в сто крат сильнее. Он снова решился пропустить мрак, на этот раз дал слово, что сумеет вытерпеть боль, зуд и свербеж.
Холодная мглистая волна прошла по телу, с головы до ног, выворачивая внутренности, словно чьи-то руки копошились под поддетыми на крючки ребрами, вытаскивали органы, перерезая все, что связывало некроманта с Миром Живых. Дитрих подумал, что его готовили к бальзамированию, или просто анатомировали, как делал когда-то и он в Шварцфухсберге по эльфийской книге, переведенной покойным учителем.
"Неужели так приходит смерть и уходит жизнь?" ― задумался лекарь тогда, и вспомнил вопрос сейчас. Ни один из переходов в Мир Немертвых не сопровождался такой пронизывающей болью, и это его даже развеселило. То, что казалось таким нестабильным и мучительным, рассыпалось в пепел перед новыми ощущениями путешествия в Мир Мертвых, в мир тех, кто удостоился упокоения, благочестивые были люди они или нет. Это край жизни, ворота смерти. Мрачная красота и безмятежность после смирения с болью. "Может это путь в рай?!" ― Дитриху вспомнилось писание, страдания и мучения, боль Единого Бога, распятого варварами-алмавтанами где-то далеко за Южными горами в местах, где мало кому из Империи довелось побывать.
Некромант ощутил легкость и невесомость.
Он открыл глаза, хотя был уверен, что они открыты. Перед ним предстала гостиная постоялого двора, красочная и убранная; на столе Тедешка стелила белую скатерть и ставила на нее мясные блюда, мучное и вино, лучшее вино. За окном, затянутым пузырем, поднималось утро. Внезапно кто-то подтолкнул изумленного некроманта; он носом впился в телячий пузырь, не прогнув его, но получив возможность, словно через "лесное" стекло, увидеть, что же творилось за окном.
Из пожелтевшего к середине сентября леса, выбегал жалкий в оборванной одежде, грязный человек, на вид ему казалось не больше, чем теперь Дитриху. Но привлек его даже не этот воин (на поясе висели ножны с вложенным в них мечом), а черный всадник в дорожном капюшоне, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Конник презрительно взглянул и помчался по Тракту. Затем к удивленному человеку подбежали двое. Дитрих узнал их сразу: Апеч и Эрлинда.
Вспомнил некромант и ту ночь на постоялом дворе, когда он спал с зажженной свечой в страхе перед открытым даром; и то утро, когда повстречал мужика в ссадинах и подтеках, волосы его были засалены до темно-рыжего. Это же был Родегер! Он не узнал его, не помог ему. "О, если бы все вернуть!" ― взмолился некромант.
Но тем же швырком его забросило в ночь посреди расступившегося леса: в конце открывшегося пути мерцал огонек, его одинокая свеча. Дитрих увидел, как мчался Родегер, радостный и воодушевленный; увидел, как он спотыкался и падал, поскальзывался, но бежал на светоч во тьме.
Снова мгла настигла некроманта, но на этот раз знал, что закрыл глаза. Он прислушался, и ответом послужила фраза незнакомого старца с поэтическим, хотя и грубоватым, похожим на мидгарское наречие, голосом: "Спроси себя: так ли ты велик, что хочешь погибнуть, спасая волчицу?" ― и следом голос, звучный с металлическим отливом и хорошо поставленный, скромно ответил: ― "Да...".
Некроманта перевернуло на спину, он открыл глаза, увидев себя, лежащим на поляне, придавленный ногой невиданного существа, похожего на человека с неимоверной силой. Он говорил, спорил, но Дитрих не понимал - слова складывались просто в музыку, дивную, словно эльфийскую, и тяжело-звонкую, будто сочиняли гномы. Дитрих не слышал мелодий ни первых, ни вторых, но ему так показалось, потому что похожим голосом говорил леприкон и эльфы, которых довелось повстречать. Некроманта отпустили, и тело растворилось. Родегер стоял перед светом, озарившим поляну, в ярком ореоле огненного цвета проявлялись черты сияющего воина с магическим копьем.
"Тебе придется самому пройти этот путь" ― сказал тот же милый и сладостный старческий голос. ― "Но..." ― заикнулся Родегер, а голос уже грозно проговорил: "Однажды ты уже сказал "да". Так сдержи свое слово!" ― и Родегер побежал, истощенный и измученный он бежал на светоч во тьме, к своему спасению, к своим друзьям.
Дитрих посилился спросить, зачем ему показывают прошлое, как его подняли под локти и вознесли за густые осенние облака. На них его и опустили, некромант почувствовал опору, но по-прежнему удивлялся, и с каждым мигом вопросов не становилось меньше, наоборот, если он кого-то здесь повстречает, выплеснет весь словарный запас, только бы получить ответ. И человек перед ним предстал: в белой шелковой шемизе, переливающейся складками на легком теплом ветерке, препоясана широкая длинная до голеней рубаха была плетеным золотыми нитями шнуром. Старец имел седые вьющиеся волосы, переходящие в окладистую до груди бороду. На лице зияла добродушная улыбка, а темные глаза среди глубоких морщин весело сверкали. Старец ему напомнил гобелен с изображением пророка Антония в Санта Палаццо.
― Здравствуй, некромант.
Дитрих огляделся, словно пропустив слова мимо ушей. Вокруг царила тьма.
― Где это я? ― спросил лекарь, ― Почему здесь так темно?
― Мы на границе. У самых Врат Рая. А темно потому, что не хочу стращать тебя, а то искусишься прелестями и последуешь за Печольдом. Считай, что тьма - это граница.
― Граница чего?
Некромант поднял глаза на старца, тот продолжал мило улыбаться, а лицо выражало доброту и несказанную мудрость.
― С Миром Мертвых... Позволь объяснить систему мироздания. Все делится на две половины, примерно равных, так мне кажется, хотя никто это не проверял. Две половины - это Мир Живых и Миры Духовные. Твой Мир может быть любым, даже шарообразным. Мир Духовный имеет особое строение. Это всегда шар, который разделен Миром Немертвых еще на две половины, полусферы. Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему на фресках и витражах, изображая Геенну, предполагают огненные котлы и сковороды? А почему Соборы и Храмы имеют купола?..
Дитрих покачал головой.
― Тебя больше интересует, останется ли с тобой твоя кузина, презреет ли она тебя или проникнется уважением, как хозяйка постоялого двора? ― продолжал пророк Антоний. ― Это мелочи человеческие, не духовные, хотя имеют некоторое отражение и в Духовном Мире. Я, кажется, отошел от темы. Так вот, некромант, ты должен понять... Хватит представлять себе Врата Рая - придет время - ты войдешь, и у тебя будет вечность, чтобы запомнить каждый изгиб.
― Простите.
― Не повторяй ошибки Печольда Немертвого. Он захотел прийти и посмотреть еще раз. До сих пор он ищет вход в Мир Мертвых. Запомни, раз и навсегда: Мир Мертвых открывается только мертвыми и только мертвым, обычно. Звучит, не ахти как, но передает точно. А поскольку дух самого Печольда неупокоен, его нужно найти, но никому это не удавалось. Ему нет права входа. Смотри не допусти, чтобы произошло подобное с тобой. Предупрежден - значит, спасен... Ты меня снова сбил!
― Я не хотел перебивать. Вы говорили о полусферах... я должен понять...
― Говорил я Марианне: "помоги кузине спасти некроманта, он умный парень". Так оно и вышло, понятливый. А, о полусферах. Мир Духовный делится Миром Немертвых на две полусферы. Мне известно, что ты заглянул однажды во Врата в Преисподнюю, ― святой Антоний пригрозил пальцем и сощурил правый глаз. ― Если вспомнишь, то увидишь стены, пол, утопший в пепле, но свод растворяется во мраке Мира Немертвых. Он есть, но не виден. Теперь оглянись. Прости, забыл, что ты не видишь. Здесь нет пола, но есть замечательный купол - это верхняя полусфера. Ад - нижняя полусфера. Возьми тыкву и разрежь пополам, вычисти семена и посмотри, почему нижние миры представлены котлами, а верхние, так ошибочно называемые сферами, - куполами. Дико, да? Апостолам тоже было в дикость, и мне, и Трифону, и сотням других пророков и вещателей, даже некоторым безумцам и сумасшедшим, твердящим лишь отрывки сведений, просто остальное они выдумывали сами. Первым, кто узнал о Мире Мертвых, по великой иронии судьбы, увы, не подвластной Единому Богу в полной мере из-за дерзкой гордости Светозара, был Печольд, но теперь лишь с позволения фортуны и матери Природы возможно найти Немертвого, заблудшего между Мирами, обреченного вечно скитаться, не имея права войти в Мир Мертвых и потерявшего дорогу в Мир Живых... Печальная история, как и его имя. Все думают, что алмавтане-язычники распяли его на перевернутом кресте, но это не так. Перевернутый крест является символом мученичества... впрочем, я заговорился. У тебя есть вопросы?
― Зачем я здесь? Я же отказался от духа Трифона...
― Хороший вопрос. Мне известно, что Единый Бог хотел тебе что-то передать, но, к сожалению, лично Он это делать не может. Поэтому здесь я... Вспомнил! Единый Бог сердится на тебя: ты отказался от Его дара. Во всем виновата твоя дерзость по отношению к Трифону. Я знаю, ты слышал наш разговор, так вот, знаю я его давно, и мне позволительно вести себя с ним дерзко. Но Единый Бог все равно любит Трифона и мечтает, чтобы тот вошел в Рай, где положено быть всем.
― Даже Искусителю?
― Тсс! Не смей произносить имя нефилима перед этими стенами. Здесь его знают, как архангела Светозара, денницы, зарницы, в общем: сына солнца. Единый Бог и ему готов простить все. Между прочим, Светозар не просто там из числа ангелочков, он - наместник северной части Неба, где сейчас, без его власти, царят язычники: мидгарские и летрийские боги... Подумай на досуге: разве Единый Бог не вознес душу паладина сразу в Рай? Одного покаяния перед смертью и твоего, между прочим, не всеправедного прощения Ему хватило, что избавить человека от мытарств по ужасам и желаниям неупокоенных душ в Мире Немертвых... Дерзкий мальчишка, опять ты меня сбил!
― Вы говорили о моем даре и Едином Боге.
― А ты, я погляжу, пытливый парень. Бог, при всем своем расстройстве на тебя, не в обиде. В конце концов, Он сам дал право выбора между добром и злом. А твой поступок хотя и дерзкий, но не вписывается... как бы мягче сказать, в каноны Мироздания. Поэтому это обеспокоило Единого Бога, Он сам не может объяснить это. Он всесилен, но не настолько. Он - Творец, а дела людей - это ваши творения. Помнишь фразу Каспара Третьего Объединителя после Земельных Войн? Он говорил, когда объяснял людям дробление на гроссгерцогства: вассал моего вассала - не мой вассал. Для Единого Бога с творцами и творениями примерно так же звучит... Снова меня не туда понесло. Нет смысла рассказывать о Мирах - на это уйдет вечность. Поэтому скажу вкратце: в Геенне что-то назревает, копошатся в чертогах языческих богов, ходят слухи, что кто-то из Мира Живых собирает медальоны Всецарствия. Они нужны и Трифону, чтобы освободиться от пут Мира Мертвых. Он хочет ожить вновь.
― Я думал, он в Мире Немертвых.
― Я же говорил, Архангел Светозар не простой ангел; он - наместник. Его сила велика. Трифон обратился к нему за помощью, и тот открывал Врата в Преисподнюю на некоторое время, чтобы дух встречался с тобой. В Мире Живых разгадками легенд и тайн медальонов занимались два человека: Йоханнес Грюнхюгельский и Печольд Немертвый. Первый находится в Раю, второй - тебе уже известно.
― Так что мне делать, если двух человек, которые бы мне помогли, не существует. Где же искать ответ?
― Обычно я говорил: в себе. Но тебе подскажу. Люди вольны перемещаться в своем Мире где и куда угодно. Осталось сделать предоставленный Единым Богом выбор.
― Какой путь избрать?!
― Где интересней бродить: по улице, чтобы найти медальоны самому, или выиграть время, чтобы разобраться, а стоит ли их искать?
― Через дворы короче... Так говорит Моргретта.
― Она умна и прагматична, но в этом случае, твоя кузина выбрала бы улицу... Есть вариант, что ты можешь спросить у самого Трифона... А теперь возвращайся, нечего тебе здесь задерживаться. Подумают ненароком, что ты умер, закопают, задохнешься, и тогда надежды Единого Бога на тебя не оправдаются. Тебе это надо? Закрой глаза, не бойся, будет тьма, будет вспышка, но боли не почувствуешь...
― Но...
― Некромант, однажды ты дерзнул проехать мимо друга, и это привело к миру в Империи Гиттов. Теперь ты дерзнул избавиться от духа: тебе решать к чему это приведет... Довольно! Ступай же в Мир Живых!..

6
Распаленный от недостатка новостей, Рене Густав тяжелыми шагами двигался по каменному коридору. Монахи и маги, лишь увидев болезненно-бледное лицо гроссмейстера, прятались по закуткам, комнатам, убегали или склоняли головы, вжимаясь в стены. Хотя плащ он оставил в келье, люди пугались его тощей и угловатой внешности, приправленной неимоверно узким лбом, и идеально ровному пробору, уходящему к темени. Черные глаза грозили разгневаться, упитанные стрелообразные брови сползли к переносице, высвечивая короткие рытвины вертикальных лобных складок. Не придавала доброжелательности и белая монашеская ряса с черным равносторонним крестом, в центре которого находился черный круг и отпечаток белой ладони; перехвачена сутана была лазурным поясом, украшенным драгоценными каменьями.
Рене Густава раздражало само утро. Фонтан, у которого он любил умываться пересох и треснул, будто по нему ударили боевым молотом. Пришлось ему ополаскивать лицо близ колодца. Это взбесило главу Ордена Магов. Он супился и быстро, гневно, подобно быку, вдыхал и выдыхал, но успокоиться Рене Густав не смог: лишь подумает о выгоревших рассадниках любимых трав, так кровь подогревает желчь.
Свернул налево, и сразу ему на глаза попался учебный зал - хороший способ выпустить пар на соломенные манекены, и преподать урок ученикам, показать всю силу магии Рене Густава де Шато-Сале, увеличенную семью медальонами Всецарствия. Пусть узнают, кто в сем мире истинно великий!
Набрав в правом кулаке сгусток энергии, пробежавшей от сердца, ласково согревая мышцы, гроссмейстер резко вытянул руку и выпрямил указательный палец и мизинец, створяя мудру изгнания, таким образом, израсходовал не весь потенциал скопленного сгустка энергии, а ровно столько, чтобы дверь с хлопком, вопреки петлям, открылась внутрь. Из не застекленных, без мозаик, окон дохнуло свежим утренним холодком в затхлый коридор, освещенный коптящими факелами. Ветерок шевельнул жирные волосы главы Ордена, но строгую самоуверенную походку Рене Густав не изменил, так же стремительно он вошел в учебный зал и замер, ястребом, высматривая, на кого можно излить весь накопивший гнев.
Комната, отведенная под тренировки и обучение для магов первого круга, находилась на втором этаже замка в больших, словно дворцовых покоях и разделялась двигающимися ширмами на анфиладу небольших помещений по степеням, от первой до дальней - седьмой, наивысшей, после которой ученик непременно, по зачету, переходил на первую степень второго круга.
― Мессир... ― обратился к главе Ордена Оттон, наблюдавший за тренировками.
Ученики и наставники из числа магов третьего круга, обернулись и обомлели, ожидая, что же скажет посетивший их гроссмейстер. Судя по его виду, теплой похвалы они не получат. Лишь Эрменгарда с упорством продолжала тренировать жесты и заклинания, практикуя новые и следом, возвращаясь к изученным, закрепляла их в сознании. Ее ревность придавала огромный потенциал способностям. Милое, с остреньким подбородком лицо, сердилось и супилось, но не переставало быть красивым, наоборот, Рене Густаву оно нравилось больше. Он размяк, и энергия разошлась по всему телу, вводя сознание гроссмейстера в приятные мечтания о величии маленькой пшеничноволосой девочки, так страстно желающей убить кузину своего возлюбленного.
Глава Ордена Магов в ней не ошибся.
― Чем обязаны столь высокому визиту, мессир?
― Хотел выяснить три интересующих меня в данный момент вопроса, ― спокойно, по-обычному высоким голосом, ответил Рене Густав.
Сложив руки в мудре защиты, он смотрел на Эрменгарду, ловил каждое изменение ее тела, и пальцев рук. Не удосужившись даже сменить сорочку на рясу, которая сложена в сундуке в келье, тринадцатилетняя девочка извивалась, чувствуя потоки энергии, танцевала, словно в трансе, достигая невиданной женской гибкости и стойкости могучего кузнеца.
― Мессир, можно поинтересоваться: каких?
― Кто нагло и дерзко спалил мой рассадник чабра и базилика?
Рене Густав узнал простейший жест - мудру энергии левой руки, когда кончик большого пальца соединен с кончиками среднего и безымянного, остальные выпрямлены. В этот момент, чего не ожидал гроссмейстер, вместо спокойствия и концентрации, Эрменгарда подняла правую руку в мудре приветствия и закружилась.
Сорочка плавно переливалась сгибами, создавая волнообразный конус, похожий на перевернутый водоворот.
― Это произошло позапрошлой ночью.
― Меня не интересует: когда. Я хочу знать: кто? ― надавил гроссмейстер, продолжая наблюдать за магическим танцем девочки, за распушенными волосами, обвивающими тонкую белую шею.
― Эрменгарда, мессир.
― Хорошо, замечательно. Это так не похоже на мужчин, своя красота, азарт, привлекательность...
Оттон не поверил услышанному, глава Ордена не покарал наглеца, покусившегося на его святая святых, он - наоборот - похвалил. Маг отшагнул и сглотнул.
― Оттон, ты же ведь не боишься второго моего вопроса?
― Нет, мессир, ― соврал маг.
― Кто разрушил мой фонтан?
Девочка остановилась, привстав на цыпочках, медленно опустилась, пропуская поток через себя, и, откинув волосы назад, сложила две ладони, словно между ними шарик. Затем, закрыв восхитительные с изумрудным отливом глаза, сконцентрировалась и выпустила огненный шар в манекен, который вспыхнул и тут же погас - плазма заклинания поглотила его полностью.
― Эрменгарда, мессир.
― Восхитительно, надо будет ее похвалить.
Оттон почувствовал, как из-под ног уходит пол. Это было так непохоже на гроссмейстера! Маг отступил еще на шаг.
― Оттон.
― Я слушаю, мессир.
― Устрой Эрменгарде зачет по первому кругу.
― Но она не готова, устала, не спала три дня. И к тому же не прошла три степени.
Гроссмейстер строго взглянул на мага, и у Оттона свело желудок.
― Не спрашиваю, готова она или нет. Я хочу видеть ее зачет. Здесь и сейчас.
― Как прикажете, мессир, ― без энтузиазма подчинился Оттон.
Рене Густав скрестил на груди руки и выжидал. Маг же скомандовал:
― Учения закончены. Кто остановился меньше, чем на седьмой степени, - возвращайтесь в кельи. Остальные: убрать ширмы, освободите зал. Эрменгарда задержись.
Маги уходили, но не достаточно быстро, их любопытным лицам хотелось посмотреть, что же гроссмейстер будет творить для единственной женщины в замке. Оттон уловил оборачивающиеся взгляды и подогнал неторопливых монахов словами с мессы:
― Оглашенные изыдите! Двери! Двери!
Учебный зал привели в порядок. Серые невзрачные ширмы расставили вытянутым овалом с просветами не более двух локтей. В проемах стояли маги, готовые пресечь всякие непредвиденные случаи. Обряд зачета ввели при основателе Ордена, с тех пор никто его не отменял, и строго следовали установленным правилам... до сего дня, когда Гроссмейстер пожелал устроить проверку знаниям Эрменгарды, однако сам обряд под его руководством лишь незначительно изменился; в последствии, как понимал Оттон, можно отменить и продолжать обучение по прежним установкам.
Ученики седьмой степени подготовили внутренности эллипса: на определенных отметинах, начерченных белым известняком, расставили специальные, зачетные манекены и разложили свежие веточки и листья, из которых испытуемый должен был очень быстро вычерпать силы для последующего задания. На первых порах, маги учатся выносливости, если ученик не выживет после короткого поединка, где должен выйти за границы своих возможностей, то что ему делать, когда-таки представится шанс встретить языческое чудище, оберегающее святыню единоверов. Старые маги понимали, что это всего лишь сказки, но молодежь, привлеченная тем, что их обучат, чтобы искать и сражаться с помощью магии, принимали это на ура; и на провал зачета расстраивались не экзаменаторы, а сами ученики. Не редки были случаи, когда обессиленные и измученные испытаниями маги срывались и покидали Вайсбург с наихудшими пожеланиями, но сильные и целеустремленные, как говорил Оттон, становились такими же великими, как и Йоханнес Грюнхюгельский. Также зачет проверял реакцию мага и скорость сотворения заклинания: "Это может спасти вам жизнь!" ― вдалбливали наставники юным головам.
Эрменгарда выступала третьей. Она ждала своей очереди. Размышляла, чем же заслужила такую муку и одновременно счастье быть проверенной гроссмейстером лично. Неужели, думала девочка, таким образом, он гневается за сад и фонтан, но она же лишь хотела добиться совершенства, поверила в то, что сможет убить Моргретту и заслужить благосклонность Дитриха, ее возлюбленного.
Маги запели. Никогда Эрлинда не слышала столь прекрасных куплетов, мужского хора, который бы вкладывал душу в значение слов, в сами текста гимнов, а не просто горланили в таверне о пьянстве и похоти. Это завораживало ее, придавало сил, хотя, глядя на первого претендента - пение его сбивало. На первом же манекене, он задумался; наставник их сомкнутых в замок рук быстро выпрямил и соединил указательные и, перпендикулярно им, большие пальцы - мудра стрелы. Незамедлительно последовал разряд молнии, пронзивший белокурого ученика. Тот встрепенулся, не осознавая, что же с ним произошло, и застыл парализованный электрическим разрядом. Его кожа потемнела, а по залу прошелся запах жженой плоти. Другой наставник, стоящий напротив, опустил правую руку, ладонью наружу - мудра милосердия - и излечил ученика от серьезной травмы, оставив боль в сердце, чтобы задумался сейчас, а после действовал, как и положено магу. Эрменгарда понимала это, несколько раз она слышала тренировки ненавистной Моргретты. Та твердила убийцам, чтобы они отринули мысли, только инстинкт, отточенное, бездумное мастерство выведет их живыми из всех передряг, а в тех, кто продолжал задумываться над ударами и бросками, кузина Дитриха метала нож, не убивала, но ранила, иногда глубоко.
Ученика вывели из зала. Тревога за себя росла. Девочка, женщина проходит первый зачет в Ордене Магов Белой Руки. Брат Доминик, этой ночью рассказал ей, что стены Вайсбурга никогда не видели женщины-мага. Это запрещено Кодексом и Уставом. Впервые за сорок шесть лет, глава Ордена изменил правилам, и этим гроссмейстером стал Рене Густав де Шато-Сале. Она подняла большие серые с изумрудным отливом глаза на него, на его черные волосы, сухое, но белоснежное лицо. Оно красиво, по-своему, решила Эрменгарда. Смесь эль'ейской и ломейской кровей, курнос, скуласт и светел с изящными чертами, и при этом узкий лоб, пробор и черные стрелки бровей придавали мистический шарм его внешнему уродству, поджарость лишь усиливала эффект. Он красив! ― мысленно воскликнула девочка. ― Он целеустремлен и властолюбив. Будь у нее другая возможность - она предпочла Дитриху его, ущербного, но добивающегося того, чего желает, в отличие от некроманта, которому приходится искать ухищрения, чтобы не вступить в конфликт с собой, со своими предрассудками, которые довлеют над ним с восьми лет, когда мальчик Дитрих Тильке убил привратника Арены в Хопфенбауме. Некромант бежит от себя, от своего прошлого, а гроссмейстер в нем черпает силы и ненависть, чтобы двигаться дальше, чтобы достигать недостижимое.
Маги остановили пение, и ученика, опаленного плазмой огненного шара, уносили вслед за первым. Это был ее брат - Бедрих, покинувший семью ради обучения магии. Он к ней не заходил, не заговаривал с ней и вел себя отчужденно от женщин, как и прочие маги, лишь Оттон фон Эльштернвальд, обучавший их обоих, уделял им равное время, без притязаний, без предвзятости. Он добр, но зависим от Рене Густава; наставник просто привык подчиняться, ― подумала она.
― Твоя очередь, Эрменгарда, ― сказал Оттон. ― Я знаю, ты сможешь.
Девочка в его голосе услышала настоящие нотки сочувствия, надежды. По привычке, она кивнула. Говорить отныне могла, но все же предпочитала молчание, ей казалось, что так никто не отвлечет ее от любви к Дитриху, от ненависти к его кузине.
Сломанные манекены заменили. Маги снова запели, на этот раз без высоких нот Рене Густава. Эрменгарда умела слышать. В конце эллипса он стоял, скрестив на груди руки, смотрел и восхищался ею. Девочка подошла на исходную позицию, спокойно и целеустремленно, словно подражая гроссмейстеру, так интуитивно подсказавшего путь к победе; хотя была уверена, что провалит зачет на шестом манекене. Свои возможности она знала отлично.
― Молчать! ― скомандовал Рене Густав, и маги утихли, не понимая, за каким Искусителем, он сбивает настрой ученицы. ― Сколько ей осталось степеней?
― Три, мессир, ― ответил наставник.
― Пусть возьмет три моих медальона.
Гроссмейстер подошел; вблизи он был более великолепен: горящие, пылающие радостью и счастьем глаза; гордый, самоуверенный стан вселили в девочку силы. А прикосновение медальонов, которые Рене Густав аккуратно надел на упругую шею, выправив пшеничные волосы поверх серебряной цепочки, оставили чувство защищенности и легкости, словно три бессонные ночи исчезли без следа и наполнили зреющее тело бодростью.
― Благодарю, господин, ― сказала Эрменгарда.
Он улыбнулся, и ухмылка девочке не понравилась. Заняв прежнее место в конце эллипса, гроссмейстер отдал последние приказы:
― Эрменгарда, твоя цель я! Представь, что я - Моргретта! Выплесни ненависть, доберись до меня, ревнивая тварь!.. Братья, песнь!
"Падшая девка!" ― с мысленным криком, ученица рванулась к первой горке веточек и листочков. Магам показалось, что босые ноги не касались пола, так быстро и плавно она подбежала и закружилась на месте, выгнув над головой запястья со сложенной обеими руками мудрой энергии. Маг сгустил воздух, уходящий вниз водоворотом. Эрменгарда почувствовала, как накопленная сила начинает покидать ее тело, и резко, отскочила от кружка, направившись к манекену. Она пролетела рядом с ним, лишь дотронувшись до соломенного плеча мудрой угрозы. Манекен выпустил магические оковы перед собой. Образовавшаяся из воздуха сталь звякнула о деревянный пол и восстановила разреженный после заклинания воздух, испарившись. Эрменгарда развернулась на носках, ее сорочка закружилась, оголяя колени, украшающие и без того чудесные голени на тонких берцовых костях, волосы сплелись, но грозные, отлившие чистым изумрудом глаза просияли в такт мудре изгнания. Маги наставники опешили: "Никто не использует этот жест левой рукой!"
Быстро переставив ноги, Эрменгарда вновь развернулась, словно уничтожение первого препятствия произошло монолитным, единым кругом, одним кольцом вращения ее магического танца. "Мудра стрелы", ― вспомнила девочка и тут же упала, перекатившись по полу. Молния протрещала над головой, едва не задев длинные волосы, и разорвала заискрившуюся ширму.
"Болотница пиявочная!" ― выругалась Эрменгарда, подкатываясь к новому кругу силы. Магический топор, с ослепительно острым лезвием, сорвался с потолка и, пролетая полукругом, надрезал сорочку между двух холмов ее зреющих грудей в тот момент, когда спина девочки выгнулась. Приподнимаясь на локтях, Эрменгарда собирала энергию. Ничто не могло ее отвлечь, иначе придется начинать сначала, что равнозначно провалу зачета.
Второй манекен, которого необходимо защитить, находился рядом с Оттоном. Девочка вспорхнула на ноги - надрезанная сорочка, медленно сползала на пол, оголяя стройный и соблазнительный силуэт, узкую талию и упругие бедра. Эрменгарда прыгнула, сбрасывая одежду с ног, встав на руки, тут же сложилась, проехавшись по полу выступающими позвонками. Когда руки освободились, девочка, не обращая внимая на свою наготу, пусть это интересует других, выставила чуть согнутую руку ладонью вперед, представляя, что толкает воздух. Подуло жаром, оставив правую руку в том же положении, Эрменгарда, борясь с ярким светом, вонзившимся в окна, повторила мудру защиты левой рукой. Незаметный в солнечных лучах огненный шар затрещал, кружась на выставленной ладони. Кровь начала закипать, оставляя на нежно-розовой коже волдыри ожогов. Долго она его не удержит. Сняв заклятие с манекена, девочка повернулась к Оттону и, откинув обожженную руку назад, правой изобразила мудру изгнания. Огненный шар создающий в воздухе высокое давление, учуял низкое и устремился вслед за ним в наставника. Оттон, готовивший заклинание, вынужден был срочно прочесть другое, вербальное. Он закружился вихрем, сметая ширмы и увлекая за собой огненный шар, срезанную сорочку, манекены и прочую утварь, хранившуюся в комнате.
Уличив момент, Эрменгарда рванулась к Моргретте, видела ее усмехающееся лицо, говорящее, что если Дитрих с ней переспит, она убьет ее. Вот она, впереди!
― Сдохни жасминовая крыса! ― прорычала девочка, продираясь к гроссмейстеру.
Она пригибалась, когда что-то пролетало над ней; подпрыгивала, когда что-то стелилось по полу, извиваясь, подобно змеям. Воздух разметал волосы, дыхание сбивалось. В учебной зале царил хаос: ужасный смерч, носился от одного угла в другой, пересекал комнату, стирал меловые круги. Одинокий лист влепился Эрменгарде в лоб, шлепнул и прилип. Из обветренных глаз показались капли, но девочка мчалась вперед, ни на кого не обращая внимания. Для нее это был бой, настоящий бой с живой и ненавистной Моргреттой.
Девочка на бегу складывала пальцы в мудре стрелы - это станет апогеем ее зачета, она израсходует всю энергию лишь на одно заклинание. Второго шанса не будет.
Рене Густав стоял смирно. Его не завлекала суматоха в зале, перед собой он видел целеустремленную и волевую девушку, ждущую отмщения. Карие глаза сверкнули. Гроссмейстер отступил на шаг, но на его месте осталась фигура, женская фигура Моргретты. Он знал, что заклинание иллюзии из образа, созданного ученицей, продлится недолго, но этого хватит, чтобы показать Эрменгарде, что она не настолько сильна, насколько себя чувствует с медальонами.
Моргретта дернулась вправо от ученицы, и та, предвкушая бросок ножа, спустила с рук огненную стрелу, но силуэт резко отпрыгнул в противоположную сторону. Магически созданный нож вылетел и вонзился в мягкую, незащищенную плоть над ключицей. Эрменгарда вскрикнула от боли и упала, по-девичьи поджав ноги...
На следующее утро злость снова одолевала гроссмейстера, но лишь он вспоминал зачет, наваждение пропадало. Рене Густав знал, что делать; он это сделал: вновь добился того, чего хотел. Однако братья Ордена были с ним не согласны. Заняв место на троне, гроссмейстер подпирал кулаком подбородок, выслушивая недовольства магов.
― Мессир, вы отдавали отчет своим помыслам?!
― Мессир, теперь вы понимаете, почему женщины не допускаются в Орден?!
― Мессир, женщина опасна!
― Мессир, женщины созданы для хаоса! В Ордене ей не место!
― Мессир, женщина должна заплатить за содеянное в ученическом зале!
― Довольно! ― поднял руку Рене Густав. ― Вы взбешены не правилами Ордена, а могуществом Эрменгарды!
― Мессир, думаю, именно поэтому почтенные гроссмейстеры до сей поры оберегали женщин от обучения магии. Они же не управляемы!
― Меня не волнует, что ты думаешь. Ты удивлен ее реакцией, ее выдумками, ее стремлением. Ты испуган этим, и желаешь, чтобы и вновь оставался выше женщины. Природа не спроста создала не только мужчин, но и женщин. Мы в равной степени достойны обучения и власти.
― Мессир, это святотатство!
― Молчать! ― вспылил Рене Густав, вскочив с резного трона. ― Я, как гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки, повелеваю перевести Эрменгарду на второй круг. Скажите брату Доминику, чтобы подготовил необходимые книги. Передайте Виллехальму и Белландино, что я жду наставников от их Гильдий.
― Но мессир, ответьте, что вы собираетесь из нее вылепить?!
― Архимага!..

[Дени де Сен-Дени >>>]

Буревестник. Рифмоплет

1
Утром 10 мая по старому Южному Тракту застучали копыта одинокого тяжеловоза и поскрипывание тисовых колес телеги, крытой разноцветными лоскутами парусины, кое-как сшитыми между собой. На козлах восседал семифутовый детина с широким простецким лицом и добрыми серыми глазами. Он не обращал внимания ни на шорохи, ни на пение птиц. Его заботило одно: в селении сказали, что к утру они должны добраться до постоялого двора, где, наконец, Пьер сможет основательно закрепить желудок вкусной снедью. Одно ему натянуло поводья - жоглар и актер потребовали сгладить сон, не то толстяк, лишь заслышав о еде становится, неуправляем, поэтому Жан ле-Люф, укладывая рядом с собой ивовую лютню, обитую медными гвоздиками, попросил не торопиться. Однако, если бы не языкастость третьего спутника - молодого Рожера Коквина, которого называли по-гиттски - Прохвостом, - Пьер давно бы загнал тяжеловоза до мыльной пены. Рожер ему сказал перед сном:
― Если ты погонишь и доберешься до двора затемно, монами, тебя не пустят, и в любом случае тебе придется ждать завтрака. А так: мы поспеем как раз к нему. Ты ведь не хочешь ждать?
Сколько раз Жан корил Прохвоста, которого за длинный язык называл по-жогларски: притворщиком - феньедором, - но здесь и он уступил. К тому же жоглар понимал, никто не справляется с толстяком лучше болтливого актера. С первых минут их знакомства в небольшом эль'ейском городке Алейн, в комтстве Сент-Монт, музыкант захотел избавиться от надоедливой жужжащей мухи тихо и незаметно, однако отказывал себе в этом удовольствии по религиозной и судебной причинам. Блондина с широкой улыбкой и наивными глазами прево города приговорил к казни за то, что тот сбежал из дома еще юнцом, и теперь, чтобы полностью получить свободу необходимо заплатить властям Алейна сто пятьдесят су или сотню гиттских гульденов. Такой суммы у человека прожившего десять лет в лесу, разумеется, не оказалось, поэтому жалостливый Жан выпросил у прево отсрочку до июля текущего года на условиях, что Рожер заработает их в его труппе. Теперь ле-Люф не может бросить юношу: дал слово перед прево и Единым Богом - надо держать.
Прохвост встал первым и не преминул нависнуть над спасителем. Не раз он думал, сбежать снова, но деньги, которые ему обещал жоглар, вмешивались в мысли, и актер отступал. Впрочем, проказничать не переставал, к тому же надо было как-то восстановиться и излить накопившуюся энергию после провала в Небенвюсте на Майском празднике. Труппа прибыла в столицу Империи в неподходящее время: убили Великого Инквизитора, город в трауре; затем убили архиепископа Нитрийского прямо в Соборе. "Какое самодурство, - размышлял Рожер. - В Королевствах никогда бы такого не произошло. Странный это народ - гитты. Слухи распускают о каком-то некроманте, убийце по прозвищу Смерть. Вот так имечко он себе взял. И еще говорят - это женщина?! Какая же женщина сможет убить архиепископа в Соборе?! У женщин на это духу не хватит, уж я-то знаю. А некромант? Все знают кто это, все знают, где его искать, а поймать не могут, то ли боятся, то ли еще чего. Может, завидуют его свободе?.. Свобода!"
Рожер повернулся к сундуку, где Жан прятал его долю, но открывать не стал, как не стал и пересчитывать. Актер досконально знал каждую монету. Ему осталось собрать всего пятьдесят су, и он будет свободен, наконец!
Голубые глаза сощурились, впиваясь в нежное посапывание музыканта. Легкая ухмылка пробежала по лицу актера, и он аккуратно, чуть закусив нижнюю губу, выудил лютню из объятий жоглара. Тот повернулся и по самый нос натянул шерстяное покрывало. "Вуаля! ― мысленно воскликнул Прохвост. ― Теперь посмотрим, что ты будешь делать, монами?"
Перебравшись в заднюю часть повозки, Рожер перегнулся через бортик и засунул лютню в притороченный к днищу кожаный мешок. Затем сел на сундук, перекинув ногу на ногу, и выжидал пробуждения музыканта. Но тут же вскочил с задумчивым видом, ему надоело ждать, и его внимание привлек комар, круживший над ухом жоглара. Такой случай нельзя упускать. Рожер нащупал сзади тонкое льняное полотенце и, не сводя глаз с метающегося насекомого, вытерпел момент, когда комар приземлился-таки на загорелую плоть Жана.
Шлёп!
Музыкант вскочил испуганный и нервный, красноватые глаза не отошли ото сна, но сознание уже выискивало наглого обидчика, пока светло-карие продравшиеся зенки не уставились на заливающееся смехом слащавое лицо Рожера.
― Прохвост! ― выдавил Жан.
Тот лишь наигранно улыбнулся, затем, сложив губы в трубочку, отвернулся к дырке в парусине, откуда лучиком спускался яркий свет.
― Сколько раз я говорил: не будить меня рано! Я не высыпаюсь! Так нет! Вновь и вновь издеваются надо мной! Вам же только хуже становится! Я мягкий и добрый человек, особенно когда высплюсь! Но вы вечно меня будете спозаранку! И нате, получите: я нервный, злой и голодный!
― Я тоже. Теперь можно быстрее? ― повернулся толстяк Пьер.
― Нет! ― одновременно выкрикнули жоглар и актер.
Детина отвернулся и тупо начал смотреть за шевелением ушей тяжеловоза и вилянием его хвоста.
― Прохвост, ты зачем меня ударил?
― На тебе комариха сидела.
― Ты еще и пол успел разглядеть, феньедор!
― А как же. Только женщины выпивают все соки из таких, как ты, монами.
― Сочини об этом кансо д'амор.
― Ты прекрасно знаешь, монами, что этот дар мне неизвестен и противен моей возвышенной фигуре по статусу и положению.
― Оставь эти россказни для разнеженных девиц, феньедор! ― парировал жоглар, припоминая историю с сестрой комта Анри Дениксо - Бланкой.
― Да проснись же, монами! Спой что-нибудь.
― Не нравится мне твой голос...
Интуитивно Жан потянулся к лютне, а Рожер занял место на сундуке, изобразив беспристрастное лицо, словно ничего не видел, ничего не знает. С таким подозрительным видом, актер вычищал грязь из-под ногтей.
― Прохвост! ― прорычал жоглар, гневаясь и багровея. ― Ты, феньедор, шут гороховый в расписных штанах, куда, ради всех святых, засунул мою лютню?!
― А что сразу я?! ― встрепенулся Рожер, словно обиженный тем, что подозрение пало на него.
― Не Пьер же, украл мою лютню? Остаешься только ты, феньедор!
― Я обижен и раздавлен, монами! Ты подло обвинил меня в краже! Как ты мог, монами, так дерзко со мной поступить, когда я, великий и снисходительный, защитил твою кровь от покусительства комарихи! Я оскорблен, и впредь буду нем как рыба!
― Да, сделай такое одолжение, а лютню верни молча!
Жан ле-Люф возрадовался, хотя и понимал, что Прохвоста хватит ненадолго. Он поспешил насладиться тихой безмятежностью, скопившейся под тентом и даже слегка прикорнул.
Раздосадованный Рожер перелез вперед, к толстяку, позабыв о музыкальном инструменте. Пьер гипнотизировался вилянием хвоста. Актер зыркнул на него и вздохнул. Затем, привстав, посмотрел вдоль мощенного Тракта, пролегающего через редколесье слева и благоухающие смолой ельники справа. В низине, между холмами, через которые шла дорога, замаячила черная ветхая, местами прохудившаяся крыша постоялого двора, рядом располагался огород, обтянутый небольшим заборчиком; невдалеке на скромном лугу паслась пятнистая, словно проталины в конце марта, корова, время от времени звеня бубенчиком на шее.
Солнце вставало позади, и тень от повозки далеко опережала тяжеловоза.
Острым глазом Рожер заметил шевеление: женщина носила воду из вырытого во дворе колодца, а старик, видимо хозяин, таскал из крытого стога сено в конюшню. Девица, в этом актер был уверен, бродила вдоль дороги, собирая травы и росу. Затем вышел другой старик, крепкий и бодрый, но совершенно седой. Он подошел к черноволосой девице и, взглянув на восток, что-то ей проговорил - она тут же убежала внутрь. Седой старик в черном поднял с земли сумку, видимо с травами, подумал Рожер (перед ним предстал образ лекаря, а значит: боятся нечего), и последовал за девицей.
Оставив Пьера на козлах одного, актер вернулся внутрь и разбудил ворчащего музыканта.
― Мне какое до них дело? На то это и постоялый двор, чтобы там люди останавливались. Кстати, феньедор, ты достал мою лютню?
― Она в мешке, под днищем.
― Я знал, что ты честный парень, хотя и прохвост!
― А что если это некромант и женщина-убийца?
― Бред, ― покачал головой музыкант. ― Ординаторы что говорили? Они уехали на север, поэтому всех отправляют по Южному Тракту. Сам же сказал, что седой на лекаря похож.
― Я знаю, монами, как проверить, разбойники они или нет!
Рожер Коквин сверкнул глазами и ядовито улыбнулся, потирая гладкие руки.
― Ой, не нравится мне твоя затея, феньедор.
― Ты же еще не знаешь, что я придумал, монами?
― Тем-то мне она и не по душе.
Повозка остановилась, чуть съехав с дороги. Пьер спрыгнул и занялся тяжеловозом. Жан, как главарь труппы, вошел через ворота без створок. Следом щеголял босой Рожер в синих в белую полоску шоссах и короткой до середины бедра выцветшей до затерто-голубого цвета тунике, опоясанной тонким кожаным ремнем, к которому крепился кисет и небольшая сумка. Поверх одежды выправил гордость его обольщения и память о Бланке Дениксо - лазурный медальон с прожилками из серебра и золота. Жоглар же предстал перед Фричко менее смехотворным: - "На то он и музыкант, ― твердил Прохвост, ― чтобы выглядеть, как полагается".
Старик привычно поклонился и поприветствовал гостей. Хотя после Дитриха он никого и видеть не желал, но одно, несомненно, его радовало в приездах седовласого юноши - после него постоялый двор оживает, просыпается после зимней спячки. Тедешка даже начала собирать сведения, чтобы потом составить их в примету: "Если по маю приезжает Дитрих - год обещает быть денежным".
Не успели новые постояльцы войти в сени, как из дверей показались двое. Жан к этому отнесся спокойно, а Рожер в ужасе отпрянул. Лишь завидев девицу, ему непременно захотелось ее одарить улыбкой и затащить на сеновал, как это бывало раньше. Теперь же он корил себя за мысли. Одни четкие черты лица Моргретты, выразительные и недобрые карие глаза наводили трепет и внушали страх; черная мужская одежда, перевязь с метательными ножами, арбалет и два кинжала сподвигли актера припомнить домыслы в повозке. Тот, которого он принял за старика - оказался молодым для седых волос, но только Дитрих окинул льдисто-голубыми глазами Прохвоста, как Рожер остолбенел и потерял дар речи, служивший ему всяческой защитой и поводом для нападения. В этот момент он мог лишь открыть рот и вжать плечи.
Актер было потянулся спрятать медальон, но Моргретта шагнула вперед и подхватила безделушку светлокудрого эль'ея ладонью. Рожера овеяло жасмином, ему показалось, что это запах смерти.
― Откуда он у тебя? ― монотонно спросила убийца.
― Эт-то под-дарок...
― Врет он, ― вмешался ле-Люф, полагая, что, сказав правду, убережет Прохвоста от нежелательных пересудов. ― Стащил у девицы. Соблазнил и стащил.
― Братик, посмотри.
Дитрих подошел ближе, разглядывая единожды увиденный медальон, к которому строго настрого дал себе слово не прикасаться, даже посматривал теперь с опаской. Ведомая ему сила небольшой ценной вещицы страшила сильнее того, что ему пришлось уже пережить: избиение палками на Центральной площади Небенвюста; а позор и прозвище, изменившее жизнь, меркли в глубине незначительности. Лишь метнув быстрый взгляд на отливающий лазурью медальон, Дитрих припомнил дергающиеся Врата Преисподней; жар и душераздирающие стоны, исторгающиеся через узкую щель; холод и ужас, продирающие и сковывающие тело.
― Он похож, но орнамент другой, ― сказал некромант и повернул голову, прикрыв движение рукавом, которым вытер проступившую испарину.
― У второго тоже был другой орнамент, ― настойчиво проговорила Моргретта.
― О втором ты мне не рассказывала.
― Прости, мне пришлось его выкинуть, чтобы спастись.
Пьер, заметивший неприятный для спутников разговор, бездумно с медвежьим криком ринулся на обидчиков. Могучее тело семи футов высотой и тремя шириной неслось на Дитриха - он один стоял без оружия, а следовательно, подумал толстяк - беззащитен. Пьер ошибался. Не успел детина протянуть руки к седовласому некроманту, как у горла Рожера оказалось лезвие первого кинжала, лезвие второго - упиралось в теменную ямочку музыканта.
― Ты ведь не хочешь, чтобы твои друзья тебя бросили, отправившись к праотцам?
Детина замер, словно чучело осклабленного медведя. Моргретта убрала кинжалы в ножны и повернулась к притихшему хозяину постоялого двора.
― Мы, пожалуй, останемся до вечера. Приготовь, будь любезен, вино и, судя по этому гиганту, много еды.
― Уже бегу, госпожа.
― Заплатим мы, ― пояснил Дитрих.
― Уважаемые трубадуры, прошу внутрь. Солнце сегодня обещает быть знойным, нечего голову напекать, а пока я добрая - вам боятся нечего. Чуть что, некоторые из вас до вечера не доживут. А теперь, господа эль'еи, поведайте нам историю соблазнения и кражи медальона у девицы. Нам интересно, как же это произошло?

2
― Братец, есть разговор!
Двери паласа Кайзербурга распахнулись от удара ногой. Постукивая каблуками небольших черных сапог, по красному ковру шагал мужчина с гневными чертами лица. С каждым шагом длинные ниже лопаток светло-русые, почти желтые, волосы вздрагивали и плавно опускались, вслед за ними волновались нашитые на локти дополнительные открытые рукава, спускающиеся до колен. Кайзер узнал его сразу, даже если бы лицо с прямыми чертами и глубокопосаженными серыми глазами не видел с детства. Вошедший, ради такого случая, переоделся в коттарду цветов гроссгерцогства Кларраин, на поясе блистали каменьями, жемчугом и серебряными клепками ремень и перевязь с ножнами; большая мускулистая ладонь была опущена на яблоко эфеса длинного меча. Шоссы - геральдических цветов: серебра и зелени, как и латунная риттерская цепь на груди - тщетно прятались под тяжелым зеленым плащом, схваченным на уровне ключиц круглой деревянной пуговицей с резьбой в виде вздыбленной мантикоры. Родегера, как и старшего брата, приучили к мифическим существам; даже в тайне от Санта Палаццо, предлагали путникам полистать "Рифмованную хронику Людвига II Язычника", где предок описывает герб сынов Ульриха так:

Щит, на серебро и зелень равно разделенный
И в центре вставшим львом обремененный
С крыльями орла и скорпионовым хвостом:
По зелени златой - по серебру червлен.

Лютвин II фон Ульрихбург пришел по серьезному делу. Родегер, кайзер Империи Гиттов, мирно отходил от дел с другим братом - Никласом - и Главной Торговой Гильдией.
― А ты мне что принес... ― убито ответил правитель.
Родегер не успел переодеться для встречи, поэтому казался менее величественным в простой лиловой тунике, отороченной горностаем и перехваченной расшитым серебряными нитями поясом. Отращенные до плеч рыжие волосы разлохматились, и казалось, что кайзер просто не выспался, на самом деле до прихода старшего брата, он их теребил, думал и нервничал. Родегер сидел во главе долевого стола на массивном стуле с высокой стрельчатой спинкой с резьбой из императорских символов: двух скипетров с овальными набалдашниками и куполообразной короной с пятью зубцами - по одному на провинцию, не обращая внимания, что Оберхейн находился в руках ломеев.
― Братец, мне стало очень интересно, о чем же ты думаешь, когда жалкие вассалы начинают мыслить самостоятельно!
― Ты о Боэмунде, графе Клеетеппих? Да, Никлас мне рассказал.
Лютвин оттолкнул стул и оперся кулаками, спрятанными в перчатках из мягкой кожи, о столешницу, продолжая стоять напротив брата. Ему не было дела до отделки паласа разными видами деревьев: дуба, ольхи, ясеня, осины и клена, - которые создавали на стенах теплый переливающийся оттенок, мягко дополняющийся мозаиками из цветного стекла на стрельчатых окнах, выходящих на дорогу до Небенвюста. Не интересовали его ни ломейские ковры, ни гиттский тусклый гобелен, сотканный внушать трепет перед тридцатью серебряниками, ни латунные кольца для факелов, ни инкрустации камелька - все это он мог в полной мере разглядывать в собственном замке. Гроссгерцог вытянулся вперед, устремив гневные глаза под выгнутыми бровями на Родегера.
― Что эта ростовщическая ящерица тебе сказала?
― Лютвин, довольно тебе нас притеснять, мало тебе неприятного прозвища.
― Да, я Братоненавистник! Я ненавидел тебя за твою силу и лояльность к тебе отца, сейчас же я тебя ненавижу за слепоту. Послушай, братец: я поддерживал Никласа, когда он был слаб, но теперь, когда в его руках Торговая Гильдия, я не вижу никого, кто бы поддержал тебя или меня. Он же весь наш род Ульрихбургов уничтожит!
― Но это же наш брат.
― Чтобы тот волк тебя все-таки разодрал, братец, или лучше назвать - Рыжий Таракан?!
Родегер встрепенулся, а с ним волнами пошли гобелены, за которыми скрывалась личная охрана из числа мастеров ножа и кинжала Гильдии Убийц. Серые глаза кайзера округлились, и он даже привстал, задумавшись, откуда Лютвин об этом знает; но тут же присел вновь, словно это его не заинтересовало.
― Братец, если это известно в Кларраине, значит, об этом знают все! К тому же, что это за история путешествия твой милой жены в нижний район столицы, в скромную таверну "Братья Тильке". Разве нельзя было менее пышно обставить поездку в логово убийц, когда там скрывался некий Дитрих Шварцфухс, думаю не стоит объяснять, что здесь пахнет костром на Центральной площади. Только подумайте люди добрые: наш кайзер Родегер связан с некромантом! ― Лютвин всплеснул руками. ― Ты думаешь, их выкрики будут: помиловать?! Чтобы мой конь меня копытом в лоб ударил, если так и будет!
― Некромант же хороший человек...
― А ты пойди, объясни это людям, милый братец! А теперь, скажи мне, что напел тебе Никлас о Боэмунде?
Лютвин выпрямился и скрестил на широкой груди руки, опустив подбородок и взглянув исподлобья. Нарочито стоял, возвышаясь над младшим братом, как это было всегда. Кайзер поведал все, что знал. Рассказал, как Никлас распылялся ужесточением монархии в провинциях, неоднозначности вассалитетов, устаревших после Земельной Войны традиций, связанных с оммажем. Предлагал, ослабить власть, чтобы люди чувствовали себя свободнее. Если кто-то украл дочку графа Клеетеппих, то необходимо ее вернуть, а денег-то у Боэмунда нет. Значит необходимо позволить крестьянам выкупать себя из-под гнета за небольшие суммы, как это заведено в Эль'ейский Королевствах, или вложения в Торговую Гильдию. Разрешить графам чеканить собственную монету, чтобы увеличился доход на душу населения, ведь так станет легко, говорил Никлас, обменивать товар. Если при старых законах, меняли товар на товар, то теперь, можно будет продавать за деньги и на деньги покупать. Можно развить промыслы мехов, ткачество, обустроить цеха ремесленников. Создать новые гильдии, отвечающие за определенный вид деятельности, каждый человек в Империи сможет тогда получать стабильный доход от своего дела. Наладится импорт и экспорт, тогда Империя станет не военной державой, а торговой в мировом уровне. Тогда гитты получат признания даже у алмавтан, нынешних владельцев южных морей. Ломеи перестанут теснить, и тогда можно будет просто выкупить определенные территории или похищенных дочек. Кайзер станет величественнее и могущественнее...
― И ты на это купился, братец?! ― не поверил Лютвин, мысленно упав в выгребную яму.
― Я сказал, что подумаю.
― Подумаешь?! Тут не думать надо, братец, - действовать! Представь, что все так и есть: все торговые пути и все денежные операции безотлагательно будут контролироваться Главной Торговой Гильдией, какое место отводится кайзеру? Каким бы медом не кормила тебя наша ящерица в зеленом берете, проверь слова на яд. Никлас сам хочет править, через Гильдию, а ты ему не нужен, братец. Гильдиши хотят не только монополизировать торговлю, но и добавить к этому власть. Не о себе подумай, о людях, которым эта власть только снилась в цветных снах. Что будет с ними? Они же привыкли жить под гнетом, что будет, когда они получат долгожданную свободу? Первое: радость - но когда поймут и станет поздно - любой бунт Гильдиши подавят, объявляя, что кто-то там покусился на добрые законы.
Лютвин смолк, позволяя младшему брату в полной мере прочувствовать опасность складывающейся ситуации в государстве: Империя вновь встала на порог, за которым новая междоусобица и новая Земельная Война, - дверь распахнута, но та команата во мраке.
― Мне передали: в Соборе Дитрих сказал, что Единый Бог не говорил: имя Ему - Деньги.
― Снизашел-таки благодатный свет на рыжую голову! Мне не известно, но думается, что это Никлас подговорил мага выкрасть девочку. Боэмунду, наш братец, посоветовал подготавливать почву для нападения на Фладюон, чтобы контролировать крупный денежный поток, после которого он сможет выкупить дочь. Знаешь, эль'еи этого не потерпят. Они просто объявят войну тебе. Никлас же останется в стороне, дескать, что он: простой купец, его дело торговля...
― Уходи! Лютвин, повелеваю: уходи!
― Я уйду и проверю домыслы. Но если прав я, и ты останешься жив, в ноябре я в четвертый раз выбью тебя из седла, когда настанет время штехена.
― Уходи, прошу тебя...
Гроссгерцог понял, что братцу необходимо подумать. Став кайзером - он начал много думать. "Как бы не помешался" ― остерегался Лютвин. Между тем, приказ выполнил. Укрывшись зеленым плащом, прошел по красному узкому ковру к выходу. Остановился и добавил ко всему сказанному ранее:
― Мидгары сказали, и те эльфы из Льесальфахайма это подтвердили, что Йонан снова бродит по Империи... Думай, кайзер. Думай, братец...

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Думать начал и сам Лютвин, шедший по широким коридорам Кайзербурга, освещенным холодными магическими лампами - подарок Ордена Магов Белой Руки кайзеру Каспару III Объединителю в знак почтения за помощь в урегулировании некоторых разногласий с Санта Палаццо и Великим Инквизитором Фолквином. Светили лампы ярко и необычно, совершенно тихо, без потрескивания огня, без копоти, без загадочной игры языка пламени, напоминающего людям о Преисподней. В этом голубоватом сиянии, словно по волшебству, терялось всякое убранство и украшения. Коридоры сызнова казались, как после постройки замка три века назад, голыми каменными кладками, местами неотесанными, замшелыми от сырости и с затхлым воздухом из нужников, даже если они вделаны в нависающие снаружи над рвом эркеры. Разницу своего замка - Ульрихбруг, - доставшегося Лютвину по наследству, как старшему сыну, вместе с титулом гроссгерцога, он заметил после первых визитов, и поспешил обрадоваться тому, что цветные мозаики в замках Кларраина более живописные, нежели умствующие и предостерегающие витражи Нитрии, где все провоняло ненавистным ему единоверием.
Когда Лютвин был еще ребенком, многие старожилы остерегались глядеть в глаза желто-волосому мальчику. Даже повитухи в тайне шептали отцу - Гильдебранду - о том, что мальчик хмурился с первых минут жизни. Никто тогда на это не обратил внимания, пока маленький Лютвин не залез под крышу жилой башни, где обнаружил старую, запыленную библиотеку. На исписанной паутиной под толстым слоем пыли висел портрет - Людвига II Язычника, - Братоненавистник, оказалось, был точной репликой волевого предка, отстоявшего языческую веру в трех из четырех крестовых походах на, тогда еще, королевство Кларраин. На сундуке, под портретом лежала книга, которая, как все думали, канула в лету вместе с кёнигом. Лютвин ее прочел.
Он шел по набожным коридорам Кайзербурга, а в могучем теле скапливался гнев за то, что когда-то единоверы не были такими милыми и добрыми: чего стоил один пророк Трифон, обманом выманивший Людвига из замка в тот день, когда наймиты убили кёнига у ворот фогттурма. Лютвин ненавидел единоверов, и при случае, не упускал момента высказать это в лицо, в то время, как отец скрывал это за россказнями о скудной казне гроссгерцогства и невозможности переукрасить замок или построить в милость обитель Единого Бога, а когда к нему шли письма с прошениями помочь строительству, Гильдебранд срочно выискивал безотлагательные дела. Лютвин II продолжил следовать правилам отца, но гневный, вспыльчивый характер несколько мешал. Недовольство Санта Палаццо к Ульрихбургам росло.
Лютвин свернул влево, перед ним в разные стороны расходились два коридора, к конце одного стояли люди и тянуло оттуда нужником, правый коридор, он знал, выходил на галерею между жилой башней и капельтурмом. Проходить мимо распятья ему вовсе не хотелось, но и терпеть человеческое естество в такие минуты ему также опротивело. Лютвин решился пойти правым коридором, представляя, как же бы стало обрыдло, если бы тогда не пошел на уступки, пристыженный некромантом Ордена святого Печольда Немертвого. Первый сын Гильдебранда не выдержал бы в Кайзербурге и месяца в отсутствии холености и при виде возносящегося шпиля башни замковой капеллы. Одно его умиляло - сокровенное чувство, что если пройдет по молельному залу, вновь повстречает ту черноволосую незнакомку с запахом жасмина.
Бедный Дудо, задумался Лютвин о сенешале, когда тот вынужден был всячески заглаживать вину перед дамой так усердно скрывающей имя. Если бы она только назвала имя, если бы она захотела - он возвел бы ее в кайзерины!
Лютвин сидел на троне отца на втором этаже молельной комнаты в капельтурме. Он смотрел вниз с нескрываемой злобой, все было ему чуждо, не нужно. Рядом, по правую руку, находился Никлас, который наоборот с сожалением и грустью оглядывал замковую капеллу. По левую руку от гроссгерцога располагались его мать – фрау Женгерина - и далее сестра – фрейлейн Бертруда, миловидная девица семнадцати лет. Если бы не битва при реке Йорге, то давно бы выдали ее замуж.
Семейство Ульрихбургов расселось, лишь когда обедня началась. Лютвин по-прежнему рассматривал мрачные стены, цветные витражи, которые восстановили в 1160 году, после Земельных Войн длившихся почти три десятилетия. Старшему сыну Гильдебранда фрески и мозаики опротивели с рождения, слишком они набожны; его тянуло в другое русло, он не желал видеть ангелов с нимбами, ему подавай смерть, пожары, руины замков, стычку всадников – во всем этом не должно было промелькнуть даже намека на единоверие, о чем он распорядился ранее.
Лютвин опустил глаза на первые ряды перед кафедрой капеллана, рассматривая опоздавшего сенешаля и пришедшую с ним незнакомк. Гроссгерцог сорвался: ему чудился аромат жасмина, колыхание черных, как смоль, локонов. Его сердце на секунду сжалось, а потом забилось с новой силой, быстро и четко. Ненависть пропала, словно слетел с дерева последний листок, обнажив, наконец, ствол дерева, мрачный, но живой. Лютвин упивался новым чувством, оно казалось ему неведомым, забытым и утерянным навсегда. И вдруг он осознал, что надежда не иссякла, ему улыбнулась удача; он хочет, он может быть отцом. Гроссгерцог влюбился.
Не успел Лютвин насладиться этой женщиной, как его мысли нагло прервала речь капеллана.
― Прекратить! ― крикнул гроссгерцог, встав с трона; по его лицу пробежала кровь.
Люди обернулись, но больше всего недоумевала семья. Они лишь переглядывались и пожимали плечами в ответ на немые вопросы.
― Кто эта женщина в первом ряду?! ― продолжил Лютвин, указывая на Моргретту. ― Сенешаль, не соблаговолите представить Вашу спутницу.
Сердце Дудо защемилось, лицо превратилось в маску испуга. Сенешаль попятился, и несколько раз сглотнул, подумывая, что не сносить ему головы. Только сейчас вспомнил, что не знает ее имени, не спрашивал, а сама она не говорила. От отчаяния челюсть упала в безмолвии, кровь напрочь сошла с лица, обнажив синие вены. Дудо начало трясти. Он озарялся по сторонам, прося помощи, но никто не мог ему помочь. Меж тем Лютвин ждал, а делать этого не любил.
― Я не назвала ему имени, ― произнесла Моргретта, спасая бьющегося в немой агонии сенешаля.
― Вы его можете назвать, фрау незнакомка, ― ответил гроссгерцог с не свойственной ему мягкостью.
― Я прощаю Вам вашу ошибку: я незамужняя женщина.
― Тогда я прошу Вас занять место рядом со мной, фрейлейн… незнакомка.
― С радостью, Ваше гроссгерцогство.
Моргретта поднялась на второй этаж, где сидела семья Ульрихбургов. Никлас освободил место рядом с Лютвином, сам сел дальше. Обедня началась, но девушка только шипела, кокетливо грозила пальцем, призывая разговорчивого Лютвина к тишине, иногда позволяла себе вставить несколько фраз: «Тише, сейчас не время», «всему свое время», «нельзя нарушать обедню», «после обедни, Ваше гроссгерцогство». Она ежилась, щурила и играла глазками, по-детски складывала губки. Гроссгерцог лишь покорно опускал голову. Ему не терпелось узнать о незнакомке. Он чувствовал, что имя ей как нельзя подходит, хотя еще не знал его. Таинственность и загадочность, исторгаемая с ароматом жасмина, наполняла гроссгерцога желанием узнать все, постоянно находиться рядом. Он попался в сети любви, стал неразумной рыбой, которая при виде червяка способна проглотить и крючок, умереть ради мимолетного удовольствия. Но Моргретта, будучи в этой ситуации рыбаком, не желала просто так отдавать наживку, она решила поиграть с Лютвином, словно кошка с веретеном, разматывая его не сразу, потихоньку, не спеша, чтобы насладиться приятными ощущениями значимости и величия перед гроссгерцогом Кларраина.
Но и после обедни Лютвину не удалось поговорить с Моргреттой: ему принесли донесение, что путник требует аудиенции. Гроссгерцог пытался отослать его обратно, мотивируя важными делами, но после того, как герольд повторил слова незнакомца о том, что тот является некромантом Ордена святого Печольда Немертвого и носит в себе дух Гильдебранда - Лютвин заинтересовался.
Гроссгерцог с сожалением простился с Моргреттой. Она спешно покинула замок...
― Братец лев у нас в гостях, а мои слуги щебечут о любви, ― послышался позади игривый женский голос, спутать который Лютвин был не в состоянии - Эрлинда.
Так и не шагнув в правый коридор, гроссгерцог обернулся, встречая кайзерину, обряженную в лиловый пеликон, отороченный на свисающих на локтях рукавах горностем; а из-под меха выглядывала белая хлопковая туника. На хрупких плечах разлеглись русые волосы, уплотненные бербетом. В сиянии магических ламп нашитые на ленту головного убора жемчужинки переливались голубым перламутром.
Лютвин по обычаю, преклонил левое колено, она, быстро подбежав, помогла встать, озираясь по сторонам.
― Не должно льву в доме родного брата, склоняться перед его женой - он должен выставить грудь.
― Хоть где-то мне нужно быть учтивым, чтобы не забыть оммаж окончательно, ― парировал Лютвин, поднимаясь.
Эрлинда взяла его под руку и развернула на обратный путь, так легко и не принужденно, что гроссгерцог взволновался необычным поведением кайзерины.
― Что-то стряслось? ― спросил он, подражая медленному шагу женщины.
― Сегодня наш маленький негодник заглянул в казармы, трогал мечи и даже дрался деревянным ножичком - ему Апеч вырезал.
Они пошли обратно, мимо паласа, где в задумчивости Родегер теребил рыжие волосы.
― Поздно ему дали в руки оружие, хорошего война уже из него не выйдет.
― От чего же? Три года, по мне, это еще слишком рано.
― В том-то и дело: вы, женщины, оберегаете их, а тем временем они становятся ростовщиками, везде ищут выгоду.
― А что в этом плохого?
― Торгашей не любят, все думают, что они обманывают.
― А как тогда, по-твоему, надо воспитывать детей?
― У алмавтан есть обычай, который корнями уходит к их язычеству. В далекие-далекие времена жила семья отшельниками в степях. Они кочевали вокруг города, построенного их предком. Главой семьи, от которого и пошел род алмавтан, являлся царь-скиталец-по-земле - Ламех, и было у него две жены: Ада и Цилла - и три сына: от первой - Иавал и Иувал, от второй - Тувалкаин, и дочь от Циллы - Ноема. По рождении каждого, Ламех сажал их на коня. Если падал сразу - не быть ему кочевником. Иавал продержался долго и не плакал, он гордо ерзал на покрывале, накинутом на хребет скакуна. По легенде - он стал отцом живущих в шатрах со стадами. Он был великим скитальцем и в бою не имел равных, как не имел равных в количестве животных голов. Второй же сын от Ады - Иувал, упал с коня, но мать поддержала и опустила наземь. Ламех тогда положил перед мальчиком меч и гусли. Иувал дернул за струну и воспарил ветер. Дернул за вторую струну и засмеялся, взглянув в небеса - там парил степной кречет. Мальчик вырос отцом всех играющих на гуслях и свирели. Тувалкаин упал с коня, перевернул гусли, сломав их, и потянулся к лезвию. Он порезался, но лишь сухо, без рыданий, закричал и топнул ногой о клинок. Тот раскалился, и понял тогда Ламех, что этот сын поедет в город и станет отцом всех кузнецов. Алмавтане до сих пор сажают детей на коня. Но обычай слегка изменился. Если мальчик упал с коня, его сажают в лодку и пускают по реке. Таким образом, они проверяют, кто же станет скитальцем по земле, а кто скитальцем по воде. А затем другие испытания, и лишь те, кто не сделал выбор становятся купцами, которые вместе со скитальцами везут нам разные товары с юга.
― А что с дочерью Ламеха: Ноемой?
― Умерла от простуды.
― Фу, какая гадость? Зачем ты мне это рассказал, желаешь, чтобы я умерла от кошмарных снов?
― Ты же сама просила, рассказать о том, как я вижу начало воспитания.
― Это варварские обычаи не подходят для воспитания моего маленького Энгельбрехта.
― Да, это не братец! Только женщина могла назвать сына ангельским сиянием!
Эрлинда вынула руку, остановилась; по светлому лицу пробежала насупленность и недовольство. Кайзерина обиделась, что так жестоко ее оскорбили.
― Надо было тебя отпустить дальше, и шел бы ты теми коридорами, надеясь на случай.
― Ты темнишь.
― А почему я должна из сундука доставать знания, когда лев, словно бегующая птица, зарылся в землю головой?
― Что тебе известно?!
― Ничего, ― солгала Эрлинда.
― Говори, иначе в добавления к прежним слухам о поездке в таверну, появятся новые.
― Там засада, охотники поджидают льва. Я хотела провести тебя другим путем, но видно: зря. Иди, как шел, но знай: если изменишь принципам, то львы любят землю, крыльев у них нет.
― Я готов встретить смерть лицом к лицу!
― Лев готов! ― воскликнула Эрлинда с истерической иронией. ― Мог бы поблагодарить своего брата.
― Какого, и за что?
― Мужа моего! Он разыскал твою незнакомку… Если выйдешь живым, загляни в таверну "Братья Тильке". Это на углу Блюменшрассе и Дункелегассе в нижнем городе. Обратишься к кареглазому хозяину - ты его знаешь - друг вашего отца. А когда сделаешь это, поймешь, что смерть противнее, чем кажется льву.
― Я говорю тебе: спасибо, и передай тоже моему братцу. А теперь, позволь откланяться.
В знак оммажа, Эрлинда протянула руку с милыми пальчиками для поцелуя. Исполнив положенный обряд почтения, Лютвин развернулся и быстрыми шагами двинулся к развилке, но на этот раз выбрал короткий путь - через нужник. По крайней мере, не придется идти по галерее, где можно легко соскользнуть вниз. Гроссгерцог ясно понял, что предупреждение спасло ему жизнь; оставалось лишь доставить Гильдийским наймитам смерть, которую они пожелают сами. Таков был Лютвин II Братоненавистник фон Ульрихбург, задира с детства и мастер меча, доказавший это в битве за Кайзербург и в бою с Георгом VI, гроссгерцогом Мароненроха, близ Нордхейнбурга, когда вынужден был вызволять Родегера, чтобы посадить его на престол Империи Гиттов, выполняя последнее желание неупокоенного отца.
Этот маленький поединок дался ему намного легче. Наймиты оказались простыми пустозвонами и горлодерами, бахвалящимися несуществующими подвигами. Был бы среди них хоть один воин из Гильдии Меченосцев - Лютвин обрадовался бы честному бою. В этой схватке его меч ужалил высокому наймиту в мочку, и тот согнулся, хватаясь за ухо и корчась от боли. Второму Лютвин подрезал сухожилие и перерубил трицепс правой руки, наемник выронил короткий меч, удобный лишь в ближнем бою (поэтому до гроссгерцога он дотянуться просто не успел) и убежал, прихватив первого. Третьему повезло меньше всего, он испустил дух на нужнике вместе с кровью, хлеставшей из паховой артерии прямо в отверстие эркера.
Лютвин обтер лезвие об одежду мертвеца и затем вложил клинок в ножны. Он шел ровно, хотя остался недоволен тем, что ему не дали насладиться битвой в полной мере.
― Трусливые наймиты! ― кричал он уже в пустой коридор, не замечая за спиной рыжего карлика в зеленых штанишках и комзольчике.
Соединив перед маленькой грудью пухленькие растопыренные пальцы, Йонан отметил: «Золото пылится, не блестит... Обидишь карлика - он будет мстить! Гроссгерцог вспомнил честь, забыв исполнившего месть».

4
Расспросы продолжались до вечера, когда измученный поездкой и бессонной ночью Пьер Було не рухнул прямо в гостиной. Он захрапел медвежьим ревом. Жан усмехнулся, но по-прежнему оставался на стороже; как музыкант понял, новые знакомые далеко не простые путешественники, поэтому жоглар говорил с осторожностью, и часто ждал наводящих вопросов. Рожер же выкладывал все на чистоту, ему одно - грозила смерть: от Анри, от прево Алейна или от Моргретты, чей пристальный взгляд вызывал когорты мурашек, начинавших шествие с колен и заканчивавших маршировать на загривке. Рожер Коквин к этому привык, ему даже нравилось, когда холодок продирает его красивое тело, в этом он был уверен. Оскорбило актера лишь черствость убийцы к другим мужчинам, хотя бы к такому славному (себя поставил первым в этот список) как Жан ле-Люф.
Большим огорчением с утра для Пьера стали ночные предложения собеседников, отправиться вместе на юг, в пустыню. Хотя толстяк и не был из числа особо мудрствовавших людей, понял, чем же может закончиться такое странное путешествие с не менее загадочными гиттами. Музыкант ворчал и осторожничал, чувствуя смятение силача, однако сдался сладким и логичным речам актера, который наговорил жоглару следующее: раз друг взял его на попечение - должен за ним следить, а сам он полностью доверяет незнакомцам и согласился поехать в мифическое место с гиттским названием Вюстебург - Пустынный Замок - Шато-Дезерте. Ему до жути захотелось посмотреть на это чудо, как среди песчаных барханов может находится что-то высокое и определенно красивое, хотя бы самим присутствием в таком отдалении от родных эль'ейских земель. Ко всему прочему, за весь вчерашний день, ни седовласый Дитрих, ни спутница не уговаривали отдать им медальон, и лишь предложили сопроводить и охранять труппу везде. Жан проворчал, дескать, получится, что эль'еи сопроводят гиттов, а не наоборот. Рожер оптимистично заявил:
― Не каждому же выпадает столько приключений на одну голову, монами! Такой случай - повидать мир - упускать нельзя!
Жан ле-Люф сдался, Пьер промолчал, вспоминая прошлое утро, когда его отчаянная попытка спасти друзей от недоброжелателей, чуть не стоила им жизни, но задумался на весь день, тихо измышляя, что если бы ему Единый Бог дал скорость, то он стал бы точно непобедим, а пока неплохо иметь дружественно настроенных быстрых людей, как эта черноволосая убийца.
Дитрих и Моргретта готовились выехать с постоялого двора со вторым криком петуха, но Рожер остудил их, пообещав двинуться не позднее, чем запоет третий кур. Путешествие задерживал толстяк, который обиделся столь ранней поездке на голодный желудок, поэтому пришлось задержаться. Но после, когда солнце стремительно набирало высоту и переходило в зенит, крытая разноцветной парусиной повозка и два иноходца: бурый жеребец и сивая с пепельной гривой кобылка Дитриха - выехали из редколесья в бескрайнее, сливавшееся с небесами полупустынное поле. Кое-где еще встречались на сухой, потрескавшейся дороге, кустарники, но их замечали все реже, пока совсем не исчезли из виду. На смену им среди зеленоватых песков вылазили и сжимали стебельки в трубочку невысокие травы. Вскоре и они пропали, уступив владения ребристым барханам, казавшихся рыхлым снегом под знойным послеполуденным солнцем, нагревавшим воздух. Знавший места некромант посоветовал всем накинуть капюшоны; сам он надеялся провести меньше времени в пустыне, но из-за толстяка, ценность которого, он понял, двояка, их путешествие удлинилось на час, значит, когда они доедут по первого колодца, солнце будет палить беспощадно. Дитрих надеялся добраться в менее жаркий час, впрочем, пока спасал разогнавшийся на открытом пространстве холодный северный ветер.
На уговоры забраться в повозку, Моргретта хмыкала и гордо заявляла, что ей больше нравится наблюдать за горизонтом, вдруг заметит кого-либо. Кузен на это не рассчитывал, единственные, кто мог здесь появится - сестры святого Ордена Некромантов.
Пьер, по-обычному гипнотизировался и отсыпался, слепо наблюдая за вилянием распушенного хвоста тяжеловоза, отгоняющего насекомых и клубящуюся под копытами песчаную пыль.
― Братик, дорога кончилась, куда дальше?
― Прямо, скоро должны показаться валуны, ― спокойно ответил некромант, выглядывая через плечо толстяка. ― Ты их узнаешь издали. Они похожи на окаменелую скорлупу разбитых яиц.
Моргретта взяла в галоп. Дитрих вновь уселся на шерстяную подстилку и взглянул на расседланную пегую кобылку, трусившую за повозкой. Жан тихо перебирал струны и шевелил губами.
Рожер, устроившись на сундуке, с откровенной симпатией и любознательностью разглядывал некроманта. Ему хотелось подшутить, но подумал, что это может дорого им обойтись, и отбрасывал навящивые мысли. Одно дело выказывать себя перед друзьями, другое дело перед людьми, которые могут бросить тебя в пустыне. Такого он не желал, и выискивал другой способ заговорить, но тряска и скрип колес приводили к тем же нахальным шуткам. Время тянулось долго, и выносить муки совести с откровенной наглостью стало в тягость. Рожер выудил куриное яйцо и выпил содержимое, проделав небольшую дырочку ножом. Остатки выбросил.
Жан презрительно зыркнул, и Прохвоста осенило.
― Я вспомнил! ― воскликнул он.
― Что-нибудь об Анри?
― Нет, Жан знает "Балладу о святом Григории Мароненрохском и скорлупе дракона". Давай же, монами, спой ее!
― Не буду я петь!
― Вот, значит, как ты, монами, благодаришь знакомых за столь величественные, почти королевские честь и милость, коих удостоился ты, когда, вопреки низменному желанию прозябать по тавернам, согласился посвятить свою жизнь вознесению песен трувера из Алейна.
― Феньедор! ― прозлословил Жан, напрягая скулы. ― Ты спросил у монсеньора, хочется ему услышать эту балладу?
― Честно сказать, нет, ― ответил Дитрих. ― Но, может, вы знаете какие-нибудь легенды о медальонах.
― Конечно знаем, ― быстро ответил Рожер, сверкнув большими голубыми глазами и широко улыбнувшись, а затем обратился к музыканту: - Монами, ты помнишь, когда мы проезжали через Грюнхюгельские земли, Орден попросил что-нибудь спеть, и ты, монами, спел "Легенду о медальонах Всецарствия". Повтори ее.
― Только ради монсеньора, Коквин, ― по-эль'ейски ответил жоглар, откладывая лютню.
Петь он не собирался, решил, что прозаически выйдет лучше и более правдоподобно. За годы, проведенные в разъездах, Жан научился определять, что же людям хочется услышать. Если в зале собиралось много женщин, истории разрастались в красках и любви; если грозные, испещренные шрамами, воины, баллады исключали всякую сладость и нежность, но обретали неподдельную историчность и весомость моральных уставлений для современности.
― Скажу, что знаю, ― начал музыкант. ― Действие легенды уносит нас в далекие-далекие времена до Рождения Единого Бога...
В те времена, рассказывал он, во время великой грозы, с Небес спустился огромный стопл из света и огня. Это со словами: "Как упал ты с неба, денница, сын зари!" - Господь - отец Единого Бога - низвергал наместника Северной части Неба - архангела Светозара за дерзость, гордость и высокомерие. Дело обстояло так, продолжал музыкант, пришли к теперешнему нефилиму вассалы и принесли вести, затем спросили у него, дескать, что же это получается, мы тут спины гнем, раболепствуем, меж тем люди вновь обратились во грехи, и Он их любит, нам лишь роль певцов псалмов отводится? Светозар рассердился на вассалов, и пригрозил им. Но тогда они поведали наметнику другую новость, что Отец Небесный желает Сына сотворить, которого намерен усадить на Свой престол. Светозар тогда встал и ударил по подлокотникам трона, и разлилось по небу северное сияние. Ярость поселилась в его чреве. И тогда восстал он с трона и пообещал вассалам, что это дело с места стронет, он хочет пасть или обрести свободу. Пришел Святозар к архангелу Миккелю и поделился измышлениями; Миккель опешил дерзости наместника и доложил, как установлено там на Небесах, об этом Отцу.
Господь сказал тогда легату, чтобы отправился к Светозару и высказал Божий ультиматум: либо он признает Его и, в будущем, Сына и продолжает царствовать над Северной частью Неба, либо как он сам пожелал: обретет свободу, иными словами, падет. Наместник выбрал свободу. До трети его ангелов-вассалов последовало за сюзереном. Сошед на землю, он вооружил их и атаковал Врата Рая, но архангел Миккель славился подвигами и раньше, поэтому с легкостью разбил войско Светозара, а самого наместника заточили под землей. Говорят, отступил музыкант, где-то в Южных Горах есть вход в пещеру, ведущую прямиком к Вратам в Преисподнюю, и следом жоглар вернулся к повествованию, объясняя, что на Врата Господь наложил печать, которая от Божественной магии тут же распалась на девять частей и опечатала створки. Сами части превратились в медальоны и были разбросаны по земле с тем умыслом, что если вдруг Светозар одумается, Господь пошлет семь ангелов, чтобы те нашли медальоны и открыли Врата в Преисподнюю.
Но есть и другой путь, отчего и стали называть архангела Светозара Искусителем. Его дух может ходить среди людей и стращать их на поиски медальонов. Если человек соберет все медальоны, то станет настолько силен, что сможет отворить Врата Преисподней, и как гласит книга святого апостола Йоханна - наступит Судный День, когда Господь будет отделять праведников от грешников, когда мир погрузится во тьму, а после настанет Армагеддон - последняя битва межбу Светозаром и Единым Богом. Но и это не вся история.
В книге Йоханнеса Грюнхюгельского, которая, как молвят, сгорела при пожаре, содержит дополнение к сказанному. Святой указал на местонахождения медальонов и приводит схему составления Печати, чтобы человек смог открыть Врата. Однако, по его исследованию, ни один человек не может быть удостоин такой чести или нечестивости, это как смотреть. Для того, чтобы восстановить Печать необходимо быть архимагом, но ни один единовер не достигал еще такого звания. Поэтому сам святой Йоханнес Грюнхюгельский называет артефакты - медальонами Всецарствия, ведь тот, кто сможет ими управлять - получит безграничную власть на Земле, а если они попадут в руки Светозара - то и власть на Небе. Мир рухнет в небытие.
― Вы об этом сказали какому Ордену? ― неожиданно спросил Дитрих.
― Мы в ваших Орденах не разбираемся, у них на знамени крест был странный, равносторонний из четырех полосок, углами к центру стремится...
― И ладонь, монами! Ты про белую ладонь забыл...
Некромант в ужасе вскочил, но качающаяся повозка вновь усадила седовласого лекаря. Льдисто-глубые глаза на мгновение заплыли пеленой, а потом Дитриха затрясло, конечности его скрючились. Из повозки донесся адский, свистящий крик. Так в ужасе убегал некромант от видений Врат в Преисподнюю. Моргретта, находившаяся на двадцать лошадиных корпусов впереди, резко натянула поводья, разворачивая бурого жеребца. Пьер также встрепенулся и, перепугавшись, придержал тяжеловоза. Рожер и Жан уже готовились спрыгнуть и бежать, куда глаза глядят, а глядеть они могли на запорошенные песком недавние колеи, упирающиеся в горизонт.
Моргретта запрыгнула в повозку и схватила Прохвоста за шкварник, как нашкодившего котенка, подняла на ноги и, передавая карими глазами, какие пытки она может над ним применить, спросила:
― Что вы ему сказали?!
― "Легенду о медальонах Всецарствия", ― робко ответил Жан.
― Это все?
Убийца продолжала держать актера, но повернулась к музыканту.
― Он спросил, об Ордене, мы описали знамена, а дальше... этот... крик...
Моргретта развернула Прохвоста и с силой усадила его на сундук.
― Отвечай: ты доставал при нем свой медальон, держал он его в руках?!
― Н-нет...
― Значит, просто вспомнил, это скоро пройдет, ― кузина подумала вслух, приводя в чувства себя и остальных, а затем спросила вновь: ― Что это был за Орден?
― Про белую ладонь не забудь, монами, - напомнил Рожер музыканту.
Только жоглар раскрыл рот для ответа, как Моргретта встрепенулась:
― Орден Магов Белой Руки?! ― и добавила спустя: ― Рожер... так тебя зовут? - Прохвост кивнул. ― Тебе не несказанно повезло, ты и представить не можешь. Я поняла сразу, братик - тоже, но говорить вам не стали. У тебя на шее, Рожер, один из...
― На забери! Он мне больше не нужен! ― в ужасе проговорил актер, снимая лазурный медальон и протягивая ладонь вперед.
Дитрих пришел в себя. Он приподнялся на локтях и, взирая бездонными глазами, отверг щедрый дар:
― Оставь себе, Рожер. Она уже два упустила. Может, у тебя получится сохранить. По крайней мере, ты пронес его однажды под носом у магов, которые за ними охотятся. Ни мне, ни ей нельзя доверить медальоны - я могу умереть, а как он попадает в ее руки - маги каким-то чудом об этом узнают.
― Может, она... ― начал было Рожер.
― Мора, нет! ― Дитрих успел крикнуть прежде, чем смысл недосказанной фразы врезался в сознание убийцы.
Последствия могли бы для Прохвоста быть необратимыми, ни один нечестивый некромант не вернул бы его к жизни. Рожер это оценил.
― Всадники... ― донесся басистый и тягучий голос Пьера. ― Возле валунов всадники...

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Блажь и восторг после великолепных побед и успехов молодой Эрменгарды исчез, покинул замок в тот момент, когда паладины святого Антония вернулись в Вайсбург ни с чем. Новый капитан поведал весьма печальную историю о противных и полных злости охотников на ведьм, которые при других обстоятельствах самих божественных воинов незамедлительно привязали к лестнице, уперли ее к шесту, а под ноги набросали хвороста. Сожгли бы не задумываясь, однако задумались, что паладины могут угрожать их промыслу и сбору урожая из "провожающих сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицателей, гадателей, ворожей, чародеев, обаятелей, вызывающих духов, волшебников и вопрошающих мертвых". Паладины оскорбились, что в список запретов попадали части Святой Церкви, поэтому с целью доказать справедливость и восстановить благосклонность Санта Палаццо к военно-монашеским Орденам, им пришлось пристыдить души божественными мечами.
― Что значит, всех убили?! ― вспылил Рене Густав.
― Но книги у них не было, мы подумали, что таким образом подарим себе Ваше, наш спаситель от некроманта, благословение и доброжелательность, ― мялся капитан.
Гроссмейстер поблагодарил за службу, и повелел отдыхать в отведенных кельях. Сам же маг разгневался на охотников, и пуще всего на Белландино, который лично обучал Эрменгарду, начал Рене Густав симпатизировать Виллехальму из Гильдии Черного Жезла. Его слова и наветы на Гильдию Лазурного Неба показались в этот момент более правдивыми, однако пожелал разобраться. Вызвав их по отдельности, добился пустоты и пререканий. Сводить вместе их не стал. Какой же должен был начаться спор! Без магии и покалеченных история бы не закончилась. Терять союзников гроссмейстер вовсе не желал, поэтому усердно спрашивал магов: брата-архивариуса - Доминика, глав Гильдий и простых людей, имевших скудные знания о книге Йоханнеса Грюнхюгельского. Отправил голубиной почтой письма во все уголки провинции с тем умыслом, что кто-то да знает хотя бы кусочек из мозаики святого.
После скудного обеда, гроссмейстер зашел в учебный зал второго круга. Эрменгарда оставалась желанной и страстной в стремлении выучится, познать все тайны магии, низвергнуть правила и попрать границы возможного. Гильдийские маги, признавал гроссмейстер, владели широкими познаниями в атакующей и защитной течениях магии, что при желании, если бы не другие школы, в которых Орден более искусен на высших кругах, те спокойно заняли бы власть, сместив Магов Белой Руки, лишив их милости Санта Палаццо. Рене Густав прекрасно понимал, что такие опасные союзники должны оставаться друзьями.
В учебной зале он увидел стержень, который объединял и Орден, и обе Гильдии, - Эрменгарда, тринадцатилетняя девочка, упорствующая в ревности, в любви. Казалось, что все уроки она воспринимает вроде игры, где обязана победить. Рене Густав видел, насколько эта забава страшна для окружающих: утром наставники вновь пожаловались на богохульство в обучении женщины в стенах Вайсбурга. Гроссмейстер наново защищал малоразговорчивую девочку с большими тускло-зелеными глазами: сама невинность и ревность во плоти.
Аккуратно и тихо затворив дверь в учебную залу, Рене Густав решил пройтись и подышать свежим майским воздухом в низовьях Лучшего холма, где по его личному приказу, высадили можжевеловые кусты и шиповник. Может быть, заглянет на виноградники.
Он спустился вниз.
За пределами замка уже собрались тучи, и моросил дождик. Не взирая на погоду, укутанный в шерстяной плащ Рене Густав вышел к подножию холма в одиночестве, и скоро скрылся за цветущими вишнями и зеленеющими сливами, черноплодками и каштанами. Он прохаживался вдоль Грюндерфлюс - реки Основки, касался влажных листьев дикорастущей лозы и думал над царством Природы. Он восхитился, ощутив, что даже дождь, мокрая листва и трава прибавляют ему сил; чувствовал, как энергетические потоки проникают в тело, обдавая легкой прохладой, а затем они теплели, унося угрюмость и злобу внутрь, заточая их в темницу, и вознося к сердцу и разуму легкость и безмятежность. Гроссмейстер присел под одинокой ивой, раскинувшей плачущие ветви с вытянутыми листочками над волнующейся серебром гладью Грюндерфлюс. Крутой берег был усыпан камнями, серыми и бурыми, потемневшими от капель дождя. Изморось покрывала видимые луга на северном запрокидке, виноградники на южном склоне, и лишь под ивой, бережно укрывавшей Рене Густава зеленолистной кроной, летали комары и мошкара, прячущаяся от губительных для них капель. Насекомые кружили собираясь в темное облачко. Гроссмейстер чаще начал замечать влияние природы, ее умиротворение во всем, даже в грозах и засухе, он ощутил гармонию, размеренную любовную балладу мира, резко и порой неожиданно, после затишья и зноя, наполняющуюся войнами и подвигами, приводящими обратно к тишине и спокойствию.
― Для раздумий хороша погодка, в ней томленье сумасбродка.
Рене Густав взглянул наверх. На одной из ветвей, упираясь деревянными ботами в ствол, лежал пузатый карлик в зеленом кафтане. Он улыбался, от чего пухлые щеки растягивали непомерно рыжую бороду в разные стороны. Существо сняло шляпу-цилиндр, приветствуя.
― Тебя здесь не было.
― Как с вашей стороны не учтиво это! Мне нужна всего одна монета.
― Заработай.
― И я пришел к тебе за делом, но вижу я, надежда-то оледенела.
― Если хочешь моего покровительства, то не я, а ты поступил не учтиво.
― Как знать, как знать, как знать... Зачем тебе Вселенский Трон алкать?
Гроссмейстер продолжал сидеть, опершись спиной о ствол ивы, меж тем леприкон спустил с ветки ноги, по-ребячьи их раскачивая.
― Ты кто?
― О, имен имею много я! Зови же Йонан ты меня. И давным-давно родился я; Мать моя - скалистая земля в просторах дальних гор, где огонь кует великий Тор.
― И зачем Йонан так далеко забрел на юг?
― Золото пылиться, не блестит... Без золота ответ давать претит.
― Ты меня не заинтересовал.
― Быть может, знаю я о графской дочке, из-за коей Ненавистник хочет вдарить брату в почки. О медальонах знаю быль, как планы трутся в пыль.
― И что же ты знаешь?
― Ха! Вот это вздор! За просто так?! Какой позор!.. Золотой, правитель, золотой. Обмануть меня нельзя, мой дорогой.
― Ты получишь золота сполна, но сначала скажи, что знаешь.
― Сперва треба напоить, да спать уложить. По утру, как солнце встанет, Йонан новости затянет.
― Хорошо, и сколько ты хочешь? Но знай, деньги ты получишь после того, как мне расскажешь все!
― Такие вести стоят золотых: сто на десять чистых, молодых…
― Я сдержу слово, клянусь Природой! Но хотя бы намекни, о чем ты знаешь?
― Золото пылится, таится в закромах... Два медальона держит некромант...

