Медальоны Всецарствия, отрывки...

[Тоги - Злобная Рыбка >>>]

Пролог
Городок Фладюон пестрел палатками и шатрами, караваны и вереницы обозов въезжали и покидали его по новому Тракту, мощеному искусно обтесанными камнями, сложенными и подогнанными так тесно, что ни росток, ни травинка не могла пробиться; даже в дождь Тракт оставался проезжим и полным путников, не то, что прежняя, грунтовая дорога, которая тонула в грязи и жидкой глине всякие март и апрель, затем сохла неделю после каждого дождя. Еще пять лет назад о Фладюоне, как и о прочих поселках, вспоминали по урожаю, когда герольды и сборщики приезжали за налогами. Священник, правда, бывал чаще, раз в месяц да заглянет, оценит, не разбежалась ли паства. Было дело выговорщиков Единого Бога пустил на эшафот, произнес речь, чтобы другие языки не распускали, и сгинул месяца на два. А теперь ему и шага не дают сделать, деревня грозит в город разрастись. Приезжают торговцы, воры и мечтатели, свободные крестьяне ищут работу; другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церкви, которую уже начали выкладывать камнем. Приезжие, если они единоверы, первым делом не на постоялый двор спешат, а к священнику, чтобы благословил их на пребывание в городе-деревне. Он и кардиналу писал с прошением выделить ему служек или второго отца в помощь, только мешала всему политика. Фладюон находился в видимости одной из дозорных башен Тьерри Дениксо, маркиза де Вьёргеталь, поэтому даже кайзер Империи Гиттов признавал городок за Эль'ейскими Королевствами, но по церковной раздробленности, священник числился под сюзеренством епископа Клеетеппихского, иными словами, городок принадлежал эль'еям, а церковь в нем - гиттам. Местные шутили, дополняя, что поля - ломеям, а леса - мидгарам, и только жизнь - Единому Богу.

Если раньше битвы за камень преткновения случались после урожая, то теперь по недавней традиции, битвы шли с мая по сентябрь, а ближе к ноябрю, когда земля слегка промерзает, объявляли турнир. Грусный, в темно-оранжевых и бурых красках, город вновь наполняется весенней радостью. В остальное время Фладюон оставался полем битвы.

Конт Анри злился пять дней, с тех самых пор, как узнал, что городок захватили гитты. Они, переодевшись купцами, проникли в город, и ночью, без единого убитого, захватили Фладюон. Пленников отпустили, к великому уважению, как они передали весть с воинами, и очень сожалеют, что им пришлось на это пойти, в связи с некоторой сумашедшестью Боэмунда, графа Клеетеппих, поэтому по великой милости Единого Бога, снидшедшей на их богобоязливые души, они вынуждены были обойти прямую битву и осаду города, с тем, что на их плечах и на сердце графа останутся рубцы намного тяжелее, чем стыд за совершенное. За это они умоляют Анри Дениксо, конта Сент-Монт, сына маркиза Тьерри не гневаться на графа, и перенести все разногласия, которые могут возникнуть у почтенного конта, во Фладюон, ведь если неспокойный городок является общей целью, то и битву следует вести рядом или в нем, не объявляя войны между Империей и Королевствами. Это дело должно быть разрешено на границе. И в конце послания гитты приписали, осаду будут ждать на пятый день, чтобы конт Анри успел собрать верных ему людей.

Простить гиттам такую выходку Анри не мог. И злился он на то, что врагам известно, сколько же потребуется дней, чтобы собрать хотя бы человек сто; его взбесило, что шпионы Империи беспрекословно передвигаются по его территории и спокойно передают сведения гиттам. Четыре дня назад, конт прибыл в Фер-Кальме, к вассальному виконту с требованием усилить наблюдение за границами, а после приказал выделить всадников, пусть разомнуться во Фладюоне. Виконт так перепугался молодого конта, гневающегося на него, что вынужден был молить о прощении, чтобы горячая кровь сюзерена не пустила его род по земле. В Шато-Кальме конт Анри пробыл не долго, несколько часов, чтобы всадники стряхнули с себя заскорузлую пыль и оседлали, наконец, лошадей.

На утро пятого дня из леса, по старой грунтовой дороге, выехало войско конта на холм, названный Зорким, перед Фладюоном. Городок не был даже обнесен частоколом, Анри изумленно качал светлокудрой головой: каждый раз он выговаривал прево - построй частокол, а жирдяй лишь кивал, пережевывая свинину. Теперь же Анри возрадовался этой нерасторопности, и готов был отсыпать полсотни су, чтобы тот после победы все-таки обнес город частоколом.

― Мон сеньор, - обратился всадник, - простите, что прерываю ваши мысли и планы, но имею честь сообщить...

― Короче.

― Нас заметили, и к нам едет переговорщик.

― Так встретитим его у подножия холма. Вивьен, Марселе, со мной.

Вивьен, правая рука конта, помчался за сюзереном, готовясь, если что случится рубануть переговорщика или прикрыть Анри от стрелы. Марселе - личный заменосец - настолько предан молодому конту, что если бы к нему не обратились с приказом, он все равно двинулся бы следом, возвещая двухвостым гонфалоном, престиж своего сюзерена, ведь одна большая победа и останется всего один хвост, а там и до баннера недалеко.

Как и расчитал Анри встретились они у подножия холма. Переговорщик нервничал и заикался, постоянно сглатывал, но продолжал гордиться тем, что говорит с сыном маркиза де Вьёргеталь лично.

― Это большая честь для меня, первым сегодня встречать в нашем, то есть пока нашем городе...

― Может, его на месте убить...

― Подожди, Вивьен. Времени у нас много, дай ему высказаться.

― Благодарю вас, господин. Как вам будет угодно нас атаковать: на равнине или в самом городе? Ведь только скажите и мы либо выйдем из города и расположимся там, на ристалище, или же останемся в городе.

― Вы же писали, что ждете осаду, вы ее получите. Ровно на пятый день, как и было обговорено. Эль'еи держат слово.

― Если же вы, господин пожелаете, мы уведем столько человек, сколько необходимо, чтобы сравнять силы.

― Я не вижу в городе всадников, так что, пожалуй не стоит. Чем больше вас, тем величественнее станет наша победа! А теперь возвращайся и скажи своим: Анри Дениксо, конт Сент-Монт атакует через два часа.

Вернувшись на холм, за которым расположилось войско эль'еев, Анри обнажил меч и закричал:

― Верные подданные Эль'ейских Королевств! Я многих знаю лично, и видел как вы сражаетесь, о бесстрашные воины! Есть среди вас и благородные и те, кто своими подвигами заслужил честь биться сегодня со мной! Нам редко выпадает милость сражаться на родной земле, но сегодня будет именно такой день. И наша земля поможет нам одолеть почтенных и учтивых врагов! Они просили у нас милости и чести осадить город. Мы удостоим их такой чести! Когда-то мне выпал случай жить среди гиттов, и я завел немало друзей и знакомых. Среди них есть хорошие и благочестивые люди, которые способны защищать даже своих обидчиков. Я знаю таких лично, как и вас! Поэтому я призываю вас к милосердию! По гиттским законам гибель от меча милосердней виселицы. Так проявим милосердие!

Воины кричали, словно варвары, ударяли себя по бригандинам, иные по щитам. Люди радовались перед битвой, шутили и смеялись, в любом случае предвкушая победу. Не смотря на слабые речи конта, которые они списывали на молодость, Анри только побеждал. И сегодня, как обычно, воины поверили сыну Тьерри - он, во что бы то ни стало, приведет эль'еев к победе. Город снова должен закрепиться за Королевствами.

В это время, воодушевленный Анри, подозвал капитанов и пояснил план осады. По нему самая тяжелая доля выпадает на всадников Фер-Кальме и Фара-Негро-Ривье, им поручено обойти город с западной стороны и, борясь с солнцем в глазах, нанести первый удар, увлекая за собой отряды противника. Имеющиеся шевалье, вместе с войском самого Анри выступят с востока, восходящее солнце ослепит гиттов, это преимущество, которое обязательно должно быть использовано.
Капитаны разъехались.

― Горнист, играй обход слева! - крикнул Анри.

Войско поделилось, конт и шевалье обогнули лесок и выстроились на Тракте в колонны по восемь человек в шеренге: четыре всадника конта и четыре шевалье. Вивьен, как обычно, занял место рядом с сюзереном, по левую руку расположились друзья детства: Жильмо Левша и Габриэль.

Солнце как раз поднялось настолько, чтобы скрыть в ослепительном сиянии знамена. С севера, из прилеска, веяло хвоей и смолой. Воздух был свеж и прохладен, воины становились бодры, к тому же на холодке сражаться лучше: меньше нагревается тело, не прилипает подкольчужник вместе с нижней одеждой, да и просто дышится легче.
Фладюон также готовился к битве. Герольды оповестили торговцев, чтобы убрали палатки, жители закрыли ставни, не дай Бог, случайная стрела пронзит кормильца семьи или ребенка. Постоялые дворы и таверны наполнились людьми, ростовщики в малиновых беретах только этого ждали, чтобы разбогатеть на ставках, кто же победит: гитты или эль'еи? Желающих поставить все состояние оказалось немало, но люди оказались осведомленные, поэтому лишь некоторые, ради приличия, поставили по три денье на гиттов, не смотря на то, что их было на полсотни больше. Люди спорили и по-обычному обсуждали несчатья и выгоды, которые можно получить, говорили о проблемах и преспокойно выпивали, в то время, как сгрудившиеся на торговой площади гитты со всех сторон ожидали удара. Каждый из них понимал, что лучше бы они сдали город без битвы. Просто ушли домой, к женам и детям, но раз дали слово - его необходимо сдержать. Как же тогда на них посмотрят другие: предложили конту атаковать, позволили ему победить и смилостивиться, а сами лишили благородного человека такой чести? И если об этом узнает кайзер, граф Боэмунд впадет в немилость, а если Главная Торговая Гильдия, то обеспечен байкот на торговлю крепленым вином, основным источником дохода графства Клеетеппих.
Воины вынуждены были подчиниться. Их судьба и судьба графства заключалось для них в слове "надо". И гитты ждали удара.
Послышался горн, оповещающий атаку. Всадники Фер-Кальме и Фара-Негро-Ривье двинулись по западному отрезку Тракта ровными рядами. Сначала рысью, а затем, когда первые здания остались позади, перешли на галоп и опустили копья. Городок утонул в стуке подков о брусчатку Торгового Пути. Грозные всадники, пристыженные собственной недальновидностью, решили облагородить свои семьи и сюзеренов, выступив первыми.

Гитты нерастерялись. Копейщики заняли Купеческую улицу, приняв первый удар на себя. Они понимали, на какой идут подвиг, понимали, что первые умрут сразу - раненых будет мало, но никто не струсил, хотя в глазах читался ужас, перед предстоящей битвой. Гитты видели мощные тела коней, несущихся на них, видели всадников, их лица скрывали васфельмы, тела покрывали кольчуги, сверкали листовидные наконечники копий, они, казалось, метили прямо в сердца. Дикие крики перекрывали стук копыт. Всадники заполонили улицу и тесными рядами мчались на копейщиков.

Анри видевший оба знамени выругался, он же сказал, отвлечь, вывести из города! А они толпой ломанулись на площадь. На несколько секунд ему стало жалко всадников Фер-Кальме, которые обречены на поражение, заключенные между копейщиками гиттов и толкающих сзади сородичей. К нему обратился капитан шевалье, с просьбой помочь им, на что конт ответил:

― Нет. Твоя слава тебя подождет. Они сами виноваты. К тому же я сказал переговорщику, что лично я выступлю через два часа, по-моему, осталось не больше получаса. Мы, эль'еи, должны сдержать слово.

― Это слово давали вы, мон сеньор, но не я.

― Сейчас ты со мной, Сенестре, а значит, мое слово - это и твое слово.

― Хорошо, мон сеньор, но в октябре ждите вызов на турнир.

― Взаимно.

Тем временем конница напоролась на гладкие древки копий с листовидными наконечниками. Первые шеренги под ржание и предсмертные возгласы, вместе с лошадьми покатились кубарем, следующие сметали копейщиков. Пронзенные тела падали, на них другие и кони. В начавшемся ближнем бою уже не смотрели, кто упал: свои, чужие. Понимали все: и всадники, и копейщики - различать мертвецов будут после, раненых выскребут потом. А сейчас сражаются только те, кто еще стоит на ногах. Упадешь, и можешь считать себя покойником. Либо копейщик на тебя встанет, чтобы вонзить копье в шею лошади, либо чье-то копыто раздавит тебе позвонки или грудную клетку.

На тесной улице начиналась свалка. Горнист протрубил отступление, но сигнал всадники услышали лишь с третьего раза. Разгоряченные битвой, они не могли остановиться, рубили направо и налево, падали, умирали. Кто-то крошил шлема булавами и следом, сраженный копьем или просто стащенный с седла, кричал от ужаса быть погребенным под телами и копытами. Многие копейщики, выжившие при первом ударе, бросали копья и вытаскивали топоры. Рубка длилась минут десять; из полусотни человек осталось всего двадцать, но эти, увлеченные тем, что могут противостоять коннице, кидались на всадников, подрубали жилы коней, всаживали топоры под колени наездников, пока те мешкали с оружием и разворотами. На тесной Купеческой улице у гиттов было неоспоримое преимущество.

За копейщиками вытроились лучники, ждавшие, пока конница оступит. Всадники Фара-Нерго-Ривье, горячие и воодушевленные покинули город под тучи стрел. С десяток воинов Фер-Кальме уже пешем продолжали сражаться, завоевывая себе славу. Перешагивая через трупы, не стесняясь давить и своих, они бились до последнего, пока знаменосец держит знамя. Это бодрило.

Снова послышался горн. Воины Фер-Кальме оступили и спрятались в соседнем проулке, пропуская всадников. Если кто и успел поднять копье, то не надолго. Второй удар смел остатки копейщиков. Гитты так и не увидели знамен конта Анри, а всадники Фара-Негро-Ривье продирались через тела, по трупам на площадь. Лучники получили приказ стрелять, не взирая на своих, главное - сразить как можно больше всадников. На подмогу копейщикам прибежало ополчение графа Клеетеппих, вооруженные фальшионами и топорами. Они понимали, как только конница выйдет на площадь, шансов на спесение уже не будет, а пока всадники в коридоре между каменными домами Купеческой улицы, у гиттов остается надежда на победу. Одно их тревожило - конт Анри и шевалье. Полсотни человек слегло, чтобы удержать всего тридцать всадников, если еще потребуется столько же, чтобы отбить и вторую волну, то лучникам, осавшимсся в одиночестве, придется нелегко выстоять против третьей волны, а точнее, понимали гитты, - невозможно.

Всадники Фара-Нерго-Ривье оступили и вновь с разгона вклинились в ряды ополчения. Лязг стали и вонь потных тел теребили ноздри лошадей, они вставали на дыбы, скидывали с себя всадников, били копытами в грудь и лица гиттам, топтали упавших и ржали в ужасе от того, что кто-то ударил по ноге или выстрелил в шею. Лошади подкашивались, придавливая наездников, наваливаясь на раненных гиттов, ломая им шеи, смяная тела. К агонии битвы примешивались хрусты костей и стоны, мольбы и проклятия.

Двое пробились на площадь и схватились с лучниками на левом фланге, к ним же с правого фланга добрались уже пешие воины Фер-Кальме, отвлекая гиттов от всадников.

― Горнист, труби атаку! - крикнул Анри.

По сигналу конница из одних шевалье, как самого конта, так и всех Эль'ейских Королевств, которых он смог собрать за пять дней, проверенных и заслуживших в битвах славу, взяли в галоп и с поднимающимся над горзонтом утренним солнцем вомчались в городок с восточной стороны Торгового Тракта. Семейные кличи разлились по всему Фладюону, некоторые решались открыть ставни, но лишь увидев знамена, проносившиеся мимо, в страхе закрывали их обратно.
Лучники обернулись на шум, капитан-переговорщик вспомнил слова эль'ея: "через два часа". Он и не подумал, что это время истекло лишь сейчас, когда копейщики разбиты в прах, ополчение не пускает всадников на площадь. Они же, лучники, остались сиротами, которых и так теснят по флангам. Капитан понял - это поражение. Без щитов и копий еще полсотни всадников ему не остановить, но и приказ о сдаче отдать не смог: как же на него посмотрят люди. Развернув две шеренги, он дал залп.

Стрела, коснувшись топфхельма Анри, изменила направление и всадилась в глаз Аларэ. Тело обвисло на поводьях, но лошадь повинуясь стадному чувству, продолжала путь в колонне. Другим повезло и меньше, и больше: стрелы вонзались в шиты, отскакивали, пролетали мимо, или пробивали бригандины и ватники, впивались в шеи, в лошадей, от чего нарушались ряды. Позади первых шеренг, мчащихся ровными, отточенными рядами, всадники перемешались и стремились встать за контом, чтобы обделить светлокудрого полководца полной славой, отвоевав кусочек себе.

Под личный клич "Изыди мертвец!" - конт проскочил шеренги лучников насквозь, сшибая их могучей грудью иноходца, ломая гиттов булавой, которой метил им в лица. Он всегда хотел посмотреть, что же отстается от головы и шейных позвоков, когда на полной скорости ударяешь человеку в нос, но и в этот раз его конь промчался, не дав ему такой возможности.

Радостные шевалье развернулись и выкашивали лучников, неспособных полноценно ответить на атаку. Для гиттов это было полным поражением.

Вивьен, прикрывал Анри справа. Он так размахивал мечом, что конту иногда приходилось уклоняться и от его ударов. Одному Вивьен полоснул по шее, срезав ремешок шлема, второго, с правой сторны, шлепнул плоской частью лезвия по загривку - тот упал под копыта лошади Сенестре. Шевалье что-то крикнул в прорези бацинета, но Вивьен за возгласами других и звоном стали этого не услышал, и рубанул первого на отмашь, но у него лишь слетел подрезанный шлем. Испуганный гитт уставился на грозного всадника серыми глазами, по рассаженной щеке спускались капли крови. Вивьен пожалел его, и следующим ударом в голову, вырубил лучника кромкой щита и крикнул: "Пусть Бог тебе дарует жизнь!"

Конт не был так великодушен, как и когда-то в Ордене святого Печольда Немертвого, битва полонила его сознание, и он чередовал рубящие удары с колющими. Именно для этого, он точил лезвие меча с обоих сторон.

Два друга детства: Жильмо и Габриэль настолько слаженно сражались вместе, что под их клинками всегда крутилась кровь. Они выполняли одни и те же удары, симметрично. Лишь изредка отбиваясь по сторонам, и то в основном щитами. Лучше их в паре никто не сражался. Даже на турнирах, они выступали вместе, и никогда врозь. Но не смотря на свои игры в бою, Жильмо и Габриэль помнили и об Анри, прикрывая левую, щитовую, сторону. Иногда и конт заигрывал с ними в бою, позволяя левше симметрично бить щитом, в такт светлокудрому полководцу.

Битва завершилась по приказу конта, когда не было смысла добивать сдающихся в плен лучников и капитана гиттов. Горнисты трубили победу под радостные и возбужденные выкрики эль'еев и людей, которые высыпали на улицы выяснить, чей же выигрышь больше. И только ростовщики да гиттские купцы заливали глотки в печали.
Анри снял топфхельм и скинул кольчужный капюшон, оставшись в стеганном чепце, промокшим потом - кудри потемнели до желтого цвета и прилипли к высокому лбу. В его светло серых, почти голубых глазах играл триумф. Былая злость сошла на нет. Лучшее средство унять бешенство - победить в битве. К нему подъехал Вивьен, также сняв шлем, он проговорил:

― Город снова наш, мон сеньор! Победа!

― Мы славно сражались.

― Я признаю, мы победили, - подъехал капитан Сенестре, приподняв личину бацинета. - Однако, это не означает, что я не вызову вас, мон сеньор, на поединок на копьях. Ждите послание.

Он развернул коня и отъехал, чтобы собрать шевалье для пересчета.

― И он думает победить тебя, мон сеньор?

― Всякое может быть, Вивьен. Однажды меня победил лекарь, - задумчиво сказал Анри, подняв глаза к небесам.

Не успели воины разбрестись по тавернам и постоялым дворам, чтобы отметить победу, как к конту подъехал верный знаменосец и попросил взглянуть на Зоркий холм, он видел там конницу, но цвета различить не смог, они ему неизвестны. Анри, Вивьен и Марселе отправились по Белой улице к старой северной дороге, по которой прибыли и они. С холма на полном ходу мчалось около сорока всадников в белых боевых летних коттах. Знаменосец упер в стремя шест с баннером, что могло означать одно: эти сорок воинов не раз отличались в бою, но и конт не сразу расмотрел на белом развевающемся полотне простой черный перевернутый крест святого Печольда. "Неужели Орден восстановлен?! Кем?!" - мысленно терзал себя Анри.

Конница приближалась, но конт медлил, на подкрепление гиттам всадники не походили, да и оружие не обнажали. Не разбойники, определенно. Неулежи действительно Орден?

― Мон сеньор, что будем делать?

― Горнист, труби тревогу! Все ко мне! Встретим их на северном лугу!

Около шестидесяти эль'ейских всадников расположились перед городом в ожидании новой битвы, уставшие, но готовые умереть. На этот раз на речь времени не было. Конт, как и все остальные, еще не понимали, собираются ли их атаковать вообще. Конница в белом приближалась, но лидер, с обнаженной головой, сверкая серебристыми волосами, вскинул руку и всадники в повиновении остановились. Воин в белом ему кого-то напоминал, только седые волосы обрамляющие молодое лицо даже для конта казались диковинными; рядом, словно тень, вся в черном ехала женщина - в руке, Анри заметил, чернел небольшой арбалет. С другой стороны лидера грацевал эль'ей. Конт уже распорядился выдать триста су золотом тому, кто доставит этого человека ему живым или мертвым. Человеком являлся некий беглец по имени Рожер, прозванный Прохвостом. Анри убедился в этом на собственной белой эль'ейской шкуре. Виллан подло оскорбил честь сестры - Бланки, дочери Тьерри Дениксо, а в придачу стащил фамильный медальон в лазуревой эмали с впаяными золотыми и серебряными нитями, сложенными в неполный орнамент.

Они приблизились ровно для того, чтобы выкрикнуть послание, не больше. Анри готовился лично убить Прохвоста.

― По старой дружбе, Анри, послушай меня: уводи людей к реке! - кричал седовласый воин.

― Сперва назови себя!

― Единый Бог свидетель, оставь это на потом. Беги к реке!

― Я только что захватил город и собираюсь попировать на лаврах!

― Анри, если ты не отведешь людей к реке, будешь прировать на пепелище! Оглянись!

Конт подчинился. Позади, с юга на Фладюон, расправив обтянутые грубой кожей крылья, как сокол на добычу, разрезая стрелообразным телом воздух, стремительно пикировал дракон. Не успел Анри опомниться, как адский неживой свист разорвал сознание. Из клыкастой пасти вырвалось смертоносное облако клубящегося пламени. Оно пронеслось по улице, вылизывая камень и поджигая ставни. Дракон вновь взвился в воздух, делая второй заход.

― Анри, у тебя нет лучников, уводи людей к реке! Батачихан не пощадит ни одного некроманта! - крикнул седовласый воин.

Конт обрадовался. Он вспомнил Дитриха, того лекаря, который смог его победить и который защитил после! Значит: Орден святого Печольда Немертвого воссоздан вновь; святой Орден Некромантов восстановлен!

Сообщение отредактировал Тоги - Злобная Рыбка - 12-05-2007, 12:24

[Кайран >>>]

другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церковью

Наверное, "церкВИ"?

чтобы благословил их на пребивание

на пребЫвание.

[Тоги - Злобная Рыбка >>>]

Буревестник. Архимаг (глава 4)
6

Расспаленный от недостатка новостей, Рене Густав тяжелыми шагами двигался по каменному коридору. Монахи и маги, лишь завидя болезненно-бледное лицо гроссмейстера прятались по закуткам, комнатам, убегали или склоняли головы, вжимаясь в стены. Дурная аура стелилась можжевловым шлейфом. Хотя плащ он оставил в келье, люди пугались его тощей и угловатой внешности, приправленной неимоверно узким лбом и идеально ровному пробору, уходящему к темени. Черные глаза грозили разгневаться, упитанные стреклообразные брови сползли к переносице, высвечивая короткие рытвины вертикальных лобных складок. Не придавала доброжелательности и белая монашеская ряса с черным равносторонним крестом, в центре коротого находился черный круг и отпечаток белой ладони; перехвачена сутана была лазурным поясом, украшенным драгоценными каменьями.

Рене Густава раздрожало само утро. Фонтан, у которого он любил умываться пересох и треснул, будно по нему ударили боевым молотом. Пришлось ему ополаскивать лицо близ колодца. Это взбесило главу Ордена Магов. Он супился и быстро, гневно, подобно быку, вдыхал и выдыхал, но успокоиться Рене Густав не смог: лишь подумает о выгоревших рассадниках любимых трав, так кровь подогревает желчь.

Свернул налево, и сразу ему на глаза попался учебный зал - хороший способ выпустить пар на соломенные манекены, и преподать урок ученикам, показать всю силу магии Рене Густава де Шато-Сале, увеличенную семью медальонами Всецарствия. Пусть узнают, кто в сем мире истинно великий.

Набрав в правом кулаке сгусток энергии, пробежавшей от сердца, ласково согревая мышцы, гроссмейстер резко вытянул руку и выпрямил указательный палец и мизинец, сотворяя мудру изгнания, таким образом израсходовал не весь потенциал скопленного сгустка энергии, а ровно столько, чтобы дверь с хлопком, вопреки петлям, открылась внутрь. Из незастекленных, без фресок окон дохнуло свежим утренним холодком в затхлый коридор, освещенный коптящими факелами. Ветерок шевельнул жирные волосы главы Ордена, но строгую самоувенную походку Рене Густав не изменил, так же стремительно он вошел в учебный зал и замер, ястребом, высматрия, на кого можно излись весь накопивший гнев.

Комната, отведенная под тренировки и обучение для магов первого круга находилась на втором этаже замка в больших, словно дворцовых покоях и разделялсь двигающимися ширмами на анфиладу небольших помещений по степеням, от первой до дальней - седьмой, наивысшей, после которой ученик непременно, по зачету, переходил на первую степень второго круга.

― Мессир... - обратился к главе Ордена Оттон, наблюдавший за тренировками.

Ученики и наставники из числа магов третьго круга, обернулись и обомлели, ожидая, что же скажет посетивший их гроссмейстер, и судя по его виду, теплой похвалы они не получат. Лишь Эрменгада с упорством продолжала тренировать жесты и заклинания, практикуя новые и следом, возвращаясь к изученным, закрепляла их в сознании. Ее ревность придавала огромный потенциал способностям. Милое, с остреньким подбородком лицо, сердилось и супилось, но не переставало быть красивым, наоборот, Рене Густаву оно нравилось больше. Он размяк и энергия разошлась по всему телу, вводя сознание гроссмейстера в приятные мечтания о величии маленькой пшеничноволосой девочки, так страстно желающей убить кузину своего возлюбленного.

Глава Ордена Магов в ней не ошибся.

― Чем обязаны, столь высокому визиту, мессир?

― Хотел выяснить три интересующих меня в данный момент вопроса, - спокойно, по-обычному высоким голосом, ответил Рене Густав.
Сложив руки в мудре защиты, он смотрел на Эрменгарду, ловил каждое изменение ее тела, и пальцев рук. Не удосужившись даже сменить сорочку на рясу, которая сложена в сундке в келье, тринадцатилетняя девочка извивалась, чувствуя потоки энергии, танцевала, словно в трансе, достигая невиданной женской гибкости и стойкости могучего кузнеца.

― Мессир, можно поинтересоваться: каких?

― Кто нагло и дерзко спалил мой рассадник чабера и базилика?

Рене Густав узнал простейший жест - мудру энергии левой руки, когда кончик большого пальца соединен с кончиками среднего и безымянного, остальные выпрямлены. В этот момент, чего не ожидал гроссмейстер, вместо покойствия и концентрации, Эрменгада подняля правую руку в мудре приветствия и закружилась. Сорочка плавно перелилась сгибами, создавая волнообразный конус, похожий на перевернутый водоворот.

― Это произошло позапрошлой ночью.

― Меня не интересует: когда. Я хочу знать: кто? - надавил гроссмейтер, продолжая наблюдать за магическим танцем девочки, за рапушенными волосами, обвивающими тонкую белую шею.

― Эрменгарда, мессир.

― Хорошо, замечательно. Это так не похоже на мужчин, своя красота, азарт, привлекательность...

Оттон не поверил услышанному, глава Ордена не покарал наглеца, покусившегося на его святая святых, он - наоборот - похвалил. Маг отшагнул и сглотнул.

― Оттон, ты же ведь не боишься второго моего вопроса?

― Нет, мессир, - соврал маг.

― Кто разрушил мой фонтан?

Девочка остановилась, привстав на цыпочках, медленно опустилась, пропуская поток через себя, и, откинув волосы назад, сложила две ладони, словно между ними шарик. Затем закрыв восхительные с изумрудным отливом глаза, сконценрировалась и выпустила огненный шар в манекен, который вспыхнул и тут же погас - плазма заклинания поглотила его полностью.

― Эрменгарда, мессир.

― Восхитительно, надо будет ее похвалить.

Оттон почувствовал, как из-под ног уходит пол. Это было так непохоже на гроссмейстера! Маг отступил еще на шаг.

― Оттон.

― Я слушаю, мессир.

― Устрой Эрменгарде зачет по первому кругу.

― Но она не готова, устала, не спала три дня. И к тому же не прошла три степени.

Гроссмейстер строго взглянул на мага, и у Оттона свело желудок.

― Не спрашиваю, готова она или нет. Я хочу видеть ее зачет. Здесь и сейчас.

― Как прикажете, мессир, - без энтузиазма подчинился Оттон.

Рене Густав скрестил на груди руки и выжидал. Маг же скомандовал:

― Учения закончены. Кто остановился меньше, чем на седьмой степени, - возвращайтесь в кельи. Остальные: убрать ширмы, освободите зал. Эрменгарда задержись.

Маги уходили, но не достаточно быстро, их любопытным лицам хотелось посмотреть, что же гроссмейстер будет творить для единственной женщины в замке. Оттон уловил оборачивающиеся взгляды и подогнал неторопливых монахов словами:

― Оглашенные изыдите! Двери! Двери!

Учебный зал привели в порядок. Серые невзрачные ширмы расставили вытянутым овалом с просветами не более двух локтей. В проемах стояли маги, готовые пресечь всякие непредвиденные случаи. Обряд зачета ввели при основателе Ордена, с тех пор никто его не отменял, и сторого следовал установленным правилам... до сего дня, когда Гроссмейстер пожелал устроить проверку знаниям Эрменгарды, однако сам обряд под его руководством лишь незначительно изменился; в последствии, как понимал Оттон, можно отменить и продолжать обучение по-прежним установкам.

Ученики седьмой степени подготовили внутренности эллипса: на определенных отметинах, начерченных белым извистняком, расставили специальные, зачетные манекены и разложили свежие веточки и листья, из которых испытуемый должен был очень быстро вычерпать силы для последующего задания. На первых порах, маги учатся выносливости, если ученик не выживет после короткого поединка, где должен выйти за границы своих возможностей, то что ему делать, когда-таки представится шанс встретить языческое чудище, оберегающее святыню единоверов. Старые маги понимали, что это всего лишь сказки, но молодежь привлеченная тем, что их обучат, чтобы искать и сражаться с помощью магии, принимали это на ура; и на провал зачета расстраивались не экзаменаторы, а сами ученики. Не редки были случаи, когда обессиленные и измученные испытаниями маги срывались и покидали Вайсбург с наихудшими пожеланиями, но сильные и целеустремленные, как говорил Оттон, становились такими же великими, как и Йоханнес Грюнхюгельский. Также зачет проверял реакцию мага и скорость сотворения заклинания: "Это может спасти вам жизнь!" - вдалбливали наставники юным головам.

Эрменгарда выступала третьей. Она ждала своей очереди. Размышляла, чем же заслужила такую муку и одновременно счастье быть проверенной гроссмейстером лично. Неужели, думала девочка, таким образом он гневается за сад и фонтан, но она же лишь хотела добиться совершенства, поверила в то, что сможет убить Моргретту и заслужить благосклонность Дитриха, ее возлюбленного.

Маги запели. Никогда Эрлинда не слышала столь прекрасных куплетов, мужского хора, который бы вкладывал душу в значение слов, в сами текста гимнов, а не просто горланили в таверне о пьянстве и похоти. Это завораживало ее, придавало сил, хотя, глядя на первого претендента - пение его сбивало. На первом же манекене, он задумался; наставник их сомкнутых в замок рук быстро выпрямил и соединил указательные и, перпендикулярно им, большие пальцы - мудра стрелы. Незамедлительно последовал разряд молнии, пронзивший белокурого ученика. Тот встрепенулся, не осознавая, что же с ним произошло, и застыл парализованный электрическим разрядом. Его кожа потемнела, а по залу прошелся запах жженой плоти. Другой наставник, стоящий напротив, опустил правую руку, ладонью наружу - мудра милосердия - и излечил ученика от серьезной травмы, оставив боль в сердце, чтобы задумался сейчас, а после действовал, как и положено магу. Эрменгарда понимала это, несколько раз она слышала тренировки ненавистной Моргретты. Та твердила убийцам, чтобы они отринули мысли, только инстинкт, отточенное, бездумное мастерство выведет их живыми из всех передряг, а в тех, кто продолжал задумываться над ударами и бросками, кузина Дитриха метала нож, не убивала, но царапала, иногда глубоко.

Ученика вывели из зала. Тревога за себя росла. Девочка, женщина проходит первый зачет в Ордене Магов Белой Руки. Брат Доминик, этой ночью рассказал ей, что стены Вайсбурга никогда не видели женщины-мага. Это запрещено Кодексом и Уставом. Впервые за сорок шесть лет, глава Ордена изменил правилам, и этим гроссмейстером стал Рене Густав де Шато-Сале. Она подняла большие серые с изумрудным отливом глаза на него, на его черные волосы, сухое, но белоснежное лицо. Оно красиво, по своему, решила Эрменгада. Смесь эль'ейской и ломейской кровей, курнос, скуласт и светел с изящными чертами, и при этом узкий лоб, пробор и черные стрелки бровей придавали мистический шарм его внешнему уродству, поджарость лишь усиливала эффект. Он красив! - мысленно воскликнула девочка. - Он целеустремлен и властолюбив. Будь у нее другая возможность - она предпочла Дитриху его, ущербного, но добиющегося того, чего желает, в отличии от некроманта, которому приходится искать ухищрения, чтобы не вступить в конфликт с собой, со своими предрассудками, которые давлеют на него с восьми лет, когда мальчик Дитрих Тильке убил привратника Арены в Хопфенбауме. Некромант бежит от себя, а гроссмейстер в прошлом черпает силы и ненависть, чтобы двигаться дальше, достигать недостижимое.

Маги остановили пение и ученика, опаленного плазмой огненного шара, уносили вслед за первым. Это был ее брат - Бедрих, покинувший семью ради обучения магии. Он к ней не заходил, не заговаривал с ней и вел себя отчужденно от женщин, как и прочие маги, лишь Оттон фон Эльштернвальд, обучавший их обоих, уделял им равное время, без притязаний, без предвзятости. Он добр, но зависим от Рене Густава; наставник просто привык подчиняться - подумала она.

― Твоя очередь, Эрменгарда, - сказал Оттон. - Я знаю, ты сможешь.

Девочка в его голосе услышала настоящие нотки сочувствия, надежды. По привычке, она кивнула. Говорить отныне могла, но все же предпочитала молчание, ей казалось, что так никто не отвлечет ее от любви к Дитриху, от ненависти к его кузине.

Сломанные манекены заменили. Маги снова запели, на этот раз без высоких нот Рене Густава. Эрменгарда умела слышать. В конце эллипса он стоял, скрестив на груди руки, смотрел и восхищался ею. Девочка подошла на исходную позицию, спокойно и целеустремленно, словно подражая гроссмейстеру, так интуитивно подсказавшего путь к победе, хотя была уверена, что провалит зачет на шестом манекене. Свои возможности она знала отлично.

― Молчать! - скомандовал Рене Густав, и маги утихли, не понимая, за каким Искусителем, он сбивает настрой ученицы. - Сколько ей осталось степеней?

― Три, мессир, - ответил наставник.

― Пусть возмет три моих медальона.

Гроссмейстер подошел; вблизи он более великолепен: горящие, пылающие радостью и счастьем глаза; гордый, самоуверенный стан вселили в девочку силы. А прикосновение медальонов, которые Рене Густав аккуратно одел на упругую шею, выправив пшеничные волосы поверх серебряной цепочки, оставили чувство защищенности и легкости, словно три бессонные ночи исчезли без следа и наполнили зреющее тело бодростью.

― Благодарю, господин, - сказала Эрменгарда.

Он улыбнулся, и ухмылка девочке не понравилась. Заняв прежнее место в конце эллипса, гроссмейстер отдал последние приказы:

― Эрменгарда, твоя цель я! Представь, что я - Моргретта! Выплесни ненависть, доберись до меня, ревнивая тварь!.. Братья, песнь!

"Падшая девка!" - с мысленным криком, ученица рванулась к первой горке веточек и листочков. Магам показалось, что босые ноги не касались пола, так быстро и плавно она подбежала и закружилась на месте, выгнув над гловой запястья со сложенной обеими руками мудрой энергии. Маг сгустил воздух, уходящий вниз водоворотом. Эрменгарда почувствовала, как накопленная сила начинает покидать ее тело, и резко, отскачила от кружка, направившись к манекену. Она пролетела рядом, лишь дотронувнись по соломенного плеча мудрой угрозы. Манекен выпустил магические оковы перед собой. образовавшаяся из воздуха сталь звякнула о деревянный пол и восстановила разреженный после заклинания воздух, испарившись. Эрменгарда развернулась на носках, ее сорочка закружилась, оголяя острые колени, укашающие и без того чудесные голени на тонких берцовых костях, волосы сплелись, но грозные, отлившие чистым изумрудом глаза просияли в такт вскинутой мудре изгнания. Маги наставники опешили: "Никто не использует этот жест левой рукой!"

Быстро переставив ноги, Эрменгарда вновь развернулась, словно уничтожение первого препятсвия произошло монолитным, единым кругом, одним кольцом вращения ее магического танца. "Мудра стрелы", - вспомнила девочка и тут же упала, перекатившись по пополу. Молния протрещала над головой, едва не задев длинные волосы, и разорвала заискрившуюся ширму. "Болотница пиявочная!" - выругалась Эрменгарда, подкатываясь к новому кругу силы. Магический топор, с ослепительно острым лезвиием, сорвался с потолка и, пролетая полукругом, надрезал сорочку между двух холмов ее зреющих грудей в тот мемент, когда спина девочки выгнулась. Приподнимаясь на локтях, Эрменгарда собирала энергию. Ничто не могло ее отвлечь, иначе придется начинать сначала, что равнозначно провалу зачета.

Второй манекен, которого необходимо защитить, находился рядом с Оттоном. Девочка вспорхнула на ноги - надрезанная сорочка, медленно сползала на пол, оголяя стройный и соблазнительный силуэт, узкую талию и упругие бедра. Эрменгарда прыгнула, сбрасывая одежду с ног, встав на руки, тут же сложилась, проехавшись по полу выступающими позвонками. Когда руки освободились, девочка, не обращая внимая на свою наготу, пусть это интересует других, выстаивла чуть согнутую руку ладонью вперед, представляя, что толкает воздух. Позади подуло жаром, оставив правую руку в том же положении, Эрменгарда, борясь с ярким светом, вонзившимся в окна, повторила мудру защиты левой рукой. Незаметный в солнечных лучах огненный шар затрещал, кружась на выставленной ладони. Кровь начала закипать, оставляя на нежно-розовой коже волдыри ожогов. Долго она его не удержит. Сняв заклятие с манекена, девочка повернулась к Оттону и откинув обожженную руку назад, правой изобразила мудру игзнания. Огненный шар создающий в воздухе высокое давление, учуял низкое и устремился вслед за ним в наставника. Оттон, готовивший заклинание, вынужден был срочно прочесть другое, вербальное. Он закружился вихрем, сметая ширмы и увлекая за собой огненный шар, срезанную сорочку, манекены и прочую утварь, хранившуюся в комнате.

Уличив момент, Эрменгарда рванулась к Моргретте, видела ее усмехающееся лицо, говорящее, что если Дитрих с ней переспит, она убьет ее. Вот она, впереди!

― Сдохни жасминовая крыса! - прорычала девочка, продираясь к гроссмейстеру.

Она пригибалась, когда что-то пролетало над ней, подпрыгивала, когда что-то стелилось по полу, извиваясь, подобно змеям. Воздух разметал волосы, дыхание сбивалось. В учебной зале царил хаос: ужасный смерчь, носился от одного угла в другой, пересекал комнату, стирал меловые круги. Одинокий лист влепился Эрменгаде в лоб, шлепнул, но прилип. Из обветренных глаз показались капли, но девочка мчалась вперед ни на кого не обращая внимания. Для нее это был бой, настоящий бой с живой и ненавистной Моргреттой.

Девочка на бегу складывала пальцы в мудре огня - это станет апогеем ее зачета, но израсходует всю энергию лишь на одно заклинание. Второго шанса не будет.

Рене Густав стоял смирно. Его не завлекала суматоха в зале, перед собой он видел целеустремленную и волевую девушку, ждущую отмщения. Карие глаза сверкнули. Гроссмейстер отступил на шаг, но на его месте осталась фигура, женская фигура Моргретты. Он знал, что заклинание иллюзии из образа, созданного ученицей, продлится недолго, но этого хватит, чтобы показать Эрменгарде, что она не настолько сильна, насколько себя чувствует с медальонами.

Моргретта дернулась вправо от ученицы, и та, предвкушая бросок ножа, спустила с рук огненную стрелу, но силуэт резко отпрыгнул в противоположную сторону. Магически созданный нож вылетел и вонзился в мягкую, незащищенную плоть над ключицей. Эрменгарда вскрикнула от боли и упала по девичьи поджав ноги...

На следующее утро злость снова одолевала гроссмейстера, но лишь он вспоминал зачет, наваждение пропадало. Рене Густав знал, что делать; он это сделал: вновь добился того, чего хотел. Однако братья Ордена были с ним не согласны. Заняв место на троне, гроссмейстер подпирал кулаком подбородок, выслушивая недовольства магов.

― Мессир, вы отдавали отчет своим помыслам?!

― Мессир, теперь вы понимаете, почему женщины не допускаются в Орден?!

― Мессир, женщина опасна!

― Мессир, женщины созданы для хаоса! В Ордене ей не место!

― Мессир, женщина должна заплатить за содеянное в ученическом зале!

― Довольно! - поднял руку Рене Густав. - Вы взбешены не правилами Ордена, а могуществом Эрменгарды!

― Мессир, думаю, именно поэтому почтенные гроссмейстеры оберегали до сей поры женщин от обучения магии. Они же не управляемы!

― Меня не волнует, что ты думаешь. Ты удивлен ее реакцией, ее выдумками, ее стремлением. Ты испуган этим, и желаешь, чтобы и вновь оставался выше женщины. Природа не спроста создала не только мужчин, но и женщин. Мы в равной степени достойны обучения и власти.

― Мессир, это святотатсво!

― Молчать! - вспылил Рене Густав, вскочив с резного трона. - Я, как гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки, повелеваю перевести Эрменгадру на второй круг. Скажите брату Доминику, чтобы подготовил необходимые книги. Передайте Виллехальму и Белландино, что я жду наставников от их Гильдий.

― Но мессир, ответьте, что вы собираетесь из нее вылепить?!

― Архимага!..

Сообщение отредактировал Тоги - Злобная Рыбка - 12-05-2007, 21:52

[Горация >>>]

Наконец-то я добралась сюда... извиняюсь, что так поздно, только катастрофически не хватает времени... даже комментировать придется по частям.
Прочитала первый пост. Все выдержано в лучших традициях твоего своеобразного стиля, подробно, основательно. Вот только, эта основательность порой щедро переваливает через край и становится лишней, но... в принципе, это тоже особенность твоего почерка.
Естественно, как и полагается, я постаралась что-то откопать, но вышло это во многом с большой натяжкой и, отстаивать до хрипоты со своей стороны я бы стала лишь единичные места. В принципе, единственное во всем тексте, что мне не понравилось - это имена, точнее фамилии Фер-Кальме и Фара-Нерго-Ривье. Возможно, по отдельности они звучат более благозвучно, но в одном тексте кажутся мне некоторым перебором. уж извини...


«Городок Фладюон пестрел палатками и шатрами (.), караваны и вереницы обозов въезжали и покидали его по новому Тракту, мощеному искусно обтесанными камнями, сложенными и подогнанными так тесно, что ни росток, ни травинка не могла пробиться; даже в дождь Тракт оставался проезжим и полным путников, не то, что прежняя, грунтовая дорога, которая тонула в грязи и жидкой глине всякие март и апрель, затем сохла неделю после каждого дождя».
Хочется разделить.

«другие так и остаются с протянутой рукой возле возмужавшей, но деревянной церкви»
Не уверена, что слово «возмужавшей» здесь уместно.

«Приезжие, если они единоверы, первым делом не на постоялый двор спешат, а к священнику, чтобы благословил их на пребывание в городе-деревне».
Единоверы…. Вообще, понятно, что имеется в виду одна вера со священником, но предложение построено так, что слово «единоверы» относится к кучке прибывших лиц – единоверов, а для этого вовсе не обязательно, чтобы их вера была той же, что и у священника… Мне кажется, что стоит как-то уточнить или перефразировать.

«Пленников отпустили, к великому уважению, как они передали весть с воинами, и очень сожалеют, что им пришлось на это пойти, в связи с некоторой сумашедшестью Боэмунда, графа Клеетеппих, поэтому по великой милости Единого Бога, снидшедшей на их богобоязливые души, они вынуждены были обойти прямую битву и осаду города, с тем, что на их плечах и на сердце графа останутся рубцы намного тяжелее, чем стыд за совершенное.»

«снидшедшей на их богобоязливые»
Снизошедшей… богобоязненные… кажется, так вернее. Или это авторская вольность?
Странное предложение, необоснованно длинное, несогласованное. Беда с временами глаголов. А вообще, перечитывала его несколько раз, но смысла так и не поняла.

«конта Сент-Монт»
Конт – это кто?

«На утро пятого дня из леса, по старой грунтовой дороге, выехало войско конта на холм, названный Зорким, перед Фладюоном.»
Такое впечатление, что предложение вывернули на изнанку.

«Мон сеньор»
Пишется слитно.

«Нам редко выпадает милость сражаться на родной земле, но сегодня будет именно такой день».
Странная фраза…Хотя, естественно, я могу ошибиться…. Просто, если поразмыслить логически, то сражение на родной земле едва ли можно назвать милостью, ведь это значит, что пришли захватчики… Наверное, все же гораздо лучше, когда захватываешь ты, а не тебя…

«Не смотря на слабые речи конта, которые они списывали на молодость, Анри только побеждал.»
Наверное, все же, на молодость списывали не сами речи, а их слабость, неубедительность… или я не так поняла?

«и, борясь с солнцем в глазах, нанести первый удар»
Не особо мне воодушевляет эта фраза… такое впечатление, что солнце – противник пострашнее прочих, тем более, что он занял позиции в глазах воинов. Ясно, что солнце, значительно осложняет дело для воина, но как построено предложение – мне не нравится.

«Пронзенные тела падали, на них другие и кони»
Странная конструкция.

«крошил шлема»
Не шлемы?

"уже пешем продолжали сражаться»
Пешими

[Кайран >>>]

Тоги

к сожалению из-за такого количества ошибок оценить сам текст затруднительно.


"можжевловым шлейфом"

Можжевеловым.

"упитанные стреклообразные брови "

Стрелообразные.

"в центре коротого "

Которого.

"будно по нему ударили"

Будто.

И так далее. Не проще ли включать проверку орфографии в WORDе?

[Дени де Сен-Дени >>>]

1-е, Кайран спасибо, что хоть прочитал... писалось в ВордПаде, были некоторые проблемы, которые надеюсь исчезнут, когда-таки я загоню текст в ворд и нажму F7...

Для тех, кто ждет продолжения... релиз в Сентябре


Некромант: медальоны Всецарствия
Фэнтези роман

аннотация:

Тримирье: 1175-ый год. В Мире Мертвых после мятежа, духовный мир раскололся на Свет и Тьму; а после падения наместника Северной части Неба появились в его владениях новые боги – языческие, старающиеся всеми силами поддерживать равновесие, однако пророк Трифон, заточенный в Огненной Геенне, ищет путь к собственному воскрешению. Мир Немертвых дрожит оттого, что на свете, после святого Печольда, появился единственный из живых, кто может общаться с неупокоенными – Дитрих Тильке, прозванный Некромантом. Однако теперь он носит в себе дух богомерзкого пророка Трифона. А в Мире Живых в это время маги Ордена Белой Руки ищут медальоны Всецарствия, чтобы создать новое равновесие. Сможет ли Дитрих Некромант дерзнуть поступиться со своими принципами, главный из которых: не убей, - и поверить в собственное прозвище, чтобы спасти Мир Живых от грехов пророка Трифона – девяти Дочерей Тьмы, убегая при этом от магов, стражников, церковников, паладинов и всех тех, кто желает его убить, среди которых влюбленная в него девушка и даже дракон?!
А на фоне этого назревает общий кризис в Империи Гиттов – Дитрих неволей вовлечен и в него…

[Дени де Сен-Дени >>>]

Многое из первых частей, некоторые уже читали...
да... и мне лень было расставлять обычные пробелы между абзацами...

Итак, по порядку (теперь пролога нет):

Некромант: медальоны Всецарствия
фэнтези-роман

Посвящается Алексею Мамаеву (15.12.1985-31.12.2006)
Благодарность Аурелике де Тунрида

Во тьме восходит свет правым;
благ он и милосерд и праведен.
Псалом 111:4

Иные люди, как сороки:
Равно белы и чернобоки,
И в душах этих божьих чад
Перемешались рай и ад...
"Парцифаль", Вольфрам фон Эшенбах

Сегодня ночью я одна в ночи –
Бессонная, бездомная черница! –
Сегодня ночью у меня ключи
От всех ворот единственной столицы!
«Бессонница, 6», Марина Цветаева

Дочери Тьмы. Симония

1
― Вы знаете, почему вы здесь?
Вопрос пронесся баритоном по широкой сводчатой зале Санта Палаццо, богато обставленной дубовой мебелью с инкрустацией золота и изумрудов. Ольховый пол покрывали ковры с замысловатыми орнаментами и причудливой смесью цветов, а стены украшали портреты покойных Божьих Судей. За долевым столом восседал конклав Санта Палаццо: пять кардиналов в красных шелковых накидках, Великий Инквизитор и его наговорщик, именуемый тайным советником. Возле высоких канделябров с зажженными свечами перетаптывались семь послушников в коричневых шерстяных сутанах; позади подсудимого расселись за наклоненными столиками семь писарей, которым строго настрого наказали не пропускать ни слова.
― Я знаю прекрасно: нет истины в моих словах. Все в руках Единого Бога, и лишь конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегрешениях или стоит мне покается даром.
Человек, сказавший это, понимал, где находится, и возможную кару лишь за одно неправильное слово. Кардиналы, в свою очередь, искали брешь, малейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжечь на осужденном клеймо еретика. По залу ходили перешептывания столь громкие, что хорошо были слышны писарям: Какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня!
Великий Инквизитор поднял левую руку, совместив указательный и средний пальцы, прижав остальные к ладони, - и кардиналы успокоились. Его леденящий взгляд в глубоких глазницах из-под сморщенного высокого лба наводил ужас, испещренное морщинами лицо напряглось и выражало глубокое презрение к подсудимому.
― Назовите себя, ― скривил он тонкие губы, не расслабляя скулы.
― Дитрих Тильке.
Лекарь сидел ровно на простом стуле со спинкой, положив руки на колени, говорил коротко, по существу. Он знал, любая ложь обратит конклав против него. За свои двадцать четыре года голубоглазый человек успел повидать многое, и слишком рано узнал мудрость жизни и цену смерти.
― Все правильно, ― Великий Инквизитор открыл фолиант, обтянутый черной кожей. ― Родился в 1151 году в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под подозрением в покушении на Альбрехта Нита, наследного принца кайзера Каспара Третьего; и был осужден на избиение палками за некромантию и алхимическое умерщвление людей. Далее: в Шварцфухсберге обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель с Блюменштрассе... ― твердил Судья с упоением, давая писцам и всем присутствующим ужаснуться от количества смертей, окружавших поседевшего лекаря, ― находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама Нита... и это не весь список.
Дитрих воспринимал это как должное. Прошла пора, когда ему приходилось чураться крови, постоянно убегать и прятаться. Он сидел перед конклавом Санта Палаццо - здесь необходимо вести себя смирно, скромно, открыто, и говорить правду, не нарушая порядка событий, чтобы не навести на себя подозрения. Лекарь знал, что делал.
― Я убил одного человека, но уже искупил свою вину.
Великий Инквизитор с необузданной злостью захлопнул фолиант, раздражаясь спокойствию измученного жизнью лекаря. Он помнил его бессознательного, с сотрясением мозга, когда его доставили в Вюстебург; помнил, как самолично выхаживал в течение месяца; помнил драку с богатеньким сынком - комтом Анри Дениксо - на внутреннем дворе, как Дитрих вступился за него на одном из капитулов Ордена. Затем перед Судьей предстал другой некромант, привезший весть о весне и новой междоусобице перед кончиной гроссмейстера. Именно этот лекарь помогал Инквизитору в последующем возвышении... Но для Санта Палаццо такой человек был опасен:
― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?!
― Я - раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические и колдовские способы умерщвления.
Дитрих знал правду, как и Инквизитор, но не спешил. Магию он терпеть не мог: то, что человек стремиться управлять силами природы выводило лекаря из себя. Юноша презирал волшебников, и даже Орден Магов Белой Руки, получивший благословение от Санта Палаццо.
― Тебя прозывали некромантом, ― наседал Инквизитор под скорое царапанье пергамента позади молодого человека. ― Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?
В предвкушении победы он застучал до дубовой столешнике украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над нерадивым лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились, и на лице проявился намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами.
― В вашей книге обо мне должна быть страница об Ордене святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов. Ношение в себе душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта печать старит быстро, ― ровно проговорил Дитрих, радуясь внутри, что нашел выход.
― Орден распался! ― поднялся Великий Инквизитор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачивается подобно снетку. ― Он погряз в грехах, и был предан анафеме!
― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни гроссмейстера, ни Инквизитора. Только через год ландсмейстер стал Великим!
― Ты на что намекаешь?!
― Мне известно, как ландсмейстер подкупил ратсгебитигеров Капитула, дабы те избрали его гроссмейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Магов из утерянной казны Ордена Некромантов. Орден святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден святой Марианны Небельсумпфской и так поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.
― Это же симония! Подкуп! Грех! ― заворошились кардиналы, от их голоса заколебалось пламя свечей, и расширились очи послушников.
Все переглядывались, только Дитрих ловил взор Судьи. Тот краснел и гневался, скулы начинали дергаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло, он не догадывался, что некромант об этом знал, это казалось таким простым и тайным...
― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландсмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?! ― перекричал всех лекарь.
Он встал и указал на Судью.
― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! ― запаниковал Инквизитор.
Он отмахивался от ненасытных, озлобленных лиц, не подозревавших ранее кардиналов, послушников. Искал тайного советника: тот подсказал бы, что делать, - но наговорщик пропал так же бесшумно, как и нашептывал на ухо.
Кардиналы встали и начали новый капитул. Сводчатая зала заполнилась гамом и криками, словно торговая площадь в ярмарочный день. Писари тщились записать все.
― Где мой советник! Я требую защитника! ― завопил Фридебрахт.
― Почтенный брат, конклав Санта Палаццо постановил освободить Вас от обязанностей Великого Инквизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, ― заявил лейтенант-капитульер.
― Кому вы поверили, несчастные?! Некроманту?! Изуверы!
― Сядь, ландсмейстер! Ты произносил, что Орден погряз в грехах. Не о себе ли ты говорил? ― сказал Дитрих, подходя ближе к столу конклава. ― Как считает одна моя знакомая: чем больше человек говорит, тем быстрее он умрет.
После этих слов Инквизитор на стул плюхнулся. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом, черными стрелками бровей и с томными, мудрыми глазами цвета полуденного неба.
― А вот, кстати, и она, ― улыбнулся Дитрих, глядя, как волнистое лезвие кинжала упирается в глотку Великого Инквизитора.
Моргретта дело знала хорошо: первым умер наговорщик.
― Вы не оскверните это место кровью! ― возмутились кардиналы.
― Здравствуй, братик, ― затем она повернулась к служителям Санта Палаццо: ― А вам бы только Богу молиться!
― Он признал свою вину. Убей, сестра, дочерь Тьмы - Симонию.
Великий Инквизитор навсегда запомнил запах жасмина, несущий смерть. Кинжал вошел под кадык.
― Вы знаете, почему здесь я? ― спросил у мертвеца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь седых волос.
Писари не остановились, записали все.

2
Залу Санта Палаццо осенила тишина. Наконец, перья перестали царапать пергаментные листы, люди замерли от ужаса смертоубийства, даже огонь мерцал беззвучно, не чадил. Воцарилось необычайное безмолвие, казалось, остановилось дыхание и время. Первой из этого оцепенения вырвалась Моргретта. Темноволосая девушка с карими равнодушными глазами, засадила пощечину Дитриху, тонкие пальцы нащупали крепкую руку лекаря. Убийца рванула его на себя. Некромант рухнул на колени, потеряв опору.
― Только не сейчас! Дитрих! Не смей уходить! Не смей! ― закричала она.
Легкая испарина пробежала по высокому лбу, укрытому волнистой прядью. Моргретта прекрасно знала, как это убегать в последний миг, когда за тобой обрушивается весь мир, все страхи и желания; когда в голове лишь одна мысль - выжить, но и ее необходимо уничтожить. Только инстинкты помогут скрыться от преследования, а мысли губительны.
Она смотрела на седого кузена, склонившегося на коленях. Убийца знала, где он, но с кем, ей было неизвестно. Путь в Мир Немертвых закрывался для непосвященных. Моргретта понимала, Дитриху тяжело выносить собственные страдания, помноженные на рыдания и мольбы неупокоенных душ.
― Дитрих! Вспомни Гильдебранда! ― убийца решила напомнить того, кто часто спасал его от смерти; вспомнить того ангела, который направил лекаря на путь некроманта, ставшего на защиту Трона Империи Гиттов.
Моргретта желала дернуть кузена и вытащить из залы. Карие глаза вскользь обежали окаменелые лица кардиналов, писарей, монахов. Но тронуть Дитриха в этом состоянии убийца не могла. Любое нарушение связи оставит дух самого некроманта в Мире Немертвых навсегда. Оставалось только ждать и молиться...
Дитрих плыл по тягучему туману. Он уже не кричал, как было это раньше, не так сильно болели виски, кровь не била в темя. Глаза, полные решительности, страстно ждали увидеть дух неупокоенного. Как тот посмел забрать его в такой ответственный момент?!
Наконец туманная пелена рассеялась достаточно для того, чтобы увидеть черные с огненной резьбой врата в Преисподнюю, кисельный пепел под ногами и большое пылающее озеро в виде восьмиконечной звезды - печати святой Девы Марианны. Зеленое едкое пламя вылизывало серые, мышиного цвета, камни. Дитрих спокойно отнесся к бесчувствию запахов, лишь металлический привкус вызывал в нем первые воспоминания о Мире Немертвых.
― Здравствуй, мой хранитель.
Из центра озера поднялась залитая багровым пламенем фигура старца. В его пустых глазница горели два изумрудных язычка, а из ладоней капал огонь цвета каленого железа. Сами руки были обуглены и жилы представали потоками лавы, но не обжигали коричневую власяную рясу, перехваченную на поясе толстой пенькой.
― Иного времени найти не мог?! ― вспылил Дитрих.
― Говорил я Печольду: привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть, ― голос духа был холоден, как зимнее Темное море, которое даже летом имеет стальной, сероватый оттенок. ― А он меня не послушал. Сказал, я - неверный, спихнул меня Антонию... Это другая история. Ты мне нужен, мой хранитель.
― Ты мне солгал! Это не твой убийца! На мне теперь грех!
― Забудь ты о грехе, мой хранитель! Я тебе говорил, что меня убили грехи! Первый из них заманил Антония в сети Нитрийских кёнигов, наследников этого дрянного рода Нитов. Теперь, когда на Престол взошли Ульрихбурги, мне дышится спокойнее, но когда в Мире Живых все еще царит Симония в Церкви - для меня покоя нет. Суд над Инквизитором - это лишь часть всего замысла по упокоению моей души, мой хранитель. Не я тебя направлял на убийство Инквизитора в Санта Палаццо; - ты сам его выбрал, ты знал, что тебе делать. Разве это я уговорил кузину на эту работу? Какой на тебе грех? В том, что ты убивал словом? Так это слова Церкви, слова Божьи! Не мои.
― Моя вина!
― Не терзай себя понапрасну. Не твой ли отец - Якоб Тильке, который был священником под именем Бенедикт, - рассказывал во все стороны света, что его сын получил Божественное Откровение и Благословение? Не ты ли чувствовал прилив сил на мессе? Не ты ли просил возложить все тяготы убийства кайзера Бертрама Нита на себя? Разве ты его убивал? Нет! В чем твоя вина? В твоей праведной жизни, к твоему стремлению к аскетизму? Глупец! Оглянись на жизнь! Ты видишь ее во всей смердящей красе. Ты видишь больше, чем слепцы, тщетно пытающиеся продолжить свой род. Это я о Нитах. Единый Бог никогда бы не послал тебя в Небенвюст, не зная, что принц Альбрехт Нит умрет. Это была проверка. Ты убил единожды, но, как и говорил, искупил свою вину! Так что тебе теперь страшиться?! Еще одного убийства?! Снова глупость! Своим грузом и бременем жизни, описанными в твоем "Покаянии", ты дал понять, что уже никогда не забудешь первое убийство. Это наивысшее исповедание - познание собственного греха.
― Отойди от меня!
― Не цитируй! Бесполезно. Я чувствую, сколько ты здесь проводишь времени, и знаю, что твориться в Мире Живых. К примеру: тебя ко мне отправила пощечина от кузины, а теперь она боится тебя оставить здесь. Она любит не как сестра, но как жена. Береги ее, храни ее. Моргретта сейчас мечется в непонимании. Ей невыносимо тяжело думать, что она может бросить тебя в этой зале, пока кровь затмила разум кардиналов. Необходимо спешить, и не знает, что делать. Ей просто страшно! Страшно за тебя.
― Моя вина!
― Вздор! Так, слушай сюда, мой хранитель! Я отпущу тебя, но ты должен будешь уничтожить еще одну дочь Искусителя. Симония лишь старшая, сребролюбие - ее второе имя. Теперь ты убьешь Лицемерие - двоедушие. Ты знаешь, кто это.
― Моя величайшая вина!
― Молодец, я в тебе уверен. О, кстати, твоя кузина уже нашла интересную вещицу. Пусть она останется у нее, но не позволяй ее продавать. Она тебе пригодиться в будущем. А теперь: прочь из Мира Немертвых в Мир Живых!
Дитриха выплеснуло в украшенную залу Санта Палаццо. Вдогонку слышался продирающий ознобом хохот: "Привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть!" Лекарь задумался, если бы Гильдебранд - его первый дух - сделал бы то же, он не выдержал: вернувшись в тело, непременно бы скончался. С этой мыслью некромант ощутил головокружение и приступ тошноты, словно накануне напился до беспамятства.
Лекарь взглянул ясными глазами на нервную кузину и холодным властным голосом приказал отдать ему найденную вещь. Лазурный медальон, в который были впаяны серебряные и золотые нити, собранные в замысловатый, но неполный узор, затмил великолепием залу. Южные ковры меркли перед красотой медальона.
― Дай сюда!
Теплая ладонь прикоснулась к вещице. Дитриха засосало в Мир Мертвых, на одну лишь секунду. Этого хватило, чтоб отпрянуть от медальона. Больше некромант не просил его ни показывать и дать подержать. Увиденное поразило масштабностью и неизгладимым ужасом. Трепет к Миру Мертвых возрастал к каждым воспоминанием о медальоне. Прикосновение к наипрекраснейшей вещице праведного человека заставила дернуться Вратам в Преисподнюю. Раскат грома разразился в черной пещере Мира Немертвых. Гомон истерзанных голосов заложил уши. Дитрих только на секунду заглянул в Ад, в Огненную Геенну. Он почувствовал, что начал замерзать, а пальцы, казалось, окоченели и загнулись от нарастающего оцепенения. Мышцы напряглись, и стали неподвластны лекарю. Если бы Дитрих не был седым, то в этот миг волосы разом бы побелели. Томные голубые глаза расширились и остекленели, Моргретте показалось, что кузен ослеп. Дитрих шебуршал ногами, тщась отползти от медальона, который убийца по-прежнему держала в руках.
― Дитрих! ― закричала она. ― Ты меня пугаешь! Братик! Что с тобой?!
Замешкавшись, она спрятала медальон в сумку. Некромант потерял сознание. Пощечина привела его в норму.
― Никогда больше не доставай его, не давай мне, но и не продавай! Держи при себе. Я говорю, что тебя он защитит от всего. Тебя! Поняла?
― Я поняла одно: медальон-то меня защитит, но тебя убьет, братик. Поднимайся, нам пора.
Моргретта подала ему руку. Вцепившись холодными руками, Дитрих встал на ноги. Богатство украшения потеряло всякий интерес. В другой ситуации, он непременно осмотрел бы залу досконально, но теперь, когда обнаружился медальон и когда время неумолимо истекало, делать этого не стал. Лекарь понял, если они с кузиной в сию минуту не скроются от потеплевших и успокоившихся глаз кардиналов, их ждет наказание.
Убийца повела его. За одной колонной находился камелек. Он давно не использовался, так что стенки не были ни в саже, ни в гари. Тесаный камень с инкрустацией белого и зеленого мрамора отполирован так, что при желании можно было разглядеть собственное отражение. На верхней полочке по краям находились два небольших канделябра без свечей, а в центре стояла тонкая ваза с букетом сухоцветов, каждый бутон или цветок представал небольшим колокольчиком. Дитрих дотронулся – они пронзительно зазвенели.
― И ты здесь пролезла?
― Дурачок.
Моргретта взялась за правый подсвечник и повернула его влево на пол оборота. Тихое скрежетание вылилось в новый перезвон цветков. Где проходила часть внешней колонны поддерживающей свод залы Санта Палаццо, открылся высокий, но узкий проем в стене, так неаккуратно прикрытый гобеленом с изображением добродушного старичка с темными глазами и седой окладистой бородой.
― Кардиналы и Фридебрахт так орали, что не услышали бы и звон Соборных колоколов. Только у наговорщика слух был острый, ― продолжила убийца. ― Когда войдешь в проход, не споткнись о его бедро.
― Мора, я же просил только Фридебрахта!
― Братик, прости. Но если не убить наговорщика Великого Инквизитора, а иными словами, его телохранителя и личного убийцу, то до самого Фридебрахта, я бы вряд ли добралась. Когда один убивает сильнейшего; другие начинают думать.
― И в момент, когда человек думает, он уязвим.
― Не язви мне, братик.
Они вошли в проем, за которым открывался извилистый, из-за колонн, проход. Дитрих понял, что этот коридор задумывался изначально, при строительстве. Здесь не было инкрустаций, украшений, кроме паутины, витающей над головой. Там ее не доставал жар и копоть чадящих факелов. В остальном замечалась холеность. Коридором часто пользовались, подумал лекарь, как тут же наткнулся на спину Моргретты.
― Когда человек думает, ― напомнила ему девушка, не закончив фразу. ― Что это?
Убийца указала в сторону собственного отражения. Дитрих недовольно заглянул через ее плечо. Высокое зеркало заполняло пространство, переливаясь неспешными волнами. Четкое отражение колебалось от вздоха и расплывалось от выдоха. Зеркало в этом месте бессмысленно, отметил некромант. Откровение пришло, когда гладь зеркала пошла мелкой рябью до того быстро, что еле улавливалось направление. Оно закручивалось против часовой стрелки, создавая воронку. Лекарь читал, что при таких оборотах создается выплескивающая сила.
― К стене! ― успел скомандовать Дитрих.
Огненный шар вырвался из зеркала и пролетел мимо, сжигая воздух, который подтягивался к нему из-за вращения, как у падающей с неба звезды. Он разбился о стену, плазма растеклась, опалив камень до мутного «лесного» стекла.
Дитрих смотрел на кузину, вжавшуюся в стену. Ее пробирала мелкая дрожь.
― Теперь ты понимаешь, почему я не люблю магию?
― Ты хочешь сказать, что это портал?
― Если это в голову пришло тебе, то мне и подавно.
― Не язви мне, братик, ― насупилась убийца. ― Я выгляну еще раз.
Лекарь не успел предупредить. Как только показались ее черные волнистые волосы за пределами укрывающей колонны, из портала вылетел очередной огненный шар, но больше и жарче. Он пролетел, обжигая все вокруг. От разразившегося жара Дитрих покрылся потом, его лицо загорело, а мягкие волосы кузины опалились и стали сухими, словно солома.
― На такой надо много энергии. Бежим!
― Мои волосы! Они…
― Нет времени!
Дитрих поддел Моргретту за талию и нырнул в радужный портал, закружившийся по часовой стрелке. Зеркальную рябь всасывало вслед за ними, как в водоворот. Портал затягивался, оплетая собой ноги лекаря и убийцы.
Моргретта почувствовала, что медальон оттягивает ее сумку назад, в Санта Палаццо. В темной южной ночи она вытащила вещицу, другой рукой оплела кузена. Их встряхнуло. Медальон выпал из руки убийцы и стремительно падал в бездну портала; он светился лазурью. Единственный огонек среди окружающего их мрака. Моргретта тщилась заорать, но тьма глушила всякие звуки. Она надрывала связки, пока сорванное горло не схватил кашель. Мокрота плеснулась в опаленное лицо Дитриха. Лекарь открыл глаза и уставился на угасающий лазурный огонек.
Его сознание перенеслось к Вратам в Преисподнюю, они тряслись. В приоткрытых щелях проявлялись души преданных огню за грехи людей. Красно-желтый цвет лавы резко контрастировал с туманно-черной пещерой Мира Немертвых. Их мольбы и стоны, хлестанья бичей и бурлящая лава закружили голову некроманта.
Раздался женский крик. Такой знакомый, милый сердцу. Кричала Моргретта. Он ее слышал, но голос казался грубый, надрывной. Что-то случилось! ― решил Дитрих, лишь спустя пару секунд, к нему пришло осознание, что кузина выпала из его рук. В окружающей со всех сторон темноте некромант остался один. Пропал и огонек, словно его кто-то загородил.
― Мора! ― пытался кричать он, но звук лишь отражался в собственных ушах. ― Единый Боже! Не дай сестре застрять в портале!
Лекарь повернулся, как ему казалось, на бок и вновь заметил небольшое свечение. Оно приближалось и расширялось с каждым тяжелым вздохом. «Выход? ― спросил себя Дитрих. ― Как же я оставлю ее здесь?». Яркий белый свет возрастал, пока не ослепил льдисто-голубые глаза. Некромант невольно зажмурился. Тело выбрасывало вперед, его трясло и сжимало, как мнут вымоченную в березовом отваре кожу.
Затем лекарь почувствовал облегчение и легкость, но тут же ударился о нечто тяжелое и крепкое.

3
Моргретта кричала изо всех сил. Она падала стремительно, погружаясь в бездну портала. Темнота окружала и пробиралась под одежду. Женское тело продирал озноб, и с тем оно разогревалось от судорог и постоянного зуда в ногах. Убийцу не волновало здоровье, она прекрасно понимала свой «последний шанс». Это тот удар, который требует разумности и не дюжей подготовки; но в тот момент лишь лазурное свечение, подобное огню маяка в густом тумане, занимало мысли молодой женщины. Он – медальон; она – Моргретта – обязана выполнить поручение кузена. Вещица должна быть у нее!
Убийца тщилась достать его рукой, медальон выскальзывал из ладоней, обходил онемевшие от раздражения пальцы. Гнев поселился в ее разуме. Моргретта рычала, скалилась и скрежетала зубами. Не ужас был в ее надрывном голосе, но гнев, ненависть и ярость. Смерть, так ее звали в Гильдии, решилась на рывок. Она сжалась, словно зимой от холода, и резко распрямилась, как это делают ныряльщики, вытягивая тело в единый клин и устремляясь вглубь. Для Моргретты этой глубиной стал медальон, начавший испускать слабое прерывистое золотистое свечение.
Убийца вдруг заметила, что вещица начинала кружиться и втягивать материю вокруг себя. Скорость вращения набирала силу, непроглядный мрак портала озарился яркой вспышкой. Моргретта вновь закричала, теперь от ужаса.
Убийцу втягивало в медальон.
― Я должна!
Крикнула она и, отбросив мысли, только на инстинктах, нырнула в самую жаркую муть пылевой короны, собравшейся вокруг, как ей казалось, медальона.
Моргретту выплюнуло обратно в Санта Палаццо. Чему она обрадовалась, и одновременно огорчилась оттого, что потеряла самого дорого человека в своей жизни – братика. Ее старший братик. Только ее! Ни с кем она его делить не будет. Убийца опустилась на колени, безвольно упали руки. Она шмыгала носом, а большие карие глаза увлажнились.
― Братик, где ты там, возвращайся. Через дворы короче путь… ты же помнишь, братик. Вернись, прошу. Это по твоим силам. Чего же ты не приходишь, братик? Неужели тебе не выбраться из какого-то мерзкого портала. Дитрих, братик, лети на медальон. Не знаю, слышишь ли меня, но двигайся на свет. Прошу тебя. Молю тебя, вернись.
Медальон пропал, осенило Моргретту. Груз позора, потери кузена и собственной отрешенности заставил убийцу вернуться в детство. Моргретта смотрела на узкий коридор, на зеркало, увеличивавшее его высоту и узость. Она вспомнила Родегера, он спас ее тогда, двенадцать лет назад. Убийца никогда не забудет тот колодец, уровень воды и собственный захлебывающийся голос, раздирающий слух. Родегер вытащил девочку. Она тогда убежала и зажалась от страха в углу своей комнаты в таверне «Волчье Логово». Мора подтянула к себе ноги и оплела колени тонкими белыми ручками. Она плакала от обиды, от смущения. Моргретта была веселой и смышленой девочкой, но падение в колодец перечеркнуло жизнь, так ей тогда казалось. Также убийца себя чувствовала в этот момент. Она всхлипывала и вытирала рукавом глаза.
― Я подвела братика…
Из портала вылетел Дитрих и с грохотом рухнул на пол. Радужное зеркало приняло обычный вид с ровной гладью, а затем медленно начало стекать вниз, закатываясь крошечными шариками, похожими на ртуть, в щели каменных стен.
― Братик! Ты вернулся! Я так рада! Так рада! Родной мой, братик! Как же я тебя люблю!..
Дитрих открыл глаза и увидел заплаканную кузину. Никогда ранее это видеть ему не приходилось. Волевая, серьезная за работой и резвая, веселая дома – такой он ее помнил. Теперь лекарь отпрянул от невиданного лица: смуглая от материи огненного шара кожа, покрытая слезами; опаленные волосы, тонкие брови и ресницы; ровные губы потрескались, словно побывали на морозе. Больше всего он запомнил любящие его карие глаза. Дух говорил правду: она любит не как сестра...
― Братик!!!
Моргретта прижала голову лекаря к груди и стала убаюкивать, подобно матери, запустив мягкие пальцы в седые волосы. Неожиданно в сознании некроманта вырисовался образ рук, умывавших израненное тело в Шварцфухсберге, когда его подобрал Родегер. На мгновение лекарь задумался: «А не очередная ли это шутка или спектакль?» ― но тут же отбросил подобную мысль. Родегер фон Ульрихбург – кайзер и превосходный постановщик розыгрышей, как и мечтал его отец Гильдебранд – ненавидел магию во всех проявлениях, да и Церковь недолюбливал. Последнее передается по наследству. На смену этим мыслям пришли другие, полные обыденности: они в Санта Палаццо!
― Веди на выход! – вскочил Дитрих.
― Братик, я потеряла медальон. Он ведь не так важен, да?

4
В густых зарослях влажной мокрицы угасал лазурный огонек. Он лежал под тем местом, где минуту назад на майском лугу возвышалось узкое окно в коридор Санта Палаццо. Ночь клубилась вокруг. Единственный светоч исчез, оставляя тускло-синий уголек. Маг подобрал его и завернул в расшитую золотом тряпочку. Он повернулся к монахам своего Ордена.
― Дело сделано, ― сказал Рене Густав с легкой иронией в высоком голосе. ― Вы славно постарались. С меня причитается награда.
Монахи поклонились гроссмейстеру и молчаливо побрели в Вайсбург.
Этот замок возвышался на одном из крупных холмов в двадцати лигах от Вайнгрундштадта. Гроссгерцог провинции по приказу кайзера Рупрехта IV Нита и Великого Инквизитора Дио Антонио Мацца 13 октября 1129 года отдал магам Лучший холм в безвозмездное пользование до тех пор, пока Орден Магов Белой Руки не будет распущен, если такое случиться.
С тех пор прошло сорок шесть лет. За это время сменилось четыре Гроссмейстера, отстроился Вайсбург, и теперь думают его расширить. Открылось несколько ленных часовен в крупных городах Империи и за ее пределами, в частности, в Эль’ейских Королевствах.
Все больше Орден отдалялся от своего идеала – помощь в обслуживании Церкви, поиске затерянных сокровищ и уничтожении ископаемых чудищ, тревожащих слабодушных единоверов. Три года назад маги были уличены в укрывательстве казны Ордена Некромантов и попечительстве Фридебрахту фон Гистерхаусу. К ужасу регент-кайзерины Дольганы это стало началом череды ужасных событий: убит кайзер Бертрам Нит, прозванный за новую веху в истории Империи Гиттов - Подснежником, последний из рода Нитов. Следом умер старый друг Дольганы - Петро де ля Флю-Букле. Затем неожиданная смерть всеми известного распутника и любителя Дома Услад – Великого Инквизитора Фолквина; регента и командора Имперского Легиона Андруша фон Петрушбурга, гроссгерцога Небельсумпфа и маркграфа Фраубургского; и прочих уже в летах людей.
Другим ударом по слабой Империи стал неудачный поход в Оберхейн. Провинции вооружались и осторожничали при одном лишь слухе о появлении некроманта. Своим бегством Дитрих Шварцфухс наводил ужас на все селения. Везде, где он появлялся, начинался мор, словно смерть была его женой. Следующим несчастьем стала очередная междоусобная война за Престол Империи Гиттов. Как всем показалось, лишь по Божьему проведению вновь не разразилась Земельная Война. За престол боролись два рода и три претендента: Георг VI фон Нордхейнбург, гроссгерцог Мароненроха; Лютвин II фон Ульрихбург, по прозвищу Братоненавистник, гроссгерцог Кларраина; и Родегер фон Ульрихбург, герцог Цвишенфлюсский. В тот момент и появился на первом плане Дитрих, прозванный Некромантом. Когда Лютвин одержал победу над своим братом и заполучил Престол Империи, риттер распавшегося Ордена святого Печольда Немертвого, получив откровение от духа: отца враждующих братьев, Гильдебранда, - уличил Братоненавистника в грехе, заставив исполнить последнюю волю покойного.
Следующий год прошел спокойнее, хотя смертей меньше не становилось. Голод и неурожаи косили людей, надвигающаяся с юга чума заразила Оберхейн, и поговаривали о каре за смертельные грехи великих мира сего. 1174-ый год стал расцветом Главной Торговой Гильдии. Кайзер Родегер, удержавшись на Престоле, чаще начал сдавать свои позиции. Верхний Совет Гильдии, во главе с другим сыном Гильдебранда – Никласом, повел совершенно другую политику, направленную на создании власти народа над кайзером. Орден Магов Белой Руки этому всячески способствовал, вкладывая свои деньги в дорогостоящие и прогрессирующие проекты Главной Торговой Гильдии. Среди магов разразилась волна ростовщичества, каждый готов был урвать кусок себе. С тем же успехом все бы отдали за сохранение Ордена, который получал доход с земель, часовен и от Санта Палаццо. Маги богатели, но тратиться не желали. Даже дела Церковные отошли на третий план.
Гроссмейстер Рене Густав де Шато-Сале от эль'ейского жоглара услышал легенду о девяти медальонах, собрав которые воедино, откроют путь к Всецарствию на Земле и на Небе. Маги подержали эту затею, поддержал ее и Совет Кардиналов Санта Палаццо. Поиск сокровищ входил в Кодекс Ордена. Фридебрахт сам хотел заполучить титул Всецаря, и только его слово оказалось решающим на Совете. Инквизитор не понимал, во что он вкладывал деньги Церковной Казны.
Теперь, когда его не стало, и маги это знали, гроссмейстер Рене Густав вздохнул с облегчением. Он решил, что смерть – лучшее наказание за симонию в рядах Церкви. Подумав об этом, маг усмехнулся.
― Дело сделано, ― говорил он в темноту. ― Осталось всего три. Три! Какое счастливое число! Это мне дано от Единого Бога, и никто не в силах отнять мое Всецарствие на Земле!
Рене Густав вспомнил, что на эту ночь запланировано еще одна не маловажная затея в графстве Клеетеппих.

5
― Сон в руку не идет? ― эхом раздался сладковатый голос.
Граф Боэмунд оторвал туманный взор раздумий от огня в украшенном инкрустацией камельке и недоверчиво осмотрел позднего пришельца. Тот стоял посреди залы. Черный широкополый шерстяной плащ обволакивал его тело, выделяя в призрачно тусклом свете расплывчатый силуэт. Темные волосы были аккуратно расчесаны в пробор от темени до лба, а концы скрывались под высокой горловиной плаща. Казалось, что пробор нарочито сделан, чтобы словно впиваться в переносицу, таким был узкий лоб, а упитанные брови еще уменьшали видимость лобных долей, и представали расходящимися в разные стороны стрелками молний.
― А тебя за каким чертом принесло?! ― прогремел во вспышке ярости граф, чуть привставая, упираясь ладонями в широкие с искусной резьбой подлокотники.
Поздний гость плавными движениями тела начал осматривать зал: широкий с добротной кладкой из большого тесаного камня. Свод уносился вверх, где образовывал несколько арок, а по стенам лишь тоненькие деревянные подпорки. Весь упор конструкции уходил за пределы стен, делая коридоры замка извилистыми и нагнетающими. Стены украшали большие гобелены, подвешенные на позолоченной перекладине и спускавшиеся до светлого осинового пола рядом пушистых, но уже зашарканных кистей. Вдоль стен пролегали суровые своей простотой скамьи, словно в Соборе святой Кцины Нитрийской в Криштенбурге, покровительницы нищих и обездоленных. Многие баронеты в долгих заседаниях отсиживали себе зад, но теперь, как говорил граф, они знают, что значит тяготы лишений роскоши. Добрыми они все-таки не становились. Между длинными, тянущимися скамьями оставалось огромное пространство, которое вполне уютно уменьшал ряд южных ковров. Дорогое удовольствие, если учесть, что казна графа Боэмунда в последнее время подверглась значительным тратам на праздники и приемы.
― Именно, что за чертом, ― мягко произнес маг, голос его казался выше, чем у остальных мужчин, обольстителен и нежен, но с тем за ним скрывался яд.
― Так схвати его за рога и тащи к себе! Что мне душу жмешь? ― крикнул Боэмунд, безутешно полагая, что тем самым ночной гость оставит его в покое.
― Мой черт прыток, не уснул. Да, и веревки нет. Такую скотину, когда она не в духе, голыми руками не одолеешь.
Граф рухнул на стул, понимая, что игра в загадки началась.
― Так говори, что хотел и выматывайся к чертям собачьим!
― Даже волк с овцой нежней себя ведет.
Рене Густав нервно взглянул на гобелен, который пошел еле видимыми волнами; пламя факелов предстало подобно треххвостым гонфалонам.
― За нежностью к камеристке иди. Любит слушать во весь рот.
Удрученный усталостью Боэмунд пропустил быстрое и почти неуловимое движение гостя. Слабая шутка графа, он понимал, даже его не развеселила, что говорить о пришельце.
― А может лучше к твоей прелестной дочке? ― он обождал, пока слова вкрадутся в неторопливое, сонное сознание Боэмунда и продолжил: ― Ах, нет! Так с чертом поступать я не могу. Она же девственна и мила лицом, как наипрекраснейший ягненок.
― Стража!
― Не стоит ягненку горло резать самолично, ― сухо и твердо проговорил гроссмейстер. Ставка была сделана, и графу осталось лишь побить выпавшие на костях две пятерки.
― Свободны…
Граф отмахнулся от стражи, как бы говоря, что еще не время, слишком рано прибежали. Но они тоже не лыком шиты. Если Боэмунд, их добрый властитель, позвал единожды, значит, позовет и дважды, и трижды. Поэтому далеко отходить они не стали, вполне возможно, что этот ночной гость, который каким-то неведомым им образом проскочил в замковую залу, вновь оскорбит честь добропорядочной семьи.
― Чего тебе нужно? ― серьезно спросил Боэмунд, напрягаясь на своем стуле.
― Растопи в ушах воск! За чертом я пришел. Иного мне не надо.
Граф посмотрел в глубокие глазницы гостя, которые на секунду осветились кроваво-желтым, когда ветер внезапно пронесся по зале и тронул факела.
― Так бери меня к чертовой матери!
― Ты все-таки не понял, ― ласково, словно обиженному ребенку, проговорил маг.
― Не юли, лукавый! Говори прямо! ― приказал Боэмунд.
― Догадайся. Личного ничего, но этой кладке и тому гобелену я не доверяю.
― Там никого! Всего лишь ветер!
Рене Густав резко повернулся к полотну, затем быстрыми, неуловимыми движениями подбежал и резко откинул гобелен, сорвав его с перекладины. В чадящем с копотью свете сжалась маленькая девочка, лет тринадцати, в одной ночной сорочке, босая. Она клацала зубами, но любящему отцу – графу Боэмунду – было все равно, от чего она дрожит: от страха или от холода.
― Ягненок, когда же явишь ты свой голос? ― маг повел себя словно церемониймейстер на спектакле, когда пошла заминка в пьесе.
― Папочка!.. ― девочка побежала к отцу, рыдая.
Боэмунд покрывался багрянцем оттого, что не может в эту минуту раздавить пришельца голыми руками, которые успокаивали Вальпургу. Гнев и злоба, отчетливо читавшиеся в напряженных глазах графа, только подогревали властолюбие гроссмейстера, а с тем и его собственное самомнение.
― Любовь… О, сколько смертей она несет? Чума лишь зубная боль на фоне этой гибели. Ягненок, иди ко мне.
― Папочка, кто он такой?
― Стража!
― Нет разума в тебе, граф Клеетеппих. Но в чертенке есть. Теперь она моя! ― сурово, с натуженными тонкими губами, проговорил гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки.
― Папочка-а!!! ― визгливый детский крик заложил уши не только отцу, но и всем, кто находился в зале. Всем, только не Рене Густаву.
― Стойте!.. Ты не взял дочку, даже с места не сошел. Так какого черта тебе нужно? Кого? ― недоумевал граф.
― Почувствовал, откуда ветер дует? Скажу: ту, которая тебя срамит при всех.
― Таких не знаю, и знать не хочу! Никто из моей семьи или слуг меня не посрамил. Ты ошибся! ― воскликнул граф, прогнав в памяти все несчастья, что выпали на его тронутую сединой голову.
― Разве? ― неподдельно удивился маг.
― Если и найдешь, кого ищешь, черт с тобой, бери ее!
― Построить замок ты не сможешь за ночь… Как говоришь, зовут младшенькую дочку?
― Лжец! ― Боэмунд молниеносно вскочил со стула, держа на руках Вальпургу. Он понял, какую ошибку допустил. Не далее, как сегодня Кунигунда, занимавшая почетное место в колыбели, заставила графа переодеться.
― Ягненок, ты свидетель. Твой отец сам отдал мне твою сестру, что нынче прервала прием…
Стража застыла в недоумении. Граф взбесился такому щедрому подарку, который он вручил магу.
― Тень в ночи искать не стоит. Стража подтвердит. Прощаний я не жду.
Гроссмейстер распахнул плащ и раскружился, заставляя широкие полы взметнуться в воздух. Пространство искривилось и начало медленно затягиваться вокруг плавно танцующегося мага. Оно сжималось, и темный силуэт растворялся в тусклых бликах от чадящих факелов, направивших пленительное пламя в ночного гостя. Вихрь взметнулся к сводчатой арке и стрелой рухнул в пол, словно в воду. И как положено, тяжелые круги расплылись по комнате, сбивая с ног застывшую от изумления стражу и графа, заслонившего могучей спиной Вальпургу.
― Я посрамлен своею дочкой… ― сказал он, наконец, вновь усевшись на стул и запустив глаза в размеренно полыхающий огонь. Как бы сказать о случившемся жене, графине Изабелле.
― Будь ты проклят, Рене Густав де Шато-Сале!
― Я оставлю ее живой… ― развеял прохладу лукавый голос гроссмейстера Ордена Магов Белой Руки.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 1-10-2007, 23:59

[Дени де Сен-Дени >>>]

Дочери Тьмы. Лицемерие

1
По темным дворам Небенвюста, Дитрих с кузиной добрались до самого безопасного для них в столице места – таверне «Братья Тильке», где, как известно всем, укрывается Гильдия Убийц. Известно всем, но не каждому ведомо, кто же ее Глава. Ходили слухи, что им был некий Рыжий Таракан, ведь таверна ранее называлась так. Потом говорили, что сам Некромант заведует делами неподкупных убийц. Словоохотливые наемники наперебой хвалились, что Главой Гильдии Убийц является дочь Вольфа, хозяина таверны. Лишь самим убийцам было известно, кому на самом деле принадлежит Совет.
Дитрих нервно посапывал в одной из комнат таверны. Его мучили кошмары. Неприятный образ Инквизитора хохотал над тщедушным лекарем. Некромант ворочался. Его одолевал жар. Он просыпался в горячем поту, но добрая Эрменгарда всегда оказывалась рядом с влажным платком. Она любила Дитриха, однако сказать ему об этом не могла. Врожденная немота. Юная дева давала понять это теплотой души и трепетным отношением к израненному телу лекаря. Некромант никогда красавцем не являлся. Слабодушные и верующие девушки слетались на него, как на святого, словно ублажение униженного очистит их души. Эрменгарда не стала исключением. Сначала Дитрих протестовал насчет служанки, но верная кузина настояла. Моргретта умела уговаривать.
― Если она потеряет от тебя девственность, я убью ее, ― так сказала Смерть.
Добродушный лекарь, которого воротило от убийств, сжалился над служанкой. И раздражался, когда ухаживания за седовласым лекарем перерастали в похотливые игры. Он позволял себя целовать, делать все, что ей взбредет в молодую непорочную голову, но если Эрменгарда переходила дозволенную грань, Дитрих одевался и скрывался в городе. Некромант не любил служанку, как любят друг друга молодожены. Зато она краснела от смущения, лишь при одном виде или произношении имени своего возлюбленного. Дитрих любил кузину. Моргретта отвечала откровенной взаимностью только лишь в своих страстных мыслях. Смерть всегда держала лекаря за руку, когда позволял момент, кокетничала с ним или флиртовала, но этим дело заканчивалось. У посторонних складывалось впечатление, что отношения Дитриха и Моргретты вполне удовлетворяют нормам поведения, и ничего зазорного нет в их движениях и действиях. В конце концов, они родственники. К тому же лекарь держался даже хладнокровнее кузины в такие моменты. Порой казалось, что он одинаков во все дни и часы. Только Моргретта знала, что скрывается за утомленной жизнью маской – любовь. Любовь к ней, к его единственной, верной, но несбыточной мечте.
Если Эрменгарда и понимала это, то всячески старалась этого не показывать. У хозяина есть властная кузина. Одно слово милого, служанка будет ублажать Моргретту, как и его, ее единственного.
Дитрих очередной раз приподнялся над подушкой. Горло сдавливал кашель, дышал лекарь хрипло, через рот. Эрменгарда провела пальчиками по небритой щеке. Затем она утерла пот. Белые тонкие ручки уложили лекаря на подушку. Служанка легла рядом, сложив пшеничноволосую голову на грудь возлюбленного. «Спи, мой милый, мой дорогой и самый лучший на свете. Пусть раны и разочарования тебя не тревожат. Я рядом с тобой. Спи, пожалуйста, спи. Я рядом. Я твоя», ― мысленно разговаривала служанка.
Грудь поднималась и опускалась, поначалу быстро, вслед за тем спокойнее, равномерно. Эрменгарда задремала, но Дитрих глаза не смыкал. Он думал о Моргретте. Ему столько раз приходилось видеть смерть, что научился забывать о ней, и мечтать лишь о другой Смерти. В часы разочарований, гнева, ярости лекарь вспоминал кузину – светоч его жизни. Он вспоминал ее ласковые руки в Шварцфухсберге, ее игривость, когда впервые увидел кузину в таверне. Вспоминал сон-траву, которую она подмешала ему в вино. Представлял казнь, когда Родегер, их лучший друг, на показ казнил Моргретту. Как же он тогда перепугался за нее. Он думал, что она умерла. Припомнил глухую деревушку, где кузина говорила с его отцом – Якобом. Тогда-то он и узнал, что любовь к Моргретте так и останется мечтой: она – кузина, родная кровь. Отец Дитриха не потерпел бы инцест; ее отец – Вольф – тоже. Священник и убийца – хорошая парочка любящих своих детей отцов. Любить не запретишь, любить запрещают надежные законы и нравы.
Насколько Дитрих не любил нормы поведения, но Священное писание уважал, и с тем относился ко всему по заповедям, считая верными и истинными нормами. Все остальное он называл животными предрассудками порочного общества. Моргретта с ним была согласна. И все же вопреки всем правилам влюбилась в кузена, как и он в нее.
― Мора, мора. Любовь к тебе разит больнее бубонной чумы, ― прошептал Дитрих.
Эрменгарда приподняла голову и взглянула на возлюбленного, выпрашивая повторить. Лекарь улыбнулся и провел рукой по ее волосам.
― Спи, пресвятая Эрменгарда. Я тоже скоро усну.
«Навряд ли, конечно» - уже подумал он.
― Сейчас обдумаю вечерние дела и усну.
«Кого же обвинить в лицемерии?»
Дитрих продолжал гладить служанку; задумался и не заметил, как та уже посапывала и видела сон о первой брачной ночи с ее господином. В отличие от некроманта тринадцатилетняя Эрменгарда была счастлива.

2
Рене Густав бешено расхаживал в опочивальне. Девичий крик Кунигунды его раздражал. Детский плач врезался в слух сотней игл. Разъяренный гроссмейстер не мог сконцентрироваться. Малышка барахталась на мягкой перине мага, словно на прибережье. Она была голодна, к тому же пора было ее перепеленать. Запах естества резал Рене Густаву нос. Маг привык к благовониям от сжигания можжевеловых веточек и отвара из шиповника. Резкий смрад от Кунигунды приводил его в ярость пуще самого крика. Гроссмейстеру приходилось выбирать: либо слышать надрывной плач, либо нюхать человеческие зловония. Он выбрал единственное лекарство от настигающей его разум мигрени: уединение, чтобы набраться энергией, затраченной на портал и перелеты до замка Клеетеппих и обратно.
Рене Густав вышел в богато обставленный коридор и перемолвился с монахом. Тот спешно убежал по поручению, а гроссмейстер прошел до винтовой лестницы и поднялся на площадку смотровой башни. Оттуда открывался ослепительно-зеленый вид на виноградники гроссгерцога провинции Грюнхюгель, занявшие склоны холмов. С юга на север, огибая Вайсбург справа, в долине протекала Грюндерфлюс, река Основка; далекие деревушки располагались по ее зеленым пологим берегам, заросшим лозой, тисом, вязом, ивами и ежевикой. Отражения наливающихся соками виноградников обволакивали реку в триколор. Даже герб Грюнхюгеля отражал эти три цвета: зеленый щит с лазурным столбом, обремененный тремя серебряными гроздями винограда. Небесно-голубая финифть говорила о благосклонности погоды и водных ресурсах в провинции, а грозди из белого металла – о монополии на выращивание и продажу вина, сока и самого винограда.
Чуть поодаль, в одном дне конного перехода, виднелось темное озеро, из которого вытекала малехонькая речушка. Она узенькой змейкой спускалась по склону и впадала в Основку. На вершинах некоторых холмов, реже в низине замечались мелкие и довольно крупные шпили соборов, монастырей и замки мелкопоместных и влиятельных феодалов, мелькали таможенные и ставшие историей контр-замки.
На северном склоне Лучшего холма, на котором возвышался Вайсбург, отвели пастбище для скота и лошадей, на восточном и южном произрастал виноград, посаженный вперемежку с базиликом, орегано, чабером, розмарином и шалфеем. На западной стороне, самой крутой на расстоянии четырехсот ярдов позировала ухоженная аллея, где летом красовались сливы и вишни, а осенью рябины, черноплодки и каштаны. Огораживали холм, подобно забору, посадки из можжевельника и шиповника, так полюбившиеся гроссмейстеру.
Рене Густав вдыхал свежий воздух полной грудью и успокаивался. Радость и безмятежность приносили певчие птички, рассуждающие о сладости жизни и счастливом бытие. Маг ощущал всем телом, что красно-фиолетовая аура его тела постепенно сменяется на тепло-синий цвет; чувствовал огромный прилив сил. Не стерпев мелкой вибрации, ставших ватных от наслаждения, ног, гроссмейстер сел на посыпанный соломой каменный пол и прислонился к зубцу. Закрыв глаза, он наслаждался упоительной силой природы. «Бога продам, лишь бы мне дали поклоняться Природе! ― неожиданно для себя мысленно воскликнул маг. ― Столько запахов, столько цветов! Это не скучное собирательство собственных потаенных страхов, обозначенных двумя словами: Единый Бог. Природа – мать блаженства. Ее силы нельзя истратить, поклоняясь Ей. Природа привносит в нашу жизнь счастье, а не иллюзорное чувство свободы и спасения. Разве я Первочеловек? Я всего лишь часть распрекрасной матери Природы! Я могу и умею использовать Ее силы ради собственной цели на благо других. Лишь с Ее помощью я смогу собрать все девять медальонов Всецарствия! Я стану вечным поклонником Природы!»
― Блаженство… ― пробормотал гроссмейстер.
Зорчий обернулся на господина, не понимая, чем же тот так доволен. По стране ходит чума, где-то еще поговаривают о злодеяниях некроманта. Люди жалуются на магов Ордена, обвиняя их в колдовстве и пособничестве Искусителю. Ко всем прочему шаткую репутацию магов подрывают Гильдии Черного Жезла, Магов Лазурного Неба и Охотников на Ведьм. Зорчий пожал плечами и отвернулся. Движение от взгляда Рене Густава не ушло.
― Ты жмешься, подобно виллану, у которого спросили о том, как слышится музыка. Знаешь, Бедрих, ты – глуп, поэтому и зорчий, а не искусный маг хотя бы второго круга. Сила в тебе есть, но использовать из-за своей глупости, так и не способен. Скажи мне, что ты видишь?
― Земли.
― В том-то и дело, что земли. Если бы ты видел Природу и Ее силу над смертью, тогда бы ты стал выше в собственных глазах.
― Не дурите мне голову, мессир. Выше того роста, который я имею в свои двадцать пять, уже не стану.
― Ты глуп. Единый Бог прощает это.
Рене Густав встал.
― Ладно, поговорили и хватит. Пора приниматься за работу, ― вслух подумал маг.
Зорчий обернулся и еще раз пожал плечами.
― О, да. Бедрих, забыл спросить: у тебя знакомые женщины есть?
― Устав запрещает…
Гроссмейстер скорчил недовольную рожу и всхлипнул уголком рта, затем застыл с надувшимися губами.
― Вот что, Бедрих. Снимай боевую котту и одевай орденский гарнаш. Теперь ты будешь обучаться у Оттона фон Эльштернвальда третьей ступени первого круга нашего данного нам от Единого Бога магического ремесла.
― Знаю одну девочку, но уже дозревает. Зовут Эрменгарда. Она моя сестра. Недавно переехала в столицу, ― торопливо сказал новоиспеченный ученик.
― Ты все-таки глуп, Бедрих… Оттону скажи, чтобы к ночи доставил ее в наш замок!
С этими словами Рене Густав вернулся в опочивальню, где монахи колдовством успокоили несносную Кунигунду.

3
Все утро Моргретта отмокала в большой бадье с мыльной водой и цветками ее любимого жасмина. Тело ныло от перенапряжения, а сама убийца – от сухих волос. Она пробовала все, только бы ее длинные черные локоны наполнились прежней восхитительной силой. Ради такого случая Милла, разносчица, послала мальчишек в Кайзербург за третьей верной подругой Моргретты – Эрлиндой Русоволосой, ныне кайзериной. Немедля та примчалась с камеристками и динеринами. Седельные сумки скрежетали от разномастных масел, экстрактов трав, растворов пахучих веществ, склянок со смесями, кремами и просто листочков, цветков и хвоей; находились в сумках несколько видов ягод, сушеных плодов и даже мед. Отдельно откапывались завернутые в шерсть небольшие дощечки из березы, клена, лиственницы, осины, рябины, сосны, яблони и ясеня. Интересны были наборы для курения, чая, снадобий; порошки простых веществ и смесей. Также у Эрлинды имелись специи, кора и смолы, которые, если бросить в огонь, давали смешащий или грустный дым, другие курения успокаивали или вызывали страх, беспокоили или возбуждали, вызывали видения или раскрепощали, наводили пьяный дурман или призывали к полному равнодушию и безразличию, кроме самого себя.
Это все она привезла разом в нижний город столицы. Упитанная с длинными русыми локонами Эрлинда спрыгнула с лошади и прямиком направилась в таверну. Кортеж разделился надвое, камеристки вошли, а менее знатные динерины остались на Блюменштрассе.
― В чьей тут кошачьей шерсти застряли собачки, подобно тому, как шелушиться кожа и возле глаз распахивается нива?
― Я так рада, что ты, то есть Вы пришли… ― быстро начала Милла, одновременно вытирая влажные руки о фартук и склоняясь в поклоне.
― Бедная Милла, как же тебя закрутило от банкиров-ростовщиков, я их тоже не люблю.
Эрлинда подошла к разносчице. По обычаю, та упала на колени. Кайзерина надула губы и отвернулась.
― Я тут, понимаешь, через весь город масла везла, думала, встретят пусть не с фанфарами, то хотя бы как старую подругу, а тут такие важные дела с учтивостью и ублажением моего высокомерия. Смотрите, как бы не пустила по миру весь ваш… убийственно страстный и смертельно интересный… притон.
Она вновь повернулась и подмигнула голубоглазой мидгарке, сжавшейся в поклоне.
― Где наша жасминовая кошка?
― Там.
Милла махнула в сторону стены.
― И что с тех пор произошло?
― Как вернулись с Дитрихом, так сразу в воду.
― Выколдуй ее из той комнаты, пусть в другой – отмокает.
― Сию секунду, ― торопливо сказала Милла и, подбирая подол синего, под цвет глаз, платья, рванулась по направлению к двухстворчатой двери.
Эрлинда осмотрелась. Та же начищенная стойка, которую она помнила с прошлого раза, испещренные ножами и кинжалами дубовые столы. Тот же скрипящий пол, две огромные бочки по правую руку от двери, высокая скамья с пинтовыми кружками на ней. Сверху, на переборках нефа сушилась рыбацкая сеть. На стенах горели три факела, которые тускло освещали общий зал. По левую сторону от двери наверх уходила прямая лестница, под ней располагалось хранилище посуды и разной утвари. Рядом с дверкой свисали несколько косичек с чесноком и луком. Как и четыре года назад, ― решила Эрлинда, ― бывают места, которые со временем не меняются.
Через полчаса в небольшой комнатке она растирала волосы подруги свиным жиром с добавлением березовых лепестков. Моргретта закрыла глаза и расслабилась от витающего запаха фимиама. Всплески воды слегка заглушали веселое потрескивание янтаря в чаше для курений. Ухоженные руки болтуньи бережно омывали прядь за прядью, иногда они проскальзывали на плечи и гладили гладкую шею с хорошо различимыми ключицами. Эрлинда клала в ямки сначала экстракты луговых трав, смывала их оливковым маслом, а затем водой. Кожа розовела и становилась мягкой и податливой. Руки спускались все ниже и ниже. Моргретта от наслаждения начала уходить в безмятежность и слегка замечталась.
― Дитрих… братик…
Эрлинда встрепенулась сама и брызнула водой в лицо подруги. Та подскочила в ясеневой бадье и вылупилась на кайзерину.
― Мора, я думала ты от фимиама расслабилась, но вижу, что тебе кого-то не хватает.
― Ты это о чем?
Моргретта стояла по лодыжки в воде. Быстрые капельки стекали по ее хорошо сложенному и упругому телу, скатывались по-кошачьи выгнутой спине и падали в бадью.
― Как о чем?! Ты давно с мужчиной была?
Вопрос девушку смутил. Красивые карие глаза с пушистыми ресницами не хотели понимать Эрлинду. С чего это вдруг та стала заботиться о чужой личной жизни? ― промелькнуло в умытой голове. Распускала руки, гладила подругу по интересным местам, так что же она хочет? Моргретта встрепенулась.
― Кошка моя, ― ласково проговорила Эрлинда, присаживаясь на небольшую скамеечку возле бадьи, на которой она ранее стояла. Руки заключили в себе ладонь подруги, а пальчики пробежали по костяшкам и начали успокаивающе массировать подушечки, ― ты влюбилась.
― Что ты несешь?
Моргретта с силой вытащила руку. Эрлинда настойчиво потянулась за девушкой.
― Ясно, влюбилась. Зацепили рыбку на крючок. Поздно барахтаться, крючок в тебе и лишь сильнее поддевает. Смотри, как бы не подсекли в постель.
― Да о чем ты?!
Раззадоренная болтунья оперлась о край бадьи и вытянулась, подбираясь глазами ближе к девушке.
― Неужели не понимаешь? Сейчас отнекиваешься, а в мыслях его представляешь? Как это он без тебя? А вдруг он с другой лежит? А вдруг та его любит…
― Нет! Хватит! Перестань! Я ему сказала…
Моргретта увидела, как в зеленоватые глаза кайзерины вспыхнули победным пламенем, ее речь стала триумфальной и более высокомерной:
― Вот видишь, моя жасминовая кошка, ты сама призналась в содеянном грехе.
― Каком еще грехе?!
― Ты уже с ним спала?
― Молчи!
― Значит, нет. Это он не хочет, или ты?
― Молчи!
― Или ваши отцы?
― Нет у меня никого!
― Поздно отнекиваться. Сама сказала, ― кайзерина нарочито заговорила шепотом: «Дитрих… братик…»
― Да, он мой кузен. Это ничего не значит.
― Слухи по городу торопятся. Смотри, как бы не вышло инцеста. Вольф тебе не простит.
― Прекрати! Если ты об этом расскажешь, не прощу тебя Я!
― Любишь! Любишь! Любишь! Наша Смерть влюбилась! Я так и знала! Так и знала!
Эрлинда начала подпрыгивать от радости. Радовалась сразу по двух поводам. Первое, она оказалась права. Это всегда радовало. Второе - за подругу, которая, наконец, остепенилась и завела тайного поклонника. Это тоже радовало, если тайный поклонник не Родегер, ее супруг.
От прыжков скамеечка заходила ходуном, пока не наклонилась и не вылетела из-под ног кайзерины. В резком ужасе пальцы вцепились в бадью. Эрлинда тянула ее на себя. Инстинкты Моргретты сработали отлично. Она схватила подругу и лишь потом поняла, что бадья накренилась и падает.
Поздно. Деревянный край скользнул по полу. Бадья опрокинулась, заливая двух подруг.
― Я же тебе говорила, что ты влюбилась: совсем разум потеряла! ― радостно заключила искупавшаяся Эрлинда.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 10-10-2007, 20:47

[Дени де Сен-Дени >>>]

4
Жаркий день утомлял жителей Небенвюста. Многие пожелали скрываться в тени молодых и сочных деревьев на берегу Крюмменфлюс, реки Излучинки, змеей изгибающей широкое русло. Другие, вопреки наставлениям здравого смысла, блуждали по тесным неприглядным улочкам столицы Империи Гиттов: одни спешили на вечерню, остальные заглядывались на серые фахверковые дома с обычной для этих мест красной черепицей. Лица людей источали печаль и ненасытное желание проводить не по-весеннему знойный день и возрадоваться чарующей прохладой утренних часов следующего дня. Они в это верили и надеялись на Единого Бога, который, по их суевериям, обязан в Майский Праздник облагородить погоду.
Солнце зевнуло в облака и через пару минут вновь устремило сонмы тонких разящих загаром и ожогами лучей к сухому и зачерствевшему Небенвюсту. Такова расплата за соседство с Пустыней Мертвых, что в семи днях пути на юг. Светило прошлось по крышам, стенам, усыпанным измученными сменой ординаторами, башням и казармам; скользнуло по мутным из «лесного» стекла окнам бюргеров и ростовщиков; прислонилось, словно влюбленное, к стрельчатому куполу Собора святого Антония, чья часовенная башня с крытой колокольней возносилась выше верхушек тополей в аллее близ Хандельстштрасе.
По этой широкой, в две повозки, улице ровным шагом поторапливался Дитрих. Он закутывался в бурый, невзрачный шерстяной плац, который укрывал от жары и от холода зимой; а глубокий капюшон уводил во мрак белые волосы, так неприветливо сочетавшиеся с молодым, без единой морщинки, лицом. Это шел уже не двадцатичетырехлетний муж, но некромант, который сделал на «костях» непомерную ставку за достигнутые знания. Об этом утверждали холодные, потерявшие вкус к жизни, льдисто-голубые глаза. Под капюшоном они казались измученными и томными, как и многие другие очи, что провожали Дитриха вслед.
Людям незнакомец не нравился. Другого он не ожидал. От него веяло могильной прохладой и самим Белым Господином – смертью; словно недавно незнакомец владел всем, и в одночасье лишился самого дорогого; словно единственной ценностью в его жизни осталось одиночество… и любовь.
Дитрих сильнее закутался в плащ, подобно тому, как скрываются от озноба в страшный и промозглый февраль. Прохожие, красные от жары, потные от палящего солнца, посмеивались. Некоторые указывали пальцем. Дитрих склонил голову, чтобы не видеть их лиц, не знать, кому именно он обязан оскорблению.
Да будут они все прощены, ― безмолвно крикнул лекарь, словно пытаясь избавиться от наваждений. Его взаправду трясло от случившегося прошлой ночью, когда его слова убили Великого Инквизитора. Четыре года назад, как давно это было, думал Дитрих, как же тебя изменили мой наставник? Сколько же ты держался от искушения? Когда тебя одурманил Искуситель? Из-за чего ты разогнал Орден? Почему имена сестер в черном томе Конгрегации Доктрины Веры. По какому праву ты, Фридебрахт фон Гистерхаус, стал виновником злодеяний и убожества Ордена святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов.
Дитрих встрепенулся, сознание прояснилось, будто его голову высунули из шатра и повернули к озеру, с которого ветер гнал потоки холодного воздуха. Маленькие капельки скопились у глаз, но не решились скатиться вниз. По телу пробежали прохладные мурашки. Лекарь поднял голову и увидел, что чуть было не прошел поворот на Соборную Площадь.
Кому была выгодна смерть Петро де ля Флю-Букле? Кому он мешал? Явно не Фридебрахту! Кто желал отравить Фолквина? Кто метил на его место? Явно не Фридебрахт! Кто живет лицемерием перед лицом гиттов?
Сумерки неумолимо надвигались, солнце отступало за горизонт, усыпанный почти девственными лесами. Оно озаряло голову лекаря, ослепленный им брат-послушник вглядывался в пустынную площадь, по которой торопился лишь один человек. Его венчал ореол потускневшего солнечного диска. Брат перекрестился и учтиво склонился перед путником.
― Да благословит тебя Единый Бог, Который Своим проведением привел тебя сегодня в наш Собор. Вечерняя месса вот-вот начнется.
― Знаю, брат мой, ― глухо ответил лекарь.
Дитрих вплотную подошел к массивным дубовым створкам Собора и с нараставшей силой толкнул их, как три года назад, когда перед бегством выпрашивал Благословения. Теплый и нежный аромат мирры и ладана овеял его, пропитался под одежду и согрел душу. На секунду лекарь закрыл глаза и вновь открыл. Его взору предстал большой молельный зал со скамьями и большим алтарем. Мессу начинал сам архиепископ Нитрийский. Он решил сам служить ее, добавив к ней заупокойную молитву по Великому Инквизитору. Архиепископ простер руки, приветствуя путника, и жестом показал свободное место.
Сколько еще в мире Зла! ― подумал некромант, продолжая стоять в дверях.
Архиепископ заволновался, прихожане почувствовали это и обернулись на незнакомца. Он не отваживался переступать порог Собора. По залу пошли негромкие разговоры, люди обсуждали путника в буром плаще, поглядывали на архиепископа.
― Прошу Вас, ― ласково начал священник, ― займите свободное место.
― Это я прошу Вас помолчать! ― выкрикнул Дитрих.
Шорох в зале усилился. Интерес к незнакомцу возрастал.
― Как?…
― А вот так, архиепископ Нитрийский! Я не мир пришел принести, но меч для грешников, меч веры праведной! Силой выбора святой Антоний размягчил ваши тленные души! Он болтал о свободе и спасении! Он был прав! Но вы, тщедушные подлецы, вновь обратились в грех! Ваш выбор – Зло! И Господь решил изгнать нечестивцев из рядов служителей Дома Его! Вы собираете скверную на ближнего своего, пишете доносы на сына и отца своего! Не любите свекровь и тещу свою! В ваших думах лишь власть денег под гнетом Главной Торговой Гильдии! Что дадут вам ваши деньги и проценты?! Вы себя об этом спрашивали?! Нет! Они насытят ваши чрева и чрева сыновей ваших, но отнимут у ближних ваших! Об этом заповедовал нам Единый Бог?! Нет! Единый Бог не говорил: «Имя мне – Деньги». Я возмездие Единого Бога за своенравие и разнузданность среди детей Господних! Я избавлю мир от скверны и порока! Когда погибнут все грехи от уст моих, мне припишут смертный грех, и меня осудят, и убьют мечом! И придет на мир Тьма, полная фальши и лживых увещеваний! И восстанут вновь грехи, и сыграют пляску смерти на людских гробах! Вы, тупицы, жалкие грешники! Склонитесь пред Всемогущей Силой Божьей! Встаньте на путь праведный! Ибо в искуплении грехов спасение наше! А тем, кто обращается в пороки, Единый Бог оскопит душу и ввергнет ее в Мир Немертвых, и вы вечно будете скитаться по пустыне в поисках глотка воды от жажды, но не будет вам воды, ибо желания ваши низменны и чревоугодны! Но не умрете вы, ибо милость Божья границ не чает! И всегда надеется Он, что отлученные от Него, к Нему придут! И тогда Он прострет руки ангелов Своих и поднимет из Геенны лучезарные ваши души! Но если вы и вновь в грех обратитесь, то гнить в огненном вам пепле до скончания веков! Аминь!
Дитрих закончил. Он склонил голову и быстро перекрестился двумя перстами. Зал замер. Завороженные необычной речью человека, прихожане, среди которых встречались весьма влиятельные в городе люди, затаились и ждали продолжения театра. Многие из них подумали, что все это подстроено для привлечения новых единоверов. Лекарь знал это, он был в курсе всех дел в Небенвюсте, и в особенности разбирался в политике Церковной верхушки.
― Что значит эта речь?! ― заговорил архиепископ, и люди повернули свои любопытные носы к нему. ― Храм Божий, этот Собор святого Антония никогда еще не терпел подобных издевательств над верой! Люди праведные, ― распростер он руки, ― сжалимся над юродивым, который возгордился своим откровением. Помолимся и за его душу, ― архиепископ взглянул на лекаря. Тот по-прежнему стоял на пороге Собора, склонив голову; капюшон скрывал его лицо. ― Открой нам свое лицо и назови имя, чтобы могли за тебя помолиться, ― резким и грубоватым тоном произнес священник.
Дитрих чувствовал, как его раздевают, срывают капюшон и обнажают тело, как снова орет толпа на Центральной Площади, как хлюпает плеть о брусчатку, как постукивает о камень палка – сорок ударов и вечный позор. «Некромант!» ― слышалось лекарю. Прошло четыре года, но боль никак не уходила, возвращаясь и теребя шаткое сознание Дитриха. В последнее время ему стало тяжелее себя контролировать. Лекарь пошевелил ногой – стальные похожие на когти горгульи крючки вериг впились в плоть, унося с каплями крови туманное сознание. Боль стала для Дитриха последней надеждой для самоконтроля. Это обратная сторона дара упокаивать души убитых безвинно.
Он закрыл глаза и резким движением скинул капюшон. По залу прокатился шорох и негромкие вздохи, и «малые славословия». «Некромант», ― послышалось лекарю. Он открыл голубые глаза и гневно уставился на архиепископа.
― Дитрих Тильке, которому покойным кайзером Каспаром Третьим Объединителем дарована фамилия покойного лекаря Дитериха Шварцфухса! Я лекарь, прозванный некромантом, брат распавшегося ныне Ордена святого Печольда Немертвого, святого Ордена Некромантов! Я тот, от чьих уст ныне ночью умер Фридебрахт фон Гистерхаус, Великий Инквизитор! А теперь Единый Бог привел меня в Собор по твою, архиепископ, душу!
Священник отступил за алтарь, но наткнулся на что-то острое и остановился, не в силах обернуться.
― И куда мы собрались? ― ласково шепнула ему на ухо Моргретта.
― Тихо! ― перебил Дитрих нарастающее волнение в соборном зале. Люди повиновались, даже маленький ребенок перестал рыдать. ― Выслушайте голос Божий! Этот человек, который собирался служить мессу для вас, неповинных, является сборищем порока и греха! Три года назад именно по его слову тело кайзера Бертрама Нита было оставлено гнить неупокоенным! По его слову началась война с ломеями! Именно он так забоится о своей репутации, что в Гильдии Убийц, лишь его заказов на сумму более шести тысяч гульденов! Вот на что идут ваши пожертвования Собору святого Антония! Этот человек говорит медовыми устами, затаив в душе змею! Посмотрите, что в пост едят ваши дети – чечевицу и пшено, хлеб и воду, а он есть то, что опасается в пост и кайзер – мясо! Не оттого ли он так краснощек?! Не оттого ли его жирное пузо, набитое всякой дрянью, свисает ниже чресл?! Сколько тебе осталось смердеть, архиепископ, объедая неповинных праведников?! Год?! А может Смерть уже стоит у тебя за спиной?! Твои слова для паствы нужны Господу меньше, чем твоя нечистая душа, которую он ввергнет в Огненную Геенну!
― Помилуй… ― заблеял архиепископ.
― Не я сужу!
― Убить! Убить! Убить! ― закричали люди.
― Помилуйте!..
― Поздно каяться в грехе!
― Ради Единого Бога! Ради святой Марианны!
Дитрих промолчал.
― Так будь же ты проклят, некромант!
― Убей, сестра, вторую дочерь Тьмы – Лицемерие!
Нож обогнул толстую шею архиепископа, затем прошелся от левой мочки уха до - правой. Кровь брызнула на алтарь, убранный белым шелком, а затем безвольное тело повалилось на него. Так древние ломеи убивали скот на заклание.
Последнее, что чуял архиепископ перед холодной темнотой – сладковатый и нежный запах жасмина.

5
Створки Собора захлопнулись.
Дитрих укрылся капюшоном и побежал. На пути встал монах. Его руки вскинулись, откидывая рукава черной сутаны и обнажая белую хлопковую рубаху.
Маг!..
По лицу монаха пробежал красный огонек. Воздух между ладонями съежился и закружился, сворачиваясь в подобие шара. Маг сконцентрировался. Густой воздух нагревался, уже виднелись расплывчатые очертания, словно горячий воздух искажает вид горизонта пустыни. Монах двигал руками так быстро, что Дитрих еле улавливал его движения. Лекарь делал шаг влево, маг за ним. Некромант – вперед, монах выставлял руки. От наступавшего жара Дитрих вновь и вновь ретировался, пока не споткнулся о камень. Маг рассмеялся, заклинание было готово. Воздух от трения об энергию монаха превращался в огненную материю плазмы. Он развевал волосы и одежду монаха и беспомощно распластавшегося на брусчатке Дитриха.
Только бы не совместил полюса! ― понадеялся некромант.
Неожиданно для лекаря движения мага замедлились, смех растянулся и стал гнусавым и басистым. По площади поплыл холод, и следом испарения вызывали туманную дымку, заволакивающую здания, величественный Собор и силуэт мага. Дитрих погружался в Мир Немертвых. На этот раз медленно, словно на размоченном плоту погружаешься под озерную зеленоватую гладь. Тяжелая кисельная атмосфера сдавливала шею, становилось трудно дышать. Лекарь разинул рот, чтобы вобрать полные легкие, но воздух стал настолько сжиженным, что приходилось тратить силы на дыхание, от чего оно превращалось в хрипатую пытку.
Площадь, окутанная туманом, потемнела. Проявились серые очертания валунов, языки зеленого пламени лизали их в мрачном танце. Дитрих увидел злополучные Врата в Преисподнюю там, где находились массивные двухстворчатые двери Собора. Вместо мага над ним возвышалась размеренно качающаяся фигура во власяной рясе. Из-под глубокого капарона выглядывали два изумрудных огонька. От духа разило смердящей гарью, словно его недавно подпалили.
― Здравствуй, мой хранитель.
― Не могу сказать того же. По мне лучше тебя упокоить как можно быстрее.
― Твоя правда. Впрочем, этот разговор отложим. Знаю, что магов ты не любишь. Поэтому я тебе помогу. Я же не хочу остаться в Мире Немертвых. Возле твоей ноги лежит камень. Возьми его.
Дитрих вспомнил, как Гильдебранд фон Ульрихбург помогал ему сражаться с братом Анри. Тогда все было просто. Удары шли медленные, и скорый юноша легко уворачивался от них. Но теперь, когда он привык, время замедляется реже. Лекарь схватил камень.
― Осторожно, он горячий! ― намеренно поздно крикнул дух.
Дитрих стиснул зубы и вдавил в себя скулы. Боль пронзала ладонь, словно в нее впивался еж. Лекарь чувствовал, как закипает кровь. Гнев осел на лице. Терпеть долго он не мог. Дитрих отшвырнул камень, покатившийся под ноги духу.
― Так тоже можно, мой хранитель.
Дух посмотрел на камень, уходящий в озерцо расплавленной магмы, которая бурлила с громкими хлопками.
― Теперь слушай дальше. В конце пещеры есть проход наверх, но там скользкие ступеньки. Беги! Сейчас же!
Дитрих послушался. Густой, пропитанный гарью, туман тормозил, а порывы сильного ветра пытались сбить лекаря с ног. Мелкие камни под ногами нарочито подкатывались под самые носки ботинок. Лекарь спотыкался, ныряя во влажный черный пепел, но продолжал бежать. Возрастала боль. Он уже терял сознание. Вериги впивались сильнее здесь, в Мире Немертвых. Боль, которая его спасала от потери рассудка, лишь усиливала марево беспамятства.
― Моргретта! ― закричал Дитрих.
Он кричал о помощи? Некромант умолял помочь ему. Умолял Моргретту, его любовь, несбыточную мечту. Вспоминая ее запах, волнистые волосы, тонкие губы и очерченные брови, прямой нос и радостные глаза, Дитрих забывал о боли, о камнях. Ему казалось, силуэт кузины ждет его на выходе…
― Беги, мой хранитель! ― ехидно крикнул дух. ― Третью Дочерь Тьмы ты убьешь без меня. Ты узнаешь ее. Не оборачивайся! Беги, хранитель!
Дитрих видел перед собой свет. Яркий огонек свободы в мрачной пещере страхов и невыполненного долга. Он спешил к нему, добирался любой ценой. Подбежав к подножию, лекарь обернулся.
Сияющая вспышка озарила пещеру, потушив зеленое пламя, и наполняя Мир Немертвых спокойствием и миролюбием. Рядом с духом стоял седой старик с окладистой бородой. Такой же мертвый, но священный, как подумалось Дитриху. Он его уже видел несколько раз на гобеленах и фресках в разных Соборах, церквях и приходах.
Это был пророк: святой Антоний.
Некромант задержался.
― Сначала я думал, что ты только пошутил, но теперь вижу: опять принялся за старое?!
― Я это делаю ради нашего всеблагого господина! ― ответил дух.
― Искуситель – твой господин! Ты погряз в грехе! И ставишь на этот путь благословенного лекаря!
― Где ты видишь грехи? Что Дитрих, что его кузина – чисты, как младенцы; как звери перед лицом Единого Бога.
― Ты живешь уже полтораста лет в Мире Мертвых; зачем тебе понадобилось упокоение души? Неужели устал?
― Так я тебе и сказал, раболепный миротворец! С тебя достаточно того, что я ради Единого Бога и от Его имени убиваю Дочерей Тьмы! Разве это не благо?! Вот оно Добро!
― Только зло имеет кулаки!
― Разве? Ты сидишь одесную Его там, в девятой сфере, как приближенный к Нему, разве ты не помнишь, каким был лекарь? Неуверенным, одиноким, кающимся и рабом чужих иллюзий! А каков он теперь! Жизнерадостный, влюбленный, обретший семью и верных друзей! Он движется к своей цели, он достоин быть великим Некромантом! Это его выбор! Он единственный из оставшихся братьев Ордена, кому может открыться сам Печольд Немертвый. Ни это ли благо?! Я делаю ему Добро, он отплачивает упокоением моей души.
― Тихо! Он слышит нас.
― В таком случае поговорим потом.
― Следующего раза не будет, низвергнутый в Геенну пророк Трифон!
― Как скажешь, ослепленный раболепием пророк Антоний!
Дитрих посмотрел на исчезающие силуэты, затем повернулся к яркому проходу. «Я упокаиваю богомерзкого пророка! ― ужаснулся некромант и склонил голову: ― У меня нет права выбора…»

6
Эрменгарда прилегла на постель. Прямые волосы цвета пшеницы разбросались по мягкой, набитой гусиным пухом, подушке. Девочка вдыхала запах Дитриха. Он здесь спал, ее любимый, ее ненаглядный. Седовласый лекарь стал идолом для непорочного ума. Дитрих – единственный человек, который относился к ней по-человечески, а не как к рабыни. Ее милый и нареченный.
Девушка всхлипнула. Слезинка выкатилась из глаз и упала на подушку, оставив крохотное пятнышко. «Нет, мне нельзя плакать», ― уговаривала себя Эрменгарда. Она поднялась и поправила за собой постель. В зеркале же увидела отражение зрелого тела. Многие в этом возрасте уже искали себе избранника, некоторые даже попробовали ночную свадьбу, чтобы не забывать, кто и когда лишил их девственности. Немой Эрменгарде становилось невыносимо от мысли, что она – дева.
Смотри, Эрми, ― говорила девушка, ― ты восхитительна и прелестна. Ты ему нравишься. Он тебя хочет, я знаю это. Но его кузина, злобная Моргретта, убьет меня. Она любит его тоже. И он любит ее. Почему?! Почему не меня?! Я же лучше! ― Эрменгарда повернулась боком, руки прижали льняную шемизу к телу, выставляя грудь, талию и широкие бедра. ― Она же ведь не лучше меня? Она не может дать ему сына! Я могу! Я могу! Это будет наш маленький ребенок! Наш! ― Она подняла маленький подбородок и отмахнула волосы назад, они оплелись с другой стороны, мягко опав на острые плечи. ― Наш! Это будет самый красивый из всех детей на свете! Это будет кайзер! Властелин всего мира! И я назову его Зигхардом! А если дочь? Нет, ее не может быть! Я рожу Дитриху сына, только сына! А вдруг… Кунигунда! Вот так я ее назову, если будет девочка! Моргретта не сможет родить от моего Дитриха здорового ребенка! Он ее бросит, он ее не будет любить! Он будет любить меня, и только меня!
Эрменгарда подошла к зеркалу и присела табурет. Она долго любовалась собой, представляя свадьбу с Дитрихом, их малыша. Затем девушка взяла костяной гребешок и при свете нескольких свечей начала расчесывать волосы. Внезапно ее посетила мысль, что сегодня Дитрих не придет. Он бежит. Бежит от себя, от нее.
Не хочу быть одна! ― выкрикнула она отражению.
Хлопнули ставни. Холодный вихрь ворвался в комнату. Пролетел под потолком, прошелся по кровати, сминая белье; закружился позади Эрменгарды. Он поднимал соломинки с пола и вертел их, разбрасывал по комнате. Опрокинул чернильницу, залив столик для письма и незавершенную рукопись Дитриха Шварцфухса: «Мой крик, моя война!»
Девушка вскочила и обернулась. В ее серых с оттенком зеленого глазах читался ужас. Она не могла закричать, не могла позвать на помощь. Немота была ее злейшим врагом.
Вихрь замедлялся. Эрменгарда начала различать черную фигуру человека, простершего ей руку. Она отступила и запнулась о табурет.
Бежать бесполезно.
«Что же это за колдовство такое?! Почему он пришел, что он от меня хочет. Я не хочу умирать! Дитрих! Дитрих! Где ты?!»
Силуэт превращался в худощавого, черноволосого человека с большим носом и карими поросячьими глазками. Плащ с высоким воротником оплетал тело, от чего носитель его казался столбом с вырезанным ужасным ликом, словно летрийские чуры за рекой Влтовой.
Голос незваного гостя будоражил и вызывал мурашки, но с тем был приятно красив и мил:
― Прости, если я тебя напугал таким появлением. Меня зовут Оттон фон Эльштернвальд, я состою в Ордене Магов Белой Руки. Мой господин, гроссмейстер Ордена Рене Густав де Шато-Сале приглашает тебя в наш скромный замок – Вайсбург. Это в Грюнхюгеле. Если ты согласишься, я перенесу тебя.
Девушка застыла. Ее разрывал трепет перед внезапно появившимся магом. Эрменгарда широко раскрыла глаза и не хотела понимать, что этому человеку от нее хочется. Она ждала Дитриха.
― Тебя же зовут Эрменгарда? ― вдруг спросил маг.
Она робко кивнула. Недоверие к ужасному незнакомцу к ее собственному удивлению пропадало. Маг уже не казался злым колдуном, решившим насытить свою похоть таким беспомощным телом, как она. Его голос вливался в сознание, подобно трели соловья или сочинения миннезингера. Этот тембр ее возбуждал.
― Твой брат Бедрих тоже хочет тебя повидать.
Удивленные глаза Эрменгарды вспыхнули наивностью и тут же погасли… «А если вернется Дитрих? А ее не будет? Что тогда?… Господи! Святая Марианна, защити меня от зла, таящегося в незнакомце!»
― Не бойся, прошу тебя. Мы заплатим за работу в замке. Многое делать не придется, никакой тяжелой работы. С ней справляются монахи. Тебе предстоит… воспитать ребенка. Тебя твой брат нам посоветовал.
Эрменгарда растерянно вздрогнула. Брат посоветовал? Он ушел из дома три года назад, подался в монахи. Бедрих бросил ее с матерью одних. Он бросил ее, немую – беспомощную в этом жестоком мире.
― Девочку зовут Кунигунда.
Единый Боже! Он искушает меня… ― мысленно кричала девушка.
― Согласна?

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 11-10-2007, 14:53

[Frelasien >>>]

Ах! Какой бальзам на мою душеньку... да еще и регулярные его новые порции!

А теперь мои три желания:

1) Если бы еще немного исправить опечатки... Указывать не буду, ибо не суть, но они несколько затрудняют восприятие. "или стоит мне покается даром"- оно, конечно, сильно. Заставляет одну темную донну задуматься о границах собственной необразованности...

2) Отчаянно хочу карту...

3)...и генеалогические таблицы.

Текст насыщен символами, - и как это прекрасно!, - но, к вящему моему несчастью, приходится отвлекаться от сюжета и смысла на прозаическую географию. Вместо того, чтобы полностью погрузиться в сюжет я хронически боюсь - недосмотреть, пропустить, запутаться. При этом, текст, на мой вкус, удивительно гармоничен, и лишние рашифровки, напоминания и авторские отступления его лишь испортят.

Как насчет приложений? И продолжений?

Rgds
Fran

Сообщение отредактировал Frelasien - 11-10-2007, 16:43

[Дени де Сен-Дени >>>]

2) Отчаянно хочу карту...

Карта тут
Это старый вариант, поэтому поясняю:
г. Нитр - Небенвюст, гроссгерцоство Нитрия
г. Ромада - Нордхейнштадт, гроссгерцогство Мароненрох
г. Кирдор - Ульрихштадт, гроссгерцогство Кларраин
г. Люмме - Хопфенбаум, гроссгерцогство Кларраин
Чуть восточнее озера (Райнензее, оз. Чистое) находится Шварцфухсберг, замок рода Шварцфухс
г. Аргонир - Вайнгрундштадт, гроссгерцогство Грюнхюгель
г. Длорден - Сотштадт, гроссгерцогство Оберхейн
г. Аранн - не помню...гроссгерцогство Небельсумпф
г. Тель - Фраубург (Донжон-де-ля-Фемме), гроссгерцогство Небельсумпф
де ля Флю-Букле - в Генуале (Лаас)
герцогство Гистерхаус - северо-запад Кларраина
г. Цёргниц - Фриденплац, обособленное маркграфство Кларраина

на 1175-ый год
топархии Йогдорф (Йогбург), Сапленц, Ллансбрук, Оберхейн - Королевство Гранхорд, которое входит в Ломейскую Империю

Вьёргеталь, Генуаль (Лаас), Гёттен (Гёттенург) - Эль'ейские королевства...

Дёреншайд и Драхтсхафен (как эти названия ныне - то же не помню, пока не умопиманились) - уже миргарская территория...
Все что восточнее - летры
Алмавтане вообще не видны...

Это на Нитрию (см. файл)
Гроссгерцогство Нитрия (1157-1313 гг. от Рождения Единого Бога):
- бургграфство Санта Палаццо (1)
_- герцогство Цвишенфлюсс:
_- графство Линкенфлюссия:
___o баронство Младен (2)
___o баронство Брава (3)
_- графство Рихтенфлюссия:
___o баронство Оберфлюс (4)
___o баронство Миттенфлюс (5)
___o баронство Унтеркрюммен (6)
- герцогство Оштенланд:
_- графство Гутенслава:
___o баронство Ельник (7)
___o баронство Смолич (8)
___o баронство Гориславич (9)
___o баронство Кламмер (10)
_- ландграфство Трифония:
___o баронство Гольдцан (11)
___o баронство Кранцедер (12)
___o баронство Фремдевальд (13)
___o баронство Лайденпфайл (14)
___o баронство Эндлосебене (15)
_- ландграфство Антония:
___o баронство Гештёнмоор (16)
___o баронство Фрайхандель (17)
___o баронство Гутенлихт (18)
___o баронство Готтенкунде (19)
___o баронство Готтенворт (20)
- герцогство Вештенланд:
_- ландграфство Тайхфоршт:
___o баронство Альтшплиттер (21)
___o баронство Крюмменхейн (22)
___o баронство Фрайшпатц (23)
___o баронство Рабэтракт (24)
___o баронство Монфельд (25)
_- пфальцграфство Альтштеппе:
___o баронство Вульфтурм (26)
___o баронство Треффенд (27)
___o баронство Ульмевальд (28)
___o баронство Блауберг (29)
___o баронство Блуттайх (30)
___o баронство Ротфельд (31)
_- графство Дикбоден
___o баронство Дикмюле (32)
___o баронство Гутентрос (33)
___o баронство Готтбоден (34)
_- графство Обершварц
___o баронство Эбенфорст (35)
___o баронство Вюстгевиттер (36)
___o баронство Фундгрубер(37)
___o баронство Вештенвассер (38)
- маркграфство Ордена Дома св. Кцины Нитрийской (39)
- маркграфство Ордена Дома св. Печольда (Петро) Немертвого (40)

Общая площадь: 57 657, 5 кв. км.
Население: около 400 000 человек
Население столицы (Небенвюст): около 50 000 человек
Расы: гитты (60%), летры (20%), мидгары (10%), ломеи (9%)
Крупные города: 7 (Небенвюст, Ульмебаум, Тайхштадт, Оштеншдатд, Вольфенспур, Фортсгрубе, Ротштадт)
Мелкие и средние города: 60
Деревни: 745
Жилые замки: 66
Таможенные замки и башни: 182
Местность:
на севере провинции: широколистные и хвойные леса
на юге: полупустыня
на востоке и западе: лесостепь
Добыча и производство: шерсть, лен, кожа, рыба, дичь, керамика, соль, хлопок, самоцветы, металлы, глина, зерно.
Экспорт: лен, кожа, пенька, керамика, соль, хлопок, сукно, самоцветы, мука, кирпич.
Импорт: специи, пушнина, мех, вино, пиво, древесина, керамика, мясо.
Занятия: коневодство, торговля, овцеводство, рыболовство, ремесленничество, хлопководство, чеканка монет, добыча полезных ископаемых и металлов, военная служба, прислуга, на службе гильдии, монашество и прочее.
Религия: единоверие (80%), язычество: мидгаров (8%), летров (8%), атеизм (4%)

3)...и генеалогические таблицы.

С этим сложнее... времени нет все выстраивать в ГеноПро, глючит иногда прядком... Главное, что кайзеры после Земельной Войны выглядели так: Каспар Объединитель Нит (ум. Агвгуст 1171 года), (Альберхт Нит (ум. 2 марта 1171г. от Рождения Единого Бога)) , Дольгана (жива), Бертрам Нит (ум. 1 марта 1172)- еще не раз встретятся, Лютвин ("Братоненавистник") фон Ульрихбург, Родегер ("Рыжиый Таракан") фон Ульрихбург с 1173 года, дай-то Единый Бог Энгельбрехт (сын Родегера) в 1180 году станет кайзером

О Людвиге Язычнике фон Ульрихбурге еще будет упоминаться, но поясню, что у Гильдеранда фон Ульрихбурга от Жэнгерины было три сына и одна дочь: Лютвин II Братоненавистник (в 1175-ом ему 36-37 лет, он же "Отцеубийца" и регент-гроссгерцог Мароненроха наравне с Агильвардо Випера), Никлас (33-34 лет, помолвлен с Бартолиной Випера), Родегер (28-29 лет, муж Эрлинды), Бертруда (21-22 года, замужем за Отнандом фон Фриденплац, оруженосцем Лютвина)
Так же у Вольфа Тильке - родилась Моргретта, у брата Вольфа - Якоба Тильке (бывший о. Бенедикт (годы священнослужения: 1159-1172)) - Дитрих Тильке, который обучался у Дитериха Шварцфухса (ум. 1170)...

PS "у меня практически нет повторяющихся имен..."

1) Если бы еще немного исправить опечатки... Указывать не буду

а надо, я выкладываю потому, что сам не вижу...

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 12-10-2007, 17:14

Присоединённые файлы
 nitria.jpg ( 55.87кб ) Кол-во скачиваний: 740

[Дени де Сен-Дени >>>]

Дочери Тьмы. Разбой

1
Моргретту кольнуло в сердце. Прямые пальчики прижались под упругой грудью. На лице убийцы проступил ужас, девушка побледнела и застыла, словно сотворенная из камня. Ей казалось, что случилось самое не поправимое в жизни – ее Дитрих умер.
«Нет, он не может умереть… но он в смертельной опасности… Почему меня нет рядом? Дитрих! Дитрих! Единый Боже, я не часто к тебе обращаюсь, но пусть Дух, который он носит в себе, спасет его…»
― Убийца! Она убийца священника! ― закричали люди, тыкая в нее пальцем.
Моргретта замешкалась – и это ее расплата. Она задумалась. Но теперь, когда девушка осознала, в каком положении находится, напрочь отринула мысли. Убийца развернулась к Кресту. По обе стороны его находились две скрытые арки: через одну вошла она, через другую вошел архиепископ Нитрийский. Еще раз пробираться через комнату молящихся паладинов она остереглась, мало ли крики богобоязненных людей их вырвали из таинства Благословения.
Убийца дернулась к другой арке, украшенной позолотой и серебром с инкрустацией агатов, рубинов и кровавиков, собранных во фразу: «Единый Бог для нас оставил вечной только память». Резные подпорки внезапно пошатнулись, но арка осталась нетронутой. Крест по-прежнему висел ровно, фрески также наполняли великолепием зал. Из цветного стекла мозаики поблекли и почернели в лучах заходящего на западе солнца, лишь три луча, пробивавшиеся через два стрельчатых окна, падали на мягкие подушечки по обе стороны алтаря, и один, пронизывающий возвышавшуюся над Крестом окно-розу, - стелился на полу, вырисовывая Божественную печать святой Марианны – матери Единого Бога – восьмиконечную звезду.
Подпорки вновь искривились, на этот раз, словно сжималось между ними пространство. Моргретта неосознанно шагнула назад. Воздух под аркой замутился, словно в чистый водоем бросили мыльный камень. Белые полосы, похожие на облака в белесом тумане начали кружиться, преграждая путь. Подпорки вернулись на место, а пространство стало похоже на зеркало: убийца уже начала понимать, что видит в нем себя, как мелкая рябь побежала от центра, подобно тем волнам, которые она видела в тайном коридоре Санта Палаццо. Небольшой всплеск заставил зябь закружиться в правую сторону, создавая подобие воронки.
Убийца вспомнила и, припадая к окровавленному телу архиепископа и алтарю, успела крикнуть людям:
― На пол!
Огненный шар пронесся мимо, захватывая себе в хвост мелкие частицы, кусочки обугленной ткани, бумаги, пепла, сметая пламя свечей. Он опалил лица и волосы испуганных прихожан. Пара человек вспыхнули, как обмазанные жиром факелы. Они заметались по залу, распугивая остальных, поджигая скамьи и полотна. Сам огненный шар впился в стрельчатые Врата, разлился по древесине. С жутким грохотом пылающие и трескучие от огня створки вылетели на Соборную площадь, приминая под собой мага, и позволяя полупрозрачному Дитриху спастись бегством по шероховатой брусчатке.
Моргретта открыла глаза, и почувствовала, что ее рука сжимает синеватый камушек. Она поднялась. Камушком оказался медальон из лазури, с орнаментом, выполненным золотой пайкой. Девушка покосилась на портал, он вновь походил на зеркало, только теперь Моргретта знала, что это обыкновенное окно на той стороне. Она понимала: некто смотрит на нее и жаждет заполучить этот медальон.
Не отдам! ― решила убийца.
― А куда ты денешься, Моргретта Тильке, дочь Вольфа?
Девушка озарилась по сторонам – никого, кто бы мог произнести эти слова. Она впервые почувствовала положение своих жертв, которым шептала из темноты. Но тяжесть неизвестности навалилась больше, когда непревзойденная убийца задумалась, как этот некто прочитал ее мысли.
― Я развею твои сомнения. Брось медальон в портал. И ты отсюда выберешься.
― Никогда!
― Люди тебя не выпустят; в другом крыле отдыхают паладины, и скоро они уже будут здесь. Выход один. У тебя нет выбора.
― Я сказала: никогда!
― В таком случае, ты умрешь!
Девушка резко обернулась, заслышав истошные крики подожженных людей.
Пожар в Соборе разгорался. Многие выбегали на площадь, и этим паническим замешательством она воспользовалась. Моргретта перепрыгнула через окровавленный алтарь и очутилась в центре печати Богоматери, готовая принять бой.
― О, святая Марианна, спаси и сохрани! ― крикнула убийца.
Очередной огненный шар вырвался из портала и разбился о холодные углы восьмиконечной звезды, выросшей перед девушкой за время, которое требуется на произнесение имени. Плазма рассеклась и, растапливая лед, погасла, растворяясь в прохладном воздухе печати искорками цветов радуги.
Она услышала треск сзади. Не успела сказать и слова, как острые игры льда пронзили человека, избавляя его от мучения.
― Держи убийцу! ― в зал вбежали паладины.
Моргретта понимала, что от них печать не спасет.
― Лови! ― крикнула она, метая медальон в паладинов, сама же резко рванула к Вратам, оббегая очаги разгоравшегося пламени.
Первый божественный воин поймал лазурный камень и пока разбирался, что к чему, его растворил в своей плазме огненный шар, оставив медальон не тронутым. Паладины притормозили в ожидании чуда, но его не последовало.
Портал вновь завертелся против часовой стрелки.

2
Дитрих взобрался по скользким ступеням и очутился в Мире Живых. Он обнял силуэт свой кузины.
― Мора! Мора! Как я рад тебя видеть! Как же я тебя люблю!
― Отпусти меня, некромант! ― крикнула темная фигура незнакомым голосом.
Девушка начала брыкаться, извиваться, тщась высвободиться из крепких рук лекаря. Она зацепила его ногу. Вериги впились глубже, увлажняя лодыжку липкой кровью. Дитрих выпустил незнакомку. Девушка отбежала от обидчика и с криком: «Некромант! Помогите! Некромант!» ― умчалась вниз по улице. Только в этот момент лекарь заметил, что обнял дочку мелкого бюргера и что признался ей в любви. Дитрих растерялся и остолбенел. Как он мог так ошибиться?! Всегда с трезвым рассудком, не позволял себе лишних движений и слов, а сейчас словно простой грабитель, ночной разбойник, пугающий людей, напал на беззащитную девушку. Это заставило его вспомнить о прозвище.
Некромант! ― пронеслось в его голове. Нахлынули старые воспоминания.
Молодой лекарь, не чаявший души в своих способностях к врачеванию отправился в столицу, чтобы вылечить наследного принца – Альбрехта Нита. Тогда его переполняла гордость. Он мог его вылечить… Почему послание пришло настолько поздно? Зачем он сказал придворным лекарям, что принц не переживет и ночи? Чему учились эти прихлебатели? Кто же лечит мышьяком? Почему его осудили за правду?.. Эти мысли витали в тронутой сединой голове, когда вели его на Центральную площадь. Эти мысли тревожили его разум. Они же заставляли кошмары приходить каждую ночь, терпеть оскорбления и бороться с воспоминаниями из раннего детства. «Убийца!» ― кричали тогда люди. Дитрих убил человека, единственного человека в своей жизни. Теперь он вынужден противостоять своему прозвищу – Некромант. Даже Орден не помог ему избавиться от вины за убийство и за смерти, рядом с которыми он находился.
Боль его спасала раньше, но теперь лишь усиливала чувство совершенного греха. Лекарю казалось, что ничто мире не может стереть его память, его вину, снять пудовый камень с души из его книги: «Покаяние».
― Я буду помнить всегда, ― мыслил он вслух, понурив голову. ― У меня нет выбора. Снова бежать? Куда? Мора меня найдет даже в Геенне. Ступить на путь некроманта, так я не хочу иметь дело с мертвечиной. Она лишь подогревает мою вину. У меня один путь – упокоить душу богомерзкого пророка, чтобы выпросить у Единого Бога милости. Не желаю больше иметь этот дар.
Дитрих поднял глаза к темно-синему небу, с редкими черными облаками, в широких просветах которых поблескивают звезды, и продолжил во весь голос:
― Зачем Ты мне его дал?! Для чего?! Начать новую войну?! А сколько я уже их начал?! Сколько из-за меня жертв в этом мире?! Доколе я должен быть причиной смерти твоих детей?!
― Кончай орать! ― послышалось из какого-то окна. ― Уже ночь на дворе!
Дитрих сорвался и забежал в переулок. Он прижался к стене и, чуть наклонившись, тяжело дышал. Резкая боль вериг щедро уменьшала его силы. Кровотечение продолжалось, а с ним уходил здравый смысл. Некромант скатился по стене и распластался на улице, как последний пьянчуга, которому нет дела, стащат в эту ночь его сапоги или лишат его жизни?
Он потерял кузину, потерял собственную жизнь. В нищенском плаще лекарь скрючился возле каменного фундамента и потерял сознание.

3
Пожар охватил зал Собора святого Антония, лизал стены, ломал фрески и очернял гарью стены и пол. Медленно, но настойчиво огонь подбирался к алтарю. Солнце скрылось за верхушками деревьев – исчезла печать святой Марианны. Паладины растерянно смотрели на труп обгоревшего товарища. Стоявшие позади воины упали на колени и затянули молитву, которую слабо поддерживали остолбеневшие от ужаса те, кто находился непосредственно перед обгоревшим силуэтом. Паладин не рассыпался и продолжал прижимать к себе лазурный медальон с впаянным золотым орнаментом. Кое-где местами проблескивали огненные полосы еще не остывшей плазмы. Огненный шар поглотил его полностью – он же поддерживал его положение.
Зеркальная рябь портала кружилась с невыразимой скоростью, вдыхая воздух и пригоняя огонь на себя. Борясь с бешеным порывом искусственного ветра, из портала показалась рука, нога, а затем и сам гроссмейстер. На нем был все тот же черный плащ с высоким воротником. Липкие темные волосы свисали с узкого лба, уходящего на затылок ровным пробором. Массивные изогнутые брови вспорхнули, открывая впалые карие глаза.
― Мир вам, братья, ― сказал он нарочито мягко, словно сам пророк Антоний. ― Да благословит вас Единый Бог. Я понимаю, что вам пришлось пережить. Вы лишились дома, но Единый Бог не оставил вас сиротами. Пусть архиепископ Нитрийский мертв, Единый Бог позаботится о его душе. Ваш дом разрушен, что ж я, посланный Его Божественным проведением, принимаю Его просьбу, и буду рад видеть паладинов святого Антония в стенах своего Ордена. Я молился, и мне открылся Голос Единого Бога. Он говорил со мной: приди на помощь в Небенвюст. Великое зло, говорил, нависло над Нитрией. Ужасный некромант вновь распространяет свое зловредное влияние. И его непременно нужно остановить! Это он своим колдовством открыл этот портал, и он сжег Собор и убил вашего брата. Это его богохульные мысли не рассыплют в прах тело смиренного божественного воина, который достоин похвалы.
Паладины пристально смотрели на Рене Густава, что-то подсказывало им не верить ему, но слова, которые говорил гроссмейстер, наполнялись любовью к ним и миролюбием, странноприимством и благочестием.
― Я избавлю тело вашего брата, ― продолжал маг, подходя к обгоревшему трупу, ― от дьявольской магии некроманта. С вашего разрешения, о, благочестивые паладины.
Воины отошли и встали полукругом, пристально наблюдая за действиями гроссмейстера. Рене Густав взял тело за руки и громко заговорил, имитируя борьбу с духом:
― О Единый Боже! Да снизойди в мое тело и дай мне сил отвернуть колдовство, которое наполняет тело Твоего сына и воина. Дай мне сил, Единый Боже. Лишь с Твоего соизволения я смогу это сделать.
Нашитый на плаще мага белый крест в виде четырех углов, обращенных к центру, вспыхнул синим пламенем и озарил в своем лазурном свете самого гроссмейстера. Паладины упали на колени, пораженные чудом. В их лицах читался трепет и восхваление мага, ведь он получил божественное откровение. Их черты просты и наивны, они готовы были пойти за ним в Бездну. Маг растерялся – призыв к Единому Богу подействовал не в шутку. Его руки действительно наполнились Божественной силой, той, о которой он давно позабыл. Его охватил страх и незнание, на что эта сила способна.
― О Единый Боже! Да изгонишь Ты Зло из этого тела и примешь душу благочестивого воина в Царство Небесное.
Рене Густав отлетел на пару футов и упал, пораженный силой сотворенного им заклинания. Разожженные пальцы скрючились, и лишь небольшой предмет не давал им врасти друг в друга: лазурный медальон. Маг это заметил и растерялся: то ли ему радоваться, то ли испугаться?
Осталось два!
Тело паладина плавно взвилось в воздух, как взвивается пыль от подушки, и эти пылинки в ниспустившемся столпе Божественного света стали медленно подниматься в Видимый Купол – первый и самый низший в Сферах, окружающих Землю.
Маг лежал и старался думать, но на ум приходили мысли лишь о Боге и Его Всемогущей силе, Его знаниях и всевластии. Разумение о бренности раздражало гроссмейстера: он не мог вынести подобное унижение. Единый Бог сам вручил ему медальон – значит, Он хочет, что бы Рене Густав встал на путь Всецарствия на Земле и на Небесах.
― Так хочет Единый Бог! ― крикнул он вслух.
Паладины пропели «Аминь». Двое подняли тело мага на ноги и отряхнули его плащ.
― Велите, господин, ― сказал высокий кудрявый блондин с полным крестом на груди ливреи, как понял Рене Густав: это капитан.
Он склонился на левое колено в знак подчинения и опустил голову.
― Я принимаю твое подчинение, отныне и впредь ты, наделен теми привилегиями, которыми пользуются все воины Ордена Магов Белой Руки, однако, уважая святого пророка Антония, я не волен предлагать тебе сменить твои доспехи на орденскую рясу, ибо носящий доспехи паладина один из наичистейших людей на земле, посему я велю тебе отправиться в погоню за некромантом, осквернившим зал Собора. Затем найдешь его дьявольскую девку, которую он называет сестрой, и предашь ее огню во имя Единого Бога, чтобы, как говорил Джованни Баттиста в Священном Писании, ее дух очистился от грехов ею сотворенных, ибо уже пришел Тот-Кто-Причащает-Огнем.
― Воистину так, господин. Я выполню ваше приказание во имя Единого Бога.
Рене Густав возложил на кудрявую голову слащавого юноши тонкие кривые пальцы и провозгласил, что благословляет его и отпускает все грехи, которых, как он отметил, у паладина быть не может.
― Иди, носитель Божьей справедливости, ― закончил маг.
Паладин встал с колена и твердым шагом направился через полыхающие скамьи, громко читая молитву. Тем временем, Рене Густав, повернулся к остальным и пригласил погостить в его замке. Поначалу паладины это предложение восприняли смущенно, а затем, когда свод пошел трещинами над их головой, вошли в портал. По ту сторону ожидали монахи, склонившие в почтении головы, их руки аккуратно скрывали большие рукава шерстяной рясы. Последним, кто появился из арочного окна, за которым полыхал пожар, стал сам гроссмейстер. Маги прокричали девиз: «Магия – это Единый Бог!». Паладины занервничали, но мягкий льстивый голос Рене Густава их успокоил, мол, беспокоиться нечего, это всего лишь обыденное приветствие и победный крик Ордена, даже если дело такое малое, как спасение благочестивых воинов Единого Бога. Затем гроссмейстер указал магам расселить гостей и оставить его одного.
Рене Густав снял заклинание с расписной арки, изображающей сцену распятия, и расположился на резном дубовом троне напротив полукруглого стола конклава. Он задумался под витающий от жаровни аромат можжевельника.
― Мессир?
Темно-карие глаза, наполненные гневом, уставились на непрошеного гостя. Секунду спустя они потеплели, а хмурые черты лица стали мягкими и плавными.
― А, это ты Бедрих, ученик Магии третьей ступени первого круга. Тебе нравится это назначение?
― Да, мессир, очень.
Маг робко перетаптывался с ноги на ногу, пальцы ног были сбиты, что выставляло его непривычку ходить в сандалиях.
― Вот, видишь, это намного интереснее служения зорчим, особенно если идет дождь, ведь так?
― Да, мессир.
Кивнул ученик.
― Отлично, значит, ты доволен, а если доволен ты, то доволен и я. Ты, наверное, не об этом пришел мне сказать. Что же стряслось?
― Мессир, вернулся Оттон фон…
― Благодарю. Но это лишь половина новости. Он привез твою сестру?
― Да, мессир. Только у меня один вопрос…
― Пусть Оттон приведет ее ко мне, и распорядись от моего имени, чтобы сюда внесли Кунигунду. Тебе видеться на время запрещаю.
― Но мессир… ― ученик подался вперед.
― Это приказ, Бедрих, ― властно проговорил гроссмейстер, нахмурив угловатые брови. ― И он не обсуждается, или ты хочешь лишиться звания мага от ныне, присно и во веки веков?
― Нет, мессир, ― грустно сказал ученик.
― Я, кажется, приказал, кое-что сделать, ― проговорил Рене Густав, вновь отмечая глупость Бедриха; если и сестра его окажется такой же слепой, то он весьма выиграет от этого дела. «И тогда мне никто не помешает стать владыкой Всецарствия!» ― подумал гроссмейстер.
― Мессир?
― Я же сказал, что делать! ― вскочил в ярости Глава Ордена
― Я помню, но…
― Какое может быть «но»?!
После выдержанного безмолвия, когда нетерпение Рене Густава подходило к концу, и он задумывал заклинание, Бедрих вымучил:
― Кунигунда мертва.

[Дени де Сен-Дени >>>]

4
― Дитрих, родненький мой, вставай!
Моргретта припала к хрипящему телу, которое лежало на каменной брусчатке в узком проулке между глиняно-деревянных домов. Она поняла, кузен выучил ее урок – через дворы короче, - но не смог, не дошел, не хватило сил. Дитриха вымотал Дух. «Будь он проклят!» ― повторяла про себя убийца, не зная его имени. Она терзала себя за слабости кузена, ее возлюбленного кузена. Корила себя в непредусмотрительности, не поняла, не просчитала наперед, что может случиться.
― Дитрих, бедненький…
Моргретта обняла кузена и попыталась его поднять. Обмякшее тело безвольно скользило по камням, словно сердце некроманта перестало биться. Она не сдавалась, знала, что если бросит Дитриха – он умрет, а с ним умрет вся ее жизнь – ради него.
― Давай же: окрепни, ― цедила сквозь зубы Моргретта, тщась заставить тело кузена стоять на ногах.
Почему я не лекарь?! ― у Единого Бога спросила убийца.
Только Моргретта вытащила тело на широкую улицу, как рядом выросли два ординатора. Сухие, словно сосна, и ощетинившиеся, подобно испуганному ежу. Их неприятные лица походили друг на друга. Из прогнившей пасти, тянуло как от выгребной ямы, куда сбрасывают не только помои, но и провинившихся за мелкие преступления простолюдинов. Широкие носы говорили Моргретте о том, что их ближайшие родичи – Оберхейнские крестьяне, которые славились тощим, жилистым телом, и уродливыми, не похожими на человеческие, рожами: выпуклые, как у лягушки, глаза, влажные, темные, такие ненавистные для светлоглазых гиттов. Ноздри большие, словно паруса, поднимаемые на ломейских галерах и коггах Кларраинского Торгового Флота. Они раздувались, подобно грузу, спускающемуся под кожаным куполом с высоты – детская забава, которая, Моргретте показалось, истинно точно описывает их внешность. Большие ладони, кривые толстые пальцы, словно предназначенные цеплять и впиваться. Они темные, почти черные от грязи.
Чумазые дети рисуют графитом, известняками по брусчатке, рисунки их своеобразны. Они видят то, что рисуют; они рисуют то, что видят. Черно-белый мир, наполненный уродством. Эти два ординатора являлись несомненной частью этого уродства ломеев, по мнению истинной гиттки: Моргретты.
― И что это у нас? ― сказал один в проржавевшей кольчуге; эта ржавчина виднелась даже в темноте, не говоря уже о свете факела, который ординатор держал в руке; левой ладонью поглаживал густую черную щетину.
― Праздником для толпы потягивает, ― ответил другой насмешливым тоном, расслабленно опираясь руками, спрятанными в кольчужных перчатках, на алебарду.
Убийца подняла глаза и уставилась вопросительным взглядом в их насмешливые лица, понимающие, какую мышь только что поймала кошка. Моргретта потеряла бдительность, как она могла? Она, всегда осторожная, предусмотрительная…
― Что стоите, как истуканы, помогли бы лучше!
― Содействовать убийцам? Сама же знаешь, как наказывают за разбой в ночное время.
Стражник расставил руки и слегка вытянулся вперед, показывая свое превосходство, также красуются грифы перед тем, как обглодать падаль.
― Да-да, ― легко подтвердил второй ординатор.
― Он живой еще! ― возопила Моргретта, изобразив гримасу вселенского горя.
― И ты думаешь, что твое дело закончим мы?! Кто тебя только учил?!
― Пойдем, ― махнул рукой второй. ― Это очередная девка из Дома Услад, возомнившая себя дочкой Вольфа.
― Ее бы поймать… ― задумался первый.
― Эй, господа, вы мне поможете оттащить тело за город?
― Если только обслужишь бесплатно, ― в шутку бросил первый.
― По высшему уровню, как вам захочется, ― смекнула Моргретта.
Насмешливые рожи призадумались. Не часто им выпадает такая возможность во время ночного обхода города, особенно верхнего, справить собственную похоть, да с такой миловидной девицей, чья мягкая кожа возбуждающе благоухала жасмином. Никто не смел устоять перед женскими чарами любящей женщины, решившей сохранить жизнь своему возлюбленному, особенно перед Моргреттой, часто игравшей немалую роль в юношеских спектаклях Родегера фон Ульрихбурга. Ее казнили, она была телохранителем будущего кайзера. Он обратился с просьбой остановить Дитриха. Ее, никого другого из Гильдии Убийц. Душа Моргретты ушла в небытие и рассыпалась на сотни холодных кристалликов, когда услышала приказ. Она думала – придется убить, но нет, остановить. Рыжий Таракан почти никогда не говорил загадками, он вкладывал в слова прямой смысл, либо не договаривал, позволяя убийце взять задание и понять все самой. Моргретта – понимала лучше всех друга, с которым прожила бок о бок больше десяти лет.
Искусство притворяться взыграло с новой силой, когда попались похотливые ординаторы. Сколько раз Дитрих предупреждал ее, что с ними может быть так же сложно, как и со священниками, только у последних на уме Бог, у других – Разврат. В этом их слабость. Моргретта всегда из учений выбирала самые полезные, которые, если возникнет безвыходная ситуация, помогут найти эти несчастные два выхода. Ординаторы, не думая долго, решили разделиться. Один ушел за лошадью, не тащить же тело в руках, вдруг увидит капитан – тогда хлопот не оберешься, а так они якобы провожают боязливую девицу. Второй, с алебардой, остался с Моргреттой и Дитрихом, случись что, он за себя постоять сумеет.
Моргретта думала по другому.
― Смотри, твой друг тебя бросил, неужели ты не воспользуешься возможностью взять меня первой? ― поднялась убийца.
Она тихими шажками подошла ближе, вплотную к ординатору. Прижалась стройным телом, мягкие пальчики погладили небритую щеку, пробираясь к вьющимся волосам. Как хорошо, ― подумала Моргретта, ― что эти тупицы не носят кольчужные капюшоны.
― Давай, пока я горяча, но мой огонь может утихнуть.
― Здесь?
― Зачем, там проулок есть, там уж точно никто тебя не застукает со мной. Согласен?
Ординатор сдался. Он аккуратно положил алебарду на брусчатку и влекомый убийцей двинулся в темный проулок. Моргретта прижалась к стене, распрямляясь, затем, словно кошка, выгнула спину и откинула черную голову назад, слегка приоткрыв губы, которые облизывала язычком. Ординатор накинулся на нее подобно бешеному быку на матадора. Она видела это в Хопфенбауме, на Арене гладиаторских боев.
Пока ординатор вдыхал одурманивающий жасмин, а пухлые губы и нос были заняты между упругих грудей, руки Моргретты быстро гладили его по голове, шебуршали, пока, наконец, не остановились на темечке. Она приподняла голову южанина, спустив одну руку к подбородку. Ординатор понял слишком поздно: резким движением убийца откинула его темную голову назад и повернула ее вправо, переломив шейные позвонки. Мертвец сполз по упругому телу Моргретты, переполняющейся омерзением к южанину, когда не только пробирает нервный озноб, но и скрючиваются пальцы от злобочестия. Быстро оправившись, вновь завязала черную шелковую рубашку и преспокойным шагом вышла к Дитриху, куда подходил второй ординатор, ведя под уздцы бурого тяжеловоза.
― Спасите! Там некромант! Некромант! ― вновь вошла в роль убийца. ― Там он! Там! Твой друг, он, он спас меня! Он туда пошел. Туда! За нечестивым!
Ординатор выхватил моргенштерн и поудобнее перехватил его стальную, оплетенную кожей рукоять. Масляную лампу поставил на брусчатку.
― Куда, ты говоришь, он пошел?
Моргретта указала рукой в проулок:
― Туда!
Только южанин вошел в тень между фахверковых домов, сзади донесся нервный крик:
― Будь осторожен!
Южанин отмахнулся и сделал шаг в темноту. «Алебарда!» ― вдруг осенило его.
Он упал лицом вниз, пронзенный в узкую ямочку чуть ниже затылка. Метальный нож Моргретты впился в мозг. Ее рука не ошибается. «Смерть наносит лишь один удар», ― вспомнились убийце уроки отца – Вольфа Тильке.
Погрузив бессознательное тело Дитриха на тяжеловоза и, взяв бурого под уздцы, она осторожно повела его к Западным Воротам, завернув по пути в таверну «Братья Тильке», где намеревалась сменить коня на иноходца и взять пегую кобылу. Так и поступила. К середине заутрени Моргретта с кузеном добралась до темно-серых ворот. Под ними крутились шутливые ординаторы. От нечего делать они затеяли игру в кости, прямо возле массивных створок, со скрытым в дозорных башнях механизмом.
― Отворяй! ― рявкнула убийца.
Ординаторы оглянулись, один из них сплюнул; другой, который высотой походил на эльфа, проговорил:
― Разбежалась кобылка, да вот дорога кончилась!
Он окинул надменным взглядом ее небольшие тюки и женскую посадку в седле.
― Не смей мне перечить! ― крикнула Моргретта. ― Я – жена Людвига Шпицвальда, известного во всей Нитрии бюргера! Как ты смеешь, низменный, меня не пропустить!
― Ой-ой-ой, ― подхватил говорливый ординатор. ― Как мне нравятся бесовки, как ты!
― Отворяй, кому говорю!
Моргретта холодела. В голове витали мысли о том, как этому говоруну отрежет язык и то, что пониже. Другому, высокому, она собиралась отрезать уши и запихать ему в рот; а третьего просто убить, без чувств, без слов, без эмоций.
― Цыпочка моя, со всем уважением к вашему роду, приказ есть приказ.
Говорун расставил руки, как в реверансе, и чуть согнул колени, выпятив противную ломейскую морду со сгнившими зубами.
― Долговязый, открой ворота по-хорошему! ― рявкнула Моргретта, не задумываясь о том, слышат ли ее посторонние люди или спят после хмельной браги.
― Что нашей цыпочке не терпится с любовничком развлечься?!
― Заткни смердящую пасть, виллан!
Высокий ординатор уже дернулся к двери, как его тут же за плечо притормозил говорун, он обратился к молодой женщине верхом на иноходце:
― Скажешь, зачем выезжаешь из города – открою, а так – неа!
Он похотливо облизнул потрескавшиеся пухлые губы.
― Кузена везу к знахарке, он кровью истекает! Как же ты не видишь, разуй глаза!
Не поверив ушам, ординатор приблизился, чем встревожил Моргретту. Убийца собрала все силы, только бы не выдать себя. Подошел и долговязый посмотреть на безвольное тело Дитриха. Говорун поднес факел к седлу – там действительно лежал человек. Он придвинул факел настолько близко к телу, насколько позволяло пламя, но оно начало мельтешить и сбиваться.
― Жив, ― заключил ординатор, сдавшись. ― Отворяй, пусть едет знатная мессира.
― Ты еще поплатишься за свою дерзость от рода Шпицвальдов!
Третий ординатор, доселе молчавший, убежал в башню и через некоторое время, створки разверзлись, открывая вид на Главный Торговый Тракт, уходящий по пологому склону через деревеньку в Нитрийские леса.
Дождавшись момента, когда престранная парочка выехала за ворота, третий ординатор подошел к остальным, неоднозначно смотрящих на выезжающих путников, и проговорил:
― Хотел дочь Вольфа зажать в кандалы? Ты только что ее выпустил из города. И не одну… с кузеном. Насколько я помню, ты еще хотел некроманта поймать. Это был он…
― Почему ты не сказал об этом раньше?!
― У меня две дочки, и пожить хочу на этом свете… ― ответил ординатор. ― Но Единый Бог не оставил это без внимания. Смотри: это паладин!
Но не успела Моргретта скрыться за склоном, как через затворяющиеся ворота пронесся белый скакун в серебристой попоне со сверкающим в лунном свете всадником.

5
Ночь плодила тревожные шорохи и ухающие звуки. Охотились совы, шмыгали и попискивали мыши. Майский лес наполнялся сумеречной жизнью, когда охотники выходят из нор и поджидают добычу среди дремучей чащобы, где массивные стволы осин тополей так тесно смыкаются и переплетаются ветвями, что кажутся единым орнаментом природной крепости. Наполненная свежими соками крона настолько густа, насколько лесу нравится собственная таинственность. Узкая звериная тропа между тополями, полная замшелыми массивными корневищами, стала терять непроходимость и вскоре, в ельнике, предстала широкой ковровой дорожкой, устланной выцветшими иглами, мягкими и не колючими. Наконец, впереди засияла в мистическом, серебряном свете луны поляна, где можно было передохнуть и залечить Дитриху раны.
Моргретта опустила тело наземь, представшую в цветочном: в васильках и лютиках – полотне. Кожа некроманта отливала синеватой бледностью; в волосах переплелись травинки и хвоя. Убийца, подтянув подол платья, припала к брату; нагнулась над ним, опьяняя Дитриха жасмином и стесняя цветы сильным ароматом смерти. Некромант шептал, обветрившиеся, потрескавшиеся без воды губы шевелились, слабо, словно качались, как ветви деревьев, от легкого прикосновения теплого ночного ветерка. Моргретта придвинулась, чтобы расслышать дыхание, и прошептала сама:
― Братик мой, громче. Громче, мой любимый.
Дитрих лишь шевелил губами. Убийца отстранилась и подивилась томным, отчужденным, но выразительно голубым глазам. Они смотрели в небеса, где среди крохотных звезд, мерцающих и ясных, зияла пленительной синевой большая луна: ночное светило с блеском серебра.
Моргретта ощупала тело и вновь почувствовала липкие от крови одежды. С яростью безмолвной кошки разодрала штанину и узрела стальные осиные жала, размером со шмеля, они впивались, оставляя крупные ямки и ужасные, похожие на змеиные укусы, раны; по веригам крохотными каплями стекала влага жизни, устремляясь к земле, откуда и пошел человек по Священному Писанию. Ей было все равно, на кого работать, но через Дитриха, своего двоюродного брата, она поняла истинное значение историй, объясняющих мироздание. Если это занимало его, значит должно влиять и на нее, ― решила убийца.
Моргретта вновь взглянула в голубые очи, затем на еле-еле шевелящиеся губы, и осознала, что он говорит: снять вериги, избавить его от боли, которая, она знала, держит братика в реальном мире. Но иного выхода не нашлось, оказалось, чтобы вернуть Дитриха, необходимо пожертвовать самым ценным для него – болью.
― О святая Марианна, ― проговорила она. ― Сегодня ты спасла меня, теперь помоги спасти моего Дитриха.
Убийца впервые ощутила божественную энергию, вливающуюся из ниоткуда в ее вены и артерии, просачивается в самое сердце, словно узнает об истинных намерениях человека, лишь только потом растекается по телу; особенно в руках ощущалось необъяснимое тепло и легкий, умиротворяющий зуд. Моргретта прислонилась к небольшой пряжке ремешка вериг и уже хотела расстегнуть их, как пальцы сжались, словно обескровленные, и наполнились дрожью; убийце даже показалось, что никогда не сможет удержать кинжал или арбалет. Руки онемели; но вдруг она увидела: туманный серебряный свет начал собираться в цилиндр, вращающийся вокруг бедра некроманта. Дышать становилось тяжелее, словно воздух ускользал от ноздрей и заворачивался вместе с пространством. Даже ветер сменил направление, теперь он дул не с юга, где за Нитрийскими лесами начинались полупустыни и, наконец, пустыня Мертвых, но снизу, от земли, от цилиндра, привнося смрад тленной плоти, затем поток смешивался с жасмином и вновь устремлялся вниз, к Дитриху. Пространство начало сжиматься под руками убийцы и, взмолившись самому Единому Богу, она с силой отдернула руки, упав навзничь, на так некстати подвернувшийся и завалявшийся на цветочной поляне камушек. Лишь малая боль острой грани, впивающейся через дорогое шелковое бюргерское платье, пронеслась по спине, и Моргретта поняла, в каком состоянии Дитрих пребывал постоянно. В потоке расходящейся по телу прохлады убийца выгнулась; затем, осознав, что боль ее ничтожна, вновь прильнула к ранам некроманта: они уже заканчивали затягиваться, превращаясь с крошечные, точечные ямки, сухие и холодные, от чего на бедре проросли мурашки.
Тело Дитриха дернулось в конвульсиях. Он закрыл глаза и слабовольно расслабился, обмяк, как мертвец. Часто убийце приходилось лицезреть предсмертные агонии, долгие и быстротечные, и единственное, что она могла уразуметь – братик ее умер тихо, без боли. Моргретта пала на грудь, обнимая своего любимого, ее единственного. Слышался стук, ровный и настойчивый. Не сразу она поняла, откуда он доносится, но затем добавился новый, четырехкратный, чуть хлюпкий: такой звук, убийца знала, может быть только от копыт лошади, бредущей тяжелой рысью по мягкой земле.
Всадник!
Убийца обернулась, на поляну выезжал божественный воин – паладин. В свете луны он представал могущественнее, чем мог показаться при свете солнца, когда от золотых с серебряными пластинами доспехов исходило ослепительное сияние. Мягкий, с синевой, серебряный свет не пугал и не вселял трепет перед карой Единого Бога, но благоговение перед носителем меча божественного правосудия. Воплощение великолепия и красоты, без прелестей, без украшений, только голое блаженство во плоти. Паладин остановился и скинул кольчужный капюшон из серебряных колец, оставшись в набитом чепце, покрывающим голову от клещей и прочих насекомых. Его лицо было смазливым и ровным, прекрасным и этим отталкивающим. Золотые кудри, змейками выползающие из-под чепца сравнивали воина со святым Григорием Мароненрохским – полководцем в Крестовых походах против западных язычников. Пухлые чувственные губы придавали ему власть над многими женщинами, но только не над Моргреттой. Даже эль’ейский нос вкупе с небесно-голубыми глазами не достигал того воздействия, на которое мог рассчитывать паладин в верхнем и нижнем районах Небенвюста, представая перед искушенными девицами. Убийцу такое совершенство бесило.
― Я вас настиг, о, нижайшие!
― Ради всех святых, молю тебя: уезжай! ― сказала она, навзрыд.
Ей начинало мниться: паладин виноват в том, что привело Дитриха к такой жизни и к такой смерти, в лесу, вдали от почестей, которые он заслужил. Некромант отдавал себя всецело на растерзание, страдал и теперь он должен за свои страдания умереть от рук святейшего воина, как еретик?! Это не укладывалось в ее сознании. Плач рождал гнев.
― Нет, мой праведный меч истинной веры, во имя Единого Бога, призван покарать нечестивцев, осквернивших непорочный молельный зал Собора святого Антония в Небенвюсте, подлецов и еретиков, совершивших убийство против воли Бога, убийство святого лица в стенах Дома Его!
― Да кто ты такой, чтобы судить?!
― Я – святейший воин – паладин святого Антония, пророка, который принес весть о Едином Боге. Я – оружие возмездия! Готовьтесь принять кару Божью и покайтесь в совершенных вашими черными руками и ужасными помыслами грехах. Может тогда Единый Бог смилуется над вашими грязными душами и в Мире Мертвых, и в Огненной Геенне вам ниспошлют наименьшие муки и пытки!
Паладин спрыгнул с лошади и из седельных ножен вытащил длинной с его рост цвайхандер с плетеной из свиной вываренной кожи рукоятью и шарообразным яблоком с письменами заупокойной молитвы. Воин приближался и заносил двуручный меч в стойку Ястреба.
Моргретта выпрямилась и возомнила, что ее место рядом с Дитрихом, ее любимым. Если умирать, то в одном месте. Внезапно, тяжелая бледная рука отстранила убийцу назад. Седые локоны ниспадали на лицо, но держался некромант крепко, чем удивил Моргретту, которая вспомнила ровный стук: это был стук сердца!
Братик жив!
Она отошла назад, предоставляя битву ему, но готовилась вступить и сама, если почувствует, что Дитрих слабеет.
― Нет, Мора! ― ответил он, словно прочитав ее мысли, прочувствовав ее состояние. ― Дух сказал мне, что я сам выберу третью дочерь Тьмы.
Дитрих стоял ровно, не шевелился, лишь на южном теплом ветру покачивались его седые локоны, укрывавшие льдисто-голубые глаза, контрастировавшие с черными бровями. Паладин прибавил к шагу и уже намеревался разрубить некроманта, вставшего на пути Единого Бога: поднялось колено – воин переносил вес вперед. Дитрих лишь смотрел на сверкающие лазурью с серебром латы в ярком свете луны. Это сумеречное свечение наполненных магией доспехов представлялось ему чем-то от Искусителя. Темный паладин, решивший, что он от Бога, подумал некромант и в последний момент повернулся вправо, отступая на шаг. Лезвие цвайхандера укрылось в траве и цветах, подрывая им корни.
«Либо ты, либо тебя», ― подумал некромант, вспоминая уроки в Имперском Легионе в составе отряда тогда еще капитана Родегера фон Ульрихбурга. Но нападать не спешил. Он мог подхватить паладина под бедро и опрокинуть навзничь, мог ударом в колено сломать ногу, мог зайти сзади и свернуть голову, ударить по шейным позвонкам, мог убить или покалечить, однако выжидал. Воин оставил меч и бросился на Дитриха в рукопашную. Некромант знал, что он не ударит кулаком, к этому призывало знатное происхождение паладинов, а также Шварцфухс, фамилия, которую носил он сам, также благородная. Кулачный бой – удел простолюдинов. Воин это тоже знал, поэтому схватил левой рукой за грудки и уже намеревался подножкой повалить наземь, но некромант резко упер его левое запястье и наклонился, выгибая руку противника. Когда пальцы его разжались от боли, Дитрих выпустил воина и отошел назад.
― Теперь я убью тебя! ― крикнул паладин.
Воин повторил попытку, и результат остался прежним. Некромант, ко всей ярости противника, не желал убивать и вообще драться, хотя знал, что сильнее неповоротливого, закованного в броню воина.
Паладин, вспомнив кодекс, спросил:
― Почему ты не дерешься со мной; можешь, но не убиваешь меня?
Дитрих поднял глаза и осмотрел врага. Некромант ответил:
― Паладин, ты убиваешь во имя Единого Бога, своим оружием ты заставляешь людей бояться своих грехов. Ты взываешь, что оружие Божье в твоих руках. И тебе неведом страх. Это твоя ошибка. Без страха ты равен тем, кто порочит Единого Бога. Ты такой же нечестивец, как и прочие разбойники, которые жаждут драгоценностей. Только твоя драгоценность – вера. Ты стремишься показать свою чистоту, и в этом твоя жажда непомерна. Она разниться с призывом к скромности и смирению. Ты ослеплен своим влечением очистить мир от скверны. Ты грешен, паладин.
Воин рухнул на колени. Ни разу никто не мог сказать, что грех в тщеславии паладинов, люди их боятся – некромант прав: страх заставляет молчать. Теперь он понял, какую совершал ошибку, осознал всю тяготу вины. Паладин убивал, убивал безнаказанно, скрываясь за маской благочестия и веры, но в этот момент души умерших вернулись, и каждый разрывал сознание, каждый уязвлял в сердце. Паладин решил покаяться перед некромантом, перед тем, кто открыл ему глаза на злодеяния.
― Прости меня хоть ты, о светоч, ― взмолился он, чувствуя, как нагреваются доспехи, начинают искриться и ржаветь. Нечистый не может носить латы, наполненные божественной магией.
― Братик, не смей его прощать! Он же пытался убить тебя! ― крикнула Моргретта, вытаскивая стилет из ножен на поясе паладина.
― Мора, Единый Бог призывает к милосердию. Первым в рай по писанию вошел мерзавец, а не праведник. Я должен простить... И я прощаю тебя, паладин.
― А теперь выполняй волю духа, о последний из истинных некромантов Ордена святого Печольда Немертвого, ― приговорил себя воин.
Он опустил голову, предвкушая боль, которая должна избавить его от мук, от вины за гибель десятков человек.
― Убей, сестра, третью дочерь Тьмы – Разбой! ― сквозь зубы процедил Дитрих.
Стилет вошел в щель между латами на левом плече, тонкое, квадратное в сечении лезвие вонзилось в ключичную ямку, разорвав аорту, предсердие и левый желудочек сердца. Убийца вынула кинжал с тонким потоком крови, освободившейся от прочных оков сосудов.
Паладин умер. Его душа ослепительно ярким лучом вознеслась на небо.
― А что теперь? Кто будет следующим? ― настойчиво спросила Моргретта, прикрывая глаза ладонью.
― Следующих не будет. Мы должны учиться на тех уроках, которые преподносит нам жизнь, иначе следующим буду я, и грех мой будет Святотатство – это четвертая дочерь Тьмы. Я жить хочу. А сейчас нам надо уезжать, не думаю, что этот столп не заметят в Небенвюсте.
Где-то в глубине Тримирья пророк Трифон издал протяжный вой страха и ярости. Он ждал отмщения!

6
От жаровни тянуло ароматом можжевельника. Полукруглый стол конклава магов пустовал, но на троне в ожидании сидел Рене Густав. Ему представлялись чудесные картины того, что он начнет делать, когда соберет все медальоны – узрит, наконец, орнамент, образ, выведенный золотой нитью на лазурном фоне. Гадал, какие тайны откроются ему. Осталось всего два элемента мозаики, два медальона; он их должен отыскать, во что бы то ни стало!
С явлением его Всецарствия, он оглядел зал Капитула, это все утонет среди великой силы Природы, ее Могущества. Рене Густав впервые станет величайшим магом, равным самому Единому Богу. Его энергия будет неисчерпаема! Неужели тогда он не избавиться от этих стен, одежд и ломейских ковров, неужели он не разрушит каменные соборы и дома, призывая людей объединиться с природой, найти свой скромный уголок в его Царствии.
В боковую дверь постучали, отвлекая гроссмейстера от мечтаний о лучшем мире, где не было бы войны, и царил мир, какой существовал до рождения Единого Бога – Золотой Век по сказаниям мидгаров. Затем вошел монах и проговорил, что пришла девушка, которую Оттон фон Эльштернвальд доставил по его приказу. Рене Густав прожестикулировал: путь войдет. И в тусклую залу боязливо с ознобом вступила пшеничноволосая девушка, невысокая, но с удивительно красивым лицом, большими серыми с изумрудным отливом глазами, милыми, чуть бледноватыми губками. Она тихонько шагала к трону в одной сорочке, озябшая в холодных стенах и напуганная от быстрой смены окружения: из теплой комнаты, где она дожидалась возлюбленного Дитриха, в высоченные и узкие коридоры Вайсбурга – замка Ордена Магов Белой Руки.
― Тебя зовут Эрменгарда? ― спросил Рене Густав, пораженный ее природной красотой, не тронутой обычными женскими причудами, девственной, как рассвет, разлившийся между холмами.
Теребя складки сорочки, она подчиненно кивнула, не в силах поднять замечательные глаза на большого человека, занимающего среди магов главенствующее положение.
― Значит, тебя доставили из Небенвюста, из таверны «Братья Тильке»?
Эрменгарда кивнула.
― И ты знала Дитриха Тильке?
Девушка подняла вымоленные и влