Рожденные под шорох дождя.., Мои 3 1/2 творения

[Клер >>>]

О мужестве

хх апреля 2006 г. Центральная больница г. Х. Детское неинфекционное отделение. 01-00 ночи.

Я сижу одна в полутемном сестринском посту и кручу в руках крошечный, полупрозрачный пульсоксиметр, который больше напоминает брелок для ключей, чем медицинское устройство. Примеряю себе на палец – 99% сатурации, как и должно быть. Впрочем, он совершенно автономный, а у таких, говорят, точность все-таки хромает. Но, наверное, и им можно спасти чью-то жизнь.
Со мной сегодня на дежурстве две сестры – по одной на каждую сторону отделения, то есть на 8 палат. Ночью этого вполне достаточно, а вот днем даже восьми приходится побегать. Впрочем, не важно. Я сижу одна, глядя на светящийся дисплей настенных часов, и жду, когда за мной придет Мариетта, чтобы вместе идти на обход. Обход здесь – каждый два часа с обязательным посещением всех палат. Я хочу идти и не хочу одновременно.
Я знаю, что увижу, и не знаю, откуда взять мужества, чтобы увидеть это снова.
Первая палата от окна. Когда заходишь сюда днем, солнце играет на тысяче самых разнообразных игрушек, расставленных и разложенных на полках и шкафчиках. Преобладает розовый цвет – все-таки, нынешняя хозяйка палаты девочка. Но мне порой кажется, что она уже никогда не будет ребенком, что ее детство закончилось навсегда в момент автомобильной катастрофы, унесшей жизнь ее матери и сделавшей калекой ее саму. Полный паралич нижней половины тела.
Ей восемь лет. Приветливое, симпатичное лицо. Несмотря на обилие игрушек, я редко застаю ее радостной. Она играет сосредоточенно, словно зная, что это все – для отвлечения от того, от чего нельзя отвлечься. Пару раз я вижу отца – он заходит в палату робко, словно не зная, как вести себя, что говорить. В такие минуты мы с Мариеттой уходим, чтобы они могли побыть вдвоем. Нетте я нравлюсь – хотя и не знаю ни одного слова, чтобы подбодрить или просто поболтать. Мы только смотрим друг на друга, касаемся друг друга, и мне кажется, что это я черпаю в этой девочке силы, чтобы выдержать ее недуг. Пытаюсь не думать о том, что же дальше – как она справится, в чем найдет себя, как преодолеет бесчисленные депрессии и жалость окружающих. Выхожу из темной палаты как всегда, со щемящей болью в груди от невозможности помочь хоть чем-то.
У Марко палата на двоих – его соседа сейчас нет, его отпустили на несколько дней домой. Марко – худенького бледного подростка лет десяти – тоже скоро выпустят. Но расстаться с больницей ему уже не суждено – диабет, эта болезнь века, только что в его лице приобрела еще одну жертву.
Самое несправедливое – у детей не бывает инсулиннезависимого диабета. А это значит – бесконечные, по несколько раз в день инъекции в живот. Шприцы – маленькие, с тонкой, едва различимой иглой. Кажется, что ее и заметить трудно, но я точно знаю, что Марко чувствует ее каждый раз, когда вкалывает инсулин себе. Он уже все делает сам – его учат сестры – подсчитывать количество съеденных калорий и углеводов, высчитывать исходя из этого норму инсулина, делать себе анализ содержания сахара в крови. В один из дней я краем глаза замечаю собравшуюся на встречу с врачом семью – она у Марко большая, даже чересчур. Мама с новым мужем, отец с новой женой, старшее поколение. Все внимательно слушают, кивают – им придется сплотиться вокруг этого ребенка, если они хотят видеть его хоть немного счастливым.
Думаю о том, во что скоро превратится кожа на животе у Марко. Хотя колешь каждый раз в новое место, микрогематомы заживают нескоро. Ему придется подсчитывать калории всю оставшуюся жизнь – надеюсь, долгую. И носит с собой в нагрудном кармане инструкцию на случай, если случится кома – гипо- или гипергликемическая. Какие симптомы и что делать тем, кто случайно окажется рядом (дай бог) и будет оказывать помощь. При гипергликемической коме лишний сахар означает смерть, а при гипогликемической спасает даже проглоченная второпях конфета.
Но с Марко все будет хорошо – я в это верю, я ему искренне желаю самого большого счастья и удачи. Меня ждет еще предпоследняя палата, и я внутренне, пока одеваю защитный халат, перчатки и маску, вздрагиваю – порой собственные мысли кажутся преступными, словно я не имею права здесь находиться.
Марте около четырех. Она лежит в своей кроватке, тяжело дыша – пока Мариетта меняет капельницу, я вытираю с лица девочки выступившие капельки пота. Потом мы меняем ей одежду. Я никогда не увижу этого ребенка улыбающимся или хотя бы разговаривающим с кем-либо. Не так важно, что у Марты пневмония – гораздо важнее все те генетические нарушения, из-за которых она уже никогда не выйдет наружу, не пойдет в школу, не прочтет книгу…. мысленно затыкаю сама себя.
Мысли об эвтаназии – вот что заставляет меня чувствовать себя преступницей в этой палате. Да, это тот самый случай. Марта, по воле родителей, навсегда останется в больнице, где ей предстоит невеселая и совершенно точно неосознанная жизнь. Может быть, на ней испытают пару-тройку лекарств.
Она рыхлая, во сне стонет, словно пытаясь что-то сказать. Днем я иногда вижу ее родителей – Марта поздний и единственный ребенок. Не могу смотреть им в глаза. Не могу, потому что не знаю, что чувствую в их адрес – гнев или боль. Сострадание и беспомощность. Все вместе и от этого только хуже. Аккуратно укладываем Марту обратно, подключаем к капельнице, снимаем защитную одежду и выходим. Следующий обход – через два часа, а утром я уйду из этого отделения, чтобы никогда больше не вернуться.
Нигде больше я никогда не ощущала себя столь беспомощной. Мысленно прошу прощения у всех детей, кто преподал мне урок настоящего мужества – вы сильнее меня, вы – маленькие герои этого безжалостного мира, который уже приоткрылся вам с самой печальной своей стороны.
Только умоляю – живите.

Все имена - вымышленные, все события - реальны. Так что это вряд ли можно назвать зарисовкой. Скорее - воспоминания, который наконец-то излились на бумагу.

[Горация >>>]

Растрогала... и впрямь надо быть очень мужественным человеком. Самое страшное, когда смотришь, и знаешь, что ничем-ничем не можешь помочь. И стыдно от собственного бессилия, даже от того, что сам ты злоров. Я бы не выдержала...

[Rianna >>>]

Мне показалось, что ключевая мысль: "вы сильнее меня, вы – маленькие герои этого безжалостного мира, который уже приоткрылся вам с самой печальной своей стороны". Да печально и актуально... Жаль только, что эти дети всю жизнь будут испытывать боль, страх смерти и неудобства, так и не отведав просто свободной от болезни жизни... А так хочется, чтобы наконец изобрели вакцину от всех-всех болезней! Ну, хотя бы на период детства...

[Эгильсдоттир >>>]

Клер, а сразу чувствуется, что - воспоминания. И немножко мне это напомнило меня саму, так сказать, в начале карьеры (а на данный момент за плечами у меня 25 лет работы врачом). По-моему, ты очень точно ухватила это чувство. Даже не жалости к больному, а какой-то вины перед ним. За то, что ты здоров, что тебя эта доля миновала...

[amyki >>>]

Здравствуй, моя родная..

Не заходила к тебе в темку. Но вот тут как-то навеяно настроением и обстоятельствами.. зашла. Прочитала только последний рассказ, все время жалуюсь на недостаток времени, но ты же ведь знаешь все, и понимаешь, что это правда.

Наверно, то что написано здесь и прочитано мной сейчас, не может быть мной никак откомментировано, опять же потому что ты все знаешь, опять же потому что для кого-то это останется неизгладимой болью и воспоминанием внутри, а для кого-то станет реальной жизнью.
Я знаю, что ты понимаешь, что это тяжело. Это тяжело, даже если это не ребенок, а что уж говорить о детях, по-моему, страшнее не может ничего быть.
Спасает лишь человеческое отношение, ни жалость, ни сочувствие, ни слова.. и в то же время все это, если это действительно человеческое сочувствие. Говорить о человечности не приходится. Сталкиваясь с врачами иногда не понимаешь почему они такие, почему так жестоки к чужому горю, но они не жестоки, и не черствы, просто в каждом своя доля человечности. иногда улыбка медсестры и легкое подбадривание и слова - "я послежу сегодня получше", уже встречаются тобой как надежда, и ты с искренней благодарностью, вспоминаешь лицо этой медсестры, и запоминаешь ее имя.
Самое главное это не быть равнодушным. Это, наверное, все, что я могу сказать сейчас.
И спасибо тебе, родная, что ты рядом.

[Клер >>>]

Зарисовка на заданный первый абзац))

Сен-Санс для чайной розы

Бульвар, рассеченный приятным и тихим парком, пустовал. Лишь один человек шел по тропинке среди деревьев, мимо скамеек. Призрачный свет длинной цепи фонарей тревожил его и возбуждал. Безлюдное ночное пространство, пронизанное осенней прохладой, сжималось, заключенное между высотными домами с неоновой рекламой; из-за этого освещенная часть парка удлинялась, и даже казалось, нет конца бульвару, и тянется он до самого Чистилища. Спящие деревья устало поскрипывали ветвями, где-то этот звук был похож на хруст костей. Однако человеку, бредущему по парку, нравился и шорох гравия под ногами, напоминавший ему о черепках глиняных сосудов.
В этом парке странный мужчина в белой венецианской маске искал удовлетворения для себя, успокоения для других. Каждую ночь он провожал какого-нибудь одиночку по им самим выдуманному «Boulevard des allopges»*…
Сегодняшней ночью все обещало повториться, как повторялось уже много раз до этого. По бульвару устало тащился подвыпивший музыкант, полчаса назад отыгравший свою последнюю балладу в небольшом полутемном кафе за углом. Несколько минут ушло на то, чтобы вымолить у толстого, неопрятного хозяина причитавшиеся ему за целый вечер безупречной игры гроши, потом глоток разбавленного рома – настоящего, гавайского – и вот он же тащится в никуда, прижав к груди единственное свое сокровище – скрипку. Его верная подруга и сегодня не подвела, тягучим, надрывным голосом выводя знакомые, щемящие напевы, так хорошо побиравшиеся под любое количество слоев одежды до самой глубины человеческой души. Любой души.
Ночевать придется у Марко – хотя Марко уже столько раз давал ему приют, что каждый раз все тяжелее преодолевать эти 10 ступенек, ведущие к убогой лачужке приятеля. Если не пойдет дождь, можно… Сзади послышались мягкие, невесомые шаги. Музыкант обернулся. В дальнем конце бульвара маячила неясная фигура в развевающемся, несмотря на отсутствие ветра, плаще. Все бы хорошо, но с внутренней стороны плащ украшал рисунок домино – ничего общего с последними тенденциями крикливой моды. Словно с карнавала, - подумал музыкант, усмехнулся про себя и продолжил путь.
В конце бульвара он обернулся снова. Фигура теперь казалась ближе, но двигалась как-то странно – медленно паря над тротуаром, то отклоняясь всем корпусом в сторону, то снова возвращаясь в вертикальное положение. Вот что творит ром на пустой желудок! Музыкант твердо решил больше не оборачиваться, но на последней скамейке неожиданно разглядел маленькое, забытое всеми существо – сломанную чайную розу. Она лежала, сиротливо свесив обломок стебля, поникнув всеми листами и, казалось, чуть дышала, доживая последние мгновения. Умирающая красота, - мелькнула мысль. Музыкант точно знал, какая мелодия подойдет сейчас лучше всего. Он достал из футляра скрипку, приладил смычок и заиграл Сен-Санса.
Роза увядала рядом с ним, под ногами едва начинавшийся ветерок перебирал багряные листья, фигура в плаще-домино все приближалась, но вот звуки достигли ее…..и мужчина, на лице которого музыкант уже мог различить причудливую венецианскую маску, замер. Потом сделал шаг. Потом еще один. Потом опустился на колени, обхватив голову руками. Музыка все лилась, и музыкант уже не знал, поет ли его скрипка о смерти или о жизни, о встречах или расставаниях, он просто играл мелодию, которую знал так давно, что она вросла в его сердце и стала частью его плоти.
Мужчина поднялся, отряхнул свой плащ и подошел совсем близко к скамейке. Музыкант тихо улыбнулся – музыка привлекала всех, кто когда-либо слышал его выступления. Незнакомец остановился, сел рядом. Потом накрыл розу ладонью. Музыкант вздрогнул – это кощунственное вторжение в последние мгновения жизни прекрасного цветка и прекрасной музыки возмутило его душу, смычок заскользил резче, музыка стала дерганной, изломанной. Все ближе кульминация. Мужчина в маске осторожно поднес руку к лицу и снял маску. Но музыкант не позволил себе оторвать взгляда от струн, пока не была отзвучала последняя нота. Потом медленно поднял голову…
Утром на скамейке сторож обнаружил вполне отчетливые доказательства того, что старый бульвар все еще привлекает влюбленных, как и в прежние времена. На грифе старой, потертой временем скрипки, лежала свежая, только распустившаяся чайная роза.