6
В момент опасности все пререкания сошли на нет. Дитрих оседлал пегую кобылицу, а Моргретта махом вскочила на спину бурому жеребцу, и, будучи верхом, натянула тетиву арбалета. Они поскакали вперед, повозка - следом, вновь всколачивая столпы песчаной пыли, раскалившейся от полуденного солнца. Убийца отлично знала, что те пять всадников, что кружили вокруг валунов не причинят особого вреда, но оставшиеся восемь скакунов, хотя и стреноженных, отнюдь не обнадеживали. Дитрих тоже понял, что если это враги, а о другом он подумать не мог, то придется им не сладко. Для уверенности он обнажил полуторный меч, который выковал ему четыре года назад Тичко Брава - друг Родегера и Моргретты. Неразговорчивый кузнец, ныне граф Линкенфлюсский, выбил на лезвии клинка семь летрийский рун - имя владельца. Настало время надписи встретить восточный народ.
Всадники давно приметили клубы пыли и разогревали лошадей, кружа возле валунов и колодца. Все, как один, одеты в яркие одежды, в основном красные, под которыми просматривались кольчуги и пластинчатые доспехи. Русые головы украшали остроконечные шлемы: одни с наносниками, другие с полумаской, в подобие мидгарской "сове", пятый шлем - с личиной. Каждый упирал в стремена по копью, а другой рукой держал почти гиттский треугольный щит, что говорило о трех вещах: во-первых, эти летры живут на границе, во-вторых, они искусные наездники, раз управляются с конем лишь бедрами и голенями, а в-третьих, отпрыски бояр и посадников.
Дитрих сообщил свои предположения кузине, и та сглотнула, предчувствуя, что битва окажется труднее, нежели представляла сначала. Она мало когда побеждала Тичко, все-таки его обучал сам Рыжий Таракан, а тут пятеро таких же широкоплечих, и еще восемь пешими, судя по количеству лошадей.
Некромант с галопа перешел на редкую рысь, выказывая, что будет медлить, и первым нападать не собирается; Моргретта поступила также. Летры остановились перед валунами в линию и почтительно ждали приближения незваных гостей. Они понимали, что с двоими еще справятся, а если в повозке лучники или арбалетчики, то им уже не сдобровать.
Раздался крик. Один всадник объехал колодец и тут же встал на место, что-то проговорив остальным. Другой витязь, в шлеме с личиной и конским хвостом, вроде плюмажа, отдал копье другу, а сам двинулся навстречу Дитриху и Моргретте быстрой рысью.
― Ежели со злом едете, воротайтесь назад по добрую, по здоровую! ― сказал он на гиттском языке не поднимая личину.
― Мы с миром. Нам лишь нужно лошадей напоить и дальше ехать, ― отозвался Дитрих, вкладывая меч в ножны.
― Клянусь Сварогом, если кто вас тронет, сам Перун на того разгневается!
Для пущей убедительности он ударил себя по щиту три раза, и лишь затем безбоязненно развернул коня и поехал первым, словно провожая гостей к единственному на несколько лиг колодцу. Всадник понимал, насколько ценна вода в пустыне.
― Сколько знаю летров, ни разу они так не поступали, ― обратилась Моргретта, прижав мерина к пегой кобыле Дитриха.
― Точно, но если предлагают с миром проехать, то лучше так и поступить. Мы же не варвары какие-нибудь, да и Единый Бог призывает к терпению.
― Братик, ты заговорил как твой отец. Лучше скажи, что это был за крик?
Витязь впереди остановился и развернул коня к гиттам. Ему, как никому другому, было ведомо, как распространяется звук в полупустынной степи, а в пустыне и подавно. Подняв личину шлема, под которой скрывалось мужественное кругловатое лицо с теплыми глазами и русой бородкой, словно стекающей с верхней губы, он ответил сам:
― Накануне днем конь Громыня песчаную змею увидел, вскочил на дыбы, да и сбросил Рогволода, воеводу нашего, сына Силовида. Теперь пустынники его оконечности дергают, бьется Рогволод в судорогах, а мы ничем и помочь не можем. Вот выжидаем Доли, Недоли. Мстилюб говорит, Несреча над ним потешается.
― А лихорадка есть? ― неожиданно спросил Дитрих, мысленно переворачивая страницы эльфийской книги.
― Нет, лиходеек мы задабриваем.
― Я вылечу его.
― Братик, они же летры!
― Чтобы гитты лечили летра?!
― Я вылечу! Это промысел Божий, Он направил меня сюда.
― Братик!
Дитрих уловил гневный взгляд кузины, но лишь с суровой яростью вынул клинок и бросил его в песок. Лезвие ушло не намного, однако этого хватило, чтобы меч удержался, раскачиваясь в стороны. Солнце ослепило летра, но, когда он проморгался, заметил, знакомую письменность - семь рун - разобрал символы сразу, в то время как другим ученым мужам требовалось время, так искусно они были выбиты на клинке и обведены, практически сливаясь с летрийским орнаментом земли. Руны-буквы просияли золотом на стали.
Витязь упер светлые глаза на некроманта. Белые волосы, выглядывающие из-под капюшона наводили страшные мысли, но, наблюдая за седовласыми волхвами, поражался, насколько седые люди много знают о мироздании и человеке в частности. Это пересилило тревогу.
― Как тебя зовут, гитт?
― Дитрих Тильке, носящий фамилию Шварцфухс, лекарь и риттер святого Ордена Некромантов.
― А меня зови Ярославом, хотя ваши хронисты называют меня Йарпольтом. И знай, и ты, женщина, знай: Ярослав, сын Творимира, волею отца признает Диетрижа Некроманта достойным этого меча. А теперь, я, от имени воеводы, прошу вылечить его. Да будет на то воля Макоши.
― И Единого Бога, ― настоял Дитрих, отвлеченно подумав, что чужаки всегда запоминают первое и последнее слово. Это тяготило его больше всего - ему вновь напомнили, что от прозвища сбежать не удастся.
― Считай, как думаешь нужным, если тебе это поможет, ― ответил Ярослав и пустился вперед, чтобы предупредить сородичей.
Повозка с труппой догнала гиттов. Любопытный актер сразу принялся расспрашивать Дитриха о незнакомцах: кто они, как себя ведут в миру, на каком языке говорят, какие нравы у них и какие традиции и обычаи. Жан был смирен и полагался на недовольное мнение Моргретты. Один Пьер молча продолжал подстегивать тяжеловоза, пока тот лениво не подъехал к колодцу.
Убийца распорядилась напоить лошадей, и начать готовить небольшой обед, которым занялся Рожер. Пока толстяк доставал деревянным ведром, обитым железными обручами, из колодца воду, Моргретта и жоглар ставили походный навес от палящего солнца. Дитрих тем временем бесцеремонно перекладывал в повозке вещи, расширяя свободное пространство в центре; дыры в парусине пришлись ему по вкусу, и он наметил, где будет лежать голова Рогволода, если оправдаются худшие, хотя и более вероятные, домыслы.
Летры также готовили харчи. Трое посменно объезжали валуны, наблюдая за горизонтом, двое ни на шаг не отходили от воеводы, которого время от времени пробирали тяжелейшие судороги. Но вели себя витязи тихо и спокойно, словно будучи мертвым, воевода более полезен, чем живой.
Когда с приготовлениями было покончено, некромант подошел к всадникам, усевшимся под валунами в крохотной тени. Эти пятеро рассказывали друг другу смешные истории, но Дитрих их не понимал, как не понимал летрийского языка, хотя знакомые слова, так похожие на гиттские проскакивали раз за разом. Среди них отдыхал и Ярослав.
― Ты готов, Диетриж Некромант?
Лекарь кивнул.
― Что тебе нужно от нас? Мы не хотим быть безучастными в этом деле.
― Сначала вы должны будете подержать его, чтобы вдруг не началась судорога, пока я попытаюсь разобраться, что же с ним случилось, и если дело будет хуже, чем я ожидаю, вы на щитах перенесете его в повозку - там уже моя забота.
― Хорошо, Диетриж Некромант. Мы это сделаем. Мои друзья спрашивают, что ты хочешь взамен, ведь среди нас бытует поверье, что ваши торговцы настолько хитры, что без двойного барыша нас не покидают.
― Ничего. Поедим и двинемся дальше на юг.
― В Вюстебург? Не хочу огорчать, но он разрушен.
― Я знаю.
― Впрочем, это ваше дело, а в чужое дело неча нос пихать. Будешь начинать, или мы еще успеем перекусить?
― Успеете.
Ярослав кивнул, а Дитрих отошел на другую сторону колодца, где над огнем колдовала Моргретта, по просьбе Рожера, отмечая, что в пустыне разводить костер - дело не благодарное.
Спустя время, когда насытились летры, гитты и эль'еи - все, кроме Пьера. Дитрих взял тонкую нить, длиной с полтора локтя, которую он приготовил заранее, вымочив в мыльной воде и оставив сушиться на солнце. Один конец он привязал к зубу воеводы. Ярослав не преминул намекнуть на обычай, от чего и детей иногда называли из-за мести: око за око, зуб за зуб. Некромант слабо улыбнулся, но продолжил, обмотав другой конец нити на мизинец. Натянул и несколько раз легонько дернул, словно по струне мандолины или ситары. Наблюдали за этим представлением все, переползали и шуршали, сбивая лекаря, пока не подошел Жан.
― Глухой звук, не мелодичный, ― сказал он.
Дитрих услышал, что хотел, и избавил воеводу от унижения в собственных глазах, когда в его открытый рот любопытно заглядывала дюжина мужчин, словно никогда не видавших зубов.
― Переносите, ― распорядился лекарь.
Летры, быстрые на подъем, заранее положили тело воеводы на щиты, теперь же оставалось лишь поднять, что они махом и сделали.
В повозке, приютились четыре витязя и сам Дитрих; он вытащил из седельной сумки короб из эльфийской стали, где находились инструменты, прилагавшиеся к "Книге о строении человека внутри и снаружи, написанной эльфами из Льесальфахайма и переведенной на гиттский язык лекарем Дитерихом Шварцфухсом в год 1151-ый от Рождения Единого Бога".
Ярослав наблюдал возле, облокотившись на бортик повозки. Это он делал по двум причинам: ему самому стало интересно, на что же способен молодой лекарь с белыми волосами, и он был единственным, кто мало-мальки знал гиттский язык. Увидев чудовищные по изгибам лекарские принадлежности, даже он сглотнул. Инструменты походили скорее приспособления для пыток, которыми знаменита Санта Палаццо - вести об этом разлетались, как испуганные воробьи, в разные стороны света.
― Диетриж, а другие гитты говорят, что это мы жестоки...
Некромант пропустил настороженный упрек и продолжал творить, возомнив себя лекарем, как в Кайзербурге, когда ему выпала честь попытаться вылечить наследного принца Альбрехта Нита. Подложив под шею свернутое одеяло, Дитрих попросил не отпускать плечи воеводы и придерживать ему голову, чтобы не ворочалась в разные стороны.
― Он будет кричать, сильно, ― предупредил лекарь, снимая пациенту шлем, оказавшийся изнутри окровавленным.
Рогволод, находясь в сознании, вытерпел и не проронил ни звука, понимая, что только Макошь могла привести Долю и Сречу в виде гиттов, среди которых нашелся лекарь. Дитрих внимательно осмотрел шлем и бросил его Ярославу.
― Ого! Да, ты вовремя, Диетриж, прибыл. Я не конечно не знахарь, но тут дело явно тяжелое. Так ведь?
Дитрих кивнул.
― Делай, что должен.
Аккуратно разрезав войлочную шапку, которая должна была смягчить удар, некромант начал остригать длинные залипшие от крови локоны. Рогволод вскрикнул, но не от боли - ее он терпел. Витязь пояснил лекарю, что эти русые волосы были в молодости помазаны волхвоским маслом - так что его нельзя убить оружием, и после нескольких битв - в это поверили все.
― Если его нельзя убить оружием, то он умрет от заражения или от чего хуже.
Ярослав перевел, обменявшись с воеводой несколькими фразами, и кивнул головой: пусть лекарь работает дальше. Летру показалось, что о здоровье Рогволода он заботится больше всех, не считая гитта.
Дитрих вынул из короба бур и вставил между зубов воеводы скрученный кожаный ремень. Сверлил некромант медленно. Отточенная и закаленная на тренировках в отряде Родегера рука не дрогнула, не подвела, держалась крепко и стойко, но осторожности лекарю было не занимать. Он вытаскивал бур, смотрел, насколько глубоко тот вошел, принимался снова, пока, наконец, не высверлил в черепе отверстие диаметром не более дюйма. Отделив кость, Дитрих взялся за узкие и вытянутые щипцы, и ловкими движениями, словно вновь анатомировал трупы в потайной комнате Шварцфухсберга, вытащил кусочки треснувшей в момент удара черепной коробки. Рядом с трещиной, он просверлил второе отвертсвие, меньшего размера, и под проходящем через дырявую парусину лучом света вытащил другие мелкие частицы. Закрыв раны вымоченной в горячей воде хлопковой тряпкой, обмотал голову уже менее чистым лоскутом. Лишь теперь Дитрих позволил расслабить впившиеся в ремень зубы.
Рогволод больше не кричал. Ярослав заметил, как тот потерял сознание, когда лекарь просверлил первую дырку. Витязь забеспокоился, но мешать не стал - понимал, насколько то, что Дитрих делает, деликатно и опасно. Этот обряд запомнили все летры.
Некромант уложил голову пациента на бок и накрыл воеводу шерстяным одеялом, на всякий случай; затем попросил всех удалиться. И сам уже собирался спрыгнуть с повозки, как дорогу ему преградил широкий стан Ярослава.
― Подожди, Диетриж Некромант. Сначала я проверю, жив ли он.
Витязь склонил голову над грудью Рогволода, прислонился ухом и в гневе отпрянул:
― Его сердце же не бьется!
Дитрих спокойно приложил руки под нижнюю челюсть воеводы, и утвердил, что тот жив, просто спит.
― Я видел, как волхвы узнают, что сердце бьется, наложением рук на шею. Но ответь, откуда знаешь ты, Диетриж?!
― Ты знаешь, что Империей Гиттов правит Родегер фон Ульрихбург. Некогда я состоял в его отряде, он сделал из меня воина. Когда увидел его впервые, я был поражен, насколько ему помог Единый Бог. До сих пор его шею в этом месте ― (Дитрих указал) ― украшает шрам. А вот здесь - проходит сонная артерия, если ее тронуть оружием - человек уснет надолго. Она бьется так же как и сердце, но с ней необходимо быть осторожнее, достаточно легкого прикосновения. Попробуй.
Некромант взял руку летра и прислонил к артерии.
― Чувствуешь?
Ярослав кивнул и затем, сверкая от радости и счастья, переполняющей его душу - он не ошибся в лекаре, как меч не ошибается в выборе хозяина, - сказал:
― Ты мудр и сведущ, как волхв. Ты вытащил воеводу из Нави. Я могу сказать, что в тебе, Диетриж, я вижу Велеса, поэтому Рогволод, когда очнется, возражать не будет...
Он замешкался, выискивая на шее воеводы серебряную цепочку, на которой переливался лазурью медальон - один из девяти.
― Если ты примешь этот дар… ― не закончил Ярослав.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Буревестник. Батачихан

1
Моргретта впрыгнула под тент из парусины прежде, чем Дитрих закончил болезненно кричать, пугая этим летрийского витязя - Ярослава. Для того это стало сущей неожиданностью. Никогда прежде он не слышал столь раздирающего душу и леденящего крика. Голос срывался впивался в сознание железным прутом, который начинали раскаливать внутри, били по нему молотом, - отзвон прочно стоял в ушах. Оцепеневший витязь отползал к краю повозки. Дитрих тем временем бился в агонии. Перед льдисто-голубыми глазами представали Врата в Преисподнюю. Они открывались все шире и шире, словно в них били тараном. Стук сердца - удар, снова стук - и снова удар. Сердцебиение усиливалось, некромант забился в мелкой судороге. По телу прошла испарина, он весь взмок, будто искупался, между тем сам он чувствовал мрачный холод и страх, оседавший в сознании. Дитрих попытался съежиться, сжаться, подобно младенцу, но некто незримый ломал кости, выпрямлял стан и даже выгибал позвоночник в обратную сторону.
Убийца растерялась, в порыве аффекта решила вылить злость на летра. Взглянув на него карими очами, излучавшими бурную смесь гнева и жестокости, она готовилась воткнуть спрятанный в голенище сапога кинжал прямо в сердце витязя, но лишь опустила глаза на трясущиеся руки, робко держащие медальон, поняла, насколько ее поступок мог стать опрометчивым.
― Йарпольт! ― крикнула Моргретта. ― Откуда у тебя медальон?! Что ты о них знаешь?! Кто тебе его дал?! Кто еще из гиттов знает о нем? Сколько таких медальонов у летров?!
Витязь растерялся. Леденящий крик, приказной тон, овевавший холодом, женщины, несомненно волевой, подумалось ему, будоражили сознание. Ярослав бросил медальон и помчался к колодцу, смыть с себя наваждение. Он бормотал о Чернобоге, Ящере, Кощее и Море. К нему тут же подбежали другие летры, спрашивали и успокаивали. Один Мстилюб оставался в стороне, сложив руки на груди - по его широкому лицу с тонкими губами и несколько узким лбом просматривалась тщетно сгоняемая ухмылка.
Моргретта завернула медальон в тряпку и спрятала под одеждой. Дитрих успокоился и начал слепо бормотать одно слово - Батачихан, значение которого не знал ни он, ни убийца, ни жоглар с актером.
Некромант присел, опершись о сундук. Дышал он тяжело, ртом. Чрез некоторое время, чтобы окончательно восстановиться, он складывал инструменты в короб из эльфийской стали. Она всегда теплая, приятная на ощупь, успокаивающая, хотя извечно острая и ровная. Когда Дитрих касался приспособлений, он вспоминал первое посещение потайной комнаты.
Дитерих Шварцфухс, приютивший сироту из Хопфенбаума, отходил в Царство Небесное. Камергер подозвал юношу к смертельному одру, и лекарь поведал о тайной комнате, где, как он пророчил, продолжиться обучение Дитриха Тильке, только учиться он будет самостоятельно. Дитерих умер, а юноша неделю не решался войти в комнату. Наконец, он это сделал. Дитрих увидел неестественную сталь, теплую, в могильном холоде, нетлеющую свечу среди сумрачной мглы. В комнате находились большой долевой стол и несколько маленьких, казавшихся ровными. На полу среди тонкого слоя пыли валялась монетка, старая, как и сам замок на горе Черного Лиса. Любопытный Дитрих положил монетку на один из меньших столов - она незамедлительно соскользнула на пол. Он повторил эксперимент - снова монета оказалась на полу. Лишь долевой стол был исключительно вымерен и ровен. Он теплел от прикосновения живой плоти и холодел, если на него положить труп...
― Братик, тебе лучше?
― Летры меня удивили.
― Ты их удивил не меньше. Откуда у него медальон, ты знаешь?
― Он был у воеводы. Ярослав дал мне его в дар за...
― Скотина рогатая! Погань восточная! Я ему покажу чуры за Влтовой, он у меня будет сейчас песок грызть!..
Моргретта спрыгнула и тяжелыми шагами, не смотря на текучие пески, подходила к напуганному витязю - его тут же закрыли двое, мало ли эта черная девица с пугающим карим взглядом порчу наведет, сглазит.
― Мора! ― крикнул Дитрих из повозки в надежде, что обойдется без кровопролития.
― Йарпольт, держи свой медальон! ― сухо сказала убийца, бросая вещицу завернутую в тряпку. Затем она повернулась и уже ласково, мило, не желая травмировать, обратилась к кузену: ― Братик, я правильно поступила?
― Да.
На первый план вышел ошарашенный Ярослав, быстро оглядывая девушку с ног до головы: ее волнистые локоны, скрытые черным капюшоном, черную мужскую одежду, которая все равно не могла скрыть женский стан и ярко-белую кожу. Больше всего удивил незнакомый аромат, такой пленительный и наводящий оторопь, сладкую и счастливую оторопь.
― Я извиняюсь, что так себя повел, ― начал он.
― Получил медальон - вали отсюда!
― Пожалуйста, объясни, почему он назвал тебя, женщина, именем нашей богини смерти, зимы и холода?
― Ах, ты об этом. Мора, это сокращенное от Моргретта, а на счет смерти, ваши слова правы. В некотором роде, в кое-каких местах меня так и зовут - Смертью.
― Я хочу поехать с вами в Вюстебург, ― неожиданно заявил Ярослав.
― С чего бы это?!
― Я назвал Диетрижа воплощением Велеса, ты, женщина, носишь имя Мары Марены. Вам волею Богов суждено быть вместе. Это крепкий союз, который, я надеюсь, создан для некой высшей цели, поэтому и мне интересно стать частью Вселенского замысла.
― За этим к братику иди.
Ярослав незамедлительно влез в повозку, под тент, суматошно сшитый из цветных лоскутов парусины. Он повторил просьбу, но Дитрих был не преклонен. Некромант не мог отрицать, что сильные воины, как летрийские витязи, сослужат добрую службу, однако взять на себя такую ответственность не мог. Тогда Ярослав объяснил, что действительно случилось накануне случая с Громыней. Рогволод, крепкий витязь, сын хорошего человека, доброго война. Княжич искусный наездник, а тот случай несомненно был подстроен. Ярослав намекнул, что кто-то подрезал подпруги седла, иначе Рогволод, сын Силовида, удержался бы на своем Громыне. Да и конь теперь ходит словно на тризне - грустный и вспыльчивый, вину чувствует. И если Дитрих вылечил Рогволода, то пусть разберется с этим делом до конца, и тогда, раз некромант не взял дар себе - этот медальон, останется у воеводы, но воедвода поедет с ним.
― И кто же, по-твоему, подрезал?
― Ясно кто - Мстилюб!
Витязь объяснил, что некогда Силовид и Любосвет, два князя, чьи земли рядом, не поделили девушку, Малушу. Разразилась тогда битва. Силовид выиграл войну, и вместе с Малушей отошло в его княжение село девушки. Теперь и позабыли все, но только не Любосвет. Родился от Ярины у него сын - Мстилюб, и заговорил его у бабки-знахарки, что настанет день и деяния отмстятся.
― Ясно, как белоблачное небо, Мстилюб устроил падение Рогволода, мстит за отца. Это уже все поняли.
― Так почему сами не разрешите?
― Дело здесь вот какое: ежели летр на летра пойдет - как то обычно бывает - не миновать новых воин, как у вас, междоусобных. А мы сейчас к единому, Великому князю стремимся, так что казнь летра от руки летра воспримется, как оскорбление. Появятся новые мстилюбы, мстиславы, мстивиды, мстиполки и другие, которые вновь будут мешать объединению земель. Нам, летрам, это ни к чему.
― А я чем могу помочь?
― Меч в тебе не ошибся, Диетриж. Я помогу вывести Мстилюба на чистую воду...
Наступил вечер, когда пустынное солнце, быстро садилось за горизонт, а теплый воздух уносился на север в Нитрию и ему на смену приходил морозный, стремящийся со склонов Южных гор: потоки набирали скорость и ураганом, песчаной бурей проходили по пустыне Мертвых. Природа позаботилась о путниках, окружив колодец кольцом валунов.
Ярослав объявил, что Рогволод мертв и необходимо совершить поминальную тризну. Мстилюб сразу осведомился, точно ли умер воевода.
― Если хочешь сам проверь, ― ответил Ярослав.
Витязь подошел и приложил ухо к могучей груди. Затем отошел и опустил голову. Бревен не нашлось в пустыне, поэтому погребальный костер наспех соорудили из копий, вернулись и летры с охапками хвороста, набранного на северной полупустыне. Гитты и эль'еи тихо наблюдали из повозки, особенно Рожер, у которого голубые глаза настолько распахнулись, что проступила влага, словно он действительно оплакивал летрийского воеводу, наклонялся и пару раз чуть не перевалил через бортик. Жан досконально все записывал, мало ли сгодиться в будущем. Пьер смотрел безучастно, его волновало одно - когда летры закончат с тризной, они обещали много еды и много питья, - тостяк терпел.
К Рогволоду подошел витязь, Ярослав назвал его Боримиром, он утвердил, что воевода жив. Мстилюб запротестовал, дескать, он сам проверял и до этого времени Рогволод был мертв, а значит, это пустынники потешаются, и Боримир не прав. Следом подошел Воибуд и сказал, что Рогволод жив. Мстилюб не выдержал и прокричал, если они, мужчины, разделились во мнении, то пусть решит женщина, ведь невозможно провести тризну, когда не знают точно, жив ли почтенный воин или мертв. Ярослав переводил гостям. Доможир, как самый старший из них, упрекал Мстилюба, что тот не желает признать мнения витязей и почтенных бояр, и спрашивает, чего тот хочет: тризны или живого воеводу? Мстилюб ответил - воеводу. Тогда Доможир упрекнул второй раз, почему он не желает положиться на мнение летров. Мстилюб размахивал руками еле сдерживаемом порыве гнева, и сказал, пусть их спор разрешит женщина: будет Рогволод сожжен или его оставят, если она укажет, что он жив.
― Твоя очередь, Мора-смерть, ― сказал Ярослав.
Моргретта прошла мимо настороженных взглядов летров, и гневного Мстилюба. Она незаметно ему улыбнулась. Затем встала на колени, как ее научил Ярослав, и обняв Рогволода, как любящая жена, чтобы все видели, что она не имеет злых умыслов, приложила голову на могучую грудь.
― Оно не бьется! ― крикнула она, и Ярослав перевел.
― Так сожжем тело, как установлено! Женщина, иди в повозку! ― возрадовался Мстилюб, и засуетился, чтобы поскорее кончить с ненавистным воеводой.
― Нет! ― сурово сказала убийца.
Летры ошарашено отпрянули.
― Он по-настоящему мертв, ― пояснила Моргретта Ярославу, и тот перевел.
Мстилюб расплылся в самодовольной ухмылке, его планы оправдались, надежда на Мору-смерть, как прозвали девушку витязи, росла, как и росла симпатия к ней. Однако вопреки ожиданиям мстительного сына Любосвета и заодно всех изумленных летров, которых подговорил Ярослав, Моргретта не только не ушла, но и недопустила продолжения тризны. Она выставила над грудью Рогволода белые тонкие ладони и, откинув голову назад, громко зачитала молитву. Йарпольт попросил у Дитриха пояснений, но некромант лишь пожал плечами. Тогда Ярослав решил, что лучше переводить вслух молитву Моры-смерть, чтобы все поняли, если Диетриж - воплощение Велеса, то женщина - это носительница части силы богини зимы.
― Святая Марианна, матерь Единого Бога, ты трижды мне помогла. Первый раз отразила огненный шар нечестивых магов, усомнившихся в праведности нашей с Дитрихом миссии. Второй раз ты, Пречистая, помогла вернуть моего Дитриха к жизни, затянув раны от вериг. Теперь же я в третий раз прошу тебя, Милостивая Дева, вылечи летрийского воеводу Рогволода. Если на Дитрихе и лежит замысел Сына Твоего, то лишь с летрами, как знак терпимости, мой братик способен выполнить его. Прошу тебя, Святая Марианна, излечи своей Божественной магией язычника, дабы они познали силу и могущество Единоверия. Прошу тебя...
Летры заметили, как под ладонями Моры-смерть сгустился воздух и засветился голубоватым светом. Сияние становилось ярче, пока не поглотило убийцу полностью, а с ней и тело воеводы. Витязи зашептались о чародействе и волшебстве - для них Мора-смерть воистину стала воплощением силы гиттских богов. Один Мстилюб насупился и громко высказал, что это кощунство, издеваться над телом воеводы, если ему положено умереть в пустыне Мертвых, то пусть так оно и было.
Вокруг кольца валунов поднялся сильный ветер, он трепал пламя двух костров, хлопал по парусине и навесу; теребил ноздри лошадей, забивал песок под одежду. Внезапно все прекратилось. Сияние испарилось, и колодец озарялся лишь мерцающим светом пламени. Моргретта поднялась и помогла встать воеводе. Высокий сильный сын Силовида и Малуши, громоподобно проговорил, что жив, однако же ощупал темя, где материей прикрывались два небольших отверстия.
К Рогволоду подбежал Ярослав и объяснил, что случилось, на что воевода, звучным голосом приказал:
― Гитты меня вылечили, вернули из Навьего мира дважды, поэтому теперь я по гроб жизни им обязан. Посему повелеваю следовать за ними всегда!
― Как скажешь, воевода, ― плюхнулся в ноги Мстилюб. ― Честь и хвала тебе.
― Полно-те. Встань. Не мне кланяйся, но ему, ― Рогволод указал на Дитриха.
― Чтобы летрийский муж перед гиттом склонился?! ― возопил Мстилюб, поднимая голову.
― Притворщик! ― осклабился воевода и отпихнул витязя сапогом.
Ярослав смекнул рассказать Дитриху, что лучшее в этой ситуации сделать: - еще раз доказать свою силу над телесным миром.
― А, что, братик, мой арбалет уже начал ржаветь. Пожалуйста...
― Это повысит тебя в глазах воеводы, ― не преминул добавить Ярослав.
Дитрих подошел к запыленному витязю и через Йарпольта приказал встать на колени. Мстилюб недоумевал, почему летры ему не помогают.
― Диетриж, смилуйся надо мной, пощади. Уйду я, возвращусь на родину, ― переводил Ярослав.
― Рогволод, сын Силовида, ты подтверждаешь его притворство и опасность?
― Полностью, ― ответил воевода сам, на гиттском языке.
Дитрих заглянул в несчастные глаза летра, того переполняла боль и ожидание неминуемой гибели, но отступать было поздно.
― Убей, сестра, пятую дочерь Тьмы - Притворство.
Некромант отошел. Арбалетный болт просвистел над песком и вонзился в нижнюю часть лобной кости, не такую крепкую, как у кромки скальпа. От удара Мстилюб упал на спину, опрокинув безвольные руки.
― Братик, а почему пятую? Я так и не поняла.
― Святотатсво, четвертая дочерь Тьмы, подождет - она в Вайсбурге. Я знаю, кто... ― пояснил Дитрих, падая вслед за Мстилюбом.
Полный страхов и неприятных встреч с богомерзким пророком Трифоном Мир Немертвых надвигался, пеленая кроваво-красный закат туманным маревом.

2
Понося браными словами на чем свет стоит наймитов, нерадивых бахвальцев, чьи подвиги также ничтожны, как грязь и смрад от выгребной ямы, из-за которых появляются черные крысы, разносящие на юге, в Оберхейне, чуму, а в самой Империи проказу, абсцессы, гангрены, чесотку, язвы, опухоли, шанкры, огни святого Лаврентия и Сильвиана, спорынью, - Лютвин быстро шагал к выходу, еще обмолвившись вслух о нерасторопности братца-кайзера и его охраны. Лишь у самого Фогттурма, где отдыхали его оруженосец и знаменосец со слугами, гроссгерцог успокоился и напустил более смиренный вид. Оставалась одна встреча с не менее противными для него убийцами, а то и более. Если Эрлинда оказалась права и таверной "Братья Тильке" заведует друг отца - то это может означать, что этим "другом" являлся самый ненавистный после Никласа человек в Империи Гиттов - Вольф Тильке. Именно убийца настаивал, чтобы отменили прием менестреля, опасался за жизнь Гильдебранда, предупреждал его. И оказался прав, как всегда, чуть не лишив старшего сына мечты о троне гроссгерцога. Именно Вольф заметил в менестреле первую странность - его рост и разговор стихами. Если бы не крепленое вино, убийца, охранявший отца, раскусил бы и Лютвина, и Никласа, также участвовавшего в заговоре, и леприкона - исполнителя. Тогда все обошлось, но сейчас, гроссгерцогу неизвестно, рассказал ли ему Дитрих, что же на самом деле произошло на пиру, после которого Гильдебранд фон Ульрихбург уснул навсегда.
Лютвина коробило, что ему вновь придется встретиться с Вольфом, другом отца - своим врагом.
Нижний город столицы менялся мало: теже одно-, двухэтажные дома, одни каменные, другие фахверковые, лишь красная, почти огненная на солнце, черепица оставалась неотъемлемой частью. Тесные улицы были полны всякого сброда, тянущегося по своим неотложным делам. Домовитые всадники здесь бывают редко, поэтому люди не стесняются выливать помои под ноги, развешивать белье, и ругаться из окна в окно, настолько тесны проулки. На Шмидегассе раздували меха, слышалось шипение и поднимались клубы белого пара от охлаждения заготовок и черного - от сжигания древесного угля. Уголь получали в близлежащих деревнях, где целые семьи каждый день вырубали леса и сжигали его в специально подготовленных котлах, получая при этом и другой не менее важный для кузнецов, не считая самого железа, компонент - древесную смолу. Ее же закупали и резчики по дереву, и ремесленники, и сам бургомистр, пополняя запасы на случай осады. В прошлый раз, когда войска гроссгерцога Кларраина, Лютвина II Братоненавистника, штурмовали стены, власти города израсходовали более ста бочек, но результатом стал захват города, а затем и Кайзербурга. С тех пор Лютвин прибывает с малым количеством слуг: "Надо будет приведу и войско, а пока правит братец – обойдусь и малым!" ― говорил он.
― Прочь с дороги! ― крикнул гроссгерцог детворе, облюбовавшей Блюменштрассе для своих игр.
На первых этажах домов располагались торговые лавки с цветами - этим занимались мелкие бюргеры и свободные крестьяне. Продавали как сами лютики и незабудки, анютины глазки, фиалки, розы, так и смеси трав, лекарственных и чудотворных, заговаривающих. Здесь можно было поспрашивать масла и вытяжки, травяные настойки. В конце улицы по правую от Лютвина сторону находился большой трехэтажный дом, ясно выделяющийся и ночью. Рядом он заметил деревянные пристройки, собственную кузницу, обнесенный высоким частоколом дворик, стойла, несколько сарайчиков и даже пивоварню. Целый постоялый двор, селище, затесавшееся в нижнем городе столицы. Таверну "Братья Тильке" никто и не хотел сравнивать с нищенскими кабаками, где для умножения дохода всегда разбавляли и вино, и пиво. Именно здесь можно было купить "Нибфлюс" - крепленое вино из графства Клеетеппих. На этот напиток тратились непомерные деньги. Люди говорили, что в комнатах, хотя и стеснены они в пространстве, но все же хозяева предоставляют все удобства, так что если какой-нибудь баронский отпрыск приедет с худым кошельком - то лучшего места для ночлега ему не найти. Таверна богатела.
― Хороший пример натурального хозяйства, просто оплот монархии, ― подивился Лютвин, слезая с лошади.
Он передал уздцы оруженосцу.
― Вы что-то сказали, господин?
― Так, мысли. Придержи мою лошадь, думаю, я не надолго.
― Да, герр гроссгерцог!
Брусчатка, устилавшая Блюменштрассе, оказалась вычищенной и намытой с мылом. Такую роскошь не то, что в Ульрихштадте не позволяли, сам Ульрихбург вечно тонул в грязи. Гроссгерцог хмылкул, качнув головой, и отворил скрипучую дверь в общий зал.
В Лютвина дохнуло запахом пищи, а перед взором, помимо дубовых столов, табуретов и скамей, предстала истинно гиттская холеность и чистота, которой мог позавидовать сам кайзер. Люди всех мастей и национальностей притихли и обернулись. Не часто после полдника в таверну заявляются знатные господа в одеждах с гербовой раскраской. За гроссгерцогом следили все, но это его нисколько не смутило, наоборот, придало показной вид, и он мог позволить себе решительно все - таков уж был его нрав. Не обратив внимания на лестницу, где спускались обряженные в редкие черные одежды убийцы, Лютвин прошел до стойки, за которой хлопотал крепкий мужчина, чьи практически седые волосы были собраны в извечный крысиный хвост. Лишь этому человеку было наплевать, кто пришел и зачем.
― Я давно не пил Хопфенбаумского эля, ― начал гросгерцог.
Хозяин таверны обернулся, столкнувшись карими глазами с недовольным и гневным с рождения лицом Братоненавистника.
― Господа, ― обратился Вольф к посетителям, ― перед вами старший сын Гильдебранда фон Ульрихбург! Поднимите кружки за его крепкое здоровье!
Убийца постарел. С тех пор, как он его видел в последний раз, около глаз добавились новые морщины, а старые стали глубже, но голос Вольфа по-прежнему оставался крепким и властным, а в карих глазах полыхал тот же страстный огонь. Хозяин таверны оперся сильными ладонями о стойку и наклонился к гроссгерцогу.
― Зная твою осведомленность о Гильдии, говорю: пока Рыжий Таракан не предъявит мне письмо, ― сказал он вполголоса, ― никто в Гильдии не примет твой заказ.
― Братцу я подкинул более насущные мысли. У меня другое к тебе дело, Эрлинда мне посоветовала...
― Слушай Лютвин! Когда я был в замке, ты не слишком-то ко мне был дружелюбен, а здесь мой дом, моя крепость, так что будь чуточку вежлив. Если ты проболтаешься о Рыжем Таракане - твоя жизнь станет опасной, а если тронешь Эрлинду - можешь уже считать себя покойником. Ты знаешь, откуда ветер дует.
― Я пришел по другому поводу, твоя дружба с моим отцом и братом здесь ни причем.
― Смотри Лютвин, ты уже предупрежден. Это не те наемники, о которых сказал Эрлинде я; наши люди опаснее.
― Я знаю.
― Если дело не иссякло, присядь, будь любезен, за столик в углу. Я сейчас подойду.
Лишь гроссгерцог повернулся, услышал над самым ухом выкрик:
― Якоб, смени меня! Милла, мне и гостю лучшего эля и жареных со специями сосисок за угловой столик! Долго ждать не буду, так что поторопись!
Лютвин заметил, как посетители опустили головы и зашумели, колдуя над кружками и байками. Стол находился в самом углу общего зала, и держался особняком, казалось, что он пустовал всегда, на его гладкой столешнице не было ни щербинок, ни ямок, ни отверстий, оставленных ножами, как это бывает обычно. Чистый прибранный стол, словно его только что внесли; даже слой лака с добавлением льняного масла сохранился, что придавало древесине долговечность, естественный цвет и необычайную гладкость. Казалось, даже занозу нельзя воткнуть в руку, так хорош стол, а скамьи ему под стать - спасали зад и одежду.
― И какое у тебя дело? ― начал Вольф.
― Я ищу девушку, Эрлинда сказала...
― Эрлинда сказала!.. ― перебил убийца, и словно в сторону добавил: - Вот возьму и высеку болтунью, сниму ремень и высеку, и не посмотрю, что кайзерина.
― Так что?
― Не рассчитывай на мою помощь, Лютвин. Во мне еще играет хмель с того дня.
― А если я могу, что-нибудь сделать.
― И ты туда же, гроссгерцог! Услуга за услугу... Нет!
― Почему?! Это из-за отца?
― Нет.
― Тогда почему?
― Сказал нет, значит: нет!
― А если подумать?
― Ты не в том положении, чтобы мне угрожать.
― Я раскаиваюсь, ― сокрушенно сказал Лютвин, после продолжительного молчания.
― Тяжело далось тебе это. Ладно, я скажу, кто она. Но! Это не зачеркивает того, что ты убил своего отца. И второе: ты сам предложил услугу за услугу, так что не обессудь. Расскажи сперва, что ты сказал кайзеру.
― Зачем тебе?
― Еще спрашивает, если ты знаешь, кто такой Родегер, то, думаю, в состоянии понять, куда за советом он обратиться. Если я буду знать суть проблемы изначально, я смогу найти интересующие его сведения.
― Ты всегда был прозорлив, я помню.
Лютвин рассказал о беседе в паласе Кайзербурга, о Никласе и Главной Торговой Гильдии, об опасности, нависшей не только над братцом, но и над Империей Гиттов в целом. Похвалил Вольфа за прибранность таверны, за оплот монархии, не преминул указать на то, что нет напоминаний о Церкви - в этом Вольф был солидарен с Гильдебрандом, хотя брат, Яков, постоянно вмешивался с подобными предложениями. Рассказал Лютвин о нападении наймитов и Эрлинде, которая спасла ему жизнь. И хотя казна провинции Кларраин практически пуста, он все равно сделает щедрый подарок Энгельбрехту на пятилетие. Вольф рассмеялся, от чего морщинистое лицо состарилось трижды, ему, как и гроссгерцогу, совершенно не нраву пришлось милое имя наследника. Общий язык был найден, чем и не преминул воспользоваться Лютвин, Вольф тоже в долгу не оставался, постоянно напоминая о Гильдебранде. Правда, рассказывал и то, как он с ним бок о бок сражался за Хопфенбаум в Земельные Войны. Когда убийца, наконец, услышал, недоверие к Никласу и планах Торговой Гильдии, его веселость слетела, и он вновь стал серьезным и настороженным. И все же...
― Давно меня так не смешили, ― сказал Вольф. ― Сведения, которые ты мне дал, я проверю. Хотя то, что ты узнал о братце, наводит странные мысли. Если сможешь пусти противоречивый слух, отвлеки источники от Рыжего Таракана. Ты сам понимаешь, к чему это может привезти.
― Попробую. Ты обещал что-то сказать...
― Обещал? Нет. Я говорил: услуга за услугу, но обещание я не давал.
― Я выполнил свою часть уговора.
― Да, и поэтому слушай. Если с ее головы упадет хоть волосок - ты подохнешь в выгребной яме. Я знаю, зачем она тебе. У тебя нет наследников, а жениться на графской дочке ты не хочешь, характер у тебя не тот - ты боишься смерти, такой смерти, от которой умер твой отец, и поэтому ты, Лютвин, хочешь обезопасить себя честным родом, хотя и не знатным. Так?
― Я говорил, ты всегда был проницателен.
― Честно говоря, лучшего исхода для нее и видеть не могу. Девушку, которую ты видел в Ульрихбурге, зовут Моргретта. Если вернешься, твой фогт Гунтрам подтвердит мои слова. Это моя дочь. Слышал об убийце по прозвищу Смерть?
― Вот о какой смерти говорила Эрлинда.
Лютвин допил эль махом.
Вольф встал и добавил к сказанному:
― Не ожидал, Лютвин, гроссгерцог Кларраина? Жизнь намного запутаннее, чем кажется на первый взгляд. Теперь все зависит от тебя. Думай, Лютвин, думай, лев...
― Где она? ― спросил гроссгерцог, ставя кружку на стол.
― Знаю одно, рядом с ней Дитрих.
― А он где?
― Да ты никак и в самом деле влюблен?! ― воскликнул Вольф, привлекая внимания убийц. ― Впрочем, тебе пора, ― закончил он и добавил пару фраз на ухо.
К вечеру Лютвин мчался по Южному Тракту в окружении оруженосца и баннерета-знаменосца, а их слуг гроссгерцог отправил домой, в Кларраин...
У Бесоффентурма у правого притока реки Лёффе, что около тридцати лиг южнее Ульрихштадта, должно собраться войско на Йоханнов день - таково было поручение.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 16-11-2007, 16:43

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Призрачный Мир Немертвых выплюнул некроманта в реальность. Смахнув с метвецки-холодного лба капли проступившей испарины, Дитрих взглянул на стелящийся у подножия гор утренний туман - он густел и поднимался над лесом, грозя укутать крепость, но заполненный затхлой водой ров преграждал пегому мареву напасть на каменные стены, возвышающиеся на тридцать футов. Люди в таких случаях говорили, что хотя и взошло солнце, но к вечеру жди дождей и похолодания. Однако Дитриха тревожило не ухудшение погоды, а нечто незримое, скрывающееся в густом тумане.
Голова закружилась, ее сдавил невидимый ужас, колени подкосились. Некромант встревожился, пьяно сознавая, чей же крик он только что слышал.
С возбужденным гомоном на галерею зубчатой стены спешили люди; среди них, бранясь, пробивалась кузина некроманта - черноволосая Моргретта. Уставшие от смены топотериты окружили испуганную статую Дитриха, тщась уловить линию его взора, увидеть то, что предстало седовласому некроманту перед большими от сковавшего страха льдисто-голубыми глазами.
Помимо убийцы рядом с лекарем оказались топарх крепости (его имени Дитрих не знал) - смуглый и темноволосый, как и все ломеи, - и быкобой в летрийских доспехах - воевода Рогволод. Княжий сын перевалился за парапет, поверить: не упал ли кто - темно-зеленая вода неспешно наваливалась на замшелые стены и отступала, не в силах совладать с камнем, однако продолжала пытаться.
― Рябь ровная, мелодичная - здесь даже рыбы нет, ― сказал воевода.
― А чей истошный крик мы слышали? ― спросил тогда топарх.
Желая получить ответы, Моргретта схватила оцепеневшего кузена за плечи, укрытые орденским гарнашом из белой шерсти, и хорошенько встряхнула, тщась привести его в чувство. Она заглянула в глаза - голубые зенки оледенели на прохладном ветру, они несомненно видели нечто ужасное, что-то, что заставило страху поселиться в сознании некроманта. Одно убийца знала - Дитрих в реальности, в Мире Живых, но... Почему она нарушила клятву, ― вдруг подумалось Моргретте, ― клялась же именем святой Марианны: не покидать, не оставлять его в одиночестве? Зачем она отошла умыться и спрыснуть густые черные волосы ароматом жасмина? Что могло случиться за столь короткое время?..
― Это мой крик! Моя война! ― прорычал некромант в туман, прервав размышления кузины и гомон топотеритов.
Все обернулись к Дитриху, подумывая, что зря они впустили в крепость гитта и его не менее странных друзей. Кузина вспомнила письмо, которое ее братик написал перед бегством, вспомнила она и слова Гильдебранда. Отец кайзера Родегера сказал Дитриху, что у Спасителя есть два пути, а когда дорог много - люди чаще всего идут наобум.
"Пусть он выберет правильный путь", ― взмолилась убийца.
― Он, что, обезумел?! ― уперкнул Моргретту топарх крепости.
― Зло не дремлет, и он это знает, ― холодно ответила она.
― Мне бы этот дар: обличать зло.
― Рогволод, не думай, что этот великий дар несет лишь благо, ― встряла убийца. ― Я знаю Дитриха давно, и могу с уверенностью сказать, он бы все на свете отдал за один день простой жизни виллана...
― Она там... и он там... она там... и... ― промямлил Дитрих.
Он знал, кого скрывает кисельный покров, чувствовал, телом слышал два тревожащих его дыхания: одно - быстрое, ревнивое, женское, и любящее; другое - тяжелое, сиплое, звериное, мощное. Они занимали и потрясали некроманта. Он готов был повернуться и броситься бежать, увлекая за собой защитников крепости, но стоял, словно слился с каменной стеной воедино; понимал, что ломеи не покинут замок, а эль'еи и летры обещали Дитриху умереть и забрать в Геенну или в Навь порожденное там Зло.
Внезапно туман вырвался из лесистой долины, вскружившись и вытянувшись, и начал постепенно оседать, медленно, нехотя, подобно тающей в капель снежной бабе. Никто не понял, что произошло, лишь странное хлопанье повисло в утреннем воздухе, а затем вновь настала гнетущая тишина.
Поперек стены, на юг, пронеслась черная тень, оцепенелая тревога шлейфом стелилась за ней. Неопределенность вселилась в умы топотеритов. Когда любопытные взгляды искали среди синего савана крупную птицу, крепость содрогнул мощный, протяжный рев, словно невдалеке взбушевалась гроза, разливаясь по округе глухим раскатом грома.
― Это он... и она... у нее они...
― Братик, кто он? Кто она? Кто они?
― Медальоны...
― Святая Марианна, спаси и сохрани!
Расправив обтянутые грубой кожей крылья, на Дитриха, как сокол на добычу, разрезая стрелообразным телом воздух, стремительно пикировал он.
Дракон!
Замедлилось время. Крики стали гнусавыми и басистыми, рев более глухой. Дитриху мнилось, что он видит волны, разносящие ужас и страх. Верхом на чудище, заметил некромант, восседала та, которую он меньше всего ожидал увидеть рядом с порождением Искусителя. Она направляла черный жезл вдоль вытянутой шеи белого дракона.
Дитрих отступил назад, но там оказалась пустота. Оставив кузину на тридцатифутовой стене, он падал на каменный плац внутреннего двора...
― Он пришел в себя! ― послышался нежный голос. ― Я всегда говорила, что не едиными молитвами можно приводить в чувство. Эта вытяжка поднимет и мертвеца!
― Пусть будет так, а теперь сестра, прелестная до глубины моего сострадания, иди, позови досточтимую среди нашего мужского общества его кузину. Мы побудем с ним.
― Как скажете.
― Феньедор! ― проворчал другой мужской голос.
Перед глазами все размывалось, кружилось и мерцало. Дитриху возомнилось, что он ослеп, пока перед носом не возникло улыбающееся лицо Рожера.
― Где я?
― Где вы и хотели оказаться... Шато-Дезерте...
― Где?
― Прохвост, говори понятным для монсеньора языком. Это Вюстебург...
― А что со мной...
― А кто его знает, упали в обморок, и день почивали в повозке, и еще день здесь. Сестры, а сестры в вашем ордене, я скажу прелестные, красивые, хорошенькие, ценные, хоть сейчас же на сеновал...
― Прохвост!
― Ах, так вот. Вы почивали, мы и перенесли вас сюда. Сестры узнали вас и сказали, что лишь чудом ваша келья не пострадала. Жан, уже записал новую легенду о том, как последний вступивший в Орден, станет первым и поведет борьбу со злом...
― Что? Кто?
― Вы, монсеньор, ― довольно проговорил Рожер.
― Но...
Актер ответил по эль'ейски, но жоглару сказанное не понравилось, Дитрих нутром чувствовал, что это не понравится и ему.

4
Некромант шел по разрушенному коридору. Осматривал осыпавшиеся стены, заглядывал в пустые кельи, над которыми зияло обычное пустынное солнце. Оно выжигало дубовую мебель, лишало красок клочья постельного белья. Дитрих с болью в сердце вспоминал бегство из Небенвюста, бегство от себя самого. Первого марта 1172 года он прибыл в замок. Тот очернел и покрылся тонкой ледяной коркой. Некромант принес весну и новую войну. Вспомнил он и гнев, который одолевал его, когда шел этим же пустым коридором. Лекарь распахивал двери, смотрел на заброшенность замка. Братья прятались в подземных пещерах, где теперь укрываются от всевидящих глаз Санта Палаццо сестры Ордена.
Отчего люди такие суеверные? ― подумалось некроманту. Он перелез через завал и брел дальше к винтовой лестнице.
― Диетриж, поспеши! ― из проема показался Ярослав.
В подземелье все также было сыро и уставлено магическими лампами. Комнаты за много лет изменили форму, некоторые расширились, в иных выросли сталактиты и сталагмиты, в других образовались колонны. Дитрих видел их с первого дня, но сколько же им лет на самом деле он понятия не имел.
К Ярославу, шедшему рядом, присоединилась Моргретта.
― Братик, все готово, сестры тебя ждут.
― Свечи поставили везде?
― Зачем свечи, когда есть хорошие лампы?
― Мора! Я что сказал?!
― Сестры не были против.
― Мне не нужен свет, мне нужен огонь! Сделайте хоть это, раз не смогли удержать медальоны! ― рявкнул Дитрих и свернул в неглубокую пещеру.
― В нем играет дерзость Перуна. Он всегда такой?
Моргретта не ответила.
Некромант отворил покосившуюся дверь. Келья по-прежнему была холодна. Здесь умер Петро де ля Флю-Букле, гроссмейстер святого Ордена Некромантов - единственный человек, который искренне питал симпатию к молодому неофиту, верил и надеялся, что его появление знаменует великую веху в истории Империи Гиттов.
― Вот к чему это привело! Орден распущен, в стране разруха и болезни! ― выругался Дитрих. ― И все это из-за меня. Как же здесь все-таки холодно...
― Дитрих, мне сказали, что ты вестник марта, но здесь и тебе холодно. Я это знаю. В эти дни всем здесь холодно.
― Может приказать вас перенести?
― Глупец! Так будет везде, где буду я. Такова наша доля. В час смерти над нами витают души всех неупокоенных.
Некромант встрепенулся, вспомнив этот разговор, последний разговор с гроссмейстером.
― Это блеф?! Весь Орден - это мистификация?! ― осенило лекаря; он кричал в пустоту: ― Никаких разговоров с духом Печольда не было?! Я был единственным?!
― Вторым...
Дитрих обернулся. В дверях стояла сестра Ильге. Она всегда оставалась хрупкой и нежной.
― После гроссмейстера?
― Нет. Первым был сам Печольд Немертвый. Ты знаешь правду, ее знал и Фридебрахт; здесь все знали правду.
― Кроме меня? Да как...
― Так было нужно. Мы не знали, каковы твои способности, мы боялись тебя.
― И правильно делали! Потому что я сейчас зол!
― Нет, не зол. Переодевайся. Свечи горят.
― Ты думаешь, что у меня получится?
― Петро верил, что ты сможешь найти Печольда. Он должен был тебе оставить ключ.
Сестра ушла. Дитрих выбежал из кельи и окликнул ее.
― Совсем забыла, незадолго до твоего прихода тогда, три года назад, Петро де ля Флю-Букле сказал Фридебрахту и всему Капитулу, что до конца твоих дней назначает тебя гроссмейстером нашего Ордена. Бумаги мы храним. А теперь готовься исполнить ритуал. У тебя должно получиться.
Зал Вызова представлял собой круглую пещеру. Дитрих видел ее много раз в своих видениях, путешествиях в Мир Немертвых, только вместо озера лавы, на полу располагался круг из отшифованного молочного кварца, в его центре красовался крест святого Печольда, выполненный из наполированного черного дымчатого кварца, который, по поверьям, считался камнями некромантов и облегчал общение с неупокоенными. Обрамляли круг десятки свечей.
Некромант в орденской белой сутане, опоясанной пенькой, прошел вперед. Сестры закрыли за ним дверь. Теперь он остался один в теплом и душном зале.
И долго мне ждать видений? ― подумал Дитрих, вставая на колени посреди круга.
Он накинул капюшон и закрыл глаза, но ничего не происходило.
Может они ошиблись? ― Но ведь пророк Антоний сказал, что лишь я смогу найти Печольда в Мире Немертвых. ― А верю ли я в это сам? ― Гроссмейстер верил.
― Во имя Единого Бога. Аминь. Вечный покой даруй им, Единый Бог, и вечный свет пусть светит им. Тебе, Боже, поется гимн мой, и тебе дают обеты братья и сестры мои. Услышь речь мою: к тебе прийдет всякая плоть. Вечный покой даруй им, Единый Бог, и вечный свет пусть светит им, ― начал Дитрих, но стены ответили эхом, которое в конце концов успокоилось.
Вновь воцарилось безмолвие.
― Почему когда мне надо, никто не забирает меня в Мир Немертвых!
Дитрих стукнул кулаками в пол. Кожа на костяшках ободралась и проступила кровь.
― Что же нужно, чтобы вызвать духа?! Кто бы мне объяснил?!
Некромант снова ударил в пол, затем еще раз, и третий, и четвертый.
Раны саднили, но Дитрих продолжал бить, хотел сызнова ощутить боль. Руки окропились кровью, капли оставались на полу, однако ничего не происходило. Он остановился, чувствуя, как по венам идет слабость, перемешанная с огнем.
Поднес руку ко рту и осторожно облизнул костяшки, словно слизывая жар. Кровь попала на язык - липкая и терпкая, чуть солоноватая. Она обжигала и расслабляла, наводила туман на сознание и блаженство. Дитрих забыл все, его интересовала только кровь. Он вновь ударил и снова слизнул темно-красную жидкость.
Второй! ― Гроссмейстер оставил ключ. ― Нет у меня никакого ключа! ― Его келья холодна. ― В час смерти...
Дитрих осмотрел окровавленные руки и хищно улыбнулся. Кровь рисовала в сознании узоры жизни. Некромант видел все три духовных мира. Они крутились, смешивались. Жажда одолела лекаря. Он хотел крови, много крови, даже боль, казалось, не остановит некроманта на пути, в его стремлении к цели.
Со вздохом, Дитрих приложился зубами к запястью. Сконцентрировался и порвал плоть. Боль все-таки пронзила разум, но некромант не остановился. Словно бешенный зверь, рвал зубами кожу, добирался до вен и артерий, пил, обливаясь кровью. Он сам был хищником и жертвой. Две сущности одного человека. В этот момент, когда в воздухе повеяло освежительной прохладой, Дитрих понял, что убегая от себя, он нарушает гармонию. Чем больше стремиться избавиться от прошлого, тем сильнее оно его преследует.
― Если все называют меня некромантом - я им стану!
Дитрих ковырял пальцами в ранах, раздирал их; кусал себя в других местах, вырывал сухожилия и куски мяса. Кровь жгла нутро, разливалась теплом, которое постепенно сменялось могильным холодом. Влага жизни запачкала молочный и дымчатый кварцы, облепила коптящие свечи.
В зале сгустилась тьма. Она давила на плечи, склоняя некроманта лечь. Он припал к черному кресту и закрыл глаза, подчиняясь духовному Тримирью. Он не видел всех святых, собравшихся присмотреть за смертью некроманта. Они знали: самоубийца всегда попадает в Мир Немертвых.
Как в первый раз Дитриха окружил кисельный туман, только теперь он не сдавливал дыхание, не давил на виски, но составлял необходимый для жизни воздух. Под ногами некромант чувствовал опору - утес из скальных образований. Дитрих стоял на самом краю. Позади находилось небытие, отсутствие жизни и бремени тлена; впереди тропа, которую постепенно заполняли души. Были среди них воины, гуляки, охотники, задиры, гордецы, краснобаи и шуты, монахи. Подходили и осматривали некроманта женщины и дети, купцы и ремесленники, древние кёниги и другие самоубийцы. Все они, словно стертые, образовывались из тумана и в нем растворялись. Их были сотни, тысячи.
― Приветствую.
― Ты лишил нас надежды, некромант, ― послышался загробный шепот. ― Мы сбросим тебя в небытие.
― Вы знаете почему здесь я? ― спросил Дитрих.
― Убить нас. Все идут убивать.
― Нет. Я ищу душу.
― Ты найдешь только вечность.
― В вечности есть память.
― И кого ты помнишь?
― Печольда Немертвого. Где он?
― Он в вечности. Мы сбросили его.
― В таком случае можете прыгать следом, глупцы!
― Мы последуем за тобой, некромант.
― Что же вы упустили первый шанс?
― Не ты судья.
― Вы тоже. Я не уйду, пока не найду святого Печольда Немертвого!
― Тогда у тебя один выход - вечность...
Люди сомкнулись и обрезали пути. Они приближались, тесня некроманта ближе к краю утеса. Дитрих посмотрел вниз, но подножия скалы закрывал туман. Души подходили ближе, некромант стоял ровно. Тогда люди встали вплотную, и Дитрих почувствовал горький привкус металла, однако лекарь не отступил, не навалился вперед, чтобы вырваться.
― В тебе нет страха.
― Мне хватило страха в жизни, ― ответил Дитрих, уставившись на смельчака.
― Так ты попал сюда, отринув страх? Ты для нас опасен, некромант, ибо мы не властны над тобой. У тебя хорошие покровители, которые держат твою жизнь.
― С чего вы это взяли, что меня кто-то держит?
― А ты посмотри под ноги, некромант.
Внизу кружился туман. Утес, на котором стоял Дитрих ранее, находился в трех ярдах впереди.
― Если тебя держат - ты не вечен. Если ты не вечен, что тебе делать в Мире Немертвых?
― Я говорил, что ищу Печольда.
― Зачем он тебе? Какие ответы ты хочешь получить? Какие вопросы хочешь задать? Ты же помнишь только его имя.
― Я скажу ему, чтобы не искал Врата в Мир Мертвых, они открываются только мертвым.
― Он это знает. Что еще?
― Я видел двух пророков.
― Он не удивляется, некромант.
― Маги собирали все медальоны Всецарствия.
― Это дела мертвых. Неупокоенные здесь ни при чем.
― Во сне я видел дракона.
― Это дела живых. Неупокоенные здесь ни при чем.
― Когда откроются Врата, по земле будут ходить многие мертвые.
― Тогда спеши их обуздать, некромант. Ты живой - это твоя проблема. Уходи!
Дитрих прошел до утеса по воздуху, ступил на уступ, но разницы не почувствовал. Оглянувшись он заметил тот же кисельный туман.
― Прощайте! ― выкрикнул Дитрих и зашагал вперед.
― Стой, некромант!
Дитрих обернулся. Из тумана на тропу вышел отшельник в изодранных лохмотьях. Он нес склянку с кровью и свинцовый ключ на латунной риттерской цепи.
― Возьми эти дары, ― сказал старец. ― Это - твоя кровь. Этот ключ так же властен, как и медальоны. Печольд шел в Мир Немертвых не за тем, чтобы найти путь в Мир Мертвых. Он спасал Мир Живых. Этот ключ - закроет Врата в Преисподнюю. Вот ответы на те вопросы, которые ты не задал.
― А цепь зачем?
― Печольд посвящает тебя в риттеры. Бумаги спросишь у сестры Ильге.
― Я не могу их взять...
― Молчи! Ты учтив - это хорошее качество, хотя и дерзок при этом. Но ты должен взять мои дары...

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 19-11-2007, 5:28

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Эрменгарда подошла к стрельчатому окну. Девичье сердце колотилось, предчувствуя беду. Далекие пики гор тянулись к высоким перистым облакам золотистого цвета. На юге стояла тишь да гладь. Эрменгарду безмятежное утро напугало. Птицы не пели, движения нигде не видно, словно вымерло все. Девушка обняла себя за талию и начала перекатываться с носков на пятки, вглядываясь в пробуждающуюся природу. Ее тревожило нечто неуловимое.
На внутреннем дворе Вайсбурга закукарекал петух. Эрменгарда решила, что это первый зов, на который чуть погодя ответили деревенские птицы в южных деревнях. Из-за холма на Тракте показались первые повозки и обозы купцов. Проехало несколько всадников. Девушка знала, что паладинов уже не увидит на горизонте. Их отправили еще вчера до завтрака в пустыню Мертвых, чтобы убить некроманта раз и навсегда. Об этом девушке сказал - ставший верным другом и советчиком - брат Доминик, архивариус. Собирались убить Дитриха - ее возлюбленного, ее единственного. Гроссмейстер обманул; она нужна ему не для того, чтобы расправиться с кузиной, Рене Густав не желал счастья будущим молодоженам. Холодная ярость скопилась в душе Эрменгарды. Это же состояние не позволило заснуть - ворочалась всю ночь.
Теперь же она стояла возле окна и печально смотрела на Южные горы, на зеленые, покрытые виноградниками холмы и долины. Всадники скрылись вновь; девушка понимала, что они спешат к мельнице, неспешно вращающей лопасти позади большой деревни.
В дверь кельи постучали. Эрменгарда позволила монаху войти и обернулась, собираясь выслушать планы на день. Маг учтиво приветствовал и сообщил, что гроссмейстер сегодня после обеда устроит второй зачет для нее. Ради такого случая, говорил он, приглашены ее новые наставники - Виллехальм и Белландино. Уходя, монах проговорился, что у брата Доминика есть небольшой подарок, и пусть она зайдет к нему после завтрака.
Глаза Эрменгадры вспыхнули огнем, девушка готова была сорваться с места, но удержала себя, лишь чуть дернувшись вперед. Монах в страхе отпрянул. Откланявшись, он покинул келью единственной женщины в замке Ордена Магов Белой Руки. Эрменгарда подбежала к двери. Она услышала, как монах постучался в следующую келью, пробуждая братьев. Это был обычный, каждодневный ритуал.
Девушка застелила постель и оделась в бывшую орденскую сутану - Эрменгарда перешила ее на манер платья, она считала, что так будет куда удобнее. Затем спустилась на внутренний двор, где спрыснула лицо колодезной водой. Овеявшая прохлада убивала чувства и призывала к рассуждениям. Паладины - в пути; она - в замке, далеко от Дитриха. Эрменгарда решила в этот день покинуть Орден. Ее здесь не любят, не жалуют. Девушка знала, что является предметом споров и раздоров - это бесило. Больше этого не повториться! ― решила она, и направилась на завтрак.
Библиотека Ордена насчитывала более пяти тысяч книг. Они стояли ровными рядами на толстых дубовых стеллажах. В центре комнаты находились столы для писарей, переписчиков и читателей. На каждом виднелись несколько листов пергамента, чернильница, большие гусиные перья и склянки с мелким песком. Помощники архивариуса лазали по лесенкам, доставали необходимые братьям книги. Библиотека была единственной комнатой, где Рене Густав оставил витражи и мозаики из цветного стекла. Эрменгарда изображенные сцены видела впервые, но сердце подсказывало ей, что смастерены они не случайно, и несут тайный смысл. На одном витраже порхали две сороки, переплетаясь птичьими лапами. На другом - были три дракона, охранявшие черную пещеру. На третьем девушка заметила свое изображение - точь-в-точь: такие же длинные пшеничные волосы, такие же изумрудные глаза, милое личико. На последующих красовались растения, животные, птицы и те мифические существа, на которых, по уставу, должны охотиться братья Ордена. На последнем витраже Эрменгадра увидела черный жезл в руках бесцветной фигуры; силуэт стоял на большой огнедышащей черепахе, а над ним, в небесах, ползла змея, огибая телом звезды.
Брат Доминик тяжело подошел к девушке и заключил ее руку в шершавых ладонях, покрытых бурыми пятнами. Он поднял к ней белые, слепые глаза. На мгновение Эрменгарде показалось, что маг видит, пронизывает ее насквозь и читает мысли.
― Ты трясешься? Не бойся меня, потому что трястись и боятся необходимо мне. А страшит меня наш лидер. У тебя, я помню, сегодня второй зачет?
― Да.
― Одно хочу сказать, не совершай ошибок. Будут молчать наставники, но не гроссмейстер. И не отнекивайся, что тебе не хочется убить его. Я знаю, что ты готова предпринять, но одумайся. Сперва мысли твердо и логично. Это запутает магов, когда ты поступишь эмоционально.
― Мне сказали...
― Ах да! Подарок, ― зашевелился архивариус. ― Мариньяно! Подай мне фолиант, который должен был вчера закончить.
Молодой помощник с сильными руками заторопился к архивариусу с книгой, оплетенной в коричневую кожу с выдолбленным орнаментом. Покрытая черной финифтью надпись гласила: "Круги и степени магии".
― Держи. Теперь она твоя, ― брат Доминик помолчал. А когда Мариньяно вернулся к обязанностям переписчика, добавил: ― Мне нет смысла отговаривать тебя от ухода.
Прижимая книгу к зреющей груди, Эрменгарда поблагодарила архивариуса. Какие же, наверное, красивые глаза были у него в молодости, ― подумала девушка.
― А другую книгу нашли?
― Йоханнеса Грюнхюгельского? Я всегда знал, где она.
― Тот рыжий старичок сказал гроссмейстеру...
― Знаю, поэтому и говорю, что бояться надо мне. Сейчас мое положение незавидно, день-другой Рене Густав убьет меня.
― Уедемте вместе.
― Нет, девочка. Я до конца буду охранять книгу святого.
― Вы так и не сказали, где она.
― Перед тобой. Это я не могу ее увидеть, а ты видишь. Она всегда была здесь. Книга - это витражи. Думаю, ты никогда не видела труды алхимиков? В этих книгах нет слов, нет текста - только образы, картинки, цвета, лишь изображения имеют ценность. А та книга, за которой все охотятся, - ключ для расшифровки.
― Вы же знаете, кто эта девочка, что изобра...
― Знаю. Это Верделанда - языческая богиня любви, ее жрицы часто утраивали праздники на зеленых берегах рек и озер. Теперь этот день называется Йоханнов.
Эрменгарда подошла ближе, разглядывая витраж. Верделанда склонялась над кроликами, которые резвились среди розария; а на плече богини расположились два сокола.
― По легенде, ― продолжил архивариус, ― Верделанда влюбилась в брата Белой Госпожи, но повелительница царства мертвых, узнав об этом, убила своего брата. Тогда Верделанда пробрела вдоль зеленой реки и в темных водах увидела лик своего возлюбленного. Не раздумывая, она бросилась в реку и воды поглотили ее.
― Грустная легенда, ― тихо всплакнула Эрменгарда.
― Древние говорили, что если на Йоханнов день, по нынешнему календарю, одинокая девица спустит на воду розу, окропленную кровью кролика, то увидит своего суженного. Впрочем, это пережитки языческого времени. Санта Палаццо не одобряет подобного празднования. А теперь, иди. Будет сложно, но я распоряжусь, чтобы одну лошадь оседлали для тебя.
― Я не знаю, буду ли я разговаривать вне этих стен... Спасибо.
― Я польщен благодарностью.
Эрменгарда подержала руку архивариуса, а затем быстро выбежала в коридор.
После обеда Вайсбург погрузился в тишину, которую никто не смел нарушить, иначе ждало наказание. Гроссмейстер лично проверял зачет у второго круга магии. Оттон вновь подивился тому, что Рене Густав заинтересован в девушке. Раньше у него вечно находились отговорки, лишь бы улизнуть от зачета. Такое нововведение многих наставников пугало, некоторых даже гневило и бесило. Высшие маги четвертого круга безбоязненно высказывались о святотатстве главы. Если кто-то считал, что объединение Гильдий и Ордена, вполне благое дело, то присутствие женщины в рядах магов - абсурд. Однако, и противники Эрменгарды умолкли, когда начался зачет: традиционный ритуал священен.
Учебный зал приготовили. Стрельчатые окна прикрыли ширмами так, что свет проникал узкими полосами, имитирующими низкие балки. Пыль, поднимающаяся вверх, добавляла слабое мерцание и завораживающее действо хаотичного танца частичек в солнечных лучах. У стен монахи расставили простые скамьи для наставников, а само пространство длинной и широкой комнаты заполонили соломенные манекены, подвязанные льняной пенькой, иные макеты представляли собой набитые обрезками ткани мешки, перетянутые веревками в области шеи и талии для большего сходства с человеческим телом.
Второй зачет, по правилам Ордена, исключал тайную опасность для испытуемого, поэтому маги, которым выпала честь дважды достичь седьмой ступени вдохновлялись и расслаблялись. Такое спокойствие, почти равнодушие, со стороны экзаменаторов наставников, настораживало только Эрменгарду. Она понимала, что любая ошибка в использовании материальных компонентов оставит мага на втором круге, и медальоны здесь не помогут. Еще о чем задумалась девушка, стало присутствие гроссмейстера. Это ведь он одолжил ей семь медальонов и лишь два оставил себе, те, которые, по его приказу, выкрал леприкон. Эрменгарда вдруг осознала, что медальоны сами по себе являются атрибутами, подручными средствами второго круга магии. Первый - она помнила был жестикулятивый, этот - предметный, но многие наставники, останавливались на вербальном, третьем круге магии, а высшие Орденские маги - были искусны на вербально-мысленном, четвертом круге.
Не от этого ли она смогла заговорить? ― подумалось девушке, ― Первые маги спутали круги! Нарочно надумали высшие: пятые, седьмые... Это просто недоступные знания! Вот зачем он заставил магией вернуться голосу, ведь без речи я не смогу перейти на третий круг. Неужели в самом деле я нужна ему, как средство достижения высших кругов? Обманщик!
― О чем ты задумалась? ― спросил подошедший Оттон.
Эрменгарда мотнула головой, уходя от ответа.
― Не бойся, я знаю, у тебя все получится. Если не Рене Густав, то я в тебя верю.
― Умиление не к лицу тебе, ты просто ищешь справедливость, ― сказала девушка и подошла к знаку, начерченному на полу известняком.
Оттон подивился ее проницательности сначала, и лишь затем понял, что на самом деле она собирается выкинуть. Эрменгарда поставила перед ним дилемму: мило улыбаться победам, ядовито рассказав обо всем гроссмейстеру, или защитить девушку, вновь приняв роль громоотвода, как было на первом зачете.
Он решил. Следом, твердым шагом подошел к Рене Густаву, занявшему малый трон, за которым голую кладку прикрывал искусно сотканный гобелен с золотыми кистями, волочащимися по полу, как только подует ветер.
Гроссмейстер закивал и усадил наставника рядом с собой. Эрменгарда заметила это, и захотела подойти и плюнуть в маленькие поросячьи глазки, но было поздно. Рене Густав вскинул руку - зал погрузился в молитвенную тишину.
― Я знаю, ― лишь начал глава Ордена, как сердце девушки забилось быстро, словно зяблика или синицы, ― что твоими наставниками, Эрменгарда, являются Оттон фон Эльштернвальд, Белландино Лазурный и Виллехальм Черный Жезл. По правилам зачета второго круга, ты вправе выбрать один материальный компонент, которым будешь действовать до конца испытания. Что ты выбираешь: равносторонний крест зрения, раскрывающий ловушки; жемчужные браслеты поглощения магии или черный жезл, усиливающий заклинания атакующей магии?
Если гроссмейстер и хочет покарать ее, то тщательно это скрывает от магов, которые тут же его поддержат, она это знала. Задумалась же девушка над выбором: для данного испытания, конечно, лучше крест - многие маги второго уровня дорого бы заплатили за право им пользоваться. Браслеты полезны в защитной магии, а здесь ловушки не имеют столь явной атаки, к тому же, такие игрушки подойдут разве что трясущимся от страха магам. Черный жезл - это вещь всех вещей! Символ Гильдии, личная гордость Виллехальма, может, скипетр бесполезен на зачете, по большей части, но в быту, в войне, которую она собиралась начать - станет незаменимым атрибутом ее превосходства над кузиной Дитриха.
― Черный жезл! Я выбираю!
Самомнение Виллехальма восстановилось, он выиграл спор у Гильдии Лазурного Неба. Встал и заявил во весь голос о том, что раз у него нет больше подарков, может, кто-нибудь другой подарит ей что-нибудь в качестве собственного утешения. Белландино прекрасно понял, к чему клонит заядлый противник, однако ответил по-своему:
― Сеньоры, я не хочу показаться грубым и не воспитанным, но если сам Виллехальм решил свой жезл отдать девушке в безвозмездное пользование, ― (Главу Гильдии Черного Жезла затрясло от гнева) ― то путь Эрменгарда возьмет и браслеты.
Белландино знал, что жезл намного ценнее его безделушек, но то, с какой уловкой он их оценил одинаково, не могло сказаться на их отношениях. Они готовы были в любую минуту вцепиться друг в друга. Им помешал гроссмейстер:
― Мессиры, я погляжу, вы так любите честь, что оставляете меня бесчестным? Передайте Эрменгарде эти два медальона...
"Единый Боже! Святая Марианна! Спаси и сохрани!" ― шептал про себя Оттон, а вслух неудачно пошутил:
― Надеюсь, мне не придется убегать от огненного шара или чего похуже...
Девушка поняла, на чью сторону он встал. Оставалось за малым - успешно пройти зачет...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Йоханнов День. Сорока

1
Целый следующий день Дитрих приходил в себя после ритуала. Никто до него не видел лично святого Печольда, обрекшего себя, как понял некромант, на бессмертие в Мире Немертвых ради всех живых, ради мира в Империи Гиттов. За лекарем постоянно наблюдали эль'еи и летры; Моргретта же помогала сестре Ильге с бумагами. Остальные сестры Ордена показывали воинам уцелевшие комнаты замка, рассказывали, что творилось и совершалось в стенах Вюстебурга. Большой популярностью пользовался зал Капитула - единственная большая комната, которая заменяла палас или рыцарский зал. На внутреннем дворе, говорили сестры, происходило обучение воинов Ордена, но теперь там лежали большие песчаные камни - осколки стен. По просьбе Рогволода, сестры разрешили тренироваться в зале Капитула. В нем было не так жарко и душно, а размеры комнаты позволяли сходиться тройками в поединках, без ущерба для запыленной мебели и старых гобеленов с изображением лика Единого Бога, вышитыми цитатами из первого Кодекса Ордена и самого герба: два золотых феникса держат серебряный щит с черным мученическим крестом. Внизу на серебряной ленте черными буквами был выведен девиз Ордена Некромантов: служить - хоронить - молить.
На восемнадцатый день мая Дитриху с почестями сестры Ордена вручили грамоту от Петро де ля Флю-Букле, в который он называл лекаря новым гроссмейстером Ордена Дома святого Печольда Немертвого. Некроманта облачили в белые одежды и накинули на плечи белый шерстяной плащ с черным крестом на левой стороне. На окрепшей груди красовалась скромная латунная цепь с ключом из дымчатого кварца. Именно в таком виде ему пришлось весь день ходить по завалам замка Некромантов, лично оповещая о Первом Капитуле 1175 года.
Летры и эль'еи недоверчиво отнеслись к приглашению, но сестры обрадовались тому, что в скором времени Орден вновь впадет в милость Санта Палаццо, когда изберут нового Великого Инквизитора. От вестников стало известно, что это должно произойти до конца года.
Когда собрались все желающие в зале Капитула. Дитрих с трона гроссмейстера-капитульера начал церемонию. Он приветствовал всех, кто его поддержал в пути, кто согласился последовать за ним. Провел чин мессы, поблагодарил летров за смирение перед ритуалами чужой религии, что еще рад доказало Моргретте и всем гиттам заодно: летры народ мирный.
― А теперь, ― продолжал Дитрих, ― я вынужден просить, но не заставлять присутствующих дать мне клятву в верности и покорности, которая в связи с девизом принудит далее вас служить мне, как главе Ордена, служить Единому Богу, молить Его и сражаться за Него и во имя Его.
На передний план выходили сестры Ордена и склонялись перед седовласым, но молодым гроссмейстером. Моргретта держалась особняком - отец ей такой выходки не простит, да ей самой эта клятва свяжет руки. От кузины Дитрих другого не ожидал: она была ему нужна как убийца. Йарпольт наоборот попросил у воеводы разрешения уйти из дружины и присягнуть к Диетрижу. На это Рогволод ответил отрицательно, однако вышел к Дитриху сам.
― Почтенный гроссмейстер, в знак моей признательности перед твоими лекарскими способностями, перед твой кузиной Морой-смерть, я готов к тебе присоединиться, и в связи с моей клятвой до смерти следовать за тобой, я готов принять Единоверие.
Дитрих осмотрел княжьего сына с ног до головы, словно оценивая.
― Я на это пойти не могу. Я освобождаю тебя, Рогволод, сын Силовида, от клятвы, которую ты мне дал у колодца.
― Я благодарен твоей щедрости, Диетриж, но все же я настаиваю на принятии меня и моей дружины в Орден.
Сестры по распоряжению гроссмейстера провели омовение для летров, и лишь после этого Дитрих принял клятвы и знаки оммажа, затем каждому лично вручил орденскую одежду, Устав, Кодекс и Священное Писание.
Все просьбы Рожера Дитрих отклонил сразу, как человек актер ценен, но как зависимый - никудышен. Однако некромант признал его заслуги и выдал недостающую сумму для обретения долгожданной свободы, не забыв выговорить за случай с сестрой комта Анри.
В последующие дни сестры Ордена рассказывали новым братьям о правилах и обязанностях, о религии, причем последнее далось летрам тяжело, но монахини быстро перекладывали язычество на новый лад. Как бы играючи они просили называть имя божества (причем записывали всё) и чему покровительствовал, затем называли святого. Новые имена летры выговаривали с трудом, но после чаще и чаще стали их употреблять. Сложнее сестрам пришлось с Чернобогом и Белобогом, Перуном и Велесом, всех этих богов они сводили к языческому Роду, которого тут же обозвали Единым Богом, что по Священным Писаниям совпадало с фразой: "всё установлено от Бога". На это согласились и летры. Великим открытием для них стала Огненная Геенна, в которую бросают нераскаявшихся грешников. Пролистывая демонологию, они ужасались количеству темных сил, противостоящих Единому Богу, но равно как и Чернобог с Белобогом, никто не мог одержать победу - этим сестры Ордена обуславливали равновесие добра и зла и надежду на лучший исход.
Дитрих же в эти дни рассматривал карты местности и схемы ломейских замков, пытаясь понять, чью же крепость он видел во сне. Неизменными помощниками в этом были сестра Ильге и Моргретта, которая вопреки себе дала клятву: не покидать кузена ни на шаг, пока не разберутся с медальонами Всецарствия и не убьют всех дочерей Тьмы. Дитрих почувствовал, что сон начинал сбываться.
В конце месяца гроссмейстера осенило. Он понял, где необходимо искать крепость: ближе к Южным горам. В этот же вечер Дитрих разложил перед собой схему замка Катерины, которую гитты называли Фюрштинбург.
― Вот она... ― проговорил гроссмейстер, обводя пальцем контуры.
Моргретта откликнулась и подошла посмотреть.
― Смотри, Мора. Эта крепость падет первой.
― На мой взгляд, один бергфрид, окруженный такими стенами, простоит долго.
― Ты не поняла.
Дитрих отложил схему в сторону, и расправил на столе карту Гранхорда, Ломейского Королевства до объединения с Ломейской Империей Никифора I.
― Видишь, вот она. На двацать лиг огромная долина, далее земля начинает подниматься, пока не превращается в Южные Горы.
― Все равно мне непонятно, а нам-то зачем этим интересоваться.
― Потому, что мы скоро уедем.
― Не поняла.
― Прочти надпись вот здесь, ― указал он пальцем.
Моргретта нагнулась, тщась разобрать мелкие буквы, сливающиеся в одно пятно.
― Там написано: Портоне-делла-Морте, ― проговорил Дитрих
― Что это значит?
― Врата Смерти. Но мы ни в Фюрштинбург, ни к Вратам не поедем. Опоздаем в любом случае. А если руководствоваться твоим догматом: через дворы короче - то у нас один путь - Фладюон.
Убийца посмотрела на расстояние от Вюстебурга до Катерины, а затем до Фладюона. На глаз она определила, что путь на северо-запад будет на несколько дней длиннее. И отказывалась понять, что дорога станет как-то короче и безопаснее. Дитрих попытался разубедить. Если дракон, который обретет вскоре плоть, нападет на Катерину, то далее он свернет на восток - в заброшенный замок, откуда веет смертью, и где преломляются пути в духовном Тримирье - в Вюстебург. Далее, рассудил гроссмейстер, он отправится в Вайсбург, ибо мы будем уже там. Закончил некромант тем, что дракон может настигнуть его лишь во Фладюоне.
― А если просто полетит на север? ― спросила Моргретта, перекладывая свой догмат на дракона. ― Так же короче?
― Если мой сон вещий, и образы в нем верны, то дракон поступит так, как сказал я.
― Почему?
― Он охотится на... меня.
― Ах да, пророк Трифон. Когда собираемся?
― Немедленно!

2
Лютвин выехал на Старый Тракт, поросший ковылем. За брошенной дорогой в полутора лигах протекал равнинный Хейн, берега которого обросли осокой, а небольшие заводи - камышом. Сама дорога уходила на север, где вдали виднелся изумрудного цвета лес, к югу же она сворачивала к реке и тянулась вдоль русла до самых Южных гор, возвышавшихся в полуденном свете очень высоко: множество вершин и пиков скрывали толчеи низких дождевых облаков.
― Герр гроссгерцог, ― обратился оруженосец, ― мне кажется, что мы заблудились и оказались в Оберхейне.
Сам оруженосец был небольшого роста, но в седле он чувствовал себя хорошо. Сделать несколько кругов по пустыне ему не стало в тягость. Некогда Отнанд фон Фриденплац, уроженец северного маркграфства Кларраина, служил подмастерьем у ключника, пока ему не приглянулась сестра Лютвина - Бертруда, уже лишившаяся всяких надежд на замужество. Насколько гроссгерцог был против брака с простолюдином, но все же разрешил молодому человеку взять ее в жены. Посулом послужил тот факт, что многие жители Шпатценброта шептались, дескать, рыжий Отнанд - бастард мидгарского конунгского рода. Язычников Лютвин любил, и относился к ним почтительно и дружелюбнее, чем к своей набожной сестре. Гроссгерцог просто не был в состоянии оскорбить родственника.
― Это все походы братца одного, и политика другого. Встретить бы хоть одного человека в этих бескрайних полупустынях...
― Господин, ― окликнул баннерет, осматривавший местность с холма.
― Что такое?!
― Вам стоит на это посмотреть!
Лютвин повернул скакуна и направился к слуге. Оруженосец поехал следом.
С холма открывался прекрасный вид на зеленый, девственный луг. Вдали под ясным северным небом сверкали доспехами всадники, и судя по всему, направлялись они из Грюнхюгеля.
― Узнаешь знамена?
― Да, господин. Но здесь их я не ожидал увидеть.
― Ожидание оставь для меня. Чей это род?
― Это не род, господин. Это знамена бургграфства Санта Палаццо.
― Какого Искусителя они тут забыли. Великий Инквизитор мертв.
― Это уже вам, господин, решать.
Лютвин выправил коня, усердно желавшего покинуть холм. Затем поставил ладонь козырьком к сдвинутым в гневе бровям.
― Разбойники это. Стащили знамена и доспехи начистили, ― отозвался Отнанд.
― Слишком чистолюбивы для разбойников, ― пояснил Лютвин. ― Подождем, но приготовимся к бою.
Гроссгерцог перекинул ногу и спрыгнул на землю. Он отвязал гамбизон и простеганные поножи, из седельной сумки вытащил хауберк с длинными рукавами, боевую котту, затем, облачившись в это, подвязал кожаные наколенники; походный капюшон сменил стеганным чепцом и кольчужным капюшоном. Топфхельм с бурлетом, наметом, Лютвин придержал в руках. Вслед за сюзереном одоспешились и слуги. К этому времени всадники подъехали и расположились полукругом перед холмом. Лютвин насчитал тридцать человек: по десять на каждого, однако вновь уселся в седло.
― Многовато, господин.
― Сейчас разберемся, хватит ли им духу начать междоусобицу, ― Лютвин ядовито улыбнулся оруженосцу.
От всадников отделился один воин и выехал чуть вперед.
― О, странники, ожидающие битвы! Что вам угодно делать в сем забытом краю? Неужели вы, ради Единого Бога, вознамерились удержать нас, благочестивых паладинов святого пророка Антония, от выполнения возложенного на нас обязательства?
― О, ты, балабол, ― передразнил переговорщика Лютвин, ― как ты вознамерился выговаривать меня, велико-поставленного землевладельца знатного рода? Или власть церковная стала выше власти светской?
― Назови себя дерзкий воин, чтобы мы могли очистить твой род от скверны!
― Разбежался! Коль битвы не миновать, сперва обговорим правила.
― Мои воины сметут тебя разом во имя Господне!
― Напугал! Обусловимся так: если я назову свое имя, ты примешь мои условия боя!
― Ты умрешь прежде, чем назовешь свой род!
― Не слишком благочестиво для паладина.
― Как ты посмел оскорблять Единого Бога в лице воинов Его!
― Простите великодушно, если задел честь Господа. Но не выслушав условий честного господина, вы собираетесь убить его... Так на чьих руках останется кровь?
Лютвин уже чувствовал гневное дыхание паладина. Гроссгерцог знал, что значит дерзость в поединке, когда речь зачастую бывает сильнее копья. Также он понимал, что паладина охватит грех за убийство, но и простить выходку разбойнику (в их глазах) не мог. Лютвин добивался битвы, он ее получил, к тому же на своих условиях.
― Ладно. Мы примем твои условия, если ты назовешь себя.
― Во-первых, будим биться пешими, только я и твой лучший воин; другие не смеют вмешиваться в поединок. Во-вторых, местом я выбираю Тракт. В-третьих, бой будет до смерти. В-четвертых, если я погибну - вы отпустите моих людей. В-пятых, если погибнет твой человек - вы признаете меня сюзереном. Принимаешь ли ты эти условия?
― Да. С тобой будет биться брат Ламбертуччи.
Гроссгерцога несколько поразила скорость в принятии решения. Он задумался, не слабоумен ли паладин?
― Наше имя - Лютвин Второй фон Ульрихбург, прозванный Братоненавистником, мы - гроссгерцог провинции Кларраин, регент-гроссгерцог провинции Мароненрох, где имеем все земли, кроме бургграфства Вайсвальд, правом полученным в битве за освобождение нашего брата Родегера, кайзера Имерии Гиттов, из заключения, в котором он пребывал у Георга VI фон Нордхейнбурга, и маркграф фон Фрауберг в провинции Небельсумпф. Так же мы - сын Гильдебранда фон Ульрихбурга, последнего кёнига Кларраина, потомка Ульриха, сына Санирайкса Основателя Трех Городов: Вайнгрюндштадт, Ульрихштадт и Нордхейнштадт!
― Чем докажешь это?!
― Своей дерзостью!..
― Дерзость мало стоит в церковных делах.
― Тогда я докажу это в бою! Я жду твоего воина... ― сухо процедил гроссгерцог.
С этими словами Лютвин направился обратно на Тракт, следом ехали Отнанд и баннерет; и все трое в поле видимости паладинов. Воины Санта Палаццо подозрительно провожали их взглядами, пока не убедились, что на предложенном открытом месте засады не ожидается. Гроссгерцог отмерил площадку ристалища в тридцать шагов длинной и двадцать - шириной, два к трем, как и установлено правилами турнира во Фладюоне. Паладины сразу же окружили место, в это кольцо вклинились оруженосец Лютвина и его знаменосец. Сам гроссгерцог, надев шлем и интуитивно поправив бурлет, упер в землю кончик лезвия длинного меча. Треугольный щит он опустил, выжидая приготовления противника. Ламбертуччи высокий и сильный воин с золотистыми волосами походил на сказочного персонажа из обычного эпоса, словно с таких слащавых красавцев пишут фрески художники, лепят фигуры скульпторы. В доспехах он казался величественнее и совершеннее.
Лютвину захотелось сплюнуть, но в этом состоянии ему пришлось лишь недовольно сглотнуть. Затем он вмиг засутулился, показывая, что ждать совершенно не хочется. Наконец, Ламбертуччи вышел вперед на несколько шагов и, гремя доспехами, занял позицию Ястреба, подняв над головой цвайхандер.
― И долго так можешь стоять?! ― выкрикнул Лютвин, подначивая противника.
― Не испытывай божественного терпения!
― Так нападай!
Лютвин выставил правую ногу вперед, провоцируя Ламбертуччи на удар. И лишь когда паладин начал движение, гроссгерцог поднял щит на уровне плеча и перехватил эфес клинка. Он понимал, что если двуручный меч упадет на лезвие его меча - отбиваться придется ему только щитом, поэтому не спешил блокировать первый удар паладина. Лучше увернуться. Этим Лютвин и не замедлил воспользоваться, когда высокий нисходящий удар уже начинал сменять направление: вниз справа налево - Лютвин вместо того, чтобы, по ожиданию Ламбертуччи, подставить щит, унес левую ногу под себя и развернулся, уходя от удара. В тот момент, когда паладин остановил, наконец, тяжелый клинок, гроссгерцог локтем зарядил противнику в переднюю пластину васхельма, а следом обрушился кромкой щита, и завершил атаку рубящим ударом меча под шлем.
― Нападай, улитка! ― крикнул Лютвин, оставляя возможность врагу восстановиться.
Паладины молчали, не кричали и слуги гроссгерцога. К поединку все отнеслись как к решающему исход целой кампании, словно от этой битвы зависела судьба Империи Гиттов.
Ламбертуччи занял нижнюю стойку, называемую хвостатой из-за сравнения с животными, ведь кончик меча направлен назад. Лютвин прекрасно понимал, что эта стойка коварна и обманчива, но никак не ожидал увидеть ее в бое с паладином.
― Улитка с хвостом! Какое чудо! ― выкрикнул гроссгерцог, сбивая противника с мысли.
А подумал Братоненавистник о том, знает ли паладин, с кем он сражается на смерть? Известно ли ему, что Лютвин - Зеленый риттер на турнирах - четырежды становился победителем в конных состязаниях и дважды - в пеших?
Паладин вновь задвигался, нападая первым. Он сделал три шага, и меч его вновь оказался в стойке Ястреба. Лютвин выжидал, прикрывшись щитом, на который сверху положил клинок. Гроссгерцогу именно эта стойка никогда не нравилась, но после двух поражений во Фладюоне, не мог не признать ее значение. Может, в этот раз он и отразил бы нисходящий удар Ламбертуччи, но паладин, сделав шаг, очутился в стойке ложного хвоста и с непривычной руки, нанес горизонтальный удар в область поясницы. Лютвин, ожидавший очередной удар сверху, снова ушел, развернувшись, и чуть было не попал под удар. Правая нога гроссгерцога проехалась на большом листе подорожника вперед, и тщась сохранить равновесие, Лютвин отмахнул щитом назад. Глухой удар отправил гроссгерцога вперед. Братоненавистник вновь чуть не упал, уже носом.
Развернувшись, Лютвин заметил в прорези топфхельма, как лезвие двуручника мелькнуло слева. Теперь ему оставалось только полагаться на интуицию, момент замаха был упущен, а противник исчез из поля зрения. Одно знал Лютвин, в хауберке, кольчуге, он более подвижен, нежели закованный в свои волшебные доспехи паладин. Гроссгерцог упал на Старый Тракт сам. Следом послышался звонкий удар по затылку. В этот момент ему уже было наплевать на слетевший бурлет. Лютвин перекатившись быстро вскочил на ноги и, пока Ламбертуччи заносил очередной удар, двинулся ему навстречу, закрывая щитом обзор паладина. Гроссгерцог рубанул под колено, затем, быстро приблизив щит к себе, ударил в шею и следом снова под колено. Чувствуя неповоротливость паладина, Лютвин тремя шагами вперед и вправо зашел противнику за спину. Далее исход был решен.
Гроссгерцог ударил в тыльную сторону колена правой ноги, срезав ремешки наколенников - стальные чашечки с грохотом упали на обросшие травой камни. После второго меткого удара паладин пошатнулся. Лютвин оттокнул его щитом, и следом надавал ему по васхельму, дезориентируя противника звоном в ушах. Следующим ударом под колено сбил Ламбертуччи с ног. Тяжелый воин повалился, бессильно мельтеша руками в попытке встать.
Лютвин приставил острие к прорези васхельма и застыл, ожидая знака со стороны. Паладины молчали, Отнанд заликовал и прокричал, чтобы сюзерен добил паладина. Однако вместо этого гроссгерцог отошел, снимая топфхельм. Он вновь убедился в своей силе, продолжать бой было бессмысленно - он доказал, что хотел, и прекрасно понимал: убийство паладина настроит Санта Палаццо против гроссгерцогства. Его отец, Гильдебранд, не оценил бы такой поступок, хотя более далекий предок - Людвиг II Язычник непременно бы прикончил церковника.
Пока Ламбертуччи поднимался на ноги, гроссгерцог нашел среди паладинов капитана и подошел к нему.
― Я не знаю, что мне внушил Единый Бог, но ты увидел, что я мог его убить, - сказал Лютвин.
― Ты доказал не только, что ты тот, кем себя называешь, но и то, что ты честен, как и говорил. Поэтому, Лютвин фон Ульрихбург, с этих пор среди паладинов святого пророка Антония ты будешь называться Честным.
К гроссгерцогу подъехал Отнанд, обиженный тем, что не получил великого зрелища от своего господина, впрочем, как верный вассал подвел его коня и помог усесться верхом, подставив наложенные друг на друга ладони.
― Вы на кое-что согласились, ― намекнул Лютвин капитану паладинов, усаживаясь в седле.
― Ты должен был понять, что мы не в силах признать тебя сюзереном.
― Знаю. Но, возможно, мне стоит оправиться с вами в Вюстебург.
― Откуда ты знаешь об этом?
― В Нитрии больше нет места, куда бы вы отправились, а в Оберхейн из Грюнхюгеля ведет другая дорога. Так что говори, капитан, зачем тебе Дитрих Шварцфухс?
― Он и его кузина убили Великого Инквизитора и архиепископа Нитрийского, так что нашим долгом, я вижу, очищение мира от богохульника, вознесшего себя выше суда Божьего!
― А что случится, если я скажу, что не дам убить Моргретту Тильке, а, следовательно, и Дитриха?
― Нам придется убить тебя, Лютвин Честный...

[Andromeda >>>]

Знаешь, Дени, имеено софизм даёт возможность синтезировать
всё ото всюду. И читая твоё произведение, я как раз и ощущаю новое, некое славянское фентези. Но это моё мнение.
Я рада буду прочесть и продолжение увлекательной истории твоих героев. Удачи тебе в творчестве.

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Вайсбург давным-давно скрылся за спиной, но девушку не покидало чувство, что за ней следят. Ей мерещилось, что маги вот-вот настигнут и отомстят за ту неразбериху, произошедшую на зачете. Нет сомнений, Эрмергарда прошла его с отличием. Как обычно, с присущей танцевальной грацией и неординарностью движений. Она снова нарушила все правила обучения. Вновь увлеклась расчетом, теряя тем самым дисциплину и повергая наставников в неописуемый шок...
Тракт в Оберхейне пустовал, но беды не предвещал. Теплый воздух стремился к горам, подгоняя свежие ароматы трав и луговых цветов. Впереди расположились лавандовые поля, но терпкий запах дьявольской травы уносился северным ветром на юг. Вокруг то и дело вырастали силуэты разрушенных замков и сожженных деревень. Во время бегства Дитриха много жителей края ушло в Тримирье, но и теперь Оберхейн оставался чумной территорией, и единственным спасением был огонь. Сжигали все: мельницы, хутора, деревни и даже города. Многое осталось в сознании девушки на веки за это немое путешествие.
Вид перекосившихся обугленных балок среди майской зелени наводил на Эрменгарду воспоминания о том, что же она творила на втором зачете, когда всерьез испробовала черный жезл. Девушка аккуратно воспламенила первый манекен, затем, используя жесты, наполнилась от этого пламени силой, и перешла к следующему. Его она испепелила в миг, применив другую технику. На третьем манекене, зеленоглазая Эрменгарда употребила браслеты, которые с легкостью отразили слабую магическую атаку. На четвертом чучеле все и началось...
Теперь жезл мирно покоился в седельной сумке вместе с лазурными браслетами.
Девушка встряхнула головой, расправляя спутавшиеся волосы пшеничного цвета, и прижала девять медальонов к груди.
"Почему он дал их мне? Неужели он хотел сделать из меня архимага? С чего бы это? Неужели он боялся их, и решил проверить на мне? Как они поведут себя в чужих руках? Он ведь не боялся меня, он сам отдал их мне! А зря... Когда бы я доказала их силу, он убил бы меня! Я знаю... Бедный мой Дитрих, он и тебя захотел убить... Как ты, мой любимый и дорогой, там с этой мерзкой кузиной, которая желает тебя уничтожить? Если ты, мой милый Дитрих, чувствуешь меня, услышь мои мысли: берегись паладинов, они хотят тебя убить..."
Эрменгарда почувствовала теплоту, разливающуюся по телу - так распределяется энергия, она знала, но сказать об этом уже никому не могла. Как и предполагала, дар речи вновь исчез, лишь она съехала с Лучшего холма, на котором возвышался замок Ордена Магов.
Ближе к вечеру двенадцатого дня впереди показались дозорные башни Сотштадта, возвещавшие путников о скором приближении к крупному городу. Тракт, мгновение спустя, заполнился далекими всадниками и обозами, мирно шествующими с востока на запад и запада на восток. Никто не приближался к ней, никто не двигался на юг. На бескрайних полях неправильной формы, огражденных густыми кустарниками, оживали люди. Крестьяне в поте лица, даже в эти непростые годы для Оберхейна, вспахивали бокажи, так эти межи называли эль'еи. Эрменгарда девичьем сердцем порадовалась, что не всё в этом краю безраздельно отдавалось чуме.
На небольшой речушке, уходившей на закат, вращалось большое колесо водяной мельницы, по левую руку от девушки еще вертелись лопасти ветряков. Подле ходили люди, белые от въевшейся в кожу муки. Далее показались несколько садов, где кудахтали куры, несколько равнинных островков сочной травы, где паслись козы и коровы; чуть поодаль мотали гривами лошади. Великолепные и грациозные, они резвились.
Эрменгарда не верила, что этот мирный край мог еще год назад быть местом кровопролитных сражений.
Девушка пустила лошадь шагом. Затем, повернувшись, извлекла из седельной сумки два яблока и браслеты.
Все сожаления о том, что не выбрала крест, который ей был предоставлен Оттоном, она откидывала напрочь, заставляла думать лишь о Южных горах, о черном жезле, о Дитрихе. Но на смену хорошим воспоминаниям о последнем разговоре (если так можно назвать беседу немой девушки) с ее любимым некромантом всегда приходила тревога.
За ней наблюдают. Теперь, когда она чуть не разрушила Вайсбург, Рене Густав отправит на ее поиски всех магов Ордена, только бы вернуть медальоны.
"Чем же так сильны эти медальоны Всецарствия?"
Эрменгарда надкусила сочное сладкое яблоко. Легкий хруст напомнил ей, как лопались волдыри на телах магов. Девушка вновь увидела испуганное лицо Виллехальма - он первым понял, что происходит. Белландино загадочно улыбался, мнилось, что действо просто его завораживает. Оттон, как и говорил, взял на себя самую сложную роль - он защищал гроссмейстера, и при этом не дал ему возможности произнести заклинание. Другие маги паниковали, метались по залу, сгорали или получали сильные ожоги. Запах гари далеко разносился по коридорам Вайсбурга; а из стрельчатых окон показывались языки пламени...
Она сбежала в суматохе.
"Что теперь со мной будет? О, если бы ты был рядом, мой единственный Дитрих..."
Навстречу ехал отрад акритов - воинов, защищавших границы города. Девушка осмотрела приближавшихся всадников - при оружии - этого было достаточно, чтобы испугаться за себя.
― Кто такая и откуда едешь? ― спросил ее сержант, смуглый и темнобровый, как и все ломеи.
Эрменгарда показала рукой назад.
― Я и сам вижу, что ты по этой дороге приехала. Назови свое имя и откуда едешь?
Изумрудные глаза расширились, она не могла произнести ни слова - это вселяло страх.
― Трижды не повторяю! ― настаивал сержант. ― Если не ответишь, нам придется тебя заточить темницу.
Девушка отрицательно замотала головой.
― Значит понимаешь?
Она кивнула.
― Так говори, мне не хочется держать такую принцессу среди крыс...
― А то вдруг пойдут крысолюди! ― сказал воин вдали, остальные залились смехом.
Перепугавшись, Эрменгарда в этот момент левой рукой изобразила мудру энергии, зажав между средним, безымянным и большим мальцами медальоны; а правой - выставила мудру изгнания. На выдохе с выставленных пальцев сорвалась волна, еле различимая в вечернем свете. Сержанта выбило из седла - он приземлился в тридцати ярдах от Эрменгарды, его конь упал рядом. Пока акриты замешкались, девушка извлекла из седельной сумки черный жезл и провела перед собой огненный полукруг. Лошади испугались, и, не взирая на людей, помчались в Сотштадт, воины падали, бежали следом за животными, спасаясь от тринадцатилетней девушки.
"Это весело" ― подумала она.
Эрменгарда решила не пытаться ехать через столицу Оберхейна. Она повернула назад, и, обогнув к сумеркам один из холмов, устроилась на ночь в гроте. В следующие дни, девушка двигалась окружной дорогой, через поля. Так, подумала она, выйдет даже ближе. Оставалось перейти в брод реку Йорге, где в пяти днях на север от Орфдорфа погиб кайзер Каспар III Объединитель в битве с ломеями. Эрменгарде было тогда не больше девяти лет...
Путешествие на юг продолжалось, и в начале месяца девушка достигла лесистой долины у подножия гор. Вверх вела серпантинная каменная тропа, по крайней мере, до первого перевала, за которым простиралась широкая необжитая долина со множеством озер, животных и птиц. Но гнетущее спокойствие насторожило девушку.
Она обернулась назад, чтобы осмотреть проделанный путь. Широкие полосы лесов и равнин уходили за горизонт, за которым, она знала, возвышаются дозорные башни Грюнхюгеля. Отсюда, с высоты, все казалось маленьким, игрушечным, даже облака плыли по небу необычайно красиво и непривычно. Где они заслоняли солнце, там становилось несколько темнее, чем на залитых светом лугах. Поднявшись на гору, Эрменгарда осознала, что исчез запах и нежный воздух с речных берегов. Здесь, на вершине, ветер дул сильнее, и казалось, он уносит живительную свежесть - дышать становилось тяжело, хотя самочувствие улучшалось.
Посмотрев вниз, она обнаружила, что у подножия поднималась пыль. Ее преследуют - пронеслось в юной голове. Девушка вскочила на лошадь, и погнала в долину под присмотром сороки…
Сверху сорвались камушки и прокатились через редкий лес. Всадники почуяли, что могут опоздать. Им необходимо было остановить Эрменгарду в Валлата-ло-Смеральдо - Изумрудной Долине.

4
Через два дня замаячили среди горячих песков пустыни Мертвых развалины Вюстебурга. Массивные куски стен выглядывали из барханов, словно выныривали из грязной воды. Многие башни просматривались насквозь: винтовые лестницы лишились нескольких пролетов, а сквозь бойницы проникали лучи жгучего пустынного солнца.
― И это замок Ордена Некромантов? ― подивился капитан паладинов. ― Будь я на месте их гроссмейстера, ни за что бы не стал возводить стены, где больше песка, чем известняка. Что скажешь, Лютвин Честный, может здесь быть хоть одна живая душа? А то, воистину замок Мертвых перед нами.
Гроссгерцог ехал вровень с капитаном, но глядел совершенно не на развалины, а на то, что они скрывают. Ему было наплевать на защитные сооружения, его интересовал лишь пеннон, развевающийся на самой высокой точке - на чудом уцелевшей кампаниле, звоннице. Он гадал, видят ли приближение паладинов хозяева замка, если действительно там находятся Дитрих и Моргретта.
― Одно могу сказать, будь я самим Искусителем - выбрал бы стены покрепче.
― Не богохульствуй среди воинства Единого Бога!
― Ладно, скажу по-другому. Если там и есть живые, то, понимая положение Ордена, как анафемическое, и видя знамена Санта Палаццо, у них один способ сохранить свои жизни.
― Надеюсь, ты мне пояснишь, какой?
― Нет! ― отрезал Лютвин. ― Я не буду предавать Дитриха. Скажем так, если вы начнете осаду этих развалин - я останусь либо безучастным, либо нападу на вас с тыла, и не посмотрю, что мое скромное войско всего из двух человек.
Капитан поднял руку - паладины остановились. Командир развернул коня к братьям и проговорил, что у них есть время для отдыха, далее, когда начнет смеркаться, они осадят замок Некроманта. Лютвин покачал головой и подозвал своих людей:
― Отнанд и Ансельм, мы должны войти в замок первыми... Стой! Куда тебя понесло.
― Господин, вы сами...
― Я знаю, что я сказал! Ближе. Так-то. Когда они установят большой шатер и спрячутся от жары, вы должны будете приготовить лошадей. Затем ждите меня на краю лагеря. Думаю, паладинам не понравится то, что мы сделаем, понятно?
― Да, герр гроссгерцог! ― выкрикнули слуги Лютвина, а затем ядовито улыбнулись, понимая, к чему склоняет их правитель - большой любитель притеснить Санта Палаццо.
Лагерь паладины возвели у небольшого оазиса в шестистах ярдах от стен замка. Первым поставили большой шатер, затем несколько маленьких - хозяйственных, куда сложили оружие и съестные припасы. Следом на копьях натянули тент, который укрывал бы от жары лошадей.
Паладины собрались на совет в большом шатре, пригласили и Лютвина, как бывалого полководца, который вопреки всем ожиданиям смог захватить Небенвюст, а потом Кайзербург. Его стратегия, как они полагали, поможет им завладеть развалинами Вюстебурга. На страже лагеря оставили слуг гроссгерцога.
В начале совета наскоро пообедали, а затем завели спор о том, какой отпор может дать Дитрих и его кузина. Лютвин всячески высказывал свою позицию, говоря, что если не прекратят настаивать на убийстве Моргретты, то ему не останется другого выхода, как немедленно отправится в замок и предупредить владельцев.
― И будьте тогда уверены, почтенные паладины, что несколько шлемов я проломить успею, ― закончил он.
― Мы весьма польщены вашей откровенностью, но названные вами личности отлучены от Церкви, а Орден предан анафеме, так что их жизни зависят только от Господа, который, надеюсь, смилуется над их грешными душами, и вместо Ада они таки попадут в Рай.
― Один вопрос, пока я не ушел, почтенный капитан: кто отлучил их от Церкви? Насколько мне стало известно, что Орден предали анафеме в семьдесят третьем году сего столетия, но отлучения не было, и когда Дитриха вызывал конклав Санта Палаццо, он еще был верным подданным Единого Бога. А после смерти Великого Инквизитора, до выбора нового понтифика Единого Бога, никто не имеет прав отлучать от Божьего Престола, не так ли?
― Вы, Лютвин Честный, весьма сведущи в церковном праве, даже весьма больше, чем положено мирянину...
― Мне воспринимать это как угрозу?! ― выкрикнул Лютвин.
― Ни в коем разе, почтенный гроссгерцог, но, ко всему уважению к вашему титулу, вы клеймите свое имя печатью еретика, ведь если рассудить: лишь еретик защитит другого богохульника, когда праведный единовер скорее умрет, но отстоит свою веру.
Лютвин уже понял, к чему клонит его собеседник: отлучение от Церкви, как только изберут нового Великого Инквизитора, однако такая участь защитника язычников в родной провинции его не смущала, даже наоборот, Лютвин скорее даст заклеймить себя. Этим возвысит свой статус среди мидгарских наследников, с которыми он, а не его брат Родегер, поддерживает мирные и торговые отношения, являясь одновременно и защитником язычества от посягательств Санта Палаццо на религию северных народов.
― Таким образом, вы, почтенный капитан, утверждаете, что если Дитрих выступит в защиту своей веры, то есть Единоверия, он должен умереть, как единовер, а не как еретик? Или же теперь паладинам дарована честь выбирать из народа, кому быть еретиком?
― Да как вы смеете оскорблять воинов единого Бога в их шатре?! Дитрих Некромант убил паладина и тем самым подписал себе смертный приговор! Он подлый и низменный еретик!
― По крайней мере, я, хотя и дерзок, но говорю открыто. К тому же, как я видел, не слишком-то могучие паладины в бою, если даже лекарь смог победить одного из них.
― Мы, паладины святого пророка Антония, просим покинуть наш шатер и более не встречать нас на своем пути, кроме как в бою...
― С радостью приму ваш вызов, ― улыбнулся Лютвин, а затем добавил: ― Мне было тридцать два, когда я убил своего отца. Я не чувствовал угрызений совести, пока не повстречался с Дитрихом. Именно он рассказал о Николя Тиране. Этот правитель сказал замечательную фразу, смысл которой я понял лишь сейчас, когда мне тридцать шесть: не титул красит человека, а человек возвышает титул. Вы назвали меня Честным, назвали за человеческие качества. Так и я называю Дитриха Некромантом лишь потому, что не имя красит человека, а человек свое имя... Свидимся в бою.
Совет паладинов погрузился в молчание. Лютвин, зачесав длинные русые волосы назад, вышел на яркий послеполуденный свет. Сориентировавшись, он заметил, как оруженосец махает ему рукой в знак того, что все приготовлено. Гроссгерцог, разрыл сапогом песок, проверяя опору: "здесь легко упасть", ― подумал Лютвин. Он намеревался подойти к слугам, как услышал горячие споры в шатре.
― Сержант, да как ты смеешь такое говорить?!
― Когда ты, капитан, занимался науками, я был воином, а когда мне пришлось изучать теологию - ты обучался владению мечом. Не равные доли. Даже если меня уличат в богохульстве, в чем я лично сомневаюсь, я пойду за Лютвином Честным. Он - воин, как и я.
― Ламбертуччи! ― выкрикнул капитан в ужасе оттого, что лучший воин покидает командира.
Паладин в ответ сказал, раз он так слушает приказы магов, пусть их и выполняет, а лично ему не нравится Орден Магов Белой Руки, слишком подозрительно себя ведет. Далее Ламбертуччи говорил о том, что он во всем полагается на десницу Единого Бога и защиту святой Марианны.
― Святые защитят меня и мою душу.
С этими словами Ламбертуччи быстро вышел из шатра и наткнулся на Лютвина.
― Ты был прав, когда говорил, что даже с тремя людьми проломишь много голов. Одну уже проломил. Я еду с тобой, Лютвин Честный, и встану на защиту Дитриха, только соберу поклажу.
― Ты о чем? ― недопонял гроссгерцог.
― Вопреки капитану выполняю условия поединка. Я готов стать твоим вассалом, Лютвин Честный.
Не успел гроссгерцог расспросить одного, как из шатра выходили все новые и новые паладины. Ламбертуччи называл каждого сержанта по имени. Все, как он говорил, когда-то видели Дитриха в Шварцфухсберге, когда капитан Родегер фон Ульрихбург ждал некроманта, а нашел спасителя Империи Гиттов. В ту весну, продолжал паладин они видели как Тичко Брава, могучий кузнец, а ныне граф Линкенфлюсский, выковал Дитриху полуторный меч и выгравировал летрийские руны на лезвие. Насколько паладинам известно этот меч ни разу не видел крови. Лютвин удивился, что мечу четыре года, а в битве так и не испробован; однако гроссгерцог спросил паладинов, что они думают по этому поводу. Ламбертуччи, значение которого над другими паладинами недооценил вначале Лютвин, рассказал, что Тичко Брава - один из лучших людей капитана Родегера - выковал мечи тем воинам Санта Палаццо, которые некогда сражались с ним бок о бок. Любой из вышедших в этот момент из шатра, продолжал Ламбертуччи, ни одного плохого слова не скажет против кузнеца потому, что уверены - он никогда не выкует оружие плохому человеку.
― Так вот в чем дело! ― рассмеялся Лютвин. ― Братцы! Слава Григорию Мароненрохскому! Честное слово, чем больше я узнаю Дитриха, тем больше проникаюсь симпатией к своему брату Родегеру. Ей-богу, невообразимо откопать в замке Некроманта такой самородок благочестия и невинности!..
― Господин… можно мы будем называть тебя так? ― (Лютвин кивнул, переосмысляя только что сказанное им самим) ― Через час мы догоним вас у ворот замка.
― Еще одно, мои верные паладины, ― сказал гроссгерцог с привычной серьезностью и из-под нахмуренных бровей, ― не упоминайте мою вольготность и слабость при моем оруженосце. Он должен знать, что я больше защищаю язычество.
― Не сочтите за дерзость, но у Вас хорошо получается, господин.
― Ламбертуччи, ― спросил Лютвин. ― А сколько верных тебе людей ты сможешь переманить?
― Немного. Мечей тринадцать-пятнадцать.
― Все же не по десять на одного получится. Отлично! Буду ждать.
― Господин! ― окликнул его Ламбертуччи.
― Что еще?
― А как отнесется Дитрих и его кузина к вашему подарку?
Лютвин об этом не подумал.

[Andromeda >>>]

Ну, чтож, мой друг, прекрассно!

Остаётся интрига и желание...

А что нужно Воину?

К тому же и влюблённому!?

Читать - легко и нравится мне, только - имена...

Хотелось бы, вообще... это я мечтаю, чтоб в именах прослеживалось жизненное назначение, как у индейцев Майя.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Большинство имен взяты из списков реально существовавших в период с X по XVI вв. (отовсюду по Европе, из Койсы, Силезии, Швабии, Неаполя, Пизы, Ломбардии, Прованса, Нормандии, даже Готтские имена присутствуют...)
Некоторые как бы говорящие: Лютвин Братоненавистник - Лютый... Моргретта - а разре морг не напоминает, а всего лишь разновидность имени Маргарита?
Славянские имена даже переводить не надо
Если почитать комменатарии на другой странице, я говорил, что имена лишь изредка совпадают, но и при это они пишутся по-разному... Йоханн и Йоханнес, Дитерих и Дитрих.
уж извините, но делать из них стандартно-фэнтэзийные нет желания, хотя изначально они были.

До индейцев далеко еще, хотя могу обрадовать, мидгары уже возят от туда картошку и продают, но сами гитты не подозревают, что за теплым и зелеными морями есть материк...
Еще много чего неизвентно об Этом материке, а он велик очень велик. Не раз в тексте упонимались алмавтане, но такие знаю только Я... хотя до сих пор не знаю, как называется сам материк... наверное, Der Festland

Не вижу правда из текста славянского фэнтези.. по моей шкале жанров беллетристики - это сказка литературная с элементами рыцарского романа и жанра фэнтези

Остаётся интрига и желание...

Это навыки... голая техника, основанная на восприятии читателя.

[Andromeda >>>]

Дени - всё правильно понял.

Мои желания - это только мои, и мои мнения - только мои.
Я даже и не критиковала, так как понравилось, всё.

А имена... Так это напускное...
Чтобы услышать больше, о твоей прекрасной сказке.

Готова я и к продолженью чтенья.

[Дени де Сен-Дени >>>]

2Андромеда:
Это лишь концовка 7-ой части, всего их 10.. (и это только первая книга дилогии... )

5
В то время как Лютвин спорил в шатре паладинов, Рене Густав брел дорожкой по аллее к любимому фонтану, чтобы еще раз посмотреть на треснувший камень, на обожженную основу и оплавившуюся в мутное стекло фигурку. Некогда гроссмейстер восхищался белобокой птицей. Теперь же сорока словно начала стекать вниз. Чтобы оплавить статую, маг знал, необходимо запустить огненный шар большой силы. Эрменгарда с честью выполнила этот трюк. Рене Густав, хотя и пребывал в гневном состоянии, после второго зачета и после бегства девочки, но в душе радовался ее успехам. Он верил, хотел верить, что из зеленоглазой Эрменгарды выйдет настоящий архимаг – владычица и единственная правительница Объединенного Ордена Магов.
Гроссмейстер остановился. Перед ним пологий склон Лучшего холма плавно сливался небольшим лугом, за которым земля вновь поднималась, образуя вогнутый вал, усаженный виноградом и усеянный небольшими домиками виноделов, а также бараки сборщиков плодов. Слева от Рене Густава расстелился редкий широколистный лес, уходящий на север вплоть до Вайнгрундштадта. Справа, на другой стороне реки Основки, на месте, где раньше был сосновый, корабельный, бор, на юг, извиваясь, уходила дорога – по ней умчалась его надежда на Вселенский Трон. Рене Густав тяжело вздохнул и обернулся. К нему спешил, приподняв полы сутаны, худощавый маг четвертого круга – Оттон фон Эльштернвальд – верный соратник и единственный человек, которому гроссмейстер мог доверять.
― Мессир, извините, меня задержали, ― обратился он к Главе Ордена.
Рене Густав заметил беспокойство в поросячьих глазах мага, но видел там и азарт. Надежда, которая пустилась на юг, забрав с собой черный жезл Виллехальма, казалось ему, возвращается.
― Не будем об этом, лучше скажи о главном, ― сказал Рене Густав обычным несносно высоким голосом.
― До нас дошли слухи из Оберхейна. Эрменгарда убила сержанта и распугала всех акритов Сотштадта.
― Убила? ― удивился гроссмейстер.
― Человек пролетел около пятидесяти ярдов, но скончался, как говорят, в казармах. Всю ночь он отрыгивал внутренности.
― Не думаю, что именно магия Эрменгарды его убила… Что дальше?
Оттон сложил перед собой руки и перенес вес на другую ногу.
― Паладины должны были уже въехать в пустыню. Но это не главное, мессир, ваш тайный знаток слухов и мелких делишек – леприкон Йонан только что вернулся из Валлата-ло-Смеральдо. Он говорит, что Эрменгарда уже близка от Портоне-делла-Морте, но есть непредвиденные обстоятельства, которые, как он полагает, должны компенсироваться золотыми.
― Благодарю тебя. Я с ним поговорю сам. У тебя хочу спросить… Портоне-делла-Морте – Врата Смерти – что это значит?
― В книге Йоханнеса Грюнхюгельского, как говорили жоглары, есть упоминание о заточении падшего ангела. И только архимаг может открыть Врата, имея медальоны Всецарствия.
― Эту историю я знаю, но с этими воротами что связано?
― Говорят, что Врата в Преисподнею и есть Портоне-делла-Морте.
― Кто-то помог нашей маленькой ученице, кто-то направил ее, указал путь. Мне думается, что в нашем обществе нашлась черная длиннохвостая крыса, которая разносит чуму недоверия. Необходимо найти предателя нашего Ордена и предать суду.
― Ко всему уважению, мессир, но вы уже исполнили приговор неделю назад, ― осмелел Оттон, понимая, что вскоре и ему представится возможность заглянуть в духовные миры.
― Брат Доминик, архивариус… Что ж, мы вовремя очистили наш Орден, ― Рене Густав повернулся к фонтану. ― Белландино и Виллехальм еще в замке?
― Белландино решил навестить ленников своей Гильдии в Вольфенспуре.
― А Виллехальм?
― Все еще сердится на то, что связался с нашим Орденом. И требует возместить ему утрату черного жезла.
― Пусть пройдет в капитульный зал, туда же позови леприкона. У нас будет, о чем поговорить.
Оттон откланялся и спешно пошел вдоль аллеи в замок. Рене Густав смотрел на уменьшающуюся фигуру мага, размышляя о непредвиденных обстоятельствах и сколько придется заплатить Йонану за то, что он их обойдет. Далее его мысленный взор направился к паладинам. Скоро, очень скоро гроссмейстер должен остаться один. Именно он станет Всесильным, но для этого Дитрих Некромант, архимаг, который не догадывается о своих способностях, должен умереть. Будет лучше, если рядом с ним в могилу ляжет Моргретта и Эрменгарда, заодно.
Преисполненный радостью, Рене Густав потер руки и направился в замок…
Гости расположились за полукруглым столом напротив скромного трона. Между ними расстелился яркий ломейский ковер. Рене Густав вошел через боковую дверь и быстрыми, уверенными шагами направился к законному месту, но говорить не начинал, как ни провоцировал его Виллехальм. Гроссмейстер не желал, чтобы его подслушали монахи, которые разжигали камин и бросали веточки можжевельника в жаровню.
Глава Гильдии Черного Жезла нервничал и притопывал ногой. Рене Густав видел, как он недовольно скривил губы и подозрительно посматривал на толстого карлика с окладистой рыжей бородой. Леприкон по-обычному, когда ему не было нужды обманывать, был одет в зеленый камзол с латунными пуговицами и широкополый цилиндр с большой пряжкой. Вел себя Йонан спокойно, но в глазах читалась непомерная жажда золота.
Когда слуги вышли, леприкон заговорил:
― Если Йонану заплатят – он новости затянет.
― Обожди, ― прервал его Рене Густав; и обратился к Виллехальму: ― А тебе-то что необходимо взамен черного жезла?
Глава Гильдии вскочил, уперев ладони в стол.
― Ты обманщик, гроссмейстер! Я тебе доверился, а ты меня предал!
― Ближе к сути, меня ведь тоже предали… ― невозмутимо проговорил Рене Густав, вдыхая аромат можжевельника.
― Если ты не вернешь мне жезл, я натравлю на тебя Санта Палаццо и всех, кто хочет с тобой покончить!
― Вернуть жезл… И всего-то… Хорошо…
― Ты оглох, гроссмейстер?! Я требую вернуть его немедленно!
Рене Густав вновь обратился к леприкону, который с радостью повторил то, что поведал Оттону и добавил о каких именно неприятностях помощнику не говорил. Рассказал он о том, что Эрменгарда, у которой находился черный жезл, уже в Валлата-ло-Смеральдо, в Изумрудной долине, где людей пропало больше, чем погибло при реке Йорге в 1171 году. Леприкон присутствовал там лично по очень важным делам к советнику Василию. Подробностей той битвы Йонан не привел, однако дал понять, что говорит он правду. Рассказал леприкон и двух всадниках. Они выехали с севера и направились прямиком в Портоне-делла-Морте, а на перевале в долину нагнали Эрменгарду. Затем, Йонан пояснил, с какой целью всадникам необходимо перехватить девочку: не допустить того, чтобы в Мир Живых открылись Врата Мира Мертвых.
― И что будет дальше? ― спросил завороженный рассказом Виллехальм, медленно усаживаясь на скамью.
Леприкон вначале рассказал о пророке Трифоне и Батачихане, которого падший ангел Светозар отправил на помощь тому, кто при себе имеет медальоны Всецарствия. Предположил, что Эрменгарде после такого подарка, как дракон в слуги, черный жезл не потребуется. Затем леприкон поведал о всадниках, которые должны ее остановить, чтобы не нарушить равновесие в мире, тогда они должны забрать у нее жезл и кому-нибудь отдать, а медальоны вновь разъединить, чтобы затерялись в мире.
Виллехальм заинтересованно слушал стихотворную речь леприкона и невольно задумался, но когда карлик перевел речь вновь о всадниках, сердце сжалось, а сам Глава Гильдии встревожился, нахмурив брови:
― А эти, твои всадники не пожелают взять себе мой артефакт?
― К чему вещица тем созданиям, кто идет от Бога с приказанием? ― ответил леприкон.
― Таким образом, как видишь, я не в силах вернуть твой черный жезл, ― проговорил Рене Густав, самодовольно развалившись на троне. ― Тебе придется это сделать самому. Одно могу сказать: если паладины справятся, то враг у нас будет один, точнее, одна Эрменгарда.
― И ее дракон! ― недовольно вставил Виллехальм.
― Чудище - это уже забота Ордена. Как никак, нам по Кодексу положено его убить.
― Вот и занимайтесь своим делом, но мой жезл верни, гроссмейстер!
― Мне дела нет, что брат идет на брата – какова моя составит плата?
Далее леприкон намекнул, что за дополнительную сумму гульденов скажет, кто эти два всадника, которые преследуют девочку, однако за эти вести он затребовал столько же, сколько и за рассказ об Эрменгарде. Йонан всегда знал цену своим познаниям и способностям…
― Золото пылиться, не блестит… Обидишь карлика – он будет мстить!
Оттон отошел от двери, поняв, что больше ему нечего подслушивать. В этот момент, когда он лишился поддержки архивариуса, необходимо было вести себя осторожно, собирая информацию по крупицам. К чему знать имена всадников и кто они такие, если и так понятно, зачем они преследуют девочку.
Маг прошел по коридору и поднялся в библиотеку. Оттону казалось, как только он откроет дубовую дверь на стальных скрипучих петлях, его почувствует брат Доминик. Дверь открылась, обернулись писари и книжники. Новый архивариус бросил книгу на стол и поспешил к знатному и могучему магу.
― Чем могу быть полезен, почтенному лейтенанту гроссмейстера? – спешно проговорил рыжий паренек с ядовитым взглядом и кривой ухмылкой.
Оттон поднял подбородок, надменно осматривая стеллажи с книгами в цветных переплетах, лесенки, а затем презрительно уставился на нового архивариуса.
― Брат Витторио, я вижу, ты уже освоился?
― Стараюсь, мессир.
― Мне известно, что кто-то из переписчиков занимался под личным руководством брата Доминика. Я хочу его видеть.
― Брат Мариньяно, тебя хочет видеть мессир!
Юноша с сильными руками подошел и учтиво поклонился, как к тому обязывал Устав Ордена. Оттон заметил, как пальцы переписчика начали трястись - Мариньяно волновался.
― Брат Витторио, я займу ваш кабинет на время.
― На сколько будет Вам угодно, мессир, ― откланялся архивариус и вернулся к делам.
Маг провел юношу по проходу между столиками и скрылся с ним за гобеленом. Комнату архивариуса не успели переделать, поэтому там, на стопках книг, по-прежнему лежали несколько досок, служивших и столом, и алтарем, и кроватью. Каменные стены украшали три магические лампы, которые холодно и ярко освещали скудное пространство.
― Садись, ― приказал Оттон. ― Мне известно о твоих делах все. Поэтому умалчивать не имеет смысла, иначе тебя ждет участь брата Доминика. Тебе понятно?
Юноша кивнул.
― Начнем с простого вопроса: сколько книг ты переписал для архивариуса?
― Пятнадцать.
― А сколько осталось в замке?
― Четырнадцать, ― робко ответил Мариньяно.
― Хорошо. Мне нет нужды спрашивать, у кого она. Я хочу спросить, что это за книга?
― «Круги и степени магии».
― Кроме тебя к этой книге кто-нибудь прикасался?
― Брат Доминик.
― Кто еще?
― Два наставника… не местные, всего один раз, честное слово.
― Спокойно. Опиши их.
― Один темноволосый, гневный, со скипетром. Второй веселый. Женоподобный, я бы сказал. У него жемчужная серьга была в ухе.
― Они делали пометки?
― Брат Доминик этого сделать не дал.
― А ты знаешь, почему смотрели книгу именно они.
― Наставники должны изучить книги, предназначенные для их учеников.
― А ты знал, кто был третьим наставником?
― Да. Это вы мессир.
― Тогда почему эту книгу не показали мне? Я прекрасно понимаю, что чужие наставники не разобрали в ней ни одной степени. Что в ней было написано, о чем мне знать не следовало?! Говори!

6
Бегло собрав пожитки, Моргретта спешила к стойлам. В помощь она взяла себе пару летров. Остальные прощались с сестрами Ордена Некромантов, а сам Дитрих призвал в подземелье сестру Ильге, где объяснил, что необходимо делать в его отсутствие. Первое на что он уповал, - сестры должны будут собрать для него несколько книг: фолиант по магии Йоханнеса Грюнхюгельского, несколько переводов книги Даниэля и откровения святого Йоханна, а так же «Второй Закон». Эти труды понадобятся ему, когда он вернется обратно, чтобы написать «Трактат о вреде магии на умы единоверов». Сестра Ильге только кивала головой и внимательно выслушивала далее о том, как необходимо принимать путников и как вести себя при появлении зверей и крупных птиц.
― Возможно, ― говорил он, ― что это глаза и уши магов – они на многое способны, чтобы убить меня.
Но особое внимание Дитрих уделил паладинам святого Антония и дракону, который должен прилететь через несколько дней.
Лишь после раздачи распоряжений новоиспеченный гроссмейстер поднялся наверх. Солнце недавно прошло зенит и проникало теперь сквозь дыры в стенах замка широкими лентами, затеняя желтые песчаные кирпичи так, что руины представлялись затянутыми пыльной дымкой. Дитрих прошел по коридору, завал которого, к счастью, уже разгребли, и трудности для перехода он более не вызывал. У лестницы в Капитульный зал, некроманта ожидали Рогволод и Ярослав.
― Господин, дружина ожидает приказов. Лошади оседланы и навьючены.
― Тогда в путь!
Дитрих пошел первым, выезжал из полуразвалившихся ворот также во главе войска. Арьергардом поторапливался тяжеловоз с крытой телегой эль’еев. Лишь только некроманты обогнули крепость, как наткнулись на спешащих к ним людей с опущенными знаменами. Вдали перед знойным горизонтом, летры разглядели белый шатер паладинов святого Антония. Закованный в броню вид приближающихся всадников им тоже доверия не внушал. Заботясь о гроссмейстере, спасшего Рогволода – летрийского воеводу, – дружина построилась перед Дитрихом. Но на все его пререкания отвечала Моргретта:
― Братик, ты слишком дорог, чтобы гибнуть первым. Тем более ты сейчас начнешь думать, но сам же знаешь: когда человек думает…
― Он уязвим, ― смирился некромант, поморщившись.
Даже став риттером во второй раз, Дитрих не смог понять замыслов Единого Бога, уберегающего его клинок от вида крови.
Тем временем полоса всадников растянулась, теперь их можно было пересчитать спокойно – семнадцать человек. Некромант видел их сверкающие паладинские доспехи и различил среди них трех всадников в знакомых ему цветах гроссгерцогства Кларраин. Что они тут делают? ― задался Дитрих вопросом, но на ответ времени не хватило. Всадники подняли одно знамя – самого Лютвина II Братоненавистника. Чего не ожидали ни летры, наслышанные о том, что этот правитель хорошо относится к мидгарским язычникам; ни гиты, пораженные тем, в каком окружении путешествовал первый сын Гильдебранда фон Ульрихбурга. Однако больше всего заволновалась Моргретта, вспоминая первую встречу с Лютвином, там, в родовом замке. Она испугалась, что гроссгерцог ее узнает. Для ее отца это могло стать последним годом жизни. Лютвин, полагала она, как бы не изменился после разговора с Дитрихом, по-прежнему остается мстительным и гневным человеком. Вспомнила она и о том, что могло бы смягчить Братоненавистника, превратить его в рыбку, попавшую в сети любви. Но что же ему известно теперь? ― убийца задрожала, и жеребец под ней чувствую хозяйку, нервно зафыркал, мотая гривой.
― Я Лютвин Второй фон Ульрихбург! ― крикнул издали один из всадников, повернув коня боком. ― Имею ли я достаточно чести и известности, чтобы переговорить с Дитрихом Некромантом до начала боя?!
― Ты известен далеко за границами Империи Гиттов! ― ответил Рогволод с мягким летрийским акцентом. ― Однако в твоей чести, которая созвучна с лейтрийской честностью, мы не уверены!
― Я возьму на переговоры одного из лучших паладинов – он знает такого человека, который подтвердит честность его, а он, в свою очередь, подтвердит – мою!
Рогволод кивнул Дитриху. Пегая кобылка некроманта легкой рысью поскакала вперед, вслед за гроссмейстером, клином, двинулись воевода, Ярослав, Моргретта и орденский баннерет. С Лютвином от общего строя отделились его оруженосец, знаменосец и один широкоплечий паладин.
Когда люди сблизились, первым начал говорить гроссгерцог:
― Рад приветствовать тебя, Дитрих Некромант!
― Пока не могу сказать того же, ― холодно ответил гроссмейстер. ― Что тебе нужно?
― Во-первых, я хочу представить тебе Ламбертуччи – паладина святого Антония. Он подтвердит мою честность.
Дитрих узнал его правильное лицо, обрамленное золотистыми волосами. Некогда воин служил под началом капитана Родегера, брата Лютвина. Несомненно, Ламбертуччи должен был узнать и его.
― Я хочу спросить тебя, ― обратился некромант к паладину, ― помнишь ли ты меч, который мне выковал Тичко Брава?
― Конечно! ― ответил Ламбертуччи. ― Этот хороший человек выковал мечи всем паладинам, которых ты видишь за нашими спинами; те, кто больше обучался теологии, сейчас в шатре. У тебя же, Дитрих Некромант, меч с семью летрийскими рунами, меч, не видевший крови.
― Достаточно. И ты подтверждаешь честность Лютвина?
― Три дня прошло с тех пор, как среди паладинов Лютвин Второй фон Ульрихбург слывет Честным. Но наш капитан, согласившийся на поединок меня и почтенного гроссгерцога, повел себя бесчестно. Теперь, мы паладины святого пророка Антония, ранее сражавшиеся бок о бок с нашим кайзером Родегером, вопреки повелению капитана, исполняем условия поединка. И готовы сложить головы за Лютвина в любом бою, в котором он захочет участвовать.
― Я знаю честь паладинов. Знаю и раскаявшихся в разбое паладинов. Но почему, если я знаю, что паладины посланы гроссмейстером Ордена Магов, они перешли на сторону Лютвина. И что делает он в пустыне Мертвых?
― Ты прозорлив, Дитрих Некромант, ― широко улыбнулся Лютвин. ― Я ищу свою возлюбленную. Ее отец указал, что она рядом с тобой. Я готов сражаться за тебя, ибо знаю, ее можно назвать твоим телохранителем.
― Так назови ее имя! ― нахмурилась убийца.
― Моргретта, по прозвищу Смерть! ― выкрикнул гроссгерцог.
― И кого тебе пришлось посадить на кол, чтобы узнать мое имя?
― Мне пришлось унизиться перед твоим отцом, Вольфом Тильке, ― уже с горечью произнес Лютвин. Его глаза на извечно хмуром лице потемнели и словно спрятались под веками, что означало – он говорит правду.
Ламбертуччи поглядел на гроссгерцога. Это не было ему известно, но честность, которую тот подтвердил, поразила паладина. Он понимал, каково это гордому и волевому человеку унизиться перед трактирщиком, чтобы получить честь услышать всего лишь имя девушки. Подивился такому происшествию с Лютвином и Дитрих. Неужели, ― подумал он, ― Братоненавистник смог переступить порог величия, каким не обладал его брат – кайзер.
― Так значит, только лев обрел крылья, как упал ниже скорпиона? ― высказала Моргретта, складывая на груди руки.
― Только кто-то влюбился в Смерть, как она отправляет его жить…
― Не язви мне, братик!
― Я люблю тебя! Я влюбился в тебя с того дня, когда увидел в капельтурме своего замка! ― сорвался на чувства Лютвин.
― Докажи, что меня любишь, ― Моргретта оказалась непоколебима, холодна и расчетлива, как обычно.
― Тогда, Дитрих Некромант, ― продолжил гроссгерцог, ― я самолично перехожу на твою сторону и признаю на время моим сюзереном, а паладины, которые теперь под началом Ламбертуччи освобождаются от вассальной клятвы мне.
― Этого мало, ― улыбнулась Моргретта.
― Вы не поняли, почтенные некроманты, ― закончил Ламбертуччи вместо Лютвина, ― если паладины более не связаны клятвой с гроссгерцогом Кларраина, мы предпочтем стать некромантами Ордена святого Печольда Немертвого.
Ярослав шепнул что-то Рогволоду, а тот Дитриху о том, что еще несколько человек в отряд не помешает, к тому же, как летры рассмотрели, их доспехи крепче, чем те, которые они видели за всю свою жизнь, а также, раз они тяжелые, ребята, носящие их, не из робкого десятка. Некроманту, как гроссмейстеру, пришлось решать незамедлительно, времени на Капитул не оставалось. Паладины, верные Рене Густаву, могут напасть с минуты на минуту.
― Властью данной мне Единым Богом и святым Печольдом лично, я – Дитрих Тильке, прозванный Некромантом, гроссмейстер святого Ордена Некромантов, - принимаю верных Единому Богу паладинов святого пророка Антония в ряды защитников Ордена святого Печольда Немертвого. От ныне и присно, и вовеки веков помните и чтите наш Кодекс, Устав и девиз: служить – хоронить – молить. Аминь!
Ламбертуччи спрыгнул с коня, преклонил колено и крикнул:
― Даю слово чести паладинов!
Когда Ярослав провожал их в замок, чтобы выступить в роли драпиера, к нему на случай непредвиденных обстоятельств, присоединился Рогволод. Воевода знал, люди, которые за один день могут сменить двух правителей, могут сменить и третьего. Паладинам доверять нельзя, по летрийским меркам. Однако пораженный обычаями гиттов Ярослав только и твердил, что им никогда не суждено в полной мере понять культуру западных соседей. Рогволод успокоил его, что тоже они думают и о них.
Моргретта в это время снова сказала, что слова паладинов за поручительством самого Лютвина Братоненавистника не достаточно. Дитрих пытался умерить женский аппетит для подарков, но влюбленный гроссгерцог прервал выговоры некроманта своей кузине, проговорив:
― Если мой братец Никлас провернет свою аферу, то недалек тот день и граф Клеетеппих нападет на Фладюон. И клянусь честью, для Империи это может обернуться новым Походом Эль’еев. Другой мой братец, кайзер, слишком занят своим Энгельбрехтом…
― Это Эрлинда его так назвала? ― мимоходом вмешался Дитрих, далекий в последние годы от дел Родегера.
― А кто еще? ― выскользнуло у Лютвина, однако он продолжил: ― Поэтому он сидит и в ус не дует. Никлас ему заморочил голову сказками о власти народа над кайзером и разрешением чеканки монет для герцогов. Я отправил нескольких людей, чтобы к празднику на Йоханнов День на моих границах собралось войско. Времени осталось не так много, поэтому, если поспеем во Фладюон раньше войск старого графа Боэмунда, то остановим войну.
― А заодно и остановим еще кое-кого, ― улыбнулась Моргретта, посмотрев при этом на ее возлюбленного – Дитриха.
― Это ваши орденские заботы…
Лютвин начал было говорить, как вдали послышался боевой рог, и на почтенном пока расстоянии клином выстроились паладины святого пророка Антония. Они начали наступление конкуром. Сзади, словно в кривом зеркале, на помощь подъезжали новоиспеченные некроманты в боевых коттах черного и белого цветов Ордена святого Печольда Немертвого, словно сороки они были равно белы и чернобоки. Лютвин, бывалым взглядом оценил происходящее, и, не спрашивая разрешения гроссмейстера, взял на себя роль полководца:
― Дитрих, Моргретта за повозку! Летры в две колонны по три человека в центр, как только враг приблизится, разъедитесь в разные стороны. Знаю, вы легче, поэтому, как схватка только начнется, вы сможете напасть с тыла. Ламбертуччи подели своих на двое: по правую и левую сторону от летров! Они отъедут – сразу в центр! Отнанд, рядом со мной. Ансельм встанешь рядом с их баннеретом перед повозкой. Понятно?
― Да, герр гроссгерцог! – выпалили слуги Лютвина.
― К оружию!

[Дени де Сен-Дени >>>]

Йоханов День. Тримирье

1
Нужно избавиться от преследования, ― подумала Эрменгарда и вздернула поводья, пуская жеребца галопом. Валлата-ло-Смеральдо уже звала к себе новые жертвы, новые смерти. Такая прекрасная долина, украшенная множеством озер, в которых шарообразные кроны ивняка и лозы превращались в переливчатое изумрудное свечение, казалась раем на земле. Но впереди у горизонта, словно в подтверждение обратного, волчьими зубами возвышались черно-дымчатые кварцевые скалы, напоминая путникам о том, что Изумрудная Долина лишь предместье Портоне-делла-Морте – Врат Смерти – ада на земле. Некогда в жерле давно потухшего вулкана кипела магма, разливаясь огненными потоками по склонам. Южные горы поднялись так высоко, что в пасмурную погоду вершины взирают на густые, темно-синие облака, устремляясь ввысь к Небесам. С последнего извержения прошли тысячи лет – склоны треснули, осыпались, подножия гор заросли, началась новая жизнь. Однако еще слетают с уст старожилов предания об Изумрудной Долине, как о скрытой угрозе северным землям вплоть до Теплого и Темного морей.
Стараясь запутать следы, Эрменгарда петляла, объезжала деревья, заставляла жеребца прыгать через завалы и кусты, проноситься по мелководью, вспенивая кристальные воды. Несколько раз, она пользовалась магией, заметая следы копыт, когда необходимо было ехать рысью. Уже под вечер, после безудержной скачки по залитому облаков солнцем безмятежному редколесью долины, решила, что необходимо беречь силы. Спешившись, она привязала животное к лиственнице, подле которой журчал каменистый ручей, а берег – у корней мягкого хвойного дерева – порос сочной травой. Сама зеленоглазая девушка сняла пожитки, чтобы жеребец почувствовал себя свободнее и легче. Лишь теперь, за весь день, она в первый раз решила перекусить яблоками и собранными недавно ягодами. Убивать зверей и птиц ей не хотелось, Эрменгарда с удовольствием запустила бы огненный шар в любого, кто вознамериться прервать дивное пение местной пернатой фауны.
Расслабившись, девушка помечтала о том, что появись здесь и сейчас Дитрих, она непременно бы кинулась ему на шею, целуя его небритые щеки, холодные губы, стараясь их согреть и разжечь пламя страсти. Представляла, как он проводит тонкими пальцами по волосам пшеничного цвета, как говорит ласковые слова, предназначенные только для нее, такие теплые и нежные слова. Он говорит…
Эрменгарда вздохнула, отгоняя приятное наваждение, и предалась более насущным делам. Она надеялась, что хорошо запутала следы. Может, и не так далеко продвинулась к Вратам Смерти, но зато теперь чувствовала себя спокойнее. Оглядевшись заново, она потянулась к седельной сумке из мягкой кожи и аккуратно достала книгу. Девушка заволновалась, сердцебиение участилось, предвкушая, какие же знания она может познать. С тех пор, как архивариус, брат Доминик, подарил ей эту книгу, Эрменгарда ни разу ее не открывала. «Настал твой час», ― ласково подумала девушка, проводя маленькой ладонью по коричневому кожаному переплету, чувствовала подушечками неровности выдолбленных букв, контрастирующих черной финифтью со светлым общим оформлением.
Она долго не решалась открыть ее. Снова и снова поглаживала, прижимала к груди, смотрела и вздыхала. Вдалеке в небо вспорхнула одинокая сорока, тщась высмотреть с высоты какие-нибудь блестящие вещи. Девушка приняла это за знак, и прикрыв на мгновение изумрудные глаза, открыла первый форзац. Там, крупными красивыми буквами было начертано: «Самой великой волшебнице, которая по-кошачьи грациозна и, как кошка, свирепа и своенравна. Тебе, зеленоглазый котенок, эта книга, храни ее и береги от постороннего взгляда, и тогда, быть может, ты станешь той, кем быть желаешь, кем быть можешь, ибо нет другой женщины, которая составила бы тебе конкуренцию, не считая самой Приснодевы, матери Единого Бога. И прежде, чем предаваться чувствам, обдумывай их. Архивариус».
Эрменгарда перевернула толстую страницу и погрузилась в чтение, которое затмевало все звуки и шорохи, словно они, как крестьяне для господ, не заслуживают внимания. Познавала девушка новое, что было нарочно сокрыто на уроках, что-то она находила знакомое. Отвлекаясь не надолго, девушка обдумывала, как можно применить то или иное заклинание, как лучше и величественнее будет смотреться тот или иной жест-мудра. Представляла цепочки заклинаний, чередуя их с восстановлением магической энергии. Прочитав о первых трех ступенях, Эрменгарда начала листать, пока не наткнулась на описание черного жезла, его мощи и возможных действий с ним. Она потянулась к сумке, продолжая при этом читать. Каково же было ее удивление, что жезла не оказалось. Ее святыня пропала. Бросив книгу, она обшарила все сумки, пробежалась по полянке, на которой остановилась – черного жезла не было.
Такое происшествие огорчило ее сильнее того, что она делит Дитриха с его кузиной, мерзкой Моргреттой. Прижав к груди книгу, девушка уже хотела начать безудержно рыдать, чувствовала, как подкатываются горькие слезы…
― Ты не это ищешь? ― спросил красивый мелодичный голос, но акцент казался северным, скорее мидгарским.
Эрменгарда подняла покрасневшие глазки на фигуру, плохо различимую среди листвы, зато вращающийся жезл, овеянный огненным сиянием, был виден преотлично.
«Кто этот негодяй!» ― мысленно крикнула девушка, однако сделала вид маленькой обиженной девочки и протянула тонкую руку вперед, словно говоря: «Дай!».
― Негодяй? И это мне заявляет человек, который вознамерился открыть Врата Смерти? Плохо же ты видимо мнения о себе, раз называешь так меня.
Девушка не поверила ушам. Этот нахал прочитал ее мысли! Это и радовало и пугало. Первое, потому, что ей не придется объяснять жестами, а второе – из-за того, что теперь не удастся соврать без последствий.
«Кто ты?»
― Негодяй, нахал, чтец мыслей, вор чужого жезла… Выбирай, какое тебе больше нравится?
Он вышел вперед. Его красота поразила девушку, но даже в мыслях описать все великолепие она не могла. Внешность складывалась в некую дивную песнь высотой в шесть футов. Нежное скуластое лицо обрамляли прямые золотистые локоны, ниспадающие на поджарую грудь. Виднелась у него и небольшая бородка, также цвета золота. А в глубоких голубых глазах читалась великая мудрость, накопленная веками, отточенная строгость. Одет странник был в обычную для гиттов одежду, вроде тех горожан, которые имели хоть не большой, но стабильный достаток. В тонких, почти женских руках он крутил полыхающий от магии черный жезл, крутил так быстро и не принужденно, словно с детства он обучался в труппе бродячих акробатов.
― Так я теперь еще и бродяга? ― спросил эльф. ― Из твоего списка я, пожалуй, выберу горожанина.
«Кто ты?»
― Кимнальф, кажется, зря мы пустились за ней, даже с этой игрушкой она не сможет помешать равновесию.
Из кустов совершенно бесшумно вышел второй странник, он был на пару дюймов выше и уже в плечах, чем его спутник. Однако его золотистый цвет волос отливал белым оттенком. И глаза не голубые, словно небо, а удивительно зеленые, подобно сочной траве или виду вечнозеленых хвойных деревьев, возвышавшихся на склонах Мидгарских гор.
― Так, Лальфанорин, я уже тебе отомстил за то, что ты не дал мне поиграть с человеческим существом. А ты, Эрменгарда, должна была хоть раз, хоть краешком своего округлого уха слышать истории мидгарки Миллы из таверны «Братья Тильке», ― опять заговорил первый.
«Эльфы?»
― Осталось только Тору на колеснице по небу промчаться в подтверждение твоих мыслей!
«Что вы хотите от меня?! Верните мне жезл! Он не ваш!»
― И уж точно не твой, волшебница. А вернуть владельцу или отдать тебе, это уже мы решим, когда узнаем, для чего ты хочешь открыть Врата в Преисподнюю? Смотри только не обманывай нас, ибо тогда нам придется применить волшебную силу. А за столетия нашей жизни мы намного превосходим любого известного тебе архимага. К тому же мы посланники не только наших Богов, но и вашего Единого. Тебе понятно?
Девушка кивнула, завороженная красотой эльфов из Льесальфахайма. Она вспомнила, как Милла говорила, что однажды они помогли самому Дитриху – ее возлюбленному – в спасении Империи Гиттов. Именно эти эльфы рассказали Вольфу Тильке о том, что произошло в злополучную ночь в Ульрихбурге, когда был убит Гильдебранд, отец одних из величественных людей государства: кайзера Родегера, гроссгерцога Кларраина – Лютвина – и капитульера Главной Торговой Гильдии – Никласа.
― Ты осведомлена, это хорошо, ― проговорил немногословный второй эльф, прислоняясь, как человек, к широкому стволу ивы.
Эрменгарда положила книгу на колени и накрыла ее руками.
«Ужасный гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки, где меня обучали, Рене Густав, хотя красивый и целеустремленный, захотел завладеть медальонами Всецарствия, чтобы стать Правителем Мира. Я знаю. А я ему нужна была, ― насупилась девушка, ― чтобы проверить действие медальонов. Но когда я узнала, что моего возлюбленного, моего Дитриха собираются убить, он видит в нем скрытого архимага, я не выдержала и убежала на юг».
― Ты чего-то недоговариваешь…
«Я забрала медальоны, и они сами притянули меня сюда, я даже не хотела приближаться к Вратам Смерти…»
― Я не о том, скажи, как он заполучил все девять медальонов?
Девушка подумала о том, что знала, как Рене Густав выслеживал одного хранителя за другим, пока однажды Великий Инквизитор не отказался отдать его. Тогда появился Дитрих, он тогда слабым был, раненым, угрюмым и усталым. Он завладел тем медальоном, а потом попал в ловушку мага. Второй медальон хранился у архиепископа Нитрийского. Она слышала, что это Дитрих его убил, но не верит: «Он не такой. Он милый, он хороший». А после в Вайсбурге появились паладины. А однажды в замок пришел карлик, она видела его: «Рыжий такой, пузатый…»
― Как его звали?! ― встрепенулся второй эльф.
«Я не знаю… но он очень любил золото…»
― Йонан! ― обратился первый эльф к товарищу, останавливая вращение жезла. Огненное сияние потухло и словно влилось в руку существа, однако волшебнице показалось, что крикнул он не ему, а кому-то другому.
Лальфанорин залепетал на родном языке, очень быстро, однако речь его лишь отчасти напоминала мидгарскую, скорее этот мелодичный, словно песенный, язык, подумала Эрменгарда, тот, на котором когда-то устно слагали Саги о Богах. В разговор вступил и Кимнальф, его голос оказался чуть грубее и гортаннее, но прелесть от этого не проходила.
― …эн бергатролль! ― словно выругался Лальфанорин.
― Йа-а, ― кивнул Кимнальф и спросил: ― Хвор ог хвонар?
― ‘Ер: ‘ан ундер дет стен, - ог… Хольде!
Кимнальф вывернулся, одновременно бросая жезл товарищу. Лальфанорин поймал с легкостью. Девушка так и не поняла, что они сделали, пока из кустов не показался тот самый карлик в зеленом камзоле и широкополом цилиндре с большой пряжкой в виде четырехлистного клевера. По его рыжебородому лицу бегала судорога, нервный тик вызывал у него гнев, а у Эрменгарды отвращение.
― Альфы, зачем позвали вы меня?! Не видно разве, что слишком занят я!
― Мы хотим задать тебе парочку вопросов, ― говорил Лальфанорин на гиттском языке, видимо решил, что так будет лучше для девушки, хотя сама она в это верила с трудом.
― Не честно так! Не по правилам все это! Сперва должны вы дать монету!
― Кимнальф, набрось второй аркан, и первый затяни.
Эльф сделал несколько жестов, Эрменгарда подумала, что он совмещает высшие жестикулятивные и вербально-мысленные круги. Лазурный браслет впился в тонкие запястья волшебницы: леприкон упал на колени, держась маленькими пухлыми пальцами за зеленоватую пеньку, стянувшую его шею.
― Альф, хватит меня мучить! Задавай, ответы ты получишь, ― просипел Йонан.
― Тебе платит Орден Магов?
― Да! Еще раз трижды: да! Деньги мне нужны всегда!
― Ты знаешь, чем опасна эта девушка?
― Ничем таким, чтоб миру сгинуть. Все равно равновесию не минуть.
― Что еще ты знаешь?
Леприкон начал рассказывать о том, что если врата в Мир Мертвых откроются, то сможет выйти только дракон, но им может управлять лишь архимаг, открывший эти врата, поэтому человек, имеющий все девять медальонов Всецарствия, если это девушка, равновесие не нарушится. Любая женщина печется о порядке вокруг себя больше, чем о себе собственной и ни в коем случае не будет преследовать только одну цель. К тому же, продолжал схваченный Йонан, насколько ему известно, то у Эрменгарды нет планов мирового господства, которые бы смогли нарушить равновесие.
― Однако дракон в Мире Живых вызовет отклик у всего живого.
― На всякое действие есть ему противодействие… ― продолжал леприкон, все ниже и ниже склоняясь к земле.
Рассказал он, что если верить книге Йоханнеса Грюнхюгельского, то дракона могут победить лишь два человека в Мире Живых – тот, кто его вызвал, и тот, кто его сможет заточить снова.
Заметив, что эльфы больше заняты леприконом, Эрменгарда, стараясь не думать ни о чем, кроме Дитриха, отвязался жеребца, накинула на него седло и сумку с книгой по магии. Она повела животное под уздцы по мягкому берегу вдоль ручья, чтобы заглушить шаги. И когда разговор уже не был слышен, вскочила в седло и пустилась к Портоне-делла-Морте.
Когда эльфы отпустили Йонан, получив от него те сведения, которые хотели узнать, поняли, какую ошибку совершили. Девушка пропала и за это время она спокойно, зная, где находится враг, добралась до пещеры. Леприкон, вырвавшийся из магических арканов, подпрыгнул и, растворяясь в воздухе, выкрикнул с насмешливой улыбкой:
― Нельзя менять ход предсказанья! Зависит все от Божьего желанья!.. Дракон же выйдет ныне ночью. Весть бесплатна; еще свидимся воочую!.. Ах, свобода! Да-да-да!.. Новые монеты… Ха-ха-ха!...
Йонан исчез, а Кимнальф поднял глаза на темнеющее небо, уходящее багрянцем на запад. Второй эльф посмотрел туда же и с сожалением выдохнул:
― Не успеем. Золотой Век Жизни кончился. Как же мне надоели эти человеческие тараканьи бега…
― Но у нас есть жезл. И я знаю, кому его отдать. Ни Один, ни их Единый Бог нам не простят, если мы не закончим начатое.
― В любом случае мы не успеем доставить жезл. Кстати, кому ты хочешь его отдать?
― Старому знакомому, единственному, кто знал о нас и даже виду не подал, кто вполне противостоял нашим чарам.
― Некромант? Кимнальф, ты имеешь в виду Дитриха?
― Почему бы нет? Так что успеем, если к рассвету доберемся до замка Катерина.

2
Солнце начало медленно приближаться к западному горизонту. Ветер подул с юга, чтобы вновь обогреть редколесье Нитрии. Белые пески съежились, словно зябь на воде. И по этим ребристым барханам мчались паладины, поднимая облака мелкой песчаной пыли. Лютвин, готовый к битве, встал по центру позади летров, чтобы принять главный удар на себя. Гроссгерцог понимал, что не многие воины решаться сразиться с четырехкратным победителем конных состязаний на турнирах во Фладюоне. Мало того, он победил того, кто лучше всех орудовал двуручным мечом – Ламбертуччи – а теперь и реванш паладины взять не могли. Сержант примкнул не только к Лютвину Честному (который сдержал слово – выступить против паладинов, если те попытаются убить Дитриха и Моргретту), но и стал еретиком, одев коттарду некромантов Ордена святого Печольда Немертвого. Паладинам не улыбалось сражаться с такими величественными воинами. Боевой дух был надломлен. Любой бы отказался в меньшинстве нападать на Лютвина, но приказ капитана должен быть исполнен ценой жизни и вечного существования в раю.
Самые теологически образованные всадники мчались впереди, выстроившись первыми рядами клина. Искусные в бою паладины – следом, поражаясь стойкости духа первых. Замыкал строй сам капитан, который подгонял решивших улизнуть с поля боя. Его гнев вызывал в нем берсеркера, как это состояние называли мидгары. Он стремился вперед, хотел выбить Дитриха из седла, проткнуть его копьем, вогнать клинок, затем бы он сорвал с него кожу, потом повесил, а после колесовал и бросил бы сердце на съедение черным собакам, а остатки сжег дважды. Капитан хотел всего и сразу.
Дитрих наблюдал, успокаивая кобылу. Он пытался понять, как же можно выиграть бой без единой смерти. Хотя некроманты и вынуждены иногда сражаться как конными, так и пешими, но большей частью они лишь зарывают трупы и читают молитвы, лечат раненых, чтобы, если человек и умер в бою, то душа бы точно попала в Мир Мертвых, в Рай, а не блуждала по бесконечности и серости Мира Немертвых.
― Братик! ― окликнула его Моргретта.
Некромант обернулся: позади повозки колонна гиттских некромантов разделялась надвое, чтобы занять места рядом с летрами. Кузина подъехала и выговорила Дитриху о том, что ему сказано быть за телегой, а рядом с беннеретами может случиться всякое. Чтобы гроссмейстер не отвечал, Моргретта находила еще пару доводов, и в итоге она добилась своего: Дитрих повернул лошадь и встал позади повозки напротив нервничавшего Жана Ле-Люфа. Жоглару было не по себе от возможной битвы. Хотя он и много раз спевал о крупных боях с такой интонацией, что он действительно присутствовал во всех поединках и в разные времена, но на сей раз песенное искусство мало, чем могло помочь.
От Рожера торчал лишь его цветастый зад, голова с туловищем выглядывали на козлах. Ему не терпелось увидеть, как же сжимаются латы паладинов, падают под ними лошади. Хотелось услышать крики, ржание лошадей, стоны. Если не считать тайком увиденных поединков во Фладюоне, он ни разу не наблюдал за ходом битв.
Тем временем паладины безудержно приближались.
― Здесь ты в безопасности, братик.
Рожер повернулся, широко улыбаясь. В его голубых наивных глазах читалось предвосхищение. Он пробрался к музыканту и вздернул за плечи, что-то объясняя на эль’ейском языке. В ответ прозвучало ворчливое: «Феньедор!».
― А что, всякое может случиться, монами. Если людей заставили одним словом пойти в бой, то остановить их тоже может слово…
― Когда же ты прекратишь говорить бредни. Не об этом надо думать, Прохвост, а о том, как спасать собственную шкуру, ― бурчал Жан, пряча лютню в мягкий кожаный мешок.
Дитрих сначала усмехнулся, наблюдая обычную перепалку двух друзей, которых связал прево: одного - как жоглара, другого – как несвободного крестьянина. Но затем, тонкие губы приняли вновь ровное, серьезное положение, а в льдисто-голубых глазах прикрытых седыми прядями затеплился огонь. Как же он сразу не подумал?! Рожер снова оказался прав. Беспечность и свобода его мысли однажды поразили некроманта. Случай повторился.
― Конечно же, слово! ― крикнул гроссмейстер, выправляя пегую кобылу. ― Рожер ты лучший из всех трубадуров!
Дитрих на глазах у изумленной Моргретты, вопреки наставлению Лютвина двинулся на вражеский клин.
― Я же ни играть, ни сочинять не умею, ― проговорил Прохвост.
Однако никто его не слушал - даже Жан, отложив лютню, выполз посмотреть, как сбывается очередное пророчество простого эль’ейского парня с обворожительной для всех девиц улыбкой.
Моргретта не успела повернуть своего крупного жеребца, как Дитрих уже промчался мимо Лютвина, словно глухой. Некромант ничего не слышал, он не хотел ничего слушать, хотя сзади раздавались разные голоса:
― Стой!
― Ты умрешь!
― Братик!
― Диетриж!
«Диетриж!» Вырвавшись вперед, через колонны летров, Дитрих вытащил свой клинок с семью рунами, где было начертано его имя – Диетриж – одно имя для мальчика из Хопфенбаума, который в восемь лет убил привратника Арены; одно имя для лекаря, попытавшегося спасти наследника Империи – Альбрехта Нита; одно имя для некроманта…
― Я – Дитрих Некромант! ― рычал гроссмейстер, выставляя клинок вперед.
Меч осветился черным сиянием, волнами отгоняя от себя воздух. В пространстве высокого давления, окружающего лезвие, накапливалась невиданная мощь звука. Сам Дитрих не слышал громоподобных раскатов его голоса, распространяющегося по всей пустыне Мертвых, но даже привыкший к крикам толстяк Пьер прижал ладонями уши – даже его желудок урчал в мириады раз тише.
― Я – Дитрих Некромант!!! Я ученик самого Печольда Немертвого! Я действую по слову святого пророка Антония! И я говорю вам, паладины, вы грешны! Грешны! ― ошарашено кричал Дитрих, удерживая в левой руке меч, а в правой - поводья и ключ из дымчатого кварца на ритторской цепи.
Он открывал путь в Мир Немертвых.
Перед ним все еще стояли размытые силуэты паладинов, но вместо пустыни его окружал кисельный туман, тягучий и освещенный, хотя источника света видно не было. Но меч, исторгающий черное свечение в Мире Живых, здесь представал белым даже алебастровым. Время по-обычному замедлилось, как тогда, впервые: на внутреннем дворе Вюстебурга четыре года назад его вызвал на поединок Анри Дениксо, и если бы не Гильдебранд фон Ульрихбург – первый дух некроманта, – показавший силу Мира Немертвых, он никогда бы не победил. Так и теперь – Дитрих положился на души неупокоенных, замедляющих время.
Некромант мчался на паладинов, и начал размахивать клинком. Первого меч разрубил пополам – лезвие входило в латы, словно в масло. Второму он рассек голову. Следующий выпал из седла, пораженный в ногу. Главное преимущество Дитриха было в том, что от рождения он был левшой. Некромант кружился между замедленными, ничего не понимающими некромантами, убивая их души в Мире Немертвых.
В Мире Живых царил хаос. Внезапно Дитрих исчез, словно обладал заклинанием невидимости, лишь его черный клинок по-прежнему рассекал воздух, а затем и паладинов. Когда меч прошел тело насквозь, первый воин нервно вздрогнул и натянул поводья, поднимая скакуна на дыбы. Следом второй прильнул к луке седла, в панике оттого, что он ощущал, как раскалывается топфхельм. Третий от ужаса не верил своим глазам – лезвие прошло так, словно сам паладин был призраком – нога осталась цела. Он нагнулся посмотреть и ощупать ее, как конь резко повернул в сторону, стакнувшись с другим жеребцом, и образовал неразбериху. Паладин не удержался и пал лицом в песок, в ожидании, что его сейчас затопчут.
― Я – Дитрих Некромант! Я ученик самого Печольда Немертвого! Я действую по слову святого пророка Антония! ― срывалось с видимого клинка, распространяясь черными волнами в жарком, послеполуденном воздухе пустыни Мертвых. ― Вы предали своего покровителя и прельстились словами истинного еретика – Рене Густава де Шато-Сале, гроссмейстера Ордена Магов Белой Руки, которого сам богомерзкий пророк Трифон обвинил в святотатстве – четвертой дочери Тьмы! Вы занялись разбоем, позабыв о великом законе Единого Бога: скромности! Ваша жажда мести за товарища непомерна! Вы не умеете прощать! Вам неведомы последние слова вашего брата! Он просил простить его! Просил меня – Дитриха Некроманта! А ваша вера ослепла так же, как вера Великого Инквизитора и вера архиепископа Нитрийского! Вы продались Магам, продались Искусителю! Вы грешны, паладины! Грешны!
В Мире Немертвых Дитрих рубил и кромсал паладинов до тех пор, пока каждый из них не стоял на коленях или не лежал ничком. В Мире Живых вокруг всадников вскружился ореол иссиня-черного искрящегося пламени. Дитрих выплыл вновь, и стал видимым. Он смотрел, как паладины корчатся от несуществующей боли, как освященные латы ржавеют на глазах, в них появляются дыры, рвется одежда. А кресты – символы Единого Бога сгорают белым, безболезненным пламенем.
Некромант объехал их и встал напротив капитана. Тот поднял удивленные глаза, не осознавая, жив ли он или умер, а если умер, это ли Мир Мертвых…
― Вы хотели принести мне смерть, ― спокойно проговорил Дитрих, убирая клинок, на котором не было ни единой капли крови, в ножны. ― Так я говорю, она со мной. Вы думали, что я убью вас. Так я говорю, я дал вам жизнь. Вы знали, что некроманты сеют смерть. Так я говорю, некроманты отнимают смерть. Я оставил вас жить, но отнял у вас смерть сейчас. Но она не минует вас в будущем, в том будущем, где я прощаю вас, паладины. Прощаю! Убирайтесь прочь!..
Моргретта зачарованно наблюдала за кузеном. Жан удивленно сглотнул, а Рожер расхохотался, поражаясь, что он всегда оказывается прав. Некроманты, удивленные силой их предводителя, остолбенели, а в душе радовались тому, насколько святой Орден Некромантов силен и справедлив. Никогда еще битва не доставляла им большего удовольствия. Они поняли, что доспехи, оружие и кровь лишь видимая составляющая битвы, но выигрываются битвы словами. У них появился лучший наставник из всех.
― Моргретта, что с твоим братцем? ― спросил Лютвин, не понимая, как это один человек, ненавидящий магию, смог повергнуть столько паладинов в одиночку.
― Он поверил! ― воскликнула она, даже не слушая гроссгерцога.
― Иногда я думаю, что нам не суждено быть вместе.
Она повернулась к старшему сыну Гильдебранда
― Никто не знал, что, когда его прозвали некромантом, он им станет. Братик, не раз убегал от своего имени, но теперь поверил в него. Дитрих стал некромантом. Святым Некромантом!..
― Значит, если я тебя буду называть женой, то ты ей станешь?
― Не язви мне, Лютвин.

[Andromeda >>>]

[QUOTE]"― Никто не знал, что, когда его прозвали некромантом, он им станет. Братик, не раз убегал от своего имени, но теперь поверил в него. Дитрих стал некромантом. Святым Некромантом!..
― Значит, если я тебя буду называть женой, то ты ей станешь?
― Не язви мне, Лютвин."[/QUOTE]

Это - "в бровь и в глаз" по моей темке об именах и их значении...
Назвать женой - можно, но программа сработает лишь в том случае, если убрать саму важность. )))

[QUOTE]К чему вещица тем созданиям, кто идет от Бога с приказанием? ― ответил леприкон.
[/QUOTE]
Интересно: А как они поняли или приняли этот приказ от Бога???

[QUOTE]Чудище... [/QUOTE]

или дракон - символизирует что, в этом отрывке?
Ведь образ Чудища символизирует космические Силы в неоформленных возможностях, а слово дракон - скрытую АББРЕВИАТУРНУЮ шифровку В АНАГРАММЕ - молекул и основания: Д-Р-А-К-О-Н +
Д-Р-А-К-О-Н МОЛЕКУЛЫ + Д-Р-А-К-О-Н
и Азотистое Основание молекул. (шутка)

[QUOTE]«Круги и степени магии».[/QUOTE]

Так сколько же степеней и кругов в магии??? Ты сам знаешь?


[QUOTE]когда человек думает…― Он уязвим[/QUOTE]

Лишь в степени того, что не слышит шёпота звёзд, утренних и вечерних, но безмыслие - уязвляет проникновением и вторжением чужеродных мыслей, и воздействие их на человека.
Не зря же Соломоном давалась Мудрость, в которой он озвучил то, что разум - охраняет, а размышление - оберегает... От чего тогда, если "думать" - уязвляет? )))


[QUOTE]Даже став риттером во второй раз, Дитрих не смог понять замыслов Единого Бога, уберегающего его клинок от вида крови.
меч с семью летрийскими рунами, меч, не видевший крови.
[/QUOTE]

Что означает кровь в символике этого фентезийного рассказа, что Богу
нужно иметь замысел уберегать клинок от вида крови???


[QUOTE]пустыне Мертвых?[/QUOTE]

Чувствую реальное место на Земле, как прообраз - точно???

Т[QUOTE]ак назови ее имя! ― нахмурилась убийца.
― Моргретта, по прозвищу Смерть! ― выкрикнул гроссгерцог.
― И кого тебе пришлось посадить на кол, чтобы узнать мое имя?[/QUOTE]

Имя взято, как за образное, из славянского имени Бога Смерти - "Мор" - МОРОК? (я для себя понять хочу)

только лев обрел крылья, как упал ниже скорпиона?

[QUOTE]Только кто-то влюбился в Смерть, как она отправляет его жить…[/QUOTE]


Точно подмечено. Да и само зачатие новой жизни - есть Начало Смерти.


[QUOTE]― Негодяй, нахал, чтец мыслей, вор чужого жезла…
[/QUOTE]
Описание Эльфа - словно с самого себя писал. Так мне ощущается.

[QUOTE]А за столетия нашей жизни мы намного превосходим любого известного тебе архимага. К тому же мы посланники не только наших Богов, но и вашего Единого.[/QUOTE]

Подразумевается какой Бог: Света или Тьмы, ведь для обоих сторон - это Единый Бог, но кто он - этот Единый???

"Однажды Бог Единый стал творить,
Разумну жизнь решил ОН возводить.
В Начале ХАОС, в нём и СВЕТ, и ТЬМУ,
И Ангелов, лишь потому:
Надеясь: будут помогать,
И дал свою им БЛГОдать".

просто к слову:

Хаос - созидающий принцип, стоящий за всей магией.

Если отвлечься от "традиции" и прочих элементов, то во время проведения магического ритуала магическая энергия создаётся и преображается в действие, которое становится причиной происхождения чего-либо.

Стефан Мэйс в своей книге "Волшебство и виртуальная механика" ссылается на научные предпосылки этого созидающего принципа.

Цитата:

"Для простоты объяснения ограничим наш пример лишь двумя электронами, точечными носителями отрицательного заряда. Скажем, что они являются частицами солнечного ветра, - бета-частицами, если быть точными, - разлетающимися от солнца на тысячи миль за секунду. И вот эти два отдельно взятых электрона сближаются настолько, что их заряды взаимодействуют, и вследствие этого они отталкиваются друг от друга. Каким образом они осуществляют это взаимодействие в момент максимально возможного сближения?
Согласно квантовой электродинамике, они делают это, обмениваясь «виртуальным» фотоном. Один электрон порождает его, а другой поглощает, в результате чего они и отвергают друг друга. Фотон называется «виртуальным», так как он не может быть увиден сторонним наблюдателем, будучи целиком и полностью поглощён взаимодействием. Но он достаточно реален, и эмиссия и абсорбция виртуальных фотонов - это механизм, на котором основано электромагнитное взаимодействие.
Вопрос, согласующийся с нашей целью, это вопрос о том, откуда появляется фотон. Он не выходит из одного электрона и не попадает затем в другой, как если бы это была пуля, выпущенная из пистолета в цель. Электроны постоянно находятся в неизменном состоянии, за исключением момента их взаимодействия. Скорее, фотон рождается из ничего напряжением самого момента взаимодействия. Согласно данной теории, когда два электрона подходят друг к другу достаточно близко, их волновые составляющие вступают во взаимодействие, либо ослабляя, либо усиливая друг друга1. Волновые составляющие тесно связаны с такой характеристикой, как электрический заряд, и потому мы можем предположить, что и заряды электронов должны изменяться во время их взаимодействия. Но такого не происходит: заряд электрона всегда остаётся равным 1,602 x 10-19 кулон. Вместо этого виртуальные фотоны появляются из вакуума и изменяют, а если так можно выразиться, то и «подправляют», систему. Напряжение порождается ими, и их созданием оно разрешается"

Остин Спэ пришёл к пониманию данного принципа применительно к магическим феноменам задолго до того, как учёные открыли фотоны и начали эксперименты в области Науки Хаоса.

Библейское слово "Земля" - это магнитные и гравитационные волны, образующие плотность и массу.

Библейское слово "Вода" - это фотонная жидкость, которую Бог отделил от воды, химической природы - растворов.

И тогда символизм Духа - это лептонно - глюонная природа биоплазмы,
а Души - фотонная жидкость, тогда как разума - гормональная природа.

И всё это - КОСМИЧЕСКАЯ ГЕНЕТИКА ЕДИНОГО БОГА.

Космическая Генетика - есть с чудесами дама.
Она - на "чёт" - "нечёт" - разделит пары...
Создаст дуплеты и триплеты, а так же и квартеты.
И "петь" заставит кварки, кванты...
А фотоны - станут всё - поэты... (это так - аллегория)

[Дени де Сен-Дени >>>]

Андромеда, не стоит во всем моем романе искать только признаки существующего, много я привираю (как 4мя кругами магии (Жестикулятивный, Предметный, Вербальный и Мысленно-вербальный), и пятый, он не упоминается (Божественный),в каждом круге по семь степеней - здесь просто магическое число для придачи малюсенького эффекта)

Имя взято, как за образное, из славянского имени Бога Смерти - "Мор" - МОРОК? (я для себя понять хочу)

Мора, она же Мара, Марена, Марына, Мурена, Марина...
Богиня зимней стужи и смерти (ее чучело сжигается на масленицу, с хвалениями к Лелю, который должен принести капель и пробуждение природы от зимней спячки. Дочь Чернобога в иерархии славянского пантеона. "Мара-Марена Нави Царевна" Навь - обратный мир Яви (Явленному, Видимому); навный - темный, скрытый, потаенный...

Подразумевается какой Бог: Света или Тьмы, ведь для обоих сторон - это Единый Бог, но кто он - этот Единый???

Единый Бог - это Святая Троица, 3 в 1, поэтому и Единый.
Леприкон, упоминая Бога, говорит как раз о нем. Сам леприкон, подручный Локи в Мире Живых. После падению Люцифера - Светозара, на место наместника Северного Неба пришли языческие боги, в верхнем куполе находятся три чертога: чуть больше половины занимает Цартсво Единого Бога, равные части занимают Чертог Асов (Асгард) и Чертог Рода. Разумеется есть легаты, которые общаются и приносят вести. Боги в некотором роде материальны в Тримирье. Поэтому там идет жизнь не хуче чем в Мире Живых - поэтому Миры и взаимосвязаны.
Сам Йонан, леприкон - самое загадочное существо в Тримирье, однако его мотив один - золото...

только лев обрел крылья, как упал ниже скорпиона?

Опять не внимательно читала. Я не зря привел герб Кларраина со вздыбленной мантикорой (у меня она из трех животных: лев, с крыльями орла и хвостом скорпиона) сам герб символизирует братьев фон Ульрихбургов: Лютвин - лев, кайзер Родегер - крылья орла, Никлас - скорпион...

Чувствую реальное место на Земле, как прообраз - точно???

Правда ту да не Петр-Печольд уходил, а святой Антоний - та пустыня, где живут копты. Но по хронике в романе, святой Антоний, пророк, шел с юга, из ломейских земель, и вышел в Нитрию из пустыни Мервых. Мертвой ее назвали потому, что там сгинуло слишком много душ, еще там один из 5 входов в Мир Мертвых.

или дракон - символизирует что, в этом отрывке?

Синоним


3
Высокий маг четвертого круга, разгневался и багровел, от чего его маленькие карие поросячьи глазки выделялись сильнее. А поджарый вид, тщетно скрываемый сутаной, вызывал у переписчиков отвращение. Тонкими пальцами маг волок молодого брата Мариньяно к выходу.
Архивариус поспешил было на помощь переписчику, но, оценив силу и рвение приближенного к Рене Густаву магу, решил ретироваться. Оттон ему что-то недовольно буркнул. Гневный взгляд наставника упал на цветные мозаики. Маг вышел, не задержавшись, а брат Витторио выдохнул с облегчением: верный помощник прежнего библиотекаря никогда ему не нравился, слишком часто он получал от брата Доминика подарки.
Маг подталкивал испуганного ученика к Капитульному залу. Совет уже закончился. Когда Оттон швырнул Мариньяно к двери, из нее вышел Виллехальм. Его черные одежды и гневные вспыльчивые глаза вспыхнули в предвкушении заклинания, которое бы испепелило нерасторопного ученика, но увидел подступающего следом Оттона, он понял, что этому бедолаге и так скоро достанется от заклинаний далеко не первого круга. Ему показалось, что он его видел, даже припомнил где – в библиотеке.
― Строгие же у вас правила, ― усмехнулся глава Гильдии. ― За что его?
― Связь с предателем, ― сухо ответил наставник.
Виллехальм понимающе кивнул и направился по коридору в отведенные покои. Последняя надежда Мариньяно покинула его тело. А с надеждой умер и страх. Ученик теперь вел себя спокойнее, перестал причитать и нервничать от незнания своей участи и причин действий почтенного мага.
Оттон постучал. Голос позволил войти, что незамедлительно и сделал маг. Рене Густав вдыхал курения можжевельника и шиповника из жаровен, восстанавливая магические силы или просто успокаиваясь. Гроссмейстер был один.
― Оттон, у нас проблемы с Эрменгардой… ― Рене Густав втянул дым и после, откинувшись на спинку трона, выдохнул через рот. ― Интересно, как она собирается открыть Врата Смерти?
― Тогда, мессир, у нас большие проблемы! ― начал убеждать наставник.
Сотворив мудру изгнания, он бросил брата Мариньяно к ногам гроссмейстера. Тот посмотрел на скрюченного ученика непроницаемыми карими глазами, а широкие стрелки бровей медленно сжимались к переносице, углубляя вертикальную морщину на лбу.
― Повтори, что ты написал в книге по поручению архивариуса! ― повелел Оттон брату Мариньяно.
― Это действительно серьезно? ― обычным высоким и противным голосом спросил Рене Густав.
― Серьезно? Это не то слово.
― Простите, сеньор гроссмейстер, ― заблеял ученик, становясь на колени перед восседавшим на троне главой Ордена, ― я не хотел ничего дурного. Я просто выполнял поручение вышестоящего мага – брата Доминика.
― Ближе к делу! ― рявкнул Оттон.
― Он мне приказал вставить закрытые для учеников главы по первому, второму и четвертому кругам.
― Закрытые заклинания для четвертого круга? ― спросил гроссмейстер. ― Какие именно?
― Сначала я переписал все заклинания жестикулятивного круга, которые используются при соединении кругов, потом описал несколько запрещенных предметов, включая черный жезл Гильдии…
― Четвертого круга… ― перебил его гроссмейстер.
― Открытие Врат Смерти и подчинение сознания драконов и прочих низших и средних мифологических существ.
Ученик замолчал, молчали и Рене Густав, оценивая их положение. Его надежда на Эрменгарду рушилась. Если бы она не заполучила текста этих заклинаний, возможно, и не открыла бы Врата в Преисподнюю, а теперь может контролировать и дракона. Низверженный архангел Светозар непременно пошлет на разведку одного из личной гвардии – проверенное и умное создание, а главное, верное. Им, гроссмейстер знал по «Бестиарию Мира Мертвых», был тысячник, один из величайших основателей одной из древнейшей драконьей родословной – Батачихан, чье имя на гиттском языке звучит, как Первый Полководец.
Знатный дракон не входил в планы гроссмейстера. Он разрывался: то ли ему радоваться, что девушка завладеет сознанием крылатого ящера; то ли гневаться оттого, что дракон не съест волшебницу, чтобы потом его маги пришли и забрали все медальоны Всецарствия. Одно грело сердце главы Ордена – Эрменгарда все же станет архимагом. Он давно понял, что она сложена из того же теста, что и он сам.
Рене Густав отпихнул от ног ученика, встал и подошел к стрельчатому окну, выходившему на юг. По дорогам все еще виднелись редкие обозы, мельницы все еще вращали лопасти, на солнце сверкали реки, а ветер теребил макушки деревьев и виноградников. Привлекло его за Красным лесом в Нитрии необычное черное свечение, словно воронка торнадо, царствовавших далеко на западе. Но маг видел, что это не облака. Вихревой столб возник неожиданно посреди чистого неба.
― Оттон, у нас не просто большие проблемы, наши проблемы громадны, ― повернулся гроссмейстер.
― Вам виднее, мессир.
― Именно, виднее. Ты тоже подойди и посмотри, как наш тайный архимаг Дитрих Некромант расправился с отрядом паладинов.
― Что?!
Оттон приблизился к окну и опешил, никогда ничего подобного в жизни он не видел. Однако внезапный порыв страха схлынул, и кровь вновь прильнула к лицу.
― Мессир, что делать с братом Мариньяно?
― Во-первых, перестать называть его братом. А во-вторых, он сам признался, что переписывал запрещенные главы, которые вышли за пределы Лучшего холма. Наказание ты знаешь.
― Да, мессир.
― Пока ты исполняешь приказ, я, тем временем, подумаю, как нам выкрутиться из этого положения.
Оттон наложил на ученика заклинание, которое связывало руки магической пенькой, и собирался уже его поднять, в дверь постучали. Гроссмейстер впустил вестника. Маг первым делом взглянул на Мариньяно, сглотнул, словно пропихивал по пищеводу естественную бледность нордического лица.
― Мессир, к вам гонец из Главной Торговой Гильдии.
― Весьма кстати, ― отозвался Рене Густав. ― Проводи его сюда.
Вестник удалился, а вслед за ним вышли Оттон и ученик прежнего архивариуса…
― Господин гроссмейстер, меня зовут Дудо Доттен, я гонец, прибывший по поручению одного из высших советников Гильдии – господина Никласа фон Ульрихбург. Он шлет вам свое почтение и выражает общую симпатию в общих делах. Также говорит он, что я посвящен во все его дела и Вы, господин, можете мне доверять и обсуждать со мной все интересующие Вас и связывающие Вас и его дела.
Рене Густав осмотрел гонца. Если бы не его широкое, чуть глуповатое лицо, он счел бы его за самого Никласа. Он также одевался в дорогие зеленые одежды под цвет глаз советника, хотя его светло-серым – совершенно не подходили к такому же зеленому берету, заломленному на левый бок. Одно Дудо подходило больше всего остального – это большое загнутое назад белое петушиное перо. Гроссмейстер посмеялся в мыслях над тем, что если гонец так старается подражать Никласу, то пусть, как он, носит на берете павлинье перо, а не выставляет собственную глупость и невежество в моде. Лицо оканчивалось небольшими усиками и остриженной клином бородкой.
― Хорошее начало. Продолжай.
― Мой господин, очень доволен, что известия о дочери Боэмунда, графа Клеетеппих, не доходят до слуха самого графа. Господин рассчитывает, что и дальше Вы будете скрывать ее от глаз посторонних с той целью, что мой господин, желает получить процент от выкупа, на который согласился граф. Моему господину стало известно, что Боэмунд думает, что дочь похитили маги, но после передали кому-то еще, как видимо, и было обусловлено между Вами и моим господином. Граф Клеетеппих уже собирает войско, чтобы с первыми числами июля выступить во Фладюон. Ваша же награда последует за этим в том виде, каком бы обусловлен между Никласом, моим господином и Боэмудом, иными словами это крупный выкуп, который должен покрыть Ваши расходы. Процентом мой господин называет прибыль с того момента, как эль’ейский город станет гиттским. Безусловно, он признает, что его доля составит большую часть, но, как решил Вам сообщить мой господин, они ему понадобятся, чтобы окупить свадьбу в сентябре с Бартолиной, дочерью Агильвардо Випера, он регент-гроссгерцог провинции Мароненрох, как и мой бывший господин – Лютвин Второй Братоненавистник.
― Так Никлас собрался жениться?
― Да, господин гроссмейстер.
― В таком случае, пусть забирает свои проценты. А что ты там говорил о бывшем господине?
― Раньше, когда Никлас жил в родовом замке – Ульрихбург, я служил сенешалем у Гильдебранда, их отца, а потом, некоторое время, при Лютвине.
― И наверное, у тебя имеются сведения из Кларраина.
― Да, господин. Накануне вернулись слуги гроссгерцога, но с какой целью мне еще не известно, причем самого Лютвина среди них не было, хотя он покинул Небенвюст вслед за слугами.
― Тебе не кажется это странным?
― Ходят слухи, что Лютвин поехал на юг и покинул Нитрию, а следовательно, и Империю Гиттов. Говорят, чтобы наладить отношения с восточными варварами.
― Я надеюсь, что ты, Дудо Доттен погостишь в замке несколько дней, пока мы не составим ему ответ.
― Как вам будет угодно господин. Можно еще спросить, это не по соглашению, личное?
Гроссмейстер кивнул.
― Еще ходят слухи, что вы, господин, обучили девушку, которая направилась к Вратам Смерти, это не навлечет гнев Санта Палаццо?..
― Это только разведывательная поездка. Опасаться нечего, ― соврал маг, обдумывая, сколько же магов готовы к бою в случае нападения на Вайсбург?

4
Из-за высоких кварцевых скал Изумрудная Долина погрузилась в ночные сумерки раньше, чем само солнце зашло за горизонт. Лишь пики еще скудно освещались, подобно морским огням святого Эльма, вызывая игру света из голубого и белого цветов на иссиня-черных выступах Врат Смерти. Эрменгарда заметила, как утихли птицы и дневные насекомые, однако шорохи по-прежнему различались позади в тихом шелесте кустов и деревьев. Ночные хищники выходили на охоту. Девушка ехала по звериной тропе, то и дело успокаивая жеребца, норовящего пуститься прочь. Волшебница приложила к мягкой и теплой шее коня ладонь, сотворив мудру покоя – животное утихомирилось и приближалось к виднеющейся пещере.
Цель была недалека, и Эрменгарда, прикорнувшая на пару часов у подножия Валлата-ло-Смеральдо, совершенно вымоталась из сил, но Врата с каждым шагом становились ближе и ближе – это придавало желание обрести могущество до восхода солнца.
Пещера заросла высокой травой. Кривая арка в темноте была бы не заметна, если бы не отсветы огней на неровных и щербатых выступах обсидиана. Волшебница спрыгнула на землю и перекинула уздечку через голову жеребца. Отталкивая в сторону высоченные стебли дикого подсолнечника и невысокие – по грудь девушке – искривленные побеги дуршинника, Эрмернгарда шагнула навстречу пещерной прохладе.
Но лишь она дотронулась до растений, они одушили волосы камфорой. Девушка чихнула – а впереди послышался тревожный шорох и принюхивание кого-то весьма внушительных размеров.
Конь сначала фыркнул, изгоняя от себя цветочный запах, а потом, заржав и резко мотнув головой, поднялся на дыбы. От рывка уздечка выскользнула из тонких рук Эрменгарды. Девушка и подумать не успела, как не то серый, не то бурый зверь вылетел из пещеры и вцепился коню в шею, стараясь перегрызть вену и повалить мускулистого иноходца. Волшебница вскрикнула от ужаса. Варг, похожий на помесь легкого волка и крупного горбатого медведя, обернулся, осклабив пасть, выставляя наружу длинные с указательный палец саблевидные клыки; глаза его вспыхнули полуволчьим огненным светом и получеловеческой расчетливостью, граничащей с яростью. Он ощетинился.
Зверь рычал, будто говоря, что это его добыча. Эрменгарда и понимать этого не хотела, жеребец умер, и теперь дороги назад уже не нет. Смерть заставила волшебницу разозлиться и представить себе, как в лице варга убивает ненавистную кузину ее возлюбленного Дитриха.
«Сдохни собака!» ― крикнула девушка, ловя пальцами отрицательную энергию, испускаемую огнями святого Эльма. В небе уже заклубились и возвысились темными ведьмиными башнями грозовые облака. Эрменгарда была ненасытна, она успела впитать в себя столько энергии за короткое время, что заклинание, испускаемое с мудры стрелы, не только поджарило варга, но превратилось в настоящий грозовой разряд, усиленный медальонами Всецарствия, содрогнувший всю Изумрудную Долину, словно потухший вулкан вот-вот пробудится от тысячелетних снов. Благо весь удар пришелся не в землю, а в зверя, от которого остались лишь краснеющие на ночном ветерке угли. От жеребца также осталось мало – пол корпуса, круп с немного опаленными седельными сумками.
Девушка вспомнила уроки Оттона, говорившего, что в отличие от положительной энергии, обволакивающей снаружи и проникающей внутрь, отрицательная – узким лучом вкрадывается внутрь или расщепляет и выжигает изнутри. Эрменгарда это позабыла.
Огни исчезли, и наступила кромешная южная мгла, скрывающая в себе ужас и страх, ибо человеку трудно выжить на свету, но в темноте это становится практически невозможно.
На место аромата камфоры пришел сладковатый запах печеного на горячих камнях мяса. Волшебница взяла книгу и оттащила полтуши жеребца в пещеру. Затем, вооружившись самодельным факелом, двинулась вглубь. Огонь высвечивал неровности и шероховатости черных стен, с инкрустацией из цветных камней, драгоценных и грошевых, которая выстраивалась в мозаики, как витражи в Вайсбурге. Девушка узнала их сразу, как увидела трех сплетенных драконов, а следом изображение Верделанды, после и загадочную фигуру человека с черным жезлом, стоящего на огненной черепахе. Из-за того, что стены не были ровными, свет падал так магически чудесно, что Эрменгарде казалось, что рисунки оживают, пламя действительно горит. Когда смотрела в глаза персонажам – видела в них души, подобно тому, как рассказывали, что на северных просторах находили глыбы льда с умершими животными, чьи зенки не остекленели, как то обычно бывает после смерти.
Проход окончился большой круглой комнатой с четырьмя низкими жаровнями, в которых шла волнами от центра к краям масляная жидкость. Не успела Эрменгарда окунуть в нее пальчик, как сорвавшаяся с факела икра, попав в жаровню, разбудила дремлющее пламя. Волшебница знала и не раз видела на Блюменштрасе в Небенвюсте, как детишки играют с элеем. Света хватало достаточно для того, чтобы осветить пещеру и на полу восьмиконечную звезду – печать святой Марианны, однако девушка, подчиняясь внутреннему голосу, зажгла остальные три жаровни, а не нужный факел установила в поддерживающее кольцо, перед входом в комнату. Теперь пещера освещалась, как при дневном свете. Темный и прозрачный дымчатый кварц создавал иллюзию тумана, кверху из-за кристаллов белого кварца марево светлело, а вниз из-за небольших сгустков розового кварца и от перелива света – краснело, превращаясь нечто вроде застывшей в первозданном виде магмы.
Эрменгарда не могла знать, какова энергия окружающих ее стен. Дымчатый кварц способен воскресить любого, кто находится в этой пещере, или вызвать любого из двух духовных Миров, если бы не печать святой Марианны, предохраняющая от посягательств с обратной стороны в Мир Живых. Розовый кварц из-за своей редкости в таком монолитном состоянии создает усиление этой энергии и задабривает злых духов, а также препятствует магам и некромантам, обратившимся во тьму, поэтому в книге Йоханнеса Грюнхюгельского и Печольда Немертвого сказано, что открыть Врата Смерти может только добрый человек – тем самым он сохранит равновесие в Тримирье. Белый кварц также служит для защиты, он туманит сознание и путает причины и следствия, обеспечивая сохранность Портоне-делла-Морте от случайных волшебников, ведьм и злых некромантов.
Девушка положила книгу на пол и присела сама. Пролистав учебник, она наткнулась на загадочные мудры драконов в конце книги, а также увидела заклинания, которые были помечены братом Домиником простым словом – мозаика – далее шли номера. Волшебница размышляла, что же это может значить, пока не вспомнила витражи в Вайсбурге и пещерном коридоре. Теперь все стало на места. Но далее шла простая схема – многогранники и пересекающиеся в них линии составлялись в нечто целое, монолитное. Медальоны прижглись к груди – Эрменгарда сняла их. Разжав пальцы, она заметила, лазурные многогранники с впаянными золотыми и серебряными линиями.
«Медальоны! ― воскликнула волшебница и стала складывать их по рисунку. ― Вот почему Рене Густав так просто мне их отдал. Без книги Йоханнеса Грюнхюгельского он бы не смог их собрать воедино! А я могу! И я отомщу злому магу!»
― Злому магу… ― эхом пронеслось по комнате.
Эрменгарда обернулась, но никого не заметила. Она повторила, и снова раздалось эхо на «злом маге». Когда она собрала все девять медальонов в единое целое – восьмиконечную звезду с обведенным золотом кругом и вписанной в него серебряной пентаграммой – символ обратный печати святой Марианны – лишь тогда волшебница поняла, чей же голос она слышала – Приснодевы, матери Единого Бога, проверяющий ее сознание на чистоту. Эрменгарду спасла лишь безответная любовь к Дитриху. Именно из-за него она согласилась обучаться магии, именно из-за него она устроила в Ордене переполох, именно из-за него она помчалась к Вратам Смерти, именно из-за него… и мести к Рене Густаву де Шато-Сале.
Печать Всецарствия собрана, настало время для вызова дракона. Перелистнув несколько страниц книги, Эрменгарда нашла последовательность ритуала. Положив печать в центре, при этом восьмиконечная звезда вспыхнула невысоким красным свечением, волшебница сложила руки в мудре «Храм дракона» - прижав средние пальцы к ладони, а остальные – соединив в выпрямленном состоянии. Затем прочла заклинание по книге:
«К тебе взываю я, о тот, кто светлее Света и темнее Тьмы, о тот, кто благ и милосерд, и праведен! К тебе взываю я, снизойди во Тьму и воскреси там Свет! К тебе взываю я, открой Врата в Мир Мертвых! К тебе взываю я, выпусти Свет из Тьмы. К тебе взываю я, о тот, кто багрянее заката, о тот, кто пламеннее рассвета! К тебе взываю я! Ничто рухнет во Всё! Всё рухнет в Ничто! К тебе взываю я, о тот, кто есть Всё, о тот, кто есть Ничто! К тебе взываю я, освети своим сиянием того, кто покажется из Тьмы и потянется к Свету! К тебе взываю я! Иди дракон, иди на Свет! К тебе взываю я!»
Эрменгарда закрыла глаза, ощущая, как скапливается в теле энергия и устремляется в мудру «Храм дракона». Чувствовала, как изливаются потоки магии с соединенных пальцев и обволакивают сначала ее, а потом и всю пещеру. Открыв глаза, волшебница увидела, как кварцевые стены становились словно иллюзорными. Из трехцветного марева, из глубины пещеры выходил, извиваясь подобно варану, огромный серовато-белый дракон.
Сначала показалась его вытянутая голова, покрытая крепкой чешуей, а снизу украшенная серебристой бородой и длинными прямыми и тонкими усами. Его большие миндалевидные глаза, полу-укрытые массивными изогнутыми бровями, отливали красноватым сиянием. Позади глаз, над внутренним ухом с обеих сторон головы искривлялись назад по три витиеватых рога, подобно шестиглавой короне Тьмы, из центра которой уходил по вытянутой шее невысокий седой хохолок. Из глубоких темных ноздрей вырывались небольшие язычки пламени с каждым выдохом, а с каждым вдохом втягивались обратно, при этом издавался звук похожий на рычание волкодава. Дракон, пригнув к полу голову, прошипел, раскрыв клыкастую пасть.
Он сделал еще несколько шагов, и из дымчатого кварца показалось огромное гребневидное тело с вытянутыми чешуйками. Кожаные крылья, увенчанные шипами, были сложены, как у птиц. Вдали уже маячил, раскачиваясь из стороны в сторону, заостренный хвост с серповидным окончанием.
Дракон подтянул туловище и поднял шею, опустив голову так, чтобы видеть человека, вызвавшего его.
― Батачихан пришел к Взывающей-к-нему, ― словно гром, прохрипел ящер.
«Подчинись моей воле!»
― Я поступаю согласно своей воле!
Девушка уткнулась в книгу, следующая мудра «Зуб Дракона», времени узнать, что она обозначает, не было. Эрменгарда просто сложила пальцы, как необходимо и произнесла:
«К тебе взываю я, о тот, кто есть Всё, о тот, кто есть Ничто! Да поменяются причины и следствия местами! К тебе взываю я!»
Энергия излилась, и пещера превратилась в Храм Дракона с высоченными белыми колоннами, широкими сводами и величественным куполом с фресками по рисункам из книги Йоханнеса Грюнхюгельского. Дракон восседал на груде черепов и человеческих костей. Его серовато-белый цвет сиял, а сам ящер казался еще ужаснее и страшнее.
― У тебя осталась еще одна фраза, перед тем, как я тебя убью…
Волшебница глянула в книгу – там два заклинания находятся на одном уровне. Сотворить сразу два ей было не под силу. Поэтому, коль дракон оставил ей время подумать, она решила пробежать глазами оба. На первом же увидела упоминание о черном жезле, второе – опять оказалось жестикулятивным. Раз черный жезл остался у эльфов, она, сложив руки в мудре «Голова дракона» проговорила, глядя в книгу:
«К тебе взываю я, о тот, кто багрянее заката, о тот, кто пламеннее рассвета! Да подчиниться мне огонь и ядовитое дыхание, да управлюсь я с трахеей дракона! Да подчинится мне его воля и разум! К тебе, имя драк… Батачихан, взываю я!»
― Ты не готова подчинить меня к себе! Ты не прочла ритуал до конца! Поэтому ты умрешь!..
― Не спеши, Батачихан! ― выкрикнул седовласый старик в отрепьях, материализовавшийся перед Эрменгардой.
― Уйди с дороги, Печольд! Это моя добыча!
― А этой мой Мир! Замри, Батачихан!
Дракон остолбенел и впал в оцепенение; его чешуя пошла переливчатым искрящимся сиянием, словно снег в солнечный зимний день, а глаза потухли и заволоклись третьим веком.
Старик повернулся к волшебнице:
― Плохо, девочка, очень плохо. Ты чуть не нарушила равновесие. Ты разве не знаешь, кого ты вызвала из Преисподней?
Эрменгарда покачала головой, пугливо расширив изумрудные глаза.
― Это Батачихан, Первый Полководец падшего Архангела Светозара. А ты без защиты открыла ему путь в Мир Живых. Хорошо, что догадалась войти в Мир Немертвых, в мой мир, чтобы видеть истинную его сущность.
«Но я же…»
― Говори вслух. Здесь ты сможешь это делать.
― Но я же, ― осторожно начала девушка, вслушиваясь в собственный мелодичный голос. ― Я же хотела, как лучше. Мне нужно остановить Рене Густава. Он хочет убить Дитриха.
― Ах, любовь, сколько же ты принесла людям несбывшихся мечтаний и боли!
― Но ведь Единый Бог призывает любить…
― Девочка, Он призывает любить и врагов, а не мстить им с помощью дракона!
― Но ведь тогда Дитрих может погибнуть. А я его люблю и хочу встать на его защиту.
― Иными словами поступишь как язычница?
― Я сделаю все, чтобы защитить его!
― Тогда я тебе не помощник. Но у тебя есть выбор: либо ты сейчас закончишь ритуал без меня, либо я вызову Дитриха, и он возвратит дракона обратно.
― Но тогда он перестанет меня любить и возненавидит меня…
― Это твой выбор.
― Я закончу дело Верделанды!
― Батачихан долго так не простоит, даже у заклинаний в Мире Немертвых есть предел, ― развел руками святой Печольд. ― Заканчивай ритуал… но без меня.
Он исчез, как и появился: внезапно.
Эрменгарда почувствовала одиночество, то одиночество, которым обладала и ее предшественница – Верделанда, когда поняла, что никогда не встретит возлюбленного. Это и побудило богиню нырнуть в холодные воды, это же побудило волшебницу прочесть ритуал до конца:
«К тебе взываю я, о тот, кто светлее Света и темнее Тьмы, о тот, кто благ и милосерд, и праведен! Открой мне разум дракона Батачихана и пусть его воля подчиниться моей. К тебе взываю я, Батачихан, знай, что ты - моя добыча!»
― Моя добыча… ― пронеслось голосом Приснодевы по сводам Храма Дракона.
Перелистнув страницу, волшебница опешила – необходимо подойти к ящеру и вскарабкаться ему на спину. Дрожащими шагами она приблизилась, но тут же отпрыгнула – заклинания оцепенения души теряло силу – третье веко дракона поднялось, обнажая вертикальную щель сомкнутых обычных век. Эрменгарда взобралась по хвосту дракона.
Положив ладони на его череп, укрытый серебрящимися чешуйками, волшебница закончила ритуал:
«Моя добыча, подчинись моей воле! К тебе взываю я!»
Дракон остался бездвижен. Тогда девушка расположила книгу на его широкой шее и прочла о том, что необходимо вернуться обратно в Мир Живых, чтобы полностью подчинить его себе, так как в духовных Мирах сила разума дракона выше, чем там, где их можно убить телесно.
Эрменгарда вернулась в пещеру и, с помощью поднимающей мурды, забрала печать Всецарствия, не слезая с дракона. Врата Смерти закрылись следом за Батачиханом, когда его массивное тело вошло в коридор, ведущий в Изумрудную Долину.
Накормив ящера половиной туши жеребца, девушка вывела дракона под яркий свет далеких звезд. Грозовые тучи рассеялись, словно никогда не было разряда, испепелившего варга. Оставалось только вернуть черный жезл, она поняла, кому его необходимо отдать, кто займет место на драконе рядом с ней… ее возлюбленный Дитрих!
«Вперед!»

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Когда на пустыню Мертвых опустились звездные сумерки, некроманты выступили в путь. Измученный после боя с паладинами Дитрих отдыхал в повозке под убаюкивающее пение Жана. Сами грешные паладины взмолились на то, чтобы их не бросали на произвол судьбы. Рогволод взял на себя бремя отвезти их в Вюстебург, пусть отрабатывают свои злодеяния на восстановлении замка, и может быть потом, гроссмейстер смилуется и направит на строительство нового Собора святого Антония в Небенвюсте. С воеводой остались еще несколько летров, которые сильно беспокоились за его здоровье – за такое короткое время рана могла и не зажить до конца, да и он сам чувствовал, что в первом же бою даст маху. Дитрих не возражал.
Оставив позади замок Ордена Некромантов колонна приближалась к Нитрии. Лютвин задал вопрос Ламбертуччи, как паладины задержались в пути на несколько дней, раз выехали на старый Тракт в то время, как появился он, блуждавший уже двое суток. Сержант ответил, что когда гитты окончательно потеряли Оберхейн, гроссгерцог Грюнхюгеля приказал разрушить мост через Хейн. А паладинам пришлось его не ах-ти как, но восстановить, чтобы проехать.
― А повозка там проедет?
― От одного паладина мост трещал, а от повозки с тяжеловозом – явно рухнет обратно. И получится - старались зря.
Колонна ехала быстрее, чем это было необходимо. Две запасные лошади встали рядом с тяжеловозом Пьера. Остальные кони трусили позади телеги. Там же крутилась Моргретта, а замыкали колонну Ярослав и сержант, в котором летриец нашел дальнего родственника по линии прадедушки, одна из его дочерей вышла за гитта, когда Нитрия была еще молода и когда набеги совершались чаще.
― Что это гремит? ― внезапно очнулся Дитрих.
― На камень наехали, ― отозвался Жан.
― Мора!
― Что, братик? Что, стряслось? Опять Врата?
― Осмотри горизонт, скажи, где гремит?
― Где-то в Южных горах гроза начинается… погоди. Если ветер дует из пустыни, как в Нитрию, так и в Оберхейн, то гроза должна была сначала пройти здесь. Что это?
― Она нашла Портоне-делла-Морте. Она нашла дракона. Итак, началось.
Дитрих снова прилег, положив руки под голову. Моргретта фыркнула, и направилась к Лютвину, гроссгерцога хотя бы можно попытаться вывести из себя – это интереснее, чем любоваться довольным кузеном. На полпути Смерть осеклась и замерла: «Неужели действительно мне суждено стать женой Лютвина? Бред! Отец мне этого не позволит…»
― Смотри, монами, лежит, будто знает, что предсказание сбудется в любом случае.
― Если бы все так лежали, Прохвост, то ни каких бы легенд и не было бы.
― Ты не прав, монами, он знает, что предсказания не отвратить. Оно, монами, всегда заканчивается так, как было предсказано.
― А ты больше болтай.
― А ты посуди. Если бы все знали предсказание, то не было бы плохих героев, которые стараются помешать легендарному.
― Феньедор! Тогда бы никто этого не записал.
― Я доблестный советчик, совесть во плоти, а ты, монами, так подло затыкаешь мне мои прелестные уста словами, позволяющими моему совершенному разуму думать о том, будто героические события, где каждый прав и действует согласно своим стремлениям и способностям, где все герои могут найти доказательства своей правоты, лишают тебя низменной работы? Ты мне противен, монами!
― Феньедор!
― Я с тобой больше не разговариваю!
― Вот и помолчи! А раз ты так помыслил о правоте всех сторон в легендах – пиши трагедии в прозе. А я пока отдохну от твоей болтовни.
― Поражаюсь, монами, как ты вообще стал музыкантом?
― Ты сказал, что больше со мной не разговариваешь.
― Вот и не буду.
― Вот и не надо.
― Я ухожу.
― Прохвост…
Рожер обиделся и перелез к толстяку Пьеру.
Тем временем, Моргретта нагнала Лютвина, возглавляющего колонну вместе с Ламбертуччи; она поравнялась с гроссгерцогом как положено, с левой стороны, чтобы при случае, верный рыцарь защитил свою даму. Лютвин это знал, и понял, что начал побеждать.
― Что привело мою жену в начало колонны? ― спросил он.
― То же, что привело тебя ко мне.
― Любовь, жена моя?
― Перестань, меня так называть, Братоненавистник!
― Нет, не перестану… жена моя.
― Я сейчас уеду и буду смотреть на своего любимого кузена.
― Нет, не уедешь.
― Это еще почему?! ― взъершилась Моргретта.
― Кажется, я тут лишний, ― проговорил Ламбертуччи и притормозил, оставляя влюбленных наедине.
Лютвин проводил некроманта взглядом и продолжил:
― Я тебе нравлюсь… жена моя.
― Если ты вздумал читать мои мысли, то прочел чьи-то другие.
― И все-таки нравлюсь.
― Лютвин, ты так всех обольщаешь девушек? Потому что такие уловки могут подействовать лишь на девок из Дома Услад, которых, как мне помниться к тебе водили по две за ночь.
Гроссгерцога задели за живое. Он прекрасно знал, как относятся вольные и гордые женщины к своим падшим представителям пола. Лютвин промолчал – Моргретта играла триумф; она поняла, как отвечать на выпады брата Родегера с тем же успехом, что правитель Кларраина называет ее своей женой.
― Что слова закончились, любимец Дома Услад?
― Не тебе меня судить! ― вспылил Лютвин, пуская верного коня галопом.
Моргретта его нагнала снова.
― Да мы обиделись! Какие мы обидчивые, прямо мамаша, не получившая платы!
― А ты, жена моя, видно осведомлена об иерархии Дома Услад? ― укол в ее сторону успокоил Лютвина. ― У меня сложилось чувство, что жена моя уже не дева.
― Тогда не знала, что твой братик – Родегер – раньше посещал таверну моего отца, как Дом Услад, пока не встретил свою певунью. Видно, всем вам пристало посещать такие развлеченья, словно что-то у вас не в порядке с основным мечом.
― Если бы ты, жена моя, не была ею, я счел бы это за оскорбление моей светлости. А жене принято прощать даже такое.
― Ути, какие мы нежные! И это мне говорит отцеубийца!
― Сейчас я от тебя уеду!
― Нет, не уедешь, ― самоуверенно проговорила Моргретта.
― С чего ты взяла?
― Я тебе нравлюсь.
― Не играй со львом, вдруг он сдаст тебя властям Небенвюста.
― Ты?! Меня сдашь?! Не смеши меня, Лютвин. Мой отец тогда тебя из-под земли достанет.
― Так значит, сама за себя ты постоять не можешь, как и положено женщине? А я уж было начал думать, что влюбился в мужчину с женским ликом. Следовательно, ничто не мешает тебе стать моей женой.
― Размечтался!
Теперь вперед уехала Моргретта. Впереди уже виднелось Нитрийское редколесье. Убийца внезапно остановилась, и Лютвин, поспешивший за ней, едва не сбил ее. Вовремя отвернув, он, наконец, учуял тот приятный запах жасмина, который так ему понравился в Ульрихбурге. Она подозрительно и серьезно начала осматриваться.
― Хорошая луна, яркая, ― проговорил Лютвин.
― Плохая луна, яркая, ― ответила ему Моргретта и приставила пальчик к губам. Затем продолжила уже шепотом: ― Колонна далеко. Время есть. Сворачиваем влево.
― Зачем?
― Ты мне докажешь свою любовь.
Проехав вдоль кромки редколесья с полмили, Моргретта резко вернула направление. Лес в ночи был темен, и казалось – это наилучший момент, когда их любовь с Лютвином может открыться и окропить Красный лес семенем, после которого родится наследник гроссгерцога Кларраина. Лютвин не отставал ни на пол корпуса сильного жеребца девушки. Однако лишь они подъехали к первым деревьям, Моргретта спрыгнула. Не говоря ни слова, она прошла еще несколько ярдов, и привязала иноходца к высоким, густым кустам. Лютвин повторил за ней, затем шепотом спросил:
― Где ты приготовила место?
― Так ты подумал, что я с тобой пересплю?! Наивный Лютвин… Я же сказала, ты докажешь свою любовь, а ты подумал… О, святая Марианна, всели разум в его светлую голову и мудрость в его голубые очи!.. Пойдем… муж мой… я тебе кое-что покажу.
Моргретта, накинула перевязь с кинжалами, взяла тул со стрелами и арбалет, тетиву которого предварительно натянула.
― Возьми меч, он тебе пригодится… Ты что делаешь?
― Одеваю кольчугу…
― Сними сейчас же! Она сверкает, как алмаз.
― Вас женщин не поймешь. То пошли переспим, то возьми меч, то сними кольчугу…
― Это вас мужчин не поймешь, как сложно понять, что если убийца берет кинжалы и арбалет – то светиться ни к чему?.. Да, и вот еще что: пойдешь следом за мной, след в след. Лишь треснет веточка у тебя под сапогом – считай, любить никогда уже не будешь. Тебе понятно… муж мой?
― Ты ужасна и дерзка.
― За это ты меня и любишь, не так ли? Ведь я дерзка ночью, как все вы, мужчины, хотите, а ты дерзок днем, как хотим все мы – женщины.
Лютвин оставил это без ответа.
― Так, если это те, о ком я думаю, то их не больше шести. Они часто здесь ошиваются…
― Я возьму на себя четверых.
― Размечтался! Четверых убью я, затем они меня выследят. Тут выйдешь ты и добьешь остальных.
― Три на три.
Моргретта устало выдохнула, закатив глаза.
― Хорошо. Если что двоих убьем вместе.
― Отлично, жена моя.
― Хватит…
Парочка шла поперек ветра, так что запах жасмина уходил на север. Через несколько минут Лютвин увидел огонек среди деревьев и похлопал по плечу спутницы. Она развернулась и жестами показала, как она рассержена на то, что он сбивает ее с ритма и лишает хорошего времяпрепровождения. Затем Моргретта изобразила, чтобы святая Марианна снова услышала ее мольбы относительно разума и мудрости.
На широкой поляне вокруг костра развалились пять разбойников – бывших наймитов, которые из-за своего пустозвонства лишились всяких покровителей, как думала убийца. Одного не хватало. Моргретта показала Лютвину: ждать здесь, сама, словно кошка, пробиралась вокруг, с той стороны, где ветер уносил бы смертельный запах ее волос еще дальше. Полагая, что шестой разбойник наблюдает за пустыней, заходила с севера. Позади хрустнула ветка. Убийца пригнулась и затаилась под деревом. Наемник радостно вдыхал воздух и спешил к костру с ведром воды. Моргретта готова была убить себя: как это она не поняла, что в пустыне пока нечего смотреть, а эти разбойники не различат запах блевотины от фимиама, поэтому шестой мог ходить лишь в два места: отлить и за водой. «Теряешь навыки», ― выговорила она про себя.
Наймит прошел мимо, уверенный, что никого поблизости нет.
― Чем это у вас таким пахнет? Неужто зайца поймали или белку?
― Что ты там, в кустах, делал, белены объелся?! Хлеба бы на всех хватило, а ты о зайцах…
Шестой разбойник, пожал плечами и поставил котелок с водой на жердь, установив ее над пламенем на двух рогатинах.
― Листочков бы мяты или жасмина…
― Что ты сказал?
― Чтобы наваристее было и душистее…
― Я сейчас тебя удушу!
Разбойники вскочили на ноги, страховито озираясь по сторонам.
― Где ты чувствовал запах жасмина?
― Там, ― указал шестой наймит и упал, пронзенный арбалетной стрелой в глаз.
Они не мешкали, тут же рванули в лес. Моргретта уличив момент, когда ярость затмевает глаза, резко ушла дальше по кругу вокруг костра. Второй стрелой убила того, кто на мгновение остановился, чтобы разобраться, куда же пойти ему. «В ад!» ― закончила за него убийца, представляя себя на их месте.
― Эй, сюда, наймитское отродье, несчастные вилланы! ― закричал Лютвин.
«Святая Марианна!» ― воскликнула Моргретта и помчалась через освещенную поляну, наперерез разбойникам, не забыв при этом, ногой задеть котелок с водой. Тот перевернулся, потушив костер. Из кострища повалил едкий светло-серый дым.
Найдя Лютвина, она интуитивно метнула нож на уровне его шеи. Когда клинок сбил кинжал наймита, гроссгерцог запетлял между деревьями.
― Она на поляне!
― Да ну ее! Бежим отсюда!
― Смерть все равно тебя найдет!
― Какая разница! Лучше поздно, чем сейчас!
― Трус!
Моргретта, пока вслушивалась в разговор, слишком поздно услышала шорох, раздававшийся рядом. Метнула нож, присев и развернувшись, затем убийца увидела седьмого разбойника. Клинок вошел ему в паховую артерию.
― Нино?..
― Прости, Смерть, нам заплатили за Лютвина… Добей меня, не хочу чувствовать, как истекаю кровью.
Моргретта подошла и свернула ему шею.
― Спи спокойно.
Затем развернулась и, гордо стоя на фоне светло-серого дыма, закричала на весь лес, как только могла:
― Нино мертв! Кто еще из Гильдии Убийц желает сразиться со Смертью, дочерью Волка?!
Ответом послужил лишь шелест листьев на ветру и протяжный треск раскачивающихся деревьев.
― Мора! ― крикнул Лютвин на бегу, сшибая убийцу с ног…

6
Утренний туман поднимался над деревьями. На берегу небольшой горной речушки, скрывающей рыхлое дыхание дракона своим звонким журчанием, Эрменгарда ждала подходящего часа для нападения. Лазурные браслеты были холодны, но как только они потеплеют, волшебница вспорхнет на белом драконе и выжжет ломейскую крепость снаружи и внутри, если эльфы не отдадут ей черный жезл сами.
Туман поднимался все выше, а внизу начинал растворяться, обнажая, словно приподнимая полы одежды, корни и травы. Батачихан, обвернув тело хвостом, мирно посапывал. Его рогатая и седобородая голова покоилась на камне так, будто это всего лишь большой белый змей с потухшими глазами. Расположившись между обтянутыми едва прозрачной кожей крыльями, девушка высыпалась за два дня бодрстования.
― Да я тебе говорю, только в таком тумане и собирать самоцветы… ― раздалось где-то поблизости.
― А ты уверен, что мы найдем этот водопад. Я же вытянутой руки не вижу.
― Ноги видишь?
― Ноги? Да.
― Смотри под ноги.
Красные раскосые глаза Батачихана открылись, хотя тело он не развернул. Нервными окончаниями на хвосте дракон улавливал движения воздушных потоков. Люди приближались медленно, осторожно. Как же давно Первый Полководец не пробовал человеческого мяса. Прошло, наверное, несколько эпох, десятки тысяч лет. Он помнил, как потух вулкан, как тот начал превращаться в Валлато-ло-Смеральдо, зарастая мхами и лишайниками, помнил, как множество озер были простыми гейзерами, которые затем затопились и растеклись. Как же давно это было! ― подумал Батачихан, медленно оттягивая хвост назад и вверх. Он убьет людей прежде, чем они увидят его серебристо-белую чешую, скрытую в густом тумане.
От внезапной тряски и движения мышц ящера проснулась Эрменгарда. Пока она продирала глаза, пытаясь привыкнуть к туману, дракон заглатывал ноги последнего человека, порождая в верхних слоях марева завихрения. Волшебница ужаснулась – это могут увидеть из Катерины.
«Что ты делаешь?»
Дракон, повернул голову так, чтобы одним миндалевидным глазом взглянуть на хозяйку, а затем нервно и глубокого выдохнул. Языки пламени облизали его чешуйчатую морду. Эрменгарда, хотя и поняла правильно – ящер тоже хочет кушать, - однако представила на месте Батачихана кошку, вылизывающую свою мордочку, вычищая шерсть от запахов и паразитов. Наверное, решила волшебница, то же происходит и с драконами…
«С другой стороны, они могли нас увидеть и закричать. Нам же этого не надо… ― помыслила девушка, поглаживая шероховатые шейные чешуйки, между которыми, подобно гриве, распушался седой хохолок. ― Вот заберем жезл, ты наешься вдоволь. Я обещаю».
Браслеты зажглись слабым лазурным сиянием и начали впиваться в руку. Перед глазами Эрменгарды показались зеленые энергии заклинаний в крепости, и две небесно-голубые точки, приближающие к замку. Девушка была уверена, что это эльфы. В Изумрудной Долине им не было смысла скрываться под ликами людей, но здесь на ломейской земле два мидгара долго не проживут. Смуглые и темноглазые жители Ломейской Империи чужаков не жалуют…
«Вверх!»
С приказом, словно легкая птица, Батачихан вырвался из тумана и вознесся в небо, стремительно набирая скорость на пойманном воздушном потоке. Эрменгадра посмотрела вниз, наблюдая, как острые пики белой дымки медленно оседают обратно в долину, разглаживая клубящееся марево. Видела девушка бесконечные просторы равнин, рек, холмов и гор, расстелившиеся до самого севера. Мельком заглянула за Южные горы и подивилась тому, что земля и жизнь, оказывается, существует и там. Смотрела, как на исполосованных межами и бокажами полях трудились мелкие буро-коричненые и белые точки. На востоке за широким Хейном желтела пустыня Мертвых. А под самим драконом, подобно кольям, возвышались башни замков Гранхорда; видела девушка каменный круг стен Сотштадта, многогранник с четырех угольной башней в центре – крепость Катерина.
«Скажи: привет, Принцессе!»
Перебравшись на нисходящий поток, дракон вытянул шею и хвост и начал пикировать на стены. Телом он закрыл солнце, и крепость погрузилась в тень. Топотериты, завидевшие дракона, бросились бежать, другие, которых слух застал в постелях, наоборот высыпали на галереи, где их смела раскаленная плазма огненного дыхания Батачихана. Струя, словно жидкого огня, оплавила восточную стену, превратив ее в нечто бесформенное. Люди не успевали кричать – их разум и голос затмевал страх и мысли, что они будут сожжены – так оно и случалось. Некоторые сами прыгали со стен, разбиваясь о вымощенный камнями внутренний двор, где клубы огня все равно их доставали и испепеляли, вылизывая немногочисленные деревянные постройки.
Перед вторым заходом дракона, ломеи с бергфрида сбросили крышу, обнажив квадратную площадку с большой баллистой. Эрменгарду это интересовало мало – там внизу, она высматривала эльфов. Небесно-голубые точки, которые она видела, исчезли – эльфы вновь обрели прежний облик и затаились между деревьями неподалеку от замка. Батачихан тем временем, смел баллисту. Затем развернулся и, пролетев над северной галереей, зажал в когтях нескольких ротозеев, еще одного он разорвал серповидным навершием хвоста. Настало время подкрепиться. Дракон взлетел повыше, подкинул одного мертвеца, а сам стал падать вниз, пугая волшебницу. Хвостом он выравнивал положение в воздухе так, чтобы человек упал прямо ему в рот. Затем ящер вновь перевернулся, ловя восходящие воздушные потоки. И повторил маневр с пищей.
Волшебница держалась изо всех сил, как только могла и за что могла: то за гриву, то за пластинки чешуи, то за основания кожистых крыльев. Наевшись досыта, так что крепость осталась полна лишь пламенем и черным дымом, Батачихан присел на площадку, где еще утром стояла баллиста.
― Что дальше, хозяйка?
«Высматривай эльфов, но будь аккуратен, черный жезл не должен пострадать».
Дракон наклонился, перенося вес вперед, и, падая вниз, вновь расправил крылья. Он пролетел над самой стеной, чуть не задев ее мощными когтистыми лапами. Поймав, наконец, поток, сделал несколько кругов над крепостью, высматривая красными миндалевидными глазами две ненавистные фигуры среди деревьев. Батачихан еще после поражения в мятеже, помнил этих остроухих тварей, которые помогли тогда отцу Единого Бога.
Ящер набрал скорость и пронесся над долиной, выжигая верхушки деревьев с целью заставить эльфов двинуться. Меткий его взор в таком случае не ошибется. Хозяйка его похвалит и даст волю.
Кимнальф бежал первым, за ним Лальфанорин, Эрменгарда видела впереди испуганные лошади, пытающиеся порвать кожаные ремни, которыми они были привязаны к деревьям.
«Не дай им добежать! ― приказала волшебница. ― Не убей их!»
Батачихан с легкостью обогнал их и приземлился между эльфами и лошадьми, одну из кобыл хватил удар, и она упала замертво.
― Альфы… ― прохрипел дракон, обматывая хвост вокруг себя и склоняя шею к земле, чтобы хозяйка могла, если необходимо спрыгнуть или хотя бы видеть врага.
― Что тебе надо, девчонка?! Зачем пострадали невинные?! ― крикнул более разговорчивый Кимнальф Эрменгарде.
«Они пострадали из-за вас! Отдайте мне жезл!»
― Никогда! Ты не достойна держать его в руках, дочь Искусителя!
«Он не для меня!»
― Мы тоже держим его не для себя!
«Отдайте его мне!»
― Назови хоть одну причину, почему мы должны нарушить равновесие?
«Во имя моей любви к Дитриху Тильке! Этот жезл для него!»

[Дени де Сен-Дени >>>]

Йоханов день. Некромант

1
― Ты что творишь, Лютвин! ― возмутилась Моргретта, падая на правую руку. Арбалет разрядился в землю.
Нож наймита просвистел где-то сверху и воткнулся в дерево. Гроссгерцог опешил и откатился в сторону.
― Я тебя спас! ― крикнул он.
― Ты меня убил!
Моргретта вскочила на ноги с грацией и быстротой кошки и, бросив арбалет, рванула в лес. Яркие лучи светящей луны проникали сквозь узкие просветы, вызывая в сознании образы невидимых чудищ и танец теней. Убийца прекрасно понимала, что такой свет губителен для тех, кто не видит противника – она к таким и относилась в этот момент. Поэтому, петляя между деревьями, старалась убежать как можно дальше на север, чтобы сбить заодно и запах жасмина. На Лютвина ей было наплевать – пусть он и доказал любовь, но сделал это крайне бестолково, даже Родегер понимал Моргретту с полуслова. «Если убийца показывает себя – значит, он видит противника!» ― причитала Смерть, тщась успокоиться.
― Вот она! ― крикнул кто-то в стороне и бешено затопал в обратную сторону, ломая сучья и ветки под ногами.
Разбойник споткнулся о корень, извивающийся над землей, и упал, вскрикнув от боли. Моргретта уже стояла над ним. Повернув наймита на спину, убийца заглянула в черные ломейские глаза – в них отражалась белой точкой луна. Широкое круглое лицо скривилось от страха, а губы отворились в немом крике, обнажив гнилые зубы. Смерть узнала говорливого ординатора и прошептала:
― Я же говорила, что ты поплатишься за свою дерзость!
Но смотрела убийца по сторонам, выискивая быстрые мелькания теней – противника. Моргретта сама обучала новичков в Гильдии, вспомнила, как рассказывала, что нет лучшего прикрытия, чем за спиной врага, зная, откуда может появиться еще один.
― Говори, вас было восемь?
Разбойник кивнул.
― Назови имя второго убийцы из Гильдии.
― Я не знаю, ― заблеял ординатор. ― Не убивай меня…
― Это было бы слишком легко. Мне сказать одному человеку – тебя будут искать всей Империей… Говори, кто второй обученный убийца?
― Я помню только прозвище…
― Живо! ― сквозь зубы проговорила Моргретта, уже поймав необходимую тень, так не похожую на тень от кроны деревьев.
― То ли хорек, то ли барсук…
― Благодарю. А теперь, так уж и быть, я тебя спасу.
Вытащив из голенища сапога стилет, она воткнула его в сердце ординатора. Разбойник выгнулся и булькнул что-то о спасении.
― Поверь, ― прошептала убийца, наблюдая за противником, ― я спасла тебя от многих бед и пыток…
Моргретта хорошо знала предателя Гильдии Убийц по прозвищу Барсук – им был малыш Чеччарелло. Некогда подающий надежды юноша очень нравился Смерти. Она сама его учила, поэтому поняла, насколько Лютвин был опрометчив, сбив ее с ног. Моргретта могла убить его возле поляны, теперь, когда гроссмейстер дал Чеччарелло большое преимущество, ее положению мало кто из Гильдии позавидовал бы. «Как Лютвин не поймет, что работа и личная жизнь две стороны медали существования истинных убийц?!» Правитель подставил не только ее спину, но и свою. Если Нино сказал правду, то главной целью Барсука должен стать Лютвин. «Благо, ― подумала Моргретта, ― что малыш Чеччарелло сперва отомстит своей учительнице, а потом, когда будет уверен в безопасности, примется за гроссгерцога… Что ж, Барсук сам напросился!.. Предателя настигнет Смерть!»
Чеччарелло стоял за толстоствольным кедром. Моргретта видела край его недвижной тени. «Настало время для иной игры, малыш…» Прежний трюк с раскрытием себя не подойдет. На этот раз противник не должен знать, где она. Смерть взяла в руки по метательному ножу, скрыв блестящие лезвия в рукавах. Затем, приподнявшись на полусогнутые в коленях ноги, начала идти в обратную сторону, по своим следам. Барсук, точно знает, что бывший ординатор мертв – он не кричит и треска под его ногами не слышно.
Моргретта, по-обычному, обходила кругом несколько дальше, чем было необходимо. Правше легче повернуться влево, чем вправо, поэтому, чтобы быть в преимуществе, убийца занимала положение такое, будто решила обойти с тыла. Присев за барбарисовым кустом, Моргретта разглядывала противника. Он стал высок и необычайно силен. Черные волосы были заплетены в «крысиный хвост». В руках он сжимал лук с приготовленной стрелой с белым гусиным оперением.
― Мора!.. ― недалеко кричал Лютвин.
«Неужели хоть раз во время», ― подумала убийца. Барсук дернулся, что выдавало его нервозность: все-таки убийство дочери Вольфа не шуточное дело. Многие согласятся выложить крупный куш за голову Смерти.
Чеччарелло огляделся и медленно выглянул из-за кедра. Моргретта в это время подбежала ближе под очередной вопль гроссгерцога. Затем еще ближе, и еще, пока Барсук не решился сменить положение – слишком долго он стоит на одном месте. Смерть знала, что это губительно, она сама его учила. Лишь он обогнул ствол дерева слева, справа его встречала убийца, подставив нож к его кадыку.
― Малыш Чеччарелло, я же предупредила, что Нино мертв.
― Скоро умрешь и ты, тебе не долго осталось. Хозяин направил еще людей.
― Если ты подумал, что я буду тебя спрашивать, кто тебя нанял, то ошибся. Я знаю, кто это.
― Знаешь? ― неподдельно удивился Барсук.
― Смерть всегда знает к кому идет. Помнишь?
― Но Никлас же сказал, что все выйдет гладко…
― Никлас? Братик Родегера… Отлично. А теперь я с тобой поступлю так, как поступают со всеми предателями.
― Я готов умереть! ― громко выпалил Барсук.
― Твое право…
Моргретта ударила Чеччарелло в пах, а затем вырубила его сознание одним ударом в темя. Среди деревьев, уже виднелся Лютвин.
― Мора!
― Я здесь, ― подошла к нему убийца, волоча предателя за ворот его простеганной куртки. ― Принимай, пресмыкающегося при твоем братике.
― Какого из двоих?
― Что за вопрос, любимый? Никласа, конечно.
― Чертов скорпион!
Они связали Барсука и направились к оставленным лошадям молча, но потом, когда догоняли колонну, Моргретта не выдержала и съязвила:
― Так кто из нас доказал свою любовь?
― Это же я тебя спас, жена моя…
― Спас? Муж мой, за это время я узнала, что целью был ты, и что нанимателя зовут Никласом. Так кто из нас кого спас?..
― Хорошо, ты выиграла.
― Так значит, ты не доказал свою любовь, и выйти за тебя предлагать не будешь?
― Наоборот. Можно сказать, я уже сделал тебе предложение.
― Когда?
― Только что.
― Я подумаю над этим.
Моргретта улыбнулась и пустила жеребца галопом, чтобы предупредить колонну о том, что теперь им до границы с Грюнхюгелем точно ничего не угрожает.
Некроманты искоса посмотрели на приближающуюся с запада парочку. Ламбертуччи успокоил остальных, проговорив, что быть может вскоре появится наследник Кларраина, однако Лютвин, рассерженный смешками со стороны оруженосца Отнанда и баннерета Ансельма, вспылил и решил не приближаться более к Моргретте, пока не успокоятся шептания. Смерть также не желала рассказывать о том, что же произошло в лесу и о чем они беседовали с гроссгерцогом. Некроманты успокоились и более не спрашивали о любовных похождениях, но подивились, где Лютвин нашел предателя Гильдии Убийц, и почему Моргретта стала так мечтательна.
Срезав путь по старым дорогам через Красный лес, отряд оставил в стороне бургграфство Санта Палаццо и маркграфство Ордена Дома святой Кцины Нитрийской – монахинь целительниц, – и въехал в более опасные для некромантов места – пфальцграфство Альтштеппе, где оканчивался лес, и где начинались Красные поля баронства Ротфельд. Рядом за низкими холмами возвышались стены и башни Ротштадта – одного из крупнейших городов Нитрии. Не считая столицы – Небенвюста – это был торговый центр, где находилась Гильдия Магов Лазурного Неба и цеха чесальщиков, трепальщиков и пряльщиков льна, хлопка и шерсти, расположены были и дома кожевенников и дубильщиков, красильщиков – в общем, тех, кто имел тесные связи с Торговой Гильдией, Совет которой возглавлял Никлас фон Ульрихбург.
На четвертый день путешествия к полудню на Главном Торговом Тракте, ведущем в Грюнхюгель, появился одинокий всадник. Что Моргретта, что Дитрих да и Лютвин понимали: такие одиночки хороших вестей не несут, особенно, если стоят и поджидают приближения колонны. На этот раз в авангарде ехало четыре человека, рядом с Лютвином находился Ярослав, а Ламбертуччи замыкал отряд.
Наконец, черный всадник тронулся с места и мелкой рысью ехал на встречу, отбивая копытами по мощеному тракту. Лютвин подивился выучке лошади, Моргретта также встрепенулась, заслышав среди беспорядочного цоканья четкий, размеренный, четырехтактный ритм. Такая лошадь стоит в Небенвюсте не меньше ста гульденов, а сам всадник не только хороший наездник, но и знаком, как показалось девушке, с Гильдией Убийц. Не смотря, что один, он решился выехать на встречу с таким спокойствием, что подивился бы сам Вольф или Рыжий Таракан. Всадник либо самоуверен в своей защите, либо просто хладнокровный убийца, одно и второе ни как не связывает его с наемниками.
― Кто среди вас Лютвин Второй Братоненавистник, гроссгерцог провинции Кларраин? ― прокричал всадник, поставив лошадь боком, поперек дороги.
В седельных сумках, острый глаз Моргретты, заметил приклад арбалета и оконечности коротких стрел. А к спинке седла, Смерть увидела, были приделаны ножны, обтянутые коричневой кожей, на ярком солнце сливающиеся с деревом.
Лютвин хотел уже ответить, но Моргретта шепнула ему, чтобы он заткнулся. Иначе ей не за кого будет выходить замуж.
― Назови себя странник, ― проговорил Дитрих.
― Это не имеет значения. Если гроссгерцог среди вас, то у меня к нему послание.
Смерть отметила, что всадник весьма осторожен, даже если его спросить, от кого послание – он не скажет, как не скажет и суть известия.
― Если ты знаешь Нино и Чеччарелло, назови свое имя, ― приказала Моргретта.
― Мое почтение, госпожа. Мне было известно, что Вы можете быть рядом с гроссгерцогом. Ваш отец отправил меня предупредить вас обоих.
― Назови свое имя! ― рявкнул Лютвин.
― Гроссгерцог, теперь я узнал и Вас.
Всадник заметил, как рука Моргретты тянется к арбалету, и поспешил закончить речь:
― Не имеет смысла убивать меня, коль предатели мертвы. Моя весть, видимо, устарела.
― Ты прав, ― проговорила девушка. ― Но ты узнал то, что хотел, так будь полезен, назови свое имя.
― Я слишком хорошо знаю Смерть, чтобы назвать ей свое имя. Скажем, я безымянный друг.
― И что тебе нужно?
― Лютвин уже сделал предложение Смерти? Или что мне передать Вашему отцу?
― Передай, что видишь перед собой.
― Тогда мне надо проехать мимо вас.
Такой же мелкой рысью, у самой обочины, он обогнул колонну, смотря, насколько настороженно на него глядят некроманты. Поравнявшись с повозкой, он замедлился, заглядывая внутрь – там сидел связанный Чеччарелло и с кляпом во рту.
Одним движением всадник метнул нож, затем, резко вздернув поводья, взял в галоп, но тут же упал, сшибленный плоской стороной лезвия двуручного меча Ламбертуччи. Лошадь помчалась дальше. А некромант махом спрыгнул на тракт и приставил недругу клинок к горлу. Рядом уже оказалась Моргретта.
― Ты умен, ― сказала она, ― но не настолько, чтобы перехитрить Смерть. Ты убил предателя, не зная, что он уже рассказал все, что знал. Теперь настала твоя очередь, Пауль из Гештёнмоора, по прозвищу Безымянный… Связать его!
― Мора, зачем он нам. Тот же все и так рассказал, ― подоспел Лютвин.
― А по-моему, ― пожал плечами Ярослав, ― так он ничего хорошего не скажет. Как говорят у летров: обманувшему раз – не доверяй никогда.
― Где-то я уже это слышал, ― вставил Дитрих, вспоминая показную казнь Моргретты на Центральной площади Небенвюста, когда некромант впервые познакомился с будущей кайзериной – Эрлиндой.
― Клянусь всеми святыми! ― выпалил Пауль, дико расширив глаза, взирая на людей, решающих его участь. ― Всю правду скажу!
― Не верь ему, братик. Он опять пытается обмануть – среди таких убийц религия мертва.
― Тогда убей, сестра, шестую дочерь Тьмы – Обман.
― С превеликим удовольствием, братик, ― улыбнулась Моргретта, вынимая из ножен крис – кинжал с волнистым лезвием.
От всадника совсем не разило вином – один из тех убийц, подумала Смерть, которые опаснее всех других вместе взятых, ибо идут на дело с чистым разумом, и не заливают сознание дурманами и хмелем. Для такого Моргретта выбрала такой способ убийства, какой не приводит к моментальному исходу, но и не слишком долгую, чтобы обманщик мог начать даже упиваться болью. Она провела лезвием по своим черным волосам, после дала понюхать всаднику:
― Чувствуешь жасмин? Это последний запах, который ты чувствуешь. Запомни его: это запах Смерти.
Моргретта вогнала крис печень, а затем повернула по часовой стрелке, вызывая обильное внутреннее кровотечение. Пауль потерял сознание, а спустя некоторое время перестал дышать, даже не придя в себя.
― А ты дерзка и ужасна… ― проговорил гроссгерцог.
― Поэтому я тебе и нравлюсь, мой милый Лютвин, мой милый муж…
― Милый муж? ― переспросил Дитрих.
Моргретта окаменела, впервые окаменела от страха…

2
Изабелла, жена Боэмунда, графа фон Клеетеппих не выдержала разлуки с маленькой Кунигундой, в которой не чаяла души, и пустилась, вопреки наказам мужа, в Вайсбург, замок Ордена Магов Белой Руки. Она предположила обливающимся кровью женским сердцем, что маги окажутся не столь бессердечными и укажут место, где они держат ее любимую дочурку. Жить в неведении ей стало совсем не выносимо. Уже полтора месяца она рыдала и угнетала Боэмунда тем, что он, его стража и стены замка совершенно не защищают от враждебных сил. Случись эль’еям напасть на Империю, пограничный оплот, на который так надеется кайзер Родегер, самолично сдаст крепость и ключи на эмалированном подносе с инкрустацией сапфиров по кайме.
Изабелла так была занята своими причитаниями, что совершенно не замечала, как ее муж стареет на глазах, из сильного, крепкого владыки он превратился в седого чахоточного старика. Всем хозяйством заправляла молодая, тринадцатилетняя, Вальпурга. Она за месяц с небольшим выучилась командовать так, что позавидовал бы убитый ломейский васивевс Роман III. В маленьких руках Вальпургы заключалась вся власть в графстве, и власть ей нравилась, ей понравилось командовать, ругать и реже миловать. Она находила в этом всю прелесть своего происхождения. Ягненок обернулся волком в овечьей шкуре для придворных. Вальпурга следила за всем, это было ее любимым занятием с тех пор, как маг по имени Рене Густав де Шато-Сале забрал с собой несносную сестрицу. Тиранесса Вальпа (как ее называли слуги за глаза) поклялась перед Единым Богом отомстить за отца, только за отца.
Вальпурга была осведомлена о договоре между Боэмундом и Никласом, по которому ее любимейший папочка обязан к Йоханнову дню захватить Фладюон, чтобы ограбить городок, а деньги пустить на выкуп сестрицы. Лично главный советник Торговой Гильдии не приезжал, поэтому Боэмунд говорил устами девочки. Она оказалась хитра и прозорлива.
Не надеясь на то, что Кунигунда жива. Вальпа добилась того, что местный герцог фон Мурмельндвайн, признал законной наследницей графского трона Клетеппих – первую дочь, вопреки Санта Палаццо, твердившей, что однажды Еве была дана вся власть над мужчиной – и вышла история со змием. Вальпурга указала на то, что пока избирают нового Великого Инквизитора, она успеет подыскать себе мужа. Герцог сдался.
Теперь вся власть в графстве принадлежала ей. Чтобы напустить пыли в глаза Никласу, тиранесса Вальпа готовила несколько отрядов ополчения и лучников. Каждодневно заставляла их упражняться на внутреннем дворе замка с утра до вечера, часто без права обеда. Сержантов и капитана специально освобождала от тренировок время от времени и провожала в библиотеку, где те обучались военному искусству древних. Любой второсортный гонец от Торговой Гильдии убеждался в том, что граф Клеетеппих выполняет условия договора.
Когда же матушка, графиня Изабелла, открыла сундук с роскошными платьями, Вальпурга невзначай спросила, не хочет ли ее мать продать их.
― Ни в коем случае! ― ответила ей графиня. ― Я выбираю туалеты для поездки в Вайсбург, если не отцу, то матери-то они должны же показать дочурку, или же они не единоверы.
Воодушевлению тиранессы не было предела. Она во всем помогала матери, кивала, словно соглашаясь, сама же желала быстрее отправить мать подальше, чтобы та не отвлекала редкими выездами на охоту.
Графиня Изабелла уехала, а Вальпурга, помахав ей платочком вслед, развернулась и шагом полководца направилась на внутренний двор. Затем отобрала девять человек, чтобы те срочно направили послания во все уголки графства о том, что Боэмунд, граф фон Клеетеппих, приказывает собрать в баронстве Нид-л’Отур два отряда ополчения и два отряда лучников, числом не более ста пятидесяти человек, нанимать только простых, ветеранам битве при Йорге отказывать. Еще тиранесса Вальпа под видом купцов послала шпионов во владения маркиза де Вьёргеталь, чтобы выяснить, когда же смогут эль’еи ответить ударом на захват Фладюона.
Вальпурга понимала, что она может навлечь угрозу войны на Империю Гиттов, поэтому обученных воинов пожелала оставить в графстве. А тех пускай перебьют, как и предполагал Никлас, но далее их планы расходились. Договорившись о мире с маркизом о браке с его сыном Анри, она сможет уладить шаткое положение и восстановить мир. Сестра Кунигунда ее вовсе не интересовала. Тиранессу беспокоила собственная власть, слишком быстро она ее получила, чтобы также быстро ее лишиться…
Изабелла тем временем со свитой уже въезжала во владения магов – на Лучший холм. Величественный замок возвышался, казалось, над всем Грюнхюгелем. Шпили башен вздымались к облакам, обгоняя черепичные конусы башен самого гроссгерцога. Добротное здание из серого камня без окон вселяло ужас и благоговение. Массивные галереи, среди зубцов которой виднелись дозорные маги, мнились столь крепкими, что позавидовали бы и укрепленная темница, и Кайзербург. На северном пологом склоне холма паслась хозяйственная живность в таких размерах, что если необходимо было примножить два графства Клеетеппих, чтобы уровнять количество голов. На восточном склоне виднелись зреющие кусты и деревья виноградников.
Вымощенная обтесанным камнем дорога петляла. Въезд в замок представлялся только с южного склона, где у подножия сходились три дороги: из Нитрии, из Оберхейна и местный Тракт. Первым рядом стен служила живая изгородь из колючего можжевельника и шиповника, пройти через которую ни один нормальный человек не решался. Второй ряд стен возвышался несколько выше, и был выложен из камня. Центральной конструкцией, чуть пологих стен являлась высокая в два этажа Привратная башня с дубовыми воротами и спускаемой на ночь решеткой из вороненых прутьев диаметром в дюйм.
Врата были открыты, что означало, магам нечего и некого боятся. Графиня Изабелла въехала внутрь и была поражена, насколько первое кольцо каменных стен не походило на второе. Внутренние стены были испещрены бойницами, зубцами, большими и малыми окнами. Видела лестничные проходы с наружной стороны, что было для нее шоком, ведь все нормальные владельцы замков, для укрепления старались выстроить крепость так, чтобы она была неприступна. Вайсбург значительно отличался от всех конструкций, он словно сам приглашал войти. Однако лишь она проехала вторые врата и обернулась посмотреть, как же стены выглядят изнутри, Изабелла опешила вдвойне – стен не было, не было ни одной каменной стены. Всего-навсего мираж.
Такое обстоятельство напугало графиню, но отступать от намеченной цели она не желала. Ей просто необходимо увидеть свою дочь, проверить все ли с ней в порядке, обращаются ли с ней, как должно, или же Кунигунда, девочка с царским именем, прозябает, словно крестьянка.
Маги расположили свиту в нижних покоях, а более знатных камеристок в одной обширной комнате, но без особой роскоши, сославшись на обеты монашества. В соседней более богато обставленной комнате отдыхал Дудо Доттен. Маги относились к дамам благосклонно, но растворялись, когда речь заходила о переговорах с гроссмейстером. Когда же этот день настал, графиня Изабелла нарядилась по последней моде, показывая всю дозволенную роскошь при таких визитах.
― Мое почтение, мессир маг, ― с толикой учтивости в мягком голосе начала Изабелла, войдя в Капитульный зал.
― Я ожидал Вас очень долго, ― начал Рене Густав. ― И мне нестерпимо болезно признаваться в том, что когда вы прибыли в Вайсбург, у меня были неотложные дела, которые заставили Вас, графиня, ожидать. Надеюсь, что пребывание в наших скромных покоях не оставило на Вашем лице лишних морщин и не стало в тягость. Прошу… ― (он указал на не менее величественное кресло, чем его трон).
― Нет, что Вы, мессир маг, ― должным образом ответила Изабелла, принимая светский вариант разговора, который ей навязывал гроссмейстер. ― Вы не должны беспокоиться за меня или мою свиту. Ваших усердий вполне хватает…
― Приятно слышать, графиня. Однако, как я понял, Вы приехали по другому делу, нежели просто с почетным для меня визитом.
Оттон, стоявший возле трона гроссмейстера, незаметно улыбнулся, а в душе даже порадовался стойкости и спокойствию Изабеллы в стане врага. Если бы девочка была жива, то непременно она выросла бы столь же мужественной, как и ее мать.
― Вы правы, мессир маг. Я приехала, чтобы узнать, как живет и как содержат мою младшую дочь, ведь мать имеет на это неоспоримое право.
― Конечно, графиня, и с этим я поспорить не могу. По мне, это все равно, что спорить с Единым Богом по вопросу существует ли Он.
Рене Густав и Оттон демонстративно перекрестились, этот жест повторила и Изабелла.
― Однако я, к сожалению, волен Вам отказать, графиня, по причине того, что Вашей дочери в нашем замке нет, ― закончил гроссмейстер.
― Но это же Вы, мессир маг, простите за грубость, бесцеремонно похитили мою дочь.
― Да, это я признаю и раскаиваюсь за совершенный поступок, ведь причиной послужило письмо с гербом Великого Инквизитора. Как и было указано в письме, я должен был передать Вашу дочь посланцу из Нитрии. Однако теперь, когда стало известно, что письмо было написано рукой Дитриха Некроманта, и неведомым мне способом доставлено к нам в замок, я могу лишь предположить, что Ваша дочь все еще находится у него в руках.
― Почему Вы, мессир маг, когда осознали свой грех святотатства, не послали людей ради вызволения моей дочери и возвращении ее в родной замок?
― Видите ли, графиня, мы пытались спасти Вашу дочь, однако некромант всячески этому нам противостоял. Его магия, исходящая от Искусителя, превышает нашу, поэтому все силы, которые мы выставили против некроманта, мы направили на сохранения мира. Даже посылали за ним паладинов святого пророка Антония. Но некромант убил их, а теперь впустил в мир дракона, поэтому нас нельзя обвинять в том, что мы не стремились помочь Вашей светлости, графиня.
― А почему тогда Вы, мессир маг, не сказали об этом сразу, тогда бы мы обратились за помощью к Главной Торговой Гильдии и самому кайзеру, чтобы уничтожить некроманта и вернуть мою дочь?
― Дело в том, графиня… ― начал было Рене Густав, но тут же осекся.
Его спасли крики за окном, напугавшие Изабеллу, она провернулась и спросила, что это такое. Гроссмейстер кивнул Оттону, при таких криках светский разговор все равно бы не сложился. Маг подошел к стрельчатому окну и ошараненно отпрянул. По Южному Тракту приближалась конница с поднятыми знаменами Ордена святого Печольда Немертвого и гроссгерцога Кларраинского – Лютвина Второго Братоненавистника фон Ульрихбурга. Судя по выкрикам с башенных наблюдательных площадок, некроманты готовятся к бою – на них доспехи и орденские коттарды.
― Мессир, ― проговорил Оттон. ― Началось.
― Что началось? ― спросила графиня.
― Будьте покойны, рядом со мной Вы в безопасности, ― сказал гроссмейстер, затем повернулся к Оттону и дал указания: ― Готовь людей.
― Слушаюсь, мессир!
Маг быстрыми шагами покинул Капитульный зал, а графиня вновь спросила о том, что происходит, и почему гроссмейстер так взволновался.
― Графиня, как бы мне не хотелось это Вам говорить, но некромант со своим войском собирается напасть на наш замок. Однако повторяю, рядом со мной Вам ничто не угрожает.
― А моя дочь с ним?
― Этого я не знаю, графиня, ― сыграв сожаление, соврал Рене Густав, уже повторяя про себя заклинания…

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Батачихан точил когти о стены крепости, скребя роговыми образованиями, словно по стеклу, и пронзительный звук, проникающий в мозг и вызывающий там грозовые разряды, распространялся по всей округе, вспугивая птиц, зверей и людей. Эрменгарда вышла из этого положения совершенно спокойно, обшарив в замке уцелевшие комнаты, она обнаружила несколько одежд из мягкого выбеленного хлопка. Порвав их на лоскуты, волшебница свернула их трубочками и вставила в уши. Теперь она могла если не спокойно, то, по крайней мере, сносно читать книгу, не раздражаясь и не дрожа, будто этот скрип проходит через тело. А чтобы совсем уменьшить причиняемое драконом неудобство, Эрменгарда просто на него не смотрела.
Эльфы ушли, она их отпустила, отпустила с жезлом. В любом случае, волшебница понимала, раз они не хотели убить ее в Валлата-ло-Смеральдо, когда была возможность, накануне их магия смогла бы удержать дракона на расстоянии, но они ее не применили, поэтому девушка решила, что было бы не правильно мстить смертью за воровство. К тому же, как потом узнала, Батачихан наотрез отказался пересекать полноводный Хейн, а чтобы добраться до ее любимого Дитриха в пустыню Мертвых, необходимо пересечь эту реку. Ничего не оставалось, как оставить черный жезл Виллехальма эльфам. Она хотела верить, что они выполнят свое поручение. Такое совпадение Эрменгарде показалось странным, но если верить книге Йоханнеса Грюнхюгельского, Дитрих – единственный человек, который может подходить под описание на витраже. Некромант (простолюдины называют таких черными магами), с черным жезлом сможет взойти на огненную твердь панциря черепахи, подобно тому, как святой некромант является первым после святого Печольда Немертвого хранителем ключей от Мира Мертвых и змееподобного Мира Немертвых, где неупокоенные кружат между звездами в поисках портала, Врат в рай или геенну. Этим человеком с витража может быть только Дитрих. И черный жезл только для него. Эрменгарда в этом не сомневалась.
Весь следующий день волшебница читала и практиковалась, спешить ей было некуда. Эльфы доберутся до Вюстебурга где-то за пятнадцать дней. Еще потребуется дни для того, чтобы они вывели Дитриха в Грюнхюгель. Там-то Эрменгарда хотела его нагнать, заодно и отомстить Рене Густаву. Одно ей не давало покоя – паладины. Неужели они смогут убить некроманта, ее любимого. Это стоило проверить.
«Батачихан, ко мне!»
Свистящий скрип прекратился. Белый дракон не спешно спускался гиганским вараном по дороге. Его мощное чешуйчатое тело извивалось, шипастый хвост и серповидное навершие раскачивались в такт только ему ведомой мелодии. Большая вытянутая голова смотрела строго прямо, словно она была отдельная от всего туловища, лишь вздрагивание седой бородки, длинных усов и хохолка между шестироговой короны, говорило, что это одно существо – Батачихан. Он шел, как настоящий воин, идущий на смерть. Перед глазами только враг, жертва, ничего более не должно отвлекать и этот воин концентрируется лишь на предмете своей ярости. Эрменгарда отложила книгу в найденную пастушью сумку и взглянула на своего дракона – его морда выражала хладнокровие и с тем мудрость, если бы не ритуал – никто никогда бы его не поймал и не подчинил своей воле. «Настоящий Первый (во всех смыслах) Полководец, как же плохо, что этот ящер всего лишь порождение Геенны…»
Батачихан осунулся и возвысился над волшебницей. Язычки пламени, вырывавшие из ноздрей, вновь подкоптили чешую на голове.
― Не смей называть меня порождением Геенны, ― захрипел он, выставляя кожистые крылья, словно гриф перед падалью. ― Я – Батачихан, пришел к Архангелу Светозару и сказал ему, что Отец наш больше возлюбил вас, людей, не нас, не ангелов. Я поднял восстание. Я - Первый Полководец. Архангел Светозар был рожден первым, я - первым после него. А то, что ты видишь дракона, а не ангела – то это все Геенна. Нам не нравится Преисподняя, но чем умереть или раболепствовать перед двумя Богами и людьми, что равнозначно, лучше править там, где и Боги не достанут, но править стоит. Не тебя ли учили о том, что оскорблять не хорошо? Ни один дракон – не является порождением ада; мы есть нефилимы – падшие ангелы, перворожденные ангелы, бывшие серафимы – огненные змеи, - херувимы – сильные – и хазмалимы – светящиеся. И вместе мы Бенет Элохим – дети Бога Отца. Пока существует Мир Немертвых, пока над Северной частью Неба в Мире Мертвых правят языческие боги, пока существуют неупокоенные, мы не можем вернуться в рай. Мы тоже часть Вселенского равновесия.
«Прости, я не думала, что ты прочтешь и эти мысли…»
― Ты моя хозяйка, ты должна была знать!
«Пока мы полетим к Нитрии, ты можешь рассказать больше о себе…»
― Лететь и говорить – невозможно. Если бы не отдала черный жезл, могла бы читать мои мысли; но у тебя его нет, так что позже, хозяйка. Сначала полет.
Дракон лег на землю так, чтобы Эрменгарда смола взобраться на спину. Волшебница взошла и остановилась. Батачихан читал мысли: девушка колдовала седло, - чувствовал, как магическая энергия обволакивает шею, нежно. Так могла творить только женщина, любящая женщина. Затем, когда седло появилось, Эрменгарда села удобнее.
― Если тебе так будет лучше, хозяйка.
«Вперед!» ― скомандовала она.
Дракон повертел туловищем и шеей, проверяя, не мешает ли ему нововведение, и лишь после этого, присев, размахался крыльями. Прыгнул и взвился в небеса, ловя воздушные потоки. С земли всегда сложнее взлетать, нежели со стен замков или с утесов гор.
По велению Эрменгарды Батачихан летел на восток над зелеными холмами, долинами, темными лесами, кое-где простирались под кожистыми крыльями вспаханные бокажи, на лугах паслись животные. Люди, завидевшие приближение ящера, огалдело бежали, скрывались в каменных домах, в лесах и оврагах. Сам дракон не обращал на них внимания, его волновала лишь водная преграда, видневшаяся впереди – река Йорг – менее полноводная, чем Хейн, но достаточно широкая и местами глубокая, хотя течение было быстрее, равнинного и размеренного спокойствия главной артерии, связывающей Ломейскую Империю с Империей Гиттов и материковыми землями мидгаров.
Чувствительный к воздушным потокам, дракон резко завернул к северу и стал снижаться.
«Что ты делаешь?!» ― возопила девушка мысленно, но Батачихан не отвечал и стремительно приближался к земле.
Он приземлился на крутом берегу, между небольшой широколистной рощей и темными, пенящимися волнами реки.
― Я не полечу через реку, ― вымолвил дракон, наконец.
«Это еще почему?»
― Поживешь тысячу лет среди огня, не так будешь к воде относиться.
«Ты боишься?»
― Нет.
«Тогда лети! Нам надо, очень надо!»
― Это тебе надо, хозяйка. А природа создана таким образом, что лишь птицы лучше всех знают воздушные потоки. Ты видишь хоть одну? Нет. В это время суток, воздух дует от воды. И ты еще называешь себя магом…
«Взлетай! И не бойся! Сделай два круга, прежде чем перелетишь на другую сторону».
― Что ты задумала, хозяйка? Погубить меня желаешь?
«Ты моя добыча! Делай, что я сказала!»
― Слушаюсь и повинуюсь, ― яростно прохрипел Батачихан, отгоняя паразитов от чешуи на голове.
Дракон тяжело поднялся в воздух и, почувствовав поток, словно поплыл по нему от реки. Пронесся над деревней, пугая жителей и набирая скорость. Эрменгарда готовила заклинание. Держаться было невозможно, но наколдованное седло весьма пригодилось в этот момент.
Лишь ломеи показали головы из дверей, проверяя, не улетел ли дракон, Батачихан в четвертый раз прохлопал крыльями над соломенными крышами, укрытыми поверх дерном. Ветхие двери вновь закрылись на засовы. У очага, люди молились за скотину. Ящеру же было не до этого. Он стремительно приближался к реке, глядя куда-то вдаль. Эрменгарда вскинула мудру изгнания. Огромный огненный шар, пронесся над головой дракона, опалив белую чешую плазменным жаром. Батачихан разъярился, точно хозяйка желает его смерти, но еще больше разозлился на себя и на страх перед водными преградами. Раз его выбрал архангел Светозар, и он первый из нефилимов, кто за долгие тысячелетия появился в Мире Живых, то просто необходимо прижиться к местным особенностям.
Взяв чуть выше, всасывающего потока вакуума за шаром, дракон приопустив голову, ринулся вперед. Огненный шар лопнул по волшебству Эрменгарды, образовав резкие завихрения посреди реки. Попав в турбулентные, невидимые человеческому глазу, потоки, Батачихан оцепенел от ужаса и рухнул в воду. Река вспенилась; в воздух понеслись огромные столбы белого пара. Рев напуганного дракона оглушительно разносился по округе – звери и люди, случайно услышавшие истошные хрипатые вопли чудовища, разбегались в разные стороны, либо падали замертво от разрыва сердца. Ящер барахтался в воде, уходя на дно под тяжестью своего тела.
Эрменгарда доплыла до берега первой и, не успев просохнуть, двумя руками сотворила мудру воды, останавливая течение реки. Воды накапливались огромным девятым валом, не в силах преодолеть магическую преграду. Батачихан, сипло кашляя и отрыгивая влагу, попавшую в мощные легкие, медленно приполз к берегу. Когда он вскарабкался на зеленую, сочную траву, волшебница отпустила течение. Волна вновь накрыла их с головой, стремясь вернуться в прежнее русло.
― И почему Он возлюбил вас, людей, больше?! ― просипел дракон, чувствуя, как капли стекают между чешуйками. ― Вы же безответственны! Ваши войны никогда не прекратятся! Вы не можете жить в мире с другими разумными существами!
«Но я же тебя спасла!» ― проговорила Эрменгарда, уперев кулаки в бок.
Батачихан повернул вытянутую морду и уставился красными миндалевидными глазами на хозяйку, выражая в них то, будто это были всего лишь мысли вслух.
― А сразу нельзя было воды раздвинуть или заморозить их, чтобы пройти аки посуху?
«Я об этом не подумала».
― Вы, люди, никогда ни о чем не думаете, кроме собственной выгоды и желания отомстить. И если ты, хозяйка, сейчас намерена вновь поднять меня в воздух, я откажусь и не подчинюсь. Буду отдыхать и обсыхать здесь!
Он отдыхал и обсыхал на берегу, погрузившись в мертвецкий сон. Эрменгарда смирилась с этим, ведь причиной того, что огнедышащий дракон попал в воду, стало именно ее жестикулятивное заклинание. Однако была в этом и другая сторона, о которой также задумалась волшебница – Батачихан боится водных преград, а знание этого может понадобиться в будущем, будь то спасение ящера или его убийство.
Девушка прошлась по рощице в поисках ягод и плодоносных деревьев. С первым проблем не было, но из фруктов нашла лишь дикую яблоню с зелеными кислыми плодами, поэтому, когда увидела молодого оленя с неразвитыми рогами, решила, что будет неплохо, если подкрепиться на этот раз мясом. Подкравшись, волшебница с помощью мудры стрелы пронзила животное слабым разрядом молнии. А поднимающей мудрой приволокла к берегу, точнее заставила парить тушу следом. Затем тем же положением пальцев подняла со дна реки несколько больших и гладких камней. Разведя костер, она положила на угли эти камни, после, разделав оленину, выложила шматки на раскаленные камни. Прикрыла сырыми ветками, а поверх положила собранный в небольшом овражке красно-оранжевый мох. Остатки туши девушка положила перед драконом, на случай, если он проснется голодным.
Пока тушилось мясо, Эрменгарда извлекла из сумки книгу, подаренную архивариусом. К ее удивлению, страницы остались сухи, а чернила сохранили читабельность, словно книга никогда не погружалась до этого в воду. Волшебница вновь подивилась подарку. «Откуда он мог знать, что мне выпадет в пути?»
Дракон спал долго. Ближе к вечеру, когда сытая, начитавшаяся и повздыхавшая по Дитриху девушка уже не знала, чем себя занять, решила усовершенствовать магически сотворенное седло, реальными, а не воображаемыми поводьями, хотя они и не требовались. Спустившись в тот же овражек, где она собирала мох, ободрала ветви лозы от коры, чтобы сварить и затем сплести веревку. Времени было предостаточно, поэтому когда Батачихан проснулся следующим утром, весьма удивился тому, как же человек быстро осваивается на незнакомых местах. Он готов был поспорить с любым, кто скажет, что через неделю человек не выстроит дом и не начнет жить припеваючи. Удивился и тому, как слова, сказанные упреком, подействовали на волшебницу – перед самой мордой, перед клыкастой пастью лежала местами объеденная мухами и паразитами туша оленя. Запах гниющего мяса заполнял большие чешуйчато-кожистые ноздри. Завтрак как раз пришелся ему к стати. Батачихан тихонечко выдохнул пламенем, образовывающимся в зобу. Убив паразитов и поджарив оленину, он спокойно проглотил тушку, и даже готов был поблагодарить хозяйку, однако подумал, что виляние хвостом может стать пагубным для местных деревьев, а хрипатое, почти рычащее мурлыканье распугает все и вся, включая и саму девушку, которая после долгого плетения задремала возле костра, съежившись подобно младенцу. Шерстяная ряса, перешитая в платье, хотя и была тепла, но ночью никто бы не отказался от одеяла.
Волшебница начинала нравится дракону, зря он так с ней поступил, когда в гневе выпалил о неспособности человечества заботится о ближнем. На то она и хозяйка, чтобы раздавать кнуты и пряники. Как никак, подумал Батачихан, на этом зиждется всякое воспитание. Он сам готов был убить и съесть любого, кто покусится на жизнь его хозяйки – это будет его добыча.
Возле реки Хейн несколько дней спустя, они вновь встретили эльфов, которые лишь сейчас решали, как им перебраться на другую сторону. Эрменгарда поинтересовалась, не видели они чего-нибудь странного в пустыне Мертвых. Кимнальф наполненный слухами в Сотштадте и мелких деревнях, рассказал, как в день их знакомства в пустыне видели черный торнадо и громоподобные вопли, убеждающие людей о появлении некроманта.
«Так мы опоздали?» ― угрюмо спросила волшебница.
― Если ты его любишь – иди за ним.
«Но куда?»
― К твоим недругам.
Эрменгарда хотела было поднять дракона снова в воздух, но Лальфанорин придержал ее словами:
― Погоди. Возьми жезл.
― До чего странны эти новые северные боги, ― помыслил вслух Батачихан.
Эльфы оставили это без ответа, а волшебнице хотелось поскорее добраться до Вайсбурга – замка Ордена Магов Белой Руки, чтобы прийти на помощь ее возлюбленному, ее Дитриху. Перспектива убить всех врагов разом ей пришлась по вкусу. В изумрудных глазах вспыхнул яростный огонь. Уложив черный жезл в сумку, рядом с книгой, Эрменгарда поблагодарила эльфов кивком головы и скомандовала дракону:
«Взлетай!»
― Как скажешь, хозяйка.
Когда дракон уже летел над Нитрийскими лесами, Киманальф, положил руку на плечо свому сородичу и произнес:
― Скажи, почему этот муравейник ни капли не изменяется?

4
Копыта по мощеному Тракту отбивали набат, позади скрипели тисовые колеса телеги эль’еев. К замку Ордена Магов Белой Руки приближались некроманты, однако во главе развевался баннер гроссгерцога Кларраина. Следом за Лютвином и его слугами мчались Ламбертуччи и Ярослав, лишь за ними – Моргретта и Дитрих – гроссмейстер святого Ордена Некромантов. Такое построение для осторожного Оттона фон Эльштернвальда показалось странным, однако Рене Густаву не сообщил всех мыслей и надежд.
Первым делом, маг постучался в комнату Дудо Доттена, представителя Главной Торговой Гильдии, а после позвал и Виллехальма в Капитульный зал. Там они будут в безопасности, решил Оттон. Лишь после этого худощавый маг с темными поросячьими глазами заглянул в зал, где иллюзионисты держат мираж стен.
― Что привело Вас, мессир, ― шепотом обратился к нему главный наставник: грузный человек, привыкший подолгу сидеть или полулежать. Расположился он высоком стуле со спинкой обитой пурпурной материей. Перед ним находился ольховый стол, на котором стопками возвышались книги. Один большой фолиант был раскрыт.
Оттон подошел и мельком заглянул в книгу. Открыта была страница, где большими красными буквами сверкал заголовок: «Традиционные упражнения в боевых действиях». Лейтенант гроссмейстера смекнул, что, вероятно, иллюзионисты уже в курсе их положения, однако, так же шепотом, не преминул сообщить печальные новости.
― Мы готовы во все мысли, мессир.
― Этого от нас враг и ожидает... ― задумчиво прошептал Оттон
― Я не понимаю, мессир. Если подключить вторую смену, мессир, то стены будут как настоящие.
Лейтенант заглянул в мутные, красноватые глаза наставника. Бессонница, его и так скоро погубит, подумал Оттон, а вслух сказал:
― Немедленно снять иллюзию!
― Но..
― Это приказ!
― Есть, мессир!
Редко выпадет случай увидеть, как же наставник иллюзионистов разом пробуждает учеников. Он нагнулся вперед, соединяя перед собой пальцы в мудре, похожую на забрало шлема. Далее наставник закрыл глаза, сухие тонкие губы скрытые за ладонями безмолвно шевелились. Наконец, сложив руки так, словно намерился крикнуть, наставник глубоко вдохнул и медленно выдохнул в сторону учеников. Оттон заметил небольшие колебания воздуха, похожие на горячие потоки, поднимающиеся над пламенем.
― А теперь, мне нужно, чтобы ты с помощью своих людей передал остальным магам в замке о том, чтобы не предпринимали ничего до моего приказа или приказа гроссмейстера.
― Есть, мессир.
― И надеюсь, что тебе известно, что Капитульный зал является…
― Да, мессир. Я прослежу, чтобы никто из моих людей туда не направил свое сознание.
Лейтенант кивнул и быстрыми шагами вышел из зала иллюзионистов. Замок к обороне готов, ― решил Оттон.
На нижних этажа он встретил Бедриха, брата Эрменгарды. Он не изменился, как был воином, так им и остался. До сих пор не мог пройти первый зачет. Однако Оттон и не желал так просто с ним расставаться – его лицо всегда напоминало ему о безмолвной девушке, которая стояла перед зеркалом, позировала, представляла себя взрослой, представляла себя матерью. Она так сладко предавалась мечтам, которых Оттон был лишен с детства, когда его продали Ордену. Третий сын всегда становился монахом. В этом отношении лейтенанту гроссмейстера повезло. Он добился успеха у магов, стал настоящим магом. Но вечное раболепство, вечное подчинение сыграло свою роль. Тяготы несправедливости жгли его изнутри. «Я просто ищу справедливость, ― вспомнились ему слова Эрменгарды, когда Оттон взглянул в такие изумрудно-зеленые глаза ее брата, ― Ищу справедливость. Я же всегда подчинялся, я привык подчиняться, но теперь настал мой день! Я восстановлю былую справедливость!»
― Бедрих, ― окликнул мага лейтенант.
― Мессир?
― Думаю, уже знаешь, на наш замок нападают некроманты, самому гроссмейстеру необходима твоя помощь, а также его гостям.
― Мессир, но ведь есть маги сильнее меня…
― Да, но с оружием в руках лучший в замке ты. Иди в Капитульный зал и скажи, что тебе приказал я.
― Слушаюсь, мессир.
Юнец побежал исполнять поручение. Как всегда, заинтересованный и воодушевленный. «Ты как всегда глуп, Бедрих, ― отметил в полголоса Оттон, ― поэтому я помогаю твоей сестре». Маг чувствовал разницу между волей к служению великим и доброй неволей. Бедрих был из первых, поэтому служить Рене Густаву для него было благом, но таким, как Оттон фон Эльштернвальд, за благо становилось с годами не служить ему. Постоянно чувствовать несправедливость, видеть и создавать ее ему уже претило. Прошли времена, когда молодой маг, не многим старше Бедриха всегда и во всем уступал другим, более сильным магам. Теперь он лейтенант – он почти главный. Почти. Снова второй. Второй при Рене Густаве! Эта несправедливость должна быть истреблена. Он согласен быть вторым, но при Эрменгарде, ибо она единственная женщина-маг, обучавшаяся в Ордена. Она должна стать лидером! А он привык подчиняться.
Маг шел следом, медленно, не желая потревожить воодушевление юноши. Услышав хлопок двери, Оттон подошел к двери в Капитульный зал и аккуратно повесил на нее добротный замок из хорошего сплава. Заклинание здесь не требовалось. Не всякий маг, сможет открыть этот замок. Рене Густав мог – но не станет этого делать. «Это не в его интересах, ― думал лейтенант. ― Там графиня Изабелла – а гроссмейстеру необходимо выгородить себя, поэтому он предаст меня. Что ж, я это раньше сделал!»
Оттон, не желая тратить силы на перемещения, пешком спустился на внутренний двор, затем, обогнув колодец, одиноко шел навстречу некроманту, не оглядываясь. Бессмысленно, думал он, оборачиваться – Рене Густав не из тех, кто ради мести предателю воткнет в спину нож, его игра будет изощреннее, таинственнее. Но лейтенант прекрасно знал гроссмейстера, чтобы не боятся его уловок.
Над Лучшим холмом кружились грозовые облака – действие отрицательной энергии, скапливающейся в зале иллюзионистов. За пределами замка стояла жаркая погода: душная и знойная, что говорило о приближающемся дожде. Оттон четко решил, что битву, если она и будет, необходимо провести до ненастья. Всадники уже повернули к замку. Теперь они ехали значительно медленнее, чем до этого. Лейтенант понимал, некроманты удивлены внезапным исчезновением стен.
Когда всадники минули кольцо из кустов можжевельника и шиповника, Оттон остановился, расставив руки в стороны. Белая сутана от ветра выставляла поджарое тело мага, представляя его призраком на фоне темных камней, из который выложен Вайсбург.
Лютвин с ненавистью остановил коня, подняв его на дыбы. Будь воля гроссгерцога, он на месте бы убил мага. Однако Дитрих остановил его, положив руку на плечо. Оттон впервые видел седовласого некроманта с льдисто-голубыми глазами, такими пронзительными, холодными, словно отрешенными. «Он действительно некромант, ― подумал лейтенант. ― Судьба поглумилась над этим молодым человеком настолько сильно, что отвращение, которое я должен к нему испытывать переходит в жалость».
― Вы как раз вовремя! ― без толики страха произнес Оттон, складывая на груди руки. Медленно, чтобы воины видели, что он не замышляет заклинания. Однако это движение – зацикливание магической энергии в теле - защитный экран жестикулятивной магии высших кругов.
― О каком времени ты говоришь? ― спросил Дитрих.
― О закате Рене Густава де Шато-Сале.
― Братик, мне кажется: это предатель, ― вставила Моргретта. ― Такие жить недостойны.
― Нет! ― крикнул некромант, удерживая кузину от опрометчивого поступка. ― Говори, почему ты предал своего господина?
― Он хочет убить Эрменгарду!
― Давно пора было от нее избавиться, ― мимоходом проговорила Моргретта.
― Вы не поняли! Она хорошая! Она занималась магией, чтобы ее полюбил некромант. А потом, чтобы отомстить гроссмейстеру. Только для этого она вызвала дракона.
Дитрих удивился, но его удивление скорее походило на гнев. Лицо исказилось в страшной гримасе отвращения. Он сказал:
― Она знала, что я не терплю магию?!
― Да. Но она хотела защитить вас от магов.
― А ты почему защищаешь Эрменгарду?
― Потому, что мне претит власть Рене Густава. Его несправедливость зашла слишком далеко, чтобы я мог продолжать заниматься его делами.
― Братик, он врет. Я убью его!
― Нет, постойте… Я люблю ее… как дочь люблю ее. Я прожил в этом замке слишком долго без женского общества. У меня никогда не было жены и детей… Я единственный, кто может помочь вам.
― Иными словами, ты предал гроссмейстера, а не Устав Ордена, ― задумчиво вставил Ламбертуччи.
― Это что-то меняет? ― спросила бывшего паладина Моргретта. ― Он предатель, поэтому заслуживает смерти.
― Не сейчас, сестра. Так ты уже все подготовил? Нам остается лишь войти поубивать всех магов?
― Нет. Я запер виновников в Капитульном зале. Однако есть многие, кто согласился бы умереть вместе с гроссмейстером.
― Над ними мы еще подумаем. Ответь: что тебе даст смерть гроссмейстера? ― проговорил Дитрих.
― Эрменгарда станет главой Ордена.
― Почему не ты?
― Я слишком привык подчиняться.
― Веди нас. Мора, Лютвин, Ламбертуччи и Йарпольт. Мы пойдем впятером.
Моргретта возмутилась: как можно доверять предателю. Это же очевидная ловушка. Дитрих на это ответил, любой мужчина, заглянувший в изумрудные глаза Эрменгарды слишком неразумен, чтобы противостоять ее женским чарам. Все теряют голову. Он не врет, говорил гроссмейстер Ордена Некромантов по дороге в замок.
Пеший путь не занял много времени, но лошадей Ярослав все-таки вел следом, на тот случай, если придется быстро покидать замок магов. Летриец впервые за свою жизнь заходил так далеко в земли гитов. Ни одному еще язычнику не позволялось даже картинки разглядывать с изображением Орденских замков. Теперь же за месяц с небольшим, он повидал намного больше. Его самого пускают в святыни гиттской религии – Единоверия. Для летра оставалось, как сам он думал, войти под своды Санта Палаццо, чтобы навсегда уверовать в Единого Бога. Но замка магов хватит, чтобы точно не предать новую религию. Ярослав гордился своей ролью, небольшой ролью. Он первый из летров, кто видит жилище магов изнутри. Эти толстые стены, необычный, пропитанный можжевельником аромат. Длинные коридоры, простые кельи и высокие двери в залы. Винтовые лестницы, где копоть и гарь вызывают головокружение, а мерцание огней оживляют детские страхи и боязни нечистой силы. Воистину, замок Тьмы, ― подумал Ярослав, сравнивая Вайсбург со светлым замком Ордена Некромантов.
Оттон предупредил, что гроссмейстер поставил ловушку, поэтому, когда они откроют дверь, пусть будут готовы ко всему. Лейтенант снял замок. Не успел Дитрих и шагнуть, как в дверь со всей массой, закованной в доспех паладина, влетел Ламбертуччи. Он встал, угрожая присутствующим двуручным мечом. Сержант понимал, что в коридоре от его длинного клинка толку нет, но здесь в широком зале, можно размахнуться, как следует.
Следом вбежали Лютвин и Моргретта.
― Дудо?! ― удивленно воскликнул гроссгерцог. ― Какого искусителя подлиза моего братца делает в замке магов?
Дудо Доттен растерялся и плюхнулся сначала на стул, а потом пополз по полу, вымаливая прощение у бывшего хозяина. Лютвин отпихнул его сапогом.
Ярослав пожелал остаться в коридоре, ему претило зрелище, которое должно разыграться между магом и некромантом. Насмотревшись междоусобиц среди летров, он пожелал не вмешиваться в войну гиттов против гиттов, когда здесь задета не только честь, но новая для него религия.
Последним вошел Дитрих, пропустив вперед Оттона.
― А вот и наш злобный добродетель, ― язвительно высоким голосом проговорил Рене Густав, безмятежно вдыхая ароматы от жаровни. ― Видите, графиня, я же вам говорил, что некромант настолько опасен, что и верного моего лейтенанта заставил подчиниться.
― Это ложь! ― крикнул Оттон.
― Помолчи, теперь моя очередь разговаривать, ― проговорил Дитрих, не сводя холодных глаз уродливого гроссмейстера. ― Оставь это на равных по званию.
― О, так мы равны? Я не думал, что изгои и преступники равны истинным единоверам. Я что-то упустил, изменилась наша всеблагая вера или Искуситель нашептал тебе такие законы? Если ты нацепил на себя сутану, еще не значит, что ты тот, кем хочешь казаться. Ты некромант, которого обвиняли в убийстве двух кайзеров. Этого достаточно, чтобы не доверять тебе. Это клеймо будет до самой твоей смерти, некромант!
― Рене Густав, ты обвиняешься в пособничестве четвертой дочери Тьмы – святотатстве.
― Да ты что? Я? Графиня, вы слышите то же, что и я. Мне показалось, или мне угрожает какой-то простолюдин, сын крестьянина в компании с убийцей и паладином. Ах да, забыл Вас, мессир, гроссгерцог Кларраина, Лютвин Второй Братоненавистник. Замечательная команда праведников. Сперва докажи, а потом обвиняй.
― В этом нет нужды. Ты сам все узнаешь, либо из уст Трифона, либо из уст святого Антония. Сестра, убей четвертую дочь Тьмы – Святотатство!
― С радостью, братик.
Моргретта не взирая на собравшихся людей, гордо и плавно, словно кошка, подошла к гроссмейстеру. Мягко, играючи, вытащила из голенища сапога кинжал и замахнулась.
― Ты, что девка, собираешься меня убить?
― Во-первых, я не девка, а невеста Лютвина, а во-вторых… да.
― Я не позволю! ― вступился Бедрих.
― Знай свое время, недомерок, ― отстранил его Виллехальм. ― Ты глуп.
Убийца попыталась вогнать кинжал в печень. Рене Густав еле заметно пошевелил губами, и Моргретта, бесчувственная, упала под ноги гроссмейстеру магов. Было дело рванулись Лютвин и Ламбертуччи, но первый лишь наступил на ползающего Дудо, второй замер, увидев скомканный шарик плазмы в руках главы Гильдии Черного Жезла. Графиня Изабелла вскрикнула. Оттон составил руки в мудрее стрелы, целясь в Виллехальма. Бездейственным оставался только Дитрих. Бедрих в это время попытался бежать, где и был встречен клинком Ярослава.
― Кажется, у нашего великого некроманта вышла неприятность. Как же ты теперь меня убьешь? Твои руки лежат у меня под ногами… (он поддел носком тело Моргретты) А голос твой не очень-то силен, чтобы остановить мое заклинание.
Дитрих напрягся, и Рене Густав видел это. Он прекрасно понимал, что в некроманте просыпается ненависть, его руки медленно сползали к клинку.
― Кажется, однажды твой маг чуть не погиб, пытаясь меня убить…
― А! Тогда! ― расплылся в омерзительной улыбке гроссмейстер, разваливаясь на троне. ― Да. Да. Тогда мы посчитали тебя архимагом… Может, ты покажешь свои великие фокусы?
― Дитрих, успокойся! ― крикнул ему Лютвин. ― Он тебя провоцирует. Не поддавайся!
― У нас появились заступники, что же ты свою невесту-то не спас?
После очередного взгляда на то, как маг пнул кузину, Дитрих все-таки не выдержал. Скуластое белое лицо исказилось в боли, а глаза заволоклись красной пеленой от гнева, ярости и безудержного желания убить Рене Густава. Некромант обнажил «Диетриж», меч, не видевший крови.
― Да, давай, убей меня! Пересиль себя! Начни убивать! ― подначивал его гроссмейстер. ― Я даже не буду сопротивляться святому пророку Антонию…
― Лютвин, убей седьмую дочерь Тьмы – Ростовщичество! ― произнес после гневного молчания Дитрих.
― Прости, но я не могу, я желаю, чтобы эта тварь долго мучалась. И эту казнь должен видеть братец Никлас.
― Что некромант, ты в замешательстве? Паладин не убьет человека, пока на том крест. Оттон соревнуется с Виллехальмом. Остались только мы Дитрих. Не думаю, что графиня сейчас может что-либо воспринимать, она же ни ничего не знает…
― Не знаю что? ― очнулась Изабелла, чувствуя, как щемит сердце оттого, что может теперь она узнает, где дочь, ее маленькая Кунигунда?
― Она мертва, ― сказал Оттон, не сводя глаз с огненного шара Виллехальма.
― Я это поняла, почувствовала. Но ты, некромант скажи, где хоть ее могила, чтобы я могла ее навестить.
― Пусть расскажет тот, в чьем замке она умерла, ― холодно процедил Дитрих.
Графиня ошарашено глянула на Рене Густава. Он врал, ― думала она, ― да как он мог так с ней поступить? За что убил девочку, когда хотел получить выкуп? Это не укладывалось в ее голове. Изабеллу трясло от правды, но, собравшись, она спросила, оглядывая узколобый профиль гроссмейстера Ордена Магов:
― Как она умерла? Как умерла моя Кунигудна?!
― Как все, графиня. Как все. Люди погибают по разным причинам, но смерть она везде и всегда будет мерзка не только внешне, но и на запах. Девочка смердела не лучше протухшей рыбы. Ее визг и плач заставляли меня тратить больше времени на уход, чем на полезное дело, которое может вывести мой Орден на тропу Величия. Его будут помнить и почитать, как наивысшее благо, пусть ради этого умерла девочка. Считайте, графиня, что этим, я как бы принес жертвоприношение Природе.
Женщина вновь повернулась к Дитриху, теперь его вид не казался ей страшным, ее сознание пыталось отыскать в его строгих чертах хоть какое-нибудь благо.
― Убей его, некромант, ― сухо сказала Изабелла, чувствуя, как из глаза выкатывается слеза.
― Да, убей меня, некромант! ― снова подхватил Рене Густав.
Он встал с трона и, перешагнув через тело Моргретты, встал напротив Дитриха. Тонкими, ухоженными пальцами он поднял лезвие меча, уперев его в грудь.
― Проткни своей рукой, некромант. Окропи этот клинок кровью, влей в себя зло, от которого ты так бежишь, стань тем, кем тебя все считают. Стань настоящим некромантом, а не каким-то раболепным приспешником святого Антония. Что же ты медлишь? Не можешь пойти против великих магических сил Природы? Да… Таков твой ответ? Ты боишься стать язычником, убийцей, верно?
Рене Густав не видел: графиня Изабелла совершенно спокойная, поднимая полы роскошного платья, расшитого золотыми нитями и украшенного кожаным поясом с драгоценными каменьями, подошла к бесчувственной девушке. Неспешно, словно во сне она нагнулась за кинжалом. Ощутив рукоять в ладони, графиня выпрямилась и вдохнула, втягивая в себя аромат можжевеловых веток и неродной, незнакомый запах жасмина, исходящий от волос Моргретты. Затем, Изабелла, обошла тело, не глядя на стоявшего позади нее Виллехальма, готового в любой момент кинуть огненный шар. Она вогнала кинжал в поясницу гроссмейстеру, зацепив почки, и повернула несколько раз, словно хотела насладиться местью. Рене Густав выгнулся вначале, а затем, потеряв сознание, рухнул на пол. В скором времени он скончался.
Дитрих стоял неподвижно, еще не веря в то, что произошло. Казалось, вот он выход из сложной ситуации, он не нарушил свое правило: не убей, - но восклицание Лютвина: «Дитрих! У тебя клинке кровь!» ― некромант слышал уже туманно и расплывчато, словно воздух стал настолько густым, что звуки не желали проникать в мозг, а слова не желали быть услышанными. Кровь! Она на клинке, который доселе не видел, не ощущал на себе эту жизненную влагу. Не «Диетриж» убил мага, он всего лишь его задел, кончиком, но каким наслаждением было бы самолично проткнуть Рене Густава, подумалось Дитриху. Показать свою истинную силу, как тогда в Хопфенбауме мальчик восьми лет, нищий и убогий сирота, убил привратника Арены. Его не мучили угрызения совести, он не знал, что такое совесть. Это был дерзкий поступок, и та детская, не признающая пощады, дерзость возвращалась с тем кисельным туманом, который затягивал некроманта в Мир Немертвых.

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Дитрих смотрел на окровавленный кончик меча, не замечая, как вокруг него заклубился пегий туман, заволакивая Капитульный зал Вайсбурга. Некромант потерял из виду людей, им на смену проявились расплывчатые образы душ, неустанно наблюдавшие за ним мертвецки-белыми глазами. Впереди медленно уходила фигура Рене Густава. Дитрих шел следом, но затем прибавил шаг – душа растворялась в тумане. Он не хотел ее упускать. Ему нужно было до конца закончить обряд. Раньше ему помогал дух Трифона, теперь же выпала честь низвергнуть душу нечестивца в Огненную Геенну самому.
― Стой, Рене Густав! ― крикнул Дитрих, превозмогая тягучесть мира Немертвых.
Душа остановилась.
Некромант подбежал к нему и с силой проткнул, вогнал лезвие по гарду, повернул и вытащил, как его обучал сам Родегер и Тичко Брава. Душа повернулась: то, что некроманту казалось призрачной сутаной, предстало богатым платьем графини. Ее удивленные глаза смотрели на него, не понимая, что же произошло, что она такого сделала, если последовала такая расплата. Дитрих, словно в дреме ничего не осознавал. Ему хотелось закончить работу, ему жизненно было необходимо упокоить дух мерзкого пророка Трифона. Пусть и такой дорогой ценой, но плата за содеянное некроманта уже не интересовала. В голове крутились воспоминания о крови, о том, как он пил ее, разрывал плоть на своих руках, только бы попасть в мир Немертвых. Теперь кровь на клинке привела его в этот кисельный туман, полный вечной памяти.
― Браво, мой хранитель! ― послышалось где-то противное глухое хлопанье.
Дитрих оглянулся, к нему по огненному желобку подходил пророк Трифон в черной власянице. Его череп с еще различимыми чертами был весел, а глазницы полыхали от счастья. По испещренной лавовыми ручейками коже ходили судороги, вызывая небольшие язычки пламени. Трифон, словно живой, имеющий эмоции, мерно хлопал в ладоши.
― Дерзкий поступок, ― вновь заговорил он. ― Уже привыкаешь к виду крови и смертоубийству? Молодец!
― Что тебе нужно! Отойди от меня!
― Что нужно мне? Хранитель, это нужно тебе. Ты забрал смерть этой женщины. Кто она? Графиня Изабелла, жена Боэмунда? Ах, значит, это ее ты выбрал в качестве восьмой дочери Тьмы – Щегольство. Замечательно. Похвально. Я бы даже сказал: по-твоему, дерзко. Умерла, так и не узнав, зачем маги похитили ее дочь. Что же твориться в графстве Клеетеппих? Тиранесса Вальпа. Милая старшая дочь, Вальпурга. Она закончит придуманный Никласом план. А душа ее матери вечно будет находится рядом с тобой, и никто не сможет отправить ее в Мир Мертвых… Чего смотришь на меня? Тут я тебе не помощник. Я не могу забрать душу себе. Куда они уходят после твоего приказа, после приговора, знает только Антоний. А я ему не хозяин и не слуга, чтобы следить за его перемещениями по духовным мирам. Давай же дерзкий хранитель, закончи то, что начал, отпусти Изабеллу!
― Но как?!
― Очень просто хранитель, должно быть просто. Печольд с этим справлялся. Спроси у него: как?.. А вот, кстати и он спешит, прорезая старческим телом туманность своего Мира.
― Ди-итрих! ― пронесся гневный голос Печольда Немертвого, а потом показался и он сам: старик в лохмотьях, с длинными пепельными волосами. ― Что ты натворил? Я вернул тебе кровь, а твои небесные покровители заживили раны не для того, чтобы ты проливал кровь! Зачем проткнул Изабеллу ты, почему ты?
Некромант растерялся. Как в первый раз его виски сдавил ужасный туман. Ему было тяжело дышать, он начинал задыхаться от гнева Печольда. Дитрих упал на колени, не в силах сдерживать крик и ужасную жгучую боль, пронизывающую сознание.
― Я думал, что это Рене Густав… ― превозмогая пространство, надавившее на него, проговорил некромант.
― Ты думал? У тебя даже потуг не было…
― Да, отчитывай за дерзость моего хранителя, ― грубо рассмеялся Трифон.
― Если бы ты думал, то понял, что до этого на тебе не было греха, а теперь он есть! Если бы ты думал, что творишь, то, понял, что все, кто умирал рук твоей кузины уносились к Рай, как прощенные. Случай с паладином тебя не навел на эти мысли? Ты приговариваешь к смерти дочерей Тьмы, но не людей. Единый Бог через тебя прощает эти заблудшие души. Ты об этом думал, некромант?!
― А я говорил тебе, мой хранитель…
― Ты нарушил равновесие, Дитрих. Именно ты! Ты, которого избрали, чтобы сохранить равновесие! А ты… дерзкий мальчишка даже не подумал, что будет, если окровавленный меч пронести в Мир Немертвых. Кровь, она делает твой меч в Мире Живых материальным. Если в пустыне, когда ты познал свою силу, твой меч был чист, а потому не смертелен для плоти, то с кровью он смертелен в обоих Мирах. Ты не думал! Твоя безрассудная дерзость приводит к крушению Тримирья!
― Я говорил тебе, Печольд: привыкание вызывает дерзость, ибо человеку неймется умереть. Скажи мне, мой хранитель, ты хочешь умереть?
― Ответь ему! ― приказал Печольд Немертвый.
Дитрих тщился подумать, тщился превозмочь обжигающую боль, но чем больше он пытался осмыслить слова, тем сильнее острые когти вонзались в мозг, выворачивая его способность к мышлению. Жить или умереть? Резкий вопрос, который повергнет Тримирье в прах или восстановит равновесие. Некроманту вспомнилась добрая Эрменгарда с драконом. Неужели она вызвала его ради благородного дела? А он, Дитрих Некромант, как о нем и говорили, воплощение Зла. Он никогда не думал, что со смертью Рене Густава, именно на него переляжет эта роль: разрушителя равновесия. Но ему совершенно не хотелось умирать. Дитрих вознамерился доказать, что способен очистить свою душу от грехов сам.
Некромант поднялся с колен и провозгласил всем духовным мирам, что хочет жить!
― Я буду жить!
Туман резко расплылся в стороны, как словно камень, брошенный в лужу, на мгновение обнажает дно, так и марево расступилось, обнажая Дитриха, и вновь навалилось, сдавливая тело.
― Ты сделал свой выбор, Дитрих, ― спокойно произнес Печольд. ― Мне с тобой больше не о чем говорить. Но знай, что Эрменгарда вызвала Батачихана, чтобы спасти тебя от смерти. Ты предал и ее.
С этими словами святой Печольд растворился среди кисельного тумана, вместе с ним и сгинули неупокоенные души, гневающиеся на Дитриха за то, что единственный человек, который мог их упокоить – предал их. Печольд забрал душу Изабеллы с собой, и потребовал от некроманта ключ из дымчатого кварца. Он выбрал жизнь, а не смерть, захотел превозносить жизнь – он недостоин владеть смертью. Дитрих предал Мир Немертвых.
Он закрыл глаза, а когда открыл, увидел, что Мир Немертвых пропал, и некроманта вновь окружают стены Капитульного зала Вайсбурга. Робко взглянул на клинок – по лезвию стекали капли крови, а рядом с телом Рене Густава лежала графиня Изабелла, через дорогую ткань проступало красное пятно. На лице Дитрих увидел негодующую мину. Она не могла подумать, что следующей дочерью Тьмы окажется она сама. Это графиня осознала лишь в последний миг, когда некромант отнял у нее жизнь.
Лютвин что-то кричал ему, но Дитрих не слышал. Перед льдисто-голубыми глазами проносились видения убийства привратника Арены, а теперь и женщины. Второе убийство, которое он совершил. Он не хотел убивать сам, но сам же и начал убивать. Дитрих рухнул на колени, стыдливо обхватив голову, только бы на него не смотрели, только бы не осуждали. На нем теперь грех, как же он – Божий избранник – осмелился преступить заповеди? Что же теперь с ним будет? Эти мысли прорывались в сознание, смешивая реальность и вымысел. Дитриху казалось, что он видит, как Фридебрахт, убитый Великий Инквизитор указывает на него двумя перстами, как приговаривает искривленными губами, а позади хохочут Фолквин и архиепископ Нитрийский. Только прощенный паладин на этом вымышленном суде свидетельствует в пользу некроманта, только святой Антоний протягивает руки, чтобы поднять Дитриха на ноги.
― Дитрих! Братик, очнись! ― послышался знакомый и далекий голос кузины.
― Ударь его, может, придет в себя, не знаю, что он на себя берет, не он первый убивает, не он последний.
― Лютвин, прекрати! Он же не убийца. Он всего лишь некромант…
«Некромант! ― послышалось посреди слезного сознания. ― Вставай некромант! Ты не закончил дело, мой хранитель!» И следом, словно сверкнувшей молнией, раздалось знакомые ему выкрики жителей городов, где он бывал, где его обвиняли в покушении: «Убийца! Некромант!»
― Он святой, как же ты не поймешь, Лютвин! Блаженный…
«Святой?! Блаженный?!» Нет! ― решил Дитрих, ― он убийца, предатель всех святых, изгой, которому нет места среди живых, и тому, кто осмелиться убить его - тому отмстится в семьсот раз больше, чем сказал Ламех о себе. Дитрих подумал, что закончился в его душе свет, который он обрел в Вюстебурге, теперь на него легла настоящая тьма, наполненная злобой и гневом… на самого себя. Ему нет места среди живых. Нет места.
― Я не достоин жить! ― выкрикнул он в потолок, в просмоленные балки и переборки Капитульного зала. ― Убей сестра десятую дочерь Тьмы – Гордыню, ибо был я слишком горделив, исполняя поручение святого Антония. Во мне больше дерзости, чем было в Рене Густаве, чем было в Романе Третьем, чем есть в Василии Первом или автократоре Никифоре! Убей меня сестра!
Острая боль прожгла щеку, затем жжение утихло, с ним прошло желание умереть. Как пощечина Моргретты ввела некроманта в Мир Немертвых, так же пощечина вывела его из возбуждения от убийства.
― Еще скажешь подобное, ― добавила кузина, когда Дитрих понял на нее глаза, ― точно убью! Ты не закончил работу. Еще не все девять дочерей Тьмы умерли. Так что и не помышляй о десятой.
― Но я же убийца! Мне больше нет места…
― Однажды человек, которого я хорошо знала, так же говорил, потом ушел в лес, а вышел лишь благодаря маленькому огоньку на постоялом дворе!
― Родегер?
― Братец?
― Именно. Он тоже дерзнул пожертвовать собой и своей жизнью, чтобы спасти волчицу, а потом и Империю Гиттов. Но только, ― продолжала Моргретта, уперев руки в бока, ― он сказал единожды «да», и прошел путь, не оглядываясь и стремясь к заветной цели отца: увидеть сына кайзером. Так почему ты, братик, решил сдаться, когда до утверждения равновесия осталось всего несколько недель? Неужели ты думаешь, что тебе не простят грехи, когда узнают, что ты избавил Мир Живых от дочерей Тьмы, убил самых отъявленных негодяев, которые не осознавали, что творят и к каким бедам это может привести? Вставай, братик! Нам надо еще остановить войну с эль’еями…
Виллехальм, терпеливо ожидающий развязки, растворил в пространстве готовый огненный шар. Не было нужды удерживать его дольше, тратить силы и энергию. Вслед за ним расцепил мудру стрелы Оттон. Глава Гильдии Черного Жезла, скрестив на груди руки, недовольно проговорил:
― Раз вы все равно убили Рене Густава, я вам больше не нужен. В таком случае, требую у новых хозяев Вайсбурга разрешения покинуть замок и вернуться в Нитрию. У нас нет общих интересов, за исключением моего черного жезла, который находится в руках Эрменгарды. Поэтому, должок Рене Густава де Шато-Сале переложен отныне на вас. Посему требую его возвращения в ближайшие месяцы. Думаю, спутнице Рыжего Таракана известно, где расположена моя Гильдия. Будьте любезны вернуть. А теперь, покуда я не нужен, я уйду.
Виллехальм двинулся вперед, но остановился: в его горло упиралось острие меча Ламбертуччи. Глава Гильдии невозмутимо смотрел ему в глаза, понимая, что без приказа он не убьет, как был простым исполнителем, таким – остался. Дитрих приказал пропустить, и сержант опустил тяжелый клинок.
― Так-то лучше, ― сухо произнес Виллехальм, научившись сдерживать гнев. С недавнего времени он понимал, что это качество иногда бывает полезней ярости. ― А с тобой Дитрих, гроссмейстер святого Ордена Некромантов, мы еще встретимся, будь уверен.
С этими словами он вышел из зала и, постукивая каблуками, спустился во двор. Тишину нарушил голос Дудо Доттена. Лютвин надавил ногой на шею.
― Этот мой. Мой братец, увидит…
― Нет! ― крикнул Дитрих, поднимаясь.
― Не лезь в наши семейные дела!
― Однажды я хотел помочь твоему брату сесть на престол. Да лучше бы я оставил на нем тебя.
― Ты мне льстишь, Дитрих.
― Братик, можно я помучаю его, перед тем, как убью?
― Нет, Мора. Теперь это дело только мое. Я сам его убью!
― Дитрих! ― воскликнули все разом. Нет, этого не может быть. Праведник, который убивает во имя Единого Бога, ради равновесия?! Некромант слишком далеко окунулся во тьму, чтобы не чувствовать границы порока.
― Некромант, который боится убивать, более неправеден, чем тот, кто убивает во имя добра и равновесия, ― продолжал Дитрих.
Моргретта, близкая к его переживаниям после переходов в Мир Немертвых, первая осознала, что ее кузен говорил, как когда-то проповедовал пророк Трифон. Он с ним сливается, становится один целым, убийца понимала, но остановить эйфорию не могла, как не могла ему перечить. Она слишком любила Дитриха, чтобы сказать слово против. Моргретта метнула взгляд на Лютвина, в надежде, что тот воспротивится некроманту, остановит его от этого необдуманного поступка. Но жених лишь убрал ногу, потакая Дитриху, позволяя совершить ему то, что должен. Гроссгерцог решил, что некромант должен избавится от зависимости убийцы. Прятки с Единым Богом. Говорить, что убивает не он, а руки кузины, это слабость, которую Лютвин хотел выкорчевать из сознания Дитриха, дабы тот оставил невесту в покое.
Широкоплечий Ламбертуччи слишком доверял гроссмейстеру, чтобы ему противостоять; Оттону не было дела до всего этого, он просто хотел видеть во главе Ордена Эрменгарду. Для Ярослава такое поведение было в норме вещей, ему с детства внушали, что врагов необходимо убивать, бороться с любым злом и быть сильнее Тьмы. Он даже поддерживал это начинание.
― Братик! Опомнись!
― Уже опомнился, ― продерзил некромант. ― Пророк Антоний сказал мне, что только мне решать, к чему приведут мои дела. Я сам отвечаю за свои злодеяния, я не могу более вмешивать тебя. Иди с Лютвином, теперь упокоение душ – мое личное дело. Я стану убивать лишь за тем, чтобы поддерживать равновесие. Для этого я предал Мир Немертвых, выбрав жизнь.
― Святая Марианна! Во имя всех святых, некромант, пощади меня, ― заблеял Дудо, чувствуя, как тень смерти поднимает полуторный меч.
― Дудо Доттен, отчего тебе не жилось сенешалем в Ульрихбурге? Ты захотел разбогатеть, ссужая деньги под проценты? Ты стал пресмыкаться перед Никласом, ты и раньше во всем старался на него походить, так умри же, как пресмыкающееся по земле, ибо над такими дана от Единого Бога власть человеческая. Умри седьмая дочерь Тьмы – Ростовщичество!
Дитрих воткнул клинок в тело Дудо, повернул лезвие и лишь затем вытащил, оставив крупную рану, из которой полилась кровь. В последнем хриплом порыве раскаяния Доттен протянул руку к гроссгерцогу. На лице умирающего Лютвин увидел страх перед неизвестностью, страх за свою душу. Людвиг II Язычник говорил сердцем, что жалость убивает, но прежние слова Дитриха о том, что и Лютвин нарушил предсмертное желание отца, посадить на трон кайзера Родегера, внушали скорбь даже по этому нечестивцу и предателю, как Дудо Доттен. Гроссгерцог метался между религиями, между язычеством и единоверием, так и не найдя лучшего выхода, отвернулся, чтобы хотя бы сейчас не видеть хладнокровного убийства. Никогда прежде кровь и смерть не накладывали такую тяжесть на его душу. Неужели, думал он, Дитрих стал некромантом, поверил в себя, принял эту личину зла, борющегося со злом, только бы не допустить, чтобы другие шли за ним. Он всегда был один: сирота со Шмидегассе, обученный лекарем Дитерихом Шварцфухсом, и теперь захотел остаться один. Лютвина осенило, путь Печольда Немертвого также был одиноким, даже отшельническим. Дитрих идет его стезей, только за этим, только из желания покинуть людей, он принял мученический крест. Неужели он настолько любит людей, что жертвует своей праведностью ради спасения душ других людей, как пожертвовал собой святой Печольд Немертвый, чтобы стать вечным сторожем Врат в Мире Немертвых?
― Отныне, ― сказал Дитрих, обтирая окровавленный «Диетриж», ― я пойду один.
― Ты ничего не забыл, братик? ― спросила Моргретта, осматривая трупы. ― Если войска графа Клеетеппих доберутся раньше нас до Фладюона и если эль’еи соберут свою армию в ответ, то будет уже поздно. Даже если мы опоздаем, то присутствие некромантов поможет убитым обрести покой. И еще есть одна мелочь, которая, я думаю, сдвинет тебя с места – Эрменгарда на драконе. Я предпочитаю погибнуть возле реки, нежели сгореть вместе с этим замком.
― Но это мое дело!
― Спасение Империи Гиттов, ― возразил Лютвин, ― дело сугубо общее для всех гиттов.
― В путь! ― крикнула Моргретта, подобрав кинжал, выпавший из рук Изабеллы.
― Минуточку. Я… Мне не ловко говорить, но если вы покинете замок, то кто же здесь останется за главного?
― Это твой час триумфа, ― сказала убийца. Она похлопала Оттона по плечу и вышла в коридор, следом покинули зал Лютвин и Ламбертуччи.
Вкладывая меч в ножны, Дитрих подошел к магу и, не поднимая глаз, сказал, раз тот так желает, чтобы главой Ордена стала Эрменгарда, то пусть сначала сам примерит на себе эту роль. А теперь их путь лежит дальше на северо-запад провинции Грюнхюгель. И если Эрменгарда появится, добавил некромант, что пусть передаст ей:
― Я буду ждать ее в предместьях Флаюдона на Йоханов день.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Лик дракона. Эпилог

1
Вайсбург остался позади, а с ним, решил Дитрих, осталась и его прежняя жизнь, прежние страхи, прежнее бегство от себя самого. Теперь он – некромант, во власти которого и жизнь, и смерть; в его воли выбор, в какую сторону опустятся весы Судьбы: к добру или к злу, в его руках право выбора. И выбрал он жизнь, чтобы сеять смерть тем, кто или благими делами, или злыми нарушает равновесие Тримирья. Теперь ему было наплевать на то – святой он или же простой убийца. Наконец, понял некромант, он лишился того груза вины за первое убийство. Дитрих все еще ощущал приятную дрожь в руке, чувствовал, как мягко и легко ложится клинок в его руку, воображал, что «Диетриж» полон крови, что меч, выкованный Тичко, обрел-таки свободу. Теперь Дитрих знал о своем клинке всё. Это радовало и вселяло надежду. Не то, чтобы он желал убивать, нет, некромант, наконец, понял, что в этом мире просто необходима смерть, иначе само Тримирье лишится своей сущности, мир лишится Равновесия и тогда…
Дитрих клюкнул носом и тут же, взбодренный, вновь выпрямился в седле. Тракт затягивал своей монотонностью. Даже деревни и города, встречающиеся на пути, не могли развеять скуку. Льдисто-голубые глаза теперь казались лавандовыми. Три бессонных ночи затянули белки глаз красноватым маревом. Волосы слиплись и походили на сачок, сеть для которого собрана из нескольких слоев паутины. Пыль, грязь и веточки нагло вплетались в седые волосы. Молодое лицо нещадно зарастало колкой щетиной. Моргретта уговаривала Дитриха умыться, привести себя в порядок, однако он не отвечал. Молчал всю дорогу до замка графа Клеетеппих. Даже, Лютвин и Ламбертуччи не могли на него повлиять. Иногда Дитрих перебирался в конец колонны, чтобы приглядывать за рассветным небом: нет ли там белокрылого дракона, который на восходе солнца должен казаться черной птицей.
День ото дня повторялось его молчаливо блуждание по колонне. Многие некроманты ордена сами уже начинали нервничать, глядя на гроссмейстера, впрочем, им было чем себя развеселить – Рожер и Жан старались, как могли. Даже Моргретта приловчилась не пропускать ни одной перепалки между эль’еями. Ярослав жадно впитывал знания и гиттскую речь, доводя ее до совершенства. Воображал, что, может, в следующем году Дитрих отправит его миссионером на родину, в летрийские земли, но мечты оставалась мечтами. За все двенадцать дней некромант не обронил ни слово, а последние три дня не смыкал глаз, чувствуя, что за ним все-таки наблюдают.
Баронство Кеттентор встретило отряд полосой густых кустарников, ограждающих левый берег широкой реки. Через темные воды был переброшен добротный мост, виднеющийся двумя башнями в полулиге от того места, где Тракт, повинуясь старым тропам, выходил к реке, но далее дорога загибала к северу, позволяя насладиться прохладой, исходящей от вод. Здесь, на повороте еще оставался виден замшелый, прогнивший остов древнего моста. И если бы рекой по-прежнему не пользовались, то, наверное, не стали бы разрушать подводные колья. Впрочем, у берегов эти пики все же разрезали течение, осторожно выглядывая деревянными наконечниками из-под темно-зеленой воды.
― Графство Клеетеппих, ― проговорил Лютвин.
Дитрих кивнул, и встал впереди колонны.
― Мы его обидели, ― подъехала к гроссгерцогу Моргретта.
― Не бери в голову.
― Я предала его.
― Когда уже успела?
― Я обещала его быть с ним рядом до конца. Но теперь, понимаю, что не могу.
― Не хочешь ли ты сказать, что хотела инцеста?
― Не язви мне, Лютвин. Ему был сон, что я не сдержала обещание, и он упал с галереи. Теперь я понимаю, что это значило. Если я брошу его – он упадет, он погибнет без меня. Это же я убивала, а не он. А теперь…
― Да не бери в голову. Если бы не Эрлинда, то я бы не встретил тебя, и сам бы упал с галереи, но в Кайзербурге. Даже мидгары бы здесь сказали, что мы в одном узоре, сотканном норнами.
― И все же я не смогу поехать к тебе в замок, пока на мне эта вина. Он же убил графиню Изабеллу. Убил сам, понимаешь? Нарушил собственную клятву. Это знак, который был для меня. Как ты не понимаешь, только святая Марианна его до сих пор охраняла. А без меня, ему не справиться.
― Поступай, как знаешь, но лично я возле башен не въеду на мост. Меня дожидается войско у Бесоффентурма. И передай Дитриху, что если не будет вестей от него или от тебя я долго ждать не буду. Я нападу на Эль’ейские Королевства, чтобы там мой братец мне после не уготовил. Не мог Никлас провернуть грязное дело, не заручившись поддержкой эль’ейских филиалов Главной Торговой Гильдии. И если норны правы, то лишь все вместе мы сможем победить.
― Ты не понял, Лютвин. Некого побеждать, ибо нет врага. Даже эта служанка Дитриха, хочет добра, даже Рене Густав хотел равновесия, даже Оттон хочет лишь справедливости. Нет врага для нас или Империи. Каждый прав, Лютвин. И Дитрих знает, что с убийством последней Дочерью Тьмы – враг не появится. Он думает, что враг – это он сам. И теперь ему хочется, восстановить Равновесие. Он его нарушил, ему и восстанавливать.
― Я считал тебя сильной женщиной. А ты такая же сентиментальная, как Бертруда, моя сестрица. Ты хрупка, но твои стены слишком толсты, чтобы взять их штурмом. Но я тебя добьюсь, Моргретта Тильке. Или я не Лютвин Честный!
Убийца остановила жеребца, пропуская колонну вперед. Разговаривать ей больше не хотелось.
Лютвин, увидев, как его будущая невеста перестроилась в арьергард, скомандовал:
― Отнанд! Ансельм! Ко мне! Наш путь на север, в Кларраин!
Проезжая мимо Дитриха, гроссгерцог добавил:
― Она все еще любит тебя. Но, прошу, оставь ее мне. Она не твоя половина. Хватит молчать! Если не будет вестей через неделю после Йоханнова дня – я атакую Фладюон. Ты понял?
Некромант одарил его полусонным взглядом. Все тело выдавало в Дитрихе чрезмерную усталость.
― Ты понял? ― повторил Лютвин, но снова не получив ответа, нахмурив брови, сказал: ― Теперь от тебя зависит мир между Империей Гиттов и Эль’ейскими Королевствами!
Гроссгерцог и его слуги взяли в галоп.
Дитрих молчал. У таможенной башни он остановился, глядя на то, как три всадника медленно приближаются к горизонту.
― Йарпольт! Ламбертуччи!
― Да, герр гроссмейстер! ― подъехали к Дитриху сержанты.
― Мне нужно подтверждение слов Лютвина. К тому же, если будет битва – будет кому хоронить умерших. Догоняйте гроссгерцога.
― Но, Дитрих…
― Это приказ! ― рявкнул некромант.
― Да, герр гроссмейстер!
Подождав, пока и эта парочка отъедет так далеко, насколько это возможно, Дитрих вновь скомандовал.
― Здесь мы остановимся до утра. Всем привести себя в порядок. На рассвете мы въедем в графство Клеетеппих.
Некроманты разбили лагерь перед лесом. Повозка эль’еев заняла место центре. Дитрих посчитал, что не военные люди должны быть под защитой, если граф Клеетеппих вдруг атакует их или раубриттеры, которых везде много. Сам же некромант, не слушая советов кузины, удалился в лес так, чтобы видеть костры своего ордена. Однако ему вовсе не хотелось ни с кем разговаривать из людей, даже с Моргреттой.
Прислонившись спиной к широкому дубу, Дитрих наблюдал, как огненное зарево медленно уступает небосвод темно-синему. Через листву уже просвечивали первые звезды, такие далекие и монотонные. Все казалось некроманту ни живым ни мертвым. Застывшим. Под мысль о том, как же скучно обретаться при Равновесии, Дитрих вынул «Диетриж» из ножен и провел пальцем по лезвию. Острый меч, который наконец-таки познал кровь на стальном теле, слишком начал много значить в жизни простого лекаря. Ему вспомнились перебранки с Тичко Брава, когда юноша пытался указать потомственному кузнецу, как же лучше ковать и охлаждать, где бить, и сколько выдерживать на ветру и в ослиной моче.
Дитрих улыбнулся. Его большой палец дернулся и начал саднить – небольшая капелька крови стекла по диагонали, по невидимому рисунку стали. Некромант лизнул рану и ощутил во рту кисло-сладкий металлический привкус. Он хотел вновь впиться в руки, разрывая плоть, чтобы оказаться в Мире Немертвых попытаться спрыгнуть в туманную бездну, где бы его никогда не нашли, даже сам Печольд Немертвый, но пересилил себя. Это была бы самая нелепая смерть в Империи Гиттов.
Позади, в лесу, послышались быстрые шаги, словно бежал маленький ребенок, однако весил этот «малыш» не меньше взрослого человека. Дитрих обхватил рукоять клинка и вжался в ствол, большие, извивающие корни, укрыли его. Толстый карлик прошел мимо и остановился в трех шагах от некроманта. Он смотрел, как разжигаются костры, как люди готовятся ко сну. Леприкон потер руки, что-то пробубнил себе в бороду и, решив, видимо, подождать рассвета, развернулся. Он хотел было сделать шаг, но его встретил «Диетриж», мягко вошедший в плоть между большими деревянными пуговицами кафтана.
― Не ожидал меня увидеть? ― начал Дитрих.
― Мой голос тих, мой стан дыряв. В капкан попался я, не ожидав. Но убить нельзя меня. Что сделаешь ты, некромант?
― Задам тебе три вопроса, в противном случае, ты умрешь, ибо я убью тебя не в Мире Живых, а в Мире Немертвых. Ты сам сказал, что попал в капкан. Мои вопросы законны. Насколько я понимаю, ты знаешь, где находятся еще одни Врата из Мира Мертвых. Где они? Это первый вопрос.
― Поймал меня, милейший. Отвечу, да, конечно. Против Норди, по ледникам, пока в туманах не утонешь там. Пламени вдали увидишь мир – подо льдом, внизу, течет Гергельмир.
Карлик попытался отшагнуть, но Дитрих повернул клинок. Йонан открыл рот, чтобы крикнуть, но поспешил успокоиться, понимая, что на его зов придет не только Локи, но и Один.
― Вопрос второй, ― вновь заговорил некромант, ― Где сейчас Эрменгарда и дракон?
― Пока осели всем массивным телом в тебе известном замке белом.
― Не много же от тебя пользы. Ответь на последний вопрос: чем отличается добрый тиран от злого?
Дитрих убрал клинок в ножны, понимая, что леприкон все еще находится под властью капкана. Он не убежит, пока не ответит, чтобы стать полностью свободным, но та информация, которую Йонан обычно говорит, вещественна, он рядом, ее можно проверить, но никогда ему не приходилось отвечать на философские или риторические вопросы. Все хотели денег, чего-нибудь материального. Леприкон недооценил некроманта. Карлик молчал, обдумывая ответ; Дитрих ждал.
― Ответ дать, как убить дракона, проще, чем - на «чей кошель тирана толще?»
― Ответь на мой вопрос! ― непривычно властно проговорил некромант.

2
На северном склоне Лучшего холма, среди душистых луговых цветов и трав, обдуваемая прохладным западным ветерком, сидела Эрменгарда и читала книгу заклинаний, составленную архивариусом – братом Домиником. Девушка хотела его вернуть в Мир Живых, но не могла найти нужного заклинания даже в высших степенях всех четырех кругов Магии. Такую реорганизацию она приняла сразу по прибытии в Вайсбург. Оттон, впрочем, настоял на том, что до конца года останется по-прежнему. Эрменгарда согласилась, понимая, что ее законное правление Орденом Магов Белой Руки будет решаться только после избрания Великого Инквизитора. Лейтенант также пояснил, что нового главу Ордена утверждает Совет гроссмейстеров всех Орденов, на котором, как он сказал, будет и Дитрих Шварцфухс.
― Вот здорово! ― воскликнула волшебница и запрыгала. ― Значит один голос уже за меня!
― Есть один маленький нюанс… ― промямлил Оттон, обнимая девушку за плечи и направляя ее в замок.
― Какой?
Эрменгарда глянула на лейтенанта не то жалобно, не то невинно и удивленно.
― Дитрих ненавидит магию, ― спокойно пояснил он.
Девушка остановилась, сжала кулачки и встала перед Оттоном, глядя в его маленькие черные глаза.
― Неправда! Он любит меня, и примет мою кандидатуру, иначе…
― «Иначе» что? ― снисходительно усмехнулся лейтенант. ― Пустишь в ход магию, чтобы он тебя разлюбил? Хотя я сомневаюсь, что он…
― Я слушаю… ― насупилась девушка, разумея, что Оттон – единственный человек, который недавно видел Дитриха и был рядом с ней в эту минуту.
― Я сомневаюсь, что он вообще кого-нибудь любит. В нем смешались истое человеколюбие и дерзновенный эгоизм. Мне показалось, что он сам не знает, чего хочет. Впрочем, паладины все-таки примкнули к нему…
― Паладины? ― удивилась Эрменгарда. ― Он такой святой?
― По мне, ― продолжил Оттон, закладывая руки за спину, ― так он – воплощение зла. Еле сдерживался, чтобы убить ненавистного всем Рене Густава, и, не раздумывая, убил графиню Изабеллу и посланника Главной Торговой Гильдии. Так что, я не знаю, что им движет, слишком мало его знаю, но мне показалось, что не будь я на твоей стороне, он бы, наверное, всех магов поубивал.
― А это, мой дорогой Оттон, ― проговорила девушка, позволяя взять себя под руку, ― доказывает, что он меня любит. И на Совете поддержит меня.
― Будем надеяться… ― пространно пробубнил Оттон фон Эльштернвальд.
Эрменгарда прижала книгу к груди. Неужели милый Дитрих может ее не любить? Она готова простить всё, только не нелюбовь. Из изумрудно-зеленых глаз потекли слезы, они скатывались по скулам и исчезали, растворяясь в магической защите книги.
Овцы сгрудились в тесную отару и помчались вниз, к реке Основке. Следом Эрменгарда заметила огромную тень, пересекшую луг с востока на запад, а затем – с юга на север. Батачихан разминается, ― подумалось девушке. Тем временем, белый дракон плюхнулся наземь, волна, словно от землетрясения, пронеслась от его массивного, покрытого белоснежной чешуей, тела под девушкой и добралась до замка. Эрменгарда оглянулась, зорчий на одной из смотровых площадок пошатнулся и полетел вдоль черной стены. Волшебница быстро сотворила поднимающую мудру и опустила мага на землю. Убедившись, что он жив, улыбнулась тому, что медальоны Всецарствия не требовали сильной и долгой подпитки, как всегда.
Покачивая длинными усами и хохолком между рогами, дракон переваливался, как громадная ящерица. Он приближался к Эрменгарде. Чтобы не тратить силы магов, поддерживающих ее речь в пределах Лучшего холма, девушка потянулась к черному жезлу.
«У тебя какой-то нездоровый вид, ― мысленно проговорила волшебница. ― Обычно, ты так грубо не приземляешься».
«На то есть причины», ― внушил ей мысли Батачихан, разваливаясь на лугу.
«Я и гляжу, ни одной птицы в округе не слышно. Налетался, всех распугал…»
«Помнишь, я говорил, что боюсь воды?»
«Ты очень мило хрипишь, когда тонешь», ― Эрменгарда закрыла книгу и подложила ее в сумку.
«Не надо напоминать, хозяйка».
«Ты сам об этом заговорил… постой, ты хочешь сказать, что так приземлился, из-за того, что недавно летал на водой?»
«Ты умнее, чем кажешься на первый взгляд. Да, летал»
«Не упал, надеюсь…» ― улыбнулась девушка.
«Слава Единому Богу, нет».
«О, как мы заговорили! С чего это нам упоминать Господа? Ты хочешь мне что-то рассказать?»
«Да. Ты хотела узнать о Мироздании больше. Я думаю, настал этот час».
«Я слушаю», ― помыслила Эрменгарда устраиваясь поудобнее.
«В незапамятные времена, когда из Слова был сотворен Единый Бог, Он начал создавать тех, кто бы ему во всем потакал и подчинялся. Так был рожден от света Звезды в Хаосе первый архангел – Светозар. И он поклялся во всем подчиняться Господу, и по сей день верен перводанной клятве. После был рожден я – первый ангел-серафим – Первый Полководец, армии Светозара. По законам новосозданной иерархии, я подчинялся только Светозару, ибо как сказано было Господом: «Вассал моего вассала не мой вассал». Ныне это повсеместно используется. Но Единому Богу мало было верных вассалов, а Светозар один не управлялся, создавая Мир Живых по замыслу Божьему, тогда родились другие архангелы, их серафимы и хай-от-ха – святые существа, далее аралимы – восседающие на троне, херувимы и ауфалимы, лишь затем с появлением самого мира и первых людей, которым Единый Бог обещал царствие Небесное, иными словами в Мире Мертвых, появились новые архангелы, с их малахимами - посланцами, а также множество распевающих псалмы хазмалимов… Это сложно понять с первого раза, но задумывайся об этом хоть иногда. А сейчас подумай, почему вы, люди, получили возможность царствовать наравне со Светозаром, Метатроном и Михаилом, прямо как первый сверхчеловек – Гавриил? Почему Симон-Петер стал Святым Ключарем от Врат Рая? Почему святой Антоний в его подчинении? Почему вы равны, а то выше чином, чем ангелы?»
«Наверное, потому, что Единый Бог любит нас».
«Он любит всех. Светозар это знал, но ко мне осознание пришло только сейчас, когда я обрел таки некоторую свободу, благодаря тебе. Вы – люди – существа особенные, иного порядка. Низвержение моего господина было задумано Единым Богом. Он знал, что я не пойму, и смогу уговорить Светозара взять на себя это бремя. В нарушении равновесия был виноват я, и теперь мне же приходится за это расплачиваться...»
«Не говори так, ты же хороший…»
«Никогда меня так еще не называли. Поэтому вы и стоите наравне с ангелами. Вы, как и Он, способны прощать, любить, у вас весь букет его чувств и эмоций, нам же отводятся лишь скромные роли раболепных Его служителей, таких, что даже Геенна, даже звание нефилимов, не может изгладить из наших душ это клеймо, во всем следовать замыслу Господа. Это вы сотворены по образу и подобию Его, мы изначально задумывались, как просто высшие существа. Мы были самыми красивыми, самыми добрыми, самыми гордыми и самыми пресмыкающимися перед Ним. И вот теперь херувимы Светозара в Геенне обрели-таки эту внешность пресмыкающихся. Словно подтверждая Его замысел и Его слова первочеловекам о том, что вам дана власть над птицами небесными и над пресмыкающимся по земле. Взгляни на меня, хозяйка: и птица, и ящер – дракон, над которым властвует человек. Ты - самый добрый и любящий человек из всех, что я повидал за тысячелетия. Твоя любовь к некроманту настолько велика, что я – Батачихан – не могу противится твоей воле, даже если прикажешь умереть…»
«Что с тобой? Как ты можешь быть таким грустным? Как ты можешь желать себе смерти?»
«Смерть, хозяйка, не страшна. Страшно то, что помимо Мира Мертвых и Мира Немертвых есть Небытие, Пустота, Бездна… Оказаться в Тримирье – это самая лучшая участь, что может быть. Оказаться в Пустоте – забыть себя, стереть себя из дальнейшей истории. Там нет времени, а следовательно: нет памяти. Это страшно. Даже я этого боюсь. Поэтому и помогаю тебе, искупаю свою гордыню и недальновидность».
«Боже, ты такой несчастный! Как я могу помочь?»
«Заставь Дитриха взять черный жезл и надеть медальоны Всецарствия»
― Зачем?
«Если ты любишь Дитриха, то прошу, хозяйка, сделай, как я говорю!»
«Но я не хочу, чтобы ты умирал».
«Нет я не умру, хозяйка. Это нужно Единому Богу. Ныне некромант решает Судьбу Мира и его Равновесие. Таков приказ Бога человеку, и даже архангелы не в праве ослушаться воли человека, избранного человека: Дитриха, прозванного Некромантом…»
Эрменгарда задумалась. Ей казалось, что дракон останется с ней до конца или хотя бы до того момента, когда ей вручал полномочия главы Ордена Магов, признав ее силу. Девушка отчетливо поняла, что если передаст жезл и медальоны Дитриху – лишится большей части своей магической силы. С другой стороны – это единственное, из-за чего некромант мог ее полюбить, но выскажет ли он свое слово на Совете? Наверное, нет, в любом случае, ― подумала Эрменгарда. ― Значит, если ей в любом случае не видать в ближайшем будущем себя в лице гроссмейстера, то она вынуждена отдать магические вещи ее любимому, чтобы сохранить хотя бы надежду на то, что он все-таки ее полюбит.
«Надежда», ― предстали перед ее разумом слова Батачихана, явно прочитавшего ее мысли.
― К этому проповедовал святой Антоний? Обрести надежду?!
Девушка вскочила на ноги и уставилась в красные, туманные глаза древнего дракона, первого из всех полководцев армии Небес, а затем и Геенны. Осознание собственного бессилия лишало Эрменгарду стойкости и духа. Она металась, между любовью и собственным величием. «Почему всё так сложно?! ― возопила она. ― Неужели мне надо пожертвовать всем, чтобы помочь Дитриху исполнить предназначение? Дитриху… Милый, любимый Дитрих». Эрменгарда перекинула сумку через плечо и, задумавшись на этой дилеммой, побрела в замок.
«Хозяйка! ― окликнул ее Батачихан, привставая на своих кожистых, практически не прокрытых чешуей ногах. Он вытянул шею, потянувшись в девушке. Она махнула жезлом, призывая оставить ее в покое, в ответ на этот жест дракон вновь облизал белую чешую пламенем, как всегда выказывая, что ему что-то не нравится, и мысленно повторил призыв: ― Хозяйка!»
Она обернулась, и ее гневное лицо было совсем не по душе дракону. Ее изумрудно-зеленые глаза стали темнее, а лицо исказила гримаса злости, однако он понимал, что волшебница злилась на себя. Батачихан знал, что разрушил ее розовые мечты, но так было надо. Маг, витающий в облаках, опасен, даже если он добр, как она, или зол, как Рене Густав.
― Что еще?! ― выпалила Эрменгарда.
― Помни, вы созданы по образу и подобию, и даже наш Сюзерен не один творил Мир Живых. Отдай жезл и медальоны Дитриху. Задумайся и ты поймешь, почему я прав.

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Городок Фладюон пестрел палатками и шатрами. Караваны и вереницы обозов въезжали и покидали его по новому Тракту, мощеному искусно обтесанными камнями, сложенными и подогнанными так тесно, что ни росток, ни травинка не могли пробиться к солнцу. Даже в дождь Тракт оставался проезжим и полным путников.
Пять лет назад о Фладюоне, как и о прочих поселках, вспоминали по урожаю, когда герольды и сборщики приезжали за налогами. Священник бывал чаще: раз в месяц да заглянет, оценит, не разбежалась ли паства. А теперь ему и шага не дают сделать, деревня грозит в город разрастись. Приезжают торговцы, воры и мечтатели, свободные крестьяне ищут работу; другие так и остаются с протянутой рукой возле деревянной церкви, которую уже начали обкладывать камнем. Приезжие, если они единоверы, первым делом не на постоялый двор спешат, а к священнику, чтобы благословил их на пребывание в городе-деревне. Он и кардиналу писал с прошением выделить ему служек или второго отца в помощь, только мешала всему политика. Фладюон находился в видимости одной из дозорных башен Тьерри Дениксо, маркиза де Вьёргеталь, поэтому даже кайзер Империи Гиттов признавал городок за Эль'ейскими Королевствами, но по церковной раздробленности, священник числился вассалом епископа Клеетеппихского, иными словами, городок принадлежал эль'еям, а церковь в нем - гиттам.
Если раньше битвы за камень преткновения случались после урожая, то теперь по недавней традиции, битвы шли с мая по сентябрь, а ближе к ноябрю, когда земля слегка промерзает, объявляли турнир. Грустный, в темно-оранжевых и бурых красках, город вновь наполнялся весенней радостью. В остальное время Фладюон оставался полем битвы.
Комт Анри злился уже пять дней, с тех самых пор, как узнал, что городок захватили гитты. Они, переодевшись купцами, проникли в город, и ночью, без единого убитого, захватили Фладюон. Пленников отпустили, к великому уважению, как они передали весть с воинами, и очень сожалеют, что им пришлось на это пойти, в связи с некоторым сумасшествием Боэмунда, графа Клеетеппих, поэтому по великой милости Единого Бога, снизошедшей на их богобоязненные души, они вынуждены были обойти прямую битву и осаду города, с тем, что на их плечах и на сердце графа останутся рубцы намного тяжелее, чем стыд за совершенное. За это они умоляют Анри Дениксо, комта Сен-Монт, сына маркиза Тьерри не гневаться на графа, и перенести все разногласия, которые могут возникнуть у почтенного комта, во Фладюон, ведь если неспокойный городок является общей целью, то и битву следует вести рядом или в нем, не объявляя войны между Империей и Королевствами. Это дело должно быть разрешено на границе. И в конце послания гитты приписали, осаду будут ждать на пятый день, чтобы комт Анри успел собрать верных ему людей.
Простить гиттам такую выходку Анри не мог. И злился он на то, что врагам известно, сколько же потребуется дней, чтобы собрать хотя бы человек сто; его взбесило, что шпионы Империи беспрекословно передвигаются по его территории и спокойно передают сведения гиттам. Четыре дня назад, комт прибыл в Фер-Кальме, к вассальному виконту с требованием усилить наблюдение за границами, а после приказал выделить всадников, пусть разомнутся во Фладюоне. Виконт так перепугался молодого комта, гневающегося на него, что вынужден был молить о прощении, чтобы горячая кровь сюзерена не пустила его род по земле. В Шато-Кальме комт Анри пробыл не долго, несколько часов, чтобы всадники стряхнули с себя заскорузлую пыль и оседлали, наконец, лошадей.
На утро пятого дня из леса, по старой грунтовой дороге, выехало войско комта на холм, названный Зорким, перед Фладюоном. Городок не был даже обнесен частоколом, Анри изумленно качал светлокудрой головой: каждый раз он выговаривал прево: «Построй частокол!», а жирдяй лишь кивал, пережевывая свинину. Теперь же Анри возрадовался этой нерасторопности, и готов был отсыпать полсотни су, чтобы тот после победы все-таки обнес город частоколом.
― Монсеньор, ― обратился всадник, ― простите, что прерываю ваши мысли и планы, но имею честь сообщить...
― Короче.
― Нас заметили, и к нам едет переговорщик.
― Так встретим его у подножия холма. Вивьен, Марселе, со мной.
Вивьен, правая рука комта, помчался за сюзереном, готовясь, если что случится рубануть переговорщика или прикрыть Анри от стрелы. Марселе - личный знаменосец - настолько предан молодому комту, что если бы к нему не обратились с приказом, он все равно двинулся бы следом, возвещая двухвостым гонфалоном, престиж сюзерена, ведь одна большая победа и останется всего один хвост, а там и до баннера недалеко.
Как и рассчитал Анри встретились они у подножия холма. Переговорщик нервничал и заикался, постоянно сглатывал, но продолжал гордиться тем, что говорит с сыном маркиза де Вьёргеталь лично.
― Это большая честь для меня, первым сегодня встречать в нашем, то есть пока нашем городе...
― Может, его на месте убить...
― Подожди, Вивьен. Времени у нас много, дай ему высказаться.
― Благодарю вас, господин. Как вам будет угодно нас атаковать: на равнине или в самом городе? Ведь только скажите и мы либо выйдем из города и расположимся там, на ристалище, или же останемся в городе.
― Вы же писали, что ждете осаду, вы ее получите. Ровно на пятый день, как и было обговорено. Эль'еи держат слово.
― Если же вы, господин пожелаете, мы уведем столько человек, сколько необходимо, чтобы сравнять силы.
― Я не вижу в городе всадников, так что, пожалуй, не стоит. Чем больше вас, тем величественнее станет наша победа! А теперь возвращайся и скажи своим: Анри Дениксо, комт Сен-Монт атакует через два часа.
Вернувшись на холм, за которым расположилось войско эль'еев, Анри обнажил меч и закричал:
― Верные подданные Эль'ейских Королевств! Я многих знаю лично, и видел как вы сражаетесь, о бесстрашные воины! Есть среди вас и благородные и те, кто своими подвигами заслужил честь биться сегодня со мной! Нам редко выпадает милость сражаться на родной земле, но сегодня будет именно такой день. И наша земля поможет нам одолеть почтенных и учтивых врагов! Они просили у нас милости и чести осадить город. Мы удостоим их такой чести! Когда-то мне выпал случай жить среди гиттов, и я завел немало друзей и знакомых. Среди них есть хорошие и благочестивые люди, которые способны защищать даже своих обидчиков. Я знаю таких лично, как и вас! Поэтому я призываю вас к милосердию! По гиттским законам гибель от меча милосердней виселицы. Так проявим милосердие!
Воины кричали, словно варвары, ударяли себя по бригандинам, иные по щитам. Люди радовались перед битвой, шутили и смеялись, в любом случае предвкушая победу. Их не интересовала сама речь, главное, что ее произносит этот молодой и преуспевающий полководец. И сегодня, как обычно, воины понадеялись на род Дениксо - он, во что бы то ни стало, приведет эль'еев к победе. Город снова должен закрепиться за Королевствами.
В это время, воодушевленный Анри, подозвал капитанов и пояснил план осады. По нему самая тяжелая доля выпадает на всадников Фер-Кальме, им поручено обойти город с западной стороны и, борясь с солнцем в глазах, нанести первый удар, увлекая за собой отряды противника. Имеющиеся шевалье, вместе с войском самого Анри выступят с востока, восходящее солнце ослепит гиттов, это преимущество, которое обязательно должно быть использовано.
Капитаны разъехались.
― Горнист, играй обход слева! ― крикнул Анри.
Войско поделилось, комт и шевалье обогнули лесок и выстроились на Тракте в колонны по восемь человек в шеренге: четыре всадника комта и четыре шевалье. Вивьен, как обычно, занял место рядом с сюзереном, по левую руку расположились друзья детства: Жильмо Левша и Габриэль.
Солнце как раз поднялось настолько, чтобы скрыть в ослепительном сиянии знамена. С севера, из пролеска, веяло хвоей и смолой. Воздух был свеж и прохладен, воины становились бодры, к тому же на холодке сражаться лучше: меньше нагревается тело, не прилипает подкольчужник вместе с нижней одеждой, да и просто дышится легче.
Фладюон также готовился к битве. Герольды оповестили торговцев, чтобы убрали палатки, жители закрыли ставни, не дай Бог, случайная стрела пронзит кормильца семьи или ребенка. Постоялые дворы и таверны наполнились людьми, ростовщики в малиновых беретах только этого и ждали, чтобы разбогатеть на ставках, кто же победит: гитты или эль'еи? Желающих поставить все состояние оказалось немало, но люди были осведомленные, поэтому лишь некоторые, ради приличия, поставили по три денье на гиттов, не смотря на то, что их было на полсотни больше. Люди спорили и по-обычному обсуждали несчастья и выгоды, которые можно получить, говорили о проблемах и преспокойно выпивали, в то время, как сгрудившиеся на торговой площади гитты со всех сторон ожидали удара. Каждый из них понимал, что лучше бы они сдали город без битвы. Просто ушли домой, к женам и детям, но раз дали слово - его необходимо сдержать. Как же тогда на них посмотрят другие: предложили комту атаковать, позволили ему победить и смилостивиться, а сами лишили благородного человека такой чести? И если об этом узнает кайзер, граф Боэмунд и тиранесса Вальпа впадут в немилость, а если Главная Торговая Гильдия, то обеспечен бойкот на торговлю крепленым вином, основным источником дохода графства Клеетеппих.
Воины вынуждены были подчиниться. Гитты ждали удара.
Послышался горн, оповещающий атаку. Всадники Фер-Кальме и следом за ними конники из Фара-Негро-Ривье двинулись по западному отрезку Тракта ровными рядами. Сначала рысью, а затем, когда первые здания остались позади, перешли на галоп и опустили копья. Городок утонул в стуке подков о брусчатку Торгового Пути. Грозные всадники, пристыженные собственной недальновидностью, решили облагородить свои семьи и сюзеренов, выступив первыми.
Гитты не растерялись. Копейщики заняли Рю-де-Маршан, приняв первый удар на себя. Они понимали, на какой идут подвиг, понимали, что первые умрут сразу - раненых будет мало, но никто не струсил, хотя в глазах читался ужас перед предстоящей битвой. Гитты видели мощные тела коней, несущихся на них, видели всадников: их лица скрывали васфельмы, тела покрывали кольчуги, сверкали листовидные наконечники копий, они, казалось, метили прямо в сердца. Дикие крики перекрывали стук копыт. Всадники заполонили улицу и тесными рядами мчались на копейщиков.
Анри, увидевший оба знамени, выругался, он же сказал: отвлечь, вывести из города! А они толпой ломанулись на площадь. На несколько секунд ему стало жаль всадников Фер-Кальме, которые обречены на поражение, заключенные между копейщиками гиттов и толкающих сзади сородичей. К нему обратился капитан шевалье, с просьбой помочь им, на что комт ответил:
― Нет. Твоя слава тебя подождет. Они сами виноваты. К тому же я сказал переговорщику, что лично я выступлю через два часа, по-моему, осталось не больше получаса. Мы, эль'еи, должны сдержать слово.
― Это слово давали вы, монсеньор, но не я.
― Сейчас ты со мной, Сенестре, а значит, мое слово - это и твое слово.
― Хорошо, монсеньор, но в октябре ждите вызов на турнир.
― Взаимно, ― лукаво улыбнулся молодой комт.
Тем временем конница напоролась на гладкие древки копий. Первые шеренги под ржание и предсмертные возгласы, вместе с лошадьми покатились кубарем, следующие сметали копейщиков. Пронзенные тела падали, на них кони. В начавшемся ближнем бою уже не смотрели, кто упал: свои или чужие. Понимали все: и всадники, и копейщики - различать мертвецов будут после, раненых выскребут потом. А сейчас сражаются только те, кто еще стоит на ногах. Упадешь, и можешь считать себя покойником. Либо копейщик на тебя встанет, чтобы вонзить копье в шею лошади, либо чье-то копыто раздавит тебе позвонки или грудную клетку.
На тесной улице начиналась свалка. Горнист протрубил отступление, но сигнал всадники услышали лишь с третьего раза. Разгоряченные битвой, они не могли остановиться, рубили направо и налево, падали, умирали. Кто-то крошил шлема булавами и следом, сраженный копьем или просто стащенный с седла, уже кричал от ужаса быть погребенным под телами и копытами. Многие копейщики, выжившие при первом ударе, бросали копья и вытаскивали топоры. Рубка длилась минут десять; из полусотни человек осталось всего двадцать, но эти, увлеченные тем, что могут противостоять коннице, кидались на всадников, подрубали жилы коней, всаживали топоры под колени наездников, пока те мешкали с оружием и разворотами. На тесной Рю-де-Маршан у гиттов было неоспоримое преимущество.
За копейщиками выстроились лучники, ждавшие, пока конница отступит. Всадники Фара-Нерго-Ривье, горячие и воодушевленные покинули город под тучи стрел. С десяток воинов Фер-Кальме уже пешем продолжали сражаться, завоевывая себе славу посмертно. Перешагивая через трупы, не стесняясь давить и своих, они бились до последнего, пока знаменосец держал знамя.
Это бодрило.
Снова послышался горн. Воины Фер-Кальме отступили и спрятались в соседнем проулке, пропуская всадников. Если кто и успел поднять копье, то не надолго. Второй удар смел остатки копейщиков. Гитты так и не увидели знамен комта Анри, а всадники Фара-Негро-Ривье продирались через тела, по трупам на площадь. Лучники получили приказ стрелять, не взирая на своих, главное - сразить как можно больше всадников. На подмогу копейщикам прибежало ополчение графа Клеетеппих, вооруженные фальшионами и топорами. Они понимали, как только конница выйдет на площадь, шансов на спасение уже не будет, а пока всадники в коридоре между каменными домами Рю-де-Маршан, у гиттов остается надежда на победу. Одно их тревожило - комт Анри и шевалье. Полсотни человек слегло, чтобы удержать всего тридцать всадников, если еще потребуется столько же, чтобы отбить и вторую волну, то лучникам, оставшимся в одиночестве, придется нелегко выстоять против третьей волны, а точнее, понимали гитты, - невозможно.
Всадники Фара-Нерго-Ривье отступили и вновь с разгона вклинились в ряды ополчения. Лязг стали и вонь потных тел теребили ноздри лошадей, они вставали на дыбы, скидывали с себя всадников, били копытами в грудь и лица гиттам, топтали упавших и ржали в ужасе от того, что кто-то ударил по ноге или выстрелил в шею. Лошади подкашивались, придавливая наездников, наваливаясь на раненных гиттов, ломая им шеи, сминая тела. К агонии битвы примешивались хрусты костей и стоны, мольбы и проклятия.
Двое пробились на площадь и схватились с лучниками на левом фланге, к ним же с правого фланга добрались уже пешие воины Фер-Кальме, отвлекая гиттов от всадников.
― Горнист, труби атаку! ― крикнул Анри.
По сигналу конница из одних шевалье, как самого комта, так и всех Эль'ейских Королевств, которых он смог собрать за пять дней, проверенных и заслуживших в битвах славу, взяли в галоп и с поднимающимся над горизонтом утренним солнцем вомчались в городок с восточной стороны Торгового Тракта. Семейные кличи разлились по всему Фладюону, некоторые решались открыть ставни, но лишь увидев знамена, проносившиеся мимо, в страхе закрывали их обратно.
Лучники обернулись на шум, капитан-переговорщик вспомнил слова эль'ея: "Через два часа". Он и не подумал, что это время истекло лишь сейчас, когда копейщики разбиты в прах, ополчение не пускает всадников на площадь. Они же, лучники, остались сиротами, которых и так теснят по флангам. Капитан понял - это поражение. Без щитов и копий еще полсотни всадников ему не остановить, но и приказ о сдаче отдать не смог: как же на него посмотрят люди. Развернув две шеренги, он дал залп.
Стрела, коснувшись топфхельма Анри, изменила направление и всадилась в глаз Аларэ. Тело обвисло на поводьях, но лошадь повинуясь стадному чувству, продолжала путь в колонне. Другим повезло и меньше, и больше: стрелы вонзались в шиты, отскакивали, пролетали мимо, или пробивали бригандины и ватники, впивались в шеи, в лошадей, от чего нарушались ряды. Позади первых шеренг, мчащихся ровными, отточенными рядами, всадники перемешались и стремились встать за комтом, чтобы обделить светлокудрого полководца полной славой, отвоевав кусочек себе.
Под личный клич "Изыди мертвец!" комт проскочил шеренги лучников насквозь, сшибая их могучей грудью иноходца, ломая гиттов булавой, которой метил им в лица. Он всегда хотел посмотреть, что же остается от головы и шейных позвонков, когда на полной скорости ударяешь человеку в нос, но и в этот раз его конь промчался, не дав ему такой возможности.
Радостные шевалье развернулись и выкашивали лучников, неспособных полноценно ответить на атаку. Для гиттов это было полным поражением.
Вивьен, прикрывал Анри справа. Он так размахивал мечом, что комту иногда приходилось уклоняться и от его ударов. Одному Вивьен полоснул по шее, срезав ремешок шлема, второго, с правой стороны, шлепнул плоской частью лезвия по загривку - тот упал под копыта лошади Сенестре. Шевалье что-то крикнул в прорези бацинета, но Вивьен за возгласами других и звоном стали этого не услышал, и рубанул первого наотмашь, но у того лишь слетел подрезанный шлем. Испуганный гитт уставился на грозного всадника серыми глазами, по рассаженной щеке спускались капли крови. Вивьен пожалел его, и следующим ударом в голову, вырубил лучника кромкой щита и крикнул: "Пусть Бог тебе дарует жизнь!"
Комт не был так великодушен, как и когда-то в Ордене святого Печольда Немертвого, битва полонила его сознание; сменив булаву на меч, он чередовал рубящие удары с колющими. Именно для этого, Анри точил лезвие с обоих сторон.
Два друга детства: Жильмо и Габриэль настолько слаженно сражались вместе, что под их клинками всегда крутилась кровь. Они выполняли одни и те же удары, симметрично. Лишь изредка отбиваясь по сторонам, и то в основном щитами. Лучше их в паре никто не сражался. Даже на турнирах, они выступали вместе. Но не смотря на игры в бою, Жильмо и Габриэль помнили об Анри, прикрывая его левую, щитовую, сторону. Иногда и комт заигрывал с ними в бою, позволяя левше симметрично бить щитом, в такт светлокудрому полководцу.
Битва завершилась по приказу комта, когда не было смысла добивать сдающихся в плен лучников и капитана гиттов. Горнисты трубили победу под радостные и возбужденные выкрики эль'еев и людей, которые высыпали на улицы выяснить, чей же выигрыш больше. И только ростовщики да гиттские купцы заливали глотки в печали.
Анри снял топфхельм и скинул кольчужный капюшон, оставшись в стеганном чепце, промокшим потом - кудри потемнели до желтого цвета и прилипли к высокому лбу. В его светло серых, почти голубых глазах играл триумф. Былая злость сошла на нет. Лучшее средство унять бешенство - победить в битве.
К нему подъехал Вивьен, также сняв шлем, он проговорил:
― Город снова наш, монсеньор! Победа!
― Мы славно сражались.
― Я признаю, мы победили, ― подъехал капитан Сенестре, приподняв личину бацинета. ― Однако, это не означает, что я не вызову вас, монсеньор, на поединок на копьях. Ждите послание.
Он развернул коня и отъехал, чтобы собрать шевалье для пересчета.
― И он думает победить тебя, монсеньор?
― Всякое может быть, Вивьен. Однажды меня победил лекарь, ― задумчиво сказал Анри, подняв глаза к небесам.
Не успели воины разбрестись по тавернам и постоялым дворам, чтобы отметить победу, как к комту подъехал верный знаменосец и попросил взглянуть на Зоркий холм, он видел там конницу, но цвета различить не смог, этот род ему неизвестен. Анри, Вивьен и Марселе отправились по Рю-де-Бланшир к старой северной дороге, по которой прибыли и они. С холма на полном ходу мчалось около тридцати всадников в белых боевых летних коттах. Знаменосец упер в стремя шест с баннером, что могло означать одно: эти тридцать воинов не раз отличались в бою, но и комт не сразу рассмотрел на белом развевающемся полотне простой черный перевернутый крест святого Печольда. "Неужели Орден восстановлен?! Кем?!" ― мысленно терзал себя Анри.
Конница приближалась, но комт медлил, на подкрепление гиттам всадники не походили, да и оружие не обнажали. Не разбойники, определенно. Неужели действительно Орден?
― Монсеньор, что будем делать?
― Горнист, труби тревогу! Все ко мне! Встретим их на северном лугу!
Около шестидесяти эль'ейских всадников расположились перед городом в ожидании новой битвы, уставшие, но готовые умереть. На этот раз на речь времени не было. Комт, как и все остальные, еще не понимали, собираются ли их атаковать вообще. Конница в белом приближалась, но лидер, с обнаженной головой, сверкая серебристыми волосами, вскинул руку и всадники в повиновении остановились. Воин в белом ему кого-то напоминал, только седые волосы, обрамляющие молодое лицо, даже для комта казались диковинными. Рядом, словно тень, вся в черном ехала женщина - в руке, Анри заметил, чернел небольшой арбалет. С другой стороны лидера гарцевал эль'ей. Комт уже распорядился выдать триста су золотом тому, кто доставит этого человека ему живым или мертвым. Человеком являлся некий беглец по имени Рожер, прозванный Прохвостом. Анри убедился в этом на собственной шкуре. Виллан подло оскорбил честь сестры - Бланки, дочери Тьерри Дениксо, а в придачу стащил фамильный медальон в лазоревой эмали с впаянными золотыми и серебряными нитями, сложенными в неполный орнамент.
Они приблизились ровно для того, чтобы выкрикнуть послание, не больше. Анри готовился лично убить Прохвоста.
― По старой дружбе, Анри, послушай меня: уводи людей к реке! ― кричал седовласый воин.
― Сперва назови себя!
― Единый Бог свидетель, оставь это на потом. Беги к реке!
― Я только что захватил город и собираюсь попировать на лаврах!
― Анри, если ты не отведешь людей к реке, будешь пировать на пепелище! Оглянись!
Комт подчинился. Позади, с юга на Фладюон, расправив обтянутые белой кожей крылья, как сокол на добычу, разрезая стрелообразным телом воздух, стремительно пикировал дракон. Не успел Анри опомниться, как адский неживой свист разорвал сознание. Из клыкастой пасти вырвалось смертоносное облако клубящегося пламени. Оно пронеслось по улице, вылизывая камень и поджигая ставни. Дракон вновь взвился в воздух, делая второй заход.
― Анри, у тебя нет лучников, уводи людей к реке! Дракон – это дело Некроманта! ― крикнул седовласый воин.
Комт обрадовался. Он вспомнил Дитриха, того лекаря, который смог его победить в Вюстебурге и который его защитил после, на капитуле! Значит: святой Орден Некромантов воссоздан вновь!

4
Белокурый Анри, воодушевленный тем, что им на помощь пришли не маги, которые, она знал, должны заниматься подобными ископаемыми тварями, а Орден Некромантов, в котором он некогда занимал почетное положение риттера. Появление Дитриха его удивило, но больше его поразило то, что лекарь стал гроссмейстером. Единожды данная клятва самому Перто де ля Флю-Букле вновь воскресла в памяти: «Служить – хоронить – молить!». Анри понимал, что с роспуском Ордена три года назад, его обет не изменился; молодой комт по-прежнему служил Ордену сердцем, всегда хоронил побежденных и молил Единого Бога, чтобы ему вновь не пришлось сражаться против единоверов.
Лекарь Дитрих, как же он изменился! ― восхитился Анри и тут же поник. ― Сколько же страданий принес ему дар. Позабыв о драконе, комт ринулся к Дитриху, приветствуя его, салютую ему рукой. Жест молодчика бывалые шевалье поняли превратно и, опустив пики, с места взяли в галоп. Когда Анри понял, что натворил, было поздно. Эль’ейская конница стремительно неслась на некромантов.
Темноволосая девушка подъехала к Рожеру и, схватив его лошадь под уздцы, помчалась обратно на холм, оставив кузена в одиночестве. Анри не понимал, почему же Орден оставляет гроссмейстера в одиночестве на поле боя. Один в поле не воин, так заветовали предки. Но факт на лицо, конница приближалась к Дитриху, но ни он, ни его войско даже с места не сошло. Это, казалось, против правил всех когда-либо виденных Анри битв, но было поздно.
Он вновь обернулся, дракон, словно не заметив передвижений на северном лугу, продолжил испепелять дыханием улицы Фладюона.
Опережать шевалье было уже бесполезно. Арни натянул поводья, останавливая лошадь. Ожидая быстрой расправы над старым знакомым… другом, комт снял шлем, взяв его подмышку, и опустил голову. С его губ сорвались молитвы к Единому Богу и святой Марианне-заступнице. Еще мгновение и лекарь погибнет. Всё…
Слеза выкатилась из голубых глаз, когда послышался удар и звон металла. Гул голосов вертелись в голове, смешивались. Послышались крики, вопли ужаса, заглушающие неровный топот копыт. Анри не хотел открывать глаза, не хотел больше смотреть, как эль’еи избивают гитов, ему внезапно опостылела всякая война. Он потерял друга, что может быть горче этого?
Между тем, среди неразберихи послышался уверенная, твердая поступь маршировавшей конницы. Где-то вблизи кричали:
― Это призрак! Они отходят к реке! За ними!
Следом совсем близко над ухом раздалось:
― Анри! Монсеньор! Что с вами? Ты очарован некромантами?
Анри поднял заплаканные глаза, оживая увидеть, поверженного лекаря, его окровавленное тело, белые волосы, залипшие на лице, но вместо этого увидел, что Дитрих стоял на месте и вкладывал меч в ножны. На нем не было ни царапины, даже сивая кобыла находилась в спокойствии и жадно тянула морду к луговой траве. Вокруг – ни одного трупа. Лишь невдалеке отряд Ордена спешно отступал к реке, уводя за собой смешавшиеся войска эль’еев, испуганных и низких духом.
Комт повернулся рядом с ним находился Вивьен, чем-то обеспокоенный и встревоженный. По другую сторону, выправлял коня Марселе. На дневном небосклоне гордый двухвостный гонфалон прямо-таки светился.
― Что случилось? ― спросил Анри, сбрасывая с себя морок.
― Монсеньор, ― затараторил Вивьен, ― мы бились с призраком, благо он не смог нанести ни одного значительного повреждения нашим шевалье. Но мы помчались за отрядом в реке. Думаю, если поспешим, то сможем и себе отвоевать кусочек славы, может хоть эти не духи.
― Духи! ― осенило Анри. Он вспомнил, как победил его лекарь Дитрих в Вюстебурге, с помощью духа Гильдебранда. Нет, некромант не стоит на месте, как кажется, он движется и до того быстро в Мире Немертвых, что человеческий глаз просто не поспевает за его движениями. ― До чего же он продвинулся в своем даре! ― заключил, наконец, Анри, восхищенный лекарем.
Затем он обернулся, Дракон все же парил над городком, но не извергал смертоносное пламя, лишь изредка пускал в воздух огненные клубы, чтобы подогнать не достаточно быстрых горожан, толпами высыпавшими на южное ристалище. Казалось, чудище и не пытался их убить, но просто ждало, пока в городе никого не останется. Это навело Анри на мысль о том, что дракон уже знает, что ему сражаться один на один с Дитрихом, поэтому и некромант предстал призраком для шевалье.
― Бесподобно! Восхитительно! ― воскликнул Анри.
Вивьен и Марселе задумчиво переглянулись, полагая, а не сошел ли с ума их бравый полководец.
― Друзья, ― обратился комт к ним. ― Верные мои вассалы, спешим к реке!
― Вот это по-нашему, монсеньор, ― проговорил Вивьен и тут же смолк…
― Нам надо остановить кровопролитие.
― Монсеньор?
― Спешим! Иначе и людей, и город мы уже не спасем. Пусть призрак бьется с драконом, раз того желает…
Забрав смерти нескольких эль’еев, Дитрих заметил, как их охватывает ужас, проклятия. Его называли призраком! Никогда прежде Некромант не внушал столько трепета бывалым воинам. Это завороживало его. Дитрих не хотел их расстраивать, возвращаясь из Мира Немертвых. «Пусть думают, что я призрак, так даже лучше. Это мой бой, если так можно назвать то, что сейчас произойдет».
Едко усмехнувшись, Дитрих посмотрел на замешкавшегося Анри. Его чувства в богатенькому сыну маркиза переменились, да и сам комт изменился, стал более смиренным и рассудительным. Глядя на него, некромант восхищался его разумением. Он четко оценил обстановку: призрак и дракон, оба ждут, пока город и северный луг очистятся от любопытных глаз. Его вере, подумал Дитрих, нет границ, ведь он доверяется простому лекарю, которого некогда обзывал «некромантом без креста» или «черным некромантом». Неужели то заступничество на капитуле Ордена так на него повлияло? Может, он просто повзрослел? Впрочем, Дитриху было уже не до этого, главное, что Анри понял, что мешать ему нельзя, и более того: бессмысленно и бесполезно.
Когда комт, скрылся за холмом, где набирал силу правый приток Лёффефлюс, некромант вспомнил ответ леприкона. Дитрих не сомневался, как ответит Йонан, он просто жал подтверждения, чтобы укрепить веру в собственные силы. «Злой тиран пресмыкается во имя зла, как трава - пред языком козла. Тиран, связанный с добром, лишь скалится перед бобром». Этого Дитриху хватило, чтобы понять, что зло всегда может переступить все границы, добро – лишь подойдет и покажет себя, ибо помнит слова в книге Иова: «Доселе дойдешь и не перейдешь, здесь предел надменным волнам твоим». Возможно, подумал некромант, Трифон и не был так глуп, призывая искоренять зло кулаками, главное: знать меру, предел, за которым добро уже обращается во зло. По этому пределу и шел все это время Дитрих – это и есть Равновесие. Когда добро переходит в наступление – это уже зло. Поэтому добро должно лишь обороняться, как о том говорил святой Антоний, призывая поставить вторую щеку.
Дитрих приготовился обороняться, даже готов был пропустить три удара, лишь бы его действия, его убийство дракона, а возможно и Эрменгарды, очистили его душу от греха. Некромант терпеливо выжидал…
Волшебница, еще в Вайсбурге, решила не отступать. Она не позволит любимому убить ее дракона. Сам Батачихан был иного мнения, но все же подчинялся хозяйке. По ее желанию, он выжег четверть города, распугал жителей, и воссел на площади перед фонтаном, ожидая, пока и некромант освободит луг от всадников.
Когда все, словно сговорившись, покинули предстоящее поле битвы, дракон, переваливаясь с бока на бок, подобно громадному варану, прошел по Рю-де-Бланшир до открытой местности. На фоне сочно-зеленого Зоркого холма красовалась бело-серая фигура Дитриха, отдаленно напоминающая призрак. Некромант понравился дракону невозмутимостью. Красные глаза впились рукоять меча: «Почему он его не достает?!» ― задумался Батачихан, позабыв, что в руках у волшебницы черный жезл.
«Это мы сейчас проверим», ― помыслила Эрменгарда. Лазурные браслеты на руке все же отливали теплотой, что означало, ей все угрожает опасность.
― Обнажи меч, Дитрих Некромант! ― крикнула она голосом.
Дитрих слышал его впервые, и сразу ему не пришелся по сердцу тон хоть и бывшей, но служанки. Он и не собирался доставать «Диетриж». Пусть она и знает от Оттона, что его клинок уже видел, ощущал на своем теле кровь, но все же это меч, не видевший крови. Таким он был выкован, таким пусть его и помнят, ибо «Единый Бог для нас оставил вечной только память» ― престала перед его взором инкрустация над аркой в Соборе святого Антония.
― Нет! ― крикнул Дитрих, и его мощный, загробный голос распугал птиц, и заставил длинные усы дракона всколыхнуться.
Если бы Батачихан был способен ощущать мурашки на коже, то он бы ощутил их, но так сия неволя миновала его, но не Эрменгарду. Ее руки пробрал озноб, а пальцы заледенели, браслеты ошпарили запястья, казалось, что волдыри, а не мурашки, ходят по телу, таким обжигающим был холод.
«Почему, я не слышу его мыслей?» ― спросила волшебница у дракона.
«Сколько раз тебе повторять, хозяйка, он избран, на нем такие заклятия, о которых не знает и не знал ни один маг в Мире Живых. Магический покров от самой святой Марианны – одно из самых слабых».
«Он, что неуязвим?»
«Считай, что так, хозяйка», ― план Батачихана готов был реализоваться в любую минуту, но даже мысли об этом он не допускал, пока черный жезл в руках Эрменгарды.
«Посмотрим, каков он огнеустойчивый. Спали его!»
Дракон выгнул шею, как лебедь, и напряг шейные мышцы, чтобы ослабить магическое седло волшебницы. Незаметно подтянул хвост. Затем привстал на задних лапах, и в момент, когда он готовился изрыгнуть пламя, пождал передние лапы и вытянул шею, падая на землю. Хоть этот маневр и не привел бы к вылету Эрменгарды из седла, но для помощи Батачихан, аккуратно подтолкнул ее серповидным навершием хвоста. Волшебница вылетела вперед и плавно скатилась по носовым пластинам вниз. Черный жезл Виллехальма выпал из руки и откатился к ногам сивой лошади Дитриха.
Дракон принял прежнее положение.
Некромант, соскочив за землю, встал над жезлом, но брать в руки не спешил. Если это был обманный маневр, то он может горько ему обойтись. Эрменгарда, поднимаясь на колени, еще не осознавала, что произошло, и почему в ее пальцы больше не ощущали черную рукоять. Первой ее мыслью было, что Дитрих опередил дыхание дракона и сколдовал какое-то заклинание, но потом, когда сердце девушки успокоилось, она вспомнила, что некромант не снизойдет до магии, если… он не станет злым. «Неужели?» ― мысленно закричала волшебница.
― Возьми жезл, некромант, ― прохрипел дракон.
«Что?»
― Ты моя добыча! ― крикнула девушка, поднимаясь на ноги и расправляя спутанные волосы.
Даже Дитрих был озадачен. Вызванный Эрменгардой дракон больше ей не подчиняется, тогда от лица кого он действует. Может, драконы не порождения Геенны. Некромант вспомнил, как Оттон говорил, что девушка вызвала дракона, чтобы защитить ее любимого, Дитриха. Вызвала? Конечно! ― возликовал некромант. ― Только Эрменгарда знала, что он рожден не в Геенне, она заставила его раскаяться. «Единый Боже! ― Дитрих вознес глаза к небесам. ― Воистину, твоя любовь немыслима человеку!» Гроссмейстер поднял жезл.
«Теперь слушай, некромант, ― начал телепатировать Батачихан. ― Ты прав, лишь она знала, что я рожден серафимом. Я решился на этот шаг, предав клятву, только чтобы не нарушить Равновесие и избавить тебя от греха. Я знаю, что ты должен упокоить душу Трифона, но для этого у тебя не должно быть греха. Ей помог Печольд завладеть мной, но это вмешательство и позволяет мне сейчас самому решать свою судьбу. Хотя и был я в пещере под заклинанием, но слышал, как старик говорил с Эрменгардой, ради любви они готова стать язычницей. Она хочет закончить дело Верделанды».
«И ты предлагает ее убить, чтобы заработать прощение?»
Эрменгарда металась перед безмолвными взглядами Дитриха и дракона. Она видела, что в руке ее возлюбленного черный жезл; он говорит с Батачиханом о том, что знать не должна. «Почему? Все так получается?!» ― девушка скинула сумку и, как маленькая, обиженная девочка, села на траву и надула губки, терпеливо выжидая пока они наговорятся.
«Белую Госпожу? Моргретту? Она действительно настолько любит?» ― переспросил Дитрих.
Дракон кивнул.
Эрменгарда встрепенулась и покосилась на любимого исподлобья.
― Отдай мне медальоны.
Девушка замотала головой.
― Я подарю тебе надежду.
― Я тебе не верю, ― ответила Эрменгарда.
― Чем мне пришлось тебя обмануть? Тем, что я умер от руки паладинов, или тем, что не сказал, что не вернусь в таверну в ближайшие месяцы?
― Ничем…
― Так в чем же дело? Дай мне медальоны, обязуюсь, выполнить всего одно действие с их помощью.
― А ты их вернешь? ― спросила Эрменгарда.
Батачихан, покачал головой, понимая, что волшебница упрямее Светозара. Не выдержав, он вынужден был сказать правду:
― После этого я унесу медальоны с собой, чтобы ими распорядился святой Антоний.
― Но я тогда снова буду немой? Я хочу уметь разговаривать…
― Помни, по образу и подобию… какой-нибудь серафим подчиниться… ― Батачихан готов был полностью сказать неразумной волшебнице, в чем сила единоверия, но знал, что людям всегда приятнее самим доходить до тайн мироздания.
― Я могу испросить?
― Да! ― уже не выдержал Дитрих, понимая, что он сражался не против дракона, а с драконом против Эрменгарды, и такая битва ему начала утомлять. Неровен час, еще Моргретта натворит чего недоброго с эль’еями, или те, но с Рожером.
Девушка поднялась, и чуть не плача, сжала медальоны и начала медленно подходить к некроманту. Он выставил вперед руку, готовясь принять магические вещицы.
― Правда, подаришь надежду? Путь не любовь, хотя бы надежду?
― Правда.
Словно отрывая от сердца, Эрменгарда передала медальоны, и замолкла, не в силах произнести ни слова. Она закрыла глаза, силясь не заплакать, она верила, хотела верить, что любимый не обманет ее.
Дитрих подошел к девушке и отодвинул ее за спину, словно прикрывая, этого хватило ей, чтобы почувствовать, что он сдержит слово, он уже подарил ей надежду.
― Отойди, Эрменгарда.
Она отошла.
Практически не соображая, думая лишь о надежде, девушка дошла до холма и так же отстраненно поднялась на него. Резко обернулась, но было поздно.
Дитрих все еще не решался использовать медальоны, словно предчувствуя что-то плохое. Оно и случилось.
«Всадник!» ― мысленно крикнул дракон, хотя можно было не кричать и вообще ничего не говорить, в тишине стук копыт был слышен хорошо.
Некромант обернулся, чтобы рассмотреть удаляющегося всадника. Затем, вновь устремив взгляд в красные страждущие глаза дракона, мысленно проговорил:
«Это Рожер. Уже тремя бедами меньше».
«Почему тремя?» ― переспросил Батачихан.
«Во-первых, он увез Эрменгарду; во-вторых, он сам уехал; в-третьих, у него такая репутация, что ему в жизнь никто не поверит».
«Воистину, по образу и подобию… Я готов, некромант, начинай».
Дитрих собрал медальоны в единую печать святой Марианны, почувствовав, как магическая энергия рассеивается по телу. Этого он еще не ощущал в жизни, но сладостный теплый поток, не избавил мысли о том, что магия – скверное занятие. Однако теперь, переступив порог своих принципов, было поздно шагать назад. Разположив лазурную печать с серебряной и золотой инкрустацией на земле, некромант вынул из ножен «Диетриж» и вогнал лезвие в сердце печати. Клинок вошел в землю, словно медальоны были сотворены из призрачной материи. Затем Дитрих опустился на колени, попутно сложив руки в молитве. Белые волосы подобно занавеси закрыли молодое лицо, теперь лишь ухоженные руки выдавали его возраст.
― Отец наш, сущий на Небесах, да святится имя твое, да будет царствие твое, да будет воля твоя как земле, так и на небе… ― начал Дитрих, памятуя, что некогда он так же стоял на коленях перед алтарем в Соборе святого Антония и просил взять грех убийства кайзера Бертрама Нита на себя. Тогда некромант впервые ощутил всю силу Божественного Благословения. Теперь же настала очередь принять, что и он – образ и подобие, сможет также как и Единый Бог, даровать истинное прощение.
Дитрих говорил все тише и тише, пока молитва ускользала даже от дара чтения мыслей дракона. Его красные глаза с невинностью смотрели в небеса, ожидая какого-либо знака. И такой знак явился ему – вновь закапал дождь. Крохотные капли ударяли по белоснежной чешуе, скатывались вниз, очищая не только прорези между платинами, но и саму душу дракона. Губы некроманта продолжали двигаться, дождь усиливался, пока не превратился ливень, который, обходил Дитриха и лился лишь на город, гася пожар, и на дракона, выжигая подобно кислоте его чешую.
― Да будет так! ― проговорил некромант вслух, не ожидая, что услышит собственные слова в виде раската грома.
В черных, сгустившихся над драконом туч, вспыхнула сначала денница, а затем точный разряд пригвоздил голову дракона к земле, выжигая его изнутри. Чешуя треснула и разломом пронеслась до хвоста. С хрустом вылетели в воздух две крупные чешуйки и один зуб. Они приземлились рядом с Дитрихом, но пегая кобыла, словно глухая и слепая кляча, даже не замечала того, что происходило рядом – она мирно пощипывала иллюзорную траву в Мире Немертвых.
Наступила тишина.
Из полузабытья Дитриха вывело легкое прикосновение. Открыв глаза, он перед над собой увидел яркое облако света и выпирающие из этого ореола крылья. Лик он разобрать не смог, лишь голос, звучащий в его голове был знаком, так же говорил Батачихан.
― Ты прав. Это я. Я вновь стал таким, как до Падения. Единый Бог доволен твоим решением и святой Антоний тоже. Стоило однажды сказать себе «да». Верно? Прощай дерзкий в смирении Дитрих Некромант, но помни, что у тебя есть еще не завершенные дела, от которых нельзя отвернуться, какими бы плачевными для Тримирья не были. Ты не святой, как о тебе говорят, ты только проходишь испытание, но одно, как я понял, ты понял, надеюсь, что ты не переступишь тот опасный предел, за который когда-то перешел я… Ах да, забыл, Эрменгарда ничего помнить не будет, для нее дракона не существовало, а историю о Верделанде ей рассказал брат Доминик, вот она и втемяшила себе в непорочную голову, что может… впрочем, это уже проблемы Мира Живых, Мир Мертвых тут не причем, почти… Прощай дерзкий в смирении Дитрих Некромант и помни: по образу и подобию...
― Будь прощен, Батачихан.
― Э-э-э… ладно, пусть меня помнят так, чтобы не забывал и я.
Ангел растворился в воздухе. Дитрих по нему не горевал, ибо настолько устал, что лишь через «не могу» вытащил «Диетриж» стал его очищать от комьев, совершенно позабыв о медальонах, которые под рунами образовали новый орнамент, отчего сама сталь клинка начала отливать льдисто-голубым цветом, подчеркивая усталые глаза некроманта.

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Рожер показался на узкой тропе между островками молодого леса. На поперек седла свисала Эрменгарда. Впереди всадники, даже не спешившись, яро обсуждали дальнейшие действия, слышались обвинения в сторону некромантов. Анри находился в самой гущи, поворачивая лошадь то к одним, то к другим, чтобы успокоить, уменьшить гам, от которого, как Рожер видел, толстяк Пьер вновь загрустил. Его настроение выдавал взгляд, следивший за вилянием пушистого хвоста тяжеловоза. О нем силач заботился и считал самым верным другом, после Жана. Себя Рожер всегда ставил во главе списка.
Интерес к перепалке между гитами и эль’еями у Прохвоста был велик, но в этот момент, когда от него зависела, быть может, жизнь девушки, ему было не до подслушиваний. Рожер не приближался, вместо этого, он нашел небольшой овражек, спускающийся к реке. Тот уходил вниз рядом с островком белоствольных берез. Прикинув, что кусты на другой стороне вполне могут укрыть его с головой, актер спрыгнул на мягкую траву. Затем осмотрел Эрменгарду, не сползет ли она с седла, решив, что все в порядке и никаких голосов, вроде: «Ах ты, Прохвост!» или «Феньедор!» - не слышно, Рожер взял иноходца под уздцы и, пригнувшись, начал спускаться по мягкой, рыхлой почве оврага, полного сухих веток и прошлогодних листьев.
В любом случае он радовался и тому, что подарит ей венок из луговых цветов, и она поблагодарит дважды.
Тем временем словесная брань уже начала переходить вербальную грань. За одним толчком, последовал следующий. Анри во время подоспел. Встав между некромантом и шевалье, он призвал их убавить пыл. Комт понимал, что этот маневр с отходом к реке был вынужденным, ибо ничто не должно мешать Дитриху и дракону. Но понимал, что дух войны еще горел в сердцах эль’еев, после битвы в городе. Особенно сына Тьерри беспокоил Сенестре. С одной стороны, он уважал его происхождение, с другой, был бы рад, чтобы гитты охладили его, сбросив в реку, а с третьей, понимал, что после этого некроманты могут просто убить шевалье и тогда вызова на турнир не последует.
Масло в огонь подливала черноволосая женщина в мужских одеждах. Анри видел ее впервые, но ее язвительные фразы ему напомнили Лютвина Братоненавистника. Если бы комт не знал род Ульрихбургов, то подумал, что это его сестра, одно не сходилось: в роду гроссгерцога Кларраина только Родегер был рыжий, остальные поголовно светловолосые. А карие глаза совершенно были не свойственный знатным родам во всей провинции. Это могло означать: или она крестьянская дочь, или родилась ближе к югу, где-нибудь в Нитрии или Оберхейне.
Она прокричала что-то быстрое и невразумительное, но по ее глазам Вивьен прочитал оскорбление и уже обнажал клинок. Рука Анри с силой вернула меч в ножны.
― Монсеньор, чтобы женщина меня оскорбляла… ― попытался оправдаться Вивьен на эль’ейском.
― Я тебе еще брови расчешу ножом! ― быстро вставила Моргретта на мягком языке Королевств, опережая Анри.
― Да, что с вами такое?! ― возопил комт, тщась перекричать всех, однако его слова никто даже не услышал.
Обернувшись, Анри заметил, что между некромантом и шевалье завязалась кулачная драка. Он поспешил туда, но воины образовали круг, и воодушевленные поддерживали своего бойца. Комт кое-как протиснулся и обмер. Некромант сорвал с себя каттарду, обнажая доспехи паладина с гравировкой герба бургграфства Санта Палаццо. Топфхельм и латные перчатки отлетели назад. Некромант мотнул копной светлых волос, убирая их с глаз, и приготовился к бою. Шевалье последовал его примеру с одним исключением: эль’ей завязал волнистые волосы в хвост. Некромант, выделявшийся ростом и мускулатурой, ударил огромными кулаками и сделал два шага вперед. Шевалье разминал плечи и слегка подпрыгивал в более легких доспехах, чем бывший паладин.
― Вы что делаете, вилланы! ― не сдержался Анри. ― Кому, во имя святого Григория, захотелось драться кулаками?! Если хотите битвы, пусть будет все по правилам. Ты, Раймон, сын пахаря?! Или тебя некромант не обучали борьбе?! Хотите покромсать себя – вперед, вилланы. Если все-таки принадлежите к знати – только борьба!
Оба бойца уставились на молодого комта, даже Сенестре поднял бровь, понимая, что полководец действительно прав, что же это они друг друга не уважают, а главное самих себя.
Рожер уже пожалел о том, что остался в одиночестве. Наверху происходило что-то интересное и судя по выкрикам – это нравилось всем. Представление однозначно должно было понравиться и ему. Одно его успокаивало – он знает правду о драконе, и не совершенно не сомневался, что теперь, когда Дитрих и Батачихан сошлись один на один – битва будет кровопролитной, не на жизнь, а на смерть.
Постоянно отвлекаясь, Рожер дошел до песчаной заводи. Расположив Эрменгарду на шерстяном плаще, он сполоснул лицо и руки. Даже приготовился смочить платок, чтобы утереть пыльное лицо девушки, как внезапно некая сила швырнула его в воду. Брызги пали на Эрменгарду. Иноходец только фыркнул и потоптался на месте.
Когда Рожер открыл глаза, то увидел, дневное, чуть пасмурное небо в одном месте сомкнуло облака в черную тучу, которая, словно по волшебству накалялась изнутри, пытаясь разорвать путы огненными денницами. Зажав венок в руках, актер глядел на удивительное действо.
Вспыхнула молния и тонкой ломаной линией устремилась вниз. Следом раздался ужасный звук, подобный тому, как в лесу, где прятался Рожер в детстве, в бурю валятся массивные дубы и тополи. Этот скрежет, усиленный глухим раскатом и дрожью, разносившейся где-то под землей, вновь повалил актера в воду и венок накрыл его сверху. Цветочная диадема зацепилась за нить из рукава и не спешила унестись вниз по течению. Рядом, в овражек, рухнул кречет. Он разбился о камень, и кровь птицы начала медленно вливаться в реку.
Конь взбесился, заржал и, порвав привязь, ринулся вверх по склону, лишь бы убежать подальше от всего происходящего.
Эрменгарда дрогнула. Она открыла глаза – перед ее изумрудными глазами престала крона орешника, через которую пробивались узкие лучики солнца. Девушка присела на песчаном бережку и увидела на поверхности реки блуждающий в крови венок. И хотя волшебница не сразу поняла, где находится, но увиденное перед собой навеяло ей то, о чем рассказывал брат Доминик – обряд языческого гадания. Сам же она вспомнила, что хотела стать как Верделанда, увидевшая в воде лик своего возлюбленного. Слома голову, Эрменгарда ринулась в реку, каково же ее было удивление увидеть под венком, мертвенно-бледное лицо, которое притягивало невинной красотой. Это овальное лицо, небольшая светло-русая поросль на лице и волнистые волосы, обрамляющие лучезарный лик; словно на ветру, локоны извивались и наводили на мысль, что этот мертвый ангел еще жив, просто спит.
Волшебница потянула тело к берегу, и вытащила Рожера на песок. Венок уплыл, вслед за небольшим кровавым пятном. Девушка заботливо осмотрела спасенного «ангела», на воздухе он был еще прекрасней: тонкая, женственная шея и утонченные черты восхитили Эрменгарду. Собравшись, наконец, с мыслями, девушка решила вернуть «ангела» к жизни. Она приложила ладонь к его груди, левой рукой сотворила мудру энергии, и как ее учил Оттон, влила в себя силу природы, насыщаясь магической энергией, которая так приятно согревала тело изнутри, умиротворяла, пока эта сила не начала внезапно уходить из тела. Эрменгарда убрала ладонь с груди и сжала ее в кулак. «Ангела» забирал магическую энергию, а это, волшебница знала, опасно. Однако нужно было его лечить, и волшебница сотворила обеими руками мудру спасающей жизни. Тело актера под действием магии перевернулось на живот, затем оно содрогнулось в конвульсиях. С хрипом послышалось и бульканье воды, которая вылилась на песок.
Рожер открыл глаза и приподнялся на руках. После секундного замешательства, он обратил внимание на тени и резко повернул голову, где встретился с удивительными темно-изурудными глазами Эрменгарды. Девушка отстранилась, размышляя, а вдруг это и не ангел вовсе, а демон с красивым лицом.
Актер прокашлялся и, присев, проговорил:
― Какое божественное чудо лицезреть тебя, великая волшебница в полном здравии, как-то положено хорошей и прилежной девушке твоего величия, которой выпала не самая достойная участь спасать такого вдохновенного актера, попытавшегося спасти тебя из лап свирепого дракона. О, богиня зелени и любви, чьи зеленые глаза так умиротворяют мою нездоровую и тревожную душу, и чьи заботливые руки выходили мое бренное тело, чем могу я отплатить олицетворению живой Верделанды?
Затем Рожер изобразил свой веский довод убеждения для девушек – широко улыбнулся. Актер не раз убеждался, что возникающие ямочки на щеках делают улыбку обворожительной и притягательной. Он умел пользоваться своей врожденной магией.
Залившись румянцем, Эрменгадра потупила взгляд и поводила пальчиком по песку.
― Я знал, что тебя, феньедор, можно найти только по голосу! ― послышалось откуда-то сверху.
Рожер поднял голову – на краю оврага стоял Жан Ле-Люф, уперев кулаки в бок.
― Я поражен, ― продолжил музыкант. ― Я смотрел, как разгорается война, а ты уже девицу успел найти. Пойдем, Дитрих вернулся.
― О, монами, ты лишен воображения и видишь только голые факты перед собой, быть может, эта девушка меня спасла, и я обязан ей своей жизнью? Это сама Эрменгарда!
― Феньедор, ― буркнул Жан, и скрылся за краем оврага.
― Вот видишь, мой ангел-хранитель, ― обратился Рожер к девушке, ― мой друг не верит чудо, он не знает, что под маской маленького актера скрывается любящее тебя сердце. Он не понимает, что его простые и лаконичные речи разрушают стены моего сердца, превращая все мои надежды в пыль. А ты – божественное создание – магический купол, хранящий мое сердце в целости и сохранности. И лишь посмотрю на тебя, моя душа взлетает в небеса и укрепляется тем божественным духом, который способен вынести самые тяжелые пытки разлуки и недоверия ко мне из-за такой балаганной профессии, как актер. Я немощен и слаб…
Когда раздался ужасный гром, бойцы только-только сцепились руками, проверяя силу противника. В этот момент все лошади тут же встали на дыбы, и началась неразбериха, все крики тут же стихли, а их место заняло дикое ржание лошадей, норовящих сбросить наездников и пуститься прочь. От вибрации бойцы повалились, и вынуждены были спасать переворотами от падающих тут и там копыт.
Всадники успокоили лошадей. Эль’ей и некромант уже стояли друг против друга и тяжело дышали. Поединок еще не начался, а противники уже вымотались, но правила не оставляли права на ничью – победитель обязан быть. Ковыляя, бойцы начали сближение, но вновь их бой был прерван.
― Призрак! Призрак едет! ― загомонили эль’еи, выстраивалась в боевой порядок.
Некроманты так же построились, выставляя уставших бойцов вперед строя. Лишь Моргретта и Анри пустили лошадей к Дитриху.
Гроссмейстер выглядел очень изможденным, словно он без отдыха провел турнир с доброй сотней лучших мечников. Белые волосы были растрепаны. Дитрих едва не выпадал из седла, да и пегая кобыла трусила на слабых ногах. Первым подоспел комт, в последний миг он подоспел, некромант уже выпадал из седла, закатив льдисто-голубые глаза. Анри его подхватил и не дал упасть.
― Братик, что с тобой? ― забеспокоилась Моргретта, поглядывая то на Дитриха, то на Анри.
― Где Эрменгарда? ― прохрипел некромант.
Поймав взгляд комта, Могретта пожала плечами.
― Рожер…
― Вези его к повозке! ― приказала убийца, а сама помчалась впереди, решив узнать первой.
Прохвоста на месте не оказалось, вообще никто не знал, куда он делся, или где его забыли. Даже Пьер забеспокоился: а кто же будет его понимать без слов? Кто же будет шутить над ним во время переездов из города в город? Что-то пробурчав Моргретте, Жан сам отправился на поиски. И к тому, времени, когда Дитрих очнулся, над ним уже нависало улыбающееся лицо на фоне разноцветного тента.
― Он очнулся! ― провозгласил Рожер.
― Не кричи ему в ухо, феньедор! ― послышался ответ.
В телегу завалились люди, многие еще облепили повозку снаружи. Все: и эль’еи, и гитты, и даже летры – хотели послушать историю победы Дитриха Некроманта над драконом. Но вместо него говорил Рожер, прикрашивая и расписывая все в несуществующих подробностях. Главное, на что опирался Прохвост, это то, что победитель видел, как он, актер, увозил Эрменгарду с поля боя, где бушевала гроза и где поднимался дерн так высоко, что не было видно, где земля, а где небо, словно Рай и Ад смешались в этой битве…

6
На утро после Йоханнова дня, Дитрих отправил Эрменгарду в Вайсбург в сопровождении своих некромантов. Он понимал, что так будет лучше. Если человек, не помнит, как очутился во Фладюоне, то по поговорке «Если забыл, вернись на то место, где помнил» - будет лучше, если ее вернуть в замок Магов, где о ней позаботится Оттон. В этом поступке Дитрих видел двойную выгоду: во-первых, собственное войско не будет мешаться под ногами; во-вторых, еще раз проверит надежность регент-гроссмейстера Ордена Магов Белой Руки.
Более дел в Эль’ейских Королевствах у некроманта не было. Захваченных в плен лучников графа Клеетеппих проводят домой те же некроманты. Один гонец отправился в Кайзербург еще вечером, чтобы передать послание Родегеру. Комт Анри распустил шевалье по домам и наказал, впредь не отвечать на провокации. Из самого Фладюона, до решения маркиза Тьерри Дениксо, были изгнаны все члены Главной Торговой Гильдии. Сам Анри был уверен, что его отец посчитает за снисхождение позволить появиться им вновь лишь на время осеннего турнира, не раньше, но и не позже. К полудню в лагере остались Дитрих, его кузина, комт и его верные слуги, а так же повозка трубадуров.
День обещал выдаться спокойным и нежарким. Анри расспрашивал некроманта о том, что случилось с Орденом после смерти Петро де ля Флю-Букле, почему Фридебрахт распустил некромантов, и как случилось, что пошли слухи, о том, что именно некромант убил Великого Инквизитора и архиепископа Нитрийского. Анри пояснил, что для набожных эль’еев это стало вопиющем действием против единоверия. Дитрих, грея руки у костра, увиливал от ответов, но комт терпеливо возвращался некроманта к сути вопросов. Горссмейстер опускал глаза и начинал молчать. В первый раз его спасли уезжавшие трубадуры, Жан проговорил, что время оплаты выкупа аз Рожера подходит к концу и им необходимо выдвинуться в Алейн, и они очень сожалеют, что больше не смогут путешествовать с его светлостью. Во второй раз его спасла Моргретта:
― Это я их убила.
― Что?!
― В Гильдию от анонима пришли известия о том, что они замешаны в темных, противоцерковных делах. Вот меня и отправили, по дороге я встретила его, ― она взъерошила волосы кузену, ― И вот мы вместе.
― Дитрих, твоя кузина из Гильдии Убийц? Ты об этом не рассказывал.
Некромант поднял взгляд.
― А было надо? Сколько же мы не виделись, к тому же ты всегда знал, что я не многословен.
― Зато по ночам тринадцать дней кряду выкрикивать одно и то же имя, ты был горазд. Ладно, опустим этот разговор. Мне стало известно, что в Бесоффентурме собираются войска Кларраина. Королевства встревожены. Если бы не примирение, то я думаю, войны было бы не избежать? Что ты об этом думаешь?
Дитрих пригубил прохладное вино и ответил:
― Лютвин приказал собрать войска на тот случай, если сегодня мира не будет.
― Братик, ни ты, ни Лютвин, мне этого не говорили…
― Ну и что. Все равно война зависела от меня… А теперь лучше отдохнуть. Кстати, Мора, тебе надо поторапливаться в Бесоффентурм, иначе Лютвин через неделю все-таки нападет на Фладюон. Это он мне сказал перед отправлением.
― Он стал сдержанным, доверчивым, ― проговорила Моргретта, ― мне это нравится.
Анри наблюдал молча, понимая, что из этого разговора узнал больше, чем от своих лазутчиков и контрагентов, которые пропустили шпионов графа Клеетеппих.
― Может, тогда пригласишь нас на свадьбу?
― Братик, ты о чем?
― Ты и Лютвин - хорошая пара. Мне же, как видно лучше в одиночестве, слишком много людей начинают страдать, рядом со мной. Впрочем, как обычно.
― Мой отец никогда этого не позволит!
― Ты уверена? Ведь именно он сказал Лютвину, где тебя искать! Подумай, зачем Вольфу, который ненавидит Братоненавистника, направлять гроссгерцога именно в пустыню Мертвых, когда он мог спокойно отправить его на север, в Небельсумпф. Значит, что-то между ними произошло, о чем ты не знаешь. Голову на отсечение даю, что в этом замешана Эрлинда.
― А она причем?
― Она одна из всех, кто лояльно относится к Лютвину. Так что можно собираться и ехать в Бесоффентурм. Надеюсь, что брат Анри поедет с нами, в качестве приглашенного гостя.
Комт встрепенулся, как же его давно не называли братом. Три года, как он не риттер Ордена, а сестра Бланка постоянно живет в замке родителей, он же охотится в своих землях, и дома чертовски давно не был. Анри и подумать не мог, что Дитрих, сможет его назвать братом. Видимо, решил комт, гроссмейстер желает, чтобы он вернулся в Орден, но в качестве кого, теперь у него нет времени постоянно находится в Вюстебурге.
― Брат? ― переспросил Анри.
― Я думаю, ― спокойно ответил Дитрих, повернув седую голову, ― что ты согласишься стать ландсмейстером в землях своего отца?
― Это честь для меня, ― ответил комт, приопустив веки. ― Но я вынужден отказаться потому, что это слишком неожиданно. Только вчера я понял, что Орден восстановлен, но как я понимаю, еще не утвержден вашим Санта Палаццо и нашим Сан-Шаире, который, к моему прискорбию, зависим от Санта Палаццо. Однако Орден святого Печольда Немертвого всегда будет пользоваться у меня уважением, пока им руководит Дитрих Некромант.
― Значит, ― вставила Моргретта, решившая, все-таки отблагодарить друга ее кузена. ― Ты не откажешься поехать с нами в Ульрихбург на празднование?
Анри посмотрел на черноволосую девушку, представил ее рядом с Лютвином, чья боевая слава на турнирах безоговорочная, и решил, что эта женщина поубавит спеси своему мужу. Рассмеявшись, комт повалился набок и, держась за живот, еле-еле вымолвил:
― К-конечно, я не против.
Моргретта презрительно уставилась на белокурого эль’ея, но спросила все-таки Дитриха о причинах, побудивших так расхохотаться его друга.
Некромант ответил:
― У него богатое воображение, но не может представить, кто же будет мужем в вашей семье.
― Не язви мне, братик…
Через час, собрав пожитки, они пошли вдоль берега вниз по течению.
Дитрих уже знал, кто будет девятой Дочерью Тьмы, хотя и не видел ее лица, зато видела Моргретта, и проезжая по Лёффефлюскай в Ульрихштадте она выдаст и место, и ее внешность. А слова, некромант решил, в любой момент найдутся. Главное, подумал он, придумать, как же покинуть замок Лютвина незамеченным. Детали плана он обдумывал по дороге на Бесоффентурм, занявший четыре дня…

7
Пьер вырулил на Тракт. Послеполуденное солнце медленно переплывало из облака в облако, то освещая дорогу, мощенную крупным тесаным камнем, то заволакивая ее тенью. Густые живые изгороди из высоких ясеней и тисов тянулись далеко за горизонт, лишь изредка эти стены прерывались, открывая проходы к бокажам и селам, постоялым дворам и мельницам; пропуская ручьи и реки.
После деревянного моста, после прошедшего грохота, Жан припомнив дорогу до Алейна, вытянул лютню из кожаного мешка и начал что-то наигрывать себе под нос. Светло-карие глаза музыканта уставились куда-то вверх. Рожер попытался проследить его взгляд, но, осознав, что это невозможно, подумал, либо он видит сквозь дырявый тент, либо не видит вообще. Одно актер знал точно, Жан сочиняет, такое беспристрастное лицо у него появлялось всякий раз, когда он ищет рифму, подбирая ее под мелодию.
Пьер по-обычному любовался пушистым хвостом тяжеловоза. Но теперь еще что-то приговаривал. Толстяк признался, что дал коню имя, наконец, - отныне тяжеловоза звали Шеваль, Великий и прошедший по лесам, дорогам и пустыне, пересекшим реки и пережившим битву Дитриха Некроманта с Драконом. Рожер в шутку добавил, что если не пегая кобыла гроссмейстера, то, не сомневаясь, выбрал бы себе Великого Шеваля. Пьер Було возгордился комплименту, сказанному о его коне, что, казалось, он приписывал «титулы» себе, думая, почему бы ему не нацепить уздечку и седло?
― Монами, ― неожиданно начал Рожер. ― Скажи мне, что ты собираешься делать, когда приедешь в Алейн?
― Штраф за тебя отдать, ― буркнул Жан.
― Нет, ты меня не понял, монами! Что ты собираешься делать после?
― Узнаю, не написал ли прево еще песен, которые можно будет зимой выучить? Затем, проедусь по нашим Королевствам.
― А в ноябре появишься во Фладюоне?
― Что за вопрос, прохвост? Я не пропущу турнир миннезингеров и менестрелей.
― Понятно. И Пьер будет с тобой?
― Да.
― Ясно.
Такой лаконичности от Рожера, Жан очень давно не слышал. После всех приключений, что им выпало, немногословность казалось весьма странной, даже подозрительной. Музыкант отложил лютню и недоверчиво покосился на погрустневшего актера, а не замышляет ли прохвост очередной шутки? Рожер опустив глаза, мирно покачивался. Иногда он понимал голубые очи к дырам в тенте и бубнил что-то о том, что ему их будет не хватать, ведь их залатают. Уныние не покидало лицо актера. Даже Жан был растроган. Такие печальные образы он описывал, когда играл баллады о героях, страдающих из-за любви, из-за долгой разлуки.
― Скука… ― отчетливо проговорил Рожер и тяжело вздохнул.
― А ты что собираешься делать? ― спросил Жан, чувствуя, что необходимо срочно вернуть актера в нормальное для него состояние. Когда тот шутит, подначивает, широко улыбается, хвастается несуществующими подвигами и любовными похождениями, время в пути быстрее проходит.
― Не знаю. Может, к прево на службу поступлю, буду в карауле ходить.
«Караул!» ― мысленно возопил Жан. Уныние запало в душу Рожера сильнее, чем предполагал музыкант. Музыкант хотел что-то сказать, но его сбили крики снаружи. Пьер остановил повозку у обочины Тракта, уступая дорогу. К удивлению Жана, первым из повозки выскочил Рожер в расписных штанах, босиком.
Поравнявшись с ними, всадники остановились. Знамен, ни Рожер, ни Жан, ни Пьер не знали. Рисунок видели, но где, припомнить уже не смогли.
― Кто такие?! ― спросил рыжий человек в лиловом плаще. Актеру он кого-то напомнил, но сходства до того было мало, что он мог и ошибаться, поэтому, входя в очередную роль, вымолвил:
― А у тебя какие права в Эль’ейских Королевствах, чтобы спрашивать?
Всадник привстал стременах и открыл было рот, указать актеру, кто он такой, но сел, что это ничего не даст. Прошло время, когда воин мог любого вывернуть на изнанку.
― Ты прав, я не могу тебе указать, что делать. Но ответь, какие новости вы везете?
― О, мессир, ― начал Рожер. ― Вы и представить не способны! Несколько часов назад чуть не началась война между гиттами и эль’еями. И где вы думаете? Во Фладюоне! Мне прискорбно говорить вам эти вещи, мессир, но, увы, к битве вы не поспеете, как бы не спешили. Сначала я видел самого комта Анри и пленных лучников графа Клеетеппих, потом пришли рыцари-монахи и что вы думаете? Была битва? Как бы не так, мессир! Один из монахов, самый главный, примирил всех и к реке отправил. Но я остался, с холма наблюдал. Прилетел самый ужасный Дракон, которого я видел в жизни… по правде сказать, это был первый увиденный мною дракон, но я знаю, что он был самый ужасный. И тогда главный рыцарь-монах поверг его мечом. Клянусь святым Григорием, я лично видел две чешуйки и зуб дракона! Пусть мне глаза вырвут, если я соврал!
Всадник покачал головой, явно не доверяя словам босоногого актера.
― Фладюон, говоришь? И как там оказался дракон? Еще больше меня смущает, что сам Рене Густав де Шато-Сале бился с ним.
― Дракона как раз и вызвал маг…
― Зачем тогда ему было нужно убивать того, кого он вызвал?
― Так злой маг - Рене Густав - мертв, почти месяц уже прошел.
― А кто бился? Новый гроссмейстер магов или Ордена святого Григория Мароненрохского? Ты сам видишь, что твои вести лживы…
― Гроссмейстер святого Ордена некромантов! ― горделиво выпалил Рожер.
― Врешь, собака! Орден распущен!
― Это ты не знаешь! Я лично все видел!
― И кто же этот богохульник, возродивший орден?
― Святой Дитрих Некромант – гроссмейстер Ордена святого Печольда Немертвого, помазанник Божий и Победитель Дракона! Великий воин Слова и Хранитель меча, не познавшего крови! Его охраняет сама святая Марианна и в его речами говорит сам святой пророк Антоний! Хотя изредка, ― актер понизил голос, ― можно услышать и Трифона. У него дар…
― Довольно. Я знаю Дитриха Тильке, носящего фамилию Шварцфухс, и прозванного Некромантом!
― Я же говорю – он знаменитость! А еще, я знаю, что если его убить, за него отомстит сам Рыжий Таракан!
― Подойди.
Всадник спешился. Он был высок и силен. В седле, воин казался даже менее величественным, чем сейчас, когда стоял на своих двух. Рожер подошел, глянув, что меч остался в ножнах, притороченных к седлу. Но у него может быть еще кинжал, поэтому актер был внимателен. Воин наклонился и шепнул ему на ухо:
― Ты болтлив, это плохо. Если кому скажешь, тебе никто не поможет, даже Дитрих. Я – Рыжий Таракан.
Рожер отскочил, как ошпаренный. Однако, взяв себя в руки, успокоился. Не каждый год ему выпадает познакомиться с теми, кого знают за пределами Империи Гиттов. А тут столько людей: Дитрих, Смерть, Лютвин фон Ульрихбург, Рене Густав, комт Анри, даже летров видел, - и один дракон – Батачихан.
Воин в лиловом плаще заговорил вслух:
― Я проверю твои слова. Но ответь еще на один вопрос: ты знаешь Никласа…
― Это ящерицу, которая ядовитым дыханием стращает сердца порядочных гиттов, заставляя их взбунтоваться против кайзера? Нет, лично с ним не встречался.
― И кто же тебе об этом рассказал?
― Это второй вопрос, но как тут не ответить, коли у него скоро свадьба: Лютвин Второй Честный. Раньше, он был Братоненавистником, но сами паладины назвали его Честным. Он в честном бою пощадил одного, поэтому его даже могли назвать и Милосердным, хотя «Честный» ему больше идет. Странно, что вы, мессир, не знаете. Хотя не мудрено, у гиттов много чего случилось. Вам бы поспешить, может, и на свадьбу успеете.
Рыжий воин взобрался на лошадь, затем повернулся и поблагодарил актера. Рожер поклонился, и даже рассмеялся, он его так заболтал, что он даже не спросил его имени, а Моргретта говорила…
― Да, кстати, как тебя зовут? ― спросил всадник.
― Э-э… У меня нет имени, так случилось, что родители мои умерли при мои родах, оба родителя. Вы меня простите, но меня так никто не назвал, а потом…
― Довольно врать. Я понял, что она с Дитрихом.
― Да, а то как же, она же поклялась святой Марианной… ой…
― Живи! ― скомандовал всадник и пустил свое небольшое войско вперед по Тракту.
Жан успел спросить у последнего, как зовут воина в лиловом плаще, с который говорил его друг. Всадник усмехнулся:
― А то не знаешь? Это же сам Кайзер Империи Гиттов: Родегер фон Ульрихбург!
Он догнал остальных и через несколько минут, как и все скрылся за бугром.
Лишь музыкант повернулся, актер налетел на него с объятиями и закричал в ухо:
― Монами! Я великий актер, а великим актерам нужна большая сцена! Великие актеры всегда получают один из главных ролей! И теперь у меня будет такая роль! Вселенская Роль! Я великий актер! И ты, монами, не сможешь меня остановить! Я принесу тебе такой сюжет, чтобы ты сочинил балладу, что тебе и во сне не снилось! Я наконец решил, монами, что я буду делать!
― И что же? ― спросил Жан ле-Люф, отрывая от себя Рожера.
― Только расплачусь в прево, сразу обратно, в Империю, на поиски приключений!
― Феньедор!
― О как ты, монами, имеет мочь сомневаться в моих словах, в словах того, с кем говорил сам…
― Кайзер Родегер.
― Кто?! Брат Лютвина и Никласа?
― Именно, прохвост. Именно.
― О, Единый Бог, я благодарен тебе за столь щедрую мысль! ― воскликнул актер.
― Охрани меня святая Марианна от мыслей Рожера! ― взмолился музыкант.
― Как ты, монами, не понимаешь?! Трагедия только начинается! Мы не учли трех братьев. Мы думали лишь о Дитрихе. Они все на этой сцене перед Господом, все связаны одним предназначением! Вспомни же окончание баллады о медальонах Всецарствия!
Жан зачитал по памяти:

Когда Орел власть в руки стянет,
Буревестник призовет сирен!
Даже Честный Лев степенным станет;
К Скорпиону с ядом смерть заглянет!
Но Тот, кто дерзок и смирен,
В ликах двух узнает тлен.

― Теперь ты понимаешь, монами, кто-то должен сказать окончание баллады Дитриху. Я ему скажу! А после, если выживу, перескажу тебе все, что нового узнал!
― Феньедор!


КОНЕЦ


Некромант: клинок двойника
Фэнтези роман

«Клинок двойника» продолжает сюжет первой книги «Медальоны Всецарствия». Тримирье: 1175-ый год. В Мире Мертвых, после поражения Батачихана, падший Архангел Светозар посылает в Мир Живых Трифона, освободившегося от власти пороков – дочерей Тьмы. В Мире Живых Дитрих Некромант узнает, что со смертью Батачихана нарушено равновесие, но никаких трагедий не случилось. Это означало, что в мире появилась новая злая сила. А на фоне этого Никлас, верховный советник Главной Торговой Гильдии, продолжает добиваться власти. И первым его шагом стала помолвка с дочерью очень влиятельного герцога в Мароненрохе. Дитрих неволей связан и с этим…
Сможет ли Некромант найти Трифона, не нарушив равновесие и памятуя слова в книге Иова "Доселе дойдешь и не перейдешь"?
И что несут в себе мечи «Диетриж» и «Раухеншверт»?


Скажи: меч, меч наострен и вычищен
Книга пророка Иезекииль 21:9

Послан на вас меч, - и кто отклонит его?
3-я книга Ездры (неканоническая) 16:3

И стал его бессмыслен взгляд,
И мед преобразился в яд,
И тучей день затмился:
Так тяжко он томился.
«Бедный Генрих», Гартман фон Ауэ


Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 9-01-2008, 16:56

[Дени де Сен-Дени >>>]

Решил переписать...


1
― Вы знаете, почему вы здесь?

Вопрос пронесся по судебной зале Готтенбурга, взлетел к величественному своду, украшенному фресками и мозаиками на религиозную тематику, и утонул в расшитых золотом гобеленах, которые прикрывали стрельчатые окна и потайные двери. За долевым столом, покрытым красным бархатом, восседал конклав кардиналов в бордово-лиловых шелковых накидках. В центре, перед огромной книгой, обтянутой черной кожей, находился Великий Инквизитор – седой, короткостриженый старик с фанатичными черными немигающими глазами. Дряблая кожа была усеяна глубокими морщинами, губы – гордо сжаты в тонкую полоску; обвислые щеки нервно вздрагивали, нетерпеливо ожидая ответ подсудимого. Покрытые старческими пятнами, крепкие руки сдержанно лежали на фолианте. Вкупе с выпуклыми мышцами плеч они выдавали в нем не только богослова, но и человека, которому доводилось держать клинок. Великий Инквизитор выправил осанку и приподнял подбородок.

Судья знал, что позади, возле витиеватых канделябров, топчутся послушники. Он слышал, как шуршат сутаны, как слегка хлопают сандалии по холодному мраморному полу, как сопят писари, которые сидели за обвиняемым. Инквизитор предвкушал триумф.

Тишину разорвал медленный хриплый голос – но в нем по-прежнему слышались нотки юношеского самолюбия:

― Я знаю прекрасно: нет истины в моих словах. Все в руках Единого Бога, и лишь конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегрешениях, или стоит мне покаяться даром?

Человек, сказавший это, понимал, где находится; знал о неминуемой каре за неправильное слово. Обвиняемый сидел ровно, уложив руки на колени. Такая поза давала преимущество: он мог в любой момент опрокинуться назад и попытаться бежать, мог встать и подойти к столу конклава; в этой позе нельзя было разобрать, говорит он правду или лжет. Вымуштрованная в отряде капитана Родегера фон Ульрихбурга посадка доказывала: человек держит себя в руках, контролирует рассудок; он спокоен, чрезмерно спокоен.

Кардиналы искали брешь, малейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжечь на осужденном клеймо еретика. Ответ обвиняемого пришелся им не по душе. Они не ожидали от этого человека дерзости и рассудительности. В ответ на главный вопрос суда мужчина дал понять, что ставит под сомнение компетентность кардиналов. По зале прошли громкие перешептывания, которые отлично были расслышаны писарями. Перья зацарапали по пергаменту: «Какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня! Небывалая дерзость!»

Великого Инквизитора проняла мелкая дрожь. Тайно, он злился, разумея, что эти заявления ничем не подкреплены, а фраза подсудимого логична и справедлива. Нельзя было бездоказательно назвать мужчину еретиком. Этот человек, который спокойно сносил выпады, учился не только у знаменитого в Империи Гиттов лекаря, но и весьма образованного в теософии лица. Инквизитор поднял левую руку, совместив указательный и средний пальцы, прижав остальные к ладони, - кардиналы успокоились; перья застыли в ожидании новых слов, лишь послушники продолжали нервно шуршать. Судья понимал, какой урок они получили сегодня ночью. Редко встречается умный и хитрый подсудимый, которому защищать самого себя повезло. Раз или два в жизни.

Облизнув пересохшие губы, Великий Инквизитор сморщил лоб и, слегка наклонив голову, глянул на обвиняемого так, словно хотел внушить ему мысли. Секунду спустя судья принял прежнее положение; и под скулами заходили желваки, вырисовывая на морщинистом лице маску нестерпимого презрения.

― Назовите себя, ― скривил он тонкие губы, прекрасно понимая, что это формальность для протокола. Инквизитору снился четыре года носитель этого имени. В первый год – как знак того, что желает с ним познакомиться, во второй – как память о первой встрече, в два других года судья грезил, представляя, будто лекарь отплясывает танец святого Гвидо, болтаясь в петле на Штирнплац.

― Дитрих Тильке, ― спокойно проговорил хрипатый мужчина.
Он убрал с лица седой локон и заложил его за ухо; веки то ли покорно, то ли равнодушно опустились на льдисто-голубые глаза. За двадцать четыре прожитых года человек успел повидать многое. Еще в сиротливом детстве Дитрих узнал цену жизни: смерть рядом, она поджидает не только зевак, но и педантично осторожных. Поэтому, чтобы выжить, ребенок понял, необязательно желать больше, чем тебе необходимо на день, однако это необходимое нужно заполучить, во что бы то ни стало, даже через смерть другого человека – но это, как считал Дитрих, был крайний случай.

― Все правильно, ― Великий Инквизитор открыл книгу где-то посередине. Не было нужды читать – эти строки писал он сам. Судья наизусть выучил то, что связывает подсудимого со смертью. ― Родился в одна тысяча сто пятьдесят первом году от Рождения Единого Бога в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под подозрением в покушении на Альбрехта Нита - наследного принца Империи Гиттов; за некромантию и алхимическое умерщвление людей был, в результате подкупа Великого Инквизитора Фолквина, осужден лишь на избиение палками!.. Далее. В Шварцфухсберге обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель с Блюменштрассе... ― твердил Инквизитор с упоением, давая писарям, кардиналам и послушникам ужаснуться от количества смертей, окружавших поседевшего лекаря, ― находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама Нита... и это далеко не весь список. Я даже не затронул года Бегства, перед тем, как мы его поймали, ― закончил судья, отваливаясь на спинку резного стула. Великий Инквизитор сладко сощурил глаза и, скрестив на груди руки, ухмыльнулся от удовольствия.

Кардиналы подались вперед, нетерпеливо ожидая очередной ответ. Они готовились поймать обвиняемого на лжи, как на червя плотву; готовились подсечь и вытянуть на берег, где бы сварили в котле этого еретика. Дитрих взглянул на лица, которые тянулись к нему, приподняв носы, словно в предвкушении рыбного супа. Это раздражало его, однако вида так и не подал.

Лекарь не раз играл с капитаном в шахматы: судья ходил белыми, но мужчина уже знал, чем кончится эта партия: черная дама поставит шах и мат. Оставалось смиренно ожидать развязки.

― Я убил одного человека, но уже искупил вину, ― сказал он.

С необузданной, первородной злостью Великий Инквизитор захлопнул фолиант, это глухого взрыва подпрыгнули писари – им еще не доводилось видеть, чтобы так негуманно обращались с книгой. Они оторвали глаза от угловатых букв и посмотрели на судью – тот всем видом показывал, как сожалеет о том, что дал слабину, сорвался, позволил проявиться эмоциям. Лекарь же сносил выпады так, словно обвиняли не его, а кого-то другого. Заметили писари пристальные взгляды послушников, которые, по-видимому, решали для себя, видят они перед собой человека или его мистический образ?

― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?! ― собравшись, надавил Инквизитор; поседевшие брови при этом изогнулись так, что над сердитыми глазами проявилась литера «М».

― Я - раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические и колдовские способы умерщвления, ― парировал Дитрих, ожидая подобный вопрос.

Правду он знал, знал ее и Великий Инквизитор. Однако лекарь понимал, что такой человек, как судья, не положит своего короля на доску, признав поражение – он будет играть до конца, распаляясь, но следуя своему принципу: «Не сдаваться!». Дитрих помнил, как Великий Инквизитор может отстаивать свое мнение. Он добился расположения гроссмейстера Ордена святого Печольда Немертвого, к нему прислушивались на Совете Ордена, именно он добивался звания риттера для одинокого лекаря. Из-за его речей капитульеры разобщились, поставив вопрос ребром: либо они, либо Дитрих. Гроссмейстер выбрал лекаря – Орден распался. Однако Великий Инквизитор не сдавался. Желая величия и признания, он вскарабкался на вершину церковной власти. Если бы не его упорство, лекарь до сих пор был бы на свободе. Два года выслеживания, травления агентами, легатами, наемниками. Бегство – стало для Дитриха самым сложным периодом в жизни. Он должен был решить: следовать закону и звону гульденов, как те врачи, что лечили принца Альбрета Нита мышьяком и растертым в порошок изумрудом от простой простуды; или последовать за наукой, как призывал его покойный учитель – Дитерих Шварцфухс – соблюдая при этом заповеди, которые установлены Единым Богом. Дитрих понимал, что самый добродетельный путь в этом мире лживых Великих Инквизиторов станет ересью, ибо церковники продались магам, даже ламп и чудес накупили, только бы заручится поддержкой одной из влиятельнейших организаций – Ордена Магов Белой Руки. Лекарь ненавидел магию, но не отказывался узнать врага. В своих исследованиях Дитрих нашел то, что связывает Орден Магов и Главную Торговую Гильдию, и то, какое отношение к этому союзу имеет Великий Инквизитор.

Лекарь был обязан появиться на суде, чтобы лично сыграть в словесные шахматы с человеком, который ему помогал три года назад, а ныне желает его смерти. Если Великий Инквизитор думал, что Дитрих смирился, поэтому дал поймать себя, то сам мужчина знал, что дерзнул предстать перед конклавом, ибо решил, что Бегство стало бессмысленным, но этот волевой поступок повлечет перемены, которые восстановят Равновесие в Империи Гиттов.

― Тебя прозывали некромантом, ― наседал Инквизитор под скорое царапанье пергамента. ― Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?

В предвкушении победы он застучал до дубовой столешнице украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились, и на лице проявился намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами. Инквизитор помнил, каким жалким и тщедушным попал юноша в Орден святого Печольда Немертвого, как долго он принимал в себе дух Гильдебранда фон Ульрихбурга, как тяжело было обучение среди сверстников, косо поглядывавших на простолюдина. Припомнил судья и битву Дитриха с Анри Дениксо. Некромант был прилежен и исполнителен, иначе бы гроссмейстер не позволил бы стать ему риттером. Орден распущен, и прежние заслуги не имеют значения. Дитрих стал опасен – это был единственный человек, которого Великий Инквизитор откровенно опасался. Если лекарь смог усмирить гордыню Родегера фон Ульрихбурга, пристыдить Лютвина Братоненавистника, то от этого мужчины можно было ожидать всего. Однако, улыбнулся судья, у некроманта есть одно слабое место – он боится смерти, он никогда не дойдет до убийства или угроз. Инквизитор знал, что Дитрих убил всего одного человека, появления рядом с другими трупами – лишь неблагоприятное стечение обстоятельств. Это-то и пугает лекаря – его всегда окружает смерть. Куда бы он ни шел, ни бежал, всюду остаются мертвые тела. Подобную комбинацию грех было не разыграть.

― В вашей книге должна быть страница об Ордене святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов. Упокоение душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта печать старит быстро, ― ровно проговорил Дитрих, радуясь внутри, что у Инквизитора заканчиваются доводы, и следует начинать контратаку. «Ты уже заигрался белой дамой. Что ж, прощайте белые кони».

― Орден распался! ― поднялся Великий Инквизитор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачивается подобно снетку. ― Он погряз в грехах, и был предан анафеме!

Дитрих прекрасно понимал, что спокойствие больше раззадорит судью. Кардиналы, писари, послушники – это пешки, которые еще сыграют на руку черным фигурам, когда от злости Инквизитор пожертвует ферзями.

― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни гроссмейстера, ни Инквизитора. Только через год ландсмейстер стал Великим.

― Ты на что намекаешь?!

― Мне известно, как ландсмейстер подкупил капитульеров, дабы те избрали его гроссмейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Магов из утерянной казны Ордена Некромантов. Орден святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден святой Марианны Небельсумпфской и так поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.

― Это же симония! Подкуп! Грех! ― заворошились кардиналы, от их голоса заколебалось пламя свечей, и расширились очи послушников – пешки

Все переглядывались, только Дитрих ловил взор судьи. Тот краснел и гневался, лицо начинало дергаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло, он не догадывался, что некромант знал так много - ставка на смерть не сыграла. Инквизитор понял, отчего лекарь быт так спокоен, он не смирился. Этот больной, углубленный в себя юнец не смирился, он дерзнул выступить против Церковной Власти… «Истинный некромант» успел подумать судья, прежде чем услышал голос Дитриха, перекрывающего гомон:

― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландсмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?!

― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! ― закричал Инквизитор, делая вид, что запаниковал, он уже сдался, впервые в жизни, и был этому рад.

― Почтенный брат, конклав постановил освободить Вас от обязанностей Великого Инквизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, ― заявил высокопоставленный кардинал.

― Кому вы поверили, несчастные?! Некроманту?! Изуверы! ― продолжал судья, откровенно облагораживая Дитриха, своего победителя.

― Сядь, ландсмейстер! Ты произносил, что Орден погряз в грехах. Не о себе ли ты говорил? ― сказал Дитрих, подходя ближе к столу конклава. ― Как считает одна моя знакомая: чем больше человек говорит, тем быстрее он умрет.

После этих слов Инквизитор демонстративно плюхнулся на стул. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом, черными стрелками бровей и с томными, мудрыми глазами цвета полуденного неба, прикрытого тонкими перистыми облаками.

― А вот, кстати, и она, ― улыбнулся Дитрих, глядя, как волнистое лезвие кинжала упирается в глотку Великого Инквизитора.

Черная дама сделал ход, следующим – она объявит судье шах и мат. Моргретта обязанности знала прекрасно. Это была лучшая ученица своего отца, знаменитого убийцы в Империи Гиттов.

― Вы не оскверните это место кровью! ― возмутились кардиналы.

― Здравствуй, братик, ― затем черноволосая девушка повернулась к церковникам и добавила: ― А вам бы только Богу молиться!

Дитрих не мог наглядеться на кузину, слишком она была женственна и грациозна в темном и кровавом ремесле. Даже ушитая мужская одежда подчеркивала ее величие. Озера карих глаз, обрамленным густыми ресницами, так пленили, что, казалось, сам готов отдаться этой женщине с потрохами, подставить свою грудь, лишь бы она, а не кто-нибудь другой отнял жизнь. Доброжелательная улыбка под ровным красивым носиком – все, что нужно видеть перед смертью – черный ангел, который дает упокоение.

― Он признал вину. Убей, сестра, дочерь Тьмы - Симонию.
Моргретта склонила голову набок, затем встряхнула копной волнистых волос и заученным движением вогнала кинжал под кадык. Это выглядело так естественно, словно убийство – обыденный ритуал умывания, причесывания или приема пищи.
Великий Инквизитор посмертно запомнил запах жасмина, который провел его в Духовные Миры.

― Вы знаете, почему здесь я? ― спросил у мертвеца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь седых волос.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Новое произведение по Тримирью (год 1177).
для справки:
1171г - Некромант: Исповедь Ассассина (надо переписывать)
1172г - Некромант: Шут Благоверный (не написана)
(1172 - начало 1175гг - Годы Бегства Некроманта...)
1175г - Некромант: Медальоны Всецарствия (написана)
1176г - Некромант: Клинок Двойника (начата, план готов, размышляю)
1177г - Следопыт: Святой Розарий (рабочее название, план отсутствует)
1183г - Следопыт: Смерть Некроманта (планируется; да, мой любимый Дитрих сдохнет)
1186г - Следопыт: Восхождение Эльгельбрехта (планируется, кто не в курсе Эльгельбрехт (сын Родегера и Эрлинды) переводится как Ангельское Сияние и в Медальонах Лютвин шутит на эту тему: "Только женщина могла назвать сына Ангельским Сиянием")

Следопыт

Но ты, царь, дай мне
позволение, и я умерщвлю
дракона без меча и жезла.
Царь сказал: даю тебе.
Даниил 14:26

1
-- Вот как раньше люди жили? Боги были, Боги пили, люди жили – не тужили. А сейчас? Посмотри, сын мой, на мировую жизнь – все ждут часа смерти своей. А наш-то Единый Бог Спаситель, даже час ее прихода не укажет, -- монах хлюпнул уголком пухлого рта, -- дескать, нечего судьбу свою знать. И я том же. Токмо все одно – люди знают, что умрут. Судный день не за горами… Знать бы, по какую сторону Южных Гор: по нашу или ломейскую, а может, Ангел Смерти нашей со стороны Эль’ейских Королевств заходит или от мидгаров? А может от летров идет, известно же, что за Влтовой язычники живут, и живут, и живут… точно пьют.
Собеседник грузного, краснощекого монаха, зашевелился, озираясь быстрыми серыми глазами по сторонам:
-- Тише вы, узнает, епископ – отлучит от сана.
-- А что я сказал? Сетовать на жизнь – призвание людей нашего века, -- заверял антонианец юноше, приложив ладонь к груди. -- К тому же сам Единый Бог заповедовал принимать причастие. Вот и я: выпью кварту и заем пшеничным хлебушком, - чем не причастие? Надо будет, перекрещу, освящу, под алтарем подержу денек-другой…
Монах сложил руки на пузовой горе и отвалился спиной к холодной стене из обтесанных камней грубой работы. Затем начал наблюдать за молодым собеседником: его нервными движениями и желанию покинуть не скромный дом. Видимо, подумал монах, сын его мирской боится продолжить разговор, но пуще страшится, на ночь глядя, пуститься через лес в ближайшую деревню. Ведь, как известно, девственница с мешком золота здесь не пройдет точно. Все это монаху подогревало нос к еще одной пинте крепленого вина.
Почесав широкий нос, он проговорил:
-- Помнишь, сын мой, как в Писании сказано: вне дома меч, а в доме мор и голод. Так что ешь булку и запивай вином – с голоду не помрешь.
-- Отче, так мне, что, всю жизнь здесь сидеть? -- наивно спросил юнец.
-- Нет, можешь и походить вдоль лавки или вокруг стола, -- рассмеялся поросячьим визгом монах.
Юноша испугался, как маленький ребенок с большой фантазией, который представил себя точно таким же монахом в старости, такой же живот-поставку для кружки и креста, такой же живот-бурдюк для пива и вина. Вообразил на мгновение себя на месте антонианца. Это ужаснуло его, но возраст юноши подбирался к зрелости, и как положено, он начал обдумывать в светлокудрой голове, как это до колик в желудке смешно. И вслед за монахом разразился звонким, громоподобным, раскатистым хохотом.
-- Вот видишь, сын мой, даже в смерти можно найти повод посмеяться ей в лицо!.. Брось-ка в камелек еще пару дровишек, прохладно как-то стало. Точно смерть с мечом на порог взошла.
Юноша живо справился с работой и засмотрелся на язычки пламени, вылизывающие сухие полена; на огненно-красные угли, которые, по его мнению, показывали ад и пекло на земле.
-- Куда ты смотришь? -- вновь рассмеялся монах. -- О чем задумался? На пороге холодная смерть, а в камельке Геенна? Да, так оно и есть. И человек вынужден обретаться лишь в тепле, а потому, чтобы согреться, необходимо пить и есть. Так ешь и пей! А так все одно – либо меч, либо голод, либо язва моровая на худой конец.
Мальчишка отстранился от камелька и уселся по другую от антонианца сторону ветхого, ссохшегося стола, который держался лишь на красных каплях вина и еще на Святом Духе, как утверждал сам монах.
-- Ешь и пей, -- повторил антонианец.
Юноша только пригубил из глиняного стакана, как за окном, затянутым телячьим пузырем, промелькнула тень. Дрова вспыхнули, предчувствуя свежий ночной ветерок, и углубились в угли, выбрасывая в дымоход фонтаны пепла.
С монаха слетела пьяная блажь. Он быстро, как медведь, уселся ровно и шепнул юнцу:
-- Живо в сундук!
Перед тем как скрипучая дверь начала отворяться, монах сбил мальчишеский стакан на пол. А сам отломил кусочек хлеба, перекрестил его на глазах незваного гостя, затем обмочил в вине и, с молитвой на губах, проглотил.
Гостем являлся поджарый человек в отрепьях: льняные одежды несколько раз были заплатаны то красными, то синими тряпками. Но на ногах красовались кожаные сапоги, выкрашенные в черный цвет, и с ремешками, проклепанными сталью. Поверх одежды была накинута короткая стеганная, в дырах, куртка, на ней темнела черная кольчуга, препоясанная перевязью с фальшионом. Через плечо был перекинут летрийский выгнутый лук, без тетивы, но закрепленный тонкоплетеной пенькой. Хотя в боевом виде незнакомец казался толще, но худое, скуластое лицо все же выдавало его жилистость. Из-за этой черты, не свойственной местным людям, и кольчуга, и одежда неестественно свисали складками вниз.
Монах заставил глаза упереться ему в лицо, обрамленное черным капюшоном с длинным хвостом.
-- Да благословит Единый Бог ночных гостей, ищущих приют у бедного монаха, -- вяло проговорил антонианец.
-- Ты мне голову не морочь, боров! Отвечай, съестные припасы есть? -- голос незнакомца был хрипатым и грубым, словно его горло жгло не то от изжоги, не то от кашля. А скорее, подумал монах, тот болен моровой язвой, хотя отбросил навязчивые мысли.
-- Я бедный монах, и могу лишь предложить разделить со мной скромную трапезу, которую Господь послал сегодня мне.
Незнакомец прошел по скрипучему полу и заглянул в кувшин с вином; при этом тень его вытянулась и сузилась. Затем он гневно проговорил, опершись руками о стол так сильно, что начал выходить со скрипом Дух Святой:
-- Монах, пьющий крепленое вино из графства Клеетеппих? Не слишком ли дорого для бедного служителя Господа нашего? Или ты кого еще пригрел?
-- Нет, что вы, господин путник. Я здесь один. А вино мне оставил один рыцарь, спешащий в Небельсумпф. Он, благородный человек, подарил мне этот кувшин.
Гость выпрямился и осмотрел хижину антонианца: небольшой очаг, с пылающими дровами, над ним на вбитом между камней гвозде висели четки. По левую руку от камелька располагался стол и две дубовые скамьи. С другой стороны, под связками лука и трав располагался большой сундук, окованный проржавевшим железом; сверху его накрывал коврик, впитавший в себя больше пыли, чем сажи лицо кузнеца, который этот сундук обил железом. Далее, вдоль стены шла простая койка, крытая толстым шерстяным одеялом. Но внимание незнакомца привлекли свежие капли под кроватью. Он презрительно и холодно взглянул на монаха.
-- Один, говоришь, -- не то спросил, не то утвердил хрипатый гость в дорогих сапогах.
Их в полном объеме монах рассмотрел, когда незнакомец заглянул под пыльную постель и выудил оттуда глиняный, чудом не разбившийся стакан. Человек в отрепьях и таких славных сапогах не мог быть хорошим – подумал антонианец, но было поздно. Разбойник внутри, и его ловкость, не отяжеленная пузом, предоставляла ему бОльшую выгоду. Незнакомец провел пальцем по стенкам стакана, затем попробовал влагу на язык.
-- Крепленое вино. Недавно налитое. Зачем тебе понадобился второй стакан, когда ты, боров, говоришь, что один?
-- Как, я не сказал? Я так испугался, когда мелькнула тень за окном, вот и обронил стакан, а он, видимо, закатился под кровать.
-- А крошки по другую сторону стола?
Монах задрожал, понимая, что дальше не может обманывать разбойника, доводы заканчивались, а вино, как бы о нем не говорили, скорости мышления не прибавляло. Незнакомец схватил тонкопалой, но крепкой рукой антонианца за рясу и хорошенько встряхнул, не замечая грузности оппонента. Разбойник дыхнул гнилью:
-- Говори боров, кто еще здесь?! Я облегчу твой язык. Пол ночи я наблюдаю за твоим домом, и никто не выходил, однако звонкий детский хохот весьма разнится с твоим поросячьим визгом. Где мальчишка?! Отвечай, или станешь первым желудем на дубовой ветке!
При этих словах юнец собрался с мыслями в молодой светлой, пусть пьяной голове, что придало ему небывалую для своих лет отвагу, и с хлопком откинул крышку сундука. Незнакомец глянул искоса томным карим взглядом, оценивая мальчика, но при этом не разжал пальцы, державшие монаха за грудки.
-- Отпусти его, разбойник! -- возопил юноша, поднимая массивный деревянный крест, хранившийся на дне сундука.
Гость медленно отошел, стараясь сделать так, чтобы его руки были на виду у багровевшего от злости мальчика. По лицу разбойника, как это бывает, когда человек осознает свою силу, пробежала ядовитая ухмылка, обезображенная недельной, уже черной, щетиной.
-- Так-так-так, -- проговорил он, склоняя голову на бок. -- А вот и наш бравый отрок.
Незнакомец поглядел на мальчика, по колено стоящего в сундуке; верхнюю часть тела прикрывала льняная рубаха с длинным рукавом. Лицо показалось ему мужественным и даже красивым. Как раз таких ребят и любят все красавицы Небенвюста: ровный прямой нос, тонкие дуги бровей, совсем белесые, словно юноша родился альбиносом. Ко всему прочему, алебастровая кожа чуть темнела на скулах и под пухлой нижней губой, - уста, не ощутившие опьяненного женского поцелуя, всегда притягательны.
-- Во имя Единого Бога нашего, приказываю тебе, разбойник, изыди из этого дома!
Хрипота придала смеху незваного гостя особенную грубость. Он хохотал в смазливое личико юнца, воображая, как богатенькие дочки будут вздыхать и браниться за право первой сорвать с него целомудрие.
-- Разбойник? Изыди? Ха! Правду говорят, крепленое вино не только пьянит. Отрок, послушай меня, старого вояку, твой крест мне ни черта не сделает.
-- Не чертыхайся! -- вставил антонианец.
-- Раз нет припасов – вообще молчи, боров. У меня к мальчику есть небольшое дельце, -- словно не чувствуя опасности, незнакомец скрестил на груди руки.
Юноша перешагнул через стенку сундука. В пылающей жаждой приключений груди зажегся праведный гнев, разносивший по телу невиданную самоуверенность в собственных силах. Кровь, прилившая к лицу, выдавала его с головой.
-- Не спеши, отрок. Всему свое время, может, когда-нибудь ты сможешь убить меня крестом, но только не сейчас.
Незнакомец спокойно подошел и тронул юношу за руку. Мальчик вывернулся, продолжая сопеть, не в силах решиться на первый удар.
-- Хиловат, твой отрок. Но даже такие приручаются к труду и дисциплине, -- продолжал разбойник, повернувшись спиной, что очередной раз доказало молодому человеку, что незваный гость совершенно не страшиться нападения сзади. Только уверенный в себе человек мог позволить подобное. -- Как думаешь, сгодиться он мне, или стоит подождать пару зим? -- он вновь повернулся к юноше: -- Вот видишь, ты даже сейчас не решился меня ударить. Нерешителен, но первое убийство сгладит этот недостаток… Готов ли ты пойти в ученики ко мне? Я жду ответа.
-- Отстань от мальчика, -- повелительно икнул антонианец. -- А ты, -- обратился он уже к светлокудрому юноше, -- коли вылез из сундука, присядь на скамью. В ногах правды нет.
Незнакомец отошел, вновь скрестив на груди руки, и проговорил, смотря, с какой ловкостью и поспешностью мальчик исполнил повеление:
-- Если стоишь твердо, то и в ногах бывает правда, не так ли, брат Тозо?
Монах с кряхтеньем зашевелился, заливаясь румянцем то ли от вина, то ли от смущения. Он положил жирные руки на стол и наклонился вперед, как заправский писарь или судья – поза выдавала в нем весьма обученного юридическим наукам человека, да и пьяные глаза оставили в себе толику мудрости и невозмутимости по таким случаям.
-- Насколько я знаю, Ниманд Буйо, тебе не долго осталось крепко стоять на ногах.
-- Отче, вы его знаете? -- подал голос юноша.
-- Отчего же не знать, перед тобой сам граф Клеетеппих, муж тиранессы Вальпы, дочери Боэмунда. Помнишь, в прошлом году громкое дело обсуждали в Готтенбурге. Я тебя водил, должен был запомнить.
-- Брат Тозо знает, что говорит, слушайся его, пока есть возможность, -- подтвердил гость, принимая приглашение антонианца и усаживаясь на скамью через стол от юноши.
Ниманд подвинул к себе стакан монаха и спокойно наполнил его до краев, пользуясь тем, что это вино было изготовлено в его владениях. Залив глотку, незнакомец отставил глиняный стакан, и, сложив локти на стол, продолжил разговор:
-- Брат Тозо, как зовут твоего отрока? Ах да, разумеется, я приношу свои извинения за оскорбления. Пусть нынешний спектакль послужит ему уроком, и он научится сначала проверять, а потом судить людей об их возможностях.
-- Граф, скажи лучше, -- настала очередь антонианца выпить крепленого вина, -- ты опять ушел от тиранессы?
-- Да что там говорить, она и без меня хорошо справляется, прямо кайзер в платье. А ты же знаешь, мне всегда нравилась природа. Вот и пропадаю неделями, а то и месяцами. Брожу по лесам, охочусь... Так что это был за рыцарь, идущий в Небельсумф? Может, ему необходим проводник?
-- Не было никакого рыцаря. Это я так, чтобы показать, этому юнцу, уменья следопытов, -- монах с добродушной улыбкой разлохматил светлые кудри мальчика.
Юноша смутился, как маленький ребенок, будто его похвалили за какую-нибудь мелочь, которую он нарочито выполнил, чтобы получить одобрение, и поэтому скромно упер глаза в пол.
-- Врать не хорошо, -- тут же вставил Ниманд. -- Спектакль, если поучительный - одно, а вот говорить ложь всегда плохо. Запомнишь, отрок? Но бывает и так, что говорят не всю правду, вот как со мной, например. Брат Тозо прекрасно знал, кто я, однако умолчал, чтобы смутить и проверить тебя.
-- Так вы не разбойник? -- поднял юноша серые глаза.
-- Тогда бы мне путь был заказан…
-- Путь куда?
-- В петлю, конечно, в лучшем случае. Но сейчас не об этом, раз ты уже знаешь достаточно, отрок, жду ответа на вопрос, который я задал. Не хочешь ли ты пойти ко мне в ученики? Назвав свое имя, конечно.
Юноша жалобно, подобно котенку, упрашивающему молока, взглянул на монаха. Весь его вид выдавал еще детскую наивность, плавно переходящую в жажду приключений. По-поросячьи рассмеявшись, антонианец, закивал и проговорил, еле сдерживая хрюканье:
-- Конечно, Реми, ты волен делать, что заблагорассудится. За благо… -- краснощекий монах еще пригрозил пухлым пальчиком.
-- И вот еще один урок, -- граф вновь привлек внимание юноши. -- Сначала я спросил твое имя у него, затем у тебя, но ответил опять-таки брат Тозо. Какой можно из этого сделать вывод?
-- Брат Тозо - болтун? -- неуверенно произнес Реми.
Монах вновь уперся всей массой тела о каменную стену, чувствуя, как не только колики в животе дают о себе знать, но и сердце – так ему было смешно. Хохотал и хриплый граф, чем полностью сконфузил юношу. Но, быстро придя в себя, Ниманд налил мальчику вина – настал его черед – и поставил стакан перед ним, проговорив:
-- Именно, болтун, отрок! Никто бы правдивее и лаконичнее не сказал бы! Поэтому, зная его застольную проповедь, говорю: пей и ешь! В ближайшие дни ты подобного не попробуешь.
Реми не понял, что же хотел сказать следопыт. Почему же через смех пробирался могильный холод? Юноша усердно старался разгадать причину, побудившую есть и пить… однако ел и пил.
Вино сморило отрока, и старшие простили молодой организм, не привыкший к долгим пьяным ночам. Поэтому, когда Реми в очередной раз растер сонные, покрасневшие глаза, брат Тозо по-отечески проговорил юноше, чтобы тот отправлялся спать. Мальчик не спешил; и лишь поймав себя на клюканье носом, медленно встал из-за стола, отрешенно, словно лунатик, проковылял до койки монаха и, не разбираясь, где головная часть кровати, нырнул в жесткую перину, расплывшись во сне.
-- Слабый отрок, -- хлюпнул Ниманд, подпирая рукой голову.
-- Не всякий бутон раскрывается с рассветом. Погоди, он еще явит себя миру. А ты ведь тоже, неспроста им заинтересовался? -- спросил монах. На его лице выступили красные пятна, а речь стала медленной, вязкой и почти не разборчивой. Граф понял, что с монаха хватит: каков воспитатель, таков и ученик.
-- Мужчина должен уметь выживать, а чему он научится в твоем доме? Как молить о пище? Пусть лучше мир увидит, может, сам придет к твоему образу жизни. Пока у него есть чувства и желания, пока он может выходить из себя – ему просто необходим такой учитель, как я. Когда говорил, что отрок слабый, я не сказал, что он не может стать сильным? Может, и будет!
-- Может, ты и прав, граф. Подбросишь поленьев…
-- Ты ленив и пьян, монах, -- вздохнул следопыт.
Брат Тозо кивнул, да так сильно, что чуть не ударился носом об стол, Ниманд резко выставил руку, ударив ладонью монаху в лоб. Тот резко выпрямил спину и на мгновение просветлел и отрезвел.
-- Спи, -- сказал следопыт, и монах, понимая, что он все-таки жутко пьян, подложил на стол толстые руки, укрытые сутаной, а на них опрокинул голову.
Через некоторое время брат Тозо засопел.
Ниманд встал и с грустью осмотрел хижину монаха. Аскетизм монашеский его никогда не привлекал: аскетизм лесной богаче и беднее одновременно. На природе ты сам по себе, только ты себе хозяин, ты себе Бог, только от тебя зависит, выживешь или сгинешь в болотных хмарях. Следопыт глянул на мальчишку, наискось распластанного на низенькой постели: «В ногах хилый, мало ходит, кровь не разгоняет. Не жилист, еще хуже. С массивным телом дровосека, а он таким станет, по тропам рысью не походишь». Ниманд обернулся к монаху:
-- Что же ты, боров, из отрока делаешь?
Антонианец приподнял было нос, но снова рухнул в дреме.
-- Спи…
Следопыт вышел на порог. Через поляну стремительно прошуршала мышь. За ней спикировал филин и тут же взлетел, скрываясь в редколесье. Прохладный северо-западный ветер по-обычному для этого времени года обдувал Красный лес. Ниманд знал, скоро ветры переменятся и тогда запах крепленого вина, смешиваясь с теплым воздухом пустыни Мертвых, обязательно распространиться к северу. «Долго ждать нельзя. Либо сейчас, либо никогда».
Следопыт посмотрел на запад, там: за лесами и реками - в графстве Клеетеппих правит его жена, еще совсем девочка, безжалостная, властолюбивая и дерзкая тиранесса Вальпа, так ее называли слуги и бароны. Он любил ее по-своему: Вальпурга была задорной, жизнерадостной, с вытянутым лицом, на котором зияли два полукруглых серых глаза: они всегда озорные, лукавые. Вспомнил, как гладил впалые щечки, целовал в тонкие, удивительно подвижные губы. Такой мерзости Ниманд никогда не видел. Лес предлагал ему множество девушек: целомудренных и развратных, но женился на холодной ящерице. На то были причины: боль в суставах постепенно захватывала все тело. В свои тридцать лет, даже ходить стало опасно, просто ходить, о беге, лекари говорили, нужно вовсе забыть. Но Ниманд был иного мнения: не было опасности, с которой бы он не справился. Поэтому и женился на Вальпурге; она, следопыт знал, не станет ухаживать за ним, не позволит лежать в постели, не будет моленно выпрашивать у Единого Бога милости к нему. Не будет тайно плакать над своей судьбой, что ей в мужья достался покойник. Не будет она выписывать из столицы лучших лекарей, чтобы те медленно травили его тело и разум – он сам знал лечебные травы, умел делать мази, но распространение боли он остановить не мог, лишь на время позабыть о ней. С каждым разом соприкасающиеся кости вызывали адскую боль. Следопыт превозмогал ее, в этом ему помогала тиранесса Вальпа, своим бесчувствием она вселяла в Ниманда силы, стремление самому пройти путь до смерти. Вальпурга тоже выиграла от этого союза со следопытом: муж пропадает в лесах, а она правит, ублажая свои амбиции.
Ниманд присел на ступеньку и потер зудевшие суставы в стопах. Скоро зуд перейдет в свербеж, а следом: в такую боль, что мучения в Геенне покажутся ласками.
Следопыт обошел хижину монаха, нашел несколько трухлявых поленьев. На корточках сидеть было уже больно. Не стесняясь, пока все спят, он сидел на попе, уперев полусогнутые ноги в каменные колонны камелька. Медленно, клал поленья в огонь. Свело пальцы и стрельнуло в локте! Чурка упала на пол, из нее посыпалась сухая мелкая труха. Скоро таким же прахом станет он сам. Нужно было спешить: передать знания, которые собирал всю жизнь, как можно быстрее.
«Дело жизни и смерти», -- мрачно усмехнулся следопыт, сколько к нему обращались с подобными просьбами, но только сейчас он понял, каково было стремление тех людей. Желание спасти жизнь как свою, так и чужую, равно как: отнять ее – вот двигатель бытия! Это заставляет солнце кружить вокруг земли, сменяясь луной, делает затмения, или полностью укрывает ночное светило черным плащом. Нужно здесь и сейчас, немедленно и сразу, словно ценность со временем пропадет. Так оно и есть: даже девственница ценна лишь целомудрием.
От боли свело пищевод, вызывая рвоту. Превозмогая всё, Ниманд напряг мышцы настолько сильно, насколько мог – глаза заслезились. Рука тряслась, но следопыт вытащил из мешочка на ремне склянку и палочку обмотанную кожаным шнуром. Испил болеутоляющее, стиснул зубами кляп и повалился набок, скорчился. Лекарство подействовало, и следопыт уснул.

2
Первым поднял голову антонианец. С басистым хрюканьем, сопя и сетуя на крепленое вино, он оторвал зад от лавки, испуская жирными руками из стола последний дух. На полу съежился следопыт. Будить монах его не собирался: если не боль, то зелья Ниманда отправят к праотцам. Тозо глубоко выдохнул, дребезжа пухлыми губами, выскреб ногтями из уголков глаз сонные комочки, и пошел умываться на ручей. Пока его не было, встал следопыт, он разогревал мышцы и суставы. Успел подбросить в огонь сухих дров.
-- Ну, ты и храпеть, всех птиц в округе распугал! – вернулся монах.
-- Кто бы говорил, -- осклабился Ниманд, поправляя амуницию. – Начинай молится, это бубнение успокаивает, чтобы о нем ни говорили, а я пока состряпаю что-нибудь.
-- Под тобой люк, достань хлеба и сыра. Там же пиво, сваренное Криштинками.
-- Мочу пей сам! Лечить у них получается лучше.
-- Ты к ним не справедлив, -- заявил монах. – Если ты знаешь, что подходит тебе, хорошо. Это твое право. Но это не значит, что твое мнение единственно верное.
-- Молись, монах. Трезвый ты не сносен!
Когда взрослые завтракали и опохмелялись, Реми, пребывая во сне, на весеннем рассвете бежал за рысью сквозь колючие кусты, прыгал через ручьи и корявые корни. Большелапая кошка уносилась все дальше и дальше, пока совсем не исчезла из виду. Реми опустил руки и сгорбил от усталости спину. Что-то тяжелое и мягкое упало на плечи – мальчик рухнул на колени, тщась обернуться. Но толка в этом было мало, рысь уже сидела перед ним, игриво теребя лапой кисточки на ушах. Упитанная и красивая кошка совершенно его не боялась. Реми она очень понравилась. Он, словно ее котенок, кинулся ей на шею, повалив на бок, запустил пальцы в шерсть, упиваясь доброте и мягкости зверя. Расхохотался от удовольствия. Как любая благовоспитанная женщина в подобной ситуации, рысь вывернулась и встала на лапы. Слегка обернулась, призывая пойти следом. Завороженный, Реми подчинился.
В небо взметнулись птицы, будто бы их кто-то напугал. Рысь прижалась к земле, всматриваясь в кустарники. Мальчик улыбался, считая происходящее очередной игрой. Реми прыгнул ей на спину, пытаясь оседлать, но рысь резким движением сбросила его и прижала огромной лапой с выпущенными когтями. От испуга мальчик потерял дар речи. Пушистые уши зверя поворачивались, словно крутились. Рысь вслушивалась, но Реми этого не понимал, и, с возвращением слов, начал бранить плохую кошку. Та в долгу не осталась, закрыла лапой ему рот. Тогда мальчик начал брыкаться.
Рысь прыгнула в кусты и была такова. Огорченный таким происшествием, Реми побрел по тропе, отчетливо зная, что она приведет к домику монаха, у которого жил. Он живо представил, как брат Тозо возится с харчами, о чем-то разговаривает с черным гостем, чей лик был размыт, лишь по гнили исходившей изо рта, Реми понял, что это вчерашний граф.
На поляне развесил ветви древний, сморщенный дуб, среди его листвы мальчика поджидала знакомая. Завидя его, рысь бросилась к нему и головой попыталась сбить с пути, ближе к кустам. Как Реми не старался ее обойти, проклинал, хулил, кошка не отступала: нагло и требовательно толкала к укрытию. Мальчик развел руками и подчинился. Реми совершенно не понравилось поведение рыси. Он обиделся и сел подле тополя, укрытый кустарником волчьих ягод, отказываясь куда-либо двинуться дальше. Рысь взгромоздилась на одну из нижних веток дерева и напряглась. Подняв голову, Реми увидел, что смотрит она, не вглядываясь куда-либо, просто смотрит, словно кого-то ожидая. Мальчику стало интересно, и он прилег под куст. Сверху раздалось тихое одобрительное «мяу». Только сейчас Реми заметил, что не слышит птиц, лишь ветви на легком ветерке тревожно поскрипывали. Из леса на поляну вышли три человека, мальчик слышал лишь отдаленный шорох их вкрадчивых шагов, он мог легко спутать их с животными, так люди не ходят. Они подражают! – осенило мальчика.
Когда поляна вновь опустела, рысь спрыгнула и заставила мальчика сесть на себя. Шла она тяжело, но по-кошачьи тихо. Реми понял, куда кошка следует, точнее за кем. Ему сознательно захотелось проснуться.
Но прежде чем, он приподнял голову в бессмысленном мычании, услышал:
-- Сколько времени? – спросил следопыт, отнимая стакан ото рта.
-- Не знаю, петуха у меня нет, кричать начинают рано, а ложусь я поздно. В годах не в тех, чтобы бодреньким с первым криком вставать. Что-то случилось? Ты куда-то спешишь? Реми еще…
-- Заткнись, боров, -- грозно прошептал Ниманд и рванулся к двери.
Малой щелки ему хватило, чтобы посмотреть-оценить, насколько высоко поднялось солнце и откуда ныне дует ветер. Природа тоже любить пошутить.
-- Разве седоголовый дятел уже не должен стучать? Это обычно для апреля. Да и скудных трелей пестрого дендрокопуса не слышно. Так что ты там о храпе и птицах говорил?
-- Да ничего. Я услышал хруст, как храп упитанного человека. Тут птицы воздух взлетели. Ну, думаю, хорошо спится.
-- Лучше бы в конец спился, право-слово! В какой стороне? Ткни пальцем, где птиц видел! Живее!
Антонианец растерялся, пытаясь сориентироваться в скромном пространстве своего каменного жилища.
-- Мы с рысью видели. Они прошли поляну с Дидом, -- послышался голос Реми.
Следопыт подпрыгнул к постели и взглянул в глаза отроку, всем видом показывая, что желает узнать подробности.
-- Дид – дуб такой, меньше половины лиги на восток. Трое мужчин. Идут, как звери.
-- Отлично, отрок! Как узнал, потом спрошу, -- проговорил следопыт и обратился к монаху, уже сухо и ворчливо: -- Учись, боров: кратко и содержательно.
Голубые глаза мальчика задорно сияли; Ниманд, видел, как у него зашевелились руки – Реми не терпелось вступить в схватку.
-- Останься здесь, пока я не вернуть. Ни слова обо мне. Из дома не выходить! Это к обоим относится. Если кто войдет, разыграйте вчерашний спектакль. Реми, не забудь о стакане и крошках! – последние указания Ниманд отдал, вылетая в дверь.
Если бы монах не знал графа, то подумал, что тот всесилен, бодр и здоров. Именно так и подумал Реми. Следопыт же о боли просто забыл, как бывает, когда что-то завлекает особенно сильно. Интерес, любопытство и страх – лучшие лекарства в лесу, излечивают все, кроме урчащего желудка.
Укрывшись за бугром, с которого вчера наблюдал, Ниманд приготавливал лук к бою. Снял пеньку, затем петлю на тетиве надел на один конец лука, заломил плечи оружия так, чтобы те проходили под коленом, а роговой конец упирался в землю с внешней стороны ступни, огибая лодыжку. Чуть согнулся, надавливая на плечи лука с необходимой силой для того, чтобы можно было нормально надеть вторую петлю. После этого Ниманд проверил натяжение тетивы, со временем, он знал, она растягивается. Следопыт приготовился стрелять воображаемой стрелой, и медленно, не разжимая пальцы, вернул тетиву в исходное положение. Оружие приготовлено.
Теперь тактика. Ниманд сполз к ручью и спрятался в шариковой лозе, изобилующей в этих местах. Мошкоры много, но это не препятствие для следопыта. Реми сказал о трех мужчинах. Об одном сразу можно сказать – неопытный юнец, но тяжелый, мускулистый, крепкий, иначе треск был бы слабый. Другой – опытный, видимо, лидер: знает тропы, умеет выживать, следовательно, убивать. Зашел с востока, с подветренной стороны. Все запахи на него. Молодец. О третьем неизвестно. Он может быть кем угодно, таким же растяпой, как первый, который птиц спугнул, или как второй – бывалый охотник. Одно Ниманд мог сказать, что вероятнее всего – это наемники. Убийца из Гильдии никогда бы с собой не взял птенца. К тому же Рыжий Таракан не принимает заказы на своих.
Следопыт знал, кому насолил. Многие братья и друзья наемников желают с ним расправиться. Но брать с собой желторотика! Никакого уважения к профессионалам! С опытными лучше – их быстрее убить – они подчиняются законам природы, ее логике. Новички больше подвержены чувствам, могут выкинуть из ряда вон выходящее. И удача, как правило, на их стороне.
А может, размышлял Ниманд, дело обернуться совсем по-иному. Как в прошлом году: Гильдия завербовала его, им нужны были новые убийцы; ему дали одну работенку имперской важности, за которую пообещали солидную сумму. Необходимо было выследить женщину и напугать ее, перебив личную охрану. Пустяковое дело, как Ниманд думал сначала. В самый ответственный момент, когда следопыт уже выходил на примеченное место, к нему подкралась Смерть – лучшая убийца в Гильдии. Он видел ее все лишь дважды, и это был второй раз. Ниманд, никогда бы не подумал, что черноволосая, ласковая и нежная девушка – окажется именитым убийцей, которого разыскивают не только в Империи Гиттов, но и в Эль’ейских Королевствах, и в Ломейской Империи, говорили даже, что летры и мидгары готовы заплатить за ее голову. Она выходит перед ним, холодная и спокойная, словно сама смерть, и говорит, что ситуация изменилась. «Конечно, изменилась! -- подумал тогда Ниманд. -- Одного из лучших наемников подстерегает знаменитая убийца, которую он не увидел в пяти футах от себя!» Следопыт восхитился выучкой убийц из Гильдии.
-- Окружение Бартолины Випера не трогать. Новая задача: охрана этой персоны от всех наемников, что появятся близ монастыря, -- таков был приказ.
Смерть исчезла также бесследно, как и появилась: ни шороха, ни тени, лишь жасминовый запах ее волос, повисший на мгновение, напоминал о ее присутствии. Затем, когда пьянящий аромат улетучился, Ниманда повергло в неописуемый страх: ему более не хотелось противостоять Гильдии Убийц. Он понял, как ему повезло. Чтобы выследить дочь регент-гроссгерцога у него ушло три недели, Смерти хватило полторы, это максимум. Он спокойно мог предположить, что убийца справилась дней за пять. Некогда он считал себя профессионалом, он себя переоценивал…
И сидя в лозе, следопыт подумал, что может и ошибаться насчет трех незнакомцев. «Впрочем, они пройдут ручей справа от меня в любом случае. Чем меньше следов оставлю я – тем больше наследят они. А следы, как говориться, открытая книга».
Вдали раздались птичьи трели. Они близко, здесь, у ручья тишину разрывало лишь журчание воды.
Не прошло и пяти минут, как показалась троица. Ниманд знал наперед: любой мало-мальски обученный охотник обойдет дом монаха. Один – если это убийца или наемник, кучей – если проводник и провожатые. Раскрывать себя следопыт пока не хотел, но больные ноги устали поддерживать тело, облаченное в кольчугу. «Это проблема приходит всегда не вовремя», -- недовольно поиграл Ниманд уголками рта.
По одиноким всплескам воды, следопыт уловил нервозные шаги, словно кто-то боялся замочить ноги. Он втянул шею, чтобы лучше рассмотреть троицу – среди них была женщина в мужских одеждах. Во сне легко напутать, однако Реми говорил о крадущихся людях, идущих, как звери. Зачем Предвидению показывать людей, которые не представляют опасности? Ниманд вновь подумал об изменении планов: не убивать, а защищать.
«Ноги! Они затекли, один выстрел, рывок, удар мечом. Дальше сведет мышцы. Как не вовремя!» Следопыт вспомнил, что Реми во сне был не один: с рысью! Это важная деталь. Рысь убежала бы, заслышав рядом треск. Ниманд насторожился, прислушиваясь к тому, что заглушают женские аккуратные шаги. Рысь почувствовала незнакомый запах, шагов она не слышала – это любопытно. Кошки все любопытны. Она убежала – отрок следом. Так он увидел трех крадущихся людей. Если эти жертвы, то сейчас должно появятся два человека, и подкрадутся они слева, где солнце, ибо справа прошла жертва. Цель – женщина, самая шумная и не опытная из троих. Еще один охотник зайдет против солнца, выманивая жертву под удар. Хорошая командная работа. Следопыт, будь с ним еще два человека – так бы и поступил. Предсказуемость ошибочна.
Ниманд медленно вытащил из колчана меченую стрелу: с редким зеленым оперением и костяным наконечником (благо костей в лесу достаточно), который не блестит на солнце. Следопыт пожалел, что родился правшой. Он развернулся против солнца, потеряв «последний шанс» - дал приток свежей крови к ногам.
Охотник не заставил себя ждать – Ниманд только-только успел натянуть тетиву, скрывая лук за узким и прямым стволом лозы. Лишь сверкнул на солнце отблеск между кустов – тело наемника с шумом упало и скатилось с пригорка к ручью. В поток устремилась расползающаяся струйка крови.
Женщина, предугадал Ниманд, вскричала от ужаса, и как положено неподготовленным людям в лесу – бросилась напролом от трупа, прямо в лапы охотников. Женщины любят поступать непредсказуемо. Ее провожатые кинулись за ней. Послышались шорохи, несколько мужских стонов, пока над ручьем невдалеке от дома монаха вновь не повисло человеческое безмолвие. Природа приходила в себя. В себя же приходил и следопыт. Он сжал зубами кляп, вытянув к ручью ноги, полусогнутые в коленях, чтобы поочередно разогревать затекшие мышцы. Спиной Ниманд откинулся на стволы лозы, и раскачивался, разгоняя по телу кровь.
Вскоре следопыт вновь был на ногах. Красный лес наполнился трелями птиц, граф слышал, как жадно молодые седоголовые дятлы и их меньшие братья добывали личинок насекомых из коры деревьев. Осторожно, постоянно оглядываясь, Ниманд подкрался к трупу. На ручей пришла лисица, чуть выше по течению, испила воды и вновь убежала гонять свою жертву.
Стрела была сломана. «Это плохо, придется перевязывать оперение на другую». У наемника (в этом он уже не сомневался) следопыт забрал несколько арбалетных стрел, но у самого оружия была сломана пружина, а также специальный механизм, предохраняющий случайный выстрел. «Дорогое оружие». Ниманд стянул крепкие, почти новые сапоги, ремни, пару ножей и кисет с ломейскими талантами и гиттскими гульденами – в Мире Мертвых это добро ему не понадобиться. «Мародерство – обирание трупов для собственного обогащения, -- приговаривал следопыт. -- Мне нужны эти вещи для Реми. Обираю без корысти». Монеты навели его на мысль, что заказ наймиты получили в Оберхейне, который де-факто находится в руках Ломейской Империи, на самом деле – это еще свободная территория, к тому же до безумия бедная; чума – там единственная правительница. Ниманд раздел наемника и осмотрел его тело – вздутий и черных бубонов над лимфами нет. Не многие следопыты, а наймиты и подавно, знают средство от черной смерти. Обычно граф не забирал мази и зелья – все приобреталось по необходимости, но лекарство от чумы его заинтересовало. К тому же вскоре с ним пойдет отрок – ему надо показывать и рассказывать, а пока чему-нибудь научится, придется его лечить от всего, что есть в Природе. Снадобья Ниманд тоже забрал.
Собрав находки в тунику покойного, как в мешок, следопыт двинулся к остальным. Их тела обобрали. Это уже не вписывалось в картину происходящего. Женщину в шоковом состоянии или возбуждении не остановит и пропасть между скал, провожатые, в страхе за ее жизнь или за деньги, обещанные за сохранение ее жизни, мчались за ней, также все позабыв. Ни один из них не остался бы на мародерство. Реми говорил о трех наемниках, все трое убиты…
Ниманд присел рядом с одним: сапоги на ногах, лук валяется рядом, стрелы не тронуты, но все монеты исчезли. Тот в ручье не мог быть главарем – это не в правилах наймитов. Следопыт знал, он сам им был. Теперь это казалось таким далеким воспоминанием. Сколько времени он провел в кабаках, чтобы найти себе работу, сколько в лесу, сколько болот прошел в Небельсумпфе – ни счесть. Ночевал в летрийской деревне, даже выучил несколько слов на их странном языке, Добромила, знахарка, научила нескольким рецептам, хотя травы, которые она называла – он узнавал, но выучить по-летрийски не смог. Именно эта сероглазая девушка с русыми, а на солнце пепельными, волосами приготовила мазь для ног, что согревает суставы, унимает боль и поднимает настроение. Всему виной был хмель и воспоминания о ночных ласках. Впрочем, ее черному ворону это не нравилось. Он гаркал, шумел, клевал следопыта в спину, каверзничал, тогда Добромила выносила птицу из избы, а вернувшись, извинялась, за ревнивого ворона, который лишает их человеческого влечения в сладком и удивительно умиротворяющем аромате жасмина…
Видимых ран на теле наемника Ниманд не обнаружил, что было удивительно, ощупал он подмышки – бубонов не нашел, да и волосы были здоровы.
-- Я промахнулась… -- раздалось над ухом.
Следопыт дернулся. Как он мог забыть ее урок! «Когда человек думает, он уязвим». Жасмин, этот запах заползает даже в воспоминания, подготавливая разум к переходу в Мир Мертвых.
-- В рот ему посмотри, -- кивнула головой Смерть – незабываемая знакомая.
Она - шедевр величайшего из великих скульпторов Тримирья – Самого Единого Бога! Даже ушитая мужская одежда лишь подчеркивает ее женственность, плавные бедра, изгиб талии, на которой она, по-обыкновению, держит руки, выставив вперед правое плечо, слишком остренькое для гитток. Смерть - воплощение совершенства. Впрочем, за игривым карим взглядом, черными лоснящимися под солнечными лучами волнистыми локонами, что обрамляют ее скуластое лицо, она скрывает беспощадного убийцу, которого не пронимают ни жалобы, ни мольбы. Самое страшное, что слышал Ниманд об этой безымянной для него девушке, это: «Ее жертва перед смертью вдыхает запах жасмина». Аромат витает вокруг него, забивается в ноздри, вызывая судорогу. Смерть стоит перед ним с язвительной улыбкой на белом мраморном, словно могильном, лице. Как девочка, которая выбегает в приемный зал, чтобы присутствующие оценили ее новый наряд, убийца говорит, что промахнулась. Два наемника мертвы – она, видите ли, промахнулась!
Ниманд сглотнул. Он видел ее третий раз в жизни – и каждый раз она подкрадывается к нему незаметно. Следопыт уже начал думать, что его навыки не так уж значимы, чтобы кому бы то ни было их передавать. Есть люди совершеннее его – один из таких людей стоит перед ним во всеоружии, а он, которого застали врасплох, и языком пошевелить не может. Во всем виноват запах жасмина, им надушены ее волосы.
-- Ты мне напоминаешь братика. Также среди трупов сидит.
Следопыт промычал что-то нечленораздельное.
-- Не бойся, не по твою душу пришла. Благодарю, что спас женщину. На этот счет еще сочтемся, -- Ниманду последняя фраза не понравилась. – Думаю, ты уже определил, что они встретят на своем пути, верно?
-- Верно.
-- Так пойдем к брату Тозо, а то малыш Реми и ее крестом прибить решится. Только не надо думать, что я за тобой следила. Сдался ты мне.
Ниманд беспокойно молчал. Девушка глубоко вздохнула и, недовольно закатив глазки, проговорила:
-- Так уж и быть, подберу для малыша лук и стрелы… и снадобья возьму… Нет, одного ножа ему хватит. Перестань молчать, это меня нервирует!
-- Мне нечего сказать.
-- Отнюдь. Любой человек может болтать часами, если тема разговора его устраивает… Да не бойся ты меня, обычно я убиваю людей с именами. (Niemand – Никто, нем.; реальное имя: упоминается в немецких текстах XIII века - прим. автора).
-- Значит…
-- Блестящая логика…
Возле них лежало тело Феофана, родился он в Сотштадте в результате кровосмешения гитта и ломейки. С детства его гноили сверстники за схожесть с врагами. Вырос Феофан злым и безмерно раздражительным. Его единственную любовь – Агнессу – изнасиловали и выкинули в выгребную яму. Сначала Феофан лишь искал тех, кто надругался над ней, а после, когда они были зверски растерзаны, молодой человек не смог остановиться. Он продолжал искать насильников и мелких убийц, нанимался в охрану, несколько заказов выполнил у местных наймитов. Поступил к топотеритам, но его выгнали за пьянство и дебош. Он вновь подался к наемникам, пока не сгинул в Красном лесу Нитрии. Его ошибка, как сказала Смерть, была в том, что он предал гиттов.
Чуть поодаль от них, как объяснила убийца, находился труп Димитроса – сильного волевого человека, которого выращивали, как дерево, укрепляя ствол, чтобы рос строго вертикально. На его родине – Афинакии – всех детей готовили лишь к войне – закаляли и тело и характер. Удивительно, как меняет людей вера в Единого Бога. Богиня Афина никогда бы не допустила того, чтобы один из ее последователей стал наемником. Холодный и расчетливый, Димитрос хотел лишь разбогатеть, как соплеменники. Сколько людей сгинуло в богатстве или стремлении к нему. Он - не исключение. Димитрос не боялся смерти – в этом его ошибка.
Ниманд убил великого наемника - Афанасия. Смерть желала воздать ему почести. Это единственный убийца, который за свои дела получил почетное звание Гражданина Ремуса – столицы Ломейской Империи. Смерть гордилась им, ставила его в пример за свою отвагу и опыт, а главное, за его неизменную цель. С ней он шел по жизни – от самого крещения: убивать во имя величия государства. В Империи Гиттов никогда будет официально разрешена работа наемных убийц. Даже Гильдии юридически не существует. Афанасия, когда он был всего лишь Боримудром, сыном летрийского князя Мирослава, похитили ломеи и обратили в Единоверие, обучали языкам и грамоте – не каждый убийца сможет этим похвастать. Из него пытались сделать стратига приграничной крепости, но Афанасий по-летрийски любил волю и свободу. Ему предоставили такую возможность – он принес величие Ломейской Империи. Гражданин Ремуса лежит в гиттском ручье, где-то между Красным лесом и пустыней Мертвых. Из него никогда бы не получилось ни стратига, ни стратега.
-- А если ты думаешь, что пришла пора узнать мое имя, -- заканчивала рассказ Смерть, когда они подходили к дому брата Тозо, -- то я хочу тебя огорчить. Пара дел во имя Империи Гиттов, на благо Гильдии еще не значит, что Рыжий Таракан даст позволение узнать мое имя. Оно всегда остается в обществе. У смерти не может быть имен. Когда я работаю, меня зовут Смертью.

3
-- Ниманд, ты должен остаться здесь.
-- Не вижу в этом смысла.
-- Как-то дух Трифона сказал моему братику: привыкание вызывает дерзость… ибо человеку неймется умереть.
Следопыту не раз девушки отказывали, но так круто и так доходчиво - впервые. От слов убийцы лучшего предостережения быть не может. Подслушивание, хотя и было частью работы, однако Ниманд понимал, что сейчас навыки лучше оставить до поры до времени, поэтому он взялся за важное для себя занятие – перемотать оперение стрелы, приделать новый наконечник.
Смерть, замерев на пороге, вслушивалась в шаги; они были тверды, размеренны. Убийца прекрасно понимала, что такая походка может быть лишь у спокойного человека, мастера своего дела. Может, он несколько слабоволен, исполнителен, впрочем, ей такие мужчины все равно не нравились, то ли дело Лютвин – шумный, саркастичный, светловолосый. Она представила себе двоих. Чуть сгорбленный Ниманд и подтянутый Лютвин, темный и светлый, у обоих бесстрашный взгляд: только один смотрит исподлобья, словно тать, смотрящий в спину охранника, другой – высокомерен и величав, даже слишком. Иногда Лютвин карикатурен; он, бывает, становится заносчивым, и тогда его подбородок поднимается вверх, а взгляд опускается, как бы он сам не хотел, придать ему оттенок надменности, видно, что гроссгерцог в чем-то повинен. А вид напускает, чтобы как-то скрыть это. «Надо будет ему об этом намекнуть…» -- усмехнулась убийца.
Лютвин любит чистоту, следопыты вечно возятся в грязи и болотах, может, поэтому у Ниманда аммиачное, зловонное дыхание, может, действительно он чем-то болен. Главное различие между гроссгерцогом Кларраина и графом Клеетеппих заключалось в их стремлении вылечиться. Лютвин, становится ребенком, ноет от каждой болячки, если та не получена в бою, зовет придворных лекарей, знахарей, аптекарей, даже вшивого хирурга прикажет позвать. Ниманд же возьмет все сам – он знает травы, коренья, плоды – сам приготовит мазь, сам выроет яму, нагреет ее, уложит в ней лапник, сам ляжет и накроется. И не поймешь: то ли в могилу лег, то ли в лесную баню. Различия были и в способах охоты: шумный, дикий Лютвин, который обожает пышность и помпезность действия; и скрытный, бесшумный следопыт, что берет от природы не больше, чем хватить на день. «Не научился ли он этому от Дитриха?» Философия Некроманта заключалась в том, что нужно делать все, только бы выжить один день, зачем уничтожать завтрашнюю Жизнь, когда неизвестно, доживешь ли ты до утра, или уже к вечеру перейдешь в Духовные Миры.
Тем временем шаги прекратились. «Когда человек думает, он уязвим» -- насупилась Смерть, вспомнив главные уроки Гильдии. Убийца, закрыв глаза, прислушивалась к звукам природы, тщась откинуть от себя голоса за дверью. Невдалеке хрустнули ветки несколько раз. Смерть сверилась с ветром – тянуло сосновой смолой. Сосновые ветки горят медленным, ярким пламенем, практически без дыма. Так и есть – развел костер, чтобы она знала, где он, а также, что Ниманд защитит ту сторону. «Может, он весьма и весьма самостоятельный», -- подумалось убийце.
-- Брат Тозо, -- постучалась Смерть. Иногда это лучше, чем забираться в дом тайком или нагло выбивать дверь, как это делают наемники.
-- Кто там во имя Господа нашего, Единого Бога? – недоверчиво спросил монах, смущенный женским голосом.
-- Посланец к твоим гостям от Рыжего Таракана.
После минутной тишины дверь приоткрылась. В щель еле-еле влезало краснощекое лицо антонианца. Смерть в долгу не осталась. Подозрительность на подозрительность. Нож уперся ему под кадык. Одно движение и грузный боров, вскормленный хлебом и вином, повалится бездыханным.
-- Впусти, монах.
-- Ради Господа, не угрожай рабу Его.
Смерть улыбнулась.
-- Впусти, раз не смог посмеяться в лицо Смерти.
В хижине царила немая тишина, будто смерть действительно перешла порог. Троица расположилась на постели. Реми, вооруженный крестом, готовился к активной обороне. Убийца посторонила монаха. Ее интересовали путники.
Лидером был Рональд из Ротштадта. За любовь к плащам из бурой шерсти его прозвали Снегирем. Один из наемников, недавно завербованный Гильдией. Строгое пасмурное лицо, по мнению Смерти, отражало испуг. Не каждый раз их спасает посланец Рыжего Таракана. Но убийца знала, глава Гильдии следит за всеми новичками. Когда-то она сама следила за своим не в меру ретивым братиком. Рональд же всегда был тих, исполнителен, немножко туп, в том смысле, что импровизировать не умел, терялся. Поэтому Гильдия не поручала ему важных дел. На этот случай имелись Апеч Младен, Тичко Брава и сама Смерть, наконец. Неудачник, так определила Рональда убийца.
Его помощником был авантюрист, эль’ей по происхождению. Языкастый феньедор, словоблуд и воображала с очаровательной улыбкой. Тот еще актер. Рожер Коквин – Прохвост. Было дело, их пути пересекались. Но впервые она его увидела босоногим в разноцветных штанах и медальоном Всецарствия на груди. И было это в Красных лесах, чуть восточнее: там находился постоялый двор «Корчма» на старом Тракте. Рожер широко улыбнулся, сладко сощурив голубые глаза. Льстец и шутник. Что ни слово, то пророчество, хотя сам не понимает, что говорит. Милый парень.
Женщиной была наивная девочка с широким смуглым лицом и темными, полными страха глазами. Ее Смерть не знала, однако Рыжий Таракан упоминал, что в порт Кларраина два месяца назад прибыла невеста из Ломейской Империи. Но что делает она в Нитрии? Это нужно было выяснить. С этого Смерть и начала:
-- Прохвост, кто она?
-- О, обсидиан, ласкающий мой глаз, ты узнала меня, больного, исхудалого и несчастного, на коего напали нечестивые разбойники. О, жасмин…
В голове Рожера пронеслись сотни образов, ожили воспоминания… и запах жасмина начал вызывать рвоту. Улыбка эль’ея сжалась, а глаза расширились.
-- Это будет последний запах, который можешь почувствовать. Отвечай.
-- Мой язык нем, и сам я, словно рыба, беспомощен на суше.
-- Снегирь? – Смерть положила руки на талию, поближе к двум кинжалам на поясе.
-- Лидия…
-- Говорил я тебе, чем больше ты боишься смерти, тем быстрее она тебя найдет, -- проворчал Рожер, повернувшись к Рональду. Утвердившись в своей правоте, Прохвост опустил глаза на два плотских шара с темной ложбинкой между ними, уходившей в притягательную бездну. И сглотнул.
-- Лидия, ударь Прохвоста по его эль’ейской морде. Разрешаю бить сильно.
Рожер встрепенулся и выпрямил спину. Теперь он походил на сороку, не понимающую куда же ей выпорхнуть из открытой клетки.
-- Итак, -- продолжила убийца. – Сестра Романа Третьего, наследница Гранхорда, находится в бегах. Я так понимаю, что Василий Первый загреб власть незаконно. И куда же вы вдвоем ведете такую ценность?
-- В Вюстебург, -- прошептал Рожер. И получил затрещину от Лидии. – О, мое оскорбленное самолюбие! За что гневные небеса рухнули на мою голову?! Этой женщине, знавшей великого Пьера Було и его тяжеловоза, и сладкоречивого Жана Ле-Люфа, можно доверить сердце и любую тайну.
-- Болтун, -- пресекла тираду Смерть. – Быстро уходите на восток, я догоню вас.
Когда путники без лишних слов покинули хижину монаха, Смерть осмотрела Реми. Его уравновешенный нрав ей понравился. Быть готовым к атаке и все же сдерживать порывы – это достойно уважения. Этого качества так не хватает Лютвину, да и его брату – Родегеру – тоже. Если Ниманд научит юнца премудростям следопыта, то она, уже дала себе слово, замолвит за него словечко перед Рыжим Тараканом. Гильдия должна процветать! Лучшего следопыта, чем Ниманд, и лучшего убийцы, чем ее отец, Смерть не знала. У Реми будут лучшие учителя, надеялась она, что и ученик не сплошает. Его может подвести только его чрезмерное обаяние. Рожер, вероятно, увидел в нем конкурента.
Смерть подмигнула отроку и повернулась к монаху.
-- Брат Тозо, мне кажется, что у тебя кончается пиво. Не посетить ли тебе Криштинок? Не хотелось бы увидеть твои кости, разбросанные по округе.
-- Твои бы уговоры да Господу в уста, земля казалась бы раем.
-- Жаль, не я убила Единого Бога. Пойдем, Реми. Ниманд нас заждался.
-- Не богохульствуй! – покраснел монах.
-- Святая Марианна на моей стороне, -- улыбнулась Смерть, и вывела мальчика из хижины.
Ниманд решил сделать новую стрелу и оставить пару заготовок. Сначала он развел огонь из сосновых смолистых веток. Затем нашел песчаник. Вырубил несколько прямых стволов лозы. Счистил с них кору и расположил над костром, чтобы древесина подсохла. Тем временем Ниманд мастерил дудку. Осторожно сняв с ветки кору, он срезал ножом прямую линию по хорде, не слишком большую, так, чтобы проходил воздух, если вновь надеть кору на ветку. Вырезал подобие мундштука. Обжог заусенцы и занозы в огне. В коре он аккуратно вырезал пять отверстий. Лишь теперь следопыт вставил заготовку дудки в кору и попытался сыграть мелодию. Но ничего не выходило, впрочем, музыкантом он никогда не был. Пришлось дудку сжечь.
Когда заготовки подсохли, но не сгорели, Ниманд отложил две в сторону, а третью начал строгать до нужной толщины. После этого, он размельчил песчаник на кожаном лоскуте, который обвил вокруг заготовки. Зашлифовав будущую стрелу, Ниманд проверил ее прямоту. Пришлось снова подержать над костром, чтобы остатки влаги в древесине размягчили ее, и он мог выпрямить стрелу. Затем следопыт надрезал один конец заготовки, в отверстие вставил костяной наконечник, залил его клеем на основе древесного угля из костра и сосновой смолы. Намотал на скрепление вымоченные в клее волокна жгучей крапивы. Пока клей застывал, Ниманд начал стругать вторую заготовку, чтобы уменьшить ее вес. Клей подсох, и следопыт приступил к оперению. Проделав три желобка, окропив их смолой, Ниманд аккуратно вставил половинки зеленых перьев. За три одинаковых пера на одну стрелу он заплатил пятнадцать гульденов. С такими расценками аккуратным и осторожным станет любой, даже граф. Перья Ниманд закрепил обмоткой из той же крапивы. Времени не жалел: высчитывал, продевал, закреплял. Затем снова обмотал крайние концы перьев уже просмоленной крапивой. Это было необходимо, если нет желания после первого же выстрела снова оперять стрелу. Лишь удостоверившись, что оперение расположено правильно, следопыт сделал прорезь для тетивы.
Смерть была довольна. Она наблюдала с холма. Реми восторгался, ему не терпелось уже самому попробовать сделать стрелу, так ловко это получается у ночного гостя брата Тозо.
-- Браво! – похлопала в ладоши убийца.
Ниманд обернулся, и задался вопросом: «Интересно, она к мужу также будет подкрадываться?»
-- Закончишь со стрелой, -- Смерть грациозно спустилась к подножию холма, – накормишь паренька. Мне он понравился, в хорошем смысле.
-- Боров не захотел отрывать от себя булку и бурдюк с вином?
Девушка разгневалась, но даже в гневе ее лицо было бледно, а черты женственны. Хотя яростный взгляд, будто к воротам несется неуправляемое стадо быков, следопыта все же напугал.
-- Не язви мне, Ниманд! Это первое предупреждение. Только три человека имеют право мне язвить, в их число ты не входишь! – Смерть успокоилась, скинула на землю лук, колчан и мази, которые забрала у наймитов, и заговорила тихим, радушным голосом: -- От имени Рыжего Таракана у меня к тебе поручение. О наемниках я тебе рассказала, так что тебе поручается добраться до Василия Первого. Убивать его не надо. Рыжий Таракан не уверен, что титул василевса он получил законно. Проверь эти сведения.
-- Это как-то связано с той женщиной?
-- Да. И это все, что я могу сказать. Сроков не устанавливаю. И запомни: Василия нельзя убивать. Слишком много политики тут замешано. Ясно?
-- Никогда не любил политику…
-- Вот поэтому следопыту с учеником будет легко раздобыть сведения.
Ниманд кивнул и посмотрел на Реми, тот находился в ином измерении. Он ничего не слушал, но рассматривал инструменты, которые следопыт может найти под рукой, под ногой, в ручье или на берегу. Это все, что его занимало.
В начале подъема Смерть остановилась и заявила:
-- Ты можешь умереть, отрок должен жить. Запомни: я могу дать тебе имя сама!
Убийца пошла дальше. Реми попытался догнать ее, но следопыт остановил его, схватив тонкопалой рукой за плечо, и прохрипел:
-- Это не та косуля, которую можно преследовать.
Отрок с грустью посмотрел ей вслед. «Что следопыты находят в убийственно сильных женщинах?» - задумался Ниманд. Но мысли ушли, как только он вспомнил о стреле. Готовая к полету, она лежала на плаще. Следопыт аккуратно положил ее в колчан.
-- Реми, вот нож, вот заготовка. Когда я вернусь, хочу увидеть что-то похожее на древко стрелы. Ясно?
-- Мы здесь заночуем?
-- Нет, -- рыкнул следопыт.
Он натянул тетиву, влез в ремни, на которых держался колчан и, подобрав шерстяной лоскутный плащ, двинулся в лес с наветренной стороны.
Мальчик дождался, пока силуэт скроется среди деревьев, и накинулся на работу с жадностью монаха Тозо на свиную ножку после поста. Заготовку следопыт уже начал превращать в древко. Реми сначала осмотрел мазки: граф снимал древесину точными быстрыми и длинными мазками, перемежая их с короткими и средними. От этого заготовка казалась равномерно обработанной, и достаточно гладкой. Определил отрок и направление ножевых мазков, подумав, что это действительно важно. Но тут нахлынула грусть. Реми откинул стрелу, словно ошпарился ею. Он больше не увидит брата Тозо, может, и домой не вернется, сгинет в болотах, или его найдут и зарежут разбойники. А могут и в рабство продать…
Костер больше не грел Реми. Его знобило и от холода, и от голода, и от одиночества. Почему, когда дом монаха так близок, следопыт оставил его здесь, под холмом, в окружении дикой природы, ведь можно было заночевать в хижине, а утром отправиться в путь, как нормальные люди? Взгляд отрока вновь упал на заготовку. Она была отвратительна. И небо потемнело, скрыв солнце за облаками.
«Лишь брат Тозо относился ко мне хорошо, остальные вечно меня бросают одного…» - размышлял Реми. Эль'ейского мальчика антонианец нашел у Криштинок. Монахини сказали, будто ребенка им подбросили под утро. Он лежал в плетеной люльке на белом атласе, укутанный плащом из толстой белой шерсти. Не было при нем никаких бумаг, из чего Криштинки сделали вывод, что ребенок – бастард, который не должен был увидеть свет мирской. Монахини выходили его, и когда мальчик подрос, отдали его на попечение в Орден Святого Антония, полагая, что из него вырастит защитник Веры. Мальчику нравилось бродить под серыми арками монастырей и соборов. В семь лет Реми, так назвали его монахини, увидел паладинов Святого Антония – отборный отряд белокурых бастардов и третьих сыновей герцогов. Впервые взяв в руки меч, мальчик думал, что станет таким же, оденет начищенную кольчугу и станет нести свет Божий с мечом и молитвой. А потом появился Некромант…
Реми принялся выстругивать древко стрелы, срывая на ней ненависть за прошлые годы.
Некромант, говорили, был повинен в смерти целого рода Нитов – кайзеров Империи Гиттов. Он предал Орден Святого Печольда Немертвого, и тот был распущен. А после, когда все улеглось, Некромант появился вновь, неся с собой смерти и перевороты. Он убил архиепископа Нитрийского прямо в соборе Святого Антония. Такое богохульство не должно было сойти ему с рук, но вера паладинов оказалась слаба, а клинки – тупы и покрыты ржой. Тринадцатилетний Реми разочаровался в них. Его принял к себе брат Тозо, милый пузатый монах, который был так же далеко от веры, как беличий травяной комок от ее дупла. Но о вере он рассказал больше, чем Реми услышал, когда был служкой в главном соборе. Теперь вера для него обрела рамки жизни, а не книжный переплет.
Смеющееся лицо брата Тозо, красное от вина, тоже осталось лишь в воспоминаниях. Реми сломал заготовку. И зарычал от ярости. Кулаки сжались, мышцы напряглись, и сам он походил на диковинный перегонный куб, в котором алхимики смешивали разные вещества и получали бордово-красный дым. Дымок этот проходил по трубке и, остывая, скапливался на дне. Если его снова подогреть, он снова поднимается вверх. Этот фокус Реми увидел в окне Гильдии Алхимиков. Так же гнев мальчика от воспоминаний поднимался вверх, а когда был чем-то заинтересован, даже не думал о бедах, которые принес Некромант, и раздражительность оседала на дно души, где должна быть запечатана, как говорил брат Тозо.
Когда Реми приступил ко второй заготовке, он был уже спокоен и думал лишь о том, как бы повторить работу следопыта: строгание древка, выравнивание его и шлифовка. Время к тому располагало. Иногда отрок всматривался в темнеющий лес, ожидая появления Ниманда. Его не было, и чтобы себя чем-то занять, мальчик снова принимался за древко, доводя его до совершенства, как ему казалось.
Следопыт скатился с холма, почти бесшумно. Даже весенние птицы не встрепенулись, и продолжали напевать свадебные трели. Реми обернулся. Ниманд был чем-то обеспокоен. Темные глаза под нахмуренными бровями подозрительно обшаривали округу. Следопыт приподнял руку в жесте «обожди». Мальчик хотя и собирался спросить, где все это время пропадал его учитель, но сам, подражая графу, стал вслушиваться в полный звуков вечерний лес. Но ничего не услышал особенного.
-- Собирайся, -- приказал следопыт и начал затушил костер землей. Затем укрыл кострище дерном.
Реми долго возился с новыми пожитками, раздумывая, с чего начать? Следопыт заметно нервничал. Ниманд помог быстро собрать в мешок нужные вещи: мази, снадобья, кое-что из одежды, запасные ремни, тетиву. Мальчик сам надел колчан, перекинул через плечо моток пеньки, и принялся за пояс с ножнами, которые постоянно спадали вниз.
-- Они велики… -- пояснил Реми.
Ниманд выхватил нож с острым лезвием и подошел к отроку.
-- Затягивай.
Мальчик продел конец ремня в пряжку, и втянул живот.
-- Вдохни. Нет, не грудью, животом. – Ниманд схватился за пояс, чтобы проверить будет ли там место для дыхания. Лишь затем проткнул пояс, чтобы язычок пряжки вошел в отверстие, закрепив перевязь на поясе.
-- Он так и будет болтаться? – спросил Реми, чувствуя себя паладином.
-- А теперь пропускаем конец под ремень, и отправляем его снова вниз, так, чтобы получился узел. Попрыгай.
Мальчик попрыгал. Ремень не мешал, не сползал. Сидел хорошо, будто с ним и родился. Довольный, он широко улыбался.
-- Лук не неси в руке, уходим на восток.
-- Но нам же надо…
-- Я знаю, куда нам надо!
-- А мы будем заходить к брату Тозо?
-- Нет.
-- А еда? Ты обещал меня накормить!
-- Вперед! Они ждать не будут, пока ты поешь…
-- Кто они?..
-- Люди…
Следопыт молчал часа два. Реми периодически пытался спрашивать его, куда они идут, как Ниманд выбирает направление, когда же будет привал, но граф лишь ускорял шаг, подразумевая, раз отроку хватает воздуха говорить, то поспеет за ним, если смолкнет, конечно. Реми, стиснув зубы, продолжал следовать за учителем. Даже в молчании нашел для себя занятие – стараться ступать по тем же островкам зеленого мха, по которым шел следопыт. Юноша не раз останавливался и жмурился, предвкушая ругань, когда под ногой раздавался треск сухой ветки, но Ниманд молчал.
Самого графа уже начинал нервировать этот мальчишка, однако учение никогда не проходит гладко. Когда-то он сам ходил по лесу, будто ураган, ломая и круша все на своем пути. Неделями не видел ни одного зверя. Птицы разлетались за лигу от него. И следопыту приходилось питаться травами, корнями и рыбой, которая, к счастью для неопытных охотников, глуха к наземному миру. Поэтому следопыт вспоминал себя, когда нервозность начинала переходить в гнев.
Устроились они на привал по ту сторону старого Тракта. Как Ниманд и ожидал – путники уже развели костер, и этот огонек привлечет больше внимания, чем звон чугунного колокола в глухой деревне.
Следопыт устроился между извилистых дубовых корней, покрытых мхом. Реми свалился с ног и еле-еле дополз до тонкого ствола близ растущего орешника. Красный и запыхавшийся он переводил дыхание. Мальчик к чертям посылал все колючие кусты и коряги, которые попадались на его пути. Не было сил даже выбрать из светлых кудрей веточки и листья, семена и насекомых. Ниманд смотрел на него с ухмылкой. «Привыкнет», - убеждал себя следопыт.
-- Хочу пить… -- проблеял отрок, переваливаясь на бок. Словно безногий, он цеплялся за ствол и пытался подтянуть себя, чтобы сесть.
-- Вино полезно только за столом.
Следопыт развязал свой мешок и достал оплетенную кожей фляжку с водой.
-- А когда будем есть? – спросил отрок, вытирая рот от влаги. Пил он жадно.
-- У меня нет еды… -- спокойно произнес Ниманд, убирая флягу обратно, и вытягивая кляп и склянки с мазью и снадобьем Добромилы.
-- Срежь кору и погрызи.
-- Я не заяц!
-- Хочешь выжить, стань зайцем.
-- А мы не сварим кашу? Или настойку из цветов?
-- Ученый нашелся! Подожди…
Следопыт отложил склянки, взял фальшион и удалился в лес.
-- Опять его полночи не будет… -- буркнул Реми себе под нос.
Ниманд вернулся через три протяжных гудка из желудка юноши. В руках он нес несколько нетолстых веток лозы. Следопыт кинул их мальчику, а сам устроился на прежнем месте.
-- И что мне с ними делать?
-- Очисти от коры и слизывай, грызи, что хочешь, то делай. Кору тоже можешь съесть, но она горчить будет.
Пока Ниманд намазывал суставы, Реми вертел ветки в руках. Затем очистил одну из них, как початок кукурузы и лизнул древесную поверхность. Засветился от радости:
-- Сладко!
-- Запомни отрок, лоза – это лучший друг следопыта: накормит, напоит, лук смастерит и стрелы, укроет крышу, постелется и костер разведет, разве что женщину не заменит…
-- А как там Снегирь и Прохвост…
-- Если они у костра, -- поразмыслил Ниманд, приготовившись испить лекарство, -- то твоя косуля должна…
-- Быть сверху! – раздался голос Смерти.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 19-12-2008, 3:30

[Дени де Сен-Дени >>>]

ладно... пропускаем Следопыта... и перенесемся на 45 лет назад, к началу Земельный Войн, когда не было еще Империи Гиттов, а были разрозненные Королевства. Это история о первопричинах войны, начавшейся в болотистой местности Королества Небельсумпф (на север от Нитрии, на восток от Мароненроха и на запад от летрийских земель).

пока без названия... рабочее "Земельные войны: Самозванец"


На ступенях Собора святой Марианны работал нищий, разорившийся накануне на целый гульден за знак, позволяющий ему просить милостыню у храма. День обещал быть выгодным. Во Фраубурге для цеховых работников объявили выходной, утром же освободили от обязанностей сотенку-другую воздыхательниц, чтобы придать полуденной казни статус показательной. Так же нищий знал, что в Соборе отслужил мессу епископ и Канцлер Святой Палаты, прибывший из самой Нитрии. И теперь единоверы, кому хватило мест, будут выходить и разбредаться по торговым площадям.

На Штирнплац был возведен помост, приготовленный для хирурга, вынувшего, по слухам, кость из сына одного бюргера, но женщины из ребра не сделавшего. Вокруг сгрудились свободные люди. Беззаботные дети крутились возле лавок с фруктами и цветастыми керамическими свистками, привезенными летрийцами. Старый, согбенный пекарь неспешно выкатывал скрипучую телегу с ароматными хлебами, пряниками и куличами. Женщины толпились у лавок с дорогими тканями и украшениями из самоцветов. Где-то зазывал барышник, утверждающий, будто у него самые низкие цены и выгодный курс обмена негиттских монет. Грязная крестьянка собирала с брусчатки случайно оброненные ворами монеты в результате неудачно срезанного кошелька. День обещал быть выгодным. Это понимала и Торговая Гильдия, чьи ростовщики и банкиры уже повысили цены и увеличили проценты по долговым распискам, чтобы как-то возместить себе ущерб от подарков высокопоставленному епископу, который показывает своим визитом защиту мирного и богобоязненного населения скромного города, пусть и второго по величине в Королевстве. Люсьен Третиньян - родственник короля, будучи братом его жены и маркграфом Фраубургским, - пожелал крестьянам доброго урожая в этом году, что переводилось для самих землепашцев так: "Увеличиваю оброк", — для бюргеров так: "Увеличиваю налог", — для собственных людей так: "Увеличиваю срок барщины", — а Церковь могла бы сказать: "Этот мирянин грабит наших крестьян! Из чего им платить десятину?!"

Жизнь шла своим чередом. Вышибала в таверне "Дикий плющ" выбросил в сточную канаву пьяного бондаря, поссорившегося с женой-потаскухой. Петух так же трижды прокукарекал. Солнце все еще всходило с восточной стороны, и выгребные ямы по-прежнему смрадили тухлятиной и дерьмом. Шарики конского навоза по-обычному встречались на центральных улицах города. В подворотнях прела солома, бегали крысы и облезлые блохастые собаки. Апрельское нежное и мягкое утро было в разгаре. А день обещал быть выгодным.

Впрочем, это не относилось к семье Златаричей. Джоре являлся главой местного отделения Торговой Гильдии и чувствовал скорое уменьшение домашней казны. Маришка - третья дочь - решила поговорить с Нитрийским епископом, чтобы тот дал разрешение на брак. Поэтому в кабинете Джоре сидел за письменном столом, уставленном соответствующей утварью, подпирая постриженную седую бороду кулаками. Серые утренние лучи отсвечивали от его блестящей лысины белесым нимбом. Сам ростовщик походил на черную меланхоличную кляксу.

— Но это же Канцлер, папочка! — трещала рыжеволосая Маришка, чей прямой носик влезал в дела всех семей, с кем Златаричи сотрудничали. — Это в его власти. Надо просто исповедаться ему в надежде, что ради святой Марианны, он заступится за меня перед нашим епископом.

Девушка расхаживала по красному домотканому ковру, изрядно потрепанному и зашарканному. Ее беленькие, но крепкие руки витали на уровне головы, усиливая эффект каждого слова. А рубиново-коньячные глаза высматривали корешки книг на стеллаже и оттенки лепестков на цветке, что недавно распустился в кабинете отца.

— А ты подумала, сколько таких желающих будет, помимо тебя? И у всех жизненно важные и срочные дела. И все захотят, чтобы решил их именно он, — устало бурчал Джоре, понимая, его аргументация заканчивается, а у дочери есть секретное оружие, которое она непременно пустит в ход.

— Папочка, мне всю жизнь в девках ходить? Он - Канцлер Святой Палаты, именно он и может решить наши проблемы! — нахмурилась Маришка, дернув копной волнистых, насыщенных краской рыжих волос.

— Вот именно, он - Канцлер Святой Палаты, и после разговора с ним, ты, может, точно будешь ходить в девках всю оставшуюся жизнь, в лучшем случае, — не убирая кулаки от подбородка, возражал Джоре Златарич. - Успокойся, позже мы напишем письмо в Святую Палату с прошением.

— А если гонца убьют или письмо просто выкинут? А могут и потереться! Нет, я должна пойти к нему сегодня же, папочка!

— О, Святая Марианна, ты сведешь меня в могилу раньше времени! - кулаки ростовщика безвольно опустились на мятые пергаментные листы.

Маришка, почувствовав, что крепость сдается, бросила последние силы на штурм:

— Вот поэтому я и спешу к Канцлеру, папочка, чтобы у тебя появился наследник прежде, чем ты отойдешь от дел.

Она знала куда бить, и с каким напором. Еще как-то в детстве она прибежала домой в красках и синяках, рассказав родителям о том, как в цехе красильщиков избила сверстника. Пришлось для рыжей бестии нанять монахинь в дом, чтобы те обучили ее философии и геометрии: "...дабы, — как утверждал глава семейства, — достичь гармонии между риторикой и правильным замахом для удара в челюсть". Но была и другая Маришка, обиженная и заплаканная. В таком убитом настроении третья дочь находилась около трех лет, после смерти матери. Джоре, после рождения Маришки, переселил Ингеборгу в отдельный дом, объявив, что не приблизится к жене, впрочем, приближался, ложился, но детей более не заводил. Хватило ему и трех дочек. Первые две быстро разошлись, проблема была в другом. Муж Ирментруды - туповатый бастард, живущий битвами и турнирами, а муж Гретхен - вертлявый болтун, существующий впроголодь, да и то благодаря радушию Джоре к дочерям. Третьей рыжей девочке повезло еще меньше. В ночь, когда разбойники, подосланные бургомистром, подожгли дом Ингеборги, Маришка находилась внутри. Мать пожертвовала собой ради дочери, заживо сгорев в огне. Одиннадцатилетняя бестия пыталась спасти маму, но... горящая балка рухнула и придавила правую кисть руки. Джоре, конечно, вызвал по такому случаю вшивого хирурга, который за бутылку хорошего грюнхюгельского вина, выправил пальцы. Кроме одного - безымянного; его пришлось ампутировать. С того дня Маришка навсегда стала девственницей с мешком золота. Церковь не хотела венчать женщину без пальца, да и не каждый жених хотел себе в жены калеку.

Джоре прекрасно понимал, что для дочери это действительно может оказаться последним шансом выйти замуж и благочестивым способом родить детей, к которым недавно у нее проснулся интерес.

— Единый Бог свидетель, — выдохнул Джоре вверх. Белесый нимб плавно перекатился на лоб, высветив рыжеватые блики на бровях, и вернулся в прежнее положение, — я пытался тебя отговорить. Так что, теперь судьба зависит от Него, — ростовщик поднял указательный палец с золотым перстнем в виде лапы льва, украшенного большим бриллиантом, — и от тебя самой.

— Спасибо, папочка! — радостно воскликнула Маришка, рванув вперед.

Она подбежала к отцу и по-обычному поцеловала его в щеку, покрытую игольчатой седой бородой. Девушке казалось, что таким образом она смягчает его поражение. А Джоре уходил в воспоминания и радовался. Эта непокорная, умная и своевольная рыжая бестия стала смыслом его жизни. После смерти жены никто более не занимал его внимания больше, чем эта озорная девчонка. Она была единственным человеком, который понимал его и не осуждал, лишь взвешивал нравоучения, принимая их скорее за советы, чем за приказы. Если Маришке думалось, что правота на ее стороне, то она непременно доказывала свою точку зрения. И порою Джоре забывал, с кем он говорит: с двадцатиоднолетней женщиной, лишенной обыденных для ее возраста дел: вязания, вышивания, рисования, утренних игрищ в постели, пеленания детей... Ростовщик и дальше бы упирался, но наследник был так необходим. И эта необходимость нарастала если не с каждым мгновением, то с каждым годом точно. Он отпустил дочь; оттягивать этот момент - себе дороже; легче пожертвовать заботой о любимой рыси, чем своей родословной.

Полчаса спустя Маришка неслась по улицам, окрыленная мечтаниями о венчании в красном узорчатом платье с золотым и серебряным орнаментами, украшенными жемчужными бусинками, и препоясанном ремнем с радужной россыпью драгоценных камней. В теплое весеннее утро (но все еще отдающее свежей прохладой) девушка прижимала к груди края шерстяного плаща с глубоким капюшоном. Там, под зеленым верхнем платьем и белой хлопковой шемизой, прижатый к сердцу, подрагивал амулет, подаренный матерью в ту злополучную ночь. "Теперь! Теперь мамочка, — бегала мыслями Маришка, — я точно выйду замуж и нарожу еще маленьких девочек для тебя... и одного мальчика для папочки. Да, так и будет, просто нужно поговорить с Канцлером. А говорить, ты знаешь, я всегда умела. Правда, мамочка?.. Немножко. Уже скоро. Потерпи..." Ножки, укрытые в полусапожки с отворотами, быстро выстукивали по мощенной камнем дороге сентиментальный сердечный ритм.

Свернув на центральную улицу, Маришка замерла. Ее обдало громкими звуками маркграфских труб. Люди сдвигались и подходили к помосту, хотя самого его видно не было. Сверкая наперстками в пробившемся сквозь облако строгом луче желтого света, воры-синенаперсточники оббегали ватагу с внешнего кольца и уносились в отходящие от Штирнплац проулки. Один из воров споткнулся и полетел носом в брусчатку. Наперсток соскочил и укатился под торговый латок с украшениями. Кошель разорвался. Монеты, звонко прогремев, замерли на камнях. Кто-то из самых расторопных нищих, крестьянок, разносчиц и детей быстренько смели следы преступления. Вора же увела городская стража.

"Повезло ему, что наперсток потерял..." — подумала Маришка. Она неспешно вышла на предхрамовое пространство, заполненное дерьмом и чернью, островками чистоты и знати. В толпе виднелись береты бирюзового цвета с белыми гусиными перьями - маги Гильдии Лазурного Неба, промелькнули чьи-то руки одетые в черные плотные перчатки с алым отсветом на тыльной стороне. Маришка знала и этот отличительный знак - это маги Гильдии Черного Жезла, а красный отсвет на самом деле являлся вышитым бордовой нитью скипетром. Раз и колдуны собрались открыто, не опасаясь Охотников-на-Ведьм, то вести, которые собирался оглашать герольд, одетый в черно-бело-синие гербовые цвета маркграфа, действительно были важны для всего Королевства. Их стоило послушать, даже если ты против королей рода Эберсбургов. Политикой Маришка занималась постоянно, хотя решала принимать нейтральную сторону: сторону денег, которые играли в этом мире главенствующую роль.

Подойдя к лавке торговца украшениями, она начала рассматривать перстни с филигранью, ожерелья, браслеты с резьбой по металлу, пряжки поясов и другие безделушки, находившиеся ближе всего к краю. На толстого купца в желтой длиннорукавной шерстяной тунике она посмотрела вскользь, да и сама не решалась показаться. Тонкое, очерченное личико скрывал глубокий капюшон, из которого подло высовывались густые волнистые локоны. Взяв бронзовый медальон с тусклым самоцветом, Маришка как бы случайно обронила его. Пригнувшись за ним, она вынудила купца привстать на носки. Грузное тело навалилось на лоток, глаза купца высматривали, не уползла ли дама с его товаром. Маришка тем временем, подобрала синий наперсток и заткнула его в потайной кармашек в рукаве. Следом, с демонстративно радостным восклицанием, она вскочила на ноги и протянула медальон продавцу.

— Провести меня захотела? — нагрубил купец таким тоном, будто говорил жир на его брюхе, так же вязко, противно и булькающе.

Маришку это задело. Ее оскорбили на Штирнплац! Ее - дочь главы Торговой Гильдии!

— Неслыханная наглость! — вспылила рыжая бестия, скидывая капюшон.

На торговца действие не произвело впечатление. А Маришку взяла злоба, что какой-то купечишко с широким, жирным лицом смотрел на нее маленькими жадными и презрительными глазами и не испытывал ни стыда, ни сожаления.

— Чего уставилась, растяпа! Не член хрустальный, чтобы на него пялится. Пошла прочь!

Теперь уйти Маришка не могла по принципу. Не прошло и пяти минут, а ее усадили в клетку и опустили в выгребную яму. "Ты у меня еще узнаешь по чем фунт лиха! Или я не Маришка Златарич!" Выпрямив спину, Маришка уложила ладони на талию и пришпорила себя пальцами. Любой, кто лично знал дочь Джоре, понимал, что в этот момент лучшим способом избежать надвигающуюся бурю, извиниться и поспешно ретироваться, а лучше свернуть с ее дороги вовсе.

— Покажи руки, торговец! — взбесилась Маришка.

— Ишь, чего захотела. Люди, вы слышали, она хочет, чтобы я руки показал! Пошла прочь, стража церемониться не будет.

Купец замахал рукой, привлекая внимания стражников, которые, бросив вора в темницу, возвращались на площадь. В серовато-желтом свете всходящего солнца блеснул перстень с крошечным бриллиантом грубой огранки.

— Я конфискую твои товары! — чуть успокоилась девушка, понимая, что стража подходит весьма вовремя. Маришка даже позволила себе слегка улыбнуться и надменно приподнять правую бровь.

— Что ты о себе возомнила, женщина?! Эй, стража, где вы там? Уберите отсюда эту... эту! — брезгливо отмахивался купец.

Стражники были приятны на вид - довольно редкое явление, если учесть, кого бургомистр любил нанимать. Стальные перчатки, державшие рукояти мечей в ножнах, стоили дорого. Это сразу бросалось в глаза: чистота, плотность подгонки пластин да кожаная рукавица, на которую эти пластины крепились, выглядела на удивление мягкой и прочной. Кольца кольчуги сверкали, намазанные жиром. Да и сами мужчины показались Маришке привлекательными: с утонченными, но слегка суровыми чертами, светлые волосы и остриженная бородка придавали им незабываемую статность. Знатные гитты. "Видимо, не пожелали лечь с дояркой Эльзой..." — решила дочь ростовщика. Дояркой Эльзой называли пышногрудую и полную в размерах дочь бургомистра. Градоправитель - заклятый враг отца Маришки. Он до сих пор не может простить, что дочери Златарич тратят на платья из дорогущей ткани меньше, чем его Эльза. Бургомистр беднел, потому что его дочь всегда хотела выделяться. "Богатые папочки не захотели давать дерюжку бургомистру, — продолжила размышлять Маришка, — а сынишки не легли с дояркой Эльзой... и бедненьких отправили в городскую стражу..."

— Какие-то проблемы, госпожа Златарич? — удивил девушку стражник с рыжеватым подбородком и эль'ейским носом с высокой горбинкой.

Она припоминала это лицо. Но перед глазами проносилось столько приемов и обедов, на которых она присутствовала, что не смогла вспомнить, в каком именно доме его видела. Маришка не ответила, она просто умилительно-трогательный взгляд перевела на купца.

— П-простите, госпожа, — также жирно заблеял торговец, замахав перед собой руками и выдавив нервную, кривую улыбку. — Обознался, со всяким случается. Простите...

Ему было страшно, и рыжая бестия это знала.

— У меня есть два выхода, торговец: отобрать товары или повесить тебя, — яростно сказала Маришка.

— Прошу вас, госпожа, не губите... — обмяк купец.

Он представил на своем горле веревку и сглотнул, взволновав жирные и покрытые черными волосиками складки на шее. Пухлая рука робко полезла вверх. Стражники широко улыбнулись.

— Имя, торговец!

— Бартоломео Бальати, госпожа...

— Ты - плохой торговец, Бартоломео. Ты не умеешь самого главного в своей профессии - торговаться. Гильдии такие не нужны.

Холодно осмотрев товары, Маришка продолжила:

— Половину моих товаров ты, Бартоломео, отнесешь Канцлеру Святой Палаты и скажешь, что это пожертвование от Джоре Златарича. Ясненько?

Купец закивал, размахивая брыльями подобно индюку.

— Вторую половину моих товаров доставишь ко мне в дом и скажешь, моему папочке, что это мой ему подарок.

— Т-так и сделаю, госпожа. Как пожелаете, госпожа.

— А теперь отдай кольцо.

— Но...

— Ты принял мои условия сделки, Бартоломео. Я не стану просить милых господ стражников приготовить тебя к шнурку Святого Гудо.

Бальати осматривался по сторонам, выискивая защиты, но люди готовились слушать герольда и на лотки не обращали внимания.

— Не тяни, торговец!

Купец бросил на Маришку невинный взгляд, моленно выпрашивая милости. Но беспалую дочь Джоре не зря называли "рыжей бестией". Она была уперта настолько, насколько это было ей выгодно. Это был тот случай, когда торговец мог предложить отдавать Гильдии до ста процентов своих заработков, но девушке было уже все равно. Оскорбления Маришка не прощала, хотя от драк перешла к более риторическим способам разрешения разногласий.
Бартоломео вздохнул и начал снимать кольцо, плотно севшее на жирный белый палец. Оно не поддавалось, тем сильнее охватывал купца страх. Ему намного легче было бы с ним расстаться быстро, а не терзать себя этим унижением. Маришка не собиралась ждать долго.

— У вас есть мыло или жир с собой? — обратилась она к стражникам, проговорив это медленно, чтобы все-таки дать время Бальати самому снять перстень - символ Гильдии.

Стражники, хотя и поделились свиным жиром, но отшутились, что, может, проще было оттяпать палец, и дело с концом. Не успел один из них это договорить, как был испепелен злобным и властным взглядом Маришки. Поняв, что сболтнул лишнего, стражник заткнулся и упер глаза в брусчатку. Тем временем Бартоломео сумел-таки снять кольцо. На пальце остался чистейший белый ободок. Девушка приняла кольцо.

Она сняла с пояса блеклый кожаный кошель, развязала шнурки и запустила вовнутрь руку. Маришка никогда не носила много денег с собой, и до сих пор оставалась единственной не ограбленной девицей в городе, впрочем, поговаривают, что она сама не чиста на руку, а воры, как это принято у синенаперсточников, своих не обчищают. Нащупывая четыре монеты нужного достоинства, Маришка тряхнула кистью - синий воровской наперсток выпал из потайного кармашка и упал в кошель, присоединившись к символу Торговой Гильдии.
Достав гульдены, она поделила их между стражниками.

"Сколько маяты за один наперсток!" — задумалась Маришка. Она пришла на площадь, полная радости и благоговения перед возможным чудом, а здесь ее оскорбили, на нее накричали, упрямились, чем полностью испортили настроение. "...прямо с утра! Впрочем, — продолжала она размышлять, — слухи не врут. Наперсток действительно помогает загребать денежки. Осталось придумать, как им распорядиться..." День оказался выгодным…

— Благодарю, госпожа. Один из моих старших братьев работает на Гильдию. Вальтер Стаал - его имя. Рад был помочь, — голос стражника оторвал ее от раздумий. Маришка знала семью Стаалов. Хорошие и гостеприимные, приятные общении и строгие в гиттских традициях, особенно в отношении закона "о трех сыновьях".

Их родовой замок стоял чуть выше по течению реки Излученки. Из паласа, где проходили обеды и деловые беседы, открывался замечательный вид на фруктовый сад. Маришка припоминала сладковатый аромат наливных яблок и их приятный, тягучий, медовый вкус. Имя четвертого сына - этого стражника - сразу всплыло в ее голове.

— Тогда, Гюнтер, — шепнула она ему на ухо, сблизившись, — проследи за Бальати, и когда он закончит, отведи в темницу. Пойти к стеклодуву, что живет на Крюмменштрасе, и закажи у него... орган... мужской...

Гюнтер отпрянул с удивлением.

— Когда он будет готов, — Маришка снова прильнула к его уху, — пусть его прилюдно запихнут этому Бальати в зад. О деньгах и бумагах не беспокойся. Разыщешь меня. Папочке моему не говори. Я сама.

— Ясненько? — спросила она вслух.

— Странный приказ, госпожа. Вы не наживете себе врага?

— Вальтер знает, как тяжела карьера в Гильдии. Всякий норовит обидеть бедных торговцев... Я на тебя надеюсь, славный Гюнтер Стаал.

Получив дополнительную золотую монету стражник вернулся к товарищу. Они обменялись парой слов и остались присматривать за Бартоломео. Рыжая бестия пошла дальше.

Маришка вздохнула на фасад Собора Святой Марианны, утопленный и зажатый между двух восьмиугольных башен, втыкающихся своими восьмиконечными звездами на шпилях в небо. Вспоминала Маришка, что в детстве чудилось, будто Собор имеет шпоры, и они звенят тяжелым нудным колокольным звоном, когда храм идет по Небесной Сфере. А теперь девушку занимала большая витражная роза, пышная и будто бы выпирающая прозрачным внутренним глазом, на подобие умбона на мидгарских щитах.

Тем временем площадь утонула в ахе.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — заголосил герольд, избавив Маришку от очередной мечтательной дремы. — Именем Его Королевского Величества Пауля Пятого и именем Его Маркграфского Величества Люсьена Третиньяна, предписывается всем крестьянам, рабочим, гражданам, цеховым ученикам и мастерам и прочему люду в пределах всего Королевства Небельсумпф докладывать замковым или городским стражникам и ординаторам, носящим специальный знак золотого орлиного крыла, о появлении человека или группы людей, один из которых может представиться сыном нашего достославного короля. Единый Бог хранит наследного принца Андруша от всех невзгод и ему жалует крепкое здоровье. Посему о самозванце должно докладывать указанным людям. В случае поимки этого человека следует сдать его в близлежащую крепость в пределах маркграфств Фраубурского и Эберсбургского. За живого самозванца король Пауль Пятый жалует награду в размере пятидесяти гульденов королевской чеканки. За голову убитого самозванца можно получить десять гульденов королевской чеканки. Слушайте! Слушайте! Слушайте!..

Согласно своим представлениям о политике, Маришка поняла призыв отлично от крестьян и ремесленников. Если им расценки показались достаточно высокими, и толпа снова ахнула в подтверждении этого, то дочери главы Торговой Гильдии награда сперва показалась заниженной, но потом Маришка решила, что цена объективная. Тому нашлись основания. Самозванцев в Королевстве Небельсумпф раньше не было, новое не значит дорогое, это Маришке было более чем понятно. Однако смутило ее разница в сорок гульденов. Мертвый самозванец не ценен. Почему? «Видимо, — размышляла Маришка, поднимаясь по ступеням в Собор, — самозванец полезнее живой. Но почему тогда за живого дают всего пятьдесят гульденов?..» Легкий ветерок принес запах свежей выпечки. А рыжая бестия продолжала рассуждать: если за него дают как за простого наемника, то он – скорее всего – наемником и является. Тогда зачем было указывать, что он самозванец?.. «Не короля, а его живого сына!» Все это смущало Маришку.

Подбирая полы платья, она медленно приближалась к массивным стрельчатым дверям, висевшим на огромных чугунных петлях. Крупные шляпки заклепок рядами показывали расположение щеколды. «Зачем нужно было тратиться на новые коттарды, если дело плевое? — Маришка нашла этому одну причину: — Самозванец стоит ровно пятьдесят гульденов, а те, кто с ним, или то, что с ним – бесценно для Королевства. Надо будет сказать папочке…»

Громко постучав, Маришка замерла в ожидании. Вернулось и предвкушение разговора с Канцлером. Она его не видела, ни вчера, когда он приехал, ни сегодня с утра, когда знать была в Соборе. Этот загадочный человек представал перед ней властителем судеб. Ее сердце начинало безудержно трепыхаться не то от счастья, не то от волнения. «Пурпурная мантия… не забудь поцеловать кольцо… сначала присесть, а потом поцеловать…» — напоминала себе Маришка, вздыхая. Смотрела она на ту большую витражную розу, которая под этим углом представала эллипсом. Нечто одноглазое с прищуром осматривает Штирнплац и черепичные крыши окружавших площадь домов.

Облик Канцлера не давал ей покоя. Такая высокая должность должна как-то сказываться на организме. Обычно епископы полноватые и неуклюжие, падают с амвона, выпускают дух у кафедры или газы у кафедры и прямо в лицо аватару Единого Бога. Простым прихожанам нравится, так они чувствуют, что епископ – свой человек и проникаются к нему доверием, чаще ходят на исповедь. Была Маришка как-то в маленькой деревушке проездом, зашла в церквушку, а там мессы служил дьячок, щупленький, худенький, словно высушенный. Так он жаловался, что даже когда церковь не обирает, а раздает, и то никто не приходит на исповедь: «Грешат-то все, — заявлял дьячок, — а Спасение одно…». Но и там Маришка нашла другую причину такого поведения людей. Нет, не молодость дьячка и не подозрительность крестьян. Все намного проще: на тех полях работали в основном летрийцы, несколько мидгаров, а они по сути своей язычники, люди темные и не просвещенные Святым Антонием. Так и сейчас, Маришка искала причину, почему Канцлер не может быть противным, жирным ублюдком, ведь еще вчера подруги (по папиным делам) насплетничали, что монашек не дурен собой, и они пойдут в Собор, только чтобы рассмотреть его повнимательней.

Маришка огляделась, никого из ее знакомых поблизости не было. Еще раз глубоко вздохнув, решила, что дождется своей очереди. Но Канцлер не выходил из головы, ведь он – единственный человек, который может решить проблемы не только ее личные, но и всей семьи Златаричей. Поэтому, когда послышалось шарканье сандалий по деревянному полу, Маришка встрепенулась, осмотрела себя, нет ли пятен, пыли на платье, ровна ли ткань, нет ли заломов или потертостей, и лишь после этого, когда дверь начали отворять, она выпрямилась и благословенно улыбнулась.

Раздался металлический скрежет, а затем щелчок – щеколда отошла. Дверца в массивной створке приотворилась. Из полумрака показалось суровое, тщательно выбритое, словно ошкуренное, лицо монаха. Он был светел лицом, но впалые карие глаза и широкий нос выдавали в нем ломейского полукровку. Да и тонзура на голове точно указывала терновый венец, потому как волосы монаха сильно завивались.

— Дочь моя, по какой суетной надобности Единый Бог направил бренные ступни твои в озаренный святым духом Дом Его? — осведомился монах.

— Мне нужно исповедаться Канцлеру…

— Их Святейшество отдыхают, — нервно перебил монах, — просили не беспокоить.

И захлопнул дверь.

«Не для этого я терпела этого торговца!» — разгневалась Маришка. Доводы отца обретали силу. По-видимому, не она одна пришла с жизненно важными вопросами на исповедь к Канцлеру. Рыжая бестия хоть и без пальца на руке, но цену себе знает, а также знает цену прохода. «Не хочет по-хорошему, будет по Писанию!»

Маришка снова постучала, но на этот раз достаточно громко проговорила, что хочет сделать пожертвование. Это сработало, как всегда. Даже Церкви не чужды мысли о выгоде.

А день изначально обещал быть таким.

* * *

Красильня братьев Жак-Жана и Жан-Жака дю Прэ располагалась на окраине города, где река Излучинка заламывалась и уходила за поворот. Наполовину кирпичное, наполовину глиняное здание с деревянными подпорками утопало в песчаный берег. Дом был продолговатым с большими окнами, служившими заменой свечей днем. Ночью же, чтобы свет не выходил наружу, закрывали ставни. Работа плескалась, булькала, отжималась; смешивались пигменты.
Родомир копошился руками в одной из красильных ям, наполненной молочно-белой водой. От воды кожа загрубела и сморщилась, а от белил, что были растворены, ноги, руки и лицо покрылись белесыми пятнами. Летрииц вытер пот со лба предплечьем, которое еще чудом оставалось сухим, и запустил руки обратно. Белая вода вспенилась и заходила волнами. Родомир приподнял ткань, расправил ее, чтобы лишняя влага отекла. Высмотрев в свечном свете несколько пробелов, он снова погрузил ткань в воду, словно натягивал полотно на жидкость. И когда вздулись на ней воздушные пузыри, летрииц придавил ее ладонями, топя.

Такая работа не утомляла Родомира, наоборот очень ему нравилась. Вода не была холодной, как в болотах Глухоборного леса, да и запах от пигментов не так раздражал и въедался в кожу, как смрад моровьей лаванды. После долгих путешествий по летрийским лесам, он вышел к крупному каменному городу, который видел впервые тогда в жизни. Не то чтобы он ему понравился, но жить где-то надо было. Сначала устроился в летрийскую общину, однако работа охотником ему быстро наскучила. Не для того Родомир пришел в город. Хватило в жизни ему и охоты, и лесов. Перебравшись за реку, ему попалась на глаза красильня. Никогда прежде он не видел подобных сооружений. Сотни деревянных, глиняных чанов с жидкостями разных цветов. Люди горбатились, стоя по колено и локти в воде, окрашивали ткани. Сначала Родомир нашел такое занятие забавным, но как все забавное оно перешло в разряд интересного, а потом и любимого. Так летрииц стал красильщиком.

Беспорядки и вечные столкновения между гиттами и летрийцами вынудили Родомира искать другой город. И он оправился на юго-запад, и шел, пока не заблестели стены Фраубурга на утреннем солнышке после ночного дождя. Решив, что это добрый знак, Родомир осел здесь, где вновь нанялся в цех красильщиков подмастерьем. И хотя он уже многое знал, мог и сам работать, но срок выработки пришлось начинать заново. Летрийцам свойственна терпеливость. Без лишних слов или ругани Родомир принялся за работу и делал ее на совесть, чтобы перед Богами и предками не стыдно было за прожитую жизнь.

Но в эту ночь Родомира терзали сомнения. Он постоянно оглядывался на других рабочих, засматривался на свечи, но так и не понимал, зачем маркграфу понадобилось столько белой шерсти, тонко- и широкопрядной, которая обычно шла на сутаны монахам и коттарды военных Орденов? Маркграф, насколько знал Родомир, не связан с орденами ни союзами, ни оммажем, поэтому, размышлял летрииц, что-то задумывалось серьезное: либо новая Гильдия, либо действительно начинается война, о приближении которой в тавернах говорили с еще осени. Любой из вариантов стоило проверить.

Родомир вышел на улицу. Многим разрешалось выходить по нужде. Вода, говорили ученые, довлеет на жидкости в теле, которые, вскипая от работы под давлением воды снаружи, превращались в мочу. А та в свою очередь скапливается в нижней части тела, где сильнее подогревается и расширяется, стремясь покинуть оное тело. Летрийца подобные рассуждения мало заботили, но то, что от работы в воде хочется отливать довольно часто, заметил. К тому же один аптекарь, что поставлял в красильню некоторые пигменты, настаивал на том, чтобы цеховые работники раз в час выходили подышать свежим загородным воздухом, дескать, тот улучшает самочувствие и снимает головные боли, вызванные пахучими веществами. Этих двух знаний вполне хватало, чтобы периодически отлынивать от работы.

На поляне у костра расположился Жан-Жак, работавший обычно по ночам, и несколько посвежевших подмастерьев. Небо было украшено звездами и осветлено сумеречно-синим сиянием луны. Черные прогалины – облака – не виднелись, поэтому и навес над костром не устроили – дождя не предвиделось. Этот небольшой лагерь окружали высоченные сосны, естественные для южной части Леса Тринадцати Дев. Просветы между стволами были завалены толстыми ветвями: зверь не подойдет, и ветру нипочем – все равно оживляет костер.

— Смена! — рявкнул Жан-Жак.

Отдыхавшие работники молча встали и, вздыхая, побрели в цех.

Жан-Жак дю Прэ, как и его брат, был бывшим сержантам, человеком строгим, военным, но простым. После Третьего Похода Эль’ев, который закончился достаточно внезапно, его и брата расформировали, позволив остаться в Небельсумпфе. Секрет раскрылся очень быстро. Не прошло и полугода, как сестра их сюзерена вышла замуж на местного короля. Бредовая партия оказалась вполне выгодной как для гиттов, так и для эль’еев. Теперь последние могли жить здесь на равных с аборигенами правах. Чего еще надо?

А это знали братья дю Прэ: воину после битвы, службы, трудной недели нужно одно – бадья с водой, чтобы смыть с себя грязь, пыль и пот. Затем можно вычесать вшей, а после просто необходимо облачиться в чистую, желательно новую одежду, свежепахнущую красителями… Только так воин мог почувствовать себя человеком. Это ощущение ценилось у чистоплотных эль’еев выше шлюх.

Человеком Жан-Жак был справедливым, любил пошутить, но до пошлости или грубости редко опускался. Впрочем, привычка командовать своей линией в строю сказывалась. Проверял Жан-Жак дотошно каждое окрашенное полотно. Это же он делал и по экономическим соображениям. Родись в другой семье, мог бы стать или полководцем, или ростовщиком: у них есть одно сходство – дальновидность. Если с каждого работника будут снимать по две марки за плохо выкрашенную ткань, то беднеть будут мастера, потому как заказчик может отказаться или просто не заплатить. Легче было напугать подмастерье, чтобы тот хорошо выполнил работу и получил свою марку на развлечения в выходной день. Жан-Жак заботился о качестве продукции, а его брат – Жак-Жан искал новых клиентов. Красильня процветала, и менять что-либо в укладе жизни было незачем.

Упитанный и узколицый Жан-Жак лежал на боку, ковыряя палкой в углях. Родомир устроился подле дерева, опершись о ствол спиной. В мистическом свете костра его кожа и волосы отливали золотом.

— Мне сказали, что сегодня ты какой-то мечтательный, женщину себе нашел? Гиттку, ломейку, эль’ейку? — осведомился Жан-Жак, отваливаясь на спину.

Родомир повернул голову и вздохнул. Он хотел, чтобы первым заговорил мастер, эта тема была далека от желаемой.

— Нет, эта женщина должна меня ненавидеть, — за четыре полных года, что летрииц провел в Небельсумпфе, он достаточно хорошо выучил гиттский язык, но все же говорил с легким акцентом. Сначала Родомир просто подражал их звукам, припоминая детскую привычку, когда он передразнивал птиц и обманывал зверей, а потом начал понимать язык, как свой родной.

— Я не спрашивал, откуда ты пришел во Фраубург, не спрашиваю и о том, зачем человек, у которого денег не меньше, чем у меня, работает подмастерьем. Поэтому не смею спрашивать, куда ты пойдешь. Но ты уйдешь, — поднялся мастер и взглянул на летрийца, — я, если хочется тебе знать, словно предчувствую это.

Костер заискрился. Треснуло полено, и в воздух с шипением устремились хлопья пепла. Родомир стряхнул их с волос.

— Вместо расчета, Жан-Жак… Ответь на один вопрос.

— Он, ведь, касается последнего заказа? Нет, на этот вопрос я ответить не могу. Пойми, если я сейчас тебе скажу, ты тут же встанешь и уйдешь.

— Верно. Но ты можешь меня отправить с товаром к портным.

— Могу, да. Но не стану. Если ты тот, о ком я думаю, то найдешь все ответы в нише под последней ступенькой в нашем с братом доме. И смотри не разбуди его, он не любит вставать по ночам.

Родомир встал и благодарно кивнул в сторону Жан-Жака.

— Если вернешься, то придется начинать подмастерьем-первогодкой, — сказал на прощание мастер.

Ему не было обидно, что летрииц ушел. По-отечески жалел лишь, что Родомир не ушел мастером. С другой стороны, это было большим облегчением. Жан-Жак догадывался, откуда у подмастерья столько денег и такая преданность работе. Следов двадцатипятилетний летрииц не оставлял, и делал все слишком аккуратно. Тихий и чересчур спокойный подмастерье. Жан-Жак слышал, что это в летрийском характере так себя вести, но даже по их меркам Родомир казался странным.

Зайдя в холодную воду, он соскоблил белила с тела речным песком, а после окунулся и вышел на берег, где его ожидала свежая и сухая одежда. Пора была уходить. Родомир взглянул на небо – у горизонта, где синева стала более светлой, проявились края облаков. Звезды начинали исчезать, уступая место рассвету. Скоро должен был проснуться и петух, который выйдет из курятника, взлетит на его крышу и призовет солнце. Встречаться с сонными крестьянами Родомир не намеревался, поэтому решил действовать незамедлительно.

Опустошив тайник в каменной кладке красильни, летрииц спрятал вытянутые отмычки за голенище кожаных полусапожек. Пройдя вдоль реки вверх по течению, Родомир вошел в сонный город. Однако дрема эта казалась надуманной. Недалеко шипели и трещали печи булочников; повсюду рыскали крысы, коты, собаки. Грачи и вороны изредка переговаривались между собой, наблюдая с выступающих балок, переборок, с внешних подоконников и крыш, покрытых серой черепицей. По улице, ударяясь боками о дома, брел подвыпивший барышник, что-то бормоча себе под нос. Следом проследовали два крепыша с тяжелыми, темнобровыми мордами. Служанка встала раньше петухов, и прибравшись в доме, вылила помои в тесный проулок.

Родомир пробирался тесными улицами, осматривая дома, не открыты ли ставни, не видны ли белки глаз в отверстиях. Шел он достаточно быстро, подошва шуршала на камнях, но сейчас это его не заботило. В просветах между крыш летрииц заметил, что звезды пропали вовсе. Ему следовало поторопиться.

Впрочем, перекресток, который был освещен лившимся из окон таверны светом, пришлось обходить, даже не потому, что его могли заметить за обычной работой, скорее потому, что глазам снова придется привыкать к темноте. Сейчас же Родомир вполне сносно видел. Еще в Глухоборских лесах он обнаружил, что иногда ночью окружающее видится как днем. Особенно, когда лунный свет отражается от снега. Но во Фраубурге в апреле снега нет, поэтому летрийцу не очень-то хотелось тревожить организм новым привыканием к темноте.

Братья дю Прэ жили в трехэтажном доме почти в центре Фарбештрасе, на той же стороне, где находился странноприимный дом «Красный мох» - оплот расточительных и разнеженных купцов и предприимчивых воров. Подобраться к дому было не просто: улица шла прямо, без развилок и проулков. Позади домов оставался узкий проход, дублирующий улицу, но играть в «угадай, чья дверь» Родомир не желал. К тому же то, зачем он пришел, ближе всего к парадному входу. К нему летрииц и двинулся, прижимаясь к стенам и уходя в тень, лишь заслышав отдаленный шорох или позевоту стражников, любящих прогуливаться по дорогим кварталам.

Едва достав отмычки, Родомир увидел, как подернулась дверь. Он сразу отошел и скрылся в темноте какой-то ниши. Из дома братьев дю Прэ вышел приземистый человек в темно-сером плаще с капюшоном. Судя по тому, как тот ходил волнами, летрииц понял, что вор, а по манерам это был именно вор, пришел он не за деньгами или украшениями. Его интересовали те же бумаги. Вор прикрыл дверь, отмычками вернул замок в исходное положение. Огляделся. В посветлевшем воздухе Родомир приметил его лицо: суженное к подбородку, с низко посаженными глазами и прищуром как у хитреца. Нос вора был широкий и сгорбленный на бок. Верхняя губа словно состояла из двух полукруглых частей, в народе такое явление называли заячьей губой.

Вор проследовал вверх по улице до «Красного мха». Родомир двигался следом. Обождав некоторое время, он зашел внутрь. Атмосфера таверны, располагавшейся на первом этаже странноприимного дома, была полна ароматов трав и жареного мяса. Витал запах кислой винной браги – обычного пойла для неместных. В зале находилось около пятнадцати человек, в основном одиночки. Из тарелок показывались края хлеба, сыра и костей. Толстяк в синих одеяниях уминал сдобренную специями фасоль. Вор же сидел в углу на небольшом возвышении, сидел лицом к двери. Напротив него человек в черном капюшоне положил локти на стол. Отодвинул деревянную тарелку с оладьями к краю, вытер руки о бедра.

Вор поднял глаза на Родомира и нервно дернулся, выискивая глазами путь к бегству. Димитрос Филоклеос, по прозвищу Горностай, узнал летрийца, как тот узнал его. Заметив страх в глазах вора, человек в черном капюшоне обернулся к Родомиру. У незнакомца было смазливое лицо, с правильными чертами, гладкими и даже притягивающими. Выразительные голубые глаза, обведенные чернилами, оценивали летрийца как-то слишком по-женски.

— Уходи! — выкрикнул Горностай, вскипая от злости на свой страх.

Родомир подошел к их столу.

— Уговор не распространяется на странноприимные дома, — спокойно ответил летрииц. Он знал, что сильнее Димитроса, да и сами воры-синенаперсточники понимали, что связываться с людьми Рыжего Таракана себе дороже. И хотя был заключен союз между Гильдиями, друг другу никто не доверял.

— Если вы, господа, знакомы, то, может, присядете к нашему столу? Наверное, вы, мил сударь, голодны с дороги. Могу я вас угостить? — сладко и распевно спросил незнакомец, жадно поедая Родомира глазами. Обычно так смотрят шлюхи на девственника, эмалированный медальон или иную вещь, которую не могут сами себе позволить.

Родомир посмотрел на незнакомца. Сел рядом с Горностаем, с вором ему казалось спокойнее. Человек в капюшоне заказал жареного цыпленка и мятную подливу к нему, а также кубок грюнхюгельского вина. «В утонченности вкуса, — подумал Родомир, — этому мужеложцу не занимать…»

— Сделка отменяется! — затараторил Димитрос, косо поглядывая на летрийца. — Вы же сказали, что больше никто не будет знать. Только вы и моя Гильдия, ни о ком другом вы не говорили.

— Дражайший союзник, — мягко начал незнакомец, складывая изнеженные руки как в молитве, выставляя напоказ ухоженные тонкие пальцы, — утром об этом будут знать все. Просто мне нужно знать чуть раньше остальных. Я удваиваю цену, словно этот мил сударь тоже вам заплатил за эти сведения. Полагаю, это честная сделка вас устроит?

— Святого Трифона в свидетели! Никогда я ему не буду говорить! Он не из ваших и тем более не из наших, — запротестовал Димитрос.

Родомир отломил бедрышко цыпленка, принесенного тощей девицей, и смачно откусил. Прожевав и подождав, пока разносчица уйдет, летрииц проговорил:

— Нужно просунуть руку по локоть между одиннадцатой и двенадцатой ступеньками.

— Вот видишь, мой пугливый союзник, этот человек тоже знает, где расположен тайник. Возможно, вы разминулись на пару минут.

— Ага, судя по тому, как скоро он явился, — пробурчал Горностай, — он даже не заходил в дом. Я был первый! И сведения принадлежат мне.

— В таком случае назовите вашу цену? — похолодел незнакомец.

— Моя цена…

— Не спеши, — прервал Родомир, схватив Димитроса за запястье.

Вор ошарашено посмотрел на убийцу, не понимая, что же происходит. Человек в капюшоне напряг глаза. За закрытыми губами двигались челюсти.

— Ва! — дернул заячьей губой вор.

— Это – маг. Согласись на его цену.

Димитрос удивленно уставился на человека в капюшоне.

— Мил сударь, вы очень проницательны для человека непросвещенного Святым Антонием.

— У меня был учитель получше.

Родомир смотрел магу прямо в голубые глаза. Судя по движению рта, тот уже готовил заклинание, но он его сбил, или этого захотел сам волшебник, проверяя нового компаньона. Летрииц вспоминал мать-знахарку, которая обучила его некоторым премудростям ворожбы, прежде чем отдать в дружинники к местному князю.

Пока он смотрит ему в глаза, маг не сможет произнести заклинание.

— Согласить на его цену, — повторил Родомир.

— Ладно-ладно. Двойная, так двойная. И покончим с этим. Уже светает.

— Дражайший союзник, не могли бы вы тихонько зачитать сведения, а то у меня возникли некоторые проблемы со зрением, — грубовато попросил маг, не отрывая глаз от Родомира. Убийца казался волшебнику непредсказуемым, как все летрийцы, поэтому опасным противником.

— Сначала деньги!

— Простите, дражайший, но в данный момент я не могу их передать.

— За то я могу их взять сам!

— Если это вас не затруднит, конечно.

Вор пролез под столом и, незаметно прошуршав под плащом, срезал два кошелька. Вернувшись на свое место, он выложил их на стол. Родомир и маг по-прежнему сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза с нарастающей ненавистью. Пожав плечами, Горностай вынул бумаги и зачитал:

— Их величество и т.д. и т.п.

— Чье? — уточнил Родомир, осознавая, что ему все равно пришлось бы искать грамотного человека, который это все зачитал ему.

— Королевское… обязует красильщиков города Фраубург как можно скорее выбелить ткань, которую пришлют двадцатого числа месяца марта, и отправить ее портным и вышивальщикам города Фраубург. За каждое хорошо выкрашенное полотно мастера получат по гульдену королевской чеканки… Дальше пожелания, надежды и заверения, что это срочное… безотложное, тут написано, дело.

— Не могли бы сказать, чья печать стоит на этом документе?

— Как возьмете, сами прочитаете.

— Нет-нет, дражайший. Бумаги следует вернуть обратно в тайник. Так что, если вас не затруднит…

— Королевская и нашего маркграфа, — Димитрос вновь пожал плечами, не понимая, зачем спрашивать такие подробности? Однако эти мысли быстро вылетели из головы: вор подумал о цене за бесполезную, на его взгляд, бумагу.

Когда маг ушел, Горностай, желая подсобрать информацию для Гильдии, обратился к Родомиру:

— Слушай Крысть, союзом установлено делиться сведениями. Так объясни…

— Нечего объяснять, — летрииц хлебнул вина. — Дело королевское, значит, очень серьезное. Ты слышал, маг сказал, что завтра об этом узнают все. Несколько партий выкрашенного полотна уже у вышивальщиков. Думаю, некоторые одежды уже готовы. Вопрос остается другим: для кого они и для чего они? Единственно, что пока известно, маркграф остается верен королю. Об остальных ничего не известно. А слухи о назревающей войне ты знаешь.

— А зачем я доставал эту бумагу?

— Печати, Горностай, печати. У короля и маркграфа появились очень опасные противники. Кто они, узнаем завтра. Кстати, что у нас намечается завтра?

— Будут казнить хирурга… и этот приехал…

— Канцлер Святой Палаты, — помахал пальцем убийца. — Очень странное совпадение, я в такие не верю… Вот что, Горностай, передай моим, что я отправился в Сен-Тони.

— Для чего?

— Сам еще не знаю.

Родомир задумчиво подергал губами, допил вино и отставил кубок. Димитрос забрал кошельки, пролез под столом, не стесняя убийцу, и встал возле стола с задумчивым видом.

— Слушай Крысть, как ты узнал, что это маг?

— Когда он молчал, у него двигались челюсти, словно он что-то говорил, признак того, что человек владеет вербально-мысленным кругом магии. А в глубине капюшона как-то блеснул лунный камень. И ты должен был заметить его ухоженные пальцы. Это маг из Гильдии Лазурного Неба. Жди, скоро к тебе обратятся их конкуренты.

Вор промолчал, постоял с минуту, переваривая информацию, и ушел возвращать документы обратно братьям дю Прэ. Родомир, тем временем, продолжал размышлять, почесывая проступившую за сутки золотистую щетину.

Наступало утро, затягивая Фраубург облаками.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 3-07-2009, 19:43

[Дени де Сен-Дени >>>]

* * *

Монах провел ее вдоль молельного зала и свернул в северную абсиду, украшенную мраморной статуей святой Марианны в голубой накидке. Маришка задержалась у дорогого амвона, за которым находился позолоченный крест. С распятья Единый Бог отрешенно глядел на парадные двери. Тело аватара Его было настолько тощим, что рыжая бестия без труда сосчитала двадцать четыре ребра. «Ложь это все, что женщина – лишь ребро мужчины», — в очередной раз заключила Маришка. Ходили в городе слухи, будто тот хирург, которого сегодня казнят, вынул странное ребро у бюргера – двадцать пятое. Девушка улыбнулась, но тут же собралась и перекрестилась.
Мысли о ребрах бюргера не выходили из ее головы, пока монах вел ее в клуатр Собора святой Марианны. Прежде бестия там не бывала. На небольшом пространстве, огороженном колоннадой, располагался фонтан. Вода лилась изо рта двух рыб, похожих на окуня и щуку, спускалась затем в первую чашу, оттуда перетекала в чашу большего размера и, наконец, в нижнюю широкую ванночку, откуда по желобкам вода спускалась в канавки, огибающие по контуру травянистые островки в виде пресноводных рыб. Фонтан журчал с чуть слышимым переливом, умиротворяя прилетевших с юга птиц. Система орошения сада удивила Маришку, она не могла налюбоваться ее красотой и строгостью. Девушка даже приоткрыла рот в изумлении, но гнусавый голос провожающего монаха позвал ее дальше.
Где–то за стенами слышались голоса и постукивание глиняной посуды. Монахи готовились к трапезе. А человек, знала Маришка, мягок, добросердечен и разговорчив именно на сытый желудок. Девушка слегка погрустнела: надо было прийти после полудня, когда Канцлер будет в приподнятом настроении, и скорее поддастся ее аргументам. Однако отступать Маришка все же не пожелала; значит, полагала она, лесть будет бесполезна. Вздохнув, рыжая бестия готовилась к риторическим диспутам, не красотой и жалостью, так дипломатией и ученостью возьмет свое. Зря монахиням платили за ее обучение?
Монах шел впереди. И Маришка потренировалась прикрывать правую ладонь так, чтобы казалось, будто у нее есть безымянный палец на правой руке. Материнский амулет на груди похолодел, словно кто–то взял и высосал оберегающее тепло. «Нет, мамочка! Не покидай меня в этот час, для тебя стараюсь. Святую Марианну в свидетели зову! И для папочки. Не покидай, прошу…» — взмолилась Маришка, но металл будто бы оледенел.
Отворив деревянную дверь, монах остановился. В проеме виднелся цветочный двор и каменная дорожка, делящая его пополам, заканчивалась она у двухэтажного дома с ужасной лепниной. Нечеловеческие, уродливые лица взирали на красоту земных цветов. Распустилась пока только мать–и–мачеха. Но и этого хватало, чтобы Маришка осознала, насколько отличны Миры Духовные: в скорби и мучениях, – от Мира Живых, полного радости, света и природной красоты. Монах дотронулся до Маришкиной спины, безмолвно предлагая проследовать одной. Девушка растерялась: она не хотела идти в дом с лицами без материнской поддержки. Все так быстро менялось в жизни и здесь в Соборе, что выглядело чудовищным испытанием на пути человека, пути женщины к собственному счастью – быть женой и матерью.
Маришка сжала кулаки, решаясь переступить небольшой порожек, и на некоторое время закрыла глаза. А когда открыла их, они сверкнули красновато–карим светом. Воинственно вздернув нос, девушка вышла во двор. А дверь за спиной хлопнула – закрылась. Отступать позорно, трусливо, думала рыжая бестия. «Не для этого я разоряла торговца! Ради папочки и мамочки, ради собственной свадьбы…»
Подышав, Маришка легонько постучала в дверь. Слуга Канцлера поспешно отворил ее, приглашая войти. В первой комнате располагались скамьи, лестница на второй этаж и две двери. Одна – для местного епископа, другая – для знатных духовных особ – решила девушка. В доме была тишина. «Как в Мире Немертвых…» – подумала рыжая бестия, чувствуя, как убыстряется сердцебиение на почве растущего страха перед неизвестностью. «Где ты мамочка?! Помоги мне, прошу…»
Слуга вошел в правую из двух дверей. С минуту его не было. Когда же он появился вновь, позвал девушку жестом.
Комната утопала в роскоши, массивный стол с мраморной столешницей, инкрустированной изумрудами и сапфирами и обрамленной золотой полосой. Величественные стулья была расставлены вокруг стола. Канцлер задумчиво восседал на епископском троне, укрытом балдахином из шкур горностаев. Ноги Главы Святой Палаты лежали на пурпурного цвета подушечке с золотыми кистями на углах. К стенам были приставлены книжные стеллажи. Пространства явно не хватало, но сокровищница казалась даже Маришке великолепной и обильной. Церковь жила лучше главы Торговой Гильдии, или просто не хотела скрывать своего величия. У девушки вскружилась голова.
— Роскошь усиливает святость Единого Бога, — с улыбкой влюбленного проговорил Канцлер голосом мягким, тягучим и распевным, но достаточно сильным и низким, чтобы не возникало у кого–либо сомнений в превосходстве этого человека.
— Рада приветствовать вас, Ваше Святейшество, — кинулась Маришка на колени, протягивая руки, чтобы он разрешил поцеловать ей епископский перстень.
Движения Канцлера выглядели медлительными, но точными. Было в них то особенное изящество, которое прежде девушка не видела. Поражал бестию и его внешний вид: костлявое тело, просто пронизанное худобой; правильное лицо, но будто бы не полное – Маришка не могла решить, чего именно на нем не хватает: все как у людей, но ощущение не пропадало; – белые с желтоватым отливом волосы и черные брови в контраст. Светло–серые, почти бесцветные глаза были полны не то боли, не то сочувствия, а может, и то и другое вместе.
— Позвольте исповедаться вам, — проговорила Маришка, не вставая с колен.
— Лишь вина и корысть порождают к исповеданию устремления. Исповедание необходимо для поддержания надежды. А надежда – это отрицание реальности. Ты, дочь моя, не похожа на человека набожного, обремененного тяжким грехом. По виду внешнему могу судить, что дева ты еще. Нет, не делай изумленного лица. Сочтемся на моей, Единым Богом данной, проницательности. Поэтому, дочь моя, чтобы не разглагольствовать впустую, теряя отпущенное нам Единым Богом время в Мире Живых, подумай хорошо и взвесь доводы свои, почему разрешить тебе я должен то, что отрицаешь ты в реальности?
Маришка онемела. Жизнь уже проносилась перед ее глазами. Озорное детство, скучные уроки философии, смерть мамочки, горе, счастье за сестер, которые выходили замуж. Привиделся ей папочка, седеющий и полнеющий, а ведь, когда она была маленькой, Джоре постоянно находился в движении. Девушка сравнила облысевшего папочку сегодняшнего и того, из детства, и испугалась. Он действительно постарел. А дальше шли приемы, сделки, слухи, пока, наконец, ей в голову не пришло желание родить ребенка. В последние годы Маришка часто засматривалась на молодых мам, лелеющих чад, качающих их в люльках. На лицах матерей отражались радость и счастье. Чувства казались особенными, ни на что не похожими. Рыжая бестия захотела испытать их. Но уродство делало этот плод запретным. Либо ночной брак, как падшая женщина, либо святая дева. Маришка не хотела быть ни той, ни другой.
Канцлер, казалось ей, обладал каким–то магическим свойством. Материнский амулет обдавал холодом, кожа леденела, сдавливая грудь, мешая дышать. Вся ее говорливость и изворотливость перед этим страшным и красивым человеком исчезали, как туман к полудню. Маришка не знала, что произнести. Канцлер с нетерпением ожидал, поглаживая подушечки пальцев.
— Чтобы стать женщиной, я должна познать все горечи и муки. Только так я смогу родить единоверов, чтобы продолжался род, — нашлась она ответить, не до конца понимая, что же проговорила.
— Лишиться святости во имя тлена, — холодно, но плавно пояснил ей Канцлер.
— Но монахини умирают, и умирают, даже не познав радости от рождения детей. Они – невесты Единого Бога, но к тому времени, как Он соизволит послать мне ребенка, мой папочка, что нуждается в наследниках, умрет.
— Грех на душу берешь ради поддержания семьи. Вседержителя хулишь, но просишь у Него.
— Разрешите выйти замуж, — разрыдалась Маришка, подползая ближе к ногам Канцлера, не заботясь о том, что отсутствие пальца хорошо видно на фоне темного, узорчатого ковра.
Он неспешно встал и величаво отошел.
— Величайшую святость даровал тебе Единый Бог. Ты предаешь ее, на иллюзии меняешь. Дочь моя, не вижу твердости в тебе. Как и всякая, стремишься ты улучшить положенье, теряя, что имела до сих пор.
— Я готова, Ваше Святейшество, — взмолилась Маришка, обезумев от жгучей льдины на груди.
— Пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Дам тебе воды живой, — повелел Канцлер словами из Писания.
Покинув его покои, Маришка твердым шагом шла в Собор. Теперь ее не интересовала ни красота лужаек, ни журчание фонтана, ни мраморная дева в голубой накидке. Лишь печальные глаза аватара Единого Бога отрешенно смотрели ей вслед. Материнский амулет пылал. «Где ты была, мамочка?» — негодовала рыжая бестия, злясь даже не мать, а на себя. Девушка не понимала, почему слова, которые обычно лезут на язык, перед Канцлером таились по углам, цеплялись и скребли голосовые связки? Куда пропала ее решимость?
Не дожидаясь, пока монах подойдет и отворит дверь, Маришка дернула щеколду, навалилась на створку – та поддалась. На Штирнплац по–прежнему было светло и серо, люди не спешили расходиться. «Кого же выбрать?» — решала девушка дилемму. Если она не приведет избранника, не видать ей замужества. Проблема обитала рядом: у нее вообще не было избранника. Те, кто раньше сватался, покидали, бросали ее, лишь узнав, что епископ Фраубургский не желает ее венчать. Маришка не понимала, почему мужчины именно с ней ведут себя не по–людски: вместо того, чтобы сбежать от свадьбы, сами о ней спрашивают?
Тяжела жизнь девственницы с мешком золота.
Маришка быстро спускалась по ступеням Собора, высматривая одинокого мужчину, приятной наружности, без видимых особенностей, которые могут указать на его влюбленность или женитьбу. Магов рыжая бестия отметала сразу: черноперчаточники – ворчливы, скверны и строптивы; лазуриты – поголовно мужеложцы. Не хватало ей в мужья такого грешника! Воры–синенаперсточники выглядели симпатично, многие были молодыми, гибкими, быстрыми, но оставить папино наследство лукавому вору – это все равно, что подарить Торговую Гильдию Церкви. Бюргеры мрачны и суеверны, многие не отходят от законов. В торговле их место невелико. Нужен был особенный мужчина. Возможно, и безвольный, тогда семейное дело отойдет к ней до совершеннолетия наследника.
Один такой, спотыкаясь, двигался на площадь. Его одежда была в пыли и пятнах жира. Лицо заросло щетиной густого рыжего цвета, волосы спутались, в них застряла солома. Впрочем, казался он солидным, не обучаясь риторике, немногие правильно подкрепляют свои слова руками, жестом. Он был пьян, трезвел. Остановился и облизал указательный палец, затем воздел его над головой. Шел дальше. Сам был крепок, на широкой кости, все это Маришке говорило, что, скорее всего, Единый Бог обделил его расчетливым умом.
Девушка пошла ему на встречу. Юноша шевелил ногами пьяно, но достаточно ровно, чтобы понять, куда он направляется – в Собор, замаливать грехи. Особого таланта не было нужно. Многие исповедовались после того, как проигрались в зернь или прображничали ночь накануне службы. Чуть отрезвев – винишь себя во всех грехах. Это Маришка и называла стыдом, а для Церкви стыд – великое счастье: возможность услышать слухи и доносы, возможность обвинить кого-нибудь в ереси или дьяволопоклонничестве. Поэтому Церковь даже поощряла чувство стыда – так девушке казалось.
Рыжая бестия шла прямо на него, и когда юноша, якобы случайно, ее зацепил, извинился, она же наигранно обозлилась. Голос его был громоподобен, но отливал мягкостью и добродушием; не ровня чугунному колоколу на звонарне Собора святой Марианны с его грозным, устрашающе печальным звоном.
— Как ты посмел. Ты кто? — обратилась Маришка, подпирая бока кулачками и встряхивая копной волос золотисто–оранжевого цвета
— Уф…Д–дитмар, госпожа, — отвечал юноша откровенно, даже наивно. От него тянуло кислятиной – брагой.
Рубиново–коньячные глаза девушки сузились. Он годился стать ее избранником. Оставалось уговорить его, но лучше, подумала она, если он останется в неведении.
— Ты, что, не видишь, куда идешь?!
— О, я – несчастный человек, обремененный тяжестью вины своей, под гнетом оной колени слабнут и, — вздохнул юноша, — не держат более меня. Уф…
— Миннезингер?
— Уф… Может, и мечтал когда–то стать, но простите, мне пора, мой долг на исповедь зовет. Эх…
— Тогда позволь проводить тебя, Дитмар. Мне тоже нужно в Собор.
— Правда? — посветлел юноша. — Я знал, что на свете есть люди добрые и заботливые. Уф…Что наша работа не пропадает даром. Но думаю, — вновь посерел он и опечалился, — туда, куда мне нужно, вас, госпожа, не пустят. Уф… Так вот.
Маришка ухватила его локоть. С ее помощью Дитмар все–таки устоял на ногах. Но протяжно отрыгнул, сконфузив девушку. На Штирнплац с грохотом выкатывали повозку с закованным в кандалы хирургом – никто на них не посмотрел. «День обещает быть выгодным», — усмехнулась рыжая бестия.
— Ты не можешь знать, кто меня пригласил… Это сам Канцлер.
Юноша выправился. Полного роста в нем было футов шесть. Хотя сгорбившимся он казался лишь слегка выше Маришки. Когда же Дитмар услышал титул, его глаза прояснились: в них читались страх и обреченность. Девушка по опыту знала, такие смешанные эмоции возникают, если человек провинился не в первый раз, и уже знал, какого наказание ожидать.
Маришка покачала головой.
— Вижу, и тебе к нему надобно. Что же, это к лучшему. Пойдем, пойдем, я провожу.
Дитмар вздохнул и осунулся, поник головой и еще раз вздохнул. Теперь он готов был предстать перед Канцлером Святой Палаты, перед Судом Инквизиции. Такая пассивность удивила девушку, но в данной ситуации даже обрадовалась этому. Безвольный юноша, не дурной внешности, молодой и крепкий подходил под необходимого ей избранника идеально. Но с его пьянством, придержав материнский амулет, поклялась она покончить. Никто еще не видел Златаричей во хмелю, никто не должен видеть впредь!
Маришка прижгла ему пощечину.
— Зачем вы это сделали?
— Не раскисай, не к тавернщику идешь!
В храме, монах узнал Дитмара и без пререканий впустил внутрь. Юноша порывался несколько раз упасть и покаяться в пустом молельном зале, но рыжая бестия со скрытой в жилах силой за воротник поднимала его на ноги. Было тяжело, но ждал папочка, и мамочке она обещала мужа. В клуатре амулет снова начал холодеть; и вновь навалился ледяной глыбой на грудь, когда подошли они к двери Канцлера. Девушка заподозрила, что здесь обитает какая–то магия, так же он пришла к выводу, что материнский амулет – тоже не простая безделушка. Это было странно, но с этим, Маришка решала разобраться позже.
— Сын мой, Дитмар! Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их… Продолжи.
Маришка озадачилась.
— Потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови, — ровно и четко проговорил юноша.
Девушка поглядела на Канцлера – его бледное лицо было презренно к юноше, затем осмотрела Дитмара. Он был паладином святого Антония. «Добродушие и тупость!» — выругала себя Маришка. Из всего многотысячного населения Фраубурга она выбрала именно приезжего паладина! Пьяного паладина! Так судьба с ней еще не играла.
— Ответь же с чистым сердцем, не обременяя себя раздумьем долгим, ибо мысль человеческая часто выдает желаемое за действительное, она лестна, и поэтому ничтожна. Ты сын мой или воин?
Дитмар все–таки задумался.
— Ваше Святейшество, — попыталась спасти юношу Маришка, но резким жестом Канцлер указал ее место: возле двери в молчании.
— Дитмар, от ответа зависит твое будущее, а так же, как тебе известно из правил установленных предками, будущее твоей семьи, ведь она не настолько богата, чтобы выплачивать штрафы за тебя. Твоя вина не в том, что ты посещаешь кабаки и таверны, а в том, что делаешь это для ублажения похотей своих, без думы и рассуждений о семье и чести. Но Единый Бог, как горный пик милосердия в сиянии солнца, тебя прощает.
Юноша закрыл глаза. Пал на колени.
— Так ответь! — рявкнул Канцлер.
— Воин…
— Ответь, как то установлено!
— Я – Дитмар фон Гельбехель – пред ликом Единого Бога Вседержителя, объявляю себя Его верным слугой, несущим обоюдоострый меч Его, чтобы карать поборников и хулящих Его; и щит Его, чтобы защищать Закон Писания Его…
— Достаточно, клятву помнишь ты прекрасно, — оборвал юношу Канцлер. — Теперь ты, дочь моя. Поля твои обширны и плодовиты, но лишь наглость там произрастает. Сорняков луга твои полны. Лишь их питаешь влагой. Ты являешься ко мне с прошеньем, приносишь мне дары навозом, чтобы сорняки мои плодились. Я велел привести мужа твоего, ты же привела обведенного мороком твоим безгрешного воина Единого Бога. И снова просишь ты венчанья. Достало ли полной святости женщине во грех спускаться? Хочешь ли стать грешницей, быть мерзкой перед ликом и Судом Его? Отвечай!
— Я готова, Ваше Святейшество.
— Упорство – качество отшельника. Смирение – качество святого. Смирись, и будешь прощена.
— Разве я многого хочу?
— Дочь моя, дерзишь.
— Простите, Ваше Святейшество.
— Упорство, значит. Что же, посему и быть. Я дам живую воду, но напоить виноградник ты должна сама.
— Ради ребенка я готова ко всему…
— Слова матери тверды, ее воля непогрешима. Вы – оба – выполните для меня поручение. Для тебя, воин мой Дитмар, оно станет искуплением неповиновения; для тебя, дочь моя, оно станет залогом благочестия будущей семьи. Единый Бог решил проверить вас, дети мои, даровав испытание на пути к счастью вашему. Эти шипы мягче, чем на венке аватара Его. Вы готовы?
— Да, Ваше Святейшество, — склонились Маришка и Дитмар.
— В Сен–Тони утром отправилась ломейская чета в повозке. Их дочь – бесноватая. Вы должны довести их туда, куда указано им. Излечив девочку, вы должны наполнить склянку росой святой Марианны, иначе называемой ее слезами, и доставить ее мне. Как я обещал тебе, дочь моя, я дам живую воду, поить виноградник будешь ты сама. Тебе Дитмар наградой будет служение сей женщине, дабы раскаялся ты и вернулся в лоно Церкви, осмыслив свои поступки и похоти. Дочь моя, я запрещаю тебе стращать его. Следи, чтобы наш Бражник не играл, и не предавался винным возлияниям, злоупотребляя напитками, разрешенными Святой Палатой. Вам ясна суть вашего паломничества?
«А день обещал быть выгодным, но, видимо, только обещал…»

* * *

Цилла относилась к тому числу женщин, которые хотя и обладали великолепием форм и приятной наружностью, но отдавали себя только одному мужчине, привязываясь к нему навеки. И были в этом счастливы.
Муж ее – Феодор – молчаливо разводил огонь, укрывая кострище от ветра крупным телом. Цилла из повозки наблюдала, как расширяется его спина, когда он вдыхает, и как сужается, когда он с силой выдыхает, выпуская мощный поток воздуха, который оживляет пламя. В этот момент полянка окрашивалась с красновато–оранжевый цвет, а в вечернее небо вырывались мелкие искры. Они тут же гасли, но вместо них появлялись звезды, словно искорки таяли и умирали, давая жизнь вечным светлячкам, что перемещаются по тверди Вышней Сферы.
Феодор подкинул хвороста; огонь с треском и шипением набросился на сладкую для него смолу. Запахло хвоей. Мужчина глубоко вдохнул и сел чуть поодаль, взял ровную веточку и очистил ее от коры. Этим прутом он изредка шевелил бело–красные угли, сгребая их к центру. Смотрел Феодор на костер томно; Цилле казалось, что муж себя в чем–то винит, и не понимала почему. Их девочка жива – посапывает в повозке, укрывшись теплой отцовской сермягой. Да, их ждала долгая дорога, но ведь это она настояла на путешествии, поэтому необъяснимая грусть Феодора терзала и ее сердце.
— Фео, — спрыгнула она с повозки и подошла к мужу, присела рядом и обняла, положив голову ему на плечо. — Что–то случилось?
— Нет, — хрипло ответил он и еще раз глубоко вздохнул. — Просто… я тут думал… Я понимаю, так будет лучше для нашей девочки, но мне кажется, зря мы это все затеяли. Оглянись, это край холода и болот. Я не должен был подвергать нас такой опасности.
— Мой Дор, — Цилле казалось, что созвучие с эль’ейским «д’ор» – «из золота» – добавляет к имени мужа очарование и величие, поэтому пользовалась она таким обращением не часто, приберегая его именно для подобных случаев. — Ты сам слышал, что сказал лекарь. Поэтому ты не должен винить себя… И Единый Бог не решил тебя наказать, просто он посылает нам испытание, которое мы должны пройти. И пройти вместе, особенно, если это принесет счастье нашей дочери. Мы же все обсудили…
— Да, только мы обсуждали это в нашем доме, где все знакомо, близко и дружелюбно. А здесь? Незнакомый край, таящий неведомые опасности.
Феодор взглянул на дорогу, светло–серой полоской виднеющейся между деревьями. Торговый Тракт пустовал.
— Что нас там ждет, Цилла? Ты знаешь?
— Это ведомо Единому Богу. А от бед нас защитит святой Кшиштоф Босоногий.
— Дай–то бог… дай–то бог, — вздохнул Феодор.
Между деревьев мелькнула тень. На поляну, где расположились путешественники, выехал человек на чалой лошади. В отсветах костра его лицо представало грозным, даже грубоватым. Незнакомец натянул поводья и оглядел лагерь.
— Здоровья вам. Я хочу присоединиться на эту ночь, — проговорил человек с необычным акцентом.
Феодор посмотрел на жену, та, как женщина–мать, встала, расправила складки на юбке и приготовилась отбивать атаку, впрочем, лицо ее не отражало намерений. Циллу одолевали сомнения. Никогда прежде разбойник не желал провести ночь с ее семьей, прежде чем ограбить. Если это убийца или вор, то зачем было вообще просить о чем–то? Поэтому женщина подумала самое невероятное и страшное – этот человек знатного рода, путешествующий инкогнито. Это же подтверждала и его властная речь. Феодор был иного мнения: незнакомец – разбойник, возможно раубриттер. И хозяина семейства интересовало, сколько дружков следует за ним.
— И вам не хворать, — осторожно проговорил Феодор.
— Как вам, господин, будет угодно, — заботливо вставила Цилла. — Присоединяйтесь. Чем сможем – поможем. Я – Цилла. Это мой муж – Феодор, богомаз.
— Художник? — удивился незнакомец. — Не часто встретишь подобный люд на местных дорогах.
Человек спрыгнул с лошади, перекинул уздечку и привязал животное к тощей сосенке.
— Вас это смущает? — посмелел Феодор.
— Напротив, — ответил незнакомец, устраиваясь возле костра так, чтобы видеть свою лошадь. — Всегда хотел встретить кого-нибудь из тех, кто малюет смешные картинки в храмах.
Цилла оставила мужчин и подошла к повозке. Проверила, ровно ли спит девочка, и взяла небольшой чугунный треножник, котелок и мешочек с луковой шелухой.
— Почему они вызывают у вас смех? — тем временем обратился Феодор к незнакомцу. — Впервые слышу, чтобы святые мотивы так бесцеремонно высмеивали.
— Я не высмеиваю сюжеты и мотивы. Меня удивляют сами картинки. В них нет ни жизни, ни реальности. Все схематично, образно. На моей родине так рисуют дети. Разве достойно восхвалять бога плохо выполненной работой? Я думал, что к высшим силам надо проявлять большую заботу и усердие?
— Вы не верите в Единого Бога?
— Я верю в то, что люди бывают злыми и жадными, добрыми и щедрыми. Верю, что одни качества могут прикрываться другими, как киноварь покрывают лаками, чтобы не темнела. Верю ли я в Единого Бога? Почему бы нет, если о нем столько говорят и пишут. На свете есть много невероятных вещей, которые могут оказаться правдой. Например: снег в июне–месяце.
Цилла установила треножник над костром и повесила на него котелок с водой. Бросив в воду луковую шелуху, добавила несколько веточек сосны. Незнакомец не убил ее мужа, и это вселяло в нее уверенность. Да, разговаривал странно, но достаточно тихо, чтобы не разбудить дочь. Вел себя прилично, чем не отпрыск знатного рода? Рассмотрев его поближе, Цилла поймала себя на мысли, что человек весьма не дурен собой, острота лицевых черт и светлые глаза притягивали ее внимание. Женщина закусила губу и слегка нахмурилась. А чтобы не выдать своей симпатии, высказала мужу:
— Не пристало единоверам лезть в дебри чужой души. Надобно прежде заботиться о своей. Вот и заботься о своей душе, Фео. В рай не попадают с фресками.
— Женщина! — попытался ей выговорить Феодор, показывая перед гостем, что уклад в их семье такой же, как и везде: он – хозяин, а женщина – мать его детей. И права голоса у нее быть не должно.
— Она правильно говорит, — перебил его незнакомец, подбросив в костер еще хвороста. — Человек приходит в этот мир с пустыми руками, с пустыми же руками и отходит.
— Так вы читали Писание? — обратилась Цилла.
— Нет, просто я еще не видел, чтобы покойник покупал себе новые сапоги. Из чего я могу сделать вывод, что деньги ему уже не нужны, а значит, надо заботиться о чем–то другом. Душа – подходит для этого, думаю, хорошо.
Женщина улыбнулась. Незнакомец поддержал ее сторону в спонтанном споре, в котором она одержала маленькую победу. Это всегда поднимает настроение. Человек выглядел все симпатичнее и симпатичнее. Чем больше он говорил, тем спокойнее она себя чувствовала. Так же Цилла поняла, что незнакомец родом из тех мест, где женщина равна мужчинам по статусу. И это ее притягивало. Север перестал казаться ей опасным и жестоким краем.
Феодора тоже смутил этот факт. Не часто он встречал тех, кто поддерживает женщину в разговоре, тем более так открыто. Незнакомец говорит с ней на равных. Это не укладывалось в голове богомаза. Да, на разбойника человек ничем не походил, однако тревога от этого усиливалась. Лучше знать, что за человек перед тобой: если стражник в коттарде местного графа, то говорить с ним нужно учтиво, без пререканий. Если это сборщик налогов, то – льстиво и вертляво, жалуясь на нелегкую судьбу и бедность. Если купец, то – агрессивно, с напором сбивать цену до приемлемой, ибо знаешь, что все равно обманет. А незнакомец был просто человеком, поэтому с ним приходилось быть собой – а это самое страшное. Ты его не знаешь, а он твою душу насквозь видит. Хотя незнакомец и был одет по–простому, неброско, даже невзрачно, но не вел себя как крестьянин или мелкий горожанин. Это пугало Феодора даже больше, чем его философские речи.
Наступившее молчание нарушила Цилла. Она перемешала отвар. Потянуло приятным и нежным ароматом.
— Готово. Все будут пить? Говорят, это помогает при зубной боли и жжении в горле.
— Скорее, — высказался незнакомец, черпая кружкой из котла, — помогает от гноя. Правда, женщинам в лесу не советую пить.
— Почему? — удивился Феодор, знания незнакомца перестали его удивлять, но совет казался странным.
— Отвар мочегонный. Мужчинам полезнее будет. Зверь не выносит запах мужской мочи, а вот женщиной я быть бы не хотел, живя в лесу.
— Слава богу, что вы сказали, — начала Цилла, убирая свою кружку подальше. — Я лучше просто воды попью.
— Кипяченую с хвоей?
— Нет.
— А что, что–то не так? — снова проявил заботу Феодор.
Незнакомец, несомненно, знал много полезного и делился советами. Но почему он так поступал, глава семейства не понимал.
— Это река Излучинка, течет она на север. А на юге, вверх по течению стоит Фраубург, откуда вы, я полагаю, и выехали прошлым утром. Рядом с городом находится красильня. Как художник, вы должны понимать, как влияют краски на тело и здоровье человека.
— Цилла, не смей пить воду из реки, и Сергианне скажи.
— Полагаю, это ваша дочь. Люди вы достаточно молодые, но если это была ваша мать, она бы прислуживала у костра. А детям нужен хороший сон, судя по имени – это девочка. В детстве они устают чаще.
Феодор резко встал и заслонил спиной повозку. Цилла тоже насторожилась. Безобидность и проницательность – далеко не близкие друг к другу качества. Мать всегда выбирает худшее. Девочку нужно защищать даже от этого знатного, как ей казалось, господина.
Незнакомец спокойно подкинул хвороста.
— Она слишком мала, чтобы меня интересовать, — пояснил человек, черпая очередную порцию отвара.
Супруги не спешили вновь присоединяться к внезапному собеседнику. В этом деле, как понимали и Цилла, и Феодор, осторожность нужна всегда. Лучше перестраховаться, чем что–то потерять.
— Так вы не женаты? — спросила женщина.
— Если бы такая и была, то она бы меня ненавидела.
— За что? — озадачился Феодор, хотя он понимал, что их откровенность и откровенность незнакомца различаются, однако как человеку, который провел много времени в городе среди слухов, сплетен и пересудов, Феодору подобная открытость была интересна.
Любопытствующие глаза Циллы тоже оживились в предвкушении.
— Женщины всегда найдут повод ненавидеть. А у меня есть посторонние интересы: окраска тканей, например…
— Так вы – красильщик?
— Нет. Скажем так, я вообще не работаю. Посудите сами, когда человек работает, он что–то делает для других, таким образом, работа – это жизнь для других. Я вольный человек, я не живу для других.
Заявление незнакомца вновь насторожило путешественников. Цилла была уверена: этот человек, что явился с наступлением сумерек и резво напросился заночевать с ними, несомненно, принадлежал знатному роду. Кто же кроме них еще не работает руками? Феодор тоже понимал, что незнакомец вышел не из рабочего сословия. Бастард? Беглый монах? Из язычников, о которых предупреждали? Или все–таки разбойник, который может позволить рассказать о себе? Кто бы ни был этот человек, он вел себя подозрительно, и потенциально угрожал их семье.
— Вы не разбойник? — опасливо спросила Цилла, сжимаясь, словно предчувствуя самый плохой ответ. — Если вы не живете для других, значит, вы живете для себя, верно?
— Когда вы ехали днем по тракту, видели слева равнину, на той стороне реки?
Супруги кивнули и переглянулись.
— Там, — продолжал незнакомец, отпивая из своей кружки, — живут кобольды, народ шумный и жестокий, передвигаются группами, иногда целыми общинами. Все разбойники похожи на них. Появляются внезапно, с криками нападают, убивают всех, не церемонясь и не беседуя с жертвами у костра.
— Ну и слава Единому Богу! — улыбнулась Цилла. — Я уж подумала, что вы – разбойник. Меня–то вам, господин, удалось уговорить.
— А если я сказал то, что вы хотели услышать? Может, я пострашнее разбойников буду?
— А такие люди бывают? — озадачилась женщина.
— Я же говорил, люди всякие бывают, — сказав это, незнакомец взглянул на звезды: — Под утро будет очень холодно. Я присмотрю за костром. Ложитесь спать, вам нужно будет встать довольно рано. Должны проехать три обоза с окрашенными тканями под охраной. С ними вы будете в безопасности.
— Вы уедете до нашего пробуждения, — заключил Феодор. — Если мы безопасно доберемся до Сен–Тони, мне будет приятно поблагодарить вас за советы. Как мне вас найти?
— Ради вашей же безопасности, лучше вам не знать ни как меня зовут, ни где меня искать.
Циллу это убедило. Она одернула мужа за рукав и потащила к повозке.
— Я думаю, это – дворянин. Зачем ты спросил его имя? Тебя просили это делать, Фео? Если бы он хотел, давно бы уже назвался.
— Вот именно, если бы он был дворянин, как ты говоришь, давно бы назвался. Свалился черт на землю, колени обломав… Язычник он, один из этих: из мидгаров или летрийцев. Он – не единовер, даже писания не читал. А безбожник – всегда опасен. Нам нельзя сегодня спать.
— Ой, много грамотных людей на земле? А мне он понравился. Дружелюбный и осторожный.
— Вот именно, женщина: дружелюбный и осторожный. Где ты видела в лесу дружелюбных людей?
— Люди же всякие встречаются. Просто такие нам не попадались раньше. А я всегда верила, что такие люди существуют, — говорила Цилла шепотом, устраиваясь в повозке.
— Между прочим, это он и сказал. Ты уже готова за ним идти?
Феодор ожидал.
— Прошу тебя, мой Дор, не начинай. Ты же знаешь только тебя и люблю. Я чувствую: он – хороший человек.
— Дай–то бог… дай–то бог, — вздохнул Феодор.
Когда ломеи проснулись, незнакомца не было. В костре тлело трухлявое полено. Свежий и прохладный апрельский воздух наполнялся далеким цокотом копыт. Цилла решила, что приближаются обозы, о которых незнакомец и говорил. Человек оказался хорошим господином, верным и правдивым. Такие не могут причинить вреда. Впервые женщина задумалась об измене, но тут же, в страхе, прогнала эту мысль.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Рабочее название сменилось: Роса святой Марианны

Глава 2

У подмостков, на которых была возведена плаха, нищий, почесав затылок, глубоко зевнул. Он повернулся к Собору святой Марианны - по ступеням быстро спускалась девушка. Она уже накинула капюшон, скрывший ее лицо, и лишь густые рыжие локоны выглядывали из темноты. Видимо, подумалось нищему, госпожа куда-то спешила после исповеди. Упустив возможность выпросить еще золотых и серебряных монет, он повернулся и посмотрел на человека в закрытой черной маске. Нищий и хотел было двинуться с места, догнать девицу, но выторгованные у палача сапоги хирурга показались ему ценнее.
Из узкой боковой улицы выкатывали телегу с оборванцем, чьи запястья накрепко стянули пеньковые канаты, продетые в специальные отверстия в бортиках. Дерево двухколесной повозки скрипело и ныло, оповещая нелюдимых горожан, прятавшихся в домах у Штирнплац, о приближающемся зрелище. Впопыхах из окон выливали помои; смердящая вязкая жидкость обрушивалась на голову и плечи хирурга, долетали брызги и до стражников, ведущих его. Грозные возгласы перебивались раскатами смеха сгрудившейся возле плахи толпы. Вскоре зрители наблюдали, как жалостливого с моленным взглядом человека поднимали по семи маленьким ступеням - символу семи смертных грехов.
Однако казнь Маришку не интересовала. Она прошла мимо торговых палаток и свернула к Райхштрасе, что упиралась в Ратушу. Амулет горел, обжигая грудь, и остатки незримого пламени припекали лицо. Как когда-то в доме огонь опалил ее и забрал мамочку. А может, девушка просто зарделась, представив необычно худого Канцлера и упитанного паладина, одного - гордого, высокомерного и другого - пристыженного, робкого. И хотя епископ Нитрийский был старше Дитмара, но щетина и спутавшиеся волосы последнего делали их ровесниками. Или Маришке только это показалось?
Каблучки по-прежнему выстукивали ее сентиментальный сердечный ритм. Небеса выдохнули неприветливо холодным ветром, разогнав облака. "День действительно выгодный! — решила девушка, подпрыгнув. — И все-таки я стану чьей-нибудь женой. И не надо так волноваться, мамочка. Все будет хорошо..."
Далее по широкой Райхштрасе, уставленной домами привилегированных ремесленников, располагалась таверна "Кость в горле", обнесенная высоким частоколом - заноза в ладони бургомистра. Хозяином питейного дома был ставленник епископа Фраубургского, так всем церковник и говорил, за что получал, по воровским слухам, от настоящего хозяина - некоего Рыжего Таракана - весьма солидную сумму. Епископ - человек разумный, взвешенный, корыстный - понимал, что лишаться такого заработка ошибочно, и держал язык за зубами. Зато бургомистр этим самым языком облизывал губы на эту таверну, нагло устроенную напротив его дома.
Из таверны резкими шагами вышел человек в темно-сером плаще. Он огляделся маленькими глазами на треугольном лице, и заломил шею. В этот момент Маришка увидела его заячью губу. Девушка остановилась, нахмурилась, и, скрываясь от наваждения, встряхнула головой. "Что Горностай делал в Гильдии Убийц?!" Рыжая бестия даже закрыла глаза. Открыв их, она все еще видела Димитроса. Он поднял кулак и отогнул средний палец, на котором обычно воры и носят синий наперсток. Тот сверкнул лазурью в презрительно тусклом свете солнца.
Жест исключал двух смыслов. Это лучники - любители причитать: "Без среднего перста и тетива пуста". Гильдия Воров уже знала, что дочь главы Торговой Гильдии Фраубурга имеет особый знак. "Быстро, однако", — девушка ошарашено замигала глазами. Одно дело, если ворам было известно, кто она такая, ибо Маришка не гнушалась услугами Гильдии и водила с некоторыми ее членами дружбу, другое - жестикулировать ей. Рыжая бестия хотела достать наперсток и ответить на ритуальный жест, и даже беспалая ладонь подло потянулась к кошельку, но Маришка вовремя одумалась, отдернув руку. Девушка, как и подобает дочери влиятельного человека, лишь слегка приподняла подбородок, оставшийся, впрочем, во мраке капюшона, и кокетливо сложила ручки, как бы стеснительно и одновременно радостно прижав их груди. Тепло амулета впитывалось в белую кожу; его слабая пульсация накладывалась на сердечный такт, исчезая в нем.
Вор кивнул и скрылся, оставив Маришку в раздумьях. "А что же он забыл-то здесь?.. Зачем вору в одиночестве, переборов страх, приходить к убийцам? Нарушать соглашение? Ради чего? Неужели самозванец так недооценен?.. Пятьдесят гульденов за живого, десять - за мертвого..." Девушка взбесилась: почему "несуществующие" гильдии уже знали о том, что скажет герольд, а ее информаторы так и не объявились! Это оскорбило рыжую бестию. Она выпрямилась и сердито уложила ладони на талию.
— Да, — согласилась девушка со своей интуицией.
Но в таверну не вошла.
Форциммерсштрасе тянулась от Западных Врат в нижнем, портовом, городе до Восточных в верхнем - районе богатых и знатных горожан, и пересекала Райхштрасе у самой Ратуши.
Маришка не слышала ни монотонного и раскачивающегося стука колес о брусчатку, ни стоны дерева, ни фырканье недовольных лошадей. На перекрестке остановилась одна из цветастых повозок, обитых деревом. Кобыла, почувствовав запах девушки, потянула морду, прядая ушами.
— Доброго здоровья в сладкое утро, госпожа Златарич! — крикнула с козел молодая пара в комических костюмах. — Спасибо за прием!
Маришка очнулась от мыслей и помахала им рукой.
— Доброго пути! Когда вновь прибудете во Фраубург, к кому нужно обратиться?
— К госпоже Златарич, конечно! — радостно ответили ей.
Миннезингеров, артистов и актеров девушка обхаживала, памятуя о том, как папочка, удрученный слезами дочки, как-то раз пригласил странствующих певцов в дом. Маришке было тогда пятнадцать. Именно их сладкие и грустные песни, любовные истории и фокусы пробудили ее от траурного рыдания по матери. С тех пор рыжая бестия сама контролировала прибытие и отбытие всех людей искусств в городе. За это артисты ее и полюбили. Она устраивала их в странноприимные дома, выплачивая им половину суммы, лично меняла им деньги по своему, но выгодному для них курсу. Мариша спешила через информаторов разослать вести о выступлениях, чтобы собралось больше зрителей. Не гнушалась приглашать к себе в дом.
И все это ради того, чтобы не забыть, как они вместе с папочкой вывели ее из печали, пробив в грозовых тучах, затянувших сердце, небольшие отверстия, в которые вместе с аккордами и словами проникло теплое радостное майское солнце.
С последней повозки спрыгнул мальчик лет тринадцати: лохматый, грязный, но резвый и проворный. Маришке он напоминал ее лет в десять: такой же бойкий и жизнерадостный с целой охапкой нераскрытых в жизни чудес и приключений. Городская детвора гневно сопела и переглядывалась.
— Госпожа Маришка, — подбежал он, невинно хлопая глазами. — Госпожа Маришка. Там пошел человек... Я его видел сегодня ночью, там в доме, где вы нас поселили.
— Вам же запрещено, — нахмурилась девушка, укладывая руки на талию, — показывать фокусы без моего разрешения.
— Это для других мы показываем фокусы, но я действительно умею читать по губам. С детства. У меня-то родители глухие, вот и научили. А что это плохо?
— Нет, для тебя, мой хороший, нет, — улыбнулась Маришка. Ее рука опустилась к кошельку.
— Нет-нет, госпожа. Не надо. Вы и так много для нас сделали. Я вам так расскажу, о чем они говорили.
— А ты смышленый мальчуган.
— Жизнь заставляет... Так вот, — мальчик обернулся к уходящей повозке, чтобы посмотреть, успеет ли он добежать до нее. — Так вот, был этот человек с губой, был и другой, с таким гребешком на голове, ну, не как у петуха, а вроде как шрам. И третий с ними был. В синих одеждах и черном плаще. У него еще движения плавные были, как у нашей помощницы. Ну, женщины, то бишь.
— Продолжай, — наклонилась рыжая бестия. То, что знал Горностай, должна знать и она. И чем быстрее получит сведения, тем меньше придется платить информаторам.
Мальчик рассказал о возникшем споре между тремя людьми, но Маришка этим не заинтересовалась, перебранки часто случаются. Но насторожилась, когда узнала, что Горностай меченого гребнем назвал убийцей. И этот же убийца опознал мага и защитил вора. Девушка начала слушать внимательней. Мальчишка сглотнул, вновь глянул на удаляющуюся повозку и проговорил:
— Там было написано, что поступил заказ на одежды. А потом меченый и другой спросили о печатях.
— И какие там были печати? — сосредоточилась Маришка, прикидывая, что информация не стоит и гроша, пока не названы печати.
Торговая Гильдия с трудом сдерживала натиски разгневанных землевладельцев, но прошлогоднее недовольство в этом году, к маю, когда дороги станут суше и ночи теплее, может перерасти в войну. Война с другим королевством - это прибыль. Война в своем королевстве - расход: все займут денег, а отдавать не из чего будет. Печати должны были рассказать, кто же союзник короля. На площади прозвучали два титула: короля и маркграфа. Но то было озвучено на людях, во всеуслышание, а тайные дела обычно ведутся в одиночку.
— Королевская и маркграфа Фраубургского.
— Может, я тебе все-таки дам монетку, мой хороший?
— Нет, госпожа Маришка, не надо. Нам, мужчинам, нужно держать данное слово.
— Ясненько, — сладко улыбнулась девушка. — Запомни эти слова.
— Спасибо вам, госпожа Маришка... Да, вот еще что, тот меченый собирался в Сен-Тони, он сказал тому, с губой который, и просил "передать моим" - так он и сказал. Честное слово, госпожа. Счастливого дня!..
Артист рванул догонять повозки. Маришка неспешно пошла в том же направлении.
— Гони его! — пробежала мимо детвора, оравой на пятнадцать человек.
"Значит, маркграф не предал короля, более того, они в крепком союзе... Надо будет использовать эль'ейскую верность себе на пользу", — девушка лишь начала думать, что Димитрос мог еще передать убийцам и что спросить взамен, как недалеко от дома Златаричей пролетевшая птичка опорожнилась. На мыске левого сапожка оказалась беловато-зеленая клякса. Рыжая бестия в гневе на пару вздохов закатила глаза. "К деньгам..." — вспомнилось ей поверье. Девушка, сморщив губы, разглядывала птичьи экскременты.
— Мое почтение, госпожа. Возьмите платок. Или, давайте, лучше я вытру это пятно.
Молодая невзрачная девушка с припухшим лицом и волосами мышино-соломенного цвета, тоненькими прядками выглядывающими из-под белого чепца, присела, отставив плетеную корзинку, прикрытую сероватой тканью, и стерла птичье дерьмо.
— Говорят, это к путешествию, если на ногу...
Служанка доярки Эльзы вытирала дерьмо с сапога дочери Торговой Гильдии Фраубурга. Такого Маришка в своей жизни еще не видела. "Не случайно..."
— Еще раз мое почтение, госпожа Златарич, — обратилась она. — Я хочу вам сообщить, что задумал мой хозяин, господин Спекк, но взамен я у вас кое-что попрошу.
Служанка повесила корзинку на плечо и встала. Из-под ткани и сквозь щели пробивался аромат свежих булок.
— А ты умеешь торговаться, дорогая, — удивилась Маришка, но знать планы врага семьи полезнее ножа в спину, поэтому простила ей наглость.
— Что вы, госпожа, — смутилась служанка. — Я и считать-то умею только до десяти, на пальцах... Ой, простите, госпожа. Мне следовало держать язык за зубами.
— Наказывать тебя будет доярка Эльза.
Хирурга вздернули, толпа радостно и облегченно вскрикнула. Эхо, отражаясь от стен, долетело и до женщин. Служанка сглотнула и сжалась.
— Знаете, я, как женщина, вас понимаю, госпожа. Наверное, очень тяжело быть такой...
— Хватит! Я уже согласилась на твои условия. Сведения!
— Да-да... К моему хозяину, господину Спекку, приезжают люди, дают деньги, чтобы он подкупал торговцев из вашей Гильдии...
— Я слушаю, дорогая. Продолжай.
Служанка нервничала, оглядывалась. Серые глазки округлились и, казалось, высохли.
— Когда я спросила своего друга, он сказал, что никогда раньше их в городе не видел. Тогда он пошел к стражникам и спросил у них. Они-то должны знать, откуда те приезжают. Вот, мой друг узнал. Это не местные. Некоторые из Вольфенспура, другие из Вассерштайна, а бывали и из Лайнштадта. Я не знаю, где это, но точно не поблизости. Уж наше маркграфство я с хозяйкой объездила, будьте уверены.
— Ясненько, дорогая. Что-то еще?
— Да. Я как-то случайно услышала, когда горячую воду принесла для мытья, что хозяин с кем-то очень громко спорил. Все, конечно, я не разобрать не смогла, вода заглушала голоса, но кое-что разобрала. Кто-то грубый говорил, что лес - это их территория. И за него мой хозяин, господин Спекк, может не беспокоиться. Это все, что я знаю.
— Благодарю тебя, дорогая. И как я понимаю, требования у тебя взамен этих сведений не грошевы.
— Понимаете, госпожа, — перебирала руки служанка. — Тут вот какое дело. Мой друг, о котором я вам рассказывала только что, сейчас находится в темнице. Его только сегодня посадили. А он, как вам сказать...
— Его знак у меня. По этому поводу можешь не беспокоиться.
— О... — счастливо протянула служанка.
— И у меня есть человек, который, думаю, с радостью согласиться на его наказание взамен своего. Тебе что-то еще нужно.
— Этот друг... мы с ним помолвлены, поэтому я так счастлива, что нам помогли вы, госпожа. Я и требовать большего не смела... ну...
— Говори, дорогая. Не стесняйся, потом будет поздно.
Служанка опустила глаза и соединила подушечки указательных пальцев, начав ими крутить то в одну, то в другую сторону.
— Я хотела бы служить вам, госпожа.
— Оу... — одернулась Маришка. — Понимаешь, дорогая, сейчас не совсем подходящее время. Такие вопросы на улице не решаются.
— Простите, госпожа. Я понимаю, я слишком много болтаю, а вам этого не нужно. У вас есть свои секреты, а так как я - служанка в доме господина Спекка, то вы будете меня подозревать.
— Ты умная девушка, дорогая. И торговаться умеешь. Я подумаю, обещаю, клянусь и в свидетели зову Святую Марианну.
— Вы очень добры, госпожа Златарич...
Маришка в очередной раз удивилась, насколько же удачно складывался день, когда заимела в кошелке синий наперсток. "Слухи не врут... День действительно выгодный!"
Зайдя домой, девушка первым делом, убежала в свои покои, расположенные над кабинетом отца. Распорядилась насчет воды, и блаженно разлеглась на кровати, обдумывая прелести будущей свадьбы.
Джоре Зладарич гневно стукнул по столешнице. Колпачок на чернильнице подпрыгнул, белое гусиное перо выпорхнуло из держателя и оперением поникло на пергаментном листе. Опираясь руками о рыдающий от ветхости стол, глава Торговой Гильдии оторвал старое тело от неудобного стула. Шаги наверху прекратились, а внизу загремели медные посудины. Вернулась Маришка, привыкшая принимать ванны после каждого выхода на улицу. Ее милое и нежное тело нужно было оберегать от старения. Джоре потакал этому, понимая выгоду красивой дочери перед поиском жениха. Однако сейчас он был взбешен ее выходками.
Когда-то он - маленький щуплый полукровка, рожденный в освобожденной Нитрии - блуждал по гиттским городам в поисках пищи: крыс, собак и кошек. Грязный и в оборванных одеждах мальчик Джоре ночевал в домах богачей, представляя себя знатным господином. Вальяжно, с серебристо-черным от сажи носом, он вышагивал по помещениям. Мать Джоре помнил смутно, она погибла, когда ему было около десяти. Отца мальчик вообще не знал. Летрийцы забыли их. Ушли, оставив каменные города, основав новые - деревянные, родные. А потом вернулись единоверы. Сначала священники и монахи; кто-то вовсе не покидал своих замков, наглухо окопавшись в них. Летрийцы, впрочем, не мешали им жить, они просто вновь обозначили исторические границы и собирали дань. Моосдорфу повезло меньше всех.
Этот мелкий город находился в пределах видимости Осттурма - пограничной башни на левом берегу реки Влтова, а за ней - летрийские леса, поля и города. Джоре бродил по бюргерскому дому, представляя себя хозяином. Потом были годы учения... Когда летрийцы вновь подошли к Влтове и начали расширять Колобжег, мальчика отправили в самый спокойный край - Небельсумпф. По иронии гостеприимное и мирное Королевство тут же утонуло в войнах. С севера теснили мидгары, из числа их Джоре нашел Ингеборгу - свою жену. А год спустя, когда в колыбель уложили пламенноглазую Ирментруду, разнеслись вести о Третьем Походе Эль'еев. Устроившись в писари к одному торговцу, Джоре вырос до Главы Торговой Гильдии. Никто не хотел быть ограблен захватчиками. А рыженький юноша с уходящими от висков проплешинами занял это место. Война прекратилась. И во Фрабурге было создано отделение Гильдии. Джоре стал полностью самостоятелен, уже с тремя дочками на руках.
Но одна из них пошатнула шаткое торговое равновесие в городе. Джоре сурово чеканил шаг в своем богатом доме, медленно поднимаясь к дочери.
— Так дела не делаются, дочка, — начал он с порога.
Маришка присела, подложив под спину подушку. Рыжеватые брови сдвинулись то ли в негодовании, то ли в возмущении.
— Но прежде, чем я продолжу, — говорил отец, скрещивая на груди руки. — Я хочу услышать твою версию того, что случилось на Штирнплац.
— Ах, — свободно выдохнула Маришка. — Я уж думала что-то серьезное, папочка. Этот торговец назвал меня растяпой...
Девушка вновь упала на кровать, раскинув руки, и пересказала, что же произошло. Джоре слушал молча, не в его привычке было перебивать чужую речь, пока собеседник сам того не желает. Когда Маришка закончила, она по-кошачьи повернулась на бок и ласковыми глазами посмотрела на отца, ожидая сочувствия и понимания. Тот медленно, на этот раз тихо, в молчании, подошел к окну, закрытому витиеватой решеткой. Под светло-голубым небом ютились сотни ворон, грачей и воробьев на черно-серых от сланцевой черепицы крышах. Кое-где мелькали оранжевые краски - крыши переселенцев, мечтающих о родине. Сокольник спустил ястреба. Птица взметнулась вверх, медленно паря где-то над нижним городом Фраубурга. Из какой-то трубы показалась жесткая щетка на жерди, а затем появилось и само черное лицо трубочиста.
— Одного не понимаю... — задумчиво проговорил отец.
Он закрыл ставни, погрузив комнату в сероватый полумрак. Затем подошел к камельку и взял с полочки склянку с мазью для волос.
— Чего именно? — спросила Маришка, располагаясь уже на животе; она согнула ноги и завертела ступнями.
— Этого!
Извившись змеей, девушка грохнулась на пол. Она поймала-таки склянку. Вскочив, Маришка откинула рыжие локоны назад, чтобы показать папочке свое возмущенно-вопросительное лицо.
— Бальати рассказал ту же историю, тут я тебя не виню, дочка. Я понимаю, что за оскорбления нужно взыскивать, понимаю, что Бальати не умел торговаться. Правда, пока не знаю, зачем ты забрала у него кольцо? Об этом я еще спрошу. Но я совершенно бессилен найти то зерно разума, которое сподвигло Бальати назвать тебя растяпой. Как могла моя дочь, такая ловкая и быстрая, уронить медальон?!
— А... — невинно заморгала Маришка, широко улыбнувшись.
Затем она подскочила к отцу и поцеловала в щеку.
— Нет, дочка, так ты от меня не отделаешься. Рассказывай. Я жду.
— Я могу предложить тебе сделку, — отвернулась девушка. — Условия таковы: я рассказываю тебе то, что я узнала от служанки дочери бургомистра, а ты, папочка, считаешь, что медальон не падал.
— Научил на свою голову. Мне нужны гарантии того, что сведения по-настоящему ценны.
— Папочка! — она вновь развернулась; дневные лучи, идущие сквозь вырезанные в ставнях ромбы, ложились на ее обиженное лицо. — Хоть раз, ты можешь поверить на слово?
— Или рассказывай все.
— Это бесчестно! Это грабеж!
— Тише, дочка. Сначала гарантии того, что сведения стоят моих закрытых глаз. Иначе мне придется подумать о том, чтобы выпустить Бальати из тюрьмы, вернуть ему перстень и отменить твой заказ у стеклодува. Не только семья Стаалов обязана мне, теперь и Бальати зависит от меня. Ты была права, он не умеет торговаться, а язык у него очень подвижный, дочка.
Маришка опустила плечи, обреченно засутулилась. Рассказывать отцу о том, что Спекк подкупает торговцев, не было смысла. Возможно, он знает даже больше, чем она. Подобные предположения часто отказываются правдой. Однако и скрывать не стала. Славный Гюнтер все-таки предал ее, но злиться на него девушка не могла. Она всего лишь женщина, а наказывают мужчины, и они несут ответственность. Ее место - советовать мужчинам, подыгрывать, направлять, вдохновлять, рожать наследников... Стройный план, который она уже намеревалась воплотить, треснул, разошелся по боковому шву, обнажив стан манекена. Почесав ухо, Маришка решила рассказать обо всем, кроме наперстка и событиях, связанных с ним. Пусть это останется ее маленькой тайной, временным женским секретиком.
Выслушав дочь, Джоре молчаливо отошел к двери. За ней слышались шаги - служанка поднималась по лестнице.
— Наказание, которое ты придумала для Бальати, и мне не по душе, хорошо, что ты одумалась, дочка. Друга твоего нового информатора отпустят до темноты. Узнать бы, купил ли Спекк и Бальати?..
Маришка задышала глубоко и нервно, кулачки сами уложились на талию. А взглядом девушка изображала свирепую февральскую пургу.
— Ты блефовал!
— Конечно, — отец лукаво сощурил правый глаз.
— Вот вернусь, я с тебя потребую самое дорогое платье. Нет, четыре очень дорогих платья и одно свадебное! Я тебя разорю, папочка!
— Так ты смогла уболтать Канцлера? И меня пощадят легаты Великого Инквизитора?
Дверь отворилась.
— Госпожа скоро выходит замуж? Как я рада за вас, госпожа!
Джоре махнул рукой. Разговор с дочерью был окончен. Выслушивание женщин - утомительное дело, а его ждут бумаги, сделки и сложные переговоры с Советом Гильдии. Подкуп купцов, охота на самозванца, печати на документах и слухи о войне - все это ставило Гильдию в опасное положение: в центр будущих событий. Нейтральной стороны в гражданской войне не бывает, но Гильдии придется доказать обратное.
Он спустился на первый этаж. Высокий стройный человек в войлочной шапке, натянутой на уши, и в дорогих, но невзрачных одеждах рассматривал глиняные горшки, расписанные летрийскими орнаментами.
— Чем могу помочь? — обратился Джоре к гостю.
Тот повернул гладкое вытянутое лицо, украшенное большими насыщенно-зелеными глазами и золотой треугольной бородкой.
— Интересная роспись по глине: эпоха Велеса, как понимаю? Я - Лальфанорин, — гость снял шапку, обнажив остроконечные уши, похожие на слегка изогнутый листок ромашки. — Эльф. Меня интересует Ингеборга, ваша жена.

* * *

Дитмар вышел на Штирнпац. Облизал указательный палец и поднял его. Поток ветра шел из закрывающейся створки. Паладин успел переодеться и вымыться до той степени, каковая поможет ему выжить в дикой местности: лучший запах - человеческого пота, лучшая одежда - ношеная, частично пыльная. Устав же Ордена требовал невозможного. Еще в Нитрии Дитмар обратился к торговцам за некоторыми дорогими заморскими тканями, которые не входили в перечень статута об одежде. Алмавтан, хотя и они были главными врагами Единоверов, видели только купцы, но их ткани были мягче и теплее, как бы это не выглядело странным для их жаркого климата. Однако сейчас Дитмар изменил себе: он оделся в двойной слой черной шерсти. Из доспехов выбрал только необходимое: кольчугу, одетую поверх простеганного ватника; латные перчатки с узорами и кольчужный капюшон с клапаном. Ноги прикрыл короткими поножами и наколенниками, ибо голень защищали высокие кожаные сапоги на толстой, трехслойной подошве. Поверх накинул ливрею из белой шерсти с гербом Ордена: "лазурным щитом, обремененным серебряным крестом и пересеченным правой и левой пурпурной перевязями", впрочем, перевязи шли от плеч до бедер и пересекались на груди и спине. Панцирь с юбкой и наплечниками, глухой шлем, горжет, свой двуручный меч и прочую амуницию паладин оставил в коррале, как то было указано Канцлером.
Дитмар бережно относился к снаряжению, поэтому не молил Единого Бога, чтобы избавил его от ржавчины, отвлекая Его по пустякам. Такое отношение к своим обязанностям нравилось паладину. Но его вера угасала с каждым прожитым днем.
Хирург стоял возле перекинутой через балку петли, она плавно раскачивалась на ветру. Грязный и убогий человечишка, преступивший законы Церкви о том, что недостойно смотреть внутренности тел людских в поисках источника жизни или болезней, дрожал, безвольно сжимая кулаки. Он смотрел поверх толпы, вдаль. Там, на ступенях поймал сопереживающий взгляд паладина. Лицо хирурга искривилось в моленной, плачущей гримасе. Но Дитмар стоял молча, неподвижно.
Он был трезв. Паладин давно заметил, что чем сильнее похмелье, тем дольше его непоколебимая вера. Именно поэтому он ходил по вечерам в таверны и кабаки, пил там, веселился, играл в зернь, спуская деньги - все это ради нескольких часов истинной веры в чувстве неизгладимой вины перед собратьями, перед Единым Богом. В остальное время Дитмар сомневался. Он откровенно жалел хирурга, понимая, что тот ни в чем не виноват, а ценность жизни зависит лишь от мнения окружающих. Однако и переубеждать весь мир паладин не спешил. Слово наперекор Церкви, и его отцу придется выложить слишком большую сумму, чтобы покрыть расходы на доспех, вооружение, лошадь и пятьдесят копий Священного Писания. Одна книга Писания стоила столько же, сколько и доспех, и вооружение, и боевая лошадь вкупе.
— ...Обвиняется Фридель Цайгер, — заголосил герольд. — Хирург, который, вопреки установленным законам и правилам, открыл тело бюргера Юстинаса Ликмаса и отнял реберную кость от его тела. Обвиняется Фридель Цайгер в утробоволховании и знаменосмотрении, а того, кто делает побочную мерзость, надлежит отвернуть от Единого Бога. Но милостью Епископа Фраубургского Фриделю Цайгеру прощается утробоволхование и знаменосмотрение, и Единый Бог не будет гневим на него. Поэтому за хирургию и извлечение кости Фриделя Цайгера приговаривают к казни через повешение, путем продевания его головы в петлю, и затягивания ее на шее обвиняемого, и держания его в таком положении до тех пор, пока он не умрет...
Толпа ахнула. Через некоторое время громко и радостно возликовала, торжествуя правосудие родного города. Хирург, комично высунув язык и опорожнившись, отплясывал в воздухе модный танец, раскачивая шнурок святого Гудо. Нищий урвал сапоги и скрылся в закоулках улиц. Дитмар закрыл глаза и мысленно прочитал молитву о прощении убиенных. Единый Бог услышал паладина. Желтоватое сияние, почти не различимое глазу, окружило болтающееся тело осужденного и растворилось в дневных лучах.
Господь принял душу. Паладин снова засомневался: правильно ли установлены цели Ордена? "Все это проклятая трезвость!" — распалялся на себя Дитмар. Однако, как человек честный и исполнительный, что в реалиях Мира Живых, казалось одинаковым, паладин твердо решил исполнить данный перед Канцлером обет. Как долго Великим Инквизитором продержится Дио Антонио Мацца неизвестно, а тощий, слишком красивый и ужасно властный Кассиан фон Обершварц - единственный претендент на это место. И лучше ему не перечить. Так Дитмар решил для себя.
Вздохнув и почесавшись, он двинулся вниз по ступеням. Горожане и крестьяне вновь прильнули к латкам и торговым шатрам. Начинались гуляния. Паладину уступали дорогу, богобоязненно склоняли голову, иные - в основном дети - благоговейно смотрели на светловолосого со ржавым отблеском Дитмара снизу вверх. Девушки обреченно вздыхали, понимая, что такой небритый красавец даст хорошее потомство, но он потерян для них. Они снова вздыхали, провожая его уже с грустью в глазах, впрочем, некоторые все же пытались с ним заговорить, завлекали просьбами и мольбами, но паладин шел молча и целенаправленно: подальше от Штирнплац.
Он не спешил, двинулся до корраля длинным путем, через нижний город Фраубурга. Эту дорогу Дитмар выбрал ради беспалой девушки, так страстно желающей выйти замуж. Женщины всегда долго собираются. «А эта, — размышлял Дитмар, отрешенно бродя по тесным и безлюдным улицам, — привыкла к городской жизни. Пусть насладиться…» Встреча с Маришкой показалась ему судьбоносной: Единый Бог услышал его вечерние молитвы, в которых он просил открыть ему Путь, даровать понимание. Рыжая девица, она, наверное, редко задумывалась, для чего живет. Хочет быть как все, верит, но поступает согласно своему мироощущению, даже не зная, что противоречит замыслу Господа. «А в чем его замысел?..» Дитмар снова выругался на себя за сомнения в праведности. Но Маришка: она – такая своевольная, неукротимая, властная – что она будет значить для него, для паладина? Как будет им руководить? Женщина вольна в мыслях, но тверда в решениях. «Как мне направить ее мысли для нужных мне решений?»
Дитмар почесал шею и зевнул. Вновь облизал палец: ветер дул с северо-запада, от реки. Под облачным небом, в дырявых просветах, кружил черный ястреб, вальяжно расправив крылья, он лениво ловил потоки воздуха.
У длинного дома с распахнутыми ставнями, на которых сушилось женское исподнее белье, сидели двое смуглолицых крепких мужчин. Между ними расположилась жирная тетка с редкими волосами и в нижнем платье на толстую шнуровку. Руками она держалась за их берда. Лукавила и смеялась кривым ртом. Охранники не спешили отдаваться ей. Но и она не принуждала. Завидев одиноко бредущего паладина, мужчины встали, пальцы их потянулись к эфесам коротких мечей – удобных на тесных городских улицах.
— Господин паладинчик не желает ли девушку? — хрипло спросила мамаша. — Я готова поспорить на гульден, что мои девочки доставят тебе незабываемое удовольствие. А то, знаете ли, как можно познать грех ни разу не поддавшись ему? А, паладинчик. Давай, не стесняйся. Подходи. Я готова даровать девочку бесплатно, специально для тебя.
— Изыди, жена Иезавели! — сказал Дитмар, пройдя мимо.
— Мальчики…
— Эй ты, святоша! Мы не такие ученые, как ты, так что не поняли, что ты сказал? — проговорил один.
— Кажется, он оскорбил нашу добрую мамашу? — вставил другой.
Следом звякнула сталь. Паладин обернулся.
— Они сказали: Господи! Вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно. Отрезвитесь, как должно, и не грешите; ибо к стыду вашему скажу, послан на вас меч. И кто отклонит его?
— Ой, ты тут нам только сказки не рассказывай.
— Ага, пугать вздумал, не такими пуганые…
— Да простит вам Единый Бог грехи, — проговорил Дитмар и, показав спину, двинулся дальше.
Мужчины переглянулись, вместе уставились на мамашу. Та махнула рукой, и двинула головой: хватит. Охранники пожали плечами, вложили мечи.
— Чувствую сердцем женским, — донеслось до паладина, — что ему выпало что-то пострашнее удара в спину. Жалею я его. Молодой ведь, паладинчик. И не пожил-то совсем.
Дитмара приучили игнорировать женские пустословные вздохи за спиной, но подобное пророчество он слышал впервые. Это испортило ему настроение, которого-то и не было. Еще вчера вечером паладин пил, ел и веселился на славу, ввязался в пару драк: разнес стол и пару стульев, опрокинул мешок с мукой, размахивал цепочкой из колбас, косичкой из чеснока, чулком с луком. Грех удался, за что утром он раскаивался так, что готов был в одиночку выступить против всех язычников на земле. Но утренняя встреча с Маришкой все изменила. Щека давно перестала жечь, однако ее слова о том, что не к тавернщику они идут, распламеняли мысли, рождая сомнения в этом огне. Впрочем, это был не тот благодатный огонь, что отделяет единоверов от богохульников. «Не раскисай…» — надавила девушка на самое живое. Не тогда, сейчас он нуждался в пощечине.
Дитмар спустился по ступеням на широкую портовую площадь, уставленную бочками, сетями, ящиками с рыбой и витками пеньки. В смраде стремительно гниющей рыбы служки отдыхали за зернью, устроив бочку под стол. Чуть поодаль, у конторы управителя порта, играли в наперстки. Те, кто не хотел расставаться со своими деньгами, усердно поддерживали тех, кто все-таки решил их потратить. В общем, зеваки кликали невезуху. Сквозь шум, возню и ворчание надсмотрщиков пробивался стройный размеренный барабанный бой, сдобренный мидгарским басом. По широкой темной глади Излучинки медленно поднимался торговый драккар. На ненужном красном парусе красовалась серая кудлатая голова вепря с высунутым языком. Если бы Дитмар родился не в Оберзильбене, что в неделе конного перехода от Готтесштадта, а в Нитрии, то мог подумать, что Небельсумфские купцы возвращаются домой. Но волею Единого Бога паладин знал и слегка недолюбливал мидгарский род Диммарнфляксов. Не любил он их за нрав настоящих вепрей. На вкус что дикая волосатая, что домашняя лысая свиньи одинаковы. А сходство символа мидгарского рода с королевским гербом делало северных купцов привилегированными, следовательно: заносчивыми, неуступчивыми и сверхзаконопослушными (в тех делах, что касаются оскорбления их ценовой политики).
Мидгары перекинули веревки, чтобы портовая мелюзга привязала концы к пирсовым кнехтам. Из кабака «С муравленым раком» потянулись нищие, оборванцы и прочие попрошайки. В ноги Дитмара шлепнулась чумазая девица в лохмотьях. На синем лице с натянутой на кости кожей впалые глаза, обрамленные темно-бурыми, почти черными кругами, казались туманными и водянисто-мутными.
— Пода-айте, Господа ради! Дети с голоду дохнут, собак местных поели уже. Единым Богом молю, дайте грошиков, детям рыбки-то хоть прикупить али одежу какую: штанишки там, распашонку. Пода-айте!
И ручку тоненькую моленно протягивает.
Дитмар ненавидел нищих и попрошаек, потому что мир, в котором он жил был сильно к ним не справедлив. Орден частично это поощрял. Паладин видел, с какой мерзостью и брезгливостью относятся его братья-по-оружию к неимущим. Конечно, большинство воином Единого Бога, если не все – отпрыски благородных фамилий; многие не теряли корней и связей с родственниками. Дитмар был из их числа, хотя и обучался теософии и теологии исправно, старался не пропускать ни одного занятия. Но на его могучие плечи ложилась и другая обязанность – фехтование. Учиться сразу двум вещам казалось поначалу не по силам никому, лишь сержанты и капитаны пренебрежительно посмеивались. Да и сами они лучше владели лишь одной гранью обоюдоострого меча Единого Бога, собственно Его двуручным мечом, не словом, и тем более не моралью. Дитмар стремился догнать двух оленей. А захромал сам. Чем больше он читал Писание, тем больше возникало сомнений. Чем чаще хватался за эфес, тем меньше этих сомнений оставалось, а бессмысленное фехтование молодой человек презирал. Как и нищих, ибо они и вызывают в нем такую жалость к ним, от которой он стремиться убежать, отделаться, избавиться, разрубить из гордой стойки Сокола.
Но детей Дитмар любил, потому что у них нет душевных терзаний, каковые одолевают его. Не помнил, чтобы в детстве задумывался над своими поступками до их свершения. Взрослая жизнь обязывала анализировать предпосылки к действию, осмысливать последствия. Времени на само действие не оставалось. А бездействие означало бренность существования. Паладинов учили бороться с ней при помощи молитвы. Дитмар хотел вновь стать беззаботным юнцом, не понимающим, зачем ему заучивать отрывки из писания; юнцом, любящим играть в прятки в Соборе святого Антония в Небенвюсте или в Святых Палатах Готтесбурга в Нитрии. Паладин желал, чтобы все дети получили равную свободу в детстве, насладились этими годами, не обременяя себя поисками еды и одежды.
Он вытянул две серебряных марки, повертел ими перед нищенкой. Взял ее ладонь и зажал в ней монеты. Охватив кулак женщины своими огромными ладонями, Дитмар вглядывался в ошеломленные от радости глаза. Нищенка смотрела сквозь плоть, представляя, как одна монета почти накрывает другую, чувствуя обжигающую милость королевских гербов.
— Подними глаза, — приказал ей паладин.
Нехотя, она подчинилась и, ужаснувшись, попыталась вырвать руку из крепких ладоней Дитмара. Рыжеватый молодой человек гневно сощурил глаза, сморщил нос.
— Детям. Поняла?
Нищенка испуганно закивала головой.
— Иначе, Единый Бог отвернется и от тебя, и от них до двенадцатого колена. Поняла? Ответь вслух, и да услышит Господь эти слова.
— Д-да, детям, с-святую М-марианну в свидетели з…
Дитмар убрал руки. Нищенка убежала столь быстро, сколь требуется птице перелететь реку Излучинку.
Пока паладин проходил по портовой площади к Фишернштрасе, несколько силачей под грубые мидгарские выкрики поднимали деревянную плиту, сколоченную из нескольких широких досок.
Он был в паре улиц от корраля, где были оставлены его лошади и амуниция, когда протяжным раскатом грома загремел по черепице трубочист. Треск и стуки сменились коротким обреченным выкриком. Чумазый пацаненок с большими голубыми глазами упал на брусчатку в неестественной позе. Прошуршала его щетка на жерди и стукнула его по голове, а затем откатилась к стене.
Дитмар присел рядом с ним и сначала взглянул наверх, после – на мальчугана. «И сказали друг другу: построим город и башню, высотою до небес…» — вспомнились паладину слова из Писания. «Ради чего все это?» — спросил Дитмар у Единого Бога. Тот не ответил. Устало вздохнув, паладин уложил ладони на юношеские голову и живот.
— Да не будет кончина твоя бессмысленною, и даруется тебе время вечное.
Но Господь вновь не услышал паладина. И Дитмар вновь засомневался. Что он делает не так? Что еще нужно Единому Богу, какая молитва?
— Покойся с миром, брат мой…
Господь не отвечал?
— Где Ты, Боже?! — спросил паладин, вознеся глаза к небесам. В вышине проплывал ястреб, вальяжно раскачиваясь на ветру. Хищник на секунду повис и обратной стороной трезубца устремился вниз за жертвой. — Это твой знак, Господи?
В теле паладина начало перемещаться тепло, которое стремительно приливало к рукам. Подобное Дитмар испытывал впервые, поэтому перепугался и попытался отдернуть ладони, но сделать это оказалось сложнее. Чем сильнее он сопротивлялся внезапному магнетизму, тем больше тепла скапливалось в его руках. Они горели призрачным синеватым светом. Тонкие нити исходили из подушечек пальцев и уходили под мальчика и показывались с другой стороны, обволакивая его, закручивая в сумеречный кокон. От скорости, с которой нити обматывали тело, пошел холодный ветерок, остужавший паладину грудь и лицо. От этого руки горели еще сильнее. Дитмар Закрыл глаза и стиснул зубы. Жар переходил в боль. Паладин по-прежнему тщился оторвать руки, разорвать колдовство, но бесполезно. Когда он готов был сдаться, все резко прекратилось. Неведомая волна отбросила Дитмара назад. Он рухнул на спину.
— Что с вами, господин? — спросил юношеский голос.
— Ты был мертв, — проговорил паладин, открыв испуганные глаза.
— Но вы же излечили меня! Вы – настоящий паладин! — радостно воскликнул чумазый пацаненок с яркими голубыми глазами.
«Ты излечил его… теперь ты стал настоящим паладином…» — вспомнил Дитмар своего друга – Ламбертуччи Ланцини. Капитан сказал эти слова, когда Ламбертуччи впервые вылечил человека. В Ордене ходили слухи, что лишь немногие владеют подобным даром, что возложена на них Вторая Печать. Дитмар понимал, что должно существовать Семь Святых Орденов; знал, что официально наличествуют только три, и один из них – Орден паладинов святого пророка Антония. Но то, что святой Антоний был хранителем Второй Печати, паладин не догадывался. Теперь же, когда обрел дар, который посчитал за колдовство, усмехнулся своему невежеству. Утешило Дитмара воспоминание о друге: «Вот же было лицо Ламбертуччи, когда…» Такая же покореженная, но восторженная до безумия гримаса находилась и на его лице.
— Смотри, мальчишка сбил паладина! — раздалось неподалеку.
— Да это тот, что вчера разнес полтаверны и не заплатил!
— Надерем должнику задницу! Ату его!

[Дени де Сен-Дени >>>]

* * *

— Пойми, maan, наша вера в слова утратила силу после Золотого Века, — холодно и спокойно объяснял эльф, пристально и с любопытством рассматривая комнатный цветок. Джоре нашел в этом повадки дочери и задумался, а не эльф ли – настоящий ее отец? — Причины, заставившие нас… — Лальфанорин повернулся к отцу Маришки и с упреком произнес: — Nej, в ней твое семя, maan… — и продолжил: — отказаться от веры в слова, должны быть достаточно понятны. Во-первых, речь – это навык приобретенный. Таким образом, учение, исходящее от слов и основанное на них – является всего лишь вымыслом. А вымысел, как известно, часто является обманом. Я могу сказать, что прибыл из Духовных Миров… из Свартальфахайма, к примеру. Ты, maan, мне поверишь на слово? Nej, потому что ты знаешь, откуда я…
Джоре поерзал на стуле, разминая шейные позвонки, слишком много в них стало скапливаться солей. От тихого хруста и легкого напряжения глава Торговой Гильдии позволил себе слегка улыбнуться. Эльф же длинными пальцами водил по жилкам, колосками расположенными на листьях гемиграфиса.
— Игра словами, как ты мыслишь, maan, тем более не придаст твоим словам чистоты… Во-вторых, люди часто выдают желаемое за действительное. Ты сам рассказывал, как в детстве представлял себя владельцем богатого дома. Но являлся ли ты таковым на самом деле? Nej, и ты сам это понял, узнав альтернативу…
Златарич вспомнил, как получил у Моосдорфского храма святого Антония серебряную марку. Однако после разминки и потягушек, Джоре навел изучающий взгляд на высокое, худощавое тело эльфа, упакованное в дорогую, но неброскую одежду, и представил свою радость: на марку, думал он тогда, тоже может купить полмира.
— Не будь глупцом, maan, я слышал столько сказок, что твоя меня уже не впечатляет… Да, есть и такие, но богаче от этого они не становятся… В-третьих, люди часто сомневаются. Ты только что усомнился. Вас легко сбить с толку жестами и манерами. Вы любите все объединять, находить похожести, потому что сами расхожие. И в этом одинаковы. Парадокс… Я не говорю, что мы лучше, я просто объясняю твою сущность… В-четвертых, мы – альфы – не доверяем даже вашим мыслям. Я не могу поверить твоему слову.
Эльф снова повернулся к хозяину дома, выставив руку, гладкой ладонью вперед.
— Вот, не надо так думать. Если бы это было нужно мне, стал бы я приходить открыто? Зная, ваше, человеческое корыстолюбие, обратился бы в одну из неназываемых Гильдий. Или отправил бы черноухих… сородичей. Пойми, maan, десять лет – это долгий срок в Мире Живых. Не ты, я обеспокоен за тебя... Да, именно поэтому я и требую живых доказательств. И перестань, наконец, думать как maan! Это оскорбительно.
— Что оскорбительно? — вошла в кабинет Маришка, заполнив воздух ароматом свежести с цитрусовой примесью ее заморского масла для тела.
Густые рыжие волосы, плавно ниспадающие на плечи, заворожили эльфа. Он их еще не увидел, но новый объект в комнате почувствовал достаточно сильно, чтобы выпрямиться и подтянуть плечи. Девушка лишь заинтересованно приподняла бровь, как с гримасой боли рухнула на колени, корчась от острого холода, будто ее пронзили ледяным копьем. Беленькая ладошка стягивала старательно выглаженную рубашку на тонкой, плотной шнуровке.
— Дочка, что с тобой? — вскочил Джоре. Он запнулся о ножки стула. И застрял.
Эльф молча наблюдал: человека шокирует только начальная боль, секунду спустя он к ней привыкает.
— Все нормально, папочка, — болезненно улыбнулась Маришка, поднимаясь с колен и отряхивая попутно налипшие на просторную юбку пылинки. — В первый раз было не так больно…
— Когда был первый раз? — озадаченно спросил Лальфанорин.
Маришка бросила вопросительный взгляд на отца.
— Vyssan lull, mina kära små, på himlen många stjärnor gå … Вспомнила колыбельную? Я – Лальфанорин, альф. Друг твоей матери, — ответил он на мысли девушки.
— А-а, — выдохнула рыжая бестия, словно вспомнила, что все знает, лишь слегка запамятовала. С кем не случается?..
— Когда был первый раз? — вновь спросил эльф, пропустив мысли девушки.
— Сегодня утром, когда к Канцлеру ходила. Я чем-то больна? Или что? — поискала ответа Маришка, смотря то на эльфа, то на отца.
— Takk, takk för nya upplysningar, — Лальфанорин задумчиво оттянул кончик острого уха, а затем убрал палец. — Я убедился в твоем слове, maan, — сказал он хозяину дома, который все еще стоял на ногах и опирался на столешницу. — Jag en lung, takk och hej.
Эльф подошел к двери и осмотрел Маришку с ног до головы. Девушка отшагнула в сторону, на всякий случай.
— Тебе понадобиться искусный защитник, flicka, — выговорил Лальфанорин, отмеряя лукавыми зелеными глазами отрезки красивого человеческого тела, — потому что, если к вам по пути пристанет Йонан, синий наперсток тебе не поможет.
Закончив, эльф надел шапку и вправил под нее свои острые уши. Удалился. В кабинете воцарилось молчание. Где-то неподалеку, за окном, что-то прогрохотало и разбилось так, будто опрокинулась телега с керамическими горшками.
— Синий что? — спросил Джоре, недоверчиво сощурив правый глаз. Ладони медленно превращались в кулаки. Глава Гильдии начинал походить на горгулью или алмавтанского черногрудого зверя, так похожего на очень волосатого человека.
Лицо Маришки отдавало невинностью с легким налетом моления. Мысок сапожка, выглядывающий из-под юбки, вращался туда-сюда, тщась протереть в потрепанном ковре очередную дырку.
— Слухи не врут, — затараторила девушка, копошась в поясном кошельке. — Я проверила, он действительно помогает. Благодаря ему я столько сегодня узнала…
Джоре демонстративно медленно спрятал кулаки подмышками.
— Весь этот спектакль с Бальати был… ради наперстка?
— Не весь, все само случилось. Ну, согласись, папочка, выгода не малая, какую прибыль я в дом принесла!.. Кстати, как тебе этот наряд? — девушка отвернула юбку за скрытый разрез, обнажив перешитые мужские штаны.
Отец посмотрел на поперечные балки, пересекающие потолок кабинета, затем, обхватив лицо ладонями, склонил голову.
— Святая Марианна…
Маришка, не теряя времени, подбежала к папочке и поцеловала его в сверкающую лысину.
— Дочка, дочка… А штаны-то тебе зачем? — присел он на стул, по-обычному подперев голову кулаками.
— Как зачем, папочка? У каждой женщины моего характера должна быть такая одежда. Мало ли когда она может пригодиться? Вот и пригодилась. Канцлер меня отправил в паломничество и прикрепил ко мне паладина. Он должен скоро зайти… Представь себе, новые контакты, контракты…
— Кастраты, — слепо добавил Джоре.
Почему-то, к своему удивлению, он думал о наперстке. Символ Гильдии Воров может оказаться ценным оберегом, когда начнется война. Но мысли об эльфе и паломничестве дочери отрывали главу Торговой Гильдии от долгих и конструктивных размышлений о будущем, возвращая в нестабильное и опасное настоящее.
Маришка отвернулась и обиженно насупилась, скривив губы.
— Прости, дочка. Вырвалось. Тяжелые времена наступают. Преданность маркграфа королю многим не нравится. Очень многим. Своей лысиной чувствую, что грядет война…
Девушка успокоилась, но выжидала.
— Так что там за паломничество? — поднял он глаза.
— Канцлер отправил меня вслед за одной ломейской семьей и за Росой святой Марианны. И в защитники дал мне паладина. Он должен скоро зайти, папочка.
— Тебя и отряд паладинов не удержит, дочка. А куда направляется та семья?
— Пока в Сен-Тони, а что?
— Нет, ничего… хотя ты можешь кое-что передать своей сестре.
Маришка чуть наклонилась вперед, любопытствуя. Джоре положил ладонь на шею, покрыв ею редкие сухие волосы, и продолжил:
— Вот что ты скажешь Ирментруде: пусть она с мужем переедет в Мароненрох. Деньги они могут взять в банке Торговой Гильдии. Я знаю пронырливость своих дочерей, но доверяю только тебе, поэтому потребуешь с них расписку на полученный вексель.
— Ясненько, — зажглись глаза Маришки. Торговля всегда ее интересовала, это была лучшая из азартных игр.

— Till anfall! — кричали в конце улицы.
Узкое пространство заполнили вооруженные люди в темно-бурых одеждах. Поверх нестройных рядов возвышался мидгарский баннер с кудлатым вепрем. Паладин готовился к кулачному бою и массирова руки, но услышав вопль, замер. Окружавшие вымогатели неоднозначно посмотрели на жертву. Один из них, высокий с мощной шеей, на которой выступали венозные рисунки, провел рукавом под носом, стирая весенние сопли. Второй, крупноголовый с огромными рыбьими глазами, задорно подпрыгивал, разминая плечевые суставы. Третий же, подошедший чуть позже, – блондин – прикрывал спины. Именно он наотмашь и дернул главаря шайки.
— Чего тебе? — повернулся тот. — Трахать мои дряхлые кости! Какого Трифона… Якоб, ты только зацени…
— Драпать надо! — крикнул крупноголовый.
— Язычникам нужен наш паладин. Схватить его!
Дитмара попытался их оттолкнуть, но крепкие ноги вымогателей намертво встали на брусчатке. И мгновение спустя крупноголовый завернул одну руку, а жилистый блондин скрутил вторую. Вожак саданул паладину по лицу с такой силой, что тот отхаркнул кровью:
— Это не мидгары…
— Не пудри мозги, инквизиторский выкормыш. Сюда ребятки. Мы! Мы скрутили святошу!
— Единым Богом заклинаю, этот большеголовый был прав.
— Поговори мне, выблюдок навозный, — Якоб сразу же заплевал паладину ухо.
Человек двадцать неспешным шагом приближалась к Дитмару и вымогателям. По улице отчетливо разносился стройный лязг амуниции. Ходуном заходили ставни. Те, кто был дома, тут же поспешили закрыть их изнутри. Шавка метнулась к воинам, затем к вымогателям, а после, поняв, что дело гиблое, юркнула в дыру под домом.
— Сколько раз вы видели, чтобы мидгары нападали столь стройно и целенаправленно?! — задергался паладин.
Ему очень не хотелось умирать в тот момент, когда Единый Бог открыл ему дар излечения.
— Да какая разница. Им нужен ты, нас не тронут, — заявил блондин и завернул руку повыше. Дитмар от резкой боли в плече выгнулся, как его учили. Крепкий хват крупноголового сделал боль несноснее.
Высокий главарь туманно смотрел на приближающихся воинов, он уже различал поясные пряжки на перевязях для мечей, кожаные шнурки, пущенные по голени, и наплечные щитки.
— Погоди, дружок, выбьют из тебя дух святой. Ответишь за разбой в таверне, — процедил крупноголовый.
Вожак двинул рукой сторону, словно говоря: погоди. Затем резко повернулся, и с нетерпением выкрикнул:
— Драпаем! Это не мидгары!
Неожиданная легкость потянула Дитмара назад. Он отставил ногу и взмахнул руками. Устоял. Воины с гербами Димморнфляксов были ближе, чем ему хотелось. Тяжелая амуниция паладина, даже если она не полная, не располагала к быстрому бегу.
— Господин, сюда! — крикнул ему мальчишка-трубочист.
В узкий проем между домами спешно втиснулись вымогатели, и лишь следом Дитмар.
— Сейчас мы на одной стороне, святоша, — крикнул блондин. — Молись.
Мальчишка провел их по тесному проулку и вывел в заросший крыжовником и малиной дворик. У стены располагалась скамья. Первым решил отдохнуть блондин, вторым – крупноголовый. Мальчишка подал знак, и скрылся в проеме. Вожак взглянул на небеса, солнце спряталось в огромной темной туче.
— Как ты смог рассмотреть их? — обратился он к паладину.
Дитмар дышал тяжело, но решил отдыхать стоя. Смахнув проступивший пот, он тяжело выдохнул. Вино, как бы о нем не говорили, сказывается на здоровье, и весьма печально. Еще вчера паладин мог пробежать лигу в полных латных доспехах, а сегодня и сотня шагов с трудом выходит. Горло горело изнутри, ошпаренное сбивчивым дыханием. Лицо паладина покраснело.
— Клич не тот, — болезненно сглотнул Дитмар.
— Вроде ж мидгарский язык, или я в этой жизни что-то упустил?
— Просто что-то еще не встречал, — уклончиво ответил паладин.
— Лашло Глатт, — протянул руку вожак.
— Дитмар… фон Гельбехель.
— А ты крепкий парень, не стушевался, — одобряюще хлопнул вожак по спине паладина. — Мне бы такие не помешали среди друзей.
— Святоша – друг безбожника, или я в этой жизни что-то упустил? — съязвил Дитмар, растирая покрасневшую шею.
— Просто что-то еще не встречал, — рассмеялся Лашло, втягивая сопли обратно.
На лбу крупноголового Якоба проступили вены. Он сурово глядел на вожака и паладина: этот союз, хотя был сейчас необходим, но все равно казался абсурдным. При первой же возможности святоша их сдаст стражникам. Впрочем, свои мысли он оставил при себе. Жилистый блондин повертел шеей, а затем, направился обратно по узкому проходу между домов.
— Сюда, — выскочил трубочист. Его детский голос еле-еле перекрыл лязг стали невдалеке. На той улице уже началась битва.
Вскоре разбойники и паладин, ведомые шустрым мальчишкой, выбрались проулками и закутками на Райхштрасе. Первым вышел Дитмар. Слева, выкрикивая клич стройно шли псевдомидгары. Передние ряды – сплошь обученные сержанты. Паладину, изучавшему в Соборе святого Антония в Небенвюсте трактаты по фехтованию и вооружению, не нужно было спрашивать об этом кого-либо еще. И так все понятно. Четкий шаг, ровный строй, между краями круглых щитов с умбонами едва оставался тесный зазор, клинки лежали на кромках щитов сверху. Воины шли рубить, и, судя по их внешнему виду, делали они это хорошо и добросовестно. Элита. Позади же первых рядов мелькали алебарды и бердыши – оружие не свойственное мидгарам, предпочитавшим копья.
Рука паладина потянулась к эфесу, но пальцы схватили воздух. Подумал Дитмар о том, что иногда правила стоило нарушать. Не отдай он вооружение на хранение, чувствовал бы себя куда лучше. Можно было бы постараться хотя бы одного из этих воинов отправить в Геенну, к святому пророку Трифону. Недовольно скривив губы, паладин повернулся направо. Там стояли два обоза поперек улицы, между глиняных сосудов проглядывали рассеянные взгляды ополченцев – простых бюргеров и цеховых работников, для которых, возможно, это битва будет первой (и станет последней).
Следом за Дитмаром голову показал блондин, осмотрелся и скрылся в проулке, где обрисовал ситуацию вожаку. Крупноголовый ударял кулаком в ладонь, заставляя кровь течь по жилам быстрее.
— Святоша сдаст нас, к бабке не ходи, — проговорил он, прожигая паладина большими рыбьими глазами.
Блондин молчал. Размазав сопли по руке, вожак кинул взгляд на рыжего Дитмара – совсем молодого и витающего в мыслях о приключениях, – и улыбнулся товарищам:
— Вряд ли.
— Вожак - ты, Лашло, — предупредил его крупноголовый.
— Надо спешить, — повернулся паладин.
Лашло стоял уже рядом.
— Дитмар, ты понимаешь, что с нами могут сделать в верхнем городе?
И в подтверждение слов из-за повозок донеслось: «Разбойники напали на паладина!». Дитмар поднял руку, но ополченцы поняли его по-своему. В глиняную с соломой стену, оштукатуренную белым, вонзились два арбалетных болта. Среагировав, паладин закрыл телом Лашло.
— Ты сделал меня должником, — проворчал вожак, но Дитмар его, кажется, не услышал.
Он сам кричал. И такого мощного голоса от паладина разбойники не ожидали.
— Это мои воины!
Обернувшись к псевдомидгарам, Дитмар оценил на глаз, что они не дальше, чем в трехстах шагах. Может, даже ближе. Хорошо, что первыми идут мечники.
— За мной, — скомандовал он разбойникам, и двинулся вдоль стены.
За повозками суетились обескураженные работники, облаченные в ржавые, свисающие волнами кольчуги. Шлемы были больше головы, и многие одели их просто на волосы. Они не выстоят и первой атаки. Многие умрут на месте. Они сами это понимали. Страх разъедал им сердца, лишал отваги, и лишь надежда на паладина не позволила им разбежаться. Белая ливрея с пурпурным крестом святого Антония – вселяла хоть какую-то уверенность.
— Защитники города Фраубург, — обратился Дитмар с присущим паладинам влиянием, — эти три человека лишь на первый взгляд кажутся разбойниками, но сейчас даже лучше, что они умеют драться, ибо они и возглавят защиту этой улицы.
Ополченцы переглянулись. Лашло подошел к Дитмару и тронул его за плечо.
— Командуй, Лашло Глатт, верни же мне должок.
Вожак повернулся к своим и обреченно пожал плечами. Он так рассуждал, что без города не будет его территории, не будет новых жертв, не будет денег, пищи и шлюх, которых обожал блондин. Святой воин был прав: разбойник сейчас ценнее любого другого горожанина, и более искусен в военном ремесле, нежели эти простачки.
— Ладно. А ты, я погляжу, решил нас покинуть? Сейчас они еще здесь, ты уйдешь, они следом за тобой.
Дитмар посмотрел на псевдомидгаров, времени оставалось совсем немного. Скоро начнется побоище, это понимал и сокол, парящий над городом, и воронье, разлетевшееся после казни. Паладин молил Единого Бога: пусть Он дарует этим людям невиданную стойкость. И Господь ему ответил через мысли. Дитмар подумал, что ничего плохого не случится, если подарит свою ливрею Лашло. Это не доспехи, которые тут же заржавеют, заискрятся и рассыплются в прах. Расстегнув ремень, паладин вынырнул из горловины, и сняв ливрею, следом передал ее вожаку.
— Одевай! — приказал он ему, а людям объяснил: — Меня не будет, но Господь всегда будет с вами, как и был до этого. И этот крест святого Антония – знак воинов Единого Бога – останется при вас. Да пребудет с вами ненависть святого Трифона! Не бойтесь отправиться в Геенну. Печольд Немертвый проводит вас Рай!
Дитмар вновь усомнился, он сам не поверил своим словам, впрочем, как всегда. Но за свои восемнадцать лет узнал, что прочим людям иногда хватает и простого утешения. Надо было спешить к Маришке, чтобы вывести ее из города как можно быстрее. Эти воины вряд ли будут щадить кого-либо. А цель паломничества, как объяснил Дитмару Канцлер, носит не только плотский характер. От этого зависит судьба не пары людей, а всего Королевства Небельсумпф, а возможно и всех Земель Гиттов. Но сперва следовало забежать в корраль за лошадьми и амуницией.
— Пока ты не ушел, — обратился к нему Лашло, принимая ливрею, — знай, я побегу первым, случись что.
— Аминь.
— Ты мне нравишься Дитмар. Теперь мне должен город. Кажется, я все-таки что-то упустил в этой жизни.
— Просто что-то еще не встречал, — улыбнулся Дитмар и по-дружески хлопнул вожака по плечам.

Пока Маришка гоняла прислугу в поисках необходимых в дороге вещей, Джоре рассматривал цветок гемиграфиса и размышлял. Приход эльфа не был случайностью, он мог еще лет десять не появляться, но пришел. Сам. Зачем существу из Духовных Миров спускаться в Мир Живых? Ради одного амулета? «Или все-таки просто оторвался от цветочков? Нет, все слишком просто выходит». Насколько Джоре знал эльфов, Лальфанорина в частности, ни разу по пустякам они не приходили. Даже весенний ритуал, когда они спускаются и сажают первые цветы на склонах Мидгарских гор, несет в себе глубокий смысл. В этом году, знал Джоре, весна началась рано, следовательно: год будет длинным, а зима суровой.
Отец Маришки дотронулся до листа, тот несколько раз покачнулся, и замер.
— И что они нашли в этом цветке? — отвлекся ростовщик. — Цветок как цветок: зеленые листья, бело-розовые цветки…
Вспомнил Джоре Ингеборгу. Он шел по туманному полю, словно входил в Мир Немертвых: туман гутой, серый, тишина; а трава зеленая, колышется под ветром, пахнет. В руках он нес сверток для мидгарского конунга, где объявлялось о сдаче города. Шел вперед, не оборачивался, не смотрел по сторонам, да и смотреть было не на что. Замелькал огонек, и Джоре, обрадованный, побежал к нему. Огоньком оказался факел на длинном шесте. Подле сидела молодая женщина в белых одеждах, длинные прямые волосы поблескивали медью. Она раскачивалась и, глядя на продолговатую горку камней, тихо напевала:

Vyssan lull, mina kära små
på himlen många stjärnor gå
strålarna de dansa på månens böjda bro
och dimmorna de sväva på dunlätt silversko
och önskedrömmar komma och fara


— Спи хорошо, мой милый малыш, по небу много звезд идет; танцуют звезды на изогнутом лунном мосту; и туманы скользят в серебряных туфельках, легких как пух; и желанные сны приходят и уходят… — проговорила девушка на гиттском языке.
Затем она повернулась к Джоре. Лишь тогда он задумался, а вдруг это была сама Белая Госпожа – Смерть, явившаяся в тумане и представшая в образе матери, что поет колыбельную мертвому ребенку? Гонец Торговой Гильдии сжал сверток, начал пятиться.
— Это Храфн, сын Расскульфа. Он умер во сне, — пояснила она. — Не бойся. Я провожу тебя в лагерь.
По дороге рассказывала о себе, спрашивала Джоре. Иногда ему казалось, что она забыла, что недавно пела колыбельную могиле, потому как вопросы были не возвышенные, а вполне жизненные и обыденные: о семье, о женщинах, об удобствах в доме, о схожих бытовых проблемах двух народов. Ничто не выдавало скорби, пока на тропе Ингеборга не увидела ранний цветок – он один поспешил распуститься и горел своим бело-розовым цветом на зеленом фоне травы.
— Смотри, ночью здесь был Лальфанорин, — вдруг сказала она. — Он услышал меня и забрал братика в Духовные Миры.
Джоре потянулся сорвать его, но девушка вцепилась в его одежду.
— Не смей! Эльф посадил его для меня, не тебе его срывать! Запомни это, если хочешь стать моим мужем.
Он еще раз припомнил эту историю, прочувствовал связанные с ней переживания. Гневное лицо Ингеборги, смерть и любовь для нее всегда шли рядом. Джоре улыбнулся и погладил лист гемиграфиса. А цветок, казалось, стал больше и насыщеннее.
За окнами послышались вопли, кто-то топал, что-то падало.
— Да что там все гремит? — воспалился Джоре.
Он спустился на первый этаж, мельком глянул на глиняные горшки. Они, чуть подпрыгивая, кружились. Где-то били в барабан, и, вторя ударам, горшки изрыгали глухой звук, похожий на уханье сыча. Подобного Глава Торговой Гильдии не видел со времен войны с мидгарами. Прислуги нигде не было.
Не успел он подойти к двери, как в нее вломился высокий широкоплечий юноша со мокрыми рыжими волосами, что выглядывали из-под кольчужного капюшона, а квадратное, но плавное лицо обрамляла густая медная щетка-щетина. Тело укрывала кольчуга, препоясанная перевязью с ножнами. На двух утесах плеч сверкали кованые пластины с выгравированным крестом Святого Антония.
Однако Джоре было все равно, кто это. Ни один воин не смел так врываться в его дом.
— Молодой человек!..
— Где госпожа Маришка, грешный ростовщик! — пробасил Дитмар, не глядя на хозяина дома. Он смотрел на улицу.
— Молодой человек, вы врываетесь в мой дом, просите мою дочь, но я даже не знаю вашего имени, — растерялся Джоре.
Он слишком стар, чтобы нападать на ворвавшегося воина.
— Где она?!. Госпожа Маришка!
— Вы не ответили на мой вопрос, молодой человек. А пока не ответите, мою дочь вам не видать!
— Изыди, ибо корыстолюбивый расстроит дом свой!
— Что ты несешь, безумец! Волею, данной…
— Уста и меч Господни! Где Маришка?!
— Так бы и сразу и сказали, молодой человек, что вы паладин Святого…
— Где она?! Город долго не протянет, ибо послан на вас меч; и кто отклонит его?
— Она сейчас спустится, господин паладин, — заверил его Джоре.
Юноша гневно глянул на него, будто бы голубыми глазами выжигая клеймо еретика.
— Смотри за лошадьми старик! До трех считать умеешь! — приказал паладин.
С этими словами он отпрянул от двери и начал расхаживать горнице, тяжело ступая каблуками сапог. Он заглядывал в комнаты, вспугивая прислугу. Поднялся на второй этаж, продолжая звать Маришку. Джоре отчетливо слышал его тяжелые шаги наверху, и не мог сдвинуться с места. Пересилив себя, он сначала рванул к лестнице, но подумав, что слова святого воина несут в себе волю Единого Бога, подошел к двери. Спрятав руки в карманах, Джоре выглянул наружу. Со стороны Райхштрасе отступало наскоро сформированное городское ополчение. Ужасы войны разносились по улицам Фраубурга. Мимо сновали одинокие конники, что выкрикивали приказы и скрывались в проулках или, приблизившись к месту схватки, падали под убитым животным. Их руки тянулись к небу, всадники истошно вопили, но им никто не помогал. Ополчение отходило, пятилось, скрывая спинами ординаторов стражи. Как только в то место подходил враг, их крики и стоны прекращались. Джоре понимал: они мертвы. Ростовщика обуял страх, ноги ослабли и подкосились колени. Глава Торговой Гильдии, бледный и испуганный, сполз по стене. Война пришла неожиданно.
Бессмысленным взглядом он смотрел, как паладин стаскивает дочь вниз по лестнице. Его рыжая бестия, казалось, летела. Паладин держал ее за руку. За ее крепкую, но женскую ручку. Внизу, Маришка сбросила собранный скарб и прильнула к отцу, целуя его и гладя по одежде, выискивая раны. Джоре судорожно улыбался.
— Папочка! — двигались ее губы. — Что с тобой?
— Возьми, — отец вытащил из-за пазухи кожаный чехол для свитков и протянул его дочке.
— Нет времени, госпожа! — вырос над Маришкой паладин.
Он ухватил ее за плечи и поднял, как набитую пухом подушку. Джоре увидел текущие слезы на щеках своей дочери.
— Все хорошо, доченька. Спеши…
Дитмар вытолкал Маришку на улицу, затем усадил на лошадь.
— Вне дома – меч, а в доме – мор и голод. Что пожелаешь, то и дастся тебе, — сказал на прощание паладин.
Глава Торговой Гильдии обреченно кивнул и закрыл глаза, вслушиваясь в удаляющееся цоканье копыт по брусчатке. Его дочь уезжала от него навсегда. Он это чувствовал, если человек может что-то чувствовать перед смертью.
Пальцы в кармане нащупали воровской наперсток, и Джоре вспомнилась вторая часть присказки: «Он принесет в дом благородный металл, но владелец умрет от железа».

* * *

— Фео! — позвала Цилла мужа, выставив руку из-под тента. Ладонь быстро увлажнилась.
Глава семейства возился с костром: по привычке Феодор заботился о том, чтобы кострище было укрыто слоем дерна. Ему казалось, так он заботится об этом мире, пусть страшном и несправедливом, но именно так он чувствовал свое участие в нем, в создании лучших времен.
Цилла, как женщина хозяйственная на родине: в Гранхордской деревне, - и здесь, далеко от дома, не теряла навыков. Запасы требуют каждодневного счета. К тому же семья обожала ее стряпню. А перебирание мешков и шкатулок всегда заставляли ее думать, а что же она приготовит сегодня на завтрак, обед, ужин. Этим утром, пока муж закапывал костер, у нее была и другая цель пересчитать запасы: незнакомцу, хотя он и приглянулся ей своими благородными манерами, доверяться полностью не желала. Да, и Феодор будет рад узнать, что его мнение она ценит выше слов незнакомца.
— Фео! — позвала она, заметив, что узел на мешочке с солью завязан по-другому. — Фео, тот человек взял нашу соль!
— Я тебе говорил, нельзя ему доверять! А ты твердила: он – благородный, хороший, щедрый. Все, ускакала наша соль в неведомые дали. Я же предупреждал.
— Мой Дор, не ворчи. Пожалуйста. Есть соль, нам хватит. Он взял-то унцию-две. Всего.
— Аха, — съязвил Феодор, отбиваясь от дождевых капель. — Сегодня – унцию. Завтра – две. А через неделю и всё добро наше!
— А мы спросим, зачем он взял соль? Я думаю, он еще вернется.
— Дай-то бог, дай-то бог, — ворчливо вздохнул Феодор.
Он похлопал руками по травянистой земле – она отдавала тепло и слегка дымилась. Затем глава семейства встал; распрямил спину, вдавив кулак в поясницу. Зевнул. Хруст не послышался, но самочувствие улучшилось. Эти северные ночи стали для Феодора невыносимой мукой. Слишком холодно. Он – одетый – мог часами трястись под шерстяным одеялом, но так и не согреться до утра. Конечно, сон морил, и временами Фео даже спал, но ничтожно мало. Усталость, как возраст, терзала душу и кости.
В утреннем подпорченном дождем свете Тракт выглядел уныло. Радость приходила с усиливающимся цоканьем копыт по мощеному гиттскими предками торговому пути. Да, в мыслях Феодор улыбался: незнакомец не обманул, но вместе с этим чувством облегчения возникало другое: страх. Человек, который знает больше тебя, внушает опасение. Все козыри в его руках. Фео это знал, покуда играл с шулерами в карты. Главу семейства они прекрасно отучили связываться с незнакомыми людьми.
Ломей почесал черный кучерявый затылок, памятуя о дубине, и направился к тяжеловозу, чтобы запрячь его телегу. Конь недовольно фыркнул и несколько раз мотнул головой.
— Тише, Офелос, все хорошо, — ломей хлопнул тяжеловоза по шеи и затем погладил до длинной волнистой гриве.
Что-то отличало ночного гостя от разбойников. «В его глазах, — дошло до Феодора, — в его холодных зеленовато-синих глазах не было азарта, значит, он воспринимал их как должное, обыденное. Неужели убийца? Был бы благородный – смотрел бы с любопытством или высокомерно, а разбойник, он как шулер; вор перед ограблением глядит лукаво...» — глава семейства разбойниками рисовал алмавтан, которых никогда не видел, но то, что они распяли аватар Единого Бога, равняло их с разбойниками. Образ вора, жаждущего добычи, он применил, чтобы изобразить сущность святого Гудо, продавшего аватар Единого Бога за тридцать монет серебром. Эта сцена вызывала в душах единоверов одно из самых сильных чувств – оскорбление, негодование. Однако раньше, до встречи с незнакомцем, не понимал, почему это происходит. На ум Феодору пришла фраза ночного странника: «Одни качества часто прикрываются другими», — и ломей понял: прихожане, которые злятся на святого Гудо, злятся на себя, ибо сами не раз продавали знакомых и близких. Велика же детская мудрость, когда доносчиков обзывают корябидами!
«Пусть даже и убийца, — нетвердо решил Феодор, пытаясь себя утешить, — но он столько уже рассказал... да и Цилла не чувствует большой опасности. Ворчливым стариком я становлюсь... Просто устал».
Тем временем Цилла упаковала мешки с провизией и разбудила дочь, сладко дремавшую под теплой отцовской сермягой. Большеглазая девочка со сросшимися на переносице бровями нехотя потянулась. И заулыбалась, заметив красивое лицо матери. Когда вырастет, мечтала Сергианна, то станет такой же желанной, но будет, как мама, всех отвергать, чтобы дождаться своего художника или богомаза.
Цилла подала дочери свежую одежду. Пока та приводила себя в порядок, занималась обычным для всего человечества туалетом, женщина терзалась, а правильно ли пастор и тот лекарь установили в ней одержимость бесом. Да, у девочки проявляются время от времени мутные глаза с нездоровыми зрачками; да, бывает, делает что-то неуместное или запретное, но разве не все дети похожи в повадках? Или она не так ее воспитала? Эти сомнения грызли Циллу еще до путешествия. Впрочем, женщина начала к ним привыкать.
Сергианна спрыгнула с повозки. И, широко размахивая руками, она длинными шагами приближалась к отцу. Чеканя буквы закричала:
— А! И! О! У! Ю! А! А! А! Е! Всднкв! Бт! Н! Зкт!
Феодор резко обернулся. Подобные крики девочка обычно подкрепляла жестом или мимикой. На этот раз мутные и посеревшие глаза смотрели сквозь деревья, а на лице попеременно отражались то злость, то предостережение, то ужас. Феодор не мог знать, что переживает его дочь в минуты помешательства, бесовства, но интуиция подсказывала, что это мучительно больно... Девочка затопала ногами, по-медвежьи неуклюже приплясывала и прерывисто укала. Уканье напоминало ритм, который боевые музыканты играют при наступлении.
— А! А! А! Ы! У! Э! Ю! Брбн! Ж! Бт!
Сергианна очень волновалась, и это настораживало главу семейства.
— Все хорошо, девочка, не пугайся, — Феодор подошел к дочери и обнял ее. — Это всадники, о которых... нам рассказывали. Они помогут доехать нам до Сен-Тони.
— Е! О! И! У! У! Нт! Н! Мрт!
«Мрт» Феодору не понравилось. «Где же незнакомец? Уж он-то точно бы знал, что делать... Он же и сказал, ехать с обозами...» — Ломею стало не хватать ночного собеседника, пусть язычника и убийцу. «Его, наверное, — подумал глава семейства, — не одолеваю сомнения».
Цилла вылезла на дождь и помогла мужу выкатить запряженную тяжеловозом телегу к Тракту. Сергианна спокойно, как нормальный ребенок, чуть-чуть побегала по поляне, ловя на ладошку капельки дождя, а потом забралась в повозку.
— Фео, они близко. Слава святому Кшиштофу Босоногому! Там охрана, люди маркграфа Фраубургского. Теперь-то мы точно, хвала Единому Богу, безопасно доберемся до Сен-Тони. Правда?
— Дай-то бог, дай-то бог, — вздохнул Феодор, обдумывая странное притопывание дочери.
С неохотой, но стража обозов приняла попутчиков. Им разрешили ехать позади, все равно тяжеловоз вскоре отстанет. Это радовало охрану: приказ однозначен, и время не бесконечно. Еще до полудня обозы оторвались, хотя Феодор и подгонял Офелоса как мог, исхлестав ему спину. Один конник из арьергарда вернулся спросить, не могут ли они подогнать тяжеловоза. Но когда глава семейства развел руками, конник проговорил:
— Дождь, не дождь, а у нас приказ, так что… как знаете, в общем. Скоро будет корчма. Удачи в пути!
Феодор хотел добавить любимую фразу, но не успел, всадник пришпорил лошадь и поскакал вперед. Вскоре скрылся за холмом.
— Может, оно и к лучшему, — проговорила Цилла, поглаживая по мужа спине.
Фео остановил повозку и сурово взглянул на жену.
— Везде-то ты ищешь хорошее! Как ты не поймешь, мы снова одни, и никому мы не нужны: ни епископу, ни лекарю, ни этому королевству! Одни и без защиты! А если нападут разбойники? Так хоть стража могла о нас позаботиться. Зря мы затеяли этот поход…
— Мой Дор, не будь таким угрюмым. Мы живы, и это радостно. Все будет хорошо, надейся на Единого Бога. Он поможет нам.
— Я рисую фрески всю жизнь… Столько сюжетов в писании, всегда там присутствует Единый Бог, но я ни разу не видел, чтобы Он говорил с человеком в наш век. Он отвернулся от нас, от всех нас…
— Ты сомневаешься в своей вере? Почему, Фео, почему?! Я всегда брала с тебя пример. Но вдруг ты отворачиваешься от Господа. Я этого не понимаю! Я отказываюсь понимать!
— Я верую, но… будь он милостивым, разве он позволил бесу вселиться в нашу дочь? Вот чего я не понимаю.
— Может, наша дочь для чего-то избрана Им? И вовсе не бес в ее сердце…
— А Единый Бог разве не может позволить человеку самому выбирать, хочет он быть избранным или хочет тихой мирной жизни?
— Мне не хватает слов и знаний, чтобы ответить. Но я верю, что Единый Бог никогда не ошибается, просто нужно иметь сильную веру, чтобы понять Его.
— Вот и молчи тогда, женщина! А я говорю, Господа больше нет!
— Нет, мой Дор, нет! Я боюсь твоих слов. Не ты ли говорил, что Единый Бог во всем, в каждой истории, которую ты пишешь, в каждой краске, которую ты готовишь, в каждом движении и в каждой мысли.
— Я врал. Уйди назад, женщина.
— Мой Дор…
— Уйди назад! Я приказал!
— Простите, что вмешиваюсь, — раздался голос из леса.
Супруги резко повернулись влево. У дороги топталась чалая кобыла; на ней сидел человек в потемневшей от влаги зеленовато-серой одежде и глубоком капюшоне, из темноты которого выглядывала золотистая щетина.
— Слушая ваш разговор, — продолжал незнакомец, — я понял, почему среди единоверов так много несчастливых семей. У вас слишком сложная религия, хотя бог всего один. И за этого бога вы готовы глотки друг другу перегрызть.
— Где наша соль, незнакомец? — воспалился Феодор.
— Не беспокойтесь, больше я не возьму, мне больше и не надо было.
— Господин, не желает присоединиться к нам в пути? — вдруг вымолвила Цилла, радостно сверкая глазами.
— Ты что несешь, женщина?!
— Да. Я сам хотел это предложить.
— Почему?
— Я думаю, вам легче будет поверить в то, что я послан вашим богом, чтобы защищать вас.
— А на самом деле? — сузил глаза Феодор.
— Это не должно вас интересовать.
— Но помните, господин, пока вы не сказали свое имя, — грустно заговорила Цилла, — мы не сможем вам доверять.
— Это правда, — кивнул незнакомец. Он вывел кобылу на брусчатку и поравнялся с возничим.
— Это честный человек, — шепнула женщина мужу.
— Дай-то бог, дай-то бог, — проворчал Феодор.
Он вздохнул, но спокойнее от слов красавицы жены не становилось. Тревогу усиливал незнакомец. Язычник говорил правду, но не всю, это Феодор понимал. Возможно, он действительно послан Единым Богом. Незнакомец сказал именно то, что они хотели услышать. Но сделал это так, будто сам в это не верит, словно сам сделал этот выбор. И это тревожило Феодора не меньше, чем само его внезапное появление накануне вечером и сейчас. Ломей никак не мог связать слова гостя и его поведение; не мог понять, почему же он выбрал именно их? Незнакомец вызывал в нем веру в Единого Бога. Феодор даже улыбнулся: «Возможно ли такое, что язычник направляет на путь истинный? Или это дождь так влияет?» Не мог глава семейства не признать: незнакомец благотворно влияет на отношения. «С ним, действительно, кажется безопаснее… Но почему?»
— А! О! И! И! Ы! И! А! Ю! И! Ы! У! Е! Е! И! — заголосила Сергианна, вырвав Феодора из раздумий.
Он обернулся. Ее испуганные глаза смотрели на дорогу, и вперед указывала тоненькая ручка. Девочка тряслась.
— Рзбйнк! Вждт! Птц! Лтл!
Договорив, Сергианна забралась между мешками и сундуком, заслонила ладонями лицо. Ее ножки, укрытые в теплые юбки, подтянулись к груди. Сомнений не было: она чего боялась.
Офелос ошарашено храпнул и, оцепеневший от страха, остановился. Кобыла незнакомца лишь фыркнула и мотнула головой.
— Добром за добро – так было прежде, русый человек, — проговорило волосатое существо, материализовавшееся прямо на дороге.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Роса святой Марианны
Глава 3, части 1,2


Познакомившись с попутчиками, а именно так их Родомир и определил для себя, он решил проводить их до Сен-Тони. Одному путешествовать всегда тяжелее, в компании добрых людей и веселее, и безопаснее. Тракт кишел разным сбродом: от бедняков, самобичующихся и прокаженных до раубриттеров, разбойников и сборщиков дорожных налогов. Поэтому Родомир часто избегал дорог, стремясь укрыться от этой глади, рассекающей природу, в лесах, болотах, степях и полях. Места, где не было людей, он считал домом, или родной землей.
Пройдя однажды через Глухоборный лес, человек никогда не становится прежним. Эта местность, полная опасностей, непроходимых сфагновых болот, прикрытых плавающими островками сочной растительности, манила своим очарованием многих путников, но лишь немногие возвращались живыми, если Глухоборный лес их отпускал. И никогда человек не возвращался тем, кем был прежде. Родомир не исключение. Войдя в лес с мыслью о смерти, она вышел с мыслью о жизни. Лес изменил его.
…Родился он в убогой землянке лесной ворожеи. Ведьма-мать часто предлагала услуги взамен плотских утех, которых ей на отшибе не хватало. Лишь ворон этому противился. Она выносила вон его. С рождением Родомира ничего не изменилось, только теперь с вороном гулял сам русый мальчик. Он охотился, познавал травы и повадки животных. Подражал звукам природы. Однажды Родомир услышал, как по-человечески гарланит его ворон. Это было единственное живое существо, которое подражало человеку во всем. С тех пор, а мальчику было лет пять, они с птицей не расставались: вместе охотились, вместе купались, вместе учились у природы, вместе разговаривали…
Родомир обмотал плотной тканью копыта своей чалой кобылы и провел через Тракт. На другой стороне, во власти темного леса Тринадцати Дев природа праздновала триумфы побед хищников и скорбела по их жертвам. Углубившись в заросли, убийца увидел небольшой пенек у родника. Поросший мхом и высокой травой, он был почти не различим. Лишь кривые ветви-корни дубков, растущих на отвесном склоне холма, образовывали нечто похожее на подлокотники. Родомир не сомневался, это был именно трон. Любой единовер сказал бы, это трон великана, но Крысть, как человек, проживший в лесах всю жизнь, за исключением нескольких лет в юношестве и последних лет, прекрасно различал обманку. Это было капище местного народца, который людей не жалует, и старается вовсе не являть себя перед ними. Впрочем, Родомир, знал, насколько они любопытны. Один такой любознательный проказник вывел его из Глухоборного леса. Он показал дорогу ради шутки, чтобы повеселить сородичей. Это спасло юноше жизнь. С того дня Родомир безмерно благодарил богов за природу и за этих существ. Он не водил с ними дружбы, но и старался не оскорблять своим присутствием, если заходил на их территорию.
Убийца уложил на пенек ломоть хлеба, кусок копченой говядины и мешочек с украденной у ломеев солью. Чистая соль – это величайший дар в лесу, ни один майоран с чабером не заменят ее, как бы это не утверждали травники.
…Мальчик вырос охотником. Ему не передалась ворожба матери, хотя она и пыталась привить ему основы. Эти основы он и знал. Этого хватало, чтобы различать магию там, где ее, казалось бы, не должно быть. В нем отсутствовал пророческий дар. Родомир весь пошел в отца. И настал день, когда мальчик почувствовал силу и могущество своего тела, он спросил у матери об отце. Она соврала ему, что это был ворон. А после договорилась с местным князем, частым ее гостем, чтобы взял мальчика в свою дружину. Ворон сопровождал до окраины леса и сказал на прощание: «Друг». Больше Родомир его не видел. Он улетел обратно в чащу. А в деревянном городе юноша представлялся так, как научила его мать: «Родомир, Воронов сын».
Однако люди не глупы, и торговки на ярмарке сразу приметили сходство Родомира и князя. В детинце тоже заподозрили в нем ублюдка, хотя и относились по-братски, и порою снисходительно. Родомир не привык спать на кроватях, не владел мечом и щитом, да и доспехи ему изрядно натирали плечи. А в шлеме он вообще не мог определить, где он находится. Словно под землей, и стальной купол окружает его голову. Этот колокол громко звенел всякий раз, когда по нему ударяли мечом. Родомир бесился, сбрасывал с себя все то, что мешало ему нормально двигаться: ловко, быстро, гибко. Так он жил в лесу и не понимал, почему в городах воинам необходимо носить этот лишний вес.
В первом же бою, юноше объяснили, почему. В пылу драки, обезумев, он скинул с себя помятый шлем и с гаркающим вороньим криком залавировал между противником... В город он вернулся на санях и в шкурах. Его вылечили, но шрам на голове, похожий на гребень остался напоминанием о первой битве. За этот шрам его и прозвали Кристой, впрочем, женщины посчитали, что не должно юноше носить в прозвище женский род, и исковеркали имя. Так Родомир стал Крыстем: то ли крыс, то ли рысь, то ли еще кто-то.
Долго же он не задержался в детинце. Все больше и больше людей сравнивали юношу и князя. Даже в соседних княжествах уже поговаривали о выблюдке из леса. Чтобы обезопасить Родомира, князь вручил ему бумагу и выпроводил из города. Крысть снова пошел в леса.
Он догадывался, что могло быть в бумаге, но неграмотного человека, легко обвести вокруг пальца, поэтому Родомир не спешил показывать ее кому-либо. Да и откровенно боялся, а вдруг там написано: «подавшего грамоту убить», а может: «се княжий сын, осыпать золотом», или просто там поставлено его имя и принадлежность к роду, или наоборот клеймо безродности? Родомир хотел, чтобы бумагу прочел человек, которому он всецело доверяет. Таких людей он еще не встречал.
Да и зачем четные и грамотные люди в мире, где все решает оружие? И кто искуснее им владеет, тот сам делает себе имя. За Родомира говорила награда за его голову – триста гульденов. Такая же сумма по уставу Гильдии Убийц ему положена за работу. Либо ты, либо за тебя: деньги не пропадают бесцельно…
Оставив приношение, Родомир направился на север-запад, вдоль Торгового Тракта. В овраге он нашел углубление, слегка прикрытое длинными корнями, и развел там небольшой костерок. Кобылу, прежде расседлав ее, привязал в устье нисходящего по оврагу ручья и впадающего в родник. Там была густая сочная трава, а сам бережок с небольшой поляной укрывали по кругу лозовые кусты. Еще немного походив вокруг своего убежища приметил опушку, пересеченную множеством заячьих троп. Аккуратно, но быстро передвигаясь по кротовым холмикам, Родомир отыскал хорошую развилку и, смастерив из кожаных шнурков удавки, он расставил ловушки. Еще три установил ближе к лесу.
Вернувшись к оврагу с лапником, он постелил еловые ветви под навесом. Седло уложил под голову, а рядом с ним – кинжал. Расчехлять лук не было нужды, костер с Тракта не заметен, а в лесу есть свои хозяева, которых, как ему казалось, он задобрил. По крайней мере, медведя или волка к нему не подпустят, подобных шуток в их арсенале не наблюдалось. Перед сном, он осмотрел стрелы: не отсырело ли дерево, не размок ли клей из смолы и древесного угля, не шатаются ли наконечники, не смялось ли оперение. Удостоверившись в том, что со стрелами все в порядке, Крысть достал сломанное древко с белым пергаментным оперением. Безработному убийце символ Гильдии не нужен. Впрочем, он сохранил ее, вложив в колчан. Напоследок проверил склянку из темного, почти черного стекла с тертой киноварью. Порошок еще не потускнел, это успокоило Родомира. Это самое дорогое, чем он был вынужден пользоваться. За киноварь Крысть выложил пятьсот монет золотом в рассрочку.
Накрывшись одеялом, Родомир уснул под тихое потрескивание костра и сладкий аромат ельника.
Утром его пробудили холод и сырость. Ручей журчал и разлился, почти вплотную походя к человеку. От костра осталась лишь выжженная клякса на земле. Размяв затекшие кости, Родомир выглянул из укрытия. К дождям в лесу он привык, но теперь он слишком долго жил в городе, поэтому настроение все-таки испортилось. Лошадь его укрылась под длинной кроной ивы.
— Умница, — сказал он, погладив ее по шее.
В пасмурное утро поляна, где он расставил ловушки, выглядела взлохмаченной. На примятой траве, изогнутой в желобки, плескалась вода. Тянуло травянистой духотой. Родомир присел на корточки и недовольно покачал головой: теплый дождь, душный дождь – предвестник ливня; в худшем случае, грозы. Слишком ранней для этого времени года. В природе, летриец знал, все взаимосвязано. Если гроза идет шестого апреля, а не мая, значит, Перун пробудился раньше; а это к войне.
Ловушки были пусты, лишь в самой дальней попался исхудалый кролик. Его влажная тушка давно перестала брыкаться и лежала теперь, застывшая будто бы в прыжке. Родомир снял ловушки и захватил кролика с собой. По дороге он сбил с деревьев пару трутовиков и захватил несколько горстей опавших еловых иголок. Под навесом он освежевал тушку и прожарил на ярком, смолянистом огне.
Позавтракав и оставив часть кролика «на потом», Родомир оседлал лошадь и приблизился к Тракту.
Некоторое время он ехал чуть позади повозок, чтобы не привлекать внимания охранников. Однако его порадовало, что ломейская семья последовала его совету. Это означало, что они в чем-то ему доверяются.
Феодор казался ему пустозвоном. Он был начитан, он умел малевать, иными словами, мог, хотя и коряво в представлении Родомира, рассказать историю посредством картинки. А вызывать чувства мазней – это дар. И как всякий творческий человек, Феодор был робок и несобран. Его вечно мучают вопросы. Ему и хочется и колется. Он любит поговорить, но боится это делать. Добряк, одним словом. Даже не может усмирить жену.
Цилла, вне сомнения женщина прекрасная, пусть и ломейка. Она безграмотна, но умна. Рассуждает здраво и порою идет на такие поступки, которые могут ее скомпрометировать, однако сдержана и верна; что является редкостью в этом мире. Цилла гостеприимна, видимо, решил Родомир, люди часто приходили к ним в гости. Она более набожна, чем супруг, и в ее речи больше житейских истин, нежели философских и вечных. К тому же она замечательная хозяйка, знает свое место и подыгрывает мужу в этом, хотя на деле, главой семьи можно назвать именно ее.
Сергианну Родомир видел со спины. Это крупный ребенок: почти взрослая девица с мальчишескими плечами и широким чуть сгорбленным и искривленным хребтом. Движения ее угловаты и резки, будто она не может их контролировать. Ни дать ни взять – уродец. Но родители ее любят и берут с собой в долгое путешествие, зная, что она немощна и беззащитна.
Если Циллу убийца понимал, женщине тяжело расстаться со своим ребенком, то Феодор выглядел героем. Он заботился о дочери не меньше супруги. Может быть, поэтому Цилла так привязана к Феодору?
Но волновал Родомира другой вопрос: «С какой целью они так далеко забрались на север?»
Когда повозки с тканями уехали далеко вперед, летриец приблизился к ломейской семье. Их по-обычному разбирала ссора. Но ее прервала девочка. Ее сиплый басистый крик, состоящих из четких гласных, словно их высекал кузнец, а затем изрыгающие звуки согласных насторожили Родомира: возможно девочка не так проста, как кажется.
Подслушанный разговор о том, что Сергианна объята бесом, не вызывал никаких чувств, кроме сдержанной ухмылки. Слушая рассказы матери, Родомир понял одну странную вещь. Когда не было единоверия, то и бесов не было. Вот теперь и в летрийских княжествах насаждают единоверие, начали строить специальные узилища для одержимых бесами. Не было же их раньше. А тут взяли и появились. Даже если предположить, что бесы существовали и раньше, то почему никак себя не проявляли? Родомир догадывался в чем дело, но любой образованный человек из Империи Гиттов, из единоверов, ему скажет, что озлобленные домовые, полевики, костровики, полуденники, полуночники и банники, что дергают руками людей и говорят их голосами, – это бесы, которых непросвещенный народ почитал за мелких божеств… Таких оскорблений и сам бы Родомир не потерпел, не говоря о более чутких и ранимых существах, коих можно было бы назвать предками…
— Добром за добро – так было прежде, русый человек.
Кобыла убийцы остановилась и храпнула, приветствуя косматое существо, по виду напоминавшее ребенка, обвешанного паклей, мхами и прелой травой, или огромный холщевый мешок, одетый на крест: пугало. Только это пугало смотрело большими зелеными глазами, утопленными в волосатое лицо. Он появился ниоткуда. Даже для Родомира эта способность леших показалась диковинной, хотя не раз об этом слышал от матери, но словам доверять нужно очень редко. Теперь летриец увидел сам.
Там, в Глухоборном лесу, ему казалось, что леший уходит в заячьи или лисьи норы, раздвигает корни деревьев, скрываясь под землей. Как же он ошибался!
— Русый человек, я могу сказать, что ждет эту семью по каменной тропе дальше, что с этой девочкой или кто эту семью нагоняет. Подарок сделал ты, тебе и выбирать, русый человек. Поспеши, долго не смогу сдерживать время. И так нарушаю договор с богом единоверов.
Дальше по Тракту будет постоялый двор, это Родомир знал, там же узнает местные слухи, девочка тоже пока не беспокоила его.
— Если они едут именно за семьей, то назови их, — схитрил летриец, посчитав, что леший промолчит, если его утверждение неверно.
— Двое: мужчина и женщина. Паладин и ворчливая знатная дама.
— Имена! — настоял убийца, встреча со святошей в его картину ближайшего будущего не входила.
— Откуда мне знать? Сам их не зрел, собрат, который их увидел, передал весть мышке, мышку съела лисица, лисицу загрызла рысь. А зоркий филин это видел, он передал белке, белка по веткам донесла до дятла, а уж дятла я и услышал. Я все сказал, мы в расчете. Благодарю за соль. Звери тебя и твоих спутников не побеспокоят, если не нарушишь закон…
Леший начал исчезать.
— Эй, как далеко они? — крикнул Родомир в пустоту.
— В пяти верстах… — дождевым эхом повис голос лесного жителя.
Убийца взглянул на семью. Бледность их лиц проходила, они отмирали. Напуганная Сергианна все еще указывала пальцем вперед, к ней с объятьями тянулась Цилла, а Феодор обескуражено повернул голову, пытаясь понять, в чем дело. Время отмерло, и кожа ломеев вновь стала нормального (чуть смуглого для этой местности) цвета.
— Доченька! — бросила к Сергианне женщина.
Феодор проследил за рукой дочери и уставился на пустой Тракт. Девочка же, широко раскрыв глаза, начала что-то бормотать на тайном, для Родомира, языке единоверов.
— Вы знаете, что будет впереди? — спросил глава семейства убийцу.
— Постоялый двор, где я намеревался остановиться, пока не пройдет гроза.
— В апреле?..
— А еще хотелось бы узнать слухи. К тому же позади два странных конника.
— А о них вы откуда узнали?
— Ночью видел стоянку, — соврал Родомир.
— И вы не знаете, кто они? Хорошие ли это люди? Они не причинят нам вреда? — спросила Цилла. Феодору хватило слова «странных», что обеспокоиться.
— Для вас, может, это и хорошие люди, а мне лучше с ними не встречаться. Однако, полагаю, они прибудут на постоялый двор вскоре после нас. Там и решим, кто они, и с какой целью едут? Если мимо промчатся, то верить им нельзя. Если остановятся за лошадьми, то это гонцы, от них можно узнать что-нибудь важное. Если остановятся до утра, то у меня будут проблемы.
— Мы вас защитим, — отважно ответила Цилла.
Родомир улыбнулся и почесал шею, представив, как набожная женщина доказывает упертому паладину абсурдность его суждений, ниспосланных ему его богом.
Семья и Родомир продолжили путь. Офелос, видевший лешего, шел медленно и робко, постоянно пытаясь посмотреть, что творится сбоку, но шоры это делать не позволяли, и тяжеловоз начал дрожать в ожидании близкой опасности. Лишь фырканье и похрапывание чалой кобылы, которую он видел и чувствовал, успокаивали его. И все же он тщательно вслушивался в дыхание более свободной спутницы.
На подъезде к постоялому двору дождь прекратился. И природа наполнилась птичьими трелями и свежим шелестом молодой листвы. Небо чуть прояснилось, и мир, казалось, посветлел, хотя духота не проходила.
Постоялый двор состоял из корраля, загона для скота, сельскохозяйственных построек, в том числе кузницы, и двухэтажного здания мидгарского типа. Это было большое продолговатое опрокинутое гнездо, поддерживаемое по-гиттски ровными брусьями. Стены были смастерены из глины и соломы и выбелены, но они слегка потускнели от дождя; а выступающие балки – окрашены в темно-коричневый цвет, который издали выглядел черным. Длинные боковые стены изгибались и смыкались в угловатую крышу, густо покрытую соломой. Все пространство постоялого двора огораживала прореженная изгородь с двумя высокими воротами. Одни встречали путников с Тракта стершейся вывеской, вторые – выходили на луг, который тянулся не меньше, чем на две лиги. На нем паслись отара овец и несколько упитанных коров. Не смотря общий заброшенный вид, жизнь здесь кипела. По двору носились куры, в загончике хрюкали свиньи. Из кузницы доносился перезвон металла. Пара гусей шипели друг на друга. С высоты курятника за жизнью наблюдал огромный пестрый петух со свалившимся набок гребнем.
На постоялом двору проживала семья. Состояла она из шести человек: хозяин – Ксандрс Ликмас, человек рабочий, по собственному признанию, кузнец; его жена – Диля, повариха; две дочери – Агнесс и Роза, помощницы матери по хозяйству; и два сына – Рагнарс и Освальдс, коневод и пастух. В этот предполуденный час они занимались обычной работой. Обозы в сопровождении вооруженных конников проехали, не притормозив, не испив колодезной воды; поэтому семью не особо заботили.
— Рагнарс! — прокричала хозяйка с низкого порога, вытирая руки о засаленный передник. — Скажи отцу, что гости пожаловали. А то он со своим грохотом опять ничего не услышит. Гости обидятся и уедут.
Чистый светловолосый мальчик выполз из какой-то землянки и помчался в кузницу. Из ее трубы валил густой черным дым, уходивший в небеса. «Ветра нет – скверно», — заключил Родомир, спрыгивая с лошади.
— Повозку и лошадей можно оставить в коррале, Рагнарс помоет, накормит и напоит их, копыта проверит, прочистит, — проговорил чумазый хозяин, вышедшей из кузни, напоминавшей внутри адское пекло. Да и сам был похож на черта в кожаном фартуке, в саже и копоти. — Ты слышал меня, Рагнарс?
— Расседлать, и пусть зерно ей дадут, — мягко сказал Родомир, поглаживая кобылу по шее. Та повернула морду и ткнулась широким теплым носом в ладонь. Так она благодарила. — У нее сегодня была очень скверная ночка. Сам не люблю спать под дождем, а что говорить о лошади? Правда, Фрау Смерть?
— Как вы назвали свою кобылку? — удивленно переспросил Феодор, распрягая повозку.
— Фрау Смерть. У летрийцев смерть – женского рода. Да и ноги у моей красавицы сильные. В молодости она одному конокраду так заехала по лбу, что тот свои копыта отбросил. Вот и так и повелось за ней это имя. А вашего?
— А моего кличут Офелосом.
— И что это значит?
— На гиттский можно перевести как «помощник».
— Выносливая скотина. Сколько он уже тащит эту повозку?
— Месяца три-четыре, дома, в Гранхорде, еще и плуг за собой таскал на поле. Трудяга, настоящий помощник! — загордился Феодор, а Родомир отметил любовь ломея к своему тяжеловозу.
Женщины уже принимали ванну, когда из корраля вернулись мужчины. На входе убийца чуть задержался, выжидая появления на Тракте двух всадников. Никого. И Родомир вошел, закрыв за собой дверь.

* * *

Их поездка изрядно затянулась. Так думала Маришка, ожидая от дороги несколько больших приключений, чем пустой Торговый Тракт и лес по обе стороны от него. На деревья, ручейки и поляны сначала не обращала внимания; надо было скорее выбраться за пределы городской округи. А после, на вторые сутки – эта мелькающая картина и вовсе начала ее утомлять. Молчаливый спутник тоже разнообразия в ее жизнь не вносил.
Рыжая бестия ехала чуть позади и прожигала исподлобья широкую спину паладина.
— Ох, как я устала… — обреченно крикнула Маришка. — И дождь идет!
Лошадь паладина повела ухом, а сам он не обратил на это внимание. Девушка разозлилась.
— Дождь, говорю! Я устала! — повторила она, вложив в голос всю мощь ее небольших легких.
Паладин двигался дальше, словно спутницу и не замечал вовсе.
«Мамочка, ты простишь, если я нечаянно упаду с лошади?» — недоброе задумала Маришка, прижимая к груди материнский амулет: он был странно холоден и спокоен.
Не то, что бы девушка вовсе не выбиралась из Фраубурга, но ей довольно редко приходилось далеко от него отъезжать, да и поездки, в основном, были веселее и в экипажах. Однообразие и унылость заменяли бурные разговоры, часто с распеванием песен. Поэтому монотонное бормотание Дитмара ее усыпляло. Еще десять лиг назад, она попросила его замолчать. А теперь и это ее утомляло. «Лучше бы он и дальше пел».
Маришке казалось странным, что люди могут часами ехать в молчании, без какой-либо смены ситуации, без интриг или просто собеседника. «Воистину, говорят, за городом живут дикари!» Девушка начала понимать, почему их так называют: люди молчат, они замыкаются в себе и сдерживают чувства. Однако в ее рыжей голове не укладывалось, почему же тогда в книгах описывают деревенских жителей, как страстных поборников языческой традиции, полной шумных ритуалов и огромных праздников? Подобная пропасть между людьми книжными и тем, что она видела сейчас на пустующем Тракте, казалась рыжей бестии непреодолимой. И в голову вкрадывались мысли: ничто не может соединить эти две ипостаси народа, ни один мост… «только иерархическая лестница», — добавила Маришка, найдя все-таки лазейку в этой дилемме.
Довольная этим, девушка взглянула на паладина. Он остановился, намотал поводья на луку седла. Сняв перчатку, Дитмар облизал и поднял указательный палец. Ветер задувал с юга. Юноша повернулся и наполнил легкие. И тряхнул головой, избавляясь от пустого запаха духоты. «Погони нет», — решила Маришка, приближаясь к ускакавшему вперед паладину.
— Ваше благоухание, госпожа, — обратился он.
— Да… — в ожидании комплимента наклонила голову Маришка и слегка улыбнулась.
— Оно сбивает меня. Вам нужно срочно вымыться.
Рубиново-коньячные глаза, казавшиеся темно-карими в это потемневшее от низких туч время суток, сверкнули исподлобья. А нежная улыбка медленно превратилась в гневно сжатые полоски губ.
— Нам нужен постоялый двор.
— Это тебе нужен постоялый двор, чтобы смыть этот противный смрад. У тебя слишком едкий пот, — огрызнулась девушка.
Паладин за эти часы трижды просил прощения у Единого Бога за совершенные прежде грехи, за которые получил такое страшное наказание. Сдерживая накипавший гнев, Дитмар прилепил ладонь к лицу и тяжело задышал, тщась успокоиться.
Дождь начался под утро, а они так спешили, то решили не останавливаться на ночлег, в любой момент ожидая появление всадников, пущенных в погоню. Теперь же город был далеко, а с ним и внезапно явившаяся война. Паладин смахнул с лица влагу, которая, впрочем, опять появилась, и повторил:
— Нам нужен постоялый двор.
— А чем вечерняя корчма тебя не устроила? — тут же надавила Маришка, думала же она, как будет выглядеть, когда сползет с этой лошади на твердую землю. Зад болел, и упражнения уже не помогали: ноги затекли.
— Там обитает такой народ, которому бы точно пришлось по нраву ваше благоухание, — парировал Дитмар.
— Ах, вот как! Тогда я поворачиваю. Я выберу себе проводника из их достойного общества.
— …настолько пришлось бы по нраву, что к утру остались бы в канаве без одежды, без денег и с поруганной честью, да простит меня Единый Бог за подобные мысли.
— Я передумала. Нам нужен постоялый двор.
Маришка осадила бока лошади, отъехала на несколько корпусов и остановилась.
— Так ты со мной?
Паладин не спеша приблизился. И поглаживая рыжеватую щетину, произнес:
— Слишком тихо. И дятел давно перестал стучать. А еще у меня предчувствие, что за нами наблюдают языческие бесы. Прочь! Прочь! Во имя Единого Бога, прочь!
Девушка нетерпеливо посмотрела на него и хмыкнула. Паладин, запевая гимн Единому Богу, двинул коня вперед.
Услышав молитвы Дитмара, Господь проредил облака, и прохладный дождь, становившийся все теплее и теплее, прекратился. Однако предгрозовая духота оставалась, и природа словно сопревала в мидгарских сухих банях.
Маришка ехала тихо, она задыхалась от тягучего влажного воздуха. Она промокла и теперь одежда нагревалась и, казалось, начинала исторгать затхлый запах, который стремился окружить ее, создать смердящий ореол. Девушка нетерпеливо морщила нос, тщась разглядеть впереди какие-нибудь здания или на худой конец колодец с журавлем. Чтобы, как и советовал паладин, смыть с тебя тухлятину, выстирать одежду и, наконец, вытянув ноги, отдохнуть.
— За нами наблюдают, — выдала Маришка, вплотную подъехав к паладину.
— С чего вы взяли, госпожа?
— Мне так кажется.
— Я не доверяю женской интуиции, ибо исходит она…
— Все, я молчу. Не нужно меня оскорблять. А то я не сдержусь и ударю, папочка меня этому научил, так что… Смотри! — указала девушка рукой вперед. — Там постройки, и на лугу скот пасется.
Дитмар перевел взгляд и сощурился, мысленно удивившись зоркости спутницы.
Под воротами паладин заметил несколько свежих следов: всадник и тяжелая повозка. Колеи от ее колес уходили в грязь дюймов на пять, шесть. Однако вел повозку крепкий конь. Сам смог вытащить ее. Конюшня и кузница приглянулись Дитмару. Это полезные постройки. А вот мидгарское жилище его насторожило. Маришку привлекли куры и свиньи, что с хрюканьем выгребали из корыта хряпу. Такой мерзости она еще не видела. Дождем размыло землю, и теперь она скорее напоминала черно-коричневую кашу. Даже доски, что были брошены поверх грязи, уже запачкались и еле различались.
— Надеюсь, тут есть хоть одна бадья, в которой можно помыться? — спросила девушка.
— Идите в дом, госпожа. Я займусь лошадьми.
Маришка аккуратно слезла с лошади, и, приподнимая свою верховую юбку, засеменила к главной постройке. Дитмар взял ее лошадь и повел в корраль.
— Вы, наверное, опоздали, господин. Ваши друзья уже внутри, — обратился юнец со взъерошенными светлыми волосами; он как раз подносил в ведре воду для статной чалой кобылы. — Оставьте ваших лошадей здесь, я позабочусь о них.
— Чья это лошадь? — нахмурился паладин.
Не дожидаясь ответа, он спрыгнул с лошади и начал снимать седло.
— Человек в темно-зеленом капюшоне, может, в черном, мокрый был, — Рагнарс выливал воду в поилку. — Он сопровождал семью на повозке. Не знаю, что за семья, только дочка их уродина, то молчит, то мычит, — выйдя в проход, мальчик оперся боком о вертикальный брус. — Я тут посмотрел в их повозке, картинки нашел. Ничего интересного… А вы – паладин? — подошел он к Дитмару, разглядывая его, заодно оценил седло. — Я впервые вижу паладина. Мне говорили, у вас должны быть сверкающие доспехи и огромный меч, которым вы разрубаете язычников.
— Лишнего не беру. А доспехи, ты прав, отрок, нужно почистить.
— А я слышал, что для этого достаточно молитву нужную произнести.
— На Бога надейся, а сам не плошай. Такое слыхал?
Рагнарс кивнул.
— Поэтому кто просит по мелочи, никогда не увидит чуда.
— А вы видели чудо?
— Видел, — вспомнил паладин трубочиста, с этим мальчуганом-конюхом они ровесники.
— Здорово! Как закончу с делами, на луг побегу, рассказу Освальдсу. Вот он со злости коров отхлестает!
Дитмар его уже не слушал. Он вновь засомневался в себе и Едином Боге. Почему тот передал ему дар Воскрешения? Разве он не ходил в кабаки, где предавался возлиянию и грешил в пьяном сознании? Разве простительно бить невинных людей, разве он уже выполнил епитимью, наложенную Канцлером?
Если это та семья, о которой говорил епископ, переметнулись мысли паладина, то теперь-то будет легче. Это хорошо, что он их нагнал. Но человек на чалой кобыле в темно-зеленом капюшоне его настораживал. Кто он, зачем сопровождал ломеев? С какой целью присоединился? Можно ли ему доверять?
Мальчик уже скрылся среди тюков с сеном и соломой. Дитмар поискал его глазами, и решил просто громко спросить, понадеявшись на то, что отрок его услышит:
— С каким оружием был тот человек?
— У него лук, колчан со стрелами и кинжал. Меча я не заметил, — отозвался Рагнарс. — Он высокий, как вы, господин, но носит кожаные доспехи. И ходит так тихо, будто призрак. А еще я успел заметить русые волосы, и борода золотистая.
— Русые? Летриец, что ли?
— Наверное, но по-гиттски говорит хорошо. Во! У него на поясе склянка висела. Такую же я нашел в повозке. Красным красится.
Паладин вытащил меч из ножен и тяжело зашагал к дому. Убийца сопровождал семью. Язычник с луком и кинжалом, в доме, вместе единоверами! Он должен умереть. Так решил Дитмар, топая по кладкам, которые под его тяжестью проседали и хлюпали. И все же он сомневался. Если Гильдия послала убить бесноватую девочку, почему он этого не сделал. Вдруг он ими прикрывается, и его цель на самом деле иная.
— Маришка! — осенило паладина.
И он, подойдя к двери, толкнул ее ногой, вбежал в темное помещение, освещенное мидгарским очагом в центре комнаты. Остановился, привыкая к скудному свету и дьявольскими огненно-рыжими бликами на бревенчатых стенах. Крупный темноволосый человек перепугался и свалился со скамьи, упав навзничь. Другой, больше похожий на черта, привстал с хозяйского трона, уперев руки в стол. Новый гость его рассердил подобным неуважением.
— Именем Господа нашего заклинаю: да онемеют уста лживые, которые против праведника говорят злое с гордостью и презрением! Отвечай, муж на троне дома сего, где Маришка?
— В бадье грязь дорожную отмывает, паладин, — произнес человек, что сидел в самом углу, куда не проникал свет.
Дитмар медленно повернулся и наставил на него клинок.
— Чалая кобыла твоя?
— Слушай, паладин, опусти железку. Не пугай Феодора больше дела. Это же не Ксандрс, он всего лишь богомаз. Какую картинку он намалюет, увидев такого паладина?
— Десница Господня высока, десница Господня творит силу!
— Опусти меч, паладин. Мне не зачем убивать тебя.
— Кто ты, нечестивец?
— Я не собираюсь говорить, пока в твоих висках играет кровь. Опусти меч. Насколько я знаю правила этого постоялого двора, то меч в доме имеет право обнажать только хозяин.
— Найдется ли в этом доме хоть один праведник! — с этими словами паладин прошел вперед и, поглядывая на незнакомца в углу, схватил за шиворот богомаза. — Отвечай, кто он?
— Я же тебе говорил, Феодор, что лучше вам не знать мое имя, — проговорил убийца.
— А ты? — обратился Дитмар к хозяину дома.
— Откуда ему знать? Я здесь впервые.
— Этот нечестивец так и будет отвечать за вас? Где языки ваши, покажите, и я отрежу их за ненадобностью!
Дверь в другую комнату открылась. Падалин перевел взгляд. Выходила женщина средних лет в простом платье без изысков. В руке она несла котел с едой. Увидев юношу в доспехах и с мечом, она присела, и попятилась, пока не вжалась в стену. От ужаса, она открыла рот, но произнести ничего не смогла.
— А ты кто? — спросил ее паладин.
— Я – Диля, жена Ксандрса, хозяйка дома.
— Ты знаешь того человека в углу?
— Нет, но он сказал, что вы приедете, и я набрала еды на всех.
— Где Маришка?
— Госпожа моется вместе с женой и дочерью этого путника, им помогают мои дочери. Почему у вас в руках оружие? Вы хотите нас убить?
Дитмар замер, размышляя над своим положением. За него ответил убийца:
— Не бойтесь, хозяйка. Он просто юн еще и вспыльчив… Опусти меч, паладин. Скольких людей в этом доме ты еще собираешься напугать?
— Только тебя! — буркнул Дитмар, отпуская Феодора.
Тот быстро вскочил и отошел к трону.
— Вот теперь я тебя узнал, паладин. Ты – Дитмар, что в тавернах ошивается. Мне уже напели о твоих божественных кулаках. Сколько они носов разбили?
— Ты смеешься надо мной, убийца!
— Убийца? — воскликнула Диля.
Опешил и Феодор.
Паладин сделал шаг к убийце, но тот резко вскочил и прыгнул двери, приложив ухо к доскам. В руке он сжимал кинжал, лезвием вниз.
— Ты это чувствуешь? — повернувшись, спросил он шепотом.
— Хочешь провести меня, не выйдет. Это все твоя бесовская магия! И за это ты умрешь!
— Дубина! — постучал Родомир по голове. — Держи меч наготове, я выйду и оставлю дверь открытой. Ты выйдешь через некоторое время следом. Понял меня?
Не дожидаясь ответа, Родомир открыл дверь и спокойно вышел во двор, окрасившийся в вечернюю бронзу. Дитмар прошел по комнате и встал напротив проема, чтобы видеть, куда нечестивец направился. К его удивлению тот шел строго прямо. И спустя шагов тридцать остановился и повернулся к Тракту лицом.
Убийцу обдало яркими вспышками синего и красного пламени. Паладин не устоял и вышел на порог. У ворот на постоялый двор стояли два человека, а за ними находился портал, что мерцал золотистой рябью. Первым притянул внимание Дитмара беловолосый мужчина в синем бархате, расшитым бусинами и жемчугом; рядом с ним, сложив на груди руки, стоял высокий и худощавый маг в черной сутане, расшитой толстой красной нитью.
— Вот мы и снова встретились, мил сударь, — жеманно проговорил маг Гильдии Лазурного Неба.
— А я вижу, враги объединились, — спокойно проговорил Родомир.
— Это временно, — огрызнулся маг Гильдии Черного Жезла.
— А вы, мил сударь, я вижу, тоже времени даром не теряли. Тоже друзей завели? — посмотрел лазурит на паладина.
— Я не буду таким милым, как мой союзник, и спрошу напрямую: где девочка?!
— Одна под нашей защитой, — парировал убийца.
— Что вам нужно от девочки?! — крикнул паладин.
Насколько он бы наслышан, Кассиан фон Обершварц недолюбливал этих магов. А видеть перед собой самых разыскиваемых Гильдией Охотников-на-Ведьм колдунов вместе, редкая удача. И за сведения о них можно получить не малую сумму. Деньги Дитмара не интересовали, а повышение до сержанта вполне может пригодиться. Чем дальше он будет от кабаков, тем меньше он будет грешить. А чем меньше будет грешить, тем меньше будет сомневаться в праведности поступков. Так ему казалось.
Родомир был в меру спокоен. Он знал, что один против глав магических Гильдий он не выстоит. Паладин подвернулся хорошим подспорьем в этом деле. Но одной божественной магии ему не хватит, чтобы защитить девочку. Задумался Родомир над тем, что девочка, в самом деле, не так проста, как кажется; особенно учитывая тот факт, что ради нее объединились враждующие Гильдии.
— Значит, по-хорошему вы ее не отдадите? — контрспросил Виллехальм – глава черноперчаточников.
Его лицо искривилось. Он освободил руки и растопырил пальцы.
Родомир не ответил, паладин сомневался. Дитмар чувствовал, что убийца сейчас на его стороне, но не понимал: почему? К тому же он не мог оценить такой поступок. Выйти против двух магов с одним кинжалом, зная, что может оказаться один против трех, на это требовалась безумие и сила характера, каковыми, по слухам, обладают не только летрийцы, но и мидгары – язычники. Это смущало паладина. С такими нервами из них получились бы отличные паладины, но вместо этого, они противятся вере в Единого Бога.
— Милый Вилли, не будь столь жестокосердечен с этим летрийцем. Он мне по-человечески нравится. Он умен и мужественен, — наклонил голову лазурит.
— Умен, говоришь? Что ж, — разминал пальцы Виллехальм – признак того, что этот маг – специалист в жестикулятивном круге магии, — стоит посмотреть его проворство…
Маг хлопнул в ладони; из пальцев показались небольшие золотистые нити. Они связались узелком между ладоней и начали сворачиваться в огненный клубок.
Дитмар, что впервые видел применение магии другими людьми, остолбенел, с интересом наблюдая за действиями мага. Лазурит посмотрел на него, оценил и улыбнулся. Родомир согнул колени и напрягся. Он опустил брови, сузив себе обзор. Он концентрировался только на огненном шаре и руках мага. Убийца ловил каждое их движение, каждый взмах, каждый поворот, в любой момент ожидая броска. О том, что он не взял с собой лук, уже не сожалел: сделанного не воротишь.
Однажды Родомир видел битву магов, на полет шара до цели требуется время и он подчиняется законам природы. Это были важные знания в его положении. Убийца перехватил кинжал за лезвие и приготовился бросить его по дуге снизу вверх. Но ждал первого шага колдуна. Только так он застанет его врасплох.
Виллехальм, заметив это, приподнял бровь. Резко убрав верхнюю ладонь от шара, он следом также быстро пронзил его пальцами, разбив на части. Для Родомира это стало сюрпризом. Он одного шара легко увернуться, от нескольких – будет сложнее. Однако в сердце летрийца взыграло пламя Огнебога…
Маг оттолкнул от себя шары и придал им ускорение с помощью мудры изгнания: прижав средний и указательный пальцы к ладони, а остальные – выпрямив по направлению к летрийцу. В этот момент убийца метнул кинжал. И заметив, как сорвались шары и какую фигуру они образуют в густом, предгрозовом воздухе, тут же завалился на спину. Закрыл лицо руками.
— Siste gradum! — вскричал мягкий голос лазурита.
Волна огненного жара прошла над Родомиром, после он убрал руки. Приподнявшись, он увидел, что его кинжал завис кончиком лезвия перед испуганным лицом Виллехальма. Обернулся, один шар объял пестрого петуха, испепелив его в плазме. Остальные полетели дальше, и зарылись в бугор, оставив несколько круглых выжженных проталин.
Паладин приоткрыл рот. Лазурит был неестественно напряжен.
— Девочка наша! — процедил Родомир, поднимаясь на ноги.
Виллехальм выпрямился и глубоко вдохнул, успокаиваясь. Он взял кинжал убийцы и рассмотрел его, пробуя подушечкой большого пальца остроту лезвия. Встряхнув головой, он повернулся к лазуриту и произнес:
— Ты спас меня…
— Не без этого, Вилли. Я же предупреждал, что он умен и мужественен. Он мне нравится. Думаю, стоит оставить ему жизнь. Но что делать с паладином?
— Его убить будет проще, — повернулся к Дитмару Виллехальм.
— Не спеши, маг, — вставил слово Родомир. — Он также под моей защитой.
— Мил сударь, пристало ли вам, язычнику, защищать единовера?
— На то я и язычник, чтобы делать то, что мне заблагорассудиться!
— А что ты можешь теперь без своего кинжала? — усмехнулся Виллехальм.
— Не совершай ошибок, маг!
— Этот летриец мне все больше и больше нравится, Вилли. Не стоит его недооценивать дважды за один вечер. Думаю, мы узнали достаточно. Пойдем, у нас еще есть дела. И… верни кинжал убийце. Он ему будет полезнее.
— Он же его снова швырнет, на этот раз в тебя.
— Нет, он не такой. Он слишком честный и прямолинейный для этого.
— В отличие от тебя, Белландино.
— Ты назвал меня по имени, Вилли. Это хороший знак. Пойдем, не будем более тревожить этих людей.
Виллехальм небрежно швырнул кинжал паладину. Дитмар поймал его и начал рассматривать. Затем маг повернулся к Родомиру, осмотрел его, словно запоминая.
— Мы еще встретимся, убийца.
— Я тоже подумал, что ты найдешь для этого причину.
Черноперчаточник улыбнулся, а затем вошел в портал.
— Простите моего друга, господа. Он не умеет прощаться. Всего наилучшего, — распрощался лазурит, также шагнув в золотистую рябь портала.
Пространственное окно завертелось против часовой стрелки. Секунду спустя из него вылетела объятая морозным пламенем стрела. Дитмар оторвал взгляд от кинжала и замер, удивляясь происходящему. Родомир вытащил из небольшой нож, которым обычно разделывал тушки или нарезал хлеб и метнул его наперерез стреле. Лезвие разрубило стрелу пополам, но кончик ее, хотя и сбился с траектории, но угодил в цель. Паладин, выронив меч и кинжал, схватился за плечо. От ледяной, жгучей боли Дитмар хрипло взревел, чем вспугнул вышедшего на вечернюю прогулку порося.
Родомир бросился к паладину и с силой оторвал его руку от плеча. Наконечник вонзился глубоко, но кость, по вероятности, не задел.
Не теряя времени даром, убийца впихнул Дитмара в хижину. Тот не устоял и рухнул на пол, сжавшись.
— Огня! — крикнул убийца.
Диля ринулась к очагу и схватила полено. Родомир бросил взгляд на растерявшуюся женщину, и вырвал деревяшку. Ногой перевернул Дитмара на спину, и приложил красные мерцающие угли к ране.
Паладин чувствовал, как лед в его теле тает, а рана прижигается, останавливая кровь. Боль не уходила, но теперь она казалась сносной и терпимой.
Родомир помог паладину встать, довел его до скамьи перед столом и усадил его.
— Меч… — прохрипел Дитмар.
Летриец вышел во двор. Портал исчез, Тракт пустовал, лишь листва шевелилась, заигрывая с усилившимся ветром. Собрав оружие, Родомир сначала вернул в ножны кинжал, разделочный нож, и лишь после этого, внес тяжелый двуручный меч паладина в дом. Убийца положил его на стол перед Дитмаром.
— Ты первый язычник, который его касается, — проговорил он.
— Бесполезная железка, — парировал Родомир, усаживаясь в темном углу.