Медальоны Всецарствия, отрывки...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Решил переписать...


1
― Вы знаете, почему вы здесь?

Вопрос пронесся по судебной зале Готтенбурга, взлетел к величественному своду, украшенному фресками и мозаиками на религиозную тематику, и утонул в расшитых золотом гобеленах, которые прикрывали стрельчатые окна и потайные двери. За долевым столом, покрытым красным бархатом, восседал конклав кардиналов в бордово-лиловых шелковых накидках. В центре, перед огромной книгой, обтянутой черной кожей, находился Великий Инквизитор – седой, короткостриженый старик с фанатичными черными немигающими глазами. Дряблая кожа была усеяна глубокими морщинами, губы – гордо сжаты в тонкую полоску; обвислые щеки нервно вздрагивали, нетерпеливо ожидая ответ подсудимого. Покрытые старческими пятнами, крепкие руки сдержанно лежали на фолианте. Вкупе с выпуклыми мышцами плеч они выдавали в нем не только богослова, но и человека, которому доводилось держать клинок. Великий Инквизитор выправил осанку и приподнял подбородок.

Судья знал, что позади, возле витиеватых канделябров, топчутся послушники. Он слышал, как шуршат сутаны, как слегка хлопают сандалии по холодному мраморному полу, как сопят писари, которые сидели за обвиняемым. Инквизитор предвкушал триумф.

Тишину разорвал медленный хриплый голос – но в нем по-прежнему слышались нотки юношеского самолюбия:

― Я знаю прекрасно: нет истины в моих словах. Все в руках Единого Бога, и лишь конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегрешениях, или стоит мне покаяться даром?

Человек, сказавший это, понимал, где находится; знал о неминуемой каре за неправильное слово. Обвиняемый сидел ровно, уложив руки на колени. Такая поза давала преимущество: он мог в любой момент опрокинуться назад и попытаться бежать, мог встать и подойти к столу конклава; в этой позе нельзя было разобрать, говорит он правду или лжет. Вымуштрованная в отряде капитана Родегера фон Ульрихбурга посадка доказывала: человек держит себя в руках, контролирует рассудок; он спокоен, чрезмерно спокоен.

Кардиналы искали брешь, малейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжечь на осужденном клеймо еретика. Ответ обвиняемого пришелся им не по душе. Они не ожидали от этого человека дерзости и рассудительности. В ответ на главный вопрос суда мужчина дал понять, что ставит под сомнение компетентность кардиналов. По зале прошли громкие перешептывания, которые отлично были расслышаны писарями. Перья зацарапали по пергаменту: «Какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня! Небывалая дерзость!»

Великого Инквизитора проняла мелкая дрожь. Тайно, он злился, разумея, что эти заявления ничем не подкреплены, а фраза подсудимого логична и справедлива. Нельзя было бездоказательно назвать мужчину еретиком. Этот человек, который спокойно сносил выпады, учился не только у знаменитого в Империи Гиттов лекаря, но и весьма образованного в теософии лица. Инквизитор поднял левую руку, совместив указательный и средний пальцы, прижав остальные к ладони, - кардиналы успокоились; перья застыли в ожидании новых слов, лишь послушники продолжали нервно шуршать. Судья понимал, какой урок они получили сегодня ночью. Редко встречается умный и хитрый подсудимый, которому защищать самого себя повезло. Раз или два в жизни.

Облизнув пересохшие губы, Великий Инквизитор сморщил лоб и, слегка наклонив голову, глянул на обвиняемого так, словно хотел внушить ему мысли. Секунду спустя судья принял прежнее положение; и под скулами заходили желваки, вырисовывая на морщинистом лице маску нестерпимого презрения.

― Назовите себя, ― скривил он тонкие губы, прекрасно понимая, что это формальность для протокола. Инквизитору снился четыре года носитель этого имени. В первый год – как знак того, что желает с ним познакомиться, во второй – как память о первой встрече, в два других года судья грезил, представляя, будто лекарь отплясывает танец святого Гвидо, болтаясь в петле на Штирнплац.

― Дитрих Тильке, ― спокойно проговорил хрипатый мужчина.
Он убрал с лица седой локон и заложил его за ухо; веки то ли покорно, то ли равнодушно опустились на льдисто-голубые глаза. За двадцать четыре прожитых года человек успел повидать многое. Еще в сиротливом детстве Дитрих узнал цену жизни: смерть рядом, она поджидает не только зевак, но и педантично осторожных. Поэтому, чтобы выжить, ребенок понял, необязательно желать больше, чем тебе необходимо на день, однако это необходимое нужно заполучить, во что бы то ни стало, даже через смерть другого человека – но это, как считал Дитрих, был крайний случай.

― Все правильно, ― Великий Инквизитор открыл книгу где-то посередине. Не было нужды читать – эти строки писал он сам. Судья наизусть выучил то, что связывает подсудимого со смертью. ― Родился в одна тысяча сто пятьдесят первом году от Рождения Единого Бога в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под подозрением в покушении на Альбрехта Нита - наследного принца Империи Гиттов; за некромантию и алхимическое умерщвление людей был, в результате подкупа Великого Инквизитора Фолквина, осужден лишь на избиение палками!.. Далее. В Шварцфухсберге обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель с Блюменштрассе... ― твердил Инквизитор с упоением, давая писарям, кардиналам и послушникам ужаснуться от количества смертей, окружавших поседевшего лекаря, ― находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама Нита... и это далеко не весь список. Я даже не затронул года Бегства, перед тем, как мы его поймали, ― закончил судья, отваливаясь на спинку резного стула. Великий Инквизитор сладко сощурил глаза и, скрестив на груди руки, ухмыльнулся от удовольствия.

Кардиналы подались вперед, нетерпеливо ожидая очередной ответ. Они готовились поймать обвиняемого на лжи, как на червя плотву; готовились подсечь и вытянуть на берег, где бы сварили в котле этого еретика. Дитрих взглянул на лица, которые тянулись к нему, приподняв носы, словно в предвкушении рыбного супа. Это раздражало его, однако вида так и не подал.

Лекарь не раз играл с капитаном в шахматы: судья ходил белыми, но мужчина уже знал, чем кончится эта партия: черная дама поставит шах и мат. Оставалось смиренно ожидать развязки.

― Я убил одного человека, но уже искупил вину, ― сказал он.

С необузданной, первородной злостью Великий Инквизитор захлопнул фолиант, это глухого взрыва подпрыгнули писари – им еще не доводилось видеть, чтобы так негуманно обращались с книгой. Они оторвали глаза от угловатых букв и посмотрели на судью – тот всем видом показывал, как сожалеет о том, что дал слабину, сорвался, позволил проявиться эмоциям. Лекарь же сносил выпады так, словно обвиняли не его, а кого-то другого. Заметили писари пристальные взгляды послушников, которые, по-видимому, решали для себя, видят они перед собой человека или его мистический образ?

― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?! ― собравшись, надавил Инквизитор; поседевшие брови при этом изогнулись так, что над сердитыми глазами проявилась литера «М».

― Я - раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические и колдовские способы умерщвления, ― парировал Дитрих, ожидая подобный вопрос.

Правду он знал, знал ее и Великий Инквизитор. Однако лекарь понимал, что такой человек, как судья, не положит своего короля на доску, признав поражение – он будет играть до конца, распаляясь, но следуя своему принципу: «Не сдаваться!». Дитрих помнил, как Великий Инквизитор может отстаивать свое мнение. Он добился расположения гроссмейстера Ордена святого Печольда Немертвого, к нему прислушивались на Совете Ордена, именно он добивался звания риттера для одинокого лекаря. Из-за его речей капитульеры разобщились, поставив вопрос ребром: либо они, либо Дитрих. Гроссмейстер выбрал лекаря – Орден распался. Однако Великий Инквизитор не сдавался. Желая величия и признания, он вскарабкался на вершину церковной власти. Если бы не его упорство, лекарь до сих пор был бы на свободе. Два года выслеживания, травления агентами, легатами, наемниками. Бегство – стало для Дитриха самым сложным периодом в жизни. Он должен был решить: следовать закону и звону гульденов, как те врачи, что лечили принца Альбрета Нита мышьяком и растертым в порошок изумрудом от простой простуды; или последовать за наукой, как призывал его покойный учитель – Дитерих Шварцфухс – соблюдая при этом заповеди, которые установлены Единым Богом. Дитрих понимал, что самый добродетельный путь в этом мире лживых Великих Инквизиторов станет ересью, ибо церковники продались магам, даже ламп и чудес накупили, только бы заручится поддержкой одной из влиятельнейших организаций – Ордена Магов Белой Руки. Лекарь ненавидел магию, но не отказывался узнать врага. В своих исследованиях Дитрих нашел то, что связывает Орден Магов и Главную Торговую Гильдию, и то, какое отношение к этому союзу имеет Великий Инквизитор.

Лекарь был обязан появиться на суде, чтобы лично сыграть в словесные шахматы с человеком, который ему помогал три года назад, а ныне желает его смерти. Если Великий Инквизитор думал, что Дитрих смирился, поэтому дал поймать себя, то сам мужчина знал, что дерзнул предстать перед конклавом, ибо решил, что Бегство стало бессмысленным, но этот волевой поступок повлечет перемены, которые восстановят Равновесие в Империи Гиттов.

― Тебя прозывали некромантом, ― наседал Инквизитор под скорое царапанье пергамента. ― Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?

В предвкушении победы он застучал до дубовой столешнице украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились, и на лице проявился намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами. Инквизитор помнил, каким жалким и тщедушным попал юноша в Орден святого Печольда Немертвого, как долго он принимал в себе дух Гильдебранда фон Ульрихбурга, как тяжело было обучение среди сверстников, косо поглядывавших на простолюдина. Припомнил судья и битву Дитриха с Анри Дениксо. Некромант был прилежен и исполнителен, иначе бы гроссмейстер не позволил бы стать ему риттером. Орден распущен, и прежние заслуги не имеют значения. Дитрих стал опасен – это был единственный человек, которого Великий Инквизитор откровенно опасался. Если лекарь смог усмирить гордыню Родегера фон Ульрихбурга, пристыдить Лютвина Братоненавистника, то от этого мужчины можно было ожидать всего. Однако, улыбнулся судья, у некроманта есть одно слабое место – он боится смерти, он никогда не дойдет до убийства или угроз. Инквизитор знал, что Дитрих убил всего одного человека, появления рядом с другими трупами – лишь неблагоприятное стечение обстоятельств. Это-то и пугает лекаря – его всегда окружает смерть. Куда бы он ни шел, ни бежал, всюду остаются мертвые тела. Подобную комбинацию грех было не разыграть.

― В вашей книге должна быть страница об Ордене святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов. Упокоение душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта печать старит быстро, ― ровно проговорил Дитрих, радуясь внутри, что у Инквизитора заканчиваются доводы, и следует начинать контратаку. «Ты уже заигрался белой дамой. Что ж, прощайте белые кони».

― Орден распался! ― поднялся Великий Инквизитор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачивается подобно снетку. ― Он погряз в грехах, и был предан анафеме!

Дитрих прекрасно понимал, что спокойствие больше раззадорит судью. Кардиналы, писари, послушники – это пешки, которые еще сыграют на руку черным фигурам, когда от злости Инквизитор пожертвует ферзями.

― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни гроссмейстера, ни Инквизитора. Только через год ландсмейстер стал Великим.

― Ты на что намекаешь?!

― Мне известно, как ландсмейстер подкупил капитульеров, дабы те избрали его гроссмейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Магов из утерянной казны Ордена Некромантов. Орден святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден святой Марианны Небельсумпфской и так поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.

― Это же симония! Подкуп! Грех! ― заворошились кардиналы, от их голоса заколебалось пламя свечей, и расширились очи послушников – пешки

Все переглядывались, только Дитрих ловил взор судьи. Тот краснел и гневался, лицо начинало дергаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло, он не догадывался, что некромант знал так много - ставка на смерть не сыграла. Инквизитор понял, отчего лекарь быт так спокоен, он не смирился. Этот больной, углубленный в себя юнец не смирился, он дерзнул выступить против Церковной Власти… «Истинный некромант» успел подумать судья, прежде чем услышал голос Дитриха, перекрывающего гомон:

― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландсмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?!

― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! ― закричал Инквизитор, делая вид, что запаниковал, он уже сдался, впервые в жизни, и был этому рад.

― Почтенный брат, конклав постановил освободить Вас от обязанностей Великого Инквизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, ― заявил высокопоставленный кардинал.

― Кому вы поверили, несчастные?! Некроманту?! Изуверы! ― продолжал судья, откровенно облагораживая Дитриха, своего победителя.

― Сядь, ландсмейстер! Ты произносил, что Орден погряз в грехах. Не о себе ли ты говорил? ― сказал Дитрих, подходя ближе к столу конклава. ― Как считает одна моя знакомая: чем больше человек говорит, тем быстрее он умрет.

После этих слов Инквизитор демонстративно плюхнулся на стул. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом, черными стрелками бровей и с томными, мудрыми глазами цвета полуденного неба, прикрытого тонкими перистыми облаками.

― А вот, кстати, и она, ― улыбнулся Дитрих, глядя, как волнистое лезвие кинжала упирается в глотку Великого Инквизитора.

Черная дама сделал ход, следующим – она объявит судье шах и мат. Моргретта обязанности знала прекрасно. Это была лучшая ученица своего отца, знаменитого убийцы в Империи Гиттов.

― Вы не оскверните это место кровью! ― возмутились кардиналы.

― Здравствуй, братик, ― затем черноволосая девушка повернулась к церковникам и добавила: ― А вам бы только Богу молиться!

Дитрих не мог наглядеться на кузину, слишком она была женственна и грациозна в темном и кровавом ремесле. Даже ушитая мужская одежда подчеркивала ее величие. Озера карих глаз, обрамленным густыми ресницами, так пленили, что, казалось, сам готов отдаться этой женщине с потрохами, подставить свою грудь, лишь бы она, а не кто-нибудь другой отнял жизнь. Доброжелательная улыбка под ровным красивым носиком – все, что нужно видеть перед смертью – черный ангел, который дает упокоение.

― Он признал вину. Убей, сестра, дочерь Тьмы - Симонию.
Моргретта склонила голову набок, затем встряхнула копной волнистых волос и заученным движением вогнала кинжал под кадык. Это выглядело так естественно, словно убийство – обыденный ритуал умывания, причесывания или приема пищи.
Великий Инквизитор посмертно запомнил запах жасмина, который провел его в Духовные Миры.

― Вы знаете, почему здесь я? ― спросил у мертвеца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь седых волос.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Новое произведение по Тримирью (год 1177).
для справки:
1171г - Некромант: Исповедь Ассассина (надо переписывать)
1172г - Некромант: Шут Благоверный (не написана)
(1172 - начало 1175гг - Годы Бегства Некроманта...)
1175г - Некромант: Медальоны Всецарствия (написана)
1176г - Некромант: Клинок Двойника (начата, план готов, размышляю)
1177г - Следопыт: Святой Розарий (рабочее название, план отсутствует)
1183г - Следопыт: Смерть Некроманта (планируется; да, мой любимый Дитрих сдохнет)
1186г - Следопыт: Восхождение Эльгельбрехта (планируется, кто не в курсе Эльгельбрехт (сын Родегера и Эрлинды) переводится как Ангельское Сияние и в Медальонах Лютвин шутит на эту тему: "Только женщина могла назвать сына Ангельским Сиянием")

Следопыт

Но ты, царь, дай мне
позволение, и я умерщвлю
дракона без меча и жезла.
Царь сказал: даю тебе.
Даниил 14:26

1
-- Вот как раньше люди жили? Боги были, Боги пили, люди жили – не тужили. А сейчас? Посмотри, сын мой, на мировую жизнь – все ждут часа смерти своей. А наш-то Единый Бог Спаситель, даже час ее прихода не укажет, -- монах хлюпнул уголком пухлого рта, -- дескать, нечего судьбу свою знать. И я том же. Токмо все одно – люди знают, что умрут. Судный день не за горами… Знать бы, по какую сторону Южных Гор: по нашу или ломейскую, а может, Ангел Смерти нашей со стороны Эль’ейских Королевств заходит или от мидгаров? А может от летров идет, известно же, что за Влтовой язычники живут, и живут, и живут… точно пьют.
Собеседник грузного, краснощекого монаха, зашевелился, озираясь быстрыми серыми глазами по сторонам:
-- Тише вы, узнает, епископ – отлучит от сана.
-- А что я сказал? Сетовать на жизнь – призвание людей нашего века, -- заверял антонианец юноше, приложив ладонь к груди. -- К тому же сам Единый Бог заповедовал принимать причастие. Вот и я: выпью кварту и заем пшеничным хлебушком, - чем не причастие? Надо будет, перекрещу, освящу, под алтарем подержу денек-другой…
Монах сложил руки на пузовой горе и отвалился спиной к холодной стене из обтесанных камней грубой работы. Затем начал наблюдать за молодым собеседником: его нервными движениями и желанию покинуть не скромный дом. Видимо, подумал монах, сын его мирской боится продолжить разговор, но пуще страшится, на ночь глядя, пуститься через лес в ближайшую деревню. Ведь, как известно, девственница с мешком золота здесь не пройдет точно. Все это монаху подогревало нос к еще одной пинте крепленого вина.
Почесав широкий нос, он проговорил:
-- Помнишь, сын мой, как в Писании сказано: вне дома меч, а в доме мор и голод. Так что ешь булку и запивай вином – с голоду не помрешь.
-- Отче, так мне, что, всю жизнь здесь сидеть? -- наивно спросил юнец.
-- Нет, можешь и походить вдоль лавки или вокруг стола, -- рассмеялся поросячьим визгом монах.
Юноша испугался, как маленький ребенок с большой фантазией, который представил себя точно таким же монахом в старости, такой же живот-поставку для кружки и креста, такой же живот-бурдюк для пива и вина. Вообразил на мгновение себя на месте антонианца. Это ужаснуло его, но возраст юноши подбирался к зрелости, и как положено, он начал обдумывать в светлокудрой голове, как это до колик в желудке смешно. И вслед за монахом разразился звонким, громоподобным, раскатистым хохотом.
-- Вот видишь, сын мой, даже в смерти можно найти повод посмеяться ей в лицо!.. Брось-ка в камелек еще пару дровишек, прохладно как-то стало. Точно смерть с мечом на порог взошла.
Юноша живо справился с работой и засмотрелся на язычки пламени, вылизывающие сухие полена; на огненно-красные угли, которые, по его мнению, показывали ад и пекло на земле.
-- Куда ты смотришь? -- вновь рассмеялся монах. -- О чем задумался? На пороге холодная смерть, а в камельке Геенна? Да, так оно и есть. И человек вынужден обретаться лишь в тепле, а потому, чтобы согреться, необходимо пить и есть. Так ешь и пей! А так все одно – либо меч, либо голод, либо язва моровая на худой конец.
Мальчишка отстранился от камелька и уселся по другую от антонианца сторону ветхого, ссохшегося стола, который держался лишь на красных каплях вина и еще на Святом Духе, как утверждал сам монах.
-- Ешь и пей, -- повторил антонианец.
Юноша только пригубил из глиняного стакана, как за окном, затянутым телячьим пузырем, промелькнула тень. Дрова вспыхнули, предчувствуя свежий ночной ветерок, и углубились в угли, выбрасывая в дымоход фонтаны пепла.
С монаха слетела пьяная блажь. Он быстро, как медведь, уселся ровно и шепнул юнцу:
-- Живо в сундук!
Перед тем как скрипучая дверь начала отворяться, монах сбил мальчишеский стакан на пол. А сам отломил кусочек хлеба, перекрестил его на глазах незваного гостя, затем обмочил в вине и, с молитвой на губах, проглотил.
Гостем являлся поджарый человек в отрепьях: льняные одежды несколько раз были заплатаны то красными, то синими тряпками. Но на ногах красовались кожаные сапоги, выкрашенные в черный цвет, и с ремешками, проклепанными сталью. Поверх одежды была накинута короткая стеганная, в дырах, куртка, на ней темнела черная кольчуга, препоясанная перевязью с фальшионом. Через плечо был перекинут летрийский выгнутый лук, без тетивы, но закрепленный тонкоплетеной пенькой. Хотя в боевом виде незнакомец казался толще, но худое, скуластое лицо все же выдавало его жилистость. Из-за этой черты, не свойственной местным людям, и кольчуга, и одежда неестественно свисали складками вниз.
Монах заставил глаза упереться ему в лицо, обрамленное черным капюшоном с длинным хвостом.
-- Да благословит Единый Бог ночных гостей, ищущих приют у бедного монаха, -- вяло проговорил антонианец.
-- Ты мне голову не морочь, боров! Отвечай, съестные припасы есть? -- голос незнакомца был хрипатым и грубым, словно его горло жгло не то от изжоги, не то от кашля. А скорее, подумал монах, тот болен моровой язвой, хотя отбросил навязчивые мысли.
-- Я бедный монах, и могу лишь предложить разделить со мной скромную трапезу, которую Господь послал сегодня мне.
Незнакомец прошел по скрипучему полу и заглянул в кувшин с вином; при этом тень его вытянулась и сузилась. Затем он гневно проговорил, опершись руками о стол так сильно, что начал выходить со скрипом Дух Святой:
-- Монах, пьющий крепленое вино из графства Клеетеппих? Не слишком ли дорого для бедного служителя Господа нашего? Или ты кого еще пригрел?
-- Нет, что вы, господин путник. Я здесь один. А вино мне оставил один рыцарь, спешащий в Небельсумпф. Он, благородный человек, подарил мне этот кувшин.
Гость выпрямился и осмотрел хижину антонианца: небольшой очаг, с пылающими дровами, над ним на вбитом между камней гвозде висели четки. По левую руку от камелька располагался стол и две дубовые скамьи. С другой стороны, под связками лука и трав располагался большой сундук, окованный проржавевшим железом; сверху его накрывал коврик, впитавший в себя больше пыли, чем сажи лицо кузнеца, который этот сундук обил железом. Далее, вдоль стены шла простая койка, крытая толстым шерстяным одеялом. Но внимание незнакомца привлекли свежие капли под кроватью. Он презрительно и холодно взглянул на монаха.
-- Один, говоришь, -- не то спросил, не то утвердил хрипатый гость в дорогих сапогах.
Их в полном объеме монах рассмотрел, когда незнакомец заглянул под пыльную постель и выудил оттуда глиняный, чудом не разбившийся стакан. Человек в отрепьях и таких славных сапогах не мог быть хорошим – подумал антонианец, но было поздно. Разбойник внутри, и его ловкость, не отяжеленная пузом, предоставляла ему бОльшую выгоду. Незнакомец провел пальцем по стенкам стакана, затем попробовал влагу на язык.
-- Крепленое вино. Недавно налитое. Зачем тебе понадобился второй стакан, когда ты, боров, говоришь, что один?
-- Как, я не сказал? Я так испугался, когда мелькнула тень за окном, вот и обронил стакан, а он, видимо, закатился под кровать.
-- А крошки по другую сторону стола?
Монах задрожал, понимая, что дальше не может обманывать разбойника, доводы заканчивались, а вино, как бы о нем не говорили, скорости мышления не прибавляло. Незнакомец схватил тонкопалой, но крепкой рукой антонианца за рясу и хорошенько встряхнул, не замечая грузности оппонента. Разбойник дыхнул гнилью:
-- Говори боров, кто еще здесь?! Я облегчу твой язык. Пол ночи я наблюдаю за твоим домом, и никто не выходил, однако звонкий детский хохот весьма разнится с твоим поросячьим визгом. Где мальчишка?! Отвечай, или станешь первым желудем на дубовой ветке!
При этих словах юнец собрался с мыслями в молодой светлой, пусть пьяной голове, что придало ему небывалую для своих лет отвагу, и с хлопком откинул крышку сундука. Незнакомец глянул искоса томным карим взглядом, оценивая мальчика, но при этом не разжал пальцы, державшие монаха за грудки.
-- Отпусти его, разбойник! -- возопил юноша, поднимая массивный деревянный крест, хранившийся на дне сундука.
Гость медленно отошел, стараясь сделать так, чтобы его руки были на виду у багровевшего от злости мальчика. По лицу разбойника, как это бывает, когда человек осознает свою силу, пробежала ядовитая ухмылка, обезображенная недельной, уже черной, щетиной.
-- Так-так-так, -- проговорил он, склоняя голову на бок. -- А вот и наш бравый отрок.
Незнакомец поглядел на мальчика, по колено стоящего в сундуке; верхнюю часть тела прикрывала льняная рубаха с длинным рукавом. Лицо показалось ему мужественным и даже красивым. Как раз таких ребят и любят все красавицы Небенвюста: ровный прямой нос, тонкие дуги бровей, совсем белесые, словно юноша родился альбиносом. Ко всему прочему, алебастровая кожа чуть темнела на скулах и под пухлой нижней губой, - уста, не ощутившие опьяненного женского поцелуя, всегда притягательны.
-- Во имя Единого Бога нашего, приказываю тебе, разбойник, изыди из этого дома!
Хрипота придала смеху незваного гостя особенную грубость. Он хохотал в смазливое личико юнца, воображая, как богатенькие дочки будут вздыхать и браниться за право первой сорвать с него целомудрие.
-- Разбойник? Изыди? Ха! Правду говорят, крепленое вино не только пьянит. Отрок, послушай меня, старого вояку, твой крест мне ни черта не сделает.
-- Не чертыхайся! -- вставил антонианец.
-- Раз нет припасов – вообще молчи, боров. У меня к мальчику есть небольшое дельце, -- словно не чувствуя опасности, незнакомец скрестил на груди руки.
Юноша перешагнул через стенку сундука. В пылающей жаждой приключений груди зажегся праведный гнев, разносивший по телу невиданную самоуверенность в собственных силах. Кровь, прилившая к лицу, выдавала его с головой.
-- Не спеши, отрок. Всему свое время, может, когда-нибудь ты сможешь убить меня крестом, но только не сейчас.
Незнакомец спокойно подошел и тронул юношу за руку. Мальчик вывернулся, продолжая сопеть, не в силах решиться на первый удар.
-- Хиловат, твой отрок. Но даже такие приручаются к труду и дисциплине, -- продолжал разбойник, повернувшись спиной, что очередной раз доказало молодому человеку, что незваный гость совершенно не страшиться нападения сзади. Только уверенный в себе человек мог позволить подобное. -- Как думаешь, сгодиться он мне, или стоит подождать пару зим? -- он вновь повернулся к юноше: -- Вот видишь, ты даже сейчас не решился меня ударить. Нерешителен, но первое убийство сгладит этот недостаток… Готов ли ты пойти в ученики ко мне? Я жду ответа.
-- Отстань от мальчика, -- повелительно икнул антонианец. -- А ты, -- обратился он уже к светлокудрому юноше, -- коли вылез из сундука, присядь на скамью. В ногах правды нет.
Незнакомец отошел, вновь скрестив на груди руки, и проговорил, смотря, с какой ловкостью и поспешностью мальчик исполнил повеление:
-- Если стоишь твердо, то и в ногах бывает правда, не так ли, брат Тозо?
Монах с кряхтеньем зашевелился, заливаясь румянцем то ли от вина, то ли от смущения. Он положил жирные руки на стол и наклонился вперед, как заправский писарь или судья – поза выдавала в нем весьма обученного юридическим наукам человека, да и пьяные глаза оставили в себе толику мудрости и невозмутимости по таким случаям.
-- Насколько я знаю, Ниманд Буйо, тебе не долго осталось крепко стоять на ногах.
-- Отче, вы его знаете? -- подал голос юноша.
-- Отчего же не знать, перед тобой сам граф Клеетеппих, муж тиранессы Вальпы, дочери Боэмунда. Помнишь, в прошлом году громкое дело обсуждали в Готтенбурге. Я тебя водил, должен был запомнить.
-- Брат Тозо знает, что говорит, слушайся его, пока есть возможность, -- подтвердил гость, принимая приглашение антонианца и усаживаясь на скамью через стол от юноши.
Ниманд подвинул к себе стакан монаха и спокойно наполнил его до краев, пользуясь тем, что это вино было изготовлено в его владениях. Залив глотку, незнакомец отставил глиняный стакан, и, сложив локти на стол, продолжил разговор:
-- Брат Тозо, как зовут твоего отрока? Ах да, разумеется, я приношу свои извинения за оскорбления. Пусть нынешний спектакль послужит ему уроком, и он научится сначала проверять, а потом судить людей об их возможностях.
-- Граф, скажи лучше, -- настала очередь антонианца выпить крепленого вина, -- ты опять ушел от тиранессы?
-- Да что там говорить, она и без меня хорошо справляется, прямо кайзер в платье. А ты же знаешь, мне всегда нравилась природа. Вот и пропадаю неделями, а то и месяцами. Брожу по лесам, охочусь... Так что это был за рыцарь, идущий в Небельсумф? Может, ему необходим проводник?
-- Не было никакого рыцаря. Это я так, чтобы показать, этому юнцу, уменья следопытов, -- монах с добродушной улыбкой разлохматил светлые кудри мальчика.
Юноша смутился, как маленький ребенок, будто его похвалили за какую-нибудь мелочь, которую он нарочито выполнил, чтобы получить одобрение, и поэтому скромно упер глаза в пол.
-- Врать не хорошо, -- тут же вставил Ниманд. -- Спектакль, если поучительный - одно, а вот говорить ложь всегда плохо. Запомнишь, отрок? Но бывает и так, что говорят не всю правду, вот как со мной, например. Брат Тозо прекрасно знал, кто я, однако умолчал, чтобы смутить и проверить тебя.
-- Так вы не разбойник? -- поднял юноша серые глаза.
-- Тогда бы мне путь был заказан…
-- Путь куда?
-- В петлю, конечно, в лучшем случае. Но сейчас не об этом, раз ты уже знаешь достаточно, отрок, жду ответа на вопрос, который я задал. Не хочешь ли ты пойти ко мне в ученики? Назвав свое имя, конечно.
Юноша жалобно, подобно котенку, упрашивающему молока, взглянул на монаха. Весь его вид выдавал еще детскую наивность, плавно переходящую в жажду приключений. По-поросячьи рассмеявшись, антонианец, закивал и проговорил, еле сдерживая хрюканье:
-- Конечно, Реми, ты волен делать, что заблагорассудится. За благо… -- краснощекий монах еще пригрозил пухлым пальчиком.
-- И вот еще один урок, -- граф вновь привлек внимание юноши. -- Сначала я спросил твое имя у него, затем у тебя, но ответил опять-таки брат Тозо. Какой можно из этого сделать вывод?
-- Брат Тозо - болтун? -- неуверенно произнес Реми.
Монах вновь уперся всей массой тела о каменную стену, чувствуя, как не только колики в животе дают о себе знать, но и сердце – так ему было смешно. Хохотал и хриплый граф, чем полностью сконфузил юношу. Но, быстро придя в себя, Ниманд налил мальчику вина – настал его черед – и поставил стакан перед ним, проговорив:
-- Именно, болтун, отрок! Никто бы правдивее и лаконичнее не сказал бы! Поэтому, зная его застольную проповедь, говорю: пей и ешь! В ближайшие дни ты подобного не попробуешь.
Реми не понял, что же хотел сказать следопыт. Почему же через смех пробирался могильный холод? Юноша усердно старался разгадать причину, побудившую есть и пить… однако ел и пил.
Вино сморило отрока, и старшие простили молодой организм, не привыкший к долгим пьяным ночам. Поэтому, когда Реми в очередной раз растер сонные, покрасневшие глаза, брат Тозо по-отечески проговорил юноше, чтобы тот отправлялся спать. Мальчик не спешил; и лишь поймав себя на клюканье носом, медленно встал из-за стола, отрешенно, словно лунатик, проковылял до койки монаха и, не разбираясь, где головная часть кровати, нырнул в жесткую перину, расплывшись во сне.
-- Слабый отрок, -- хлюпнул Ниманд, подпирая рукой голову.
-- Не всякий бутон раскрывается с рассветом. Погоди, он еще явит себя миру. А ты ведь тоже, неспроста им заинтересовался? -- спросил монах. На его лице выступили красные пятна, а речь стала медленной, вязкой и почти не разборчивой. Граф понял, что с монаха хватит: каков воспитатель, таков и ученик.
-- Мужчина должен уметь выживать, а чему он научится в твоем доме? Как молить о пище? Пусть лучше мир увидит, может, сам придет к твоему образу жизни. Пока у него есть чувства и желания, пока он может выходить из себя – ему просто необходим такой учитель, как я. Когда говорил, что отрок слабый, я не сказал, что он не может стать сильным? Может, и будет!
-- Может, ты и прав, граф. Подбросишь поленьев…
-- Ты ленив и пьян, монах, -- вздохнул следопыт.
Брат Тозо кивнул, да так сильно, что чуть не ударился носом об стол, Ниманд резко выставил руку, ударив ладонью монаху в лоб. Тот резко выпрямил спину и на мгновение просветлел и отрезвел.
-- Спи, -- сказал следопыт, и монах, понимая, что он все-таки жутко пьян, подложил на стол толстые руки, укрытые сутаной, а на них опрокинул голову.
Через некоторое время брат Тозо засопел.
Ниманд встал и с грустью осмотрел хижину монаха. Аскетизм монашеский его никогда не привлекал: аскетизм лесной богаче и беднее одновременно. На природе ты сам по себе, только ты себе хозяин, ты себе Бог, только от тебя зависит, выживешь или сгинешь в болотных хмарях. Следопыт глянул на мальчишку, наискось распластанного на низенькой постели: «В ногах хилый, мало ходит, кровь не разгоняет. Не жилист, еще хуже. С массивным телом дровосека, а он таким станет, по тропам рысью не походишь». Ниманд обернулся к монаху:
-- Что же ты, боров, из отрока делаешь?
Антонианец приподнял было нос, но снова рухнул в дреме.
-- Спи…
Следопыт вышел на порог. Через поляну стремительно прошуршала мышь. За ней спикировал филин и тут же взлетел, скрываясь в редколесье. Прохладный северо-западный ветер по-обычному для этого времени года обдувал Красный лес. Ниманд знал, скоро ветры переменятся и тогда запах крепленого вина, смешиваясь с теплым воздухом пустыни Мертвых, обязательно распространиться к северу. «Долго ждать нельзя. Либо сейчас, либо никогда».
Следопыт посмотрел на запад, там: за лесами и реками - в графстве Клеетеппих правит его жена, еще совсем девочка, безжалостная, властолюбивая и дерзкая тиранесса Вальпа, так ее называли слуги и бароны. Он любил ее по-своему: Вальпурга была задорной, жизнерадостной, с вытянутым лицом, на котором зияли два полукруглых серых глаза: они всегда озорные, лукавые. Вспомнил, как гладил впалые щечки, целовал в тонкие, удивительно подвижные губы. Такой мерзости Ниманд никогда не видел. Лес предлагал ему множество девушек: целомудренных и развратных, но женился на холодной ящерице. На то были причины: боль в суставах постепенно захватывала все тело. В свои тридцать лет, даже ходить стало опасно, просто ходить, о беге, лекари говорили, нужно вовсе забыть. Но Ниманд был иного мнения: не было опасности, с которой бы он не справился. Поэтому и женился на Вальпурге; она, следопыт знал, не станет ухаживать за ним, не позволит лежать в постели, не будет моленно выпрашивать у Единого Бога милости к нему. Не будет тайно плакать над своей судьбой, что ей в мужья достался покойник. Не будет она выписывать из столицы лучших лекарей, чтобы те медленно травили его тело и разум – он сам знал лечебные травы, умел делать мази, но распространение боли он остановить не мог, лишь на время позабыть о ней. С каждым разом соприкасающиеся кости вызывали адскую боль. Следопыт превозмогал ее, в этом ему помогала тиранесса Вальпа, своим бесчувствием она вселяла в Ниманда силы, стремление самому пройти путь до смерти. Вальпурга тоже выиграла от этого союза со следопытом: муж пропадает в лесах, а она правит, ублажая свои амбиции.
Ниманд присел на ступеньку и потер зудевшие суставы в стопах. Скоро зуд перейдет в свербеж, а следом: в такую боль, что мучения в Геенне покажутся ласками.
Следопыт обошел хижину монаха, нашел несколько трухлявых поленьев. На корточках сидеть было уже больно. Не стесняясь, пока все спят, он сидел на попе, уперев полусогнутые ноги в каменные колонны камелька. Медленно, клал поленья в огонь. Свело пальцы и стрельнуло в локте! Чурка упала на пол, из нее посыпалась сухая мелкая труха. Скоро таким же прахом станет он сам. Нужно было спешить: передать знания, которые собирал всю жизнь, как можно быстрее.
«Дело жизни и смерти», -- мрачно усмехнулся следопыт, сколько к нему обращались с подобными просьбами, но только сейчас он понял, каково было стремление тех людей. Желание спасти жизнь как свою, так и чужую, равно как: отнять ее – вот двигатель бытия! Это заставляет солнце кружить вокруг земли, сменяясь луной, делает затмения, или полностью укрывает ночное светило черным плащом. Нужно здесь и сейчас, немедленно и сразу, словно ценность со временем пропадет. Так оно и есть: даже девственница ценна лишь целомудрием.
От боли свело пищевод, вызывая рвоту. Превозмогая всё, Ниманд напряг мышцы настолько сильно, насколько мог – глаза заслезились. Рука тряслась, но следопыт вытащил из мешочка на ремне склянку и палочку обмотанную кожаным шнуром. Испил болеутоляющее, стиснул зубами кляп и повалился набок, скорчился. Лекарство подействовало, и следопыт уснул.

2
Первым поднял голову антонианец. С басистым хрюканьем, сопя и сетуя на крепленое вино, он оторвал зад от лавки, испуская жирными руками из стола последний дух. На полу съежился следопыт. Будить монах его не собирался: если не боль, то зелья Ниманда отправят к праотцам. Тозо глубоко выдохнул, дребезжа пухлыми губами, выскреб ногтями из уголков глаз сонные комочки, и пошел умываться на ручей. Пока его не было, встал следопыт, он разогревал мышцы и суставы. Успел подбросить в огонь сухих дров.
-- Ну, ты и храпеть, всех птиц в округе распугал! – вернулся монах.
-- Кто бы говорил, -- осклабился Ниманд, поправляя амуницию. – Начинай молится, это бубнение успокаивает, чтобы о нем ни говорили, а я пока состряпаю что-нибудь.
-- Под тобой люк, достань хлеба и сыра. Там же пиво, сваренное Криштинками.
-- Мочу пей сам! Лечить у них получается лучше.
-- Ты к ним не справедлив, -- заявил монах. – Если ты знаешь, что подходит тебе, хорошо. Это твое право. Но это не значит, что твое мнение единственно верное.
-- Молись, монах. Трезвый ты не сносен!
Когда взрослые завтракали и опохмелялись, Реми, пребывая во сне, на весеннем рассвете бежал за рысью сквозь колючие кусты, прыгал через ручьи и корявые корни. Большелапая кошка уносилась все дальше и дальше, пока совсем не исчезла из виду. Реми опустил руки и сгорбил от усталости спину. Что-то тяжелое и мягкое упало на плечи – мальчик рухнул на колени, тщась обернуться. Но толка в этом было мало, рысь уже сидела перед ним, игриво теребя лапой кисточки на ушах. Упитанная и красивая кошка совершенно его не боялась. Реми она очень понравилась. Он, словно ее котенок, кинулся ей на шею, повалив на бок, запустил пальцы в шерсть, упиваясь доброте и мягкости зверя. Расхохотался от удовольствия. Как любая благовоспитанная женщина в подобной ситуации, рысь вывернулась и встала на лапы. Слегка обернулась, призывая пойти следом. Завороженный, Реми подчинился.
В небо взметнулись птицы, будто бы их кто-то напугал. Рысь прижалась к земле, всматриваясь в кустарники. Мальчик улыбался, считая происходящее очередной игрой. Реми прыгнул ей на спину, пытаясь оседлать, но рысь резким движением сбросила его и прижала огромной лапой с выпущенными когтями. От испуга мальчик потерял дар речи. Пушистые уши зверя поворачивались, словно крутились. Рысь вслушивалась, но Реми этого не понимал, и, с возвращением слов, начал бранить плохую кошку. Та в долгу не осталась, закрыла лапой ему рот. Тогда мальчик начал брыкаться.
Рысь прыгнула в кусты и была такова. Огорченный таким происшествием, Реми побрел по тропе, отчетливо зная, что она приведет к домику монаха, у которого жил. Он живо представил, как брат Тозо возится с харчами, о чем-то разговаривает с черным гостем, чей лик был размыт, лишь по гнили исходившей изо рта, Реми понял, что это вчерашний граф.
На поляне развесил ветви древний, сморщенный дуб, среди его листвы мальчика поджидала знакомая. Завидя его, рысь бросилась к нему и головой попыталась сбить с пути, ближе к кустам. Как Реми не старался ее обойти, проклинал, хулил, кошка не отступала: нагло и требовательно толкала к укрытию. Мальчик развел руками и подчинился. Реми совершенно не понравилось поведение рыси. Он обиделся и сел подле тополя, укрытый кустарником волчьих ягод, отказываясь куда-либо двинуться дальше. Рысь взгромоздилась на одну из нижних веток дерева и напряглась. Подняв голову, Реми увидел, что смотрит она, не вглядываясь куда-либо, просто смотрит, словно кого-то ожидая. Мальчику стало интересно, и он прилег под куст. Сверху раздалось тихое одобрительное «мяу». Только сейчас Реми заметил, что не слышит птиц, лишь ветви на легком ветерке тревожно поскрипывали. Из леса на поляну вышли три человека, мальчик слышал лишь отдаленный шорох их вкрадчивых шагов, он мог легко спутать их с животными, так люди не ходят. Они подражают! – осенило мальчика.
Когда поляна вновь опустела, рысь спрыгнула и заставила мальчика сесть на себя. Шла она тяжело, но по-кошачьи тихо. Реми понял, куда кошка следует, точнее за кем. Ему сознательно захотелось проснуться.
Но прежде чем, он приподнял голову в бессмысленном мычании, услышал:
-- Сколько времени? – спросил следопыт, отнимая стакан ото рта.
-- Не знаю, петуха у меня нет, кричать начинают рано, а ложусь я поздно. В годах не в тех, чтобы бодреньким с первым криком вставать. Что-то случилось? Ты куда-то спешишь? Реми еще…
-- Заткнись, боров, -- грозно прошептал Ниманд и рванулся к двери.
Малой щелки ему хватило, чтобы посмотреть-оценить, насколько высоко поднялось солнце и откуда ныне дует ветер. Природа тоже любить пошутить.
-- Разве седоголовый дятел уже не должен стучать? Это обычно для апреля. Да и скудных трелей пестрого дендрокопуса не слышно. Так что ты там о храпе и птицах говорил?
-- Да ничего. Я услышал хруст, как храп упитанного человека. Тут птицы воздух взлетели. Ну, думаю, хорошо спится.
-- Лучше бы в конец спился, право-слово! В какой стороне? Ткни пальцем, где птиц видел! Живее!
Антонианец растерялся, пытаясь сориентироваться в скромном пространстве своего каменного жилища.
-- Мы с рысью видели. Они прошли поляну с Дидом, -- послышался голос Реми.
Следопыт подпрыгнул к постели и взглянул в глаза отроку, всем видом показывая, что желает узнать подробности.
-- Дид – дуб такой, меньше половины лиги на восток. Трое мужчин. Идут, как звери.
-- Отлично, отрок! Как узнал, потом спрошу, -- проговорил следопыт и обратился к монаху, уже сухо и ворчливо: -- Учись, боров: кратко и содержательно.
Голубые глаза мальчика задорно сияли; Ниманд, видел, как у него зашевелились руки – Реми не терпелось вступить в схватку.
-- Останься здесь, пока я не вернуть. Ни слова обо мне. Из дома не выходить! Это к обоим относится. Если кто войдет, разыграйте вчерашний спектакль. Реми, не забудь о стакане и крошках! – последние указания Ниманд отдал, вылетая в дверь.
Если бы монах не знал графа, то подумал, что тот всесилен, бодр и здоров. Именно так и подумал Реми. Следопыт же о боли просто забыл, как бывает, когда что-то завлекает особенно сильно. Интерес, любопытство и страх – лучшие лекарства в лесу, излечивают все, кроме урчащего желудка.
Укрывшись за бугром, с которого вчера наблюдал, Ниманд приготавливал лук к бою. Снял пеньку, затем петлю на тетиве надел на один конец лука, заломил плечи оружия так, чтобы те проходили под коленом, а роговой конец упирался в землю с внешней стороны ступни, огибая лодыжку. Чуть согнулся, надавливая на плечи лука с необходимой силой для того, чтобы можно было нормально надеть вторую петлю. После этого Ниманд проверил натяжение тетивы, со временем, он знал, она растягивается. Следопыт приготовился стрелять воображаемой стрелой, и медленно, не разжимая пальцы, вернул тетиву в исходное положение. Оружие приготовлено.
Теперь тактика. Ниманд сполз к ручью и спрятался в шариковой лозе, изобилующей в этих местах. Мошкоры много, но это не препятствие для следопыта. Реми сказал о трех мужчинах. Об одном сразу можно сказать – неопытный юнец, но тяжелый, мускулистый, крепкий, иначе треск был бы слабый. Другой – опытный, видимо, лидер: знает тропы, умеет выживать, следовательно, убивать. Зашел с востока, с подветренной стороны. Все запахи на него. Молодец. О третьем неизвестно. Он может быть кем угодно, таким же растяпой, как первый, который птиц спугнул, или как второй – бывалый охотник. Одно Ниманд мог сказать, что вероятнее всего – это наемники. Убийца из Гильдии никогда бы с собой не взял птенца. К тому же Рыжий Таракан не принимает заказы на своих.
Следопыт знал, кому насолил. Многие братья и друзья наемников желают с ним расправиться. Но брать с собой желторотика! Никакого уважения к профессионалам! С опытными лучше – их быстрее убить – они подчиняются законам природы, ее логике. Новички больше подвержены чувствам, могут выкинуть из ряда вон выходящее. И удача, как правило, на их стороне.
А может, размышлял Ниманд, дело обернуться совсем по-иному. Как в прошлом году: Гильдия завербовала его, им нужны были новые убийцы; ему дали одну работенку имперской важности, за которую пообещали солидную сумму. Необходимо было выследить женщину и напугать ее, перебив личную охрану. Пустяковое дело, как Ниманд думал сначала. В самый ответственный момент, когда следопыт уже выходил на примеченное место, к нему подкралась Смерть – лучшая убийца в Гильдии. Он видел ее все лишь дважды, и это был второй раз. Ниманд, никогда бы не подумал, что черноволосая, ласковая и нежная девушка – окажется именитым убийцей, которого разыскивают не только в Империи Гиттов, но и в Эль’ейских Королевствах, и в Ломейской Империи, говорили даже, что летры и мидгары готовы заплатить за ее голову. Она выходит перед ним, холодная и спокойная, словно сама смерть, и говорит, что ситуация изменилась. «Конечно, изменилась! -- подумал тогда Ниманд. -- Одного из лучших наемников подстерегает знаменитая убийца, которую он не увидел в пяти футах от себя!» Следопыт восхитился выучкой убийц из Гильдии.
-- Окружение Бартолины Випера не трогать. Новая задача: охрана этой персоны от всех наемников, что появятся близ монастыря, -- таков был приказ.
Смерть исчезла также бесследно, как и появилась: ни шороха, ни тени, лишь жасминовый запах ее волос, повисший на мгновение, напоминал о ее присутствии. Затем, когда пьянящий аромат улетучился, Ниманда повергло в неописуемый страх: ему более не хотелось противостоять Гильдии Убийц. Он понял, как ему повезло. Чтобы выследить дочь регент-гроссгерцога у него ушло три недели, Смерти хватило полторы, это максимум. Он спокойно мог предположить, что убийца справилась дней за пять. Некогда он считал себя профессионалом, он себя переоценивал…
И сидя в лозе, следопыт подумал, что может и ошибаться насчет трех незнакомцев. «Впрочем, они пройдут ручей справа от меня в любом случае. Чем меньше следов оставлю я – тем больше наследят они. А следы, как говориться, открытая книга».
Вдали раздались птичьи трели. Они близко, здесь, у ручья тишину разрывало лишь журчание воды.
Не прошло и пяти минут, как показалась троица. Ниманд знал наперед: любой мало-мальски обученный охотник обойдет дом монаха. Один – если это убийца или наемник, кучей – если проводник и провожатые. Раскрывать себя следопыт пока не хотел, но больные ноги устали поддерживать тело, облаченное в кольчугу. «Это проблема приходит всегда не вовремя», -- недовольно поиграл Ниманд уголками рта.
По одиноким всплескам воды, следопыт уловил нервозные шаги, словно кто-то боялся замочить ноги. Он втянул шею, чтобы лучше рассмотреть троицу – среди них была женщина в мужских одеждах. Во сне легко напутать, однако Реми говорил о крадущихся людях, идущих, как звери. Зачем Предвидению показывать людей, которые не представляют опасности? Ниманд вновь подумал об изменении планов: не убивать, а защищать.
«Ноги! Они затекли, один выстрел, рывок, удар мечом. Дальше сведет мышцы. Как не вовремя!» Следопыт вспомнил, что Реми во сне был не один: с рысью! Это важная деталь. Рысь убежала бы, заслышав рядом треск. Ниманд насторожился, прислушиваясь к тому, что заглушают женские аккуратные шаги. Рысь почувствовала незнакомый запах, шагов она не слышала – это любопытно. Кошки все любопытны. Она убежала – отрок следом. Так он увидел трех крадущихся людей. Если эти жертвы, то сейчас должно появятся два человека, и подкрадутся они слева, где солнце, ибо справа прошла жертва. Цель – женщина, самая шумная и не опытная из троих. Еще один охотник зайдет против солнца, выманивая жертву под удар. Хорошая командная работа. Следопыт, будь с ним еще два человека – так бы и поступил. Предсказуемость ошибочна.
Ниманд медленно вытащил из колчана меченую стрелу: с редким зеленым оперением и костяным наконечником (благо костей в лесу достаточно), который не блестит на солнце. Следопыт пожалел, что родился правшой. Он развернулся против солнца, потеряв «последний шанс» - дал приток свежей крови к ногам.
Охотник не заставил себя ждать – Ниманд только-только успел натянуть тетиву, скрывая лук за узким и прямым стволом лозы. Лишь сверкнул на солнце отблеск между кустов – тело наемника с шумом упало и скатилось с пригорка к ручью. В поток устремилась расползающаяся струйка крови.
Женщина, предугадал Ниманд, вскричала от ужаса, и как положено неподготовленным людям в лесу – бросилась напролом от трупа, прямо в лапы охотников. Женщины любят поступать непредсказуемо. Ее провожатые кинулись за ней. Послышались шорохи, несколько мужских стонов, пока над ручьем невдалеке от дома монаха вновь не повисло человеческое безмолвие. Природа приходила в себя. В себя же приходил и следопыт. Он сжал зубами кляп, вытянув к ручью ноги, полусогнутые в коленях, чтобы поочередно разогревать затекшие мышцы. Спиной Ниманд откинулся на стволы лозы, и раскачивался, разгоняя по телу кровь.
Вскоре следопыт вновь был на ногах. Красный лес наполнился трелями птиц, граф слышал, как жадно молодые седоголовые дятлы и их меньшие братья добывали личинок насекомых из коры деревьев. Осторожно, постоянно оглядываясь, Ниманд подкрался к трупу. На ручей пришла лисица, чуть выше по течению, испила воды и вновь убежала гонять свою жертву.
Стрела была сломана. «Это плохо, придется перевязывать оперение на другую». У наемника (в этом он уже не сомневался) следопыт забрал несколько арбалетных стрел, но у самого оружия была сломана пружина, а также специальный механизм, предохраняющий случайный выстрел. «Дорогое оружие». Ниманд стянул крепкие, почти новые сапоги, ремни, пару ножей и кисет с ломейскими талантами и гиттскими гульденами – в Мире Мертвых это добро ему не понадобиться. «Мародерство – обирание трупов для собственного обогащения, -- приговаривал следопыт. -- Мне нужны эти вещи для Реми. Обираю без корысти». Монеты навели его на мысль, что заказ наймиты получили в Оберхейне, который де-факто находится в руках Ломейской Империи, на самом деле – это еще свободная территория, к тому же до безумия бедная; чума – там единственная правительница. Ниманд раздел наемника и осмотрел его тело – вздутий и черных бубонов над лимфами нет. Не многие следопыты, а наймиты и подавно, знают средство от черной смерти. Обычно граф не забирал мази и зелья – все приобреталось по необходимости, но лекарство от чумы его заинтересовало. К тому же вскоре с ним пойдет отрок – ему надо показывать и рассказывать, а пока чему-нибудь научится, придется его лечить от всего, что есть в Природе. Снадобья Ниманд тоже забрал.
Собрав находки в тунику покойного, как в мешок, следопыт двинулся к остальным. Их тела обобрали. Это уже не вписывалось в картину происходящего. Женщину в шоковом состоянии или возбуждении не остановит и пропасть между скал, провожатые, в страхе за ее жизнь или за деньги, обещанные за сохранение ее жизни, мчались за ней, также все позабыв. Ни один из них не остался бы на мародерство. Реми говорил о трех наемниках, все трое убиты…
Ниманд присел рядом с одним: сапоги на ногах, лук валяется рядом, стрелы не тронуты, но все монеты исчезли. Тот в ручье не мог быть главарем – это не в правилах наймитов. Следопыт знал, он сам им был. Теперь это казалось таким далеким воспоминанием. Сколько времени он провел в кабаках, чтобы найти себе работу, сколько в лесу, сколько болот прошел в Небельсумпфе – ни счесть. Ночевал в летрийской деревне, даже выучил несколько слов на их странном языке, Добромила, знахарка, научила нескольким рецептам, хотя травы, которые она называла – он узнавал, но выучить по-летрийски не смог. Именно эта сероглазая девушка с русыми, а на солнце пепельными, волосами приготовила мазь для ног, что согревает суставы, унимает боль и поднимает настроение. Всему виной был хмель и воспоминания о ночных ласках. Впрочем, ее черному ворону это не нравилось. Он гаркал, шумел, клевал следопыта в спину, каверзничал, тогда Добромила выносила птицу из избы, а вернувшись, извинялась, за ревнивого ворона, который лишает их человеческого влечения в сладком и удивительно умиротворяющем аромате жасмина…
Видимых ран на теле наемника Ниманд не обнаружил, что было удивительно, ощупал он подмышки – бубонов не нашел, да и волосы были здоровы.
-- Я промахнулась… -- раздалось над ухом.
Следопыт дернулся. Как он мог забыть ее урок! «Когда человек думает, он уязвим». Жасмин, этот запах заползает даже в воспоминания, подготавливая разум к переходу в Мир Мертвых.
-- В рот ему посмотри, -- кивнула головой Смерть – незабываемая знакомая.
Она - шедевр величайшего из великих скульпторов Тримирья – Самого Единого Бога! Даже ушитая мужская одежда лишь подчеркивает ее женственность, плавные бедра, изгиб талии, на которой она, по-обыкновению, держит руки, выставив вперед правое плечо, слишком остренькое для гитток. Смерть - воплощение совершенства. Впрочем, за игривым карим взглядом, черными лоснящимися под солнечными лучами волнистыми локонами, что обрамляют ее скуластое лицо, она скрывает беспощадного убийцу, которого не пронимают ни жалобы, ни мольбы. Самое страшное, что слышал Ниманд об этой безымянной для него девушке, это: «Ее жертва перед смертью вдыхает запах жасмина». Аромат витает вокруг него, забивается в ноздри, вызывая судорогу. Смерть стоит перед ним с язвительной улыбкой на белом мраморном, словно могильном, лице. Как девочка, которая выбегает в приемный зал, чтобы присутствующие оценили ее новый наряд, убийца говорит, что промахнулась. Два наемника мертвы – она, видите ли, промахнулась!
Ниманд сглотнул. Он видел ее третий раз в жизни – и каждый раз она подкрадывается к нему незаметно. Следопыт уже начал думать, что его навыки не так уж значимы, чтобы кому бы то ни было их передавать. Есть люди совершеннее его – один из таких людей стоит перед ним во всеоружии, а он, которого застали врасплох, и языком пошевелить не может. Во всем виноват запах жасмина, им надушены ее волосы.
-- Ты мне напоминаешь братика. Также среди трупов сидит.
Следопыт промычал что-то нечленораздельное.
-- Не бойся, не по твою душу пришла. Благодарю, что спас женщину. На этот счет еще сочтемся, -- Ниманду последняя фраза не понравилась. – Думаю, ты уже определил, что они встретят на своем пути, верно?
-- Верно.
-- Так пойдем к брату Тозо, а то малыш Реми и ее крестом прибить решится. Только не надо думать, что я за тобой следила. Сдался ты мне.
Ниманд беспокойно молчал. Девушка глубоко вздохнула и, недовольно закатив глазки, проговорила:
-- Так уж и быть, подберу для малыша лук и стрелы… и снадобья возьму… Нет, одного ножа ему хватит. Перестань молчать, это меня нервирует!
-- Мне нечего сказать.
-- Отнюдь. Любой человек может болтать часами, если тема разговора его устраивает… Да не бойся ты меня, обычно я убиваю людей с именами. (Niemand – Никто, нем.; реальное имя: упоминается в немецких текстах XIII века - прим. автора).
-- Значит…
-- Блестящая логика…
Возле них лежало тело Феофана, родился он в Сотштадте в результате кровосмешения гитта и ломейки. С детства его гноили сверстники за схожесть с врагами. Вырос Феофан злым и безмерно раздражительным. Его единственную любовь – Агнессу – изнасиловали и выкинули в выгребную яму. Сначала Феофан лишь искал тех, кто надругался над ней, а после, когда они были зверски растерзаны, молодой человек не смог остановиться. Он продолжал искать насильников и мелких убийц, нанимался в охрану, несколько заказов выполнил у местных наймитов. Поступил к топотеритам, но его выгнали за пьянство и дебош. Он вновь подался к наемникам, пока не сгинул в Красном лесу Нитрии. Его ошибка, как сказала Смерть, была в том, что он предал гиттов.
Чуть поодаль от них, как объяснила убийца, находился труп Димитроса – сильного волевого человека, которого выращивали, как дерево, укрепляя ствол, чтобы рос строго вертикально. На его родине – Афинакии – всех детей готовили лишь к войне – закаляли и тело и характер. Удивительно, как меняет людей вера в Единого Бога. Богиня Афина никогда бы не допустила того, чтобы один из ее последователей стал наемником. Холодный и расчетливый, Димитрос хотел лишь разбогатеть, как соплеменники. Сколько людей сгинуло в богатстве или стремлении к нему. Он - не исключение. Димитрос не боялся смерти – в этом его ошибка.
Ниманд убил великого наемника - Афанасия. Смерть желала воздать ему почести. Это единственный убийца, который за свои дела получил почетное звание Гражданина Ремуса – столицы Ломейской Империи. Смерть гордилась им, ставила его в пример за свою отвагу и опыт, а главное, за его неизменную цель. С ней он шел по жизни – от самого крещения: убивать во имя величия государства. В Империи Гиттов никогда будет официально разрешена работа наемных убийц. Даже Гильдии юридически не существует. Афанасия, когда он был всего лишь Боримудром, сыном летрийского князя Мирослава, похитили ломеи и обратили в Единоверие, обучали языкам и грамоте – не каждый убийца сможет этим похвастать. Из него пытались сделать стратига приграничной крепости, но Афанасий по-летрийски любил волю и свободу. Ему предоставили такую возможность – он принес величие Ломейской Империи. Гражданин Ремуса лежит в гиттском ручье, где-то между Красным лесом и пустыней Мертвых. Из него никогда бы не получилось ни стратига, ни стратега.
-- А если ты думаешь, что пришла пора узнать мое имя, -- заканчивала рассказ Смерть, когда они подходили к дому брата Тозо, -- то я хочу тебя огорчить. Пара дел во имя Империи Гиттов, на благо Гильдии еще не значит, что Рыжий Таракан даст позволение узнать мое имя. Оно всегда остается в обществе. У смерти не может быть имен. Когда я работаю, меня зовут Смертью.

3
-- Ниманд, ты должен остаться здесь.
-- Не вижу в этом смысла.
-- Как-то дух Трифона сказал моему братику: привыкание вызывает дерзость… ибо человеку неймется умереть.
Следопыту не раз девушки отказывали, но так круто и так доходчиво - впервые. От слов убийцы лучшего предостережения быть не может. Подслушивание, хотя и было частью работы, однако Ниманд понимал, что сейчас навыки лучше оставить до поры до времени, поэтому он взялся за важное для себя занятие – перемотать оперение стрелы, приделать новый наконечник.
Смерть, замерев на пороге, вслушивалась в шаги; они были тверды, размеренны. Убийца прекрасно понимала, что такая походка может быть лишь у спокойного человека, мастера своего дела. Может, он несколько слабоволен, исполнителен, впрочем, ей такие мужчины все равно не нравились, то ли дело Лютвин – шумный, саркастичный, светловолосый. Она представила себе двоих. Чуть сгорбленный Ниманд и подтянутый Лютвин, темный и светлый, у обоих бесстрашный взгляд: только один смотрит исподлобья, словно тать, смотрящий в спину охранника, другой – высокомерен и величав, даже слишком. Иногда Лютвин карикатурен; он, бывает, становится заносчивым, и тогда его подбородок поднимается вверх, а взгляд опускается, как бы он сам не хотел, придать ему оттенок надменности, видно, что гроссгерцог в чем-то повинен. А вид напускает, чтобы как-то скрыть это. «Надо будет ему об этом намекнуть…» -- усмехнулась убийца.
Лютвин любит чистоту, следопыты вечно возятся в грязи и болотах, может, поэтому у Ниманда аммиачное, зловонное дыхание, может, действительно он чем-то болен. Главное различие между гроссгерцогом Кларраина и графом Клеетеппих заключалось в их стремлении вылечиться. Лютвин, становится ребенком, ноет от каждой болячки, если та не получена в бою, зовет придворных лекарей, знахарей, аптекарей, даже вшивого хирурга прикажет позвать. Ниманд же возьмет все сам – он знает травы, коренья, плоды – сам приготовит мазь, сам выроет яму, нагреет ее, уложит в ней лапник, сам ляжет и накроется. И не поймешь: то ли в могилу лег, то ли в лесную баню. Различия были и в способах охоты: шумный, дикий Лютвин, который обожает пышность и помпезность действия; и скрытный, бесшумный следопыт, что берет от природы не больше, чем хватить на день. «Не научился ли он этому от Дитриха?» Философия Некроманта заключалась в том, что нужно делать все, только бы выжить один день, зачем уничтожать завтрашнюю Жизнь, когда неизвестно, доживешь ли ты до утра, или уже к вечеру перейдешь в Духовные Миры.
Тем временем шаги прекратились. «Когда человек думает, он уязвим» -- насупилась Смерть, вспомнив главные уроки Гильдии. Убийца, закрыв глаза, прислушивалась к звукам природы, тщась откинуть от себя голоса за дверью. Невдалеке хрустнули ветки несколько раз. Смерть сверилась с ветром – тянуло сосновой смолой. Сосновые ветки горят медленным, ярким пламенем, практически без дыма. Так и есть – развел костер, чтобы она знала, где он, а также, что Ниманд защитит ту сторону. «Может, он весьма и весьма самостоятельный», -- подумалось убийце.
-- Брат Тозо, -- постучалась Смерть. Иногда это лучше, чем забираться в дом тайком или нагло выбивать дверь, как это делают наемники.
-- Кто там во имя Господа нашего, Единого Бога? – недоверчиво спросил монах, смущенный женским голосом.
-- Посланец к твоим гостям от Рыжего Таракана.
После минутной тишины дверь приоткрылась. В щель еле-еле влезало краснощекое лицо антонианца. Смерть в долгу не осталась. Подозрительность на подозрительность. Нож уперся ему под кадык. Одно движение и грузный боров, вскормленный хлебом и вином, повалится бездыханным.
-- Впусти, монах.
-- Ради Господа, не угрожай рабу Его.
Смерть улыбнулась.
-- Впусти, раз не смог посмеяться в лицо Смерти.
В хижине царила немая тишина, будто смерть действительно перешла порог. Троица расположилась на постели. Реми, вооруженный крестом, готовился к активной обороне. Убийца посторонила монаха. Ее интересовали путники.
Лидером был Рональд из Ротштадта. За любовь к плащам из бурой шерсти его прозвали Снегирем. Один из наемников, недавно завербованный Гильдией. Строгое пасмурное лицо, по мнению Смерти, отражало испуг. Не каждый раз их спасает посланец Рыжего Таракана. Но убийца знала, глава Гильдии следит за всеми новичками. Когда-то она сама следила за своим не в меру ретивым братиком. Рональд же всегда был тих, исполнителен, немножко туп, в том смысле, что импровизировать не умел, терялся. Поэтому Гильдия не поручала ему важных дел. На этот случай имелись Апеч Младен, Тичко Брава и сама Смерть, наконец. Неудачник, так определила Рональда убийца.
Его помощником был авантюрист, эль’ей по происхождению. Языкастый феньедор, словоблуд и воображала с очаровательной улыбкой. Тот еще актер. Рожер Коквин – Прохвост. Было дело, их пути пересекались. Но впервые она его увидела босоногим в разноцветных штанах и медальоном Всецарствия на груди. И было это в Красных лесах, чуть восточнее: там находился постоялый двор «Корчма» на старом Тракте. Рожер широко улыбнулся, сладко сощурив голубые глаза. Льстец и шутник. Что ни слово, то пророчество, хотя сам не понимает, что говорит. Милый парень.
Женщиной была наивная девочка с широким смуглым лицом и темными, полными страха глазами. Ее Смерть не знала, однако Рыжий Таракан упоминал, что в порт Кларраина два месяца назад прибыла невеста из Ломейской Империи. Но что делает она в Нитрии? Это нужно было выяснить. С этого Смерть и начала:
-- Прохвост, кто она?
-- О, обсидиан, ласкающий мой глаз, ты узнала меня, больного, исхудалого и несчастного, на коего напали нечестивые разбойники. О, жасмин…
В голове Рожера пронеслись сотни образов, ожили воспоминания… и запах жасмина начал вызывать рвоту. Улыбка эль’ея сжалась, а глаза расширились.
-- Это будет последний запах, который можешь почувствовать. Отвечай.
-- Мой язык нем, и сам я, словно рыба, беспомощен на суше.
-- Снегирь? – Смерть положила руки на талию, поближе к двум кинжалам на поясе.
-- Лидия…
-- Говорил я тебе, чем больше ты боишься смерти, тем быстрее она тебя найдет, -- проворчал Рожер, повернувшись к Рональду. Утвердившись в своей правоте, Прохвост опустил глаза на два плотских шара с темной ложбинкой между ними, уходившей в притягательную бездну. И сглотнул.
-- Лидия, ударь Прохвоста по его эль’ейской морде. Разрешаю бить сильно.
Рожер встрепенулся и выпрямил спину. Теперь он походил на сороку, не понимающую куда же ей выпорхнуть из открытой клетки.
-- Итак, -- продолжила убийца. – Сестра Романа Третьего, наследница Гранхорда, находится в бегах. Я так понимаю, что Василий Первый загреб власть незаконно. И куда же вы вдвоем ведете такую ценность?
-- В Вюстебург, -- прошептал Рожер. И получил затрещину от Лидии. – О, мое оскорбленное самолюбие! За что гневные небеса рухнули на мою голову?! Этой женщине, знавшей великого Пьера Було и его тяжеловоза, и сладкоречивого Жана Ле-Люфа, можно доверить сердце и любую тайну.
-- Болтун, -- пресекла тираду Смерть. – Быстро уходите на восток, я догоню вас.
Когда путники без лишних слов покинули хижину монаха, Смерть осмотрела Реми. Его уравновешенный нрав ей понравился. Быть готовым к атаке и все же сдерживать порывы – это достойно уважения. Этого качества так не хватает Лютвину, да и его брату – Родегеру – тоже. Если Ниманд научит юнца премудростям следопыта, то она, уже дала себе слово, замолвит за него словечко перед Рыжим Тараканом. Гильдия должна процветать! Лучшего следопыта, чем Ниманд, и лучшего убийцы, чем ее отец, Смерть не знала. У Реми будут лучшие учителя, надеялась она, что и ученик не сплошает. Его может подвести только его чрезмерное обаяние. Рожер, вероятно, увидел в нем конкурента.
Смерть подмигнула отроку и повернулась к монаху.
-- Брат Тозо, мне кажется, что у тебя кончается пиво. Не посетить ли тебе Криштинок? Не хотелось бы увидеть твои кости, разбросанные по округе.
-- Твои бы уговоры да Господу в уста, земля казалась бы раем.
-- Жаль, не я убила Единого Бога. Пойдем, Реми. Ниманд нас заждался.
-- Не богохульствуй! – покраснел монах.
-- Святая Марианна на моей стороне, -- улыбнулась Смерть, и вывела мальчика из хижины.
Ниманд решил сделать новую стрелу и оставить пару заготовок. Сначала он развел огонь из сосновых смолистых веток. Затем нашел песчаник. Вырубил несколько прямых стволов лозы. Счистил с них кору и расположил над костром, чтобы древесина подсохла. Тем временем Ниманд мастерил дудку. Осторожно сняв с ветки кору, он срезал ножом прямую линию по хорде, не слишком большую, так, чтобы проходил воздух, если вновь надеть кору на ветку. Вырезал подобие мундштука. Обжог заусенцы и занозы в огне. В коре он аккуратно вырезал пять отверстий. Лишь теперь следопыт вставил заготовку дудки в кору и попытался сыграть мелодию. Но ничего не выходило, впрочем, музыкантом он никогда не был. Пришлось дудку сжечь.
Когда заготовки подсохли, но не сгорели, Ниманд отложил две в сторону, а третью начал строгать до нужной толщины. После этого, он размельчил песчаник на кожаном лоскуте, который обвил вокруг заготовки. Зашлифовав будущую стрелу, Ниманд проверил ее прямоту. Пришлось снова подержать над костром, чтобы остатки влаги в древесине размягчили ее, и он мог выпрямить стрелу. Затем следопыт надрезал один конец заготовки, в отверстие вставил костяной наконечник, залил его клеем на основе древесного угля из костра и сосновой смолы. Намотал на скрепление вымоченные в клее волокна жгучей крапивы. Пока клей застывал, Ниманд начал стругать вторую заготовку, чтобы уменьшить ее вес. Клей подсох, и следопыт приступил к оперению. Проделав три желобка, окропив их смолой, Ниманд аккуратно вставил половинки зеленых перьев. За три одинаковых пера на одну стрелу он заплатил пятнадцать гульденов. С такими расценками аккуратным и осторожным станет любой, даже граф. Перья Ниманд закрепил обмоткой из той же крапивы. Времени не жалел: высчитывал, продевал, закреплял. Затем снова обмотал крайние концы перьев уже просмоленной крапивой. Это было необходимо, если нет желания после первого же выстрела снова оперять стрелу. Лишь удостоверившись, что оперение расположено правильно, следопыт сделал прорезь для тетивы.
Смерть была довольна. Она наблюдала с холма. Реми восторгался, ему не терпелось уже самому попробовать сделать стрелу, так ловко это получается у ночного гостя брата Тозо.
-- Браво! – похлопала в ладоши убийца.
Ниманд обернулся, и задался вопросом: «Интересно, она к мужу также будет подкрадываться?»
-- Закончишь со стрелой, -- Смерть грациозно спустилась к подножию холма, – накормишь паренька. Мне он понравился, в хорошем смысле.
-- Боров не захотел отрывать от себя булку и бурдюк с вином?
Девушка разгневалась, но даже в гневе ее лицо было бледно, а черты женственны. Хотя яростный взгляд, будто к воротам несется неуправляемое стадо быков, следопыта все же напугал.
-- Не язви мне, Ниманд! Это первое предупреждение. Только три человека имеют право мне язвить, в их число ты не входишь! – Смерть успокоилась, скинула на землю лук, колчан и мази, которые забрала у наймитов, и заговорила тихим, радушным голосом: -- От имени Рыжего Таракана у меня к тебе поручение. О наемниках я тебе рассказала, так что тебе поручается добраться до Василия Первого. Убивать его не надо. Рыжий Таракан не уверен, что титул василевса он получил законно. Проверь эти сведения.
-- Это как-то связано с той женщиной?
-- Да. И это все, что я могу сказать. Сроков не устанавливаю. И запомни: Василия нельзя убивать. Слишком много политики тут замешано. Ясно?
-- Никогда не любил политику…
-- Вот поэтому следопыту с учеником будет легко раздобыть сведения.
Ниманд кивнул и посмотрел на Реми, тот находился в ином измерении. Он ничего не слушал, но рассматривал инструменты, которые следопыт может найти под рукой, под ногой, в ручье или на берегу. Это все, что его занимало.
В начале подъема Смерть остановилась и заявила:
-- Ты можешь умереть, отрок должен жить. Запомни: я могу дать тебе имя сама!
Убийца пошла дальше. Реми попытался догнать ее, но следопыт остановил его, схватив тонкопалой рукой за плечо, и прохрипел:
-- Это не та косуля, которую можно преследовать.
Отрок с грустью посмотрел ей вслед. «Что следопыты находят в убийственно сильных женщинах?» - задумался Ниманд. Но мысли ушли, как только он вспомнил о стреле. Готовая к полету, она лежала на плаще. Следопыт аккуратно положил ее в колчан.
-- Реми, вот нож, вот заготовка. Когда я вернусь, хочу увидеть что-то похожее на древко стрелы. Ясно?
-- Мы здесь заночуем?
-- Нет, -- рыкнул следопыт.
Он натянул тетиву, влез в ремни, на которых держался колчан и, подобрав шерстяной лоскутный плащ, двинулся в лес с наветренной стороны.
Мальчик дождался, пока силуэт скроется среди деревьев, и накинулся на работу с жадностью монаха Тозо на свиную ножку после поста. Заготовку следопыт уже начал превращать в древко. Реми сначала осмотрел мазки: граф снимал древесину точными быстрыми и длинными мазками, перемежая их с короткими и средними. От этого заготовка казалась равномерно обработанной, и достаточно гладкой. Определил отрок и направление ножевых мазков, подумав, что это действительно важно. Но тут нахлынула грусть. Реми откинул стрелу, словно ошпарился ею. Он больше не увидит брата Тозо, может, и домой не вернется, сгинет в болотах, или его найдут и зарежут разбойники. А могут и в рабство продать…
Костер больше не грел Реми. Его знобило и от холода, и от голода, и от одиночества. Почему, когда дом монаха так близок, следопыт оставил его здесь, под холмом, в окружении дикой природы, ведь можно было заночевать в хижине, а утром отправиться в путь, как нормальные люди? Взгляд отрока вновь упал на заготовку. Она была отвратительна. И небо потемнело, скрыв солнце за облаками.
«Лишь брат Тозо относился ко мне хорошо, остальные вечно меня бросают одного…» - размышлял Реми. Эль'ейского мальчика антонианец нашел у Криштинок. Монахини сказали, будто ребенка им подбросили под утро. Он лежал в плетеной люльке на белом атласе, укутанный плащом из толстой белой шерсти. Не было при нем никаких бумаг, из чего Криштинки сделали вывод, что ребенок – бастард, который не должен был увидеть свет мирской. Монахини выходили его, и когда мальчик подрос, отдали его на попечение в Орден Святого Антония, полагая, что из него вырастит защитник Веры. Мальчику нравилось бродить под серыми арками монастырей и соборов. В семь лет Реми, так назвали его монахини, увидел паладинов Святого Антония – отборный отряд белокурых бастардов и третьих сыновей герцогов. Впервые взяв в руки меч, мальчик думал, что станет таким же, оденет начищенную кольчугу и станет нести свет Божий с мечом и молитвой. А потом появился Некромант…
Реми принялся выстругивать древко стрелы, срывая на ней ненависть за прошлые годы.
Некромант, говорили, был повинен в смерти целого рода Нитов – кайзеров Империи Гиттов. Он предал Орден Святого Печольда Немертвого, и тот был распущен. А после, когда все улеглось, Некромант появился вновь, неся с собой смерти и перевороты. Он убил архиепископа Нитрийского прямо в соборе Святого Антония. Такое богохульство не должно было сойти ему с рук, но вера паладинов оказалась слаба, а клинки – тупы и покрыты ржой. Тринадцатилетний Реми разочаровался в них. Его принял к себе брат Тозо, милый пузатый монах, который был так же далеко от веры, как беличий травяной комок от ее дупла. Но о вере он рассказал больше, чем Реми услышал, когда был служкой в главном соборе. Теперь вера для него обрела рамки жизни, а не книжный переплет.
Смеющееся лицо брата Тозо, красное от вина, тоже осталось лишь в воспоминаниях. Реми сломал заготовку. И зарычал от ярости. Кулаки сжались, мышцы напряглись, и сам он походил на диковинный перегонный куб, в котором алхимики смешивали разные вещества и получали бордово-красный дым. Дымок этот проходил по трубке и, остывая, скапливался на дне. Если его снова подогреть, он снова поднимается вверх. Этот фокус Реми увидел в окне Гильдии Алхимиков. Так же гнев мальчика от воспоминаний поднимался вверх, а когда был чем-то заинтересован, даже не думал о бедах, которые принес Некромант, и раздражительность оседала на дно души, где должна быть запечатана, как говорил брат Тозо.
Когда Реми приступил ко второй заготовке, он был уже спокоен и думал лишь о том, как бы повторить работу следопыта: строгание древка, выравнивание его и шлифовка. Время к тому располагало. Иногда отрок всматривался в темнеющий лес, ожидая появления Ниманда. Его не было, и чтобы себя чем-то занять, мальчик снова принимался за древко, доводя его до совершенства, как ему казалось.
Следопыт скатился с холма, почти бесшумно. Даже весенние птицы не встрепенулись, и продолжали напевать свадебные трели. Реми обернулся. Ниманд был чем-то обеспокоен. Темные глаза под нахмуренными бровями подозрительно обшаривали округу. Следопыт приподнял руку в жесте «обожди». Мальчик хотя и собирался спросить, где все это время пропадал его учитель, но сам, подражая графу, стал вслушиваться в полный звуков вечерний лес. Но ничего не услышал особенного.
-- Собирайся, -- приказал следопыт и начал затушил костер землей. Затем укрыл кострище дерном.
Реми долго возился с новыми пожитками, раздумывая, с чего начать? Следопыт заметно нервничал. Ниманд помог быстро собрать в мешок нужные вещи: мази, снадобья, кое-что из одежды, запасные ремни, тетиву. Мальчик сам надел колчан, перекинул через плечо моток пеньки, и принялся за пояс с ножнами, которые постоянно спадали вниз.
-- Они велики… -- пояснил Реми.
Ниманд выхватил нож с острым лезвием и подошел к отроку.
-- Затягивай.
Мальчик продел конец ремня в пряжку, и втянул живот.
-- Вдохни. Нет, не грудью, животом. – Ниманд схватился за пояс, чтобы проверить будет ли там место для дыхания. Лишь затем проткнул пояс, чтобы язычок пряжки вошел в отверстие, закрепив перевязь на поясе.
-- Он так и будет болтаться? – спросил Реми, чувствуя себя паладином.
-- А теперь пропускаем конец под ремень, и отправляем его снова вниз, так, чтобы получился узел. Попрыгай.
Мальчик попрыгал. Ремень не мешал, не сползал. Сидел хорошо, будто с ним и родился. Довольный, он широко улыбался.
-- Лук не неси в руке, уходим на восток.
-- Но нам же надо…
-- Я знаю, куда нам надо!
-- А мы будем заходить к брату Тозо?
-- Нет.
-- А еда? Ты обещал меня накормить!
-- Вперед! Они ждать не будут, пока ты поешь…
-- Кто они?..
-- Люди…
Следопыт молчал часа два. Реми периодически пытался спрашивать его, куда они идут, как Ниманд выбирает направление, когда же будет привал, но граф лишь ускорял шаг, подразумевая, раз отроку хватает воздуха говорить, то поспеет за ним, если смолкнет, конечно. Реми, стиснув зубы, продолжал следовать за учителем. Даже в молчании нашел для себя занятие – стараться ступать по тем же островкам зеленого мха, по которым шел следопыт. Юноша не раз останавливался и жмурился, предвкушая ругань, когда под ногой раздавался треск сухой ветки, но Ниманд молчал.
Самого графа уже начинал нервировать этот мальчишка, однако учение никогда не проходит гладко. Когда-то он сам ходил по лесу, будто ураган, ломая и круша все на своем пути. Неделями не видел ни одного зверя. Птицы разлетались за лигу от него. И следопыту приходилось питаться травами, корнями и рыбой, которая, к счастью для неопытных охотников, глуха к наземному миру. Поэтому следопыт вспоминал себя, когда нервозность начинала переходить в гнев.
Устроились они на привал по ту сторону старого Тракта. Как Ниманд и ожидал – путники уже развели костер, и этот огонек привлечет больше внимания, чем звон чугунного колокола в глухой деревне.
Следопыт устроился между извилистых дубовых корней, покрытых мхом. Реми свалился с ног и еле-еле дополз до тонкого ствола близ растущего орешника. Красный и запыхавшийся он переводил дыхание. Мальчик к чертям посылал все колючие кусты и коряги, которые попадались на его пути. Не было сил даже выбрать из светлых кудрей веточки и листья, семена и насекомых. Ниманд смотрел на него с ухмылкой. «Привыкнет», - убеждал себя следопыт.
-- Хочу пить… -- проблеял отрок, переваливаясь на бок. Словно безногий, он цеплялся за ствол и пытался подтянуть себя, чтобы сесть.
-- Вино полезно только за столом.
Следопыт развязал свой мешок и достал оплетенную кожей фляжку с водой.
-- А когда будем есть? – спросил отрок, вытирая рот от влаги. Пил он жадно.
-- У меня нет еды… -- спокойно произнес Ниманд, убирая флягу обратно, и вытягивая кляп и склянки с мазью и снадобьем Добромилы.
-- Срежь кору и погрызи.
-- Я не заяц!
-- Хочешь выжить, стань зайцем.
-- А мы не сварим кашу? Или настойку из цветов?
-- Ученый нашелся! Подожди…
Следопыт отложил склянки, взял фальшион и удалился в лес.
-- Опять его полночи не будет… -- буркнул Реми себе под нос.
Ниманд вернулся через три протяжных гудка из желудка юноши. В руках он нес несколько нетолстых веток лозы. Следопыт кинул их мальчику, а сам устроился на прежнем месте.
-- И что мне с ними делать?
-- Очисти от коры и слизывай, грызи, что хочешь, то делай. Кору тоже можешь съесть, но она горчить будет.
Пока Ниманд намазывал суставы, Реми вертел ветки в руках. Затем очистил одну из них, как початок кукурузы и лизнул древесную поверхность. Засветился от радости:
-- Сладко!
-- Запомни отрок, лоза – это лучший друг следопыта: накормит, напоит, лук смастерит и стрелы, укроет крышу, постелется и костер разведет, разве что женщину не заменит…
-- А как там Снегирь и Прохвост…
-- Если они у костра, -- поразмыслил Ниманд, приготовившись испить лекарство, -- то твоя косуля должна…
-- Быть сверху! – раздался голос Смерти.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 19-12-2008, 3:30

[Дени де Сен-Дени >>>]

ладно... пропускаем Следопыта... и перенесемся на 45 лет назад, к началу Земельный Войн, когда не было еще Империи Гиттов, а были разрозненные Королевства. Это история о первопричинах войны, начавшейся в болотистой местности Королества Небельсумпф (на север от Нитрии, на восток от Мароненроха и на запад от летрийских земель).

пока без названия... рабочее "Земельные войны: Самозванец"


На ступенях Собора святой Марианны работал нищий, разорившийся накануне на целый гульден за знак, позволяющий ему просить милостыню у храма. День обещал быть выгодным. Во Фраубурге для цеховых работников объявили выходной, утром же освободили от обязанностей сотенку-другую воздыхательниц, чтобы придать полуденной казни статус показательной. Так же нищий знал, что в Соборе отслужил мессу епископ и Канцлер Святой Палаты, прибывший из самой Нитрии. И теперь единоверы, кому хватило мест, будут выходить и разбредаться по торговым площадям.

На Штирнплац был возведен помост, приготовленный для хирурга, вынувшего, по слухам, кость из сына одного бюргера, но женщины из ребра не сделавшего. Вокруг сгрудились свободные люди. Беззаботные дети крутились возле лавок с фруктами и цветастыми керамическими свистками, привезенными летрийцами. Старый, согбенный пекарь неспешно выкатывал скрипучую телегу с ароматными хлебами, пряниками и куличами. Женщины толпились у лавок с дорогими тканями и украшениями из самоцветов. Где-то зазывал барышник, утверждающий, будто у него самые низкие цены и выгодный курс обмена негиттских монет. Грязная крестьянка собирала с брусчатки случайно оброненные ворами монеты в результате неудачно срезанного кошелька. День обещал быть выгодным. Это понимала и Торговая Гильдия, чьи ростовщики и банкиры уже повысили цены и увеличили проценты по долговым распискам, чтобы как-то возместить себе ущерб от подарков высокопоставленному епископу, который показывает своим визитом защиту мирного и богобоязненного населения скромного города, пусть и второго по величине в Королевстве. Люсьен Третиньян - родственник короля, будучи братом его жены и маркграфом Фраубургским, - пожелал крестьянам доброго урожая в этом году, что переводилось для самих землепашцев так: "Увеличиваю оброк", — для бюргеров так: "Увеличиваю налог", — для собственных людей так: "Увеличиваю срок барщины", — а Церковь могла бы сказать: "Этот мирянин грабит наших крестьян! Из чего им платить десятину?!"

Жизнь шла своим чередом. Вышибала в таверне "Дикий плющ" выбросил в сточную канаву пьяного бондаря, поссорившегося с женой-потаскухой. Петух так же трижды прокукарекал. Солнце все еще всходило с восточной стороны, и выгребные ямы по-прежнему смрадили тухлятиной и дерьмом. Шарики конского навоза по-обычному встречались на центральных улицах города. В подворотнях прела солома, бегали крысы и облезлые блохастые собаки. Апрельское нежное и мягкое утро было в разгаре. А день обещал быть выгодным.

Впрочем, это не относилось к семье Златаричей. Джоре являлся главой местного отделения Торговой Гильдии и чувствовал скорое уменьшение домашней казны. Маришка - третья дочь - решила поговорить с Нитрийским епископом, чтобы тот дал разрешение на брак. Поэтому в кабинете Джоре сидел за письменном столом, уставленном соответствующей утварью, подпирая постриженную седую бороду кулаками. Серые утренние лучи отсвечивали от его блестящей лысины белесым нимбом. Сам ростовщик походил на черную меланхоличную кляксу.

— Но это же Канцлер, папочка! — трещала рыжеволосая Маришка, чей прямой носик влезал в дела всех семей, с кем Златаричи сотрудничали. — Это в его власти. Надо просто исповедаться ему в надежде, что ради святой Марианны, он заступится за меня перед нашим епископом.

Девушка расхаживала по красному домотканому ковру, изрядно потрепанному и зашарканному. Ее беленькие, но крепкие руки витали на уровне головы, усиливая эффект каждого слова. А рубиново-коньячные глаза высматривали корешки книг на стеллаже и оттенки лепестков на цветке, что недавно распустился в кабинете отца.

— А ты подумала, сколько таких желающих будет, помимо тебя? И у всех жизненно важные и срочные дела. И все захотят, чтобы решил их именно он, — устало бурчал Джоре, понимая, его аргументация заканчивается, а у дочери есть секретное оружие, которое она непременно пустит в ход.

— Папочка, мне всю жизнь в девках ходить? Он - Канцлер Святой Палаты, именно он и может решить наши проблемы! — нахмурилась Маришка, дернув копной волнистых, насыщенных краской рыжих волос.

— Вот именно, он - Канцлер Святой Палаты, и после разговора с ним, ты, может, точно будешь ходить в девках всю оставшуюся жизнь, в лучшем случае, — не убирая кулаки от подбородка, возражал Джоре Златарич. - Успокойся, позже мы напишем письмо в Святую Палату с прошением.

— А если гонца убьют или письмо просто выкинут? А могут и потереться! Нет, я должна пойти к нему сегодня же, папочка!

— О, Святая Марианна, ты сведешь меня в могилу раньше времени! - кулаки ростовщика безвольно опустились на мятые пергаментные листы.

Маришка, почувствовав, что крепость сдается, бросила последние силы на штурм:

— Вот поэтому я и спешу к Канцлеру, папочка, чтобы у тебя появился наследник прежде, чем ты отойдешь от дел.

Она знала куда бить, и с каким напором. Еще как-то в детстве она прибежала домой в красках и синяках, рассказав родителям о том, как в цехе красильщиков избила сверстника. Пришлось для рыжей бестии нанять монахинь в дом, чтобы те обучили ее философии и геометрии: "...дабы, — как утверждал глава семейства, — достичь гармонии между риторикой и правильным замахом для удара в челюсть". Но была и другая Маришка, обиженная и заплаканная. В таком убитом настроении третья дочь находилась около трех лет, после смерти матери. Джоре, после рождения Маришки, переселил Ингеборгу в отдельный дом, объявив, что не приблизится к жене, впрочем, приближался, ложился, но детей более не заводил. Хватило ему и трех дочек. Первые две быстро разошлись, проблема была в другом. Муж Ирментруды - туповатый бастард, живущий битвами и турнирами, а муж Гретхен - вертлявый болтун, существующий впроголодь, да и то благодаря радушию Джоре к дочерям. Третьей рыжей девочке повезло еще меньше. В ночь, когда разбойники, подосланные бургомистром, подожгли дом Ингеборги, Маришка находилась внутри. Мать пожертвовала собой ради дочери, заживо сгорев в огне. Одиннадцатилетняя бестия пыталась спасти маму, но... горящая балка рухнула и придавила правую кисть руки. Джоре, конечно, вызвал по такому случаю вшивого хирурга, который за бутылку хорошего грюнхюгельского вина, выправил пальцы. Кроме одного - безымянного; его пришлось ампутировать. С того дня Маришка навсегда стала девственницей с мешком золота. Церковь не хотела венчать женщину без пальца, да и не каждый жених хотел себе в жены калеку.

Джоре прекрасно понимал, что для дочери это действительно может оказаться последним шансом выйти замуж и благочестивым способом родить детей, к которым недавно у нее проснулся интерес.

— Единый Бог свидетель, — выдохнул Джоре вверх. Белесый нимб плавно перекатился на лоб, высветив рыжеватые блики на бровях, и вернулся в прежнее положение, — я пытался тебя отговорить. Так что, теперь судьба зависит от Него, — ростовщик поднял указательный палец с золотым перстнем в виде лапы льва, украшенного большим бриллиантом, — и от тебя самой.

— Спасибо, папочка! — радостно воскликнула Маришка, рванув вперед.

Она подбежала к отцу и по-обычному поцеловала его в щеку, покрытую игольчатой седой бородой. Девушке казалось, что таким образом она смягчает его поражение. А Джоре уходил в воспоминания и радовался. Эта непокорная, умная и своевольная рыжая бестия стала смыслом его жизни. После смерти жены никто более не занимал его внимания больше, чем эта озорная девчонка. Она была единственным человеком, который понимал его и не осуждал, лишь взвешивал нравоучения, принимая их скорее за советы, чем за приказы. Если Маришке думалось, что правота на ее стороне, то она непременно доказывала свою точку зрения. И порою Джоре забывал, с кем он говорит: с двадцатиоднолетней женщиной, лишенной обыденных для ее возраста дел: вязания, вышивания, рисования, утренних игрищ в постели, пеленания детей... Ростовщик и дальше бы упирался, но наследник был так необходим. И эта необходимость нарастала если не с каждым мгновением, то с каждым годом точно. Он отпустил дочь; оттягивать этот момент - себе дороже; легче пожертвовать заботой о любимой рыси, чем своей родословной.

Полчаса спустя Маришка неслась по улицам, окрыленная мечтаниями о венчании в красном узорчатом платье с золотым и серебряным орнаментами, украшенными жемчужными бусинками, и препоясанном ремнем с радужной россыпью драгоценных камней. В теплое весеннее утро (но все еще отдающее свежей прохладой) девушка прижимала к груди края шерстяного плаща с глубоким капюшоном. Там, под зеленым верхнем платьем и белой хлопковой шемизой, прижатый к сердцу, подрагивал амулет, подаренный матерью в ту злополучную ночь. "Теперь! Теперь мамочка, — бегала мыслями Маришка, — я точно выйду замуж и нарожу еще маленьких девочек для тебя... и одного мальчика для папочки. Да, так и будет, просто нужно поговорить с Канцлером. А говорить, ты знаешь, я всегда умела. Правда, мамочка?.. Немножко. Уже скоро. Потерпи..." Ножки, укрытые в полусапожки с отворотами, быстро выстукивали по мощенной камнем дороге сентиментальный сердечный ритм.

Свернув на центральную улицу, Маришка замерла. Ее обдало громкими звуками маркграфских труб. Люди сдвигались и подходили к помосту, хотя самого его видно не было. Сверкая наперстками в пробившемся сквозь облако строгом луче желтого света, воры-синенаперсточники оббегали ватагу с внешнего кольца и уносились в отходящие от Штирнплац проулки. Один из воров споткнулся и полетел носом в брусчатку. Наперсток соскочил и укатился под торговый латок с украшениями. Кошель разорвался. Монеты, звонко прогремев, замерли на камнях. Кто-то из самых расторопных нищих, крестьянок, разносчиц и детей быстренько смели следы преступления. Вора же увела городская стража.

"Повезло ему, что наперсток потерял..." — подумала Маришка. Она неспешно вышла на предхрамовое пространство, заполненное дерьмом и чернью, островками чистоты и знати. В толпе виднелись береты бирюзового цвета с белыми гусиными перьями - маги Гильдии Лазурного Неба, промелькнули чьи-то руки одетые в черные плотные перчатки с алым отсветом на тыльной стороне. Маришка знала и этот отличительный знак - это маги Гильдии Черного Жезла, а красный отсвет на самом деле являлся вышитым бордовой нитью скипетром. Раз и колдуны собрались открыто, не опасаясь Охотников-на-Ведьм, то вести, которые собирался оглашать герольд, одетый в черно-бело-синие гербовые цвета маркграфа, действительно были важны для всего Королевства. Их стоило послушать, даже если ты против королей рода Эберсбургов. Политикой Маришка занималась постоянно, хотя решала принимать нейтральную сторону: сторону денег, которые играли в этом мире главенствующую роль.

Подойдя к лавке торговца украшениями, она начала рассматривать перстни с филигранью, ожерелья, браслеты с резьбой по металлу, пряжки поясов и другие безделушки, находившиеся ближе всего к краю. На толстого купца в желтой длиннорукавной шерстяной тунике она посмотрела вскользь, да и сама не решалась показаться. Тонкое, очерченное личико скрывал глубокий капюшон, из которого подло высовывались густые волнистые локоны. Взяв бронзовый медальон с тусклым самоцветом, Маришка как бы случайно обронила его. Пригнувшись за ним, она вынудила купца привстать на носки. Грузное тело навалилось на лоток, глаза купца высматривали, не уползла ли дама с его товаром. Маришка тем временем, подобрала синий наперсток и заткнула его в потайной кармашек в рукаве. Следом, с демонстративно радостным восклицанием, она вскочила на ноги и протянула медальон продавцу.

— Провести меня захотела? — нагрубил купец таким тоном, будто говорил жир на его брюхе, так же вязко, противно и булькающе.

Маришку это задело. Ее оскорбили на Штирнплац! Ее - дочь главы Торговой Гильдии!

— Неслыханная наглость! — вспылила рыжая бестия, скидывая капюшон.

На торговца действие не произвело впечатление. А Маришку взяла злоба, что какой-то купечишко с широким, жирным лицом смотрел на нее маленькими жадными и презрительными глазами и не испытывал ни стыда, ни сожаления.

— Чего уставилась, растяпа! Не член хрустальный, чтобы на него пялится. Пошла прочь!

Теперь уйти Маришка не могла по принципу. Не прошло и пяти минут, а ее усадили в клетку и опустили в выгребную яму. "Ты у меня еще узнаешь по чем фунт лиха! Или я не Маришка Златарич!" Выпрямив спину, Маришка уложила ладони на талию и пришпорила себя пальцами. Любой, кто лично знал дочь Джоре, понимал, что в этот момент лучшим способом избежать надвигающуюся бурю, извиниться и поспешно ретироваться, а лучше свернуть с ее дороги вовсе.

— Покажи руки, торговец! — взбесилась Маришка.

— Ишь, чего захотела. Люди, вы слышали, она хочет, чтобы я руки показал! Пошла прочь, стража церемониться не будет.

Купец замахал рукой, привлекая внимания стражников, которые, бросив вора в темницу, возвращались на площадь. В серовато-желтом свете всходящего солнца блеснул перстень с крошечным бриллиантом грубой огранки.

— Я конфискую твои товары! — чуть успокоилась девушка, понимая, что стража подходит весьма вовремя. Маришка даже позволила себе слегка улыбнуться и надменно приподнять правую бровь.

— Что ты о себе возомнила, женщина?! Эй, стража, где вы там? Уберите отсюда эту... эту! — брезгливо отмахивался купец.

Стражники были приятны на вид - довольно редкое явление, если учесть, кого бургомистр любил нанимать. Стальные перчатки, державшие рукояти мечей в ножнах, стоили дорого. Это сразу бросалось в глаза: чистота, плотность подгонки пластин да кожаная рукавица, на которую эти пластины крепились, выглядела на удивление мягкой и прочной. Кольца кольчуги сверкали, намазанные жиром. Да и сами мужчины показались Маришке привлекательными: с утонченными, но слегка суровыми чертами, светлые волосы и остриженная бородка придавали им незабываемую статность. Знатные гитты. "Видимо, не пожелали лечь с дояркой Эльзой..." — решила дочь ростовщика. Дояркой Эльзой называли пышногрудую и полную в размерах дочь бургомистра. Градоправитель - заклятый враг отца Маришки. Он до сих пор не может простить, что дочери Златарич тратят на платья из дорогущей ткани меньше, чем его Эльза. Бургомистр беднел, потому что его дочь всегда хотела выделяться. "Богатые папочки не захотели давать дерюжку бургомистру, — продолжила размышлять Маришка, — а сынишки не легли с дояркой Эльзой... и бедненьких отправили в городскую стражу..."

— Какие-то проблемы, госпожа Златарич? — удивил девушку стражник с рыжеватым подбородком и эль'ейским носом с высокой горбинкой.

Она припоминала это лицо. Но перед глазами проносилось столько приемов и обедов, на которых она присутствовала, что не смогла вспомнить, в каком именно доме его видела. Маришка не ответила, она просто умилительно-трогательный взгляд перевела на купца.

— П-простите, госпожа, — также жирно заблеял торговец, замахав перед собой руками и выдавив нервную, кривую улыбку. — Обознался, со всяким случается. Простите...

Ему было страшно, и рыжая бестия это знала.

— У меня есть два выхода, торговец: отобрать товары или повесить тебя, — яростно сказала Маришка.

— Прошу вас, госпожа, не губите... — обмяк купец.

Он представил на своем горле веревку и сглотнул, взволновав жирные и покрытые черными волосиками складки на шее. Пухлая рука робко полезла вверх. Стражники широко улыбнулись.

— Имя, торговец!

— Бартоломео Бальати, госпожа...

— Ты - плохой торговец, Бартоломео. Ты не умеешь самого главного в своей профессии - торговаться. Гильдии такие не нужны.

Холодно осмотрев товары, Маришка продолжила:

— Половину моих товаров ты, Бартоломео, отнесешь Канцлеру Святой Палаты и скажешь, что это пожертвование от Джоре Златарича. Ясненько?

Купец закивал, размахивая брыльями подобно индюку.

— Вторую половину моих товаров доставишь ко мне в дом и скажешь, моему папочке, что это мой ему подарок.

— Т-так и сделаю, госпожа. Как пожелаете, госпожа.

— А теперь отдай кольцо.

— Но...

— Ты принял мои условия сделки, Бартоломео. Я не стану просить милых господ стражников приготовить тебя к шнурку Святого Гудо.

Бальати осматривался по сторонам, выискивая защиты, но люди готовились слушать герольда и на лотки не обращали внимания.

— Не тяни, торговец!

Купец бросил на Маришку невинный взгляд, моленно выпрашивая милости. Но беспалую дочь Джоре не зря называли "рыжей бестией". Она была уперта настолько, насколько это было ей выгодно. Это был тот случай, когда торговец мог предложить отдавать Гильдии до ста процентов своих заработков, но девушке было уже все равно. Оскорбления Маришка не прощала, хотя от драк перешла к более риторическим способам разрешения разногласий.
Бартоломео вздохнул и начал снимать кольцо, плотно севшее на жирный белый палец. Оно не поддавалось, тем сильнее охватывал купца страх. Ему намного легче было бы с ним расстаться быстро, а не терзать себя этим унижением. Маришка не собиралась ждать долго.

— У вас есть мыло или жир с собой? — обратилась она к стражникам, проговорив это медленно, чтобы все-таки дать время Бальати самому снять перстень - символ Гильдии.

Стражники, хотя и поделились свиным жиром, но отшутились, что, может, проще было оттяпать палец, и дело с концом. Не успел один из них это договорить, как был испепелен злобным и властным взглядом Маришки. Поняв, что сболтнул лишнего, стражник заткнулся и упер глаза в брусчатку. Тем временем Бартоломео сумел-таки снять кольцо. На пальце остался чистейший белый ободок. Девушка приняла кольцо.

Она сняла с пояса блеклый кожаный кошель, развязала шнурки и запустила вовнутрь руку. Маришка никогда не носила много денег с собой, и до сих пор оставалась единственной не ограбленной девицей в городе, впрочем, поговаривают, что она сама не чиста на руку, а воры, как это принято у синенаперсточников, своих не обчищают. Нащупывая четыре монеты нужного достоинства, Маришка тряхнула кистью - синий воровской наперсток выпал из потайного кармашка и упал в кошель, присоединившись к символу Торговой Гильдии.
Достав гульдены, она поделила их между стражниками.

"Сколько маяты за один наперсток!" — задумалась Маришка. Она пришла на площадь, полная радости и благоговения перед возможным чудом, а здесь ее оскорбили, на нее накричали, упрямились, чем полностью испортили настроение. "...прямо с утра! Впрочем, — продолжала она размышлять, — слухи не врут. Наперсток действительно помогает загребать денежки. Осталось придумать, как им распорядиться..." День оказался выгодным…

— Благодарю, госпожа. Один из моих старших братьев работает на Гильдию. Вальтер Стаал - его имя. Рад был помочь, — голос стражника оторвал ее от раздумий. Маришка знала семью Стаалов. Хорошие и гостеприимные, приятные общении и строгие в гиттских традициях, особенно в отношении закона "о трех сыновьях".

Их родовой замок стоял чуть выше по течению реки Излученки. Из паласа, где проходили обеды и деловые беседы, открывался замечательный вид на фруктовый сад. Маришка припоминала сладковатый аромат наливных яблок и их приятный, тягучий, медовый вкус. Имя четвертого сына - этого стражника - сразу всплыло в ее голове.

— Тогда, Гюнтер, — шепнула она ему на ухо, сблизившись, — проследи за Бальати, и когда он закончит, отведи в темницу. Пойти к стеклодуву, что живет на Крюмменштрасе, и закажи у него... орган... мужской...

Гюнтер отпрянул с удивлением.

— Когда он будет готов, — Маришка снова прильнула к его уху, — пусть его прилюдно запихнут этому Бальати в зад. О деньгах и бумагах не беспокойся. Разыщешь меня. Папочке моему не говори. Я сама.

— Ясненько? — спросила она вслух.

— Странный приказ, госпожа. Вы не наживете себе врага?

— Вальтер знает, как тяжела карьера в Гильдии. Всякий норовит обидеть бедных торговцев... Я на тебя надеюсь, славный Гюнтер Стаал.

Получив дополнительную золотую монету стражник вернулся к товарищу. Они обменялись парой слов и остались присматривать за Бартоломео. Рыжая бестия пошла дальше.

Маришка вздохнула на фасад Собора Святой Марианны, утопленный и зажатый между двух восьмиугольных башен, втыкающихся своими восьмиконечными звездами на шпилях в небо. Вспоминала Маришка, что в детстве чудилось, будто Собор имеет шпоры, и они звенят тяжелым нудным колокольным звоном, когда храм идет по Небесной Сфере. А теперь девушку занимала большая витражная роза, пышная и будто бы выпирающая прозрачным внутренним глазом, на подобие умбона на мидгарских щитах.

Тем временем площадь утонула в ахе.

— Слушайте! Слушайте! Слушайте! — заголосил герольд, избавив Маришку от очередной мечтательной дремы. — Именем Его Королевского Величества Пауля Пятого и именем Его Маркграфского Величества Люсьена Третиньяна, предписывается всем крестьянам, рабочим, гражданам, цеховым ученикам и мастерам и прочему люду в пределах всего Королевства Небельсумпф докладывать замковым или городским стражникам и ординаторам, носящим специальный знак золотого орлиного крыла, о появлении человека или группы людей, один из которых может представиться сыном нашего достославного короля. Единый Бог хранит наследного принца Андруша от всех невзгод и ему жалует крепкое здоровье. Посему о самозванце должно докладывать указанным людям. В случае поимки этого человека следует сдать его в близлежащую крепость в пределах маркграфств Фраубурского и Эберсбургского. За живого самозванца король Пауль Пятый жалует награду в размере пятидесяти гульденов королевской чеканки. За голову убитого самозванца можно получить десять гульденов королевской чеканки. Слушайте! Слушайте! Слушайте!..

Согласно своим представлениям о политике, Маришка поняла призыв отлично от крестьян и ремесленников. Если им расценки показались достаточно высокими, и толпа снова ахнула в подтверждении этого, то дочери главы Торговой Гильдии награда сперва показалась заниженной, но потом Маришка решила, что цена объективная. Тому нашлись основания. Самозванцев в Королевстве Небельсумпф раньше не было, новое не значит дорогое, это Маришке было более чем понятно. Однако смутило ее разница в сорок гульденов. Мертвый самозванец не ценен. Почему? «Видимо, — размышляла Маришка, поднимаясь по ступеням в Собор, — самозванец полезнее живой. Но почему тогда за живого дают всего пятьдесят гульденов?..» Легкий ветерок принес запах свежей выпечки. А рыжая бестия продолжала рассуждать: если за него дают как за простого наемника, то он – скорее всего – наемником и является. Тогда зачем было указывать, что он самозванец?.. «Не короля, а его живого сына!» Все это смущало Маришку.

Подбирая полы платья, она медленно приближалась к массивным стрельчатым дверям, висевшим на огромных чугунных петлях. Крупные шляпки заклепок рядами показывали расположение щеколды. «Зачем нужно было тратиться на новые коттарды, если дело плевое? — Маришка нашла этому одну причину: — Самозванец стоит ровно пятьдесят гульденов, а те, кто с ним, или то, что с ним – бесценно для Королевства. Надо будет сказать папочке…»

Громко постучав, Маришка замерла в ожидании. Вернулось и предвкушение разговора с Канцлером. Она его не видела, ни вчера, когда он приехал, ни сегодня с утра, когда знать была в Соборе. Этот загадочный человек представал перед ней властителем судеб. Ее сердце начинало безудержно трепыхаться не то от счастья, не то от волнения. «Пурпурная мантия… не забудь поцеловать кольцо… сначала присесть, а потом поцеловать…» — напоминала себе Маришка, вздыхая. Смотрела она на ту большую витражную розу, которая под этим углом представала эллипсом. Нечто одноглазое с прищуром осматривает Штирнплац и черепичные крыши окружавших площадь домов.

Облик Канцлера не давал ей покоя. Такая высокая должность должна как-то сказываться на организме. Обычно епископы полноватые и неуклюжие, падают с амвона, выпускают дух у кафедры или газы у кафедры и прямо в лицо аватару Единого Бога. Простым прихожанам нравится, так они чувствуют, что епископ – свой человек и проникаются к нему доверием, чаще ходят на исповедь. Была Маришка как-то в маленькой деревушке проездом, зашла в церквушку, а там мессы служил дьячок, щупленький, худенький, словно высушенный. Так он жаловался, что даже когда церковь не обирает, а раздает, и то никто не приходит на исповедь: «Грешат-то все, — заявлял дьячок, — а Спасение одно…». Но и там Маришка нашла другую причину такого поведения людей. Нет, не молодость дьячка и не подозрительность крестьян. Все намного проще: на тех полях работали в основном летрийцы, несколько мидгаров, а они по сути своей язычники, люди темные и не просвещенные Святым Антонием. Так и сейчас, Маришка искала причину, почему Канцлер не может быть противным, жирным ублюдком, ведь еще вчера подруги (по папиным делам) насплетничали, что монашек не дурен собой, и они пойдут в Собор, только чтобы рассмотреть его повнимательней.

Маришка огляделась, никого из ее знакомых поблизости не было. Еще раз глубоко вздохнув, решила, что дождется своей очереди. Но Канцлер не выходил из головы, ведь он – единственный человек, который может решить проблемы не только ее личные, но и всей семьи Златаричей. Поэтому, когда послышалось шарканье сандалий по деревянному полу, Маришка встрепенулась, осмотрела себя, нет ли пятен, пыли на платье, ровна ли ткань, нет ли заломов или потертостей, и лишь после этого, когда дверь начали отворять, она выпрямилась и благословенно улыбнулась.

Раздался металлический скрежет, а затем щелчок – щеколда отошла. Дверца в массивной створке приотворилась. Из полумрака показалось суровое, тщательно выбритое, словно ошкуренное, лицо монаха. Он был светел лицом, но впалые карие глаза и широкий нос выдавали в нем ломейского полукровку. Да и тонзура на голове точно указывала терновый венец, потому как волосы монаха сильно завивались.

— Дочь моя, по какой суетной надобности Единый Бог направил бренные ступни твои в озаренный святым духом Дом Его? — осведомился монах.

— Мне нужно исповедаться Канцлеру…

— Их Святейшество отдыхают, — нервно перебил монах, — просили не беспокоить.

И захлопнул дверь.

«Не для этого я терпела этого торговца!» — разгневалась Маришка. Доводы отца обретали силу. По-видимому, не она одна пришла с жизненно важными вопросами на исповедь к Канцлеру. Рыжая бестия хоть и без пальца на руке, но цену себе знает, а также знает цену прохода. «Не хочет по-хорошему, будет по Писанию!»

Маришка снова постучала, но на этот раз достаточно громко проговорила, что хочет сделать пожертвование. Это сработало, как всегда. Даже Церкви не чужды мысли о выгоде.

А день изначально обещал быть таким.

* * *

Красильня братьев Жак-Жана и Жан-Жака дю Прэ располагалась на окраине города, где река Излучинка заламывалась и уходила за поворот. Наполовину кирпичное, наполовину глиняное здание с деревянными подпорками утопало в песчаный берег. Дом был продолговатым с большими окнами, служившими заменой свечей днем. Ночью же, чтобы свет не выходил наружу, закрывали ставни. Работа плескалась, булькала, отжималась; смешивались пигменты.
Родомир копошился руками в одной из красильных ям, наполненной молочно-белой водой. От воды кожа загрубела и сморщилась, а от белил, что были растворены, ноги, руки и лицо покрылись белесыми пятнами. Летрииц вытер пот со лба предплечьем, которое еще чудом оставалось сухим, и запустил руки обратно. Белая вода вспенилась и заходила волнами. Родомир приподнял ткань, расправил ее, чтобы лишняя влага отекла. Высмотрев в свечном свете несколько пробелов, он снова погрузил ткань в воду, словно натягивал полотно на жидкость. И когда вздулись на ней воздушные пузыри, летрииц придавил ее ладонями, топя.

Такая работа не утомляла Родомира, наоборот очень ему нравилась. Вода не была холодной, как в болотах Глухоборного леса, да и запах от пигментов не так раздражал и въедался в кожу, как смрад моровьей лаванды. После долгих путешествий по летрийским лесам, он вышел к крупному каменному городу, который видел впервые тогда в жизни. Не то чтобы он ему понравился, но жить где-то надо было. Сначала устроился в летрийскую общину, однако работа охотником ему быстро наскучила. Не для того Родомир пришел в город. Хватило в жизни ему и охоты, и лесов. Перебравшись за реку, ему попалась на глаза красильня. Никогда прежде он не видел подобных сооружений. Сотни деревянных, глиняных чанов с жидкостями разных цветов. Люди горбатились, стоя по колено и локти в воде, окрашивали ткани. Сначала Родомир нашел такое занятие забавным, но как все забавное оно перешло в разряд интересного, а потом и любимого. Так летрииц стал красильщиком.

Беспорядки и вечные столкновения между гиттами и летрийцами вынудили Родомира искать другой город. И он оправился на юго-запад, и шел, пока не заблестели стены Фраубурга на утреннем солнышке после ночного дождя. Решив, что это добрый знак, Родомир осел здесь, где вновь нанялся в цех красильщиков подмастерьем. И хотя он уже многое знал, мог и сам работать, но срок выработки пришлось начинать заново. Летрийцам свойственна терпеливость. Без лишних слов или ругани Родомир принялся за работу и делал ее на совесть, чтобы перед Богами и предками не стыдно было за прожитую жизнь.

Но в эту ночь Родомира терзали сомнения. Он постоянно оглядывался на других рабочих, засматривался на свечи, но так и не понимал, зачем маркграфу понадобилось столько белой шерсти, тонко- и широкопрядной, которая обычно шла на сутаны монахам и коттарды военных Орденов? Маркграф, насколько знал Родомир, не связан с орденами ни союзами, ни оммажем, поэтому, размышлял летрииц, что-то задумывалось серьезное: либо новая Гильдия, либо действительно начинается война, о приближении которой в тавернах говорили с еще осени. Любой из вариантов стоило проверить.

Родомир вышел на улицу. Многим разрешалось выходить по нужде. Вода, говорили ученые, довлеет на жидкости в теле, которые, вскипая от работы под давлением воды снаружи, превращались в мочу. А та в свою очередь скапливается в нижней части тела, где сильнее подогревается и расширяется, стремясь покинуть оное тело. Летрийца подобные рассуждения мало заботили, но то, что от работы в воде хочется отливать довольно часто, заметил. К тому же один аптекарь, что поставлял в красильню некоторые пигменты, настаивал на том, чтобы цеховые работники раз в час выходили подышать свежим загородным воздухом, дескать, тот улучшает самочувствие и снимает головные боли, вызванные пахучими веществами. Этих двух знаний вполне хватало, чтобы периодически отлынивать от работы.

На поляне у костра расположился Жан-Жак, работавший обычно по ночам, и несколько посвежевших подмастерьев. Небо было украшено звездами и осветлено сумеречно-синим сиянием луны. Черные прогалины – облака – не виднелись, поэтому и навес над костром не устроили – дождя не предвиделось. Этот небольшой лагерь окружали высоченные сосны, естественные для южной части Леса Тринадцати Дев. Просветы между стволами были завалены толстыми ветвями: зверь не подойдет, и ветру нипочем – все равно оживляет костер.

— Смена! — рявкнул Жан-Жак.

Отдыхавшие работники молча встали и, вздыхая, побрели в цех.

Жан-Жак дю Прэ, как и его брат, был бывшим сержантам, человеком строгим, военным, но простым. После Третьего Похода Эль’ев, который закончился достаточно внезапно, его и брата расформировали, позволив остаться в Небельсумпфе. Секрет раскрылся очень быстро. Не прошло и полугода, как сестра их сюзерена вышла замуж на местного короля. Бредовая партия оказалась вполне выгодной как для гиттов, так и для эль’еев. Теперь последние могли жить здесь на равных с аборигенами правах. Чего еще надо?

А это знали братья дю Прэ: воину после битвы, службы, трудной недели нужно одно – бадья с водой, чтобы смыть с себя грязь, пыль и пот. Затем можно вычесать вшей, а после просто необходимо облачиться в чистую, желательно новую одежду, свежепахнущую красителями… Только так воин мог почувствовать себя человеком. Это ощущение ценилось у чистоплотных эль’еев выше шлюх.

Человеком Жан-Жак был справедливым, любил пошутить, но до пошлости или грубости редко опускался. Впрочем, привычка командовать своей линией в строю сказывалась. Проверял Жан-Жак дотошно каждое окрашенное полотно. Это же он делал и по экономическим соображениям. Родись в другой семье, мог бы стать или полководцем, или ростовщиком: у них есть одно сходство – дальновидность. Если с каждого работника будут снимать по две марки за плохо выкрашенную ткань, то беднеть будут мастера, потому как заказчик может отказаться или просто не заплатить. Легче было напугать подмастерье, чтобы тот хорошо выполнил работу и получил свою марку на развлечения в выходной день. Жан-Жак заботился о качестве продукции, а его брат – Жак-Жан искал новых клиентов. Красильня процветала, и менять что-либо в укладе жизни было незачем.

Упитанный и узколицый Жан-Жак лежал на боку, ковыряя палкой в углях. Родомир устроился подле дерева, опершись о ствол спиной. В мистическом свете костра его кожа и волосы отливали золотом.

— Мне сказали, что сегодня ты какой-то мечтательный, женщину себе нашел? Гиттку, ломейку, эль’ейку? — осведомился Жан-Жак, отваливаясь на спину.

Родомир повернул голову и вздохнул. Он хотел, чтобы первым заговорил мастер, эта тема была далека от желаемой.

— Нет, эта женщина должна меня ненавидеть, — за четыре полных года, что летрииц провел в Небельсумпфе, он достаточно хорошо выучил гиттский язык, но все же говорил с легким акцентом. Сначала Родомир просто подражал их звукам, припоминая детскую привычку, когда он передразнивал птиц и обманывал зверей, а потом начал понимать язык, как свой родной.

— Я не спрашивал, откуда ты пришел во Фраубург, не спрашиваю и о том, зачем человек, у которого денег не меньше, чем у меня, работает подмастерьем. Поэтому не смею спрашивать, куда ты пойдешь. Но ты уйдешь, — поднялся мастер и взглянул на летрийца, — я, если хочется тебе знать, словно предчувствую это.

Костер заискрился. Треснуло полено, и в воздух с шипением устремились хлопья пепла. Родомир стряхнул их с волос.

— Вместо расчета, Жан-Жак… Ответь на один вопрос.

— Он, ведь, касается последнего заказа? Нет, на этот вопрос я ответить не могу. Пойми, если я сейчас тебе скажу, ты тут же встанешь и уйдешь.

— Верно. Но ты можешь меня отправить с товаром к портным.

— Могу, да. Но не стану. Если ты тот, о ком я думаю, то найдешь все ответы в нише под последней ступенькой в нашем с братом доме. И смотри не разбуди его, он не любит вставать по ночам.

Родомир встал и благодарно кивнул в сторону Жан-Жака.

— Если вернешься, то придется начинать подмастерьем-первогодкой, — сказал на прощание мастер.

Ему не было обидно, что летрииц ушел. По-отечески жалел лишь, что Родомир не ушел мастером. С другой стороны, это было большим облегчением. Жан-Жак догадывался, откуда у подмастерья столько денег и такая преданность работе. Следов двадцатипятилетний летрииц не оставлял, и делал все слишком аккуратно. Тихий и чересчур спокойный подмастерье. Жан-Жак слышал, что это в летрийском характере так себя вести, но даже по их меркам Родомир казался странным.

Зайдя в холодную воду, он соскоблил белила с тела речным песком, а после окунулся и вышел на берег, где его ожидала свежая и сухая одежда. Пора была уходить. Родомир взглянул на небо – у горизонта, где синева стала более светлой, проявились края облаков. Звезды начинали исчезать, уступая место рассвету. Скоро должен был проснуться и петух, который выйдет из курятника, взлетит на его крышу и призовет солнце. Встречаться с сонными крестьянами Родомир не намеревался, поэтому решил действовать незамедлительно.

Опустошив тайник в каменной кладке красильни, летрииц спрятал вытянутые отмычки за голенище кожаных полусапожек. Пройдя вдоль реки вверх по течению, Родомир вошел в сонный город. Однако дрема эта казалась надуманной. Недалеко шипели и трещали печи булочников; повсюду рыскали крысы, коты, собаки. Грачи и вороны изредка переговаривались между собой, наблюдая с выступающих балок, переборок, с внешних подоконников и крыш, покрытых серой черепицей. По улице, ударяясь боками о дома, брел подвыпивший барышник, что-то бормоча себе под нос. Следом проследовали два крепыша с тяжелыми, темнобровыми мордами. Служанка встала раньше петухов, и прибравшись в доме, вылила помои в тесный проулок.

Родомир пробирался тесными улицами, осматривая дома, не открыты ли ставни, не видны ли белки глаз в отверстиях. Шел он достаточно быстро, подошва шуршала на камнях, но сейчас это его не заботило. В просветах между крыш летрииц заметил, что звезды пропали вовсе. Ему следовало поторопиться.

Впрочем, перекресток, который был освещен лившимся из окон таверны светом, пришлось обходить, даже не потому, что его могли заметить за обычной работой, скорее потому, что глазам снова придется привыкать к темноте. Сейчас же Родомир вполне сносно видел. Еще в Глухоборских лесах он обнаружил, что иногда ночью окружающее видится как днем. Особенно, когда лунный свет отражается от снега. Но во Фраубурге в апреле снега нет, поэтому летрийцу не очень-то хотелось тревожить организм новым привыканием к темноте.

Братья дю Прэ жили в трехэтажном доме почти в центре Фарбештрасе, на той же стороне, где находился странноприимный дом «Красный мох» - оплот расточительных и разнеженных купцов и предприимчивых воров. Подобраться к дому было не просто: улица шла прямо, без развилок и проулков. Позади домов оставался узкий проход, дублирующий улицу, но играть в «угадай, чья дверь» Родомир не желал. К тому же то, зачем он пришел, ближе всего к парадному входу. К нему летрииц и двинулся, прижимаясь к стенам и уходя в тень, лишь заслышав отдаленный шорох или позевоту стражников, любящих прогуливаться по дорогим кварталам.

Едва достав отмычки, Родомир увидел, как подернулась дверь. Он сразу отошел и скрылся в темноте какой-то ниши. Из дома братьев дю Прэ вышел приземистый человек в темно-сером плаще с капюшоном. Судя по тому, как тот ходил волнами, летрииц понял, что вор, а по манерам это был именно вор, пришел он не за деньгами или украшениями. Его интересовали те же бумаги. Вор прикрыл дверь, отмычками вернул замок в исходное положение. Огляделся. В посветлевшем воздухе Родомир приметил его лицо: суженное к подбородку, с низко посаженными глазами и прищуром как у хитреца. Нос вора был широкий и сгорбленный на бок. Верхняя губа словно состояла из двух полукруглых частей, в народе такое явление называли заячьей губой.

Вор проследовал вверх по улице до «Красного мха». Родомир двигался следом. Обождав некоторое время, он зашел внутрь. Атмосфера таверны, располагавшейся на первом этаже странноприимного дома, была полна ароматов трав и жареного мяса. Витал запах кислой винной браги – обычного пойла для неместных. В зале находилось около пятнадцати человек, в основном одиночки. Из тарелок показывались края хлеба, сыра и костей. Толстяк в синих одеяниях уминал сдобренную специями фасоль. Вор же сидел в углу на небольшом возвышении, сидел лицом к двери. Напротив него человек в черном капюшоне положил локти на стол. Отодвинул деревянную тарелку с оладьями к краю, вытер руки о бедра.

Вор поднял глаза на Родомира и нервно дернулся, выискивая глазами путь к бегству. Димитрос Филоклеос, по прозвищу Горностай, узнал летрийца, как тот узнал его. Заметив страх в глазах вора, человек в черном капюшоне обернулся к Родомиру. У незнакомца было смазливое лицо, с правильными чертами, гладкими и даже притягивающими. Выразительные голубые глаза, обведенные чернилами, оценивали летрийца как-то слишком по-женски.

— Уходи! — выкрикнул Горностай, вскипая от злости на свой страх.

Родомир подошел к их столу.

— Уговор не распространяется на странноприимные дома, — спокойно ответил летрииц. Он знал, что сильнее Димитроса, да и сами воры-синенаперсточники понимали, что связываться с людьми Рыжего Таракана себе дороже. И хотя был заключен союз между Гильдиями, друг другу никто не доверял.

— Если вы, господа, знакомы, то, может, присядете к нашему столу? Наверное, вы, мил сударь, голодны с дороги. Могу я вас угостить? — сладко и распевно спросил незнакомец, жадно поедая Родомира глазами. Обычно так смотрят шлюхи на девственника, эмалированный медальон или иную вещь, которую не могут сами себе позволить.

Родомир посмотрел на незнакомца. Сел рядом с Горностаем, с вором ему казалось спокойнее. Человек в капюшоне заказал жареного цыпленка и мятную подливу к нему, а также кубок грюнхюгельского вина. «В утонченности вкуса, — подумал Родомир, — этому мужеложцу не занимать…»

— Сделка отменяется! — затараторил Димитрос, косо поглядывая на летрийца. — Вы же сказали, что больше никто не будет знать. Только вы и моя Гильдия, ни о ком другом вы не говорили.

— Дражайший союзник, — мягко начал незнакомец, складывая изнеженные руки как в молитве, выставляя напоказ ухоженные тонкие пальцы, — утром об этом будут знать все. Просто мне нужно знать чуть раньше остальных. Я удваиваю цену, словно этот мил сударь тоже вам заплатил за эти сведения. Полагаю, это честная сделка вас устроит?

— Святого Трифона в свидетели! Никогда я ему не буду говорить! Он не из ваших и тем более не из наших, — запротестовал Димитрос.

Родомир отломил бедрышко цыпленка, принесенного тощей девицей, и смачно откусил. Прожевав и подождав, пока разносчица уйдет, летрииц проговорил:

— Нужно просунуть руку по локоть между одиннадцатой и двенадцатой ступеньками.

— Вот видишь, мой пугливый союзник, этот человек тоже знает, где расположен тайник. Возможно, вы разминулись на пару минут.

— Ага, судя по тому, как скоро он явился, — пробурчал Горностай, — он даже не заходил в дом. Я был первый! И сведения принадлежат мне.

— В таком случае назовите вашу цену? — похолодел незнакомец.

— Моя цена…

— Не спеши, — прервал Родомир, схватив Димитроса за запястье.

Вор ошарашено посмотрел на убийцу, не понимая, что же происходит. Человек в капюшоне напряг глаза. За закрытыми губами двигались челюсти.

— Ва! — дернул заячьей губой вор.

— Это – маг. Согласись на его цену.

Димитрос удивленно уставился на человека в капюшоне.

— Мил сударь, вы очень проницательны для человека непросвещенного Святым Антонием.

— У меня был учитель получше.

Родомир смотрел магу прямо в голубые глаза. Судя по движению рта, тот уже готовил заклинание, но он его сбил, или этого захотел сам волшебник, проверяя нового компаньона. Летрииц вспоминал мать-знахарку, которая обучила его некоторым премудростям ворожбы, прежде чем отдать в дружинники к местному князю.

Пока он смотрит ему в глаза, маг не сможет произнести заклинание.

— Согласить на его цену, — повторил Родомир.

— Ладно-ладно. Двойная, так двойная. И покончим с этим. Уже светает.

— Дражайший союзник, не могли бы вы тихонько зачитать сведения, а то у меня возникли некоторые проблемы со зрением, — грубовато попросил маг, не отрывая глаз от Родомира. Убийца казался волшебнику непредсказуемым, как все летрийцы, поэтому опасным противником.

— Сначала деньги!

— Простите, дражайший, но в данный момент я не могу их передать.

— За то я могу их взять сам!

— Если это вас не затруднит, конечно.

Вор пролез под столом и, незаметно прошуршав под плащом, срезал два кошелька. Вернувшись на свое место, он выложил их на стол. Родомир и маг по-прежнему сидели неподвижно, глядя друг другу в глаза с нарастающей ненавистью. Пожав плечами, Горностай вынул бумаги и зачитал:

— Их величество и т.д. и т.п.

— Чье? — уточнил Родомир, осознавая, что ему все равно пришлось бы искать грамотного человека, который это все зачитал ему.

— Королевское… обязует красильщиков города Фраубург как можно скорее выбелить ткань, которую пришлют двадцатого числа месяца марта, и отправить ее портным и вышивальщикам города Фраубург. За каждое хорошо выкрашенное полотно мастера получат по гульдену королевской чеканки… Дальше пожелания, надежды и заверения, что это срочное… безотложное, тут написано, дело.

— Не могли бы сказать, чья печать стоит на этом документе?

— Как возьмете, сами прочитаете.

— Нет-нет, дражайший. Бумаги следует вернуть обратно в тайник. Так что, если вас не затруднит…

— Королевская и нашего маркграфа, — Димитрос вновь пожал плечами, не понимая, зачем спрашивать такие подробности? Однако эти мысли быстро вылетели из головы: вор подумал о цене за бесполезную, на его взгляд, бумагу.

Когда маг ушел, Горностай, желая подсобрать информацию для Гильдии, обратился к Родомиру:

— Слушай Крысть, союзом установлено делиться сведениями. Так объясни…

— Нечего объяснять, — летрииц хлебнул вина. — Дело королевское, значит, очень серьезное. Ты слышал, маг сказал, что завтра об этом узнают все. Несколько партий выкрашенного полотна уже у вышивальщиков. Думаю, некоторые одежды уже готовы. Вопрос остается другим: для кого они и для чего они? Единственно, что пока известно, маркграф остается верен королю. Об остальных ничего не известно. А слухи о назревающей войне ты знаешь.

— А зачем я доставал эту бумагу?

— Печати, Горностай, печати. У короля и маркграфа появились очень опасные противники. Кто они, узнаем завтра. Кстати, что у нас намечается завтра?

— Будут казнить хирурга… и этот приехал…

— Канцлер Святой Палаты, — помахал пальцем убийца. — Очень странное совпадение, я в такие не верю… Вот что, Горностай, передай моим, что я отправился в Сен-Тони.

— Для чего?

— Сам еще не знаю.

Родомир задумчиво подергал губами, допил вино и отставил кубок. Димитрос забрал кошельки, пролез под столом, не стесняя убийцу, и встал возле стола с задумчивым видом.

— Слушай Крысть, как ты узнал, что это маг?

— Когда он молчал, у него двигались челюсти, словно он что-то говорил, признак того, что человек владеет вербально-мысленным кругом магии. А в глубине капюшона как-то блеснул лунный камень. И ты должен был заметить его ухоженные пальцы. Это маг из Гильдии Лазурного Неба. Жди, скоро к тебе обратятся их конкуренты.

Вор промолчал, постоял с минуту, переваривая информацию, и ушел возвращать документы обратно братьям дю Прэ. Родомир, тем временем, продолжал размышлять, почесывая проступившую за сутки золотистую щетину.

Наступало утро, затягивая Фраубург облаками.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 3-07-2009, 19:43

[Дени де Сен-Дени >>>]

* * *

Монах провел ее вдоль молельного зала и свернул в северную абсиду, украшенную мраморной статуей святой Марианны в голубой накидке. Маришка задержалась у дорогого амвона, за которым находился позолоченный крест. С распятья Единый Бог отрешенно глядел на парадные двери. Тело аватара Его было настолько тощим, что рыжая бестия без труда сосчитала двадцать четыре ребра. «Ложь это все, что женщина – лишь ребро мужчины», — в очередной раз заключила Маришка. Ходили в городе слухи, будто тот хирург, которого сегодня казнят, вынул странное ребро у бюргера – двадцать пятое. Девушка улыбнулась, но тут же собралась и перекрестилась.
Мысли о ребрах бюргера не выходили из ее головы, пока монах вел ее в клуатр Собора святой Марианны. Прежде бестия там не бывала. На небольшом пространстве, огороженном колоннадой, располагался фонтан. Вода лилась изо рта двух рыб, похожих на окуня и щуку, спускалась затем в первую чашу, оттуда перетекала в чашу большего размера и, наконец, в нижнюю широкую ванночку, откуда по желобкам вода спускалась в канавки, огибающие по контуру травянистые островки в виде пресноводных рыб. Фонтан журчал с чуть слышимым переливом, умиротворяя прилетевших с юга птиц. Система орошения сада удивила Маришку, она не могла налюбоваться ее красотой и строгостью. Девушка даже приоткрыла рот в изумлении, но гнусавый голос провожающего монаха позвал ее дальше.
Где–то за стенами слышались голоса и постукивание глиняной посуды. Монахи готовились к трапезе. А человек, знала Маришка, мягок, добросердечен и разговорчив именно на сытый желудок. Девушка слегка погрустнела: надо было прийти после полудня, когда Канцлер будет в приподнятом настроении, и скорее поддастся ее аргументам. Однако отступать Маришка все же не пожелала; значит, полагала она, лесть будет бесполезна. Вздохнув, рыжая бестия готовилась к риторическим диспутам, не красотой и жалостью, так дипломатией и ученостью возьмет свое. Зря монахиням платили за ее обучение?
Монах шел впереди. И Маришка потренировалась прикрывать правую ладонь так, чтобы казалось, будто у нее есть безымянный палец на правой руке. Материнский амулет на груди похолодел, словно кто–то взял и высосал оберегающее тепло. «Нет, мамочка! Не покидай меня в этот час, для тебя стараюсь. Святую Марианну в свидетели зову! И для папочки. Не покидай, прошу…» — взмолилась Маришка, но металл будто бы оледенел.
Отворив деревянную дверь, монах остановился. В проеме виднелся цветочный двор и каменная дорожка, делящая его пополам, заканчивалась она у двухэтажного дома с ужасной лепниной. Нечеловеческие, уродливые лица взирали на красоту земных цветов. Распустилась пока только мать–и–мачеха. Но и этого хватало, чтобы Маришка осознала, насколько отличны Миры Духовные: в скорби и мучениях, – от Мира Живых, полного радости, света и природной красоты. Монах дотронулся до Маришкиной спины, безмолвно предлагая проследовать одной. Девушка растерялась: она не хотела идти в дом с лицами без материнской поддержки. Все так быстро менялось в жизни и здесь в Соборе, что выглядело чудовищным испытанием на пути человека, пути женщины к собственному счастью – быть женой и матерью.
Маришка сжала кулаки, решаясь переступить небольшой порожек, и на некоторое время закрыла глаза. А когда открыла их, они сверкнули красновато–карим светом. Воинственно вздернув нос, девушка вышла во двор. А дверь за спиной хлопнула – закрылась. Отступать позорно, трусливо, думала рыжая бестия. «Не для этого я разоряла торговца! Ради папочки и мамочки, ради собственной свадьбы…»
Подышав, Маришка легонько постучала в дверь. Слуга Канцлера поспешно отворил ее, приглашая войти. В первой комнате располагались скамьи, лестница на второй этаж и две двери. Одна – для местного епископа, другая – для знатных духовных особ – решила девушка. В доме была тишина. «Как в Мире Немертвых…» – подумала рыжая бестия, чувствуя, как убыстряется сердцебиение на почве растущего страха перед неизвестностью. «Где ты мамочка?! Помоги мне, прошу…»
Слуга вошел в правую из двух дверей. С минуту его не было. Когда же он появился вновь, позвал девушку жестом.
Комната утопала в роскоши, массивный стол с мраморной столешницей, инкрустированной изумрудами и сапфирами и обрамленной золотой полосой. Величественные стулья была расставлены вокруг стола. Канцлер задумчиво восседал на епископском троне, укрытом балдахином из шкур горностаев. Ноги Главы Святой Палаты лежали на пурпурного цвета подушечке с золотыми кистями на углах. К стенам были приставлены книжные стеллажи. Пространства явно не хватало, но сокровищница казалась даже Маришке великолепной и обильной. Церковь жила лучше главы Торговой Гильдии, или просто не хотела скрывать своего величия. У девушки вскружилась голова.
— Роскошь усиливает святость Единого Бога, — с улыбкой влюбленного проговорил Канцлер голосом мягким, тягучим и распевным, но достаточно сильным и низким, чтобы не возникало у кого–либо сомнений в превосходстве этого человека.
— Рада приветствовать вас, Ваше Святейшество, — кинулась Маришка на колени, протягивая руки, чтобы он разрешил поцеловать ей епископский перстень.
Движения Канцлера выглядели медлительными, но точными. Было в них то особенное изящество, которое прежде девушка не видела. Поражал бестию и его внешний вид: костлявое тело, просто пронизанное худобой; правильное лицо, но будто бы не полное – Маришка не могла решить, чего именно на нем не хватает: все как у людей, но ощущение не пропадало; – белые с желтоватым отливом волосы и черные брови в контраст. Светло–серые, почти бесцветные глаза были полны не то боли, не то сочувствия, а может, и то и другое вместе.
— Позвольте исповедаться вам, — проговорила Маришка, не вставая с колен.
— Лишь вина и корысть порождают к исповеданию устремления. Исповедание необходимо для поддержания надежды. А надежда – это отрицание реальности. Ты, дочь моя, не похожа на человека набожного, обремененного тяжким грехом. По виду внешнему могу судить, что дева ты еще. Нет, не делай изумленного лица. Сочтемся на моей, Единым Богом данной, проницательности. Поэтому, дочь моя, чтобы не разглагольствовать впустую, теряя отпущенное нам Единым Богом время в Мире Живых, подумай хорошо и взвесь доводы свои, почему разрешить тебе я должен то, что отрицаешь ты в реальности?
Маришка онемела. Жизнь уже проносилась перед ее глазами. Озорное детство, скучные уроки философии, смерть мамочки, горе, счастье за сестер, которые выходили замуж. Привиделся ей папочка, седеющий и полнеющий, а ведь, когда она была маленькой, Джоре постоянно находился в движении. Девушка сравнила облысевшего папочку сегодняшнего и того, из детства, и испугалась. Он действительно постарел. А дальше шли приемы, сделки, слухи, пока, наконец, ей в голову не пришло желание родить ребенка. В последние годы Маришка часто засматривалась на молодых мам, лелеющих чад, качающих их в люльках. На лицах матерей отражались радость и счастье. Чувства казались особенными, ни на что не похожими. Рыжая бестия захотела испытать их. Но уродство делало этот плод запретным. Либо ночной брак, как падшая женщина, либо святая дева. Маришка не хотела быть ни той, ни другой.
Канцлер, казалось ей, обладал каким–то магическим свойством. Материнский амулет обдавал холодом, кожа леденела, сдавливая грудь, мешая дышать. Вся ее говорливость и изворотливость перед этим страшным и красивым человеком исчезали, как туман к полудню. Маришка не знала, что произнести. Канцлер с нетерпением ожидал, поглаживая подушечки пальцев.
— Чтобы стать женщиной, я должна познать все горечи и муки. Только так я смогу родить единоверов, чтобы продолжался род, — нашлась она ответить, не до конца понимая, что же проговорила.
— Лишиться святости во имя тлена, — холодно, но плавно пояснил ей Канцлер.
— Но монахини умирают, и умирают, даже не познав радости от рождения детей. Они – невесты Единого Бога, но к тому времени, как Он соизволит послать мне ребенка, мой папочка, что нуждается в наследниках, умрет.
— Грех на душу берешь ради поддержания семьи. Вседержителя хулишь, но просишь у Него.
— Разрешите выйти замуж, — разрыдалась Маришка, подползая ближе к ногам Канцлера, не заботясь о том, что отсутствие пальца хорошо видно на фоне темного, узорчатого ковра.
Он неспешно встал и величаво отошел.
— Величайшую святость даровал тебе Единый Бог. Ты предаешь ее, на иллюзии меняешь. Дочь моя, не вижу твердости в тебе. Как и всякая, стремишься ты улучшить положенье, теряя, что имела до сих пор.
— Я готова, Ваше Святейшество, — взмолилась Маришка, обезумев от жгучей льдины на груди.
— Пойди, позови мужа твоего и приди сюда. Дам тебе воды живой, — повелел Канцлер словами из Писания.
Покинув его покои, Маришка твердым шагом шла в Собор. Теперь ее не интересовала ни красота лужаек, ни журчание фонтана, ни мраморная дева в голубой накидке. Лишь печальные глаза аватара Единого Бога отрешенно смотрели ей вслед. Материнский амулет пылал. «Где ты была, мамочка?» — негодовала рыжая бестия, злясь даже не мать, а на себя. Девушка не понимала, почему слова, которые обычно лезут на язык, перед Канцлером таились по углам, цеплялись и скребли голосовые связки? Куда пропала ее решимость?
Не дожидаясь, пока монах подойдет и отворит дверь, Маришка дернула щеколду, навалилась на створку – та поддалась. На Штирнплац по–прежнему было светло и серо, люди не спешили расходиться. «Кого же выбрать?» — решала девушка дилемму. Если она не приведет избранника, не видать ей замужества. Проблема обитала рядом: у нее вообще не было избранника. Те, кто раньше сватался, покидали, бросали ее, лишь узнав, что епископ Фраубургский не желает ее венчать. Маришка не понимала, почему мужчины именно с ней ведут себя не по–людски: вместо того, чтобы сбежать от свадьбы, сами о ней спрашивают?
Тяжела жизнь девственницы с мешком золота.
Маришка быстро спускалась по ступеням Собора, высматривая одинокого мужчину, приятной наружности, без видимых особенностей, которые могут указать на его влюбленность или женитьбу. Магов рыжая бестия отметала сразу: черноперчаточники – ворчливы, скверны и строптивы; лазуриты – поголовно мужеложцы. Не хватало ей в мужья такого грешника! Воры–синенаперсточники выглядели симпатично, многие были молодыми, гибкими, быстрыми, но оставить папино наследство лукавому вору – это все равно, что подарить Торговую Гильдию Церкви. Бюргеры мрачны и суеверны, многие не отходят от законов. В торговле их место невелико. Нужен был особенный мужчина. Возможно, и безвольный, тогда семейное дело отойдет к ней до совершеннолетия наследника.
Один такой, спотыкаясь, двигался на площадь. Его одежда была в пыли и пятнах жира. Лицо заросло щетиной густого рыжего цвета, волосы спутались, в них застряла солома. Впрочем, казался он солидным, не обучаясь риторике, немногие правильно подкрепляют свои слова руками, жестом. Он был пьян, трезвел. Остановился и облизал указательный палец, затем воздел его над головой. Шел дальше. Сам был крепок, на широкой кости, все это Маришке говорило, что, скорее всего, Единый Бог обделил его расчетливым умом.
Девушка пошла ему на встречу. Юноша шевелил ногами пьяно, но достаточно ровно, чтобы понять, куда он направляется – в Собор, замаливать грехи. Особого таланта не было нужно. Многие исповедовались после того, как проигрались в зернь или прображничали ночь накануне службы. Чуть отрезвев – винишь себя во всех грехах. Это Маришка и называла стыдом, а для Церкви стыд – великое счастье: возможность услышать слухи и доносы, возможность обвинить кого-нибудь в ереси или дьяволопоклонничестве. Поэтому Церковь даже поощряла чувство стыда – так девушке казалось.
Рыжая бестия шла прямо на него, и когда юноша, якобы случайно, ее зацепил, извинился, она же наигранно обозлилась. Голос его был громоподобен, но отливал мягкостью и добродушием; не ровня чугунному колоколу на звонарне Собора святой Марианны с его грозным, устрашающе печальным звоном.
— Как ты посмел. Ты кто? — обратилась Маришка, подпирая бока кулачками и встряхивая копной волос золотисто–оранжевого цвета
— Уф…Д–дитмар, госпожа, — отвечал юноша откровенно, даже наивно. От него тянуло кислятиной – брагой.
Рубиново–коньячные глаза девушки сузились. Он годился стать ее избранником. Оставалось уговорить его, но лучше, подумала она, если он останется в неведении.
— Ты, что, не видишь, куда идешь?!
— О, я – несчастный человек, обремененный тяжестью вины своей, под гнетом оной колени слабнут и, — вздохнул юноша, — не держат более меня. Уф…
— Миннезингер?
— Уф… Может, и мечтал когда–то стать, но простите, мне пора, мой долг на исповедь зовет. Эх…
— Тогда позволь проводить тебя, Дитмар. Мне тоже нужно в Собор.
— Правда? — посветлел юноша. — Я знал, что на свете есть люди добрые и заботливые. Уф…Что наша работа не пропадает даром. Но думаю, — вновь посерел он и опечалился, — туда, куда мне нужно, вас, госпожа, не пустят. Уф… Так вот.
Маришка ухватила его локоть. С ее помощью Дитмар все–таки устоял на ногах. Но протяжно отрыгнул, сконфузив девушку. На Штирнплац с грохотом выкатывали повозку с закованным в кандалы хирургом – никто на них не посмотрел. «День обещает быть выгодным», — усмехнулась рыжая бестия.
— Ты не можешь знать, кто меня пригласил… Это сам Канцлер.
Юноша выправился. Полного роста в нем было футов шесть. Хотя сгорбившимся он казался лишь слегка выше Маришки. Когда же Дитмар услышал титул, его глаза прояснились: в них читались страх и обреченность. Девушка по опыту знала, такие смешанные эмоции возникают, если человек провинился не в первый раз, и уже знал, какого наказание ожидать.
Маришка покачала головой.
— Вижу, и тебе к нему надобно. Что же, это к лучшему. Пойдем, пойдем, я провожу.
Дитмар вздохнул и осунулся, поник головой и еще раз вздохнул. Теперь он готов был предстать перед Канцлером Святой Палаты, перед Судом Инквизиции. Такая пассивность удивила девушку, но в данной ситуации даже обрадовалась этому. Безвольный юноша, не дурной внешности, молодой и крепкий подходил под необходимого ей избранника идеально. Но с его пьянством, придержав материнский амулет, поклялась она покончить. Никто еще не видел Златаричей во хмелю, никто не должен видеть впредь!
Маришка прижгла ему пощечину.
— Зачем вы это сделали?
— Не раскисай, не к тавернщику идешь!
В храме, монах узнал Дитмара и без пререканий впустил внутрь. Юноша порывался несколько раз упасть и покаяться в пустом молельном зале, но рыжая бестия со скрытой в жилах силой за воротник поднимала его на ноги. Было тяжело, но ждал папочка, и мамочке она обещала мужа. В клуатре амулет снова начал холодеть; и вновь навалился ледяной глыбой на грудь, когда подошли они к двери Канцлера. Девушка заподозрила, что здесь обитает какая–то магия, так же он пришла к выводу, что материнский амулет – тоже не простая безделушка. Это было странно, но с этим, Маришка решала разобраться позже.
— Сын мой, Дитмар! Не ходи в путь с ними, удержи ногу твою от стези их… Продолжи.
Маришка озадачилась.
— Потому что ноги их бегут ко злу и спешат на пролитие крови, — ровно и четко проговорил юноша.
Девушка поглядела на Канцлера – его бледное лицо было презренно к юноше, затем осмотрела Дитмара. Он был паладином святого Антония. «Добродушие и тупость!» — выругала себя Маришка. Из всего многотысячного населения Фраубурга она выбрала именно приезжего паладина! Пьяного паладина! Так судьба с ней еще не играла.
— Ответь же с чистым сердцем, не обременяя себя раздумьем долгим, ибо мысль человеческая часто выдает желаемое за действительное, она лестна, и поэтому ничтожна. Ты сын мой или воин?
Дитмар все–таки задумался.
— Ваше Святейшество, — попыталась спасти юношу Маришка, но резким жестом Канцлер указал ее место: возле двери в молчании.
— Дитмар, от ответа зависит твое будущее, а так же, как тебе известно из правил установленных предками, будущее твоей семьи, ведь она не настолько богата, чтобы выплачивать штрафы за тебя. Твоя вина не в том, что ты посещаешь кабаки и таверны, а в том, что делаешь это для ублажения похотей своих, без думы и рассуждений о семье и чести. Но Единый Бог, как горный пик милосердия в сиянии солнца, тебя прощает.
Юноша закрыл глаза. Пал на колени.
— Так ответь! — рявкнул Канцлер.
— Воин…
— Ответь, как то установлено!
— Я – Дитмар фон Гельбехель – пред ликом Единого Бога Вседержителя, объявляю себя Его верным слугой, несущим обоюдоострый меч Его, чтобы карать поборников и хулящих Его; и щит Его, чтобы защищать Закон Писания Его…
— Достаточно, клятву помнишь ты прекрасно, — оборвал юношу Канцлер. — Теперь ты, дочь моя. Поля твои обширны и плодовиты, но лишь наглость там произрастает. Сорняков луга твои полны. Лишь их питаешь влагой. Ты являешься ко мне с прошеньем, приносишь мне дары навозом, чтобы сорняки мои плодились. Я велел привести мужа твоего, ты же привела обведенного мороком твоим безгрешного воина Единого Бога. И снова просишь ты венчанья. Достало ли полной святости женщине во грех спускаться? Хочешь ли стать грешницей, быть мерзкой перед ликом и Судом Его? Отвечай!
— Я готова, Ваше Святейшество.
— Упорство – качество отшельника. Смирение – качество святого. Смирись, и будешь прощена.
— Разве я многого хочу?
— Дочь моя, дерзишь.
— Простите, Ваше Святейшество.
— Упорство, значит. Что же, посему и быть. Я дам живую воду, но напоить виноградник ты должна сама.
— Ради ребенка я готова ко всему…
— Слова матери тверды, ее воля непогрешима. Вы – оба – выполните для меня поручение. Для тебя, воин мой Дитмар, оно станет искуплением неповиновения; для тебя, дочь моя, оно станет залогом благочестия будущей семьи. Единый Бог решил проверить вас, дети мои, даровав испытание на пути к счастью вашему. Эти шипы мягче, чем на венке аватара Его. Вы готовы?
— Да, Ваше Святейшество, — склонились Маришка и Дитмар.
— В Сен–Тони утром отправилась ломейская чета в повозке. Их дочь – бесноватая. Вы должны довести их туда, куда указано им. Излечив девочку, вы должны наполнить склянку росой святой Марианны, иначе называемой ее слезами, и доставить ее мне. Как я обещал тебе, дочь моя, я дам живую воду, поить виноградник будешь ты сама. Тебе Дитмар наградой будет служение сей женщине, дабы раскаялся ты и вернулся в лоно Церкви, осмыслив свои поступки и похоти. Дочь моя, я запрещаю тебе стращать его. Следи, чтобы наш Бражник не играл, и не предавался винным возлияниям, злоупотребляя напитками, разрешенными Святой Палатой. Вам ясна суть вашего паломничества?
«А день обещал быть выгодным, но, видимо, только обещал…»

* * *

Цилла относилась к тому числу женщин, которые хотя и обладали великолепием форм и приятной наружностью, но отдавали себя только одному мужчине, привязываясь к нему навеки. И были в этом счастливы.
Муж ее – Феодор – молчаливо разводил огонь, укрывая кострище от ветра крупным телом. Цилла из повозки наблюдала, как расширяется его спина, когда он вдыхает, и как сужается, когда он с силой выдыхает, выпуская мощный поток воздуха, который оживляет пламя. В этот момент полянка окрашивалась с красновато–оранжевый цвет, а в вечернее небо вырывались мелкие искры. Они тут же гасли, но вместо них появлялись звезды, словно искорки таяли и умирали, давая жизнь вечным светлячкам, что перемещаются по тверди Вышней Сферы.
Феодор подкинул хвороста; огонь с треском и шипением набросился на сладкую для него смолу. Запахло хвоей. Мужчина глубоко вдохнул и сел чуть поодаль, взял ровную веточку и очистил ее от коры. Этим прутом он изредка шевелил бело–красные угли, сгребая их к центру. Смотрел Феодор на костер томно; Цилле казалось, что муж себя в чем–то винит, и не понимала почему. Их девочка жива – посапывает в повозке, укрывшись теплой отцовской сермягой. Да, их ждала долгая дорога, но ведь это она настояла на путешествии, поэтому необъяснимая грусть Феодора терзала и ее сердце.
— Фео, — спрыгнула она с повозки и подошла к мужу, присела рядом и обняла, положив голову ему на плечо. — Что–то случилось?
— Нет, — хрипло ответил он и еще раз глубоко вздохнул. — Просто… я тут думал… Я понимаю, так будет лучше для нашей девочки, но мне кажется, зря мы это все затеяли. Оглянись, это край холода и болот. Я не должен был подвергать нас такой опасности.
— Мой Дор, — Цилле казалось, что созвучие с эль’ейским «д’ор» – «из золота» – добавляет к имени мужа очарование и величие, поэтому пользовалась она таким обращением не часто, приберегая его именно для подобных случаев. — Ты сам слышал, что сказал лекарь. Поэтому ты не должен винить себя… И Единый Бог не решил тебя наказать, просто он посылает нам испытание, которое мы должны пройти. И пройти вместе, особенно, если это принесет счастье нашей дочери. Мы же все обсудили…
— Да, только мы обсуждали это в нашем доме, где все знакомо, близко и дружелюбно. А здесь? Незнакомый край, таящий неведомые опасности.
Феодор взглянул на дорогу, светло–серой полоской виднеющейся между деревьями. Торговый Тракт пустовал.
— Что нас там ждет, Цилла? Ты знаешь?
— Это ведомо Единому Богу. А от бед нас защитит святой Кшиштоф Босоногий.
— Дай–то бог… дай–то бог, — вздохнул Феодор.
Между деревьев мелькнула тень. На поляну, где расположились путешественники, выехал человек на чалой лошади. В отсветах костра его лицо представало грозным, даже грубоватым. Незнакомец натянул поводья и оглядел лагерь.
— Здоровья вам. Я хочу присоединиться на эту ночь, — проговорил человек с необычным акцентом.
Феодор посмотрел на жену, та, как женщина–мать, встала, расправила складки на юбке и приготовилась отбивать атаку, впрочем, лицо ее не отражало намерений. Циллу одолевали сомнения. Никогда прежде разбойник не желал провести ночь с ее семьей, прежде чем ограбить. Если это убийца или вор, то зачем было вообще просить о чем–то? Поэтому женщина подумала самое невероятное и страшное – этот человек знатного рода, путешествующий инкогнито. Это же подтверждала и его властная речь. Феодор был иного мнения: незнакомец – разбойник, возможно раубриттер. И хозяина семейства интересовало, сколько дружков следует за ним.
— И вам не хворать, — осторожно проговорил Феодор.
— Как вам, господин, будет угодно, — заботливо вставила Цилла. — Присоединяйтесь. Чем сможем – поможем. Я – Цилла. Это мой муж – Феодор, богомаз.
— Художник? — удивился незнакомец. — Не часто встретишь подобный люд на местных дорогах.
Человек спрыгнул с лошади, перекинул уздечку и привязал животное к тощей сосенке.
— Вас это смущает? — посмелел Феодор.
— Напротив, — ответил незнакомец, устраиваясь возле костра так, чтобы видеть свою лошадь. — Всегда хотел встретить кого-нибудь из тех, кто малюет смешные картинки в храмах.
Цилла оставила мужчин и подошла к повозке. Проверила, ровно ли спит девочка, и взяла небольшой чугунный треножник, котелок и мешочек с луковой шелухой.
— Почему они вызывают у вас смех? — тем временем обратился Феодор к незнакомцу. — Впервые слышу, чтобы святые мотивы так бесцеремонно высмеивали.
— Я не высмеиваю сюжеты и мотивы. Меня удивляют сами картинки. В них нет ни жизни, ни реальности. Все схематично, образно. На моей родине так рисуют дети. Разве достойно восхвалять бога плохо выполненной работой? Я думал, что к высшим силам надо проявлять большую заботу и усердие?
— Вы не верите в Единого Бога?
— Я верю в то, что люди бывают злыми и жадными, добрыми и щедрыми. Верю, что одни качества могут прикрываться другими, как киноварь покрывают лаками, чтобы не темнела. Верю ли я в Единого Бога? Почему бы нет, если о нем столько говорят и пишут. На свете есть много невероятных вещей, которые могут оказаться правдой. Например: снег в июне–месяце.
Цилла установила треножник над костром и повесила на него котелок с водой. Бросив в воду луковую шелуху, добавила несколько веточек сосны. Незнакомец не убил ее мужа, и это вселяло в нее уверенность. Да, разговаривал странно, но достаточно тихо, чтобы не разбудить дочь. Вел себя прилично, чем не отпрыск знатного рода? Рассмотрев его поближе, Цилла поймала себя на мысли, что человек весьма не дурен собой, острота лицевых черт и светлые глаза притягивали ее внимание. Женщина закусила губу и слегка нахмурилась. А чтобы не выдать своей симпатии, высказала мужу:
— Не пристало единоверам лезть в дебри чужой души. Надобно прежде заботиться о своей. Вот и заботься о своей душе, Фео. В рай не попадают с фресками.
— Женщина! — попытался ей выговорить Феодор, показывая перед гостем, что уклад в их семье такой же, как и везде: он – хозяин, а женщина – мать его детей. И права голоса у нее быть не должно.
— Она правильно говорит, — перебил его незнакомец, подбросив в костер еще хвороста. — Человек приходит в этот мир с пустыми руками, с пустыми же руками и отходит.
— Так вы читали Писание? — обратилась Цилла.
— Нет, просто я еще не видел, чтобы покойник покупал себе новые сапоги. Из чего я могу сделать вывод, что деньги ему уже не нужны, а значит, надо заботиться о чем–то другом. Душа – подходит для этого, думаю, хорошо.
Женщина улыбнулась. Незнакомец поддержал ее сторону в спонтанном споре, в котором она одержала маленькую победу. Это всегда поднимает настроение. Человек выглядел все симпатичнее и симпатичнее. Чем больше он говорил, тем спокойнее она себя чувствовала. Так же Цилла поняла, что незнакомец родом из тех мест, где женщина равна мужчинам по статусу. И это ее притягивало. Север перестал казаться ей опасным и жестоким краем.
Феодора тоже смутил этот факт. Не часто он встречал тех, кто поддерживает женщину в разговоре, тем более так открыто. Незнакомец говорит с ней на равных. Это не укладывалось в голове богомаза. Да, на разбойника человек ничем не походил, однако тревога от этого усиливалась. Лучше знать, что за человек перед тобой: если стражник в коттарде местного графа, то говорить с ним нужно учтиво, без пререканий. Если это сборщик налогов, то – льстиво и вертляво, жалуясь на нелегкую судьбу и бедность. Если купец, то – агрессивно, с напором сбивать цену до приемлемой, ибо знаешь, что все равно обманет. А незнакомец был просто человеком, поэтому с ним приходилось быть собой – а это самое страшное. Ты его не знаешь, а он твою душу насквозь видит. Хотя незнакомец и был одет по–простому, неброско, даже невзрачно, но не вел себя как крестьянин или мелкий горожанин. Это пугало Феодора даже больше, чем его философские речи.
Наступившее молчание нарушила Цилла. Она перемешала отвар. Потянуло приятным и нежным ароматом.
— Готово. Все будут пить? Говорят, это помогает при зубной боли и жжении в горле.
— Скорее, — высказался незнакомец, черпая кружкой из котла, — помогает от гноя. Правда, женщинам в лесу не советую пить.
— Почему? — удивился Феодор, знания незнакомца перестали его удивлять, но совет казался странным.
— Отвар мочегонный. Мужчинам полезнее будет. Зверь не выносит запах мужской мочи, а вот женщиной я быть бы не хотел, живя в лесу.
— Слава богу, что вы сказали, — начала Цилла, убирая свою кружку подальше. — Я лучше просто воды попью.
— Кипяченую с хвоей?
— Нет.
— А что, что–то не так? — снова проявил заботу Феодор.
Незнакомец, несомненно, знал много полезного и делился советами. Но почему он так поступал, глава семейства не понимал.
— Это река Излучинка, течет она на север. А на юге, вверх по течению стоит Фраубург, откуда вы, я полагаю, и выехали прошлым утром. Рядом с городом находится красильня. Как художник, вы должны понимать, как влияют краски на тело и здоровье человека.
— Цилла, не смей пить воду из реки, и Сергианне скажи.
— Полагаю, это ваша дочь. Люди вы достаточно молодые, но если это была ваша мать, она бы прислуживала у костра. А детям нужен хороший сон, судя по имени – это девочка. В детстве они устают чаще.
Феодор резко встал и заслонил спиной повозку. Цилла тоже насторожилась. Безобидность и проницательность – далеко не близкие друг к другу качества. Мать всегда выбирает худшее. Девочку нужно защищать даже от этого знатного, как ей казалось, господина.
Незнакомец спокойно подкинул хвороста.
— Она слишком мала, чтобы меня интересовать, — пояснил человек, черпая очередную порцию отвара.
Супруги не спешили вновь присоединяться к внезапному собеседнику. В этом деле, как понимали и Цилла, и Феодор, осторожность нужна всегда. Лучше перестраховаться, чем что–то потерять.
— Так вы не женаты? — спросила женщина.
— Если бы такая и была, то она бы меня ненавидела.
— За что? — озадачился Феодор, хотя он понимал, что их откровенность и откровенность незнакомца различаются, однако как человеку, который провел много времени в городе среди слухов, сплетен и пересудов, Феодору подобная открытость была интересна.
Любопытствующие глаза Циллы тоже оживились в предвкушении.
— Женщины всегда найдут повод ненавидеть. А у меня есть посторонние интересы: окраска тканей, например…
— Так вы – красильщик?
— Нет. Скажем так, я вообще не работаю. Посудите сами, когда человек работает, он что–то делает для других, таким образом, работа – это жизнь для других. Я вольный человек, я не живу для других.
Заявление незнакомца вновь насторожило путешественников. Цилла была уверена: этот человек, что явился с наступлением сумерек и резво напросился заночевать с ними, несомненно, принадлежал знатному роду. Кто же кроме них еще не работает руками? Феодор тоже понимал, что незнакомец вышел не из рабочего сословия. Бастард? Беглый монах? Из язычников, о которых предупреждали? Или все–таки разбойник, который может позволить рассказать о себе? Кто бы ни был этот человек, он вел себя подозрительно, и потенциально угрожал их семье.
— Вы не разбойник? — опасливо спросила Цилла, сжимаясь, словно предчувствуя самый плохой ответ. — Если вы не живете для других, значит, вы живете для себя, верно?
— Когда вы ехали днем по тракту, видели слева равнину, на той стороне реки?
Супруги кивнули и переглянулись.
— Там, — продолжал незнакомец, отпивая из своей кружки, — живут кобольды, народ шумный и жестокий, передвигаются группами, иногда целыми общинами. Все разбойники похожи на них. Появляются внезапно, с криками нападают, убивают всех, не церемонясь и не беседуя с жертвами у костра.
— Ну и слава Единому Богу! — улыбнулась Цилла. — Я уж подумала, что вы – разбойник. Меня–то вам, господин, удалось уговорить.
— А если я сказал то, что вы хотели услышать? Может, я пострашнее разбойников буду?
— А такие люди бывают? — озадачилась женщина.
— Я же говорил, люди всякие бывают, — сказав это, незнакомец взглянул на звезды: — Под утро будет очень холодно. Я присмотрю за костром. Ложитесь спать, вам нужно будет встать довольно рано. Должны проехать три обоза с окрашенными тканями под охраной. С ними вы будете в безопасности.
— Вы уедете до нашего пробуждения, — заключил Феодор. — Если мы безопасно доберемся до Сен–Тони, мне будет приятно поблагодарить вас за советы. Как мне вас найти?
— Ради вашей же безопасности, лучше вам не знать ни как меня зовут, ни где меня искать.
Циллу это убедило. Она одернула мужа за рукав и потащила к повозке.
— Я думаю, это – дворянин. Зачем ты спросил его имя? Тебя просили это делать, Фео? Если бы он хотел, давно бы уже назвался.
— Вот именно, если бы он был дворянин, как ты говоришь, давно бы назвался. Свалился черт на землю, колени обломав… Язычник он, один из этих: из мидгаров или летрийцев. Он – не единовер, даже писания не читал. А безбожник – всегда опасен. Нам нельзя сегодня спать.
— Ой, много грамотных людей на земле? А мне он понравился. Дружелюбный и осторожный.
— Вот именно, женщина: дружелюбный и осторожный. Где ты видела в лесу дружелюбных людей?
— Люди же всякие встречаются. Просто такие нам не попадались раньше. А я всегда верила, что такие люди существуют, — говорила Цилла шепотом, устраиваясь в повозке.
— Между прочим, это он и сказал. Ты уже готова за ним идти?
Феодор ожидал.
— Прошу тебя, мой Дор, не начинай. Ты же знаешь только тебя и люблю. Я чувствую: он – хороший человек.
— Дай–то бог… дай–то бог, — вздохнул Феодор.
Когда ломеи проснулись, незнакомца не было. В костре тлело трухлявое полено. Свежий и прохладный апрельский воздух наполнялся далеким цокотом копыт. Цилла решила, что приближаются обозы, о которых незнакомец и говорил. Человек оказался хорошим господином, верным и правдивым. Такие не могут причинить вреда. Впервые женщина задумалась об измене, но тут же, в страхе, прогнала эту мысль.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Рабочее название сменилось: Роса святой Марианны

Глава 2

У подмостков, на которых была возведена плаха, нищий, почесав затылок, глубоко зевнул. Он повернулся к Собору святой Марианны - по ступеням быстро спускалась девушка. Она уже накинула капюшон, скрывший ее лицо, и лишь густые рыжие локоны выглядывали из темноты. Видимо, подумалось нищему, госпожа куда-то спешила после исповеди. Упустив возможность выпросить еще золотых и серебряных монет, он повернулся и посмотрел на человека в закрытой черной маске. Нищий и хотел было двинуться с места, догнать девицу, но выторгованные у палача сапоги хирурга показались ему ценнее.
Из узкой боковой улицы выкатывали телегу с оборванцем, чьи запястья накрепко стянули пеньковые канаты, продетые в специальные отверстия в бортиках. Дерево двухколесной повозки скрипело и ныло, оповещая нелюдимых горожан, прятавшихся в домах у Штирнплац, о приближающемся зрелище. Впопыхах из окон выливали помои; смердящая вязкая жидкость обрушивалась на голову и плечи хирурга, долетали брызги и до стражников, ведущих его. Грозные возгласы перебивались раскатами смеха сгрудившейся возле плахи толпы. Вскоре зрители наблюдали, как жалостливого с моленным взглядом человека поднимали по семи маленьким ступеням - символу семи смертных грехов.
Однако казнь Маришку не интересовала. Она прошла мимо торговых палаток и свернула к Райхштрасе, что упиралась в Ратушу. Амулет горел, обжигая грудь, и остатки незримого пламени припекали лицо. Как когда-то в доме огонь опалил ее и забрал мамочку. А может, девушка просто зарделась, представив необычно худого Канцлера и упитанного паладина, одного - гордого, высокомерного и другого - пристыженного, робкого. И хотя епископ Нитрийский был старше Дитмара, но щетина и спутавшиеся волосы последнего делали их ровесниками. Или Маришке только это показалось?
Каблучки по-прежнему выстукивали ее сентиментальный сердечный ритм. Небеса выдохнули неприветливо холодным ветром, разогнав облака. "День действительно выгодный! — решила девушка, подпрыгнув. — И все-таки я стану чьей-нибудь женой. И не надо так волноваться, мамочка. Все будет хорошо..."
Далее по широкой Райхштрасе, уставленной домами привилегированных ремесленников, располагалась таверна "Кость в горле", обнесенная высоким частоколом - заноза в ладони бургомистра. Хозяином питейного дома был ставленник епископа Фраубургского, так всем церковник и говорил, за что получал, по воровским слухам, от настоящего хозяина - некоего Рыжего Таракана - весьма солидную сумму. Епископ - человек разумный, взвешенный, корыстный - понимал, что лишаться такого заработка ошибочно, и держал язык за зубами. Зато бургомистр этим самым языком облизывал губы на эту таверну, нагло устроенную напротив его дома.
Из таверны резкими шагами вышел человек в темно-сером плаще. Он огляделся маленькими глазами на треугольном лице, и заломил шею. В этот момент Маришка увидела его заячью губу. Девушка остановилась, нахмурилась, и, скрываясь от наваждения, встряхнула головой. "Что Горностай делал в Гильдии Убийц?!" Рыжая бестия даже закрыла глаза. Открыв их, она все еще видела Димитроса. Он поднял кулак и отогнул средний палец, на котором обычно воры и носят синий наперсток. Тот сверкнул лазурью в презрительно тусклом свете солнца.
Жест исключал двух смыслов. Это лучники - любители причитать: "Без среднего перста и тетива пуста". Гильдия Воров уже знала, что дочь главы Торговой Гильдии Фраубурга имеет особый знак. "Быстро, однако", — девушка ошарашено замигала глазами. Одно дело, если ворам было известно, кто она такая, ибо Маришка не гнушалась услугами Гильдии и водила с некоторыми ее членами дружбу, другое - жестикулировать ей. Рыжая бестия хотела достать наперсток и ответить на ритуальный жест, и даже беспалая ладонь подло потянулась к кошельку, но Маришка вовремя одумалась, отдернув руку. Девушка, как и подобает дочери влиятельного человека, лишь слегка приподняла подбородок, оставшийся, впрочем, во мраке капюшона, и кокетливо сложила ручки, как бы стеснительно и одновременно радостно прижав их груди. Тепло амулета впитывалось в белую кожу; его слабая пульсация накладывалась на сердечный такт, исчезая в нем.
Вор кивнул и скрылся, оставив Маришку в раздумьях. "А что же он забыл-то здесь?.. Зачем вору в одиночестве, переборов страх, приходить к убийцам? Нарушать соглашение? Ради чего? Неужели самозванец так недооценен?.. Пятьдесят гульденов за живого, десять - за мертвого..." Девушка взбесилась: почему "несуществующие" гильдии уже знали о том, что скажет герольд, а ее информаторы так и не объявились! Это оскорбило рыжую бестию. Она выпрямилась и сердито уложила ладони на талию.
— Да, — согласилась девушка со своей интуицией.
Но в таверну не вошла.
Форциммерсштрасе тянулась от Западных Врат в нижнем, портовом, городе до Восточных в верхнем - районе богатых и знатных горожан, и пересекала Райхштрасе у самой Ратуши.
Маришка не слышала ни монотонного и раскачивающегося стука колес о брусчатку, ни стоны дерева, ни фырканье недовольных лошадей. На перекрестке остановилась одна из цветастых повозок, обитых деревом. Кобыла, почувствовав запах девушки, потянула морду, прядая ушами.
— Доброго здоровья в сладкое утро, госпожа Златарич! — крикнула с козел молодая пара в комических костюмах. — Спасибо за прием!
Маришка очнулась от мыслей и помахала им рукой.
— Доброго пути! Когда вновь прибудете во Фраубург, к кому нужно обратиться?
— К госпоже Златарич, конечно! — радостно ответили ей.
Миннезингеров, артистов и актеров девушка обхаживала, памятуя о том, как папочка, удрученный слезами дочки, как-то раз пригласил странствующих певцов в дом. Маришке было тогда пятнадцать. Именно их сладкие и грустные песни, любовные истории и фокусы пробудили ее от траурного рыдания по матери. С тех пор рыжая бестия сама контролировала прибытие и отбытие всех людей искусств в городе. За это артисты ее и полюбили. Она устраивала их в странноприимные дома, выплачивая им половину суммы, лично меняла им деньги по своему, но выгодному для них курсу. Мариша спешила через информаторов разослать вести о выступлениях, чтобы собралось больше зрителей. Не гнушалась приглашать к себе в дом.
И все это ради того, чтобы не забыть, как они вместе с папочкой вывели ее из печали, пробив в грозовых тучах, затянувших сердце, небольшие отверстия, в которые вместе с аккордами и словами проникло теплое радостное майское солнце.
С последней повозки спрыгнул мальчик лет тринадцати: лохматый, грязный, но резвый и проворный. Маришке он напоминал ее лет в десять: такой же бойкий и жизнерадостный с целой охапкой нераскрытых в жизни чудес и приключений. Городская детвора гневно сопела и переглядывалась.
— Госпожа Маришка, — подбежал он, невинно хлопая глазами. — Госпожа Маришка. Там пошел человек... Я его видел сегодня ночью, там в доме, где вы нас поселили.
— Вам же запрещено, — нахмурилась девушка, укладывая руки на талию, — показывать фокусы без моего разрешения.
— Это для других мы показываем фокусы, но я действительно умею читать по губам. С детства. У меня-то родители глухие, вот и научили. А что это плохо?
— Нет, для тебя, мой хороший, нет, — улыбнулась Маришка. Ее рука опустилась к кошельку.
— Нет-нет, госпожа. Не надо. Вы и так много для нас сделали. Я вам так расскажу, о чем они говорили.
— А ты смышленый мальчуган.
— Жизнь заставляет... Так вот, — мальчик обернулся к уходящей повозке, чтобы посмотреть, успеет ли он добежать до нее. — Так вот, был этот человек с губой, был и другой, с таким гребешком на голове, ну, не как у петуха, а вроде как шрам. И третий с ними был. В синих одеждах и черном плаще. У него еще движения плавные были, как у нашей помощницы. Ну, женщины, то бишь.
— Продолжай, — наклонилась рыжая бестия. То, что знал Горностай, должна знать и она. И чем быстрее получит сведения, тем меньше придется платить информаторам.
Мальчик рассказал о возникшем споре между тремя людьми, но Маришка этим не заинтересовалась, перебранки часто случаются. Но насторожилась, когда узнала, что Горностай меченого гребнем назвал убийцей. И этот же убийца опознал мага и защитил вора. Девушка начала слушать внимательней. Мальчишка сглотнул, вновь глянул на удаляющуюся повозку и проговорил:
— Там было написано, что поступил заказ на одежды. А потом меченый и другой спросили о печатях.
— И какие там были печати? — сосредоточилась Маришка, прикидывая, что информация не стоит и гроша, пока не названы печати.
Торговая Гильдия с трудом сдерживала натиски разгневанных землевладельцев, но прошлогоднее недовольство в этом году, к маю, когда дороги станут суше и ночи теплее, может перерасти в войну. Война с другим королевством - это прибыль. Война в своем королевстве - расход: все займут денег, а отдавать не из чего будет. Печати должны были рассказать, кто же союзник короля. На площади прозвучали два титула: короля и маркграфа. Но то было озвучено на людях, во всеуслышание, а тайные дела обычно ведутся в одиночку.
— Королевская и маркграфа Фраубургского.
— Может, я тебе все-таки дам монетку, мой хороший?
— Нет, госпожа Маришка, не надо. Нам, мужчинам, нужно держать данное слово.
— Ясненько, — сладко улыбнулась девушка. — Запомни эти слова.
— Спасибо вам, госпожа Маришка... Да, вот еще что, тот меченый собирался в Сен-Тони, он сказал тому, с губой который, и просил "передать моим" - так он и сказал. Честное слово, госпожа. Счастливого дня!..
Артист рванул догонять повозки. Маришка неспешно пошла в том же направлении.
— Гони его! — пробежала мимо детвора, оравой на пятнадцать человек.
"Значит, маркграф не предал короля, более того, они в крепком союзе... Надо будет использовать эль'ейскую верность себе на пользу", — девушка лишь начала думать, что Димитрос мог еще передать убийцам и что спросить взамен, как недалеко от дома Златаричей пролетевшая птичка опорожнилась. На мыске левого сапожка оказалась беловато-зеленая клякса. Рыжая бестия в гневе на пару вздохов закатила глаза. "К деньгам..." — вспомнилось ей поверье. Девушка, сморщив губы, разглядывала птичьи экскременты.
— Мое почтение, госпожа. Возьмите платок. Или, давайте, лучше я вытру это пятно.
Молодая невзрачная девушка с припухшим лицом и волосами мышино-соломенного цвета, тоненькими прядками выглядывающими из-под белого чепца, присела, отставив плетеную корзинку, прикрытую сероватой тканью, и стерла птичье дерьмо.
— Говорят, это к путешествию, если на ногу...
Служанка доярки Эльзы вытирала дерьмо с сапога дочери Торговой Гильдии Фраубурга. Такого Маришка в своей жизни еще не видела. "Не случайно..."
— Еще раз мое почтение, госпожа Златарич, — обратилась она. — Я хочу вам сообщить, что задумал мой хозяин, господин Спекк, но взамен я у вас кое-что попрошу.
Служанка повесила корзинку на плечо и встала. Из-под ткани и сквозь щели пробивался аромат свежих булок.
— А ты умеешь торговаться, дорогая, — удивилась Маришка, но знать планы врага семьи полезнее ножа в спину, поэтому простила ей наглость.
— Что вы, госпожа, — смутилась служанка. — Я и считать-то умею только до десяти, на пальцах... Ой, простите, госпожа. Мне следовало держать язык за зубами.
— Наказывать тебя будет доярка Эльза.
Хирурга вздернули, толпа радостно и облегченно вскрикнула. Эхо, отражаясь от стен, долетело и до женщин. Служанка сглотнула и сжалась.
— Знаете, я, как женщина, вас понимаю, госпожа. Наверное, очень тяжело быть такой...
— Хватит! Я уже согласилась на твои условия. Сведения!
— Да-да... К моему хозяину, господину Спекку, приезжают люди, дают деньги, чтобы он подкупал торговцев из вашей Гильдии...
— Я слушаю, дорогая. Продолжай.
Служанка нервничала, оглядывалась. Серые глазки округлились и, казалось, высохли.
— Когда я спросила своего друга, он сказал, что никогда раньше их в городе не видел. Тогда он пошел к стражникам и спросил у них. Они-то должны знать, откуда те приезжают. Вот, мой друг узнал. Это не местные. Некоторые из Вольфенспура, другие из Вассерштайна, а бывали и из Лайнштадта. Я не знаю, где это, но точно не поблизости. Уж наше маркграфство я с хозяйкой объездила, будьте уверены.
— Ясненько, дорогая. Что-то еще?
— Да. Я как-то случайно услышала, когда горячую воду принесла для мытья, что хозяин с кем-то очень громко спорил. Все, конечно, я не разобрать не смогла, вода заглушала голоса, но кое-что разобрала. Кто-то грубый говорил, что лес - это их территория. И за него мой хозяин, господин Спекк, может не беспокоиться. Это все, что я знаю.
— Благодарю тебя, дорогая. И как я понимаю, требования у тебя взамен этих сведений не грошевы.
— Понимаете, госпожа, — перебирала руки служанка. — Тут вот какое дело. Мой друг, о котором я вам рассказывала только что, сейчас находится в темнице. Его только сегодня посадили. А он, как вам сказать...
— Его знак у меня. По этому поводу можешь не беспокоиться.
— О... — счастливо протянула служанка.
— И у меня есть человек, который, думаю, с радостью согласиться на его наказание взамен своего. Тебе что-то еще нужно.
— Этот друг... мы с ним помолвлены, поэтому я так счастлива, что нам помогли вы, госпожа. Я и требовать большего не смела... ну...
— Говори, дорогая. Не стесняйся, потом будет поздно.
Служанка опустила глаза и соединила подушечки указательных пальцев, начав ими крутить то в одну, то в другую сторону.
— Я хотела бы служить вам, госпожа.
— Оу... — одернулась Маришка. — Понимаешь, дорогая, сейчас не совсем подходящее время. Такие вопросы на улице не решаются.
— Простите, госпожа. Я понимаю, я слишком много болтаю, а вам этого не нужно. У вас есть свои секреты, а так как я - служанка в доме господина Спекка, то вы будете меня подозревать.
— Ты умная девушка, дорогая. И торговаться умеешь. Я подумаю, обещаю, клянусь и в свидетели зову Святую Марианну.
— Вы очень добры, госпожа Златарич...
Маришка в очередной раз удивилась, насколько же удачно складывался день, когда заимела в кошелке синий наперсток. "Слухи не врут... День действительно выгодный!"
Зайдя домой, девушка первым делом, убежала в свои покои, расположенные над кабинетом отца. Распорядилась насчет воды, и блаженно разлеглась на кровати, обдумывая прелести будущей свадьбы.
Джоре Зладарич гневно стукнул по столешнице. Колпачок на чернильнице подпрыгнул, белое гусиное перо выпорхнуло из держателя и оперением поникло на пергаментном листе. Опираясь руками о рыдающий от ветхости стол, глава Торговой Гильдии оторвал старое тело от неудобного стула. Шаги наверху прекратились, а внизу загремели медные посудины. Вернулась Маришка, привыкшая принимать ванны после каждого выхода на улицу. Ее милое и нежное тело нужно было оберегать от старения. Джоре потакал этому, понимая выгоду красивой дочери перед поиском жениха. Однако сейчас он был взбешен ее выходками.
Когда-то он - маленький щуплый полукровка, рожденный в освобожденной Нитрии - блуждал по гиттским городам в поисках пищи: крыс, собак и кошек. Грязный и в оборванных одеждах мальчик Джоре ночевал в домах богачей, представляя себя знатным господином. Вальяжно, с серебристо-черным от сажи носом, он вышагивал по помещениям. Мать Джоре помнил смутно, она погибла, когда ему было около десяти. Отца мальчик вообще не знал. Летрийцы забыли их. Ушли, оставив каменные города, основав новые - деревянные, родные. А потом вернулись единоверы. Сначала священники и монахи; кто-то вовсе не покидал своих замков, наглухо окопавшись в них. Летрийцы, впрочем, не мешали им жить, они просто вновь обозначили исторические границы и собирали дань. Моосдорфу повезло меньше всех.
Этот мелкий город находился в пределах видимости Осттурма - пограничной башни на левом берегу реки Влтова, а за ней - летрийские леса, поля и города. Джоре бродил по бюргерскому дому, представляя себя хозяином. Потом были годы учения... Когда летрийцы вновь подошли к Влтове и начали расширять Колобжег, мальчика отправили в самый спокойный край - Небельсумпф. По иронии гостеприимное и мирное Королевство тут же утонуло в войнах. С севера теснили мидгары, из числа их Джоре нашел Ингеборгу - свою жену. А год спустя, когда в колыбель уложили пламенноглазую Ирментруду, разнеслись вести о Третьем Походе Эль'еев. Устроившись в писари к одному торговцу, Джоре вырос до Главы Торговой Гильдии. Никто не хотел быть ограблен захватчиками. А рыженький юноша с уходящими от висков проплешинами занял это место. Война прекратилась. И во Фрабурге было создано отделение Гильдии. Джоре стал полностью самостоятелен, уже с тремя дочками на руках.
Но одна из них пошатнула шаткое торговое равновесие в городе. Джоре сурово чеканил шаг в своем богатом доме, медленно поднимаясь к дочери.
— Так дела не делаются, дочка, — начал он с порога.
Маришка присела, подложив под спину подушку. Рыжеватые брови сдвинулись то ли в негодовании, то ли в возмущении.
— Но прежде, чем я продолжу, — говорил отец, скрещивая на груди руки. — Я хочу услышать твою версию того, что случилось на Штирнплац.
— Ах, — свободно выдохнула Маришка. — Я уж думала что-то серьезное, папочка. Этот торговец назвал меня растяпой...
Девушка вновь упала на кровать, раскинув руки, и пересказала, что же произошло. Джоре слушал молча, не в его привычке было перебивать чужую речь, пока собеседник сам того не желает. Когда Маришка закончила, она по-кошачьи повернулась на бок и ласковыми глазами посмотрела на отца, ожидая сочувствия и понимания. Тот медленно, на этот раз тихо, в молчании, подошел к окну, закрытому витиеватой решеткой. Под светло-голубым небом ютились сотни ворон, грачей и воробьев на черно-серых от сланцевой черепицы крышах. Кое-где мелькали оранжевые краски - крыши переселенцев, мечтающих о родине. Сокольник спустил ястреба. Птица взметнулась вверх, медленно паря где-то над нижним городом Фраубурга. Из какой-то трубы показалась жесткая щетка на жерди, а затем появилось и само черное лицо трубочиста.
— Одного не понимаю... — задумчиво проговорил отец.
Он закрыл ставни, погрузив комнату в сероватый полумрак. Затем подошел к камельку и взял с полочки склянку с мазью для волос.
— Чего именно? — спросила Маришка, располагаясь уже на животе; она согнула ноги и завертела ступнями.
— Этого!
Извившись змеей, девушка грохнулась на пол. Она поймала-таки склянку. Вскочив, Маришка откинула рыжие локоны назад, чтобы показать папочке свое возмущенно-вопросительное лицо.
— Бальати рассказал ту же историю, тут я тебя не виню, дочка. Я понимаю, что за оскорбления нужно взыскивать, понимаю, что Бальати не умел торговаться. Правда, пока не знаю, зачем ты забрала у него кольцо? Об этом я еще спрошу. Но я совершенно бессилен найти то зерно разума, которое сподвигло Бальати назвать тебя растяпой. Как могла моя дочь, такая ловкая и быстрая, уронить медальон?!
— А... — невинно заморгала Маришка, широко улыбнувшись.
Затем она подскочила к отцу и поцеловала в щеку.
— Нет, дочка, так ты от меня не отделаешься. Рассказывай. Я жду.
— Я могу предложить тебе сделку, — отвернулась девушка. — Условия таковы: я рассказываю тебе то, что я узнала от служанки дочери бургомистра, а ты, папочка, считаешь, что медальон не падал.
— Научил на свою голову. Мне нужны гарантии того, что сведения по-настоящему ценны.
— Папочка! — она вновь развернулась; дневные лучи, идущие сквозь вырезанные в ставнях ромбы, ложились на ее обиженное лицо. — Хоть раз, ты можешь поверить на слово?
— Или рассказывай все.
— Это бесчестно! Это грабеж!
— Тише, дочка. Сначала гарантии того, что сведения стоят моих закрытых глаз. Иначе мне придется подумать о том, чтобы выпустить Бальати из тюрьмы, вернуть ему перстень и отменить твой заказ у стеклодува. Не только семья Стаалов обязана мне, теперь и Бальати зависит от меня. Ты была права, он не умеет торговаться, а язык у него очень подвижный, дочка.
Маришка опустила плечи, обреченно засутулилась. Рассказывать отцу о том, что Спекк подкупает торговцев, не было смысла. Возможно, он знает даже больше, чем она. Подобные предположения часто отказываются правдой. Однако и скрывать не стала. Славный Гюнтер все-таки предал ее, но злиться на него девушка не могла. Она всего лишь женщина, а наказывают мужчины, и они несут ответственность. Ее место - советовать мужчинам, подыгрывать, направлять, вдохновлять, рожать наследников... Стройный план, который она уже намеревалась воплотить, треснул, разошелся по боковому шву, обнажив стан манекена. Почесав ухо, Маришка решила рассказать обо всем, кроме наперстка и событиях, связанных с ним. Пусть это останется ее маленькой тайной, временным женским секретиком.
Выслушав дочь, Джоре молчаливо отошел к двери. За ней слышались шаги - служанка поднималась по лестнице.
— Наказание, которое ты придумала для Бальати, и мне не по душе, хорошо, что ты одумалась, дочка. Друга твоего нового информатора отпустят до темноты. Узнать бы, купил ли Спекк и Бальати?..
Маришка задышала глубоко и нервно, кулачки сами уложились на талию. А взглядом девушка изображала свирепую февральскую пургу.
— Ты блефовал!
— Конечно, — отец лукаво сощурил правый глаз.
— Вот вернусь, я с тебя потребую самое дорогое платье. Нет, четыре очень дорогих платья и одно свадебное! Я тебя разорю, папочка!
— Так ты смогла уболтать Канцлера? И меня пощадят легаты Великого Инквизитора?
Дверь отворилась.
— Госпожа скоро выходит замуж? Как я рада за вас, госпожа!
Джоре махнул рукой. Разговор с дочерью был окончен. Выслушивание женщин - утомительное дело, а его ждут бумаги, сделки и сложные переговоры с Советом Гильдии. Подкуп купцов, охота на самозванца, печати на документах и слухи о войне - все это ставило Гильдию в опасное положение: в центр будущих событий. Нейтральной стороны в гражданской войне не бывает, но Гильдии придется доказать обратное.
Он спустился на первый этаж. Высокий стройный человек в войлочной шапке, натянутой на уши, и в дорогих, но невзрачных одеждах рассматривал глиняные горшки, расписанные летрийскими орнаментами.
— Чем могу помочь? — обратился Джоре к гостю.
Тот повернул гладкое вытянутое лицо, украшенное большими насыщенно-зелеными глазами и золотой треугольной бородкой.
— Интересная роспись по глине: эпоха Велеса, как понимаю? Я - Лальфанорин, — гость снял шапку, обнажив остроконечные уши, похожие на слегка изогнутый листок ромашки. — Эльф. Меня интересует Ингеборга, ваша жена.

* * *

Дитмар вышел на Штирнпац. Облизал указательный палец и поднял его. Поток ветра шел из закрывающейся створки. Паладин успел переодеться и вымыться до той степени, каковая поможет ему выжить в дикой местности: лучший запах - человеческого пота, лучшая одежда - ношеная, частично пыльная. Устав же Ордена требовал невозможного. Еще в Нитрии Дитмар обратился к торговцам за некоторыми дорогими заморскими тканями, которые не входили в перечень статута об одежде. Алмавтан, хотя и они были главными врагами Единоверов, видели только купцы, но их ткани были мягче и теплее, как бы это не выглядело странным для их жаркого климата. Однако сейчас Дитмар изменил себе: он оделся в двойной слой черной шерсти. Из доспехов выбрал только необходимое: кольчугу, одетую поверх простеганного ватника; латные перчатки с узорами и кольчужный капюшон с клапаном. Ноги прикрыл короткими поножами и наколенниками, ибо голень защищали высокие кожаные сапоги на толстой, трехслойной подошве. Поверх накинул ливрею из белой шерсти с гербом Ордена: "лазурным щитом, обремененным серебряным крестом и пересеченным правой и левой пурпурной перевязями", впрочем, перевязи шли от плеч до бедер и пересекались на груди и спине. Панцирь с юбкой и наплечниками, глухой шлем, горжет, свой двуручный меч и прочую амуницию паладин оставил в коррале, как то было указано Канцлером.
Дитмар бережно относился к снаряжению, поэтому не молил Единого Бога, чтобы избавил его от ржавчины, отвлекая Его по пустякам. Такое отношение к своим обязанностям нравилось паладину. Но его вера угасала с каждым прожитым днем.
Хирург стоял возле перекинутой через балку петли, она плавно раскачивалась на ветру. Грязный и убогий человечишка, преступивший законы Церкви о том, что недостойно смотреть внутренности тел людских в поисках источника жизни или болезней, дрожал, безвольно сжимая кулаки. Он смотрел поверх толпы, вдаль. Там, на ступенях поймал сопереживающий взгляд паладина. Лицо хирурга искривилось в моленной, плачущей гримасе. Но Дитмар стоял молча, неподвижно.
Он был трезв. Паладин давно заметил, что чем сильнее похмелье, тем дольше его непоколебимая вера. Именно поэтому он ходил по вечерам в таверны и кабаки, пил там, веселился, играл в зернь, спуская деньги - все это ради нескольких часов истинной веры в чувстве неизгладимой вины перед собратьями, перед Единым Богом. В остальное время Дитмар сомневался. Он откровенно жалел хирурга, понимая, что тот ни в чем не виноват, а ценность жизни зависит лишь от мнения окружающих. Однако и переубеждать весь мир паладин не спешил. Слово наперекор Церкви, и его отцу придется выложить слишком большую сумму, чтобы покрыть расходы на доспех, вооружение, лошадь и пятьдесят копий Священного Писания. Одна книга Писания стоила столько же, сколько и доспех, и вооружение, и боевая лошадь вкупе.
— ...Обвиняется Фридель Цайгер, — заголосил герольд. — Хирург, который, вопреки установленным законам и правилам, открыл тело бюргера Юстинаса Ликмаса и отнял реберную кость от его тела. Обвиняется Фридель Цайгер в утробоволховании и знаменосмотрении, а того, кто делает побочную мерзость, надлежит отвернуть от Единого Бога. Но милостью Епископа Фраубургского Фриделю Цайгеру прощается утробоволхование и знаменосмотрение, и Единый Бог не будет гневим на него. Поэтому за хирургию и извлечение кости Фриделя Цайгера приговаривают к казни через повешение, путем продевания его головы в петлю, и затягивания ее на шее обвиняемого, и держания его в таком положении до тех пор, пока он не умрет...
Толпа ахнула. Через некоторое время громко и радостно возликовала, торжествуя правосудие родного города. Хирург, комично высунув язык и опорожнившись, отплясывал в воздухе модный танец, раскачивая шнурок святого Гудо. Нищий урвал сапоги и скрылся в закоулках улиц. Дитмар закрыл глаза и мысленно прочитал молитву о прощении убиенных. Единый Бог услышал паладина. Желтоватое сияние, почти не различимое глазу, окружило болтающееся тело осужденного и растворилось в дневных лучах.
Господь принял душу. Паладин снова засомневался: правильно ли установлены цели Ордена? "Все это проклятая трезвость!" — распалялся на себя Дитмар. Однако, как человек честный и исполнительный, что в реалиях Мира Живых, казалось одинаковым, паладин твердо решил исполнить данный перед Канцлером обет. Как долго Великим Инквизитором продержится Дио Антонио Мацца неизвестно, а тощий, слишком красивый и ужасно властный Кассиан фон Обершварц - единственный претендент на это место. И лучше ему не перечить. Так Дитмар решил для себя.
Вздохнув и почесавшись, он двинулся вниз по ступеням. Горожане и крестьяне вновь прильнули к латкам и торговым шатрам. Начинались гуляния. Паладину уступали дорогу, богобоязненно склоняли голову, иные - в основном дети - благоговейно смотрели на светловолосого со ржавым отблеском Дитмара снизу вверх. Девушки обреченно вздыхали, понимая, что такой небритый красавец даст хорошее потомство, но он потерян для них. Они снова вздыхали, провожая его уже с грустью в глазах, впрочем, некоторые все же пытались с ним заговорить, завлекали просьбами и мольбами, но паладин шел молча и целенаправленно: подальше от Штирнплац.
Он не спешил, двинулся до корраля длинным путем, через нижний город Фраубурга. Эту дорогу Дитмар выбрал ради беспалой девушки, так страстно желающей выйти замуж. Женщины всегда долго собираются. «А эта, — размышлял Дитмар, отрешенно бродя по тесным и безлюдным улицам, — привыкла к городской жизни. Пусть насладиться…» Встреча с Маришкой показалась ему судьбоносной: Единый Бог услышал его вечерние молитвы, в которых он просил открыть ему Путь, даровать понимание. Рыжая девица, она, наверное, редко задумывалась, для чего живет. Хочет быть как все, верит, но поступает согласно своему мироощущению, даже не зная, что противоречит замыслу Господа. «А в чем его замысел?..» Дитмар снова выругался на себя за сомнения в праведности. Но Маришка: она – такая своевольная, неукротимая, властная – что она будет значить для него, для паладина? Как будет им руководить? Женщина вольна в мыслях, но тверда в решениях. «Как мне направить ее мысли для нужных мне решений?»
Дитмар почесал шею и зевнул. Вновь облизал палец: ветер дул с северо-запада, от реки. Под облачным небом, в дырявых просветах, кружил черный ястреб, вальяжно расправив крылья, он лениво ловил потоки воздуха.
У длинного дома с распахнутыми ставнями, на которых сушилось женское исподнее белье, сидели двое смуглолицых крепких мужчин. Между ними расположилась жирная тетка с редкими волосами и в нижнем платье на толстую шнуровку. Руками она держалась за их берда. Лукавила и смеялась кривым ртом. Охранники не спешили отдаваться ей. Но и она не принуждала. Завидев одиноко бредущего паладина, мужчины встали, пальцы их потянулись к эфесам коротких мечей – удобных на тесных городских улицах.
— Господин паладинчик не желает ли девушку? — хрипло спросила мамаша. — Я готова поспорить на гульден, что мои девочки доставят тебе незабываемое удовольствие. А то, знаете ли, как можно познать грех ни разу не поддавшись ему? А, паладинчик. Давай, не стесняйся. Подходи. Я готова даровать девочку бесплатно, специально для тебя.
— Изыди, жена Иезавели! — сказал Дитмар, пройдя мимо.
— Мальчики…
— Эй ты, святоша! Мы не такие ученые, как ты, так что не поняли, что ты сказал? — проговорил один.
— Кажется, он оскорбил нашу добрую мамашу? — вставил другой.
Следом звякнула сталь. Паладин обернулся.
— Они сказали: Господи! Вот, здесь два меча. Он сказал им: довольно. Отрезвитесь, как должно, и не грешите; ибо к стыду вашему скажу, послан на вас меч. И кто отклонит его?
— Ой, ты тут нам только сказки не рассказывай.
— Ага, пугать вздумал, не такими пуганые…
— Да простит вам Единый Бог грехи, — проговорил Дитмар и, показав спину, двинулся дальше.
Мужчины переглянулись, вместе уставились на мамашу. Та махнула рукой, и двинула головой: хватит. Охранники пожали плечами, вложили мечи.
— Чувствую сердцем женским, — донеслось до паладина, — что ему выпало что-то пострашнее удара в спину. Жалею я его. Молодой ведь, паладинчик. И не пожил-то совсем.
Дитмара приучили игнорировать женские пустословные вздохи за спиной, но подобное пророчество он слышал впервые. Это испортило ему настроение, которого-то и не было. Еще вчера вечером паладин пил, ел и веселился на славу, ввязался в пару драк: разнес стол и пару стульев, опрокинул мешок с мукой, размахивал цепочкой из колбас, косичкой из чеснока, чулком с луком. Грех удался, за что утром он раскаивался так, что готов был в одиночку выступить против всех язычников на земле. Но утренняя встреча с Маришкой все изменила. Щека давно перестала жечь, однако ее слова о том, что не к тавернщику они идут, распламеняли мысли, рождая сомнения в этом огне. Впрочем, это был не тот благодатный огонь, что отделяет единоверов от богохульников. «Не раскисай…» — надавила девушка на самое живое. Не тогда, сейчас он нуждался в пощечине.
Дитмар спустился по ступеням на широкую портовую площадь, уставленную бочками, сетями, ящиками с рыбой и витками пеньки. В смраде стремительно гниющей рыбы служки отдыхали за зернью, устроив бочку под стол. Чуть поодаль, у конторы управителя порта, играли в наперстки. Те, кто не хотел расставаться со своими деньгами, усердно поддерживали тех, кто все-таки решил их потратить. В общем, зеваки кликали невезуху. Сквозь шум, возню и ворчание надсмотрщиков пробивался стройный размеренный барабанный бой, сдобренный мидгарским басом. По широкой темной глади Излучинки медленно поднимался торговый драккар. На ненужном красном парусе красовалась серая кудлатая голова вепря с высунутым языком. Если бы Дитмар родился не в Оберзильбене, что в неделе конного перехода от Готтесштадта, а в Нитрии, то мог подумать, что Небельсумфские купцы возвращаются домой. Но волею Единого Бога паладин знал и слегка недолюбливал мидгарский род Диммарнфляксов. Не любил он их за нрав настоящих вепрей. На вкус что дикая волосатая, что домашняя лысая свиньи одинаковы. А сходство символа мидгарского рода с королевским гербом делало северных купцов привилегированными, следовательно: заносчивыми, неуступчивыми и сверхзаконопослушными (в тех делах, что касаются оскорбления их ценовой политики).
Мидгары перекинули веревки, чтобы портовая мелюзга привязала концы к пирсовым кнехтам. Из кабака «С муравленым раком» потянулись нищие, оборванцы и прочие попрошайки. В ноги Дитмара шлепнулась чумазая девица в лохмотьях. На синем лице с натянутой на кости кожей впалые глаза, обрамленные темно-бурыми, почти черными кругами, казались туманными и водянисто-мутными.
— Пода-айте, Господа ради! Дети с голоду дохнут, собак местных поели уже. Единым Богом молю, дайте грошиков, детям рыбки-то хоть прикупить али одежу какую: штанишки там, распашонку. Пода-айте!
И ручку тоненькую моленно протягивает.
Дитмар ненавидел нищих и попрошаек, потому что мир, в котором он жил был сильно к ним не справедлив. Орден частично это поощрял. Паладин видел, с какой мерзостью и брезгливостью относятся его братья-по-оружию к неимущим. Конечно, большинство воином Единого Бога, если не все – отпрыски благородных фамилий; многие не теряли корней и связей с родственниками. Дитмар был из их числа, хотя и обучался теософии и теологии исправно, старался не пропускать ни одного занятия. Но на его могучие плечи ложилась и другая обязанность – фехтование. Учиться сразу двум вещам казалось поначалу не по силам никому, лишь сержанты и капитаны пренебрежительно посмеивались. Да и сами они лучше владели лишь одной гранью обоюдоострого меча Единого Бога, собственно Его двуручным мечом, не словом, и тем более не моралью. Дитмар стремился догнать двух оленей. А захромал сам. Чем больше он читал Писание, тем больше возникало сомнений. Чем чаще хватался за эфес, тем меньше этих сомнений оставалось, а бессмысленное фехтование молодой человек презирал. Как и нищих, ибо они и вызывают в нем такую жалость к ним, от которой он стремиться убежать, отделаться, избавиться, разрубить из гордой стойки Сокола.
Но детей Дитмар любил, потому что у них нет душевных терзаний, каковые одолевают его. Не помнил, чтобы в детстве задумывался над своими поступками до их свершения. Взрослая жизнь обязывала анализировать предпосылки к действию, осмысливать последствия. Времени на само действие не оставалось. А бездействие означало бренность существования. Паладинов учили бороться с ней при помощи молитвы. Дитмар хотел вновь стать беззаботным юнцом, не понимающим, зачем ему заучивать отрывки из писания; юнцом, любящим играть в прятки в Соборе святого Антония в Небенвюсте или в Святых Палатах Готтесбурга в Нитрии. Паладин желал, чтобы все дети получили равную свободу в детстве, насладились этими годами, не обременяя себя поисками еды и одежды.
Он вытянул две серебряных марки, повертел ими перед нищенкой. Взял ее ладонь и зажал в ней монеты. Охватив кулак женщины своими огромными ладонями, Дитмар вглядывался в ошеломленные от радости глаза. Нищенка смотрела сквозь плоть, представляя, как одна монета почти накрывает другую, чувствуя обжигающую милость королевских гербов.
— Подними глаза, — приказал ей паладин.
Нехотя, она подчинилась и, ужаснувшись, попыталась вырвать руку из крепких ладоней Дитмара. Рыжеватый молодой человек гневно сощурил глаза, сморщил нос.
— Детям. Поняла?
Нищенка испуганно закивала головой.
— Иначе, Единый Бог отвернется и от тебя, и от них до двенадцатого колена. Поняла? Ответь вслух, и да услышит Господь эти слова.
— Д-да, детям, с-святую М-марианну в свидетели з…
Дитмар убрал руки. Нищенка убежала столь быстро, сколь требуется птице перелететь реку Излучинку.
Пока паладин проходил по портовой площади к Фишернштрасе, несколько силачей под грубые мидгарские выкрики поднимали деревянную плиту, сколоченную из нескольких широких досок.
Он был в паре улиц от корраля, где были оставлены его лошади и амуниция, когда протяжным раскатом грома загремел по черепице трубочист. Треск и стуки сменились коротким обреченным выкриком. Чумазый пацаненок с большими голубыми глазами упал на брусчатку в неестественной позе. Прошуршала его щетка на жерди и стукнула его по голове, а затем откатилась к стене.
Дитмар присел рядом с ним и сначала взглянул наверх, после – на мальчугана. «И сказали друг другу: построим город и башню, высотою до небес…» — вспомнились паладину слова из Писания. «Ради чего все это?» — спросил Дитмар у Единого Бога. Тот не ответил. Устало вздохнув, паладин уложил ладони на юношеские голову и живот.
— Да не будет кончина твоя бессмысленною, и даруется тебе время вечное.
Но Господь вновь не услышал паладина. И Дитмар вновь засомневался. Что он делает не так? Что еще нужно Единому Богу, какая молитва?
— Покойся с миром, брат мой…
Господь не отвечал?
— Где Ты, Боже?! — спросил паладин, вознеся глаза к небесам. В вышине проплывал ястреб, вальяжно раскачиваясь на ветру. Хищник на секунду повис и обратной стороной трезубца устремился вниз за жертвой. — Это твой знак, Господи?
В теле паладина начало перемещаться тепло, которое стремительно приливало к рукам. Подобное Дитмар испытывал впервые, поэтому перепугался и попытался отдернуть ладони, но сделать это оказалось сложнее. Чем сильнее он сопротивлялся внезапному магнетизму, тем больше тепла скапливалось в его руках. Они горели призрачным синеватым светом. Тонкие нити исходили из подушечек пальцев и уходили под мальчика и показывались с другой стороны, обволакивая его, закручивая в сумеречный кокон. От скорости, с которой нити обматывали тело, пошел холодный ветерок, остужавший паладину грудь и лицо. От этого руки горели еще сильнее. Дитмар Закрыл глаза и стиснул зубы. Жар переходил в боль. Паладин по-прежнему тщился оторвать руки, разорвать колдовство, но бесполезно. Когда он готов был сдаться, все резко прекратилось. Неведомая волна отбросила Дитмара назад. Он рухнул на спину.
— Что с вами, господин? — спросил юношеский голос.
— Ты был мертв, — проговорил паладин, открыв испуганные глаза.
— Но вы же излечили меня! Вы – настоящий паладин! — радостно воскликнул чумазый пацаненок с яркими голубыми глазами.
«Ты излечил его… теперь ты стал настоящим паладином…» — вспомнил Дитмар своего друга – Ламбертуччи Ланцини. Капитан сказал эти слова, когда Ламбертуччи впервые вылечил человека. В Ордене ходили слухи, что лишь немногие владеют подобным даром, что возложена на них Вторая Печать. Дитмар понимал, что должно существовать Семь Святых Орденов; знал, что официально наличествуют только три, и один из них – Орден паладинов святого пророка Антония. Но то, что святой Антоний был хранителем Второй Печати, паладин не догадывался. Теперь же, когда обрел дар, который посчитал за колдовство, усмехнулся своему невежеству. Утешило Дитмара воспоминание о друге: «Вот же было лицо Ламбертуччи, когда…» Такая же покореженная, но восторженная до безумия гримаса находилась и на его лице.
— Смотри, мальчишка сбил паладина! — раздалось неподалеку.
— Да это тот, что вчера разнес полтаверны и не заплатил!
— Надерем должнику задницу! Ату его!

[Дени де Сен-Дени >>>]

* * *

— Пойми, maan, наша вера в слова утратила силу после Золотого Века, — холодно и спокойно объяснял эльф, пристально и с любопытством рассматривая комнатный цветок. Джоре нашел в этом повадки дочери и задумался, а не эльф ли – настоящий ее отец? — Причины, заставившие нас… — Лальфанорин повернулся к отцу Маришки и с упреком произнес: — Nej, в ней твое семя, maan… — и продолжил: — отказаться от веры в слова, должны быть достаточно понятны. Во-первых, речь – это навык приобретенный. Таким образом, учение, исходящее от слов и основанное на них – является всего лишь вымыслом. А вымысел, как известно, часто является обманом. Я могу сказать, что прибыл из Духовных Миров… из Свартальфахайма, к примеру. Ты, maan, мне поверишь на слово? Nej, потому что ты знаешь, откуда я…
Джоре поерзал на стуле, разминая шейные позвонки, слишком много в них стало скапливаться солей. От тихого хруста и легкого напряжения глава Торговой Гильдии позволил себе слегка улыбнуться. Эльф же длинными пальцами водил по жилкам, колосками расположенными на листьях гемиграфиса.
— Игра словами, как ты мыслишь, maan, тем более не придаст твоим словам чистоты… Во-вторых, люди часто выдают желаемое за действительное. Ты сам рассказывал, как в детстве представлял себя владельцем богатого дома. Но являлся ли ты таковым на самом деле? Nej, и ты сам это понял, узнав альтернативу…
Златарич вспомнил, как получил у Моосдорфского храма святого Антония серебряную марку. Однако после разминки и потягушек, Джоре навел изучающий взгляд на высокое, худощавое тело эльфа, упакованное в дорогую, но неброскую одежду, и представил свою радость: на марку, думал он тогда, тоже может купить полмира.
— Не будь глупцом, maan, я слышал столько сказок, что твоя меня уже не впечатляет… Да, есть и такие, но богаче от этого они не становятся… В-третьих, люди часто сомневаются. Ты только что усомнился. Вас легко сбить с толку жестами и манерами. Вы любите все объединять, находить похожести, потому что сами расхожие. И в этом одинаковы. Парадокс… Я не говорю, что мы лучше, я просто объясняю твою сущность… В-четвертых, мы – альфы – не доверяем даже вашим мыслям. Я не могу поверить твоему слову.
Эльф снова повернулся к хозяину дома, выставив руку, гладкой ладонью вперед.
— Вот, не надо так думать. Если бы это было нужно мне, стал бы я приходить открыто? Зная, ваше, человеческое корыстолюбие, обратился бы в одну из неназываемых Гильдий. Или отправил бы черноухих… сородичей. Пойми, maan, десять лет – это долгий срок в Мире Живых. Не ты, я обеспокоен за тебя... Да, именно поэтому я и требую живых доказательств. И перестань, наконец, думать как maan! Это оскорбительно.
— Что оскорбительно? — вошла в кабинет Маришка, заполнив воздух ароматом свежести с цитрусовой примесью ее заморского масла для тела.
Густые рыжие волосы, плавно ниспадающие на плечи, заворожили эльфа. Он их еще не увидел, но новый объект в комнате почувствовал достаточно сильно, чтобы выпрямиться и подтянуть плечи. Девушка лишь заинтересованно приподняла бровь, как с гримасой боли рухнула на колени, корчась от острого холода, будто ее пронзили ледяным копьем. Беленькая ладошка стягивала старательно выглаженную рубашку на тонкой, плотной шнуровке.
— Дочка, что с тобой? — вскочил Джоре. Он запнулся о ножки стула. И застрял.
Эльф молча наблюдал: человека шокирует только начальная боль, секунду спустя он к ней привыкает.
— Все нормально, папочка, — болезненно улыбнулась Маришка, поднимаясь с колен и отряхивая попутно налипшие на просторную юбку пылинки. — В первый раз было не так больно…
— Когда был первый раз? — озадаченно спросил Лальфанорин.
Маришка бросила вопросительный взгляд на отца.
— Vyssan lull, mina kära små, på himlen många stjärnor gå … Вспомнила колыбельную? Я – Лальфанорин, альф. Друг твоей матери, — ответил он на мысли девушки.
— А-а, — выдохнула рыжая бестия, словно вспомнила, что все знает, лишь слегка запамятовала. С кем не случается?..
— Когда был первый раз? — вновь спросил эльф, пропустив мысли девушки.
— Сегодня утром, когда к Канцлеру ходила. Я чем-то больна? Или что? — поискала ответа Маришка, смотря то на эльфа, то на отца.
— Takk, takk för nya upplysningar, — Лальфанорин задумчиво оттянул кончик острого уха, а затем убрал палец. — Я убедился в твоем слове, maan, — сказал он хозяину дома, который все еще стоял на ногах и опирался на столешницу. — Jag en lung, takk och hej.
Эльф подошел к двери и осмотрел Маришку с ног до головы. Девушка отшагнула в сторону, на всякий случай.
— Тебе понадобиться искусный защитник, flicka, — выговорил Лальфанорин, отмеряя лукавыми зелеными глазами отрезки красивого человеческого тела, — потому что, если к вам по пути пристанет Йонан, синий наперсток тебе не поможет.
Закончив, эльф надел шапку и вправил под нее свои острые уши. Удалился. В кабинете воцарилось молчание. Где-то неподалеку, за окном, что-то прогрохотало и разбилось так, будто опрокинулась телега с керамическими горшками.
— Синий что? — спросил Джоре, недоверчиво сощурив правый глаз. Ладони медленно превращались в кулаки. Глава Гильдии начинал походить на горгулью или алмавтанского черногрудого зверя, так похожего на очень волосатого человека.
Лицо Маришки отдавало невинностью с легким налетом моления. Мысок сапожка, выглядывающий из-под юбки, вращался туда-сюда, тщась протереть в потрепанном ковре очередную дырку.
— Слухи не врут, — затараторила девушка, копошась в поясном кошельке. — Я проверила, он действительно помогает. Благодаря ему я столько сегодня узнала…
Джоре демонстративно медленно спрятал кулаки подмышками.
— Весь этот спектакль с Бальати был… ради наперстка?
— Не весь, все само случилось. Ну, согласись, папочка, выгода не малая, какую прибыль я в дом принесла!.. Кстати, как тебе этот наряд? — девушка отвернула юбку за скрытый разрез, обнажив перешитые мужские штаны.
Отец посмотрел на поперечные балки, пересекающие потолок кабинета, затем, обхватив лицо ладонями, склонил голову.
— Святая Марианна…
Маришка, не теряя времени, подбежала к папочке и поцеловала его в сверкающую лысину.
— Дочка, дочка… А штаны-то тебе зачем? — присел он на стул, по-обычному подперев голову кулаками.
— Как зачем, папочка? У каждой женщины моего характера должна быть такая одежда. Мало ли когда она может пригодиться? Вот и пригодилась. Канцлер меня отправил в паломничество и прикрепил ко мне паладина. Он должен скоро зайти… Представь себе, новые контакты, контракты…
— Кастраты, — слепо добавил Джоре.
Почему-то, к своему удивлению, он думал о наперстке. Символ Гильдии Воров может оказаться ценным оберегом, когда начнется война. Но мысли об эльфе и паломничестве дочери отрывали главу Торговой Гильдии от долгих и конструктивных размышлений о будущем, возвращая в нестабильное и опасное настоящее.
Маришка отвернулась и обиженно насупилась, скривив губы.
— Прости, дочка. Вырвалось. Тяжелые времена наступают. Преданность маркграфа королю многим не нравится. Очень многим. Своей лысиной чувствую, что грядет война…
Девушка успокоилась, но выжидала.
— Так что там за паломничество? — поднял он глаза.
— Канцлер отправил меня вслед за одной ломейской семьей и за Росой святой Марианны. И в защитники дал мне паладина. Он должен скоро зайти, папочка.
— Тебя и отряд паладинов не удержит, дочка. А куда направляется та семья?
— Пока в Сен-Тони, а что?
— Нет, ничего… хотя ты можешь кое-что передать своей сестре.
Маришка чуть наклонилась вперед, любопытствуя. Джоре положил ладонь на шею, покрыв ею редкие сухие волосы, и продолжил:
— Вот что ты скажешь Ирментруде: пусть она с мужем переедет в Мароненрох. Деньги они могут взять в банке Торговой Гильдии. Я знаю пронырливость своих дочерей, но доверяю только тебе, поэтому потребуешь с них расписку на полученный вексель.
— Ясненько, — зажглись глаза Маришки. Торговля всегда ее интересовала, это была лучшая из азартных игр.

— Till anfall! — кричали в конце улицы.
Узкое пространство заполнили вооруженные люди в темно-бурых одеждах. Поверх нестройных рядов возвышался мидгарский баннер с кудлатым вепрем. Паладин готовился к кулачному бою и массирова руки, но услышав вопль, замер. Окружавшие вымогатели неоднозначно посмотрели на жертву. Один из них, высокий с мощной шеей, на которой выступали венозные рисунки, провел рукавом под носом, стирая весенние сопли. Второй, крупноголовый с огромными рыбьими глазами, задорно подпрыгивал, разминая плечевые суставы. Третий же, подошедший чуть позже, – блондин – прикрывал спины. Именно он наотмашь и дернул главаря шайки.
— Чего тебе? — повернулся тот. — Трахать мои дряхлые кости! Какого Трифона… Якоб, ты только зацени…
— Драпать надо! — крикнул крупноголовый.
— Язычникам нужен наш паладин. Схватить его!
Дитмара попытался их оттолкнуть, но крепкие ноги вымогателей намертво встали на брусчатке. И мгновение спустя крупноголовый завернул одну руку, а жилистый блондин скрутил вторую. Вожак саданул паладину по лицу с такой силой, что тот отхаркнул кровью:
— Это не мидгары…
— Не пудри мозги, инквизиторский выкормыш. Сюда ребятки. Мы! Мы скрутили святошу!
— Единым Богом заклинаю, этот большеголовый был прав.
— Поговори мне, выблюдок навозный, — Якоб сразу же заплевал паладину ухо.
Человек двадцать неспешным шагом приближалась к Дитмару и вымогателям. По улице отчетливо разносился стройный лязг амуниции. Ходуном заходили ставни. Те, кто был дома, тут же поспешили закрыть их изнутри. Шавка метнулась к воинам, затем к вымогателям, а после, поняв, что дело гиблое, юркнула в дыру под домом.
— Сколько раз вы видели, чтобы мидгары нападали столь стройно и целенаправленно?! — задергался паладин.
Ему очень не хотелось умирать в тот момент, когда Единый Бог открыл ему дар излечения.
— Да какая разница. Им нужен ты, нас не тронут, — заявил блондин и завернул руку повыше. Дитмар от резкой боли в плече выгнулся, как его учили. Крепкий хват крупноголового сделал боль несноснее.
Высокий главарь туманно смотрел на приближающихся воинов, он уже различал поясные пряжки на перевязях для мечей, кожаные шнурки, пущенные по голени, и наплечные щитки.
— Погоди, дружок, выбьют из тебя дух святой. Ответишь за разбой в таверне, — процедил крупноголовый.
Вожак двинул рукой сторону, словно говоря: погоди. Затем резко повернулся, и с нетерпением выкрикнул:
— Драпаем! Это не мидгары!
Неожиданная легкость потянула Дитмара назад. Он отставил ногу и взмахнул руками. Устоял. Воины с гербами Димморнфляксов были ближе, чем ему хотелось. Тяжелая амуниция паладина, даже если она не полная, не располагала к быстрому бегу.
— Господин, сюда! — крикнул ему мальчишка-трубочист.
В узкий проем между домами спешно втиснулись вымогатели, и лишь следом Дитмар.
— Сейчас мы на одной стороне, святоша, — крикнул блондин. — Молись.
Мальчишка провел их по тесному проулку и вывел в заросший крыжовником и малиной дворик. У стены располагалась скамья. Первым решил отдохнуть блондин, вторым – крупноголовый. Мальчишка подал знак, и скрылся в проеме. Вожак взглянул на небеса, солнце спряталось в огромной темной туче.
— Как ты смог рассмотреть их? — обратился он к паладину.
Дитмар дышал тяжело, но решил отдыхать стоя. Смахнув проступивший пот, он тяжело выдохнул. Вино, как бы о нем не говорили, сказывается на здоровье, и весьма печально. Еще вчера паладин мог пробежать лигу в полных латных доспехах, а сегодня и сотня шагов с трудом выходит. Горло горело изнутри, ошпаренное сбивчивым дыханием. Лицо паладина покраснело.
— Клич не тот, — болезненно сглотнул Дитмар.
— Вроде ж мидгарский язык, или я в этой жизни что-то упустил?
— Просто что-то еще не встречал, — уклончиво ответил паладин.
— Лашло Глатт, — протянул руку вожак.
— Дитмар… фон Гельбехель.
— А ты крепкий парень, не стушевался, — одобряюще хлопнул вожак по спине паладина. — Мне бы такие не помешали среди друзей.
— Святоша – друг безбожника, или я в этой жизни что-то упустил? — съязвил Дитмар, растирая покрасневшую шею.
— Просто что-то еще не встречал, — рассмеялся Лашло, втягивая сопли обратно.
На лбу крупноголового Якоба проступили вены. Он сурово глядел на вожака и паладина: этот союз, хотя был сейчас необходим, но все равно казался абсурдным. При первой же возможности святоша их сдаст стражникам. Впрочем, свои мысли он оставил при себе. Жилистый блондин повертел шеей, а затем, направился обратно по узкому проходу между домов.
— Сюда, — выскочил трубочист. Его детский голос еле-еле перекрыл лязг стали невдалеке. На той улице уже началась битва.
Вскоре разбойники и паладин, ведомые шустрым мальчишкой, выбрались проулками и закутками на Райхштрасе. Первым вышел Дитмар. Слева, выкрикивая клич стройно шли псевдомидгары. Передние ряды – сплошь обученные сержанты. Паладину, изучавшему в Соборе святого Антония в Небенвюсте трактаты по фехтованию и вооружению, не нужно было спрашивать об этом кого-либо еще. И так все понятно. Четкий шаг, ровный строй, между краями круглых щитов с умбонами едва оставался тесный зазор, клинки лежали на кромках щитов сверху. Воины шли рубить, и, судя по их внешнему виду, делали они это хорошо и добросовестно. Элита. Позади же первых рядов мелькали алебарды и бердыши – оружие не свойственное мидгарам, предпочитавшим копья.
Рука паладина потянулась к эфесу, но пальцы схватили воздух. Подумал Дитмар о том, что иногда правила стоило нарушать. Не отдай он вооружение на хранение, чувствовал бы себя куда лучше. Можно было бы постараться хотя бы одного из этих воинов отправить в Геенну, к святому пророку Трифону. Недовольно скривив губы, паладин повернулся направо. Там стояли два обоза поперек улицы, между глиняных сосудов проглядывали рассеянные взгляды ополченцев – простых бюргеров и цеховых работников, для которых, возможно, это битва будет первой (и станет последней).
Следом за Дитмаром голову показал блондин, осмотрелся и скрылся в проулке, где обрисовал ситуацию вожаку. Крупноголовый ударял кулаком в ладонь, заставляя кровь течь по жилам быстрее.
— Святоша сдаст нас, к бабке не ходи, — проговорил он, прожигая паладина большими рыбьими глазами.
Блондин молчал. Размазав сопли по руке, вожак кинул взгляд на рыжего Дитмара – совсем молодого и витающего в мыслях о приключениях, – и улыбнулся товарищам:
— Вряд ли.
— Вожак - ты, Лашло, — предупредил его крупноголовый.
— Надо спешить, — повернулся паладин.
Лашло стоял уже рядом.
— Дитмар, ты понимаешь, что с нами могут сделать в верхнем городе?
И в подтверждение слов из-за повозок донеслось: «Разбойники напали на паладина!». Дитмар поднял руку, но ополченцы поняли его по-своему. В глиняную с соломой стену, оштукатуренную белым, вонзились два арбалетных болта. Среагировав, паладин закрыл телом Лашло.
— Ты сделал меня должником, — проворчал вожак, но Дитмар его, кажется, не услышал.
Он сам кричал. И такого мощного голоса от паладина разбойники не ожидали.
— Это мои воины!
Обернувшись к псевдомидгарам, Дитмар оценил на глаз, что они не дальше, чем в трехстах шагах. Может, даже ближе. Хорошо, что первыми идут мечники.
— За мной, — скомандовал он разбойникам, и двинулся вдоль стены.
За повозками суетились обескураженные работники, облаченные в ржавые, свисающие волнами кольчуги. Шлемы были больше головы, и многие одели их просто на волосы. Они не выстоят и первой атаки. Многие умрут на месте. Они сами это понимали. Страх разъедал им сердца, лишал отваги, и лишь надежда на паладина не позволила им разбежаться. Белая ливрея с пурпурным крестом святого Антония – вселяла хоть какую-то уверенность.
— Защитники города Фраубург, — обратился Дитмар с присущим паладинам влиянием, — эти три человека лишь на первый взгляд кажутся разбойниками, но сейчас даже лучше, что они умеют драться, ибо они и возглавят защиту этой улицы.
Ополченцы переглянулись. Лашло подошел к Дитмару и тронул его за плечо.
— Командуй, Лашло Глатт, верни же мне должок.
Вожак повернулся к своим и обреченно пожал плечами. Он так рассуждал, что без города не будет его территории, не будет новых жертв, не будет денег, пищи и шлюх, которых обожал блондин. Святой воин был прав: разбойник сейчас ценнее любого другого горожанина, и более искусен в военном ремесле, нежели эти простачки.
— Ладно. А ты, я погляжу, решил нас покинуть? Сейчас они еще здесь, ты уйдешь, они следом за тобой.
Дитмар посмотрел на псевдомидгаров, времени оставалось совсем немного. Скоро начнется побоище, это понимал и сокол, парящий над городом, и воронье, разлетевшееся после казни. Паладин молил Единого Бога: пусть Он дарует этим людям невиданную стойкость. И Господь ему ответил через мысли. Дитмар подумал, что ничего плохого не случится, если подарит свою ливрею Лашло. Это не доспехи, которые тут же заржавеют, заискрятся и рассыплются в прах. Расстегнув ремень, паладин вынырнул из горловины, и сняв ливрею, следом передал ее вожаку.
— Одевай! — приказал он ему, а людям объяснил: — Меня не будет, но Господь всегда будет с вами, как и был до этого. И этот крест святого Антония – знак воинов Единого Бога – останется при вас. Да пребудет с вами ненависть святого Трифона! Не бойтесь отправиться в Геенну. Печольд Немертвый проводит вас Рай!
Дитмар вновь усомнился, он сам не поверил своим словам, впрочем, как всегда. Но за свои восемнадцать лет узнал, что прочим людям иногда хватает и простого утешения. Надо было спешить к Маришке, чтобы вывести ее из города как можно быстрее. Эти воины вряд ли будут щадить кого-либо. А цель паломничества, как объяснил Дитмару Канцлер, носит не только плотский характер. От этого зависит судьба не пары людей, а всего Королевства Небельсумпф, а возможно и всех Земель Гиттов. Но сперва следовало забежать в корраль за лошадьми и амуницией.
— Пока ты не ушел, — обратился к нему Лашло, принимая ливрею, — знай, я побегу первым, случись что.
— Аминь.
— Ты мне нравишься Дитмар. Теперь мне должен город. Кажется, я все-таки что-то упустил в этой жизни.
— Просто что-то еще не встречал, — улыбнулся Дитмар и по-дружески хлопнул вожака по плечам.

Пока Маришка гоняла прислугу в поисках необходимых в дороге вещей, Джоре рассматривал цветок гемиграфиса и размышлял. Приход эльфа не был случайностью, он мог еще лет десять не появляться, но пришел. Сам. Зачем существу из Духовных Миров спускаться в Мир Живых? Ради одного амулета? «Или все-таки просто оторвался от цветочков? Нет, все слишком просто выходит». Насколько Джоре знал эльфов, Лальфанорина в частности, ни разу по пустякам они не приходили. Даже весенний ритуал, когда они спускаются и сажают первые цветы на склонах Мидгарских гор, несет в себе глубокий смысл. В этом году, знал Джоре, весна началась рано, следовательно: год будет длинным, а зима суровой.
Отец Маришки дотронулся до листа, тот несколько раз покачнулся, и замер.
— И что они нашли в этом цветке? — отвлекся ростовщик. — Цветок как цветок: зеленые листья, бело-розовые цветки…
Вспомнил Джоре Ингеборгу. Он шел по туманному полю, словно входил в Мир Немертвых: туман гутой, серый, тишина; а трава зеленая, колышется под ветром, пахнет. В руках он нес сверток для мидгарского конунга, где объявлялось о сдаче города. Шел вперед, не оборачивался, не смотрел по сторонам, да и смотреть было не на что. Замелькал огонек, и Джоре, обрадованный, побежал к нему. Огоньком оказался факел на длинном шесте. Подле сидела молодая женщина в белых одеждах, длинные прямые волосы поблескивали медью. Она раскачивалась и, глядя на продолговатую горку камней, тихо напевала:

Vyssan lull, mina kära små
på himlen många stjärnor gå
strålarna de dansa på månens böjda bro
och dimmorna de sväva på dunlätt silversko
och önskedrömmar komma och fara


— Спи хорошо, мой милый малыш, по небу много звезд идет; танцуют звезды на изогнутом лунном мосту; и туманы скользят в серебряных туфельках, легких как пух; и желанные сны приходят и уходят… — проговорила девушка на гиттском языке.
Затем она повернулась к Джоре. Лишь тогда он задумался, а вдруг это была сама Белая Госпожа – Смерть, явившаяся в тумане и представшая в образе матери, что поет колыбельную мертвому ребенку? Гонец Торговой Гильдии сжал сверток, начал пятиться.
— Это Храфн, сын Расскульфа. Он умер во сне, — пояснила она. — Не бойся. Я провожу тебя в лагерь.
По дороге рассказывала о себе, спрашивала Джоре. Иногда ему казалось, что она забыла, что недавно пела колыбельную могиле, потому как вопросы были не возвышенные, а вполне жизненные и обыденные: о семье, о женщинах, об удобствах в доме, о схожих бытовых проблемах двух народов. Ничто не выдавало скорби, пока на тропе Ингеборга не увидела ранний цветок – он один поспешил распуститься и горел своим бело-розовым цветом на зеленом фоне травы.
— Смотри, ночью здесь был Лальфанорин, — вдруг сказала она. — Он услышал меня и забрал братика в Духовные Миры.
Джоре потянулся сорвать его, но девушка вцепилась в его одежду.
— Не смей! Эльф посадил его для меня, не тебе его срывать! Запомни это, если хочешь стать моим мужем.
Он еще раз припомнил эту историю, прочувствовал связанные с ней переживания. Гневное лицо Ингеборги, смерть и любовь для нее всегда шли рядом. Джоре улыбнулся и погладил лист гемиграфиса. А цветок, казалось, стал больше и насыщеннее.
За окнами послышались вопли, кто-то топал, что-то падало.
— Да что там все гремит? — воспалился Джоре.
Он спустился на первый этаж, мельком глянул на глиняные горшки. Они, чуть подпрыгивая, кружились. Где-то били в барабан, и, вторя ударам, горшки изрыгали глухой звук, похожий на уханье сыча. Подобного Глава Торговой Гильдии не видел со времен войны с мидгарами. Прислуги нигде не было.
Не успел он подойти к двери, как в нее вломился высокий широкоплечий юноша со мокрыми рыжими волосами, что выглядывали из-под кольчужного капюшона, а квадратное, но плавное лицо обрамляла густая медная щетка-щетина. Тело укрывала кольчуга, препоясанная перевязью с ножнами. На двух утесах плеч сверкали кованые пластины с выгравированным крестом Святого Антония.
Однако Джоре было все равно, кто это. Ни один воин не смел так врываться в его дом.
— Молодой человек!..
— Где госпожа Маришка, грешный ростовщик! — пробасил Дитмар, не глядя на хозяина дома. Он смотрел на улицу.
— Молодой человек, вы врываетесь в мой дом, просите мою дочь, но я даже не знаю вашего имени, — растерялся Джоре.
Он слишком стар, чтобы нападать на ворвавшегося воина.
— Где она?!. Госпожа Маришка!
— Вы не ответили на мой вопрос, молодой человек. А пока не ответите, мою дочь вам не видать!
— Изыди, ибо корыстолюбивый расстроит дом свой!
— Что ты несешь, безумец! Волею, данной…
— Уста и меч Господни! Где Маришка?!
— Так бы и сразу и сказали, молодой человек, что вы паладин Святого…
— Где она?! Город долго не протянет, ибо послан на вас меч; и кто отклонит его?
— Она сейчас спустится, господин паладин, — заверил его Джоре.
Юноша гневно глянул на него, будто бы голубыми глазами выжигая клеймо еретика.
— Смотри за лошадьми старик! До трех считать умеешь! — приказал паладин.
С этими словами он отпрянул от двери и начал расхаживать горнице, тяжело ступая каблуками сапог. Он заглядывал в комнаты, вспугивая прислугу. Поднялся на второй этаж, продолжая звать Маришку. Джоре отчетливо слышал его тяжелые шаги наверху, и не мог сдвинуться с места. Пересилив себя, он сначала рванул к лестнице, но подумав, что слова святого воина несут в себе волю Единого Бога, подошел к двери. Спрятав руки в карманах, Джоре выглянул наружу. Со стороны Райхштрасе отступало наскоро сформированное городское ополчение. Ужасы войны разносились по улицам Фраубурга. Мимо сновали одинокие конники, что выкрикивали приказы и скрывались в проулках или, приблизившись к месту схватки, падали под убитым животным. Их руки тянулись к небу, всадники истошно вопили, но им никто не помогал. Ополчение отходило, пятилось, скрывая спинами ординаторов стражи. Как только в то место подходил враг, их крики и стоны прекращались. Джоре понимал: они мертвы. Ростовщика обуял страх, ноги ослабли и подкосились колени. Глава Торговой Гильдии, бледный и испуганный, сполз по стене. Война пришла неожиданно.
Бессмысленным взглядом он смотрел, как паладин стаскивает дочь вниз по лестнице. Его рыжая бестия, казалось, летела. Паладин держал ее за руку. За ее крепкую, но женскую ручку. Внизу, Маришка сбросила собранный скарб и прильнула к отцу, целуя его и гладя по одежде, выискивая раны. Джоре судорожно улыбался.
— Папочка! — двигались ее губы. — Что с тобой?
— Возьми, — отец вытащил из-за пазухи кожаный чехол для свитков и протянул его дочке.
— Нет времени, госпожа! — вырос над Маришкой паладин.
Он ухватил ее за плечи и поднял, как набитую пухом подушку. Джоре увидел текущие слезы на щеках своей дочери.
— Все хорошо, доченька. Спеши…
Дитмар вытолкал Маришку на улицу, затем усадил на лошадь.
— Вне дома – меч, а в доме – мор и голод. Что пожелаешь, то и дастся тебе, — сказал на прощание паладин.
Глава Торговой Гильдии обреченно кивнул и закрыл глаза, вслушиваясь в удаляющееся цоканье копыт по брусчатке. Его дочь уезжала от него навсегда. Он это чувствовал, если человек может что-то чувствовать перед смертью.
Пальцы в кармане нащупали воровской наперсток, и Джоре вспомнилась вторая часть присказки: «Он принесет в дом благородный металл, но владелец умрет от железа».

* * *

— Фео! — позвала Цилла мужа, выставив руку из-под тента. Ладонь быстро увлажнилась.
Глава семейства возился с костром: по привычке Феодор заботился о том, чтобы кострище было укрыто слоем дерна. Ему казалось, так он заботится об этом мире, пусть страшном и несправедливом, но именно так он чувствовал свое участие в нем, в создании лучших времен.
Цилла, как женщина хозяйственная на родине: в Гранхордской деревне, - и здесь, далеко от дома, не теряла навыков. Запасы требуют каждодневного счета. К тому же семья обожала ее стряпню. А перебирание мешков и шкатулок всегда заставляли ее думать, а что же она приготовит сегодня на завтрак, обед, ужин. Этим утром, пока муж закапывал костер, у нее была и другая цель пересчитать запасы: незнакомцу, хотя он и приглянулся ей своими благородными манерами, доверяться полностью не желала. Да, и Феодор будет рад узнать, что его мнение она ценит выше слов незнакомца.
— Фео! — позвала она, заметив, что узел на мешочке с солью завязан по-другому. — Фео, тот человек взял нашу соль!
— Я тебе говорил, нельзя ему доверять! А ты твердила: он – благородный, хороший, щедрый. Все, ускакала наша соль в неведомые дали. Я же предупреждал.
— Мой Дор, не ворчи. Пожалуйста. Есть соль, нам хватит. Он взял-то унцию-две. Всего.
— Аха, — съязвил Феодор, отбиваясь от дождевых капель. — Сегодня – унцию. Завтра – две. А через неделю и всё добро наше!
— А мы спросим, зачем он взял соль? Я думаю, он еще вернется.
— Дай-то бог, дай-то бог, — ворчливо вздохнул Феодор.
Он похлопал руками по травянистой земле – она отдавала тепло и слегка дымилась. Затем глава семейства встал; распрямил спину, вдавив кулак в поясницу. Зевнул. Хруст не послышался, но самочувствие улучшилось. Эти северные ночи стали для Феодора невыносимой мукой. Слишком холодно. Он – одетый – мог часами трястись под шерстяным одеялом, но так и не согреться до утра. Конечно, сон морил, и временами Фео даже спал, но ничтожно мало. Усталость, как возраст, терзала душу и кости.
В утреннем подпорченном дождем свете Тракт выглядел уныло. Радость приходила с усиливающимся цоканьем копыт по мощеному гиттскими предками торговому пути. Да, в мыслях Феодор улыбался: незнакомец не обманул, но вместе с этим чувством облегчения возникало другое: страх. Человек, который знает больше тебя, внушает опасение. Все козыри в его руках. Фео это знал, покуда играл с шулерами в карты. Главу семейства они прекрасно отучили связываться с незнакомыми людьми.
Ломей почесал черный кучерявый затылок, памятуя о дубине, и направился к тяжеловозу, чтобы запрячь его телегу. Конь недовольно фыркнул и несколько раз мотнул головой.
— Тише, Офелос, все хорошо, — ломей хлопнул тяжеловоза по шеи и затем погладил до длинной волнистой гриве.
Что-то отличало ночного гостя от разбойников. «В его глазах, — дошло до Феодора, — в его холодных зеленовато-синих глазах не было азарта, значит, он воспринимал их как должное, обыденное. Неужели убийца? Был бы благородный – смотрел бы с любопытством или высокомерно, а разбойник, он как шулер; вор перед ограблением глядит лукаво...» — глава семейства разбойниками рисовал алмавтан, которых никогда не видел, но то, что они распяли аватар Единого Бога, равняло их с разбойниками. Образ вора, жаждущего добычи, он применил, чтобы изобразить сущность святого Гудо, продавшего аватар Единого Бога за тридцать монет серебром. Эта сцена вызывала в душах единоверов одно из самых сильных чувств – оскорбление, негодование. Однако раньше, до встречи с незнакомцем, не понимал, почему это происходит. На ум Феодору пришла фраза ночного странника: «Одни качества часто прикрываются другими», — и ломей понял: прихожане, которые злятся на святого Гудо, злятся на себя, ибо сами не раз продавали знакомых и близких. Велика же детская мудрость, когда доносчиков обзывают корябидами!
«Пусть даже и убийца, — нетвердо решил Феодор, пытаясь себя утешить, — но он столько уже рассказал... да и Цилла не чувствует большой опасности. Ворчливым стариком я становлюсь... Просто устал».
Тем временем Цилла упаковала мешки с провизией и разбудила дочь, сладко дремавшую под теплой отцовской сермягой. Большеглазая девочка со сросшимися на переносице бровями нехотя потянулась. И заулыбалась, заметив красивое лицо матери. Когда вырастет, мечтала Сергианна, то станет такой же желанной, но будет, как мама, всех отвергать, чтобы дождаться своего художника или богомаза.
Цилла подала дочери свежую одежду. Пока та приводила себя в порядок, занималась обычным для всего человечества туалетом, женщина терзалась, а правильно ли пастор и тот лекарь установили в ней одержимость бесом. Да, у девочки проявляются время от времени мутные глаза с нездоровыми зрачками; да, бывает, делает что-то неуместное или запретное, но разве не все дети похожи в повадках? Или она не так ее воспитала? Эти сомнения грызли Циллу еще до путешествия. Впрочем, женщина начала к ним привыкать.
Сергианна спрыгнула с повозки. И, широко размахивая руками, она длинными шагами приближалась к отцу. Чеканя буквы закричала:
— А! И! О! У! Ю! А! А! А! Е! Всднкв! Бт! Н! Зкт!
Феодор резко обернулся. Подобные крики девочка обычно подкрепляла жестом или мимикой. На этот раз мутные и посеревшие глаза смотрели сквозь деревья, а на лице попеременно отражались то злость, то предостережение, то ужас. Феодор не мог знать, что переживает его дочь в минуты помешательства, бесовства, но интуиция подсказывала, что это мучительно больно... Девочка затопала ногами, по-медвежьи неуклюже приплясывала и прерывисто укала. Уканье напоминало ритм, который боевые музыканты играют при наступлении.
— А! А! А! Ы! У! Э! Ю! Брбн! Ж! Бт!
Сергианна очень волновалась, и это настораживало главу семейства.
— Все хорошо, девочка, не пугайся, — Феодор подошел к дочери и обнял ее. — Это всадники, о которых... нам рассказывали. Они помогут доехать нам до Сен-Тони.
— Е! О! И! У! У! Нт! Н! Мрт!
«Мрт» Феодору не понравилось. «Где же незнакомец? Уж он-то точно бы знал, что делать... Он же и сказал, ехать с обозами...» — Ломею стало не хватать ночного собеседника, пусть язычника и убийцу. «Его, наверное, — подумал глава семейства, — не одолеваю сомнения».
Цилла вылезла на дождь и помогла мужу выкатить запряженную тяжеловозом телегу к Тракту. Сергианна спокойно, как нормальный ребенок, чуть-чуть побегала по поляне, ловя на ладошку капельки дождя, а потом забралась в повозку.
— Фео, они близко. Слава святому Кшиштофу Босоногому! Там охрана, люди маркграфа Фраубургского. Теперь-то мы точно, хвала Единому Богу, безопасно доберемся до Сен-Тони. Правда?
— Дай-то бог, дай-то бог, — вздохнул Феодор, обдумывая странное притопывание дочери.
С неохотой, но стража обозов приняла попутчиков. Им разрешили ехать позади, все равно тяжеловоз вскоре отстанет. Это радовало охрану: приказ однозначен, и время не бесконечно. Еще до полудня обозы оторвались, хотя Феодор и подгонял Офелоса как мог, исхлестав ему спину. Один конник из арьергарда вернулся спросить, не могут ли они подогнать тяжеловоза. Но когда глава семейства развел руками, конник проговорил:
— Дождь, не дождь, а у нас приказ, так что… как знаете, в общем. Скоро будет корчма. Удачи в пути!
Феодор хотел добавить любимую фразу, но не успел, всадник пришпорил лошадь и поскакал вперед. Вскоре скрылся за холмом.
— Может, оно и к лучшему, — проговорила Цилла, поглаживая по мужа спине.
Фео остановил повозку и сурово взглянул на жену.
— Везде-то ты ищешь хорошее! Как ты не поймешь, мы снова одни, и никому мы не нужны: ни епископу, ни лекарю, ни этому королевству! Одни и без защиты! А если нападут разбойники? Так хоть стража могла о нас позаботиться. Зря мы затеяли этот поход…
— Мой Дор, не будь таким угрюмым. Мы живы, и это радостно. Все будет хорошо, надейся на Единого Бога. Он поможет нам.
— Я рисую фрески всю жизнь… Столько сюжетов в писании, всегда там присутствует Единый Бог, но я ни разу не видел, чтобы Он говорил с человеком в наш век. Он отвернулся от нас, от всех нас…
— Ты сомневаешься в своей вере? Почему, Фео, почему?! Я всегда брала с тебя пример. Но вдруг ты отворачиваешься от Господа. Я этого не понимаю! Я отказываюсь понимать!
— Я верую, но… будь он милостивым, разве он позволил бесу вселиться в нашу дочь? Вот чего я не понимаю.
— Может, наша дочь для чего-то избрана Им? И вовсе не бес в ее сердце…
— А Единый Бог разве не может позволить человеку самому выбирать, хочет он быть избранным или хочет тихой мирной жизни?
— Мне не хватает слов и знаний, чтобы ответить. Но я верю, что Единый Бог никогда не ошибается, просто нужно иметь сильную веру, чтобы понять Его.
— Вот и молчи тогда, женщина! А я говорю, Господа больше нет!
— Нет, мой Дор, нет! Я боюсь твоих слов. Не ты ли говорил, что Единый Бог во всем, в каждой истории, которую ты пишешь, в каждой краске, которую ты готовишь, в каждом движении и в каждой мысли.
— Я врал. Уйди назад, женщина.
— Мой Дор…
— Уйди назад! Я приказал!
— Простите, что вмешиваюсь, — раздался голос из леса.
Супруги резко повернулись влево. У дороги топталась чалая кобыла; на ней сидел человек в потемневшей от влаги зеленовато-серой одежде и глубоком капюшоне, из темноты которого выглядывала золотистая щетина.
— Слушая ваш разговор, — продолжал незнакомец, — я понял, почему среди единоверов так много несчастливых семей. У вас слишком сложная религия, хотя бог всего один. И за этого бога вы готовы глотки друг другу перегрызть.
— Где наша соль, незнакомец? — воспалился Феодор.
— Не беспокойтесь, больше я не возьму, мне больше и не надо было.
— Господин, не желает присоединиться к нам в пути? — вдруг вымолвила Цилла, радостно сверкая глазами.
— Ты что несешь, женщина?!
— Да. Я сам хотел это предложить.
— Почему?
— Я думаю, вам легче будет поверить в то, что я послан вашим богом, чтобы защищать вас.
— А на самом деле? — сузил глаза Феодор.
— Это не должно вас интересовать.
— Но помните, господин, пока вы не сказали свое имя, — грустно заговорила Цилла, — мы не сможем вам доверять.
— Это правда, — кивнул незнакомец. Он вывел кобылу на брусчатку и поравнялся с возничим.
— Это честный человек, — шепнула женщина мужу.
— Дай-то бог, дай-то бог, — проворчал Феодор.
Он вздохнул, но спокойнее от слов красавицы жены не становилось. Тревогу усиливал незнакомец. Язычник говорил правду, но не всю, это Феодор понимал. Возможно, он действительно послан Единым Богом. Незнакомец сказал именно то, что они хотели услышать. Но сделал это так, будто сам в это не верит, словно сам сделал этот выбор. И это тревожило Феодора не меньше, чем само его внезапное появление накануне вечером и сейчас. Ломей никак не мог связать слова гостя и его поведение; не мог понять, почему же он выбрал именно их? Незнакомец вызывал в нем веру в Единого Бога. Феодор даже улыбнулся: «Возможно ли такое, что язычник направляет на путь истинный? Или это дождь так влияет?» Не мог глава семейства не признать: незнакомец благотворно влияет на отношения. «С ним, действительно, кажется безопаснее… Но почему?»
— А! О! И! И! Ы! И! А! Ю! И! Ы! У! Е! Е! И! — заголосила Сергианна, вырвав Феодора из раздумий.
Он обернулся. Ее испуганные глаза смотрели на дорогу, и вперед указывала тоненькая ручка. Девочка тряслась.
— Рзбйнк! Вждт! Птц! Лтл!
Договорив, Сергианна забралась между мешками и сундуком, заслонила ладонями лицо. Ее ножки, укрытые в теплые юбки, подтянулись к груди. Сомнений не было: она чего боялась.
Офелос ошарашено храпнул и, оцепеневший от страха, остановился. Кобыла незнакомца лишь фыркнула и мотнула головой.
— Добром за добро – так было прежде, русый человек, — проговорило волосатое существо, материализовавшееся прямо на дороге.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Роса святой Марианны
Глава 3, части 1,2


Познакомившись с попутчиками, а именно так их Родомир и определил для себя, он решил проводить их до Сен-Тони. Одному путешествовать всегда тяжелее, в компании добрых людей и веселее, и безопаснее. Тракт кишел разным сбродом: от бедняков, самобичующихся и прокаженных до раубриттеров, разбойников и сборщиков дорожных налогов. Поэтому Родомир часто избегал дорог, стремясь укрыться от этой глади, рассекающей природу, в лесах, болотах, степях и полях. Места, где не было людей, он считал домом, или родной землей.
Пройдя однажды через Глухоборный лес, человек никогда не становится прежним. Эта местность, полная опасностей, непроходимых сфагновых болот, прикрытых плавающими островками сочной растительности, манила своим очарованием многих путников, но лишь немногие возвращались живыми, если Глухоборный лес их отпускал. И никогда человек не возвращался тем, кем был прежде. Родомир не исключение. Войдя в лес с мыслью о смерти, она вышел с мыслью о жизни. Лес изменил его.
…Родился он в убогой землянке лесной ворожеи. Ведьма-мать часто предлагала услуги взамен плотских утех, которых ей на отшибе не хватало. Лишь ворон этому противился. Она выносила вон его. С рождением Родомира ничего не изменилось, только теперь с вороном гулял сам русый мальчик. Он охотился, познавал травы и повадки животных. Подражал звукам природы. Однажды Родомир услышал, как по-человечески гарланит его ворон. Это было единственное живое существо, которое подражало человеку во всем. С тех пор, а мальчику было лет пять, они с птицей не расставались: вместе охотились, вместе купались, вместе учились у природы, вместе разговаривали…
Родомир обмотал плотной тканью копыта своей чалой кобылы и провел через Тракт. На другой стороне, во власти темного леса Тринадцати Дев природа праздновала триумфы побед хищников и скорбела по их жертвам. Углубившись в заросли, убийца увидел небольшой пенек у родника. Поросший мхом и высокой травой, он был почти не различим. Лишь кривые ветви-корни дубков, растущих на отвесном склоне холма, образовывали нечто похожее на подлокотники. Родомир не сомневался, это был именно трон. Любой единовер сказал бы, это трон великана, но Крысть, как человек, проживший в лесах всю жизнь, за исключением нескольких лет в юношестве и последних лет, прекрасно различал обманку. Это было капище местного народца, который людей не жалует, и старается вовсе не являть себя перед ними. Впрочем, Родомир, знал, насколько они любопытны. Один такой любознательный проказник вывел его из Глухоборного леса. Он показал дорогу ради шутки, чтобы повеселить сородичей. Это спасло юноше жизнь. С того дня Родомир безмерно благодарил богов за природу и за этих существ. Он не водил с ними дружбы, но и старался не оскорблять своим присутствием, если заходил на их территорию.
Убийца уложил на пенек ломоть хлеба, кусок копченой говядины и мешочек с украденной у ломеев солью. Чистая соль – это величайший дар в лесу, ни один майоран с чабером не заменят ее, как бы это не утверждали травники.
…Мальчик вырос охотником. Ему не передалась ворожба матери, хотя она и пыталась привить ему основы. Эти основы он и знал. Этого хватало, чтобы различать магию там, где ее, казалось бы, не должно быть. В нем отсутствовал пророческий дар. Родомир весь пошел в отца. И настал день, когда мальчик почувствовал силу и могущество своего тела, он спросил у матери об отце. Она соврала ему, что это был ворон. А после договорилась с местным князем, частым ее гостем, чтобы взял мальчика в свою дружину. Ворон сопровождал до окраины леса и сказал на прощание: «Друг». Больше Родомир его не видел. Он улетел обратно в чащу. А в деревянном городе юноша представлялся так, как научила его мать: «Родомир, Воронов сын».
Однако люди не глупы, и торговки на ярмарке сразу приметили сходство Родомира и князя. В детинце тоже заподозрили в нем ублюдка, хотя и относились по-братски, и порою снисходительно. Родомир не привык спать на кроватях, не владел мечом и щитом, да и доспехи ему изрядно натирали плечи. А в шлеме он вообще не мог определить, где он находится. Словно под землей, и стальной купол окружает его голову. Этот колокол громко звенел всякий раз, когда по нему ударяли мечом. Родомир бесился, сбрасывал с себя все то, что мешало ему нормально двигаться: ловко, быстро, гибко. Так он жил в лесу и не понимал, почему в городах воинам необходимо носить этот лишний вес.
В первом же бою, юноше объяснили, почему. В пылу драки, обезумев, он скинул с себя помятый шлем и с гаркающим вороньим криком залавировал между противником... В город он вернулся на санях и в шкурах. Его вылечили, но шрам на голове, похожий на гребень остался напоминанием о первой битве. За этот шрам его и прозвали Кристой, впрочем, женщины посчитали, что не должно юноше носить в прозвище женский род, и исковеркали имя. Так Родомир стал Крыстем: то ли крыс, то ли рысь, то ли еще кто-то.
Долго же он не задержался в детинце. Все больше и больше людей сравнивали юношу и князя. Даже в соседних княжествах уже поговаривали о выблюдке из леса. Чтобы обезопасить Родомира, князь вручил ему бумагу и выпроводил из города. Крысть снова пошел в леса.
Он догадывался, что могло быть в бумаге, но неграмотного человека, легко обвести вокруг пальца, поэтому Родомир не спешил показывать ее кому-либо. Да и откровенно боялся, а вдруг там написано: «подавшего грамоту убить», а может: «се княжий сын, осыпать золотом», или просто там поставлено его имя и принадлежность к роду, или наоборот клеймо безродности? Родомир хотел, чтобы бумагу прочел человек, которому он всецело доверяет. Таких людей он еще не встречал.
Да и зачем четные и грамотные люди в мире, где все решает оружие? И кто искуснее им владеет, тот сам делает себе имя. За Родомира говорила награда за его голову – триста гульденов. Такая же сумма по уставу Гильдии Убийц ему положена за работу. Либо ты, либо за тебя: деньги не пропадают бесцельно…
Оставив приношение, Родомир направился на север-запад, вдоль Торгового Тракта. В овраге он нашел углубление, слегка прикрытое длинными корнями, и развел там небольшой костерок. Кобылу, прежде расседлав ее, привязал в устье нисходящего по оврагу ручья и впадающего в родник. Там была густая сочная трава, а сам бережок с небольшой поляной укрывали по кругу лозовые кусты. Еще немного походив вокруг своего убежища приметил опушку, пересеченную множеством заячьих троп. Аккуратно, но быстро передвигаясь по кротовым холмикам, Родомир отыскал хорошую развилку и, смастерив из кожаных шнурков удавки, он расставил ловушки. Еще три установил ближе к лесу.
Вернувшись к оврагу с лапником, он постелил еловые ветви под навесом. Седло уложил под голову, а рядом с ним – кинжал. Расчехлять лук не было нужды, костер с Тракта не заметен, а в лесу есть свои хозяева, которых, как ему казалось, он задобрил. По крайней мере, медведя или волка к нему не подпустят, подобных шуток в их арсенале не наблюдалось. Перед сном, он осмотрел стрелы: не отсырело ли дерево, не размок ли клей из смолы и древесного угля, не шатаются ли наконечники, не смялось ли оперение. Удостоверившись в том, что со стрелами все в порядке, Крысть достал сломанное древко с белым пергаментным оперением. Безработному убийце символ Гильдии не нужен. Впрочем, он сохранил ее, вложив в колчан. Напоследок проверил склянку из темного, почти черного стекла с тертой киноварью. Порошок еще не потускнел, это успокоило Родомира. Это самое дорогое, чем он был вынужден пользоваться. За киноварь Крысть выложил пятьсот монет золотом в рассрочку.
Накрывшись одеялом, Родомир уснул под тихое потрескивание костра и сладкий аромат ельника.
Утром его пробудили холод и сырость. Ручей журчал и разлился, почти вплотную походя к человеку. От костра осталась лишь выжженная клякса на земле. Размяв затекшие кости, Родомир выглянул из укрытия. К дождям в лесу он привык, но теперь он слишком долго жил в городе, поэтому настроение все-таки испортилось. Лошадь его укрылась под длинной кроной ивы.
— Умница, — сказал он, погладив ее по шее.
В пасмурное утро поляна, где он расставил ловушки, выглядела взлохмаченной. На примятой траве, изогнутой в желобки, плескалась вода. Тянуло травянистой духотой. Родомир присел на корточки и недовольно покачал головой: теплый дождь, душный дождь – предвестник ливня; в худшем случае, грозы. Слишком ранней для этого времени года. В природе, летриец знал, все взаимосвязано. Если гроза идет шестого апреля, а не мая, значит, Перун пробудился раньше; а это к войне.
Ловушки были пусты, лишь в самой дальней попался исхудалый кролик. Его влажная тушка давно перестала брыкаться и лежала теперь, застывшая будто бы в прыжке. Родомир снял ловушки и захватил кролика с собой. По дороге он сбил с деревьев пару трутовиков и захватил несколько горстей опавших еловых иголок. Под навесом он освежевал тушку и прожарил на ярком, смолянистом огне.
Позавтракав и оставив часть кролика «на потом», Родомир оседлал лошадь и приблизился к Тракту.
Некоторое время он ехал чуть позади повозок, чтобы не привлекать внимания охранников. Однако его порадовало, что ломейская семья последовала его совету. Это означало, что они в чем-то ему доверяются.
Феодор казался ему пустозвоном. Он был начитан, он умел малевать, иными словами, мог, хотя и коряво в представлении Родомира, рассказать историю посредством картинки. А вызывать чувства мазней – это дар. И как всякий творческий человек, Феодор был робок и несобран. Его вечно мучают вопросы. Ему и хочется и колется. Он любит поговорить, но боится это делать. Добряк, одним словом. Даже не может усмирить жену.
Цилла, вне сомнения женщина прекрасная, пусть и ломейка. Она безграмотна, но умна. Рассуждает здраво и порою идет на такие поступки, которые могут ее скомпрометировать, однако сдержана и верна; что является редкостью в этом мире. Цилла гостеприимна, видимо, решил Родомир, люди часто приходили к ним в гости. Она более набожна, чем супруг, и в ее речи больше житейских истин, нежели философских и вечных. К тому же она замечательная хозяйка, знает свое место и подыгрывает мужу в этом, хотя на деле, главой семьи можно назвать именно ее.
Сергианну Родомир видел со спины. Это крупный ребенок: почти взрослая девица с мальчишескими плечами и широким чуть сгорбленным и искривленным хребтом. Движения ее угловаты и резки, будто она не может их контролировать. Ни дать ни взять – уродец. Но родители ее любят и берут с собой в долгое путешествие, зная, что она немощна и беззащитна.
Если Циллу убийца понимал, женщине тяжело расстаться со своим ребенком, то Феодор выглядел героем. Он заботился о дочери не меньше супруги. Может быть, поэтому Цилла так привязана к Феодору?
Но волновал Родомира другой вопрос: «С какой целью они так далеко забрались на север?»
Когда повозки с тканями уехали далеко вперед, летриец приблизился к ломейской семье. Их по-обычному разбирала ссора. Но ее прервала девочка. Ее сиплый басистый крик, состоящих из четких гласных, словно их высекал кузнец, а затем изрыгающие звуки согласных насторожили Родомира: возможно девочка не так проста, как кажется.
Подслушанный разговор о том, что Сергианна объята бесом, не вызывал никаких чувств, кроме сдержанной ухмылки. Слушая рассказы матери, Родомир понял одну странную вещь. Когда не было единоверия, то и бесов не было. Вот теперь и в летрийских княжествах насаждают единоверие, начали строить специальные узилища для одержимых бесами. Не было же их раньше. А тут взяли и появились. Даже если предположить, что бесы существовали и раньше, то почему никак себя не проявляли? Родомир догадывался в чем дело, но любой образованный человек из Империи Гиттов, из единоверов, ему скажет, что озлобленные домовые, полевики, костровики, полуденники, полуночники и банники, что дергают руками людей и говорят их голосами, – это бесы, которых непросвещенный народ почитал за мелких божеств… Таких оскорблений и сам бы Родомир не потерпел, не говоря о более чутких и ранимых существах, коих можно было бы назвать предками…
— Добром за добро – так было прежде, русый человек.
Кобыла убийцы остановилась и храпнула, приветствуя косматое существо, по виду напоминавшее ребенка, обвешанного паклей, мхами и прелой травой, или огромный холщевый мешок, одетый на крест: пугало. Только это пугало смотрело большими зелеными глазами, утопленными в волосатое лицо. Он появился ниоткуда. Даже для Родомира эта способность леших показалась диковинной, хотя не раз об этом слышал от матери, но словам доверять нужно очень редко. Теперь летриец увидел сам.
Там, в Глухоборном лесу, ему казалось, что леший уходит в заячьи или лисьи норы, раздвигает корни деревьев, скрываясь под землей. Как же он ошибался!
— Русый человек, я могу сказать, что ждет эту семью по каменной тропе дальше, что с этой девочкой или кто эту семью нагоняет. Подарок сделал ты, тебе и выбирать, русый человек. Поспеши, долго не смогу сдерживать время. И так нарушаю договор с богом единоверов.
Дальше по Тракту будет постоялый двор, это Родомир знал, там же узнает местные слухи, девочка тоже пока не беспокоила его.
— Если они едут именно за семьей, то назови их, — схитрил летриец, посчитав, что леший промолчит, если его утверждение неверно.
— Двое: мужчина и женщина. Паладин и ворчливая знатная дама.
— Имена! — настоял убийца, встреча со святошей в его картину ближайшего будущего не входила.
— Откуда мне знать? Сам их не зрел, собрат, который их увидел, передал весть мышке, мышку съела лисица, лисицу загрызла рысь. А зоркий филин это видел, он передал белке, белка по веткам донесла до дятла, а уж дятла я и услышал. Я все сказал, мы в расчете. Благодарю за соль. Звери тебя и твоих спутников не побеспокоят, если не нарушишь закон…
Леший начал исчезать.
— Эй, как далеко они? — крикнул Родомир в пустоту.
— В пяти верстах… — дождевым эхом повис голос лесного жителя.
Убийца взглянул на семью. Бледность их лиц проходила, они отмирали. Напуганная Сергианна все еще указывала пальцем вперед, к ней с объятьями тянулась Цилла, а Феодор обескуражено повернул голову, пытаясь понять, в чем дело. Время отмерло, и кожа ломеев вновь стала нормального (чуть смуглого для этой местности) цвета.
— Доченька! — бросила к Сергианне женщина.
Феодор проследил за рукой дочери и уставился на пустой Тракт. Девочка же, широко раскрыв глаза, начала что-то бормотать на тайном, для Родомира, языке единоверов.
— Вы знаете, что будет впереди? — спросил глава семейства убийцу.
— Постоялый двор, где я намеревался остановиться, пока не пройдет гроза.
— В апреле?..
— А еще хотелось бы узнать слухи. К тому же позади два странных конника.
— А о них вы откуда узнали?
— Ночью видел стоянку, — соврал Родомир.
— И вы не знаете, кто они? Хорошие ли это люди? Они не причинят нам вреда? — спросила Цилла. Феодору хватило слова «странных», что обеспокоиться.
— Для вас, может, это и хорошие люди, а мне лучше с ними не встречаться. Однако, полагаю, они прибудут на постоялый двор вскоре после нас. Там и решим, кто они, и с какой целью едут? Если мимо промчатся, то верить им нельзя. Если остановятся за лошадьми, то это гонцы, от них можно узнать что-нибудь важное. Если остановятся до утра, то у меня будут проблемы.
— Мы вас защитим, — отважно ответила Цилла.
Родомир улыбнулся и почесал шею, представив, как набожная женщина доказывает упертому паладину абсурдность его суждений, ниспосланных ему его богом.
Семья и Родомир продолжили путь. Офелос, видевший лешего, шел медленно и робко, постоянно пытаясь посмотреть, что творится сбоку, но шоры это делать не позволяли, и тяжеловоз начал дрожать в ожидании близкой опасности. Лишь фырканье и похрапывание чалой кобылы, которую он видел и чувствовал, успокаивали его. И все же он тщательно вслушивался в дыхание более свободной спутницы.
На подъезде к постоялому двору дождь прекратился. И природа наполнилась птичьими трелями и свежим шелестом молодой листвы. Небо чуть прояснилось, и мир, казалось, посветлел, хотя духота не проходила.
Постоялый двор состоял из корраля, загона для скота, сельскохозяйственных построек, в том числе кузницы, и двухэтажного здания мидгарского типа. Это было большое продолговатое опрокинутое гнездо, поддерживаемое по-гиттски ровными брусьями. Стены были смастерены из глины и соломы и выбелены, но они слегка потускнели от дождя; а выступающие балки – окрашены в темно-коричневый цвет, который издали выглядел черным. Длинные боковые стены изгибались и смыкались в угловатую крышу, густо покрытую соломой. Все пространство постоялого двора огораживала прореженная изгородь с двумя высокими воротами. Одни встречали путников с Тракта стершейся вывеской, вторые – выходили на луг, который тянулся не меньше, чем на две лиги. На нем паслись отара овец и несколько упитанных коров. Не смотря общий заброшенный вид, жизнь здесь кипела. По двору носились куры, в загончике хрюкали свиньи. Из кузницы доносился перезвон металла. Пара гусей шипели друг на друга. С высоты курятника за жизнью наблюдал огромный пестрый петух со свалившимся набок гребнем.
На постоялом двору проживала семья. Состояла она из шести человек: хозяин – Ксандрс Ликмас, человек рабочий, по собственному признанию, кузнец; его жена – Диля, повариха; две дочери – Агнесс и Роза, помощницы матери по хозяйству; и два сына – Рагнарс и Освальдс, коневод и пастух. В этот предполуденный час они занимались обычной работой. Обозы в сопровождении вооруженных конников проехали, не притормозив, не испив колодезной воды; поэтому семью не особо заботили.
— Рагнарс! — прокричала хозяйка с низкого порога, вытирая руки о засаленный передник. — Скажи отцу, что гости пожаловали. А то он со своим грохотом опять ничего не услышит. Гости обидятся и уедут.
Чистый светловолосый мальчик выполз из какой-то землянки и помчался в кузницу. Из ее трубы валил густой черным дым, уходивший в небеса. «Ветра нет – скверно», — заключил Родомир, спрыгивая с лошади.
— Повозку и лошадей можно оставить в коррале, Рагнарс помоет, накормит и напоит их, копыта проверит, прочистит, — проговорил чумазый хозяин, вышедшей из кузни, напоминавшей внутри адское пекло. Да и сам был похож на черта в кожаном фартуке, в саже и копоти. — Ты слышал меня, Рагнарс?
— Расседлать, и пусть зерно ей дадут, — мягко сказал Родомир, поглаживая кобылу по шее. Та повернула морду и ткнулась широким теплым носом в ладонь. Так она благодарила. — У нее сегодня была очень скверная ночка. Сам не люблю спать под дождем, а что говорить о лошади? Правда, Фрау Смерть?
— Как вы назвали свою кобылку? — удивленно переспросил Феодор, распрягая повозку.
— Фрау Смерть. У летрийцев смерть – женского рода. Да и ноги у моей красавицы сильные. В молодости она одному конокраду так заехала по лбу, что тот свои копыта отбросил. Вот и так и повелось за ней это имя. А вашего?
— А моего кличут Офелосом.
— И что это значит?
— На гиттский можно перевести как «помощник».
— Выносливая скотина. Сколько он уже тащит эту повозку?
— Месяца три-четыре, дома, в Гранхорде, еще и плуг за собой таскал на поле. Трудяга, настоящий помощник! — загордился Феодор, а Родомир отметил любовь ломея к своему тяжеловозу.
Женщины уже принимали ванну, когда из корраля вернулись мужчины. На входе убийца чуть задержался, выжидая появления на Тракте двух всадников. Никого. И Родомир вошел, закрыв за собой дверь.

* * *

Их поездка изрядно затянулась. Так думала Маришка, ожидая от дороги несколько больших приключений, чем пустой Торговый Тракт и лес по обе стороны от него. На деревья, ручейки и поляны сначала не обращала внимания; надо было скорее выбраться за пределы городской округи. А после, на вторые сутки – эта мелькающая картина и вовсе начала ее утомлять. Молчаливый спутник тоже разнообразия в ее жизнь не вносил.
Рыжая бестия ехала чуть позади и прожигала исподлобья широкую спину паладина.
— Ох, как я устала… — обреченно крикнула Маришка. — И дождь идет!
Лошадь паладина повела ухом, а сам он не обратил на это внимание. Девушка разозлилась.
— Дождь, говорю! Я устала! — повторила она, вложив в голос всю мощь ее небольших легких.
Паладин двигался дальше, словно спутницу и не замечал вовсе.
«Мамочка, ты простишь, если я нечаянно упаду с лошади?» — недоброе задумала Маришка, прижимая к груди материнский амулет: он был странно холоден и спокоен.
Не то, что бы девушка вовсе не выбиралась из Фраубурга, но ей довольно редко приходилось далеко от него отъезжать, да и поездки, в основном, были веселее и в экипажах. Однообразие и унылость заменяли бурные разговоры, часто с распеванием песен. Поэтому монотонное бормотание Дитмара ее усыпляло. Еще десять лиг назад, она попросила его замолчать. А теперь и это ее утомляло. «Лучше бы он и дальше пел».
Маришке казалось странным, что люди могут часами ехать в молчании, без какой-либо смены ситуации, без интриг или просто собеседника. «Воистину, говорят, за городом живут дикари!» Девушка начала понимать, почему их так называют: люди молчат, они замыкаются в себе и сдерживают чувства. Однако в ее рыжей голове не укладывалось, почему же тогда в книгах описывают деревенских жителей, как страстных поборников языческой традиции, полной шумных ритуалов и огромных праздников? Подобная пропасть между людьми книжными и тем, что она видела сейчас на пустующем Тракте, казалась рыжей бестии непреодолимой. И в голову вкрадывались мысли: ничто не может соединить эти две ипостаси народа, ни один мост… «только иерархическая лестница», — добавила Маришка, найдя все-таки лазейку в этой дилемме.
Довольная этим, девушка взглянула на паладина. Он остановился, намотал поводья на луку седла. Сняв перчатку, Дитмар облизал и поднял указательный палец. Ветер задувал с юга. Юноша повернулся и наполнил легкие. И тряхнул головой, избавляясь от пустого запаха духоты. «Погони нет», — решила Маришка, приближаясь к ускакавшему вперед паладину.
— Ваше благоухание, госпожа, — обратился он.
— Да… — в ожидании комплимента наклонила голову Маришка и слегка улыбнулась.
— Оно сбивает меня. Вам нужно срочно вымыться.
Рубиново-коньячные глаза, казавшиеся темно-карими в это потемневшее от низких туч время суток, сверкнули исподлобья. А нежная улыбка медленно превратилась в гневно сжатые полоски губ.
— Нам нужен постоялый двор.
— Это тебе нужен постоялый двор, чтобы смыть этот противный смрад. У тебя слишком едкий пот, — огрызнулась девушка.
Паладин за эти часы трижды просил прощения у Единого Бога за совершенные прежде грехи, за которые получил такое страшное наказание. Сдерживая накипавший гнев, Дитмар прилепил ладонь к лицу и тяжело задышал, тщась успокоиться.
Дождь начался под утро, а они так спешили, то решили не останавливаться на ночлег, в любой момент ожидая появление всадников, пущенных в погоню. Теперь же город был далеко, а с ним и внезапно явившаяся война. Паладин смахнул с лица влагу, которая, впрочем, опять появилась, и повторил:
— Нам нужен постоялый двор.
— А чем вечерняя корчма тебя не устроила? — тут же надавила Маришка, думала же она, как будет выглядеть, когда сползет с этой лошади на твердую землю. Зад болел, и упражнения уже не помогали: ноги затекли.
— Там обитает такой народ, которому бы точно пришлось по нраву ваше благоухание, — парировал Дитмар.
— Ах, вот как! Тогда я поворачиваю. Я выберу себе проводника из их достойного общества.
— …настолько пришлось бы по нраву, что к утру остались бы в канаве без одежды, без денег и с поруганной честью, да простит меня Единый Бог за подобные мысли.
— Я передумала. Нам нужен постоялый двор.
Маришка осадила бока лошади, отъехала на несколько корпусов и остановилась.
— Так ты со мной?
Паладин не спеша приблизился. И поглаживая рыжеватую щетину, произнес:
— Слишком тихо. И дятел давно перестал стучать. А еще у меня предчувствие, что за нами наблюдают языческие бесы. Прочь! Прочь! Во имя Единого Бога, прочь!
Девушка нетерпеливо посмотрела на него и хмыкнула. Паладин, запевая гимн Единому Богу, двинул коня вперед.
Услышав молитвы Дитмара, Господь проредил облака, и прохладный дождь, становившийся все теплее и теплее, прекратился. Однако предгрозовая духота оставалась, и природа словно сопревала в мидгарских сухих банях.
Маришка ехала тихо, она задыхалась от тягучего влажного воздуха. Она промокла и теперь одежда нагревалась и, казалось, начинала исторгать затхлый запах, который стремился окружить ее, создать смердящий ореол. Девушка нетерпеливо морщила нос, тщась разглядеть впереди какие-нибудь здания или на худой конец колодец с журавлем. Чтобы, как и советовал паладин, смыть с тебя тухлятину, выстирать одежду и, наконец, вытянув ноги, отдохнуть.
— За нами наблюдают, — выдала Маришка, вплотную подъехав к паладину.
— С чего вы взяли, госпожа?
— Мне так кажется.
— Я не доверяю женской интуиции, ибо исходит она…
— Все, я молчу. Не нужно меня оскорблять. А то я не сдержусь и ударю, папочка меня этому научил, так что… Смотри! — указала девушка рукой вперед. — Там постройки, и на лугу скот пасется.
Дитмар перевел взгляд и сощурился, мысленно удивившись зоркости спутницы.
Под воротами паладин заметил несколько свежих следов: всадник и тяжелая повозка. Колеи от ее колес уходили в грязь дюймов на пять, шесть. Однако вел повозку крепкий конь. Сам смог вытащить ее. Конюшня и кузница приглянулись Дитмару. Это полезные постройки. А вот мидгарское жилище его насторожило. Маришку привлекли куры и свиньи, что с хрюканьем выгребали из корыта хряпу. Такой мерзости она еще не видела. Дождем размыло землю, и теперь она скорее напоминала черно-коричневую кашу. Даже доски, что были брошены поверх грязи, уже запачкались и еле различались.
— Надеюсь, тут есть хоть одна бадья, в которой можно помыться? — спросила девушка.
— Идите в дом, госпожа. Я займусь лошадьми.
Маришка аккуратно слезла с лошади, и, приподнимая свою верховую юбку, засеменила к главной постройке. Дитмар взял ее лошадь и повел в корраль.
— Вы, наверное, опоздали, господин. Ваши друзья уже внутри, — обратился юнец со взъерошенными светлыми волосами; он как раз подносил в ведре воду для статной чалой кобылы. — Оставьте ваших лошадей здесь, я позабочусь о них.
— Чья это лошадь? — нахмурился паладин.
Не дожидаясь ответа, он спрыгнул с лошади и начал снимать седло.
— Человек в темно-зеленом капюшоне, может, в черном, мокрый был, — Рагнарс выливал воду в поилку. — Он сопровождал семью на повозке. Не знаю, что за семья, только дочка их уродина, то молчит, то мычит, — выйдя в проход, мальчик оперся боком о вертикальный брус. — Я тут посмотрел в их повозке, картинки нашел. Ничего интересного… А вы – паладин? — подошел он к Дитмару, разглядывая его, заодно оценил седло. — Я впервые вижу паладина. Мне говорили, у вас должны быть сверкающие доспехи и огромный меч, которым вы разрубаете язычников.
— Лишнего не беру. А доспехи, ты прав, отрок, нужно почистить.
— А я слышал, что для этого достаточно молитву нужную произнести.
— На Бога надейся, а сам не плошай. Такое слыхал?
Рагнарс кивнул.
— Поэтому кто просит по мелочи, никогда не увидит чуда.
— А вы видели чудо?
— Видел, — вспомнил паладин трубочиста, с этим мальчуганом-конюхом они ровесники.
— Здорово! Как закончу с делами, на луг побегу, рассказу Освальдсу. Вот он со злости коров отхлестает!
Дитмар его уже не слушал. Он вновь засомневался в себе и Едином Боге. Почему тот передал ему дар Воскрешения? Разве он не ходил в кабаки, где предавался возлиянию и грешил в пьяном сознании? Разве простительно бить невинных людей, разве он уже выполнил епитимью, наложенную Канцлером?
Если это та семья, о которой говорил епископ, переметнулись мысли паладина, то теперь-то будет легче. Это хорошо, что он их нагнал. Но человек на чалой кобыле в темно-зеленом капюшоне его настораживал. Кто он, зачем сопровождал ломеев? С какой целью присоединился? Можно ли ему доверять?
Мальчик уже скрылся среди тюков с сеном и соломой. Дитмар поискал его глазами, и решил просто громко спросить, понадеявшись на то, что отрок его услышит:
— С каким оружием был тот человек?
— У него лук, колчан со стрелами и кинжал. Меча я не заметил, — отозвался Рагнарс. — Он высокий, как вы, господин, но носит кожаные доспехи. И ходит так тихо, будто призрак. А еще я успел заметить русые волосы, и борода золотистая.
— Русые? Летриец, что ли?
— Наверное, но по-гиттски говорит хорошо. Во! У него на поясе склянка висела. Такую же я нашел в повозке. Красным красится.
Паладин вытащил меч из ножен и тяжело зашагал к дому. Убийца сопровождал семью. Язычник с луком и кинжалом, в доме, вместе единоверами! Он должен умереть. Так решил Дитмар, топая по кладкам, которые под его тяжестью проседали и хлюпали. И все же он сомневался. Если Гильдия послала убить бесноватую девочку, почему он этого не сделал. Вдруг он ими прикрывается, и его цель на самом деле иная.
— Маришка! — осенило паладина.
И он, подойдя к двери, толкнул ее ногой, вбежал в темное помещение, освещенное мидгарским очагом в центре комнаты. Остановился, привыкая к скудному свету и дьявольскими огненно-рыжими бликами на бревенчатых стенах. Крупный темноволосый человек перепугался и свалился со скамьи, упав навзничь. Другой, больше похожий на черта, привстал с хозяйского трона, уперев руки в стол. Новый гость его рассердил подобным неуважением.
— Именем Господа нашего заклинаю: да онемеют уста лживые, которые против праведника говорят злое с гордостью и презрением! Отвечай, муж на троне дома сего, где Маришка?
— В бадье грязь дорожную отмывает, паладин, — произнес человек, что сидел в самом углу, куда не проникал свет.
Дитмар медленно повернулся и наставил на него клинок.
— Чалая кобыла твоя?
— Слушай, паладин, опусти железку. Не пугай Феодора больше дела. Это же не Ксандрс, он всего лишь богомаз. Какую картинку он намалюет, увидев такого паладина?
— Десница Господня высока, десница Господня творит силу!
— Опусти меч, паладин. Мне не зачем убивать тебя.
— Кто ты, нечестивец?
— Я не собираюсь говорить, пока в твоих висках играет кровь. Опусти меч. Насколько я знаю правила этого постоялого двора, то меч в доме имеет право обнажать только хозяин.
— Найдется ли в этом доме хоть один праведник! — с этими словами паладин прошел вперед и, поглядывая на незнакомца в углу, схватил за шиворот богомаза. — Отвечай, кто он?
— Я же тебе говорил, Феодор, что лучше вам не знать мое имя, — проговорил убийца.
— А ты? — обратился Дитмар к хозяину дома.
— Откуда ему знать? Я здесь впервые.
— Этот нечестивец так и будет отвечать за вас? Где языки ваши, покажите, и я отрежу их за ненадобностью!
Дверь в другую комнату открылась. Падалин перевел взгляд. Выходила женщина средних лет в простом платье без изысков. В руке она несла котел с едой. Увидев юношу в доспехах и с мечом, она присела, и попятилась, пока не вжалась в стену. От ужаса, она открыла рот, но произнести ничего не смогла.
— А ты кто? — спросил ее паладин.
— Я – Диля, жена Ксандрса, хозяйка дома.
— Ты знаешь того человека в углу?
— Нет, но он сказал, что вы приедете, и я набрала еды на всех.
— Где Маришка?
— Госпожа моется вместе с женой и дочерью этого путника, им помогают мои дочери. Почему у вас в руках оружие? Вы хотите нас убить?
Дитмар замер, размышляя над своим положением. За него ответил убийца:
— Не бойтесь, хозяйка. Он просто юн еще и вспыльчив… Опусти меч, паладин. Скольких людей в этом доме ты еще собираешься напугать?
— Только тебя! — буркнул Дитмар, отпуская Феодора.
Тот быстро вскочил и отошел к трону.
— Вот теперь я тебя узнал, паладин. Ты – Дитмар, что в тавернах ошивается. Мне уже напели о твоих божественных кулаках. Сколько они носов разбили?
— Ты смеешься надо мной, убийца!
— Убийца? — воскликнула Диля.
Опешил и Феодор.
Паладин сделал шаг к убийце, но тот резко вскочил и прыгнул двери, приложив ухо к доскам. В руке он сжимал кинжал, лезвием вниз.
— Ты это чувствуешь? — повернувшись, спросил он шепотом.
— Хочешь провести меня, не выйдет. Это все твоя бесовская магия! И за это ты умрешь!
— Дубина! — постучал Родомир по голове. — Держи меч наготове, я выйду и оставлю дверь открытой. Ты выйдешь через некоторое время следом. Понял меня?
Не дожидаясь ответа, Родомир открыл дверь и спокойно вышел во двор, окрасившийся в вечернюю бронзу. Дитмар прошел по комнате и встал напротив проема, чтобы видеть, куда нечестивец направился. К его удивлению тот шел строго прямо. И спустя шагов тридцать остановился и повернулся к Тракту лицом.
Убийцу обдало яркими вспышками синего и красного пламени. Паладин не устоял и вышел на порог. У ворот на постоялый двор стояли два человека, а за ними находился портал, что мерцал золотистой рябью. Первым притянул внимание Дитмара беловолосый мужчина в синем бархате, расшитым бусинами и жемчугом; рядом с ним, сложив на груди руки, стоял высокий и худощавый маг в черной сутане, расшитой толстой красной нитью.
— Вот мы и снова встретились, мил сударь, — жеманно проговорил маг Гильдии Лазурного Неба.
— А я вижу, враги объединились, — спокойно проговорил Родомир.
— Это временно, — огрызнулся маг Гильдии Черного Жезла.
— А вы, мил сударь, я вижу, тоже времени даром не теряли. Тоже друзей завели? — посмотрел лазурит на паладина.
— Я не буду таким милым, как мой союзник, и спрошу напрямую: где девочка?!
— Одна под нашей защитой, — парировал убийца.
— Что вам нужно от девочки?! — крикнул паладин.
Насколько он бы наслышан, Кассиан фон Обершварц недолюбливал этих магов. А видеть перед собой самых разыскиваемых Гильдией Охотников-на-Ведьм колдунов вместе, редкая удача. И за сведения о них можно получить не малую сумму. Деньги Дитмара не интересовали, а повышение до сержанта вполне может пригодиться. Чем дальше он будет от кабаков, тем меньше он будет грешить. А чем меньше будет грешить, тем меньше будет сомневаться в праведности поступков. Так ему казалось.
Родомир был в меру спокоен. Он знал, что один против глав магических Гильдий он не выстоит. Паладин подвернулся хорошим подспорьем в этом деле. Но одной божественной магии ему не хватит, чтобы защитить девочку. Задумался Родомир над тем, что девочка, в самом деле, не так проста, как кажется; особенно учитывая тот факт, что ради нее объединились враждующие Гильдии.
— Значит, по-хорошему вы ее не отдадите? — контрспросил Виллехальм – глава черноперчаточников.
Его лицо искривилось. Он освободил руки и растопырил пальцы.
Родомир не ответил, паладин сомневался. Дитмар чувствовал, что убийца сейчас на его стороне, но не понимал: почему? К тому же он не мог оценить такой поступок. Выйти против двух магов с одним кинжалом, зная, что может оказаться один против трех, на это требовалась безумие и сила характера, каковыми, по слухам, обладают не только летрийцы, но и мидгары – язычники. Это смущало паладина. С такими нервами из них получились бы отличные паладины, но вместо этого, они противятся вере в Единого Бога.
— Милый Вилли, не будь столь жестокосердечен с этим летрийцем. Он мне по-человечески нравится. Он умен и мужественен, — наклонил голову лазурит.
— Умен, говоришь? Что ж, — разминал пальцы Виллехальм – признак того, что этот маг – специалист в жестикулятивном круге магии, — стоит посмотреть его проворство…
Маг хлопнул в ладони; из пальцев показались небольшие золотистые нити. Они связались узелком между ладоней и начали сворачиваться в огненный клубок.
Дитмар, что впервые видел применение магии другими людьми, остолбенел, с интересом наблюдая за действиями мага. Лазурит посмотрел на него, оценил и улыбнулся. Родомир согнул колени и напрягся. Он опустил брови, сузив себе обзор. Он концентрировался только на огненном шаре и руках мага. Убийца ловил каждое их движение, каждый взмах, каждый поворот, в любой момент ожидая броска. О том, что он не взял с собой лук, уже не сожалел: сделанного не воротишь.
Однажды Родомир видел битву магов, на полет шара до цели требуется время и он подчиняется законам природы. Это были важные знания в его положении. Убийца перехватил кинжал за лезвие и приготовился бросить его по дуге снизу вверх. Но ждал первого шага колдуна. Только так он застанет его врасплох.
Виллехальм, заметив это, приподнял бровь. Резко убрав верхнюю ладонь от шара, он следом также быстро пронзил его пальцами, разбив на части. Для Родомира это стало сюрпризом. Он одного шара легко увернуться, от нескольких – будет сложнее. Однако в сердце летрийца взыграло пламя Огнебога…
Маг оттолкнул от себя шары и придал им ускорение с помощью мудры изгнания: прижав средний и указательный пальцы к ладони, а остальные – выпрямив по направлению к летрийцу. В этот момент убийца метнул кинжал. И заметив, как сорвались шары и какую фигуру они образуют в густом, предгрозовом воздухе, тут же завалился на спину. Закрыл лицо руками.
— Siste gradum! — вскричал мягкий голос лазурита.
Волна огненного жара прошла над Родомиром, после он убрал руки. Приподнявшись, он увидел, что его кинжал завис кончиком лезвия перед испуганным лицом Виллехальма. Обернулся, один шар объял пестрого петуха, испепелив его в плазме. Остальные полетели дальше, и зарылись в бугор, оставив несколько круглых выжженных проталин.
Паладин приоткрыл рот. Лазурит был неестественно напряжен.
— Девочка наша! — процедил Родомир, поднимаясь на ноги.
Виллехальм выпрямился и глубоко вдохнул, успокаиваясь. Он взял кинжал убийцы и рассмотрел его, пробуя подушечкой большого пальца остроту лезвия. Встряхнув головой, он повернулся к лазуриту и произнес:
— Ты спас меня…
— Не без этого, Вилли. Я же предупреждал, что он умен и мужественен. Он мне нравится. Думаю, стоит оставить ему жизнь. Но что делать с паладином?
— Его убить будет проще, — повернулся к Дитмару Виллехальм.
— Не спеши, маг, — вставил слово Родомир. — Он также под моей защитой.
— Мил сударь, пристало ли вам, язычнику, защищать единовера?
— На то я и язычник, чтобы делать то, что мне заблагорассудиться!
— А что ты можешь теперь без своего кинжала? — усмехнулся Виллехальм.
— Не совершай ошибок, маг!
— Этот летриец мне все больше и больше нравится, Вилли. Не стоит его недооценивать дважды за один вечер. Думаю, мы узнали достаточно. Пойдем, у нас еще есть дела. И… верни кинжал убийце. Он ему будет полезнее.
— Он же его снова швырнет, на этот раз в тебя.
— Нет, он не такой. Он слишком честный и прямолинейный для этого.
— В отличие от тебя, Белландино.
— Ты назвал меня по имени, Вилли. Это хороший знак. Пойдем, не будем более тревожить этих людей.
Виллехальм небрежно швырнул кинжал паладину. Дитмар поймал его и начал рассматривать. Затем маг повернулся к Родомиру, осмотрел его, словно запоминая.
— Мы еще встретимся, убийца.
— Я тоже подумал, что ты найдешь для этого причину.
Черноперчаточник улыбнулся, а затем вошел в портал.
— Простите моего друга, господа. Он не умеет прощаться. Всего наилучшего, — распрощался лазурит, также шагнув в золотистую рябь портала.
Пространственное окно завертелось против часовой стрелки. Секунду спустя из него вылетела объятая морозным пламенем стрела. Дитмар оторвал взгляд от кинжала и замер, удивляясь происходящему. Родомир вытащил из небольшой нож, которым обычно разделывал тушки или нарезал хлеб и метнул его наперерез стреле. Лезвие разрубило стрелу пополам, но кончик ее, хотя и сбился с траектории, но угодил в цель. Паладин, выронив меч и кинжал, схватился за плечо. От ледяной, жгучей боли Дитмар хрипло взревел, чем вспугнул вышедшего на вечернюю прогулку порося.
Родомир бросился к паладину и с силой оторвал его руку от плеча. Наконечник вонзился глубоко, но кость, по вероятности, не задел.
Не теряя времени даром, убийца впихнул Дитмара в хижину. Тот не устоял и рухнул на пол, сжавшись.
— Огня! — крикнул убийца.
Диля ринулась к очагу и схватила полено. Родомир бросил взгляд на растерявшуюся женщину, и вырвал деревяшку. Ногой перевернул Дитмара на спину, и приложил красные мерцающие угли к ране.
Паладин чувствовал, как лед в его теле тает, а рана прижигается, останавливая кровь. Боль не уходила, но теперь она казалась сносной и терпимой.
Родомир помог паладину встать, довел его до скамьи перед столом и усадил его.
— Меч… — прохрипел Дитмар.
Летриец вышел во двор. Портал исчез, Тракт пустовал, лишь листва шевелилась, заигрывая с усилившимся ветром. Собрав оружие, Родомир сначала вернул в ножны кинжал, разделочный нож, и лишь после этого, внес тяжелый двуручный меч паладина в дом. Убийца положил его на стол перед Дитмаром.
— Ты первый язычник, который его касается, — проговорил он.
— Бесполезная железка, — парировал Родомир, усаживаясь в темном углу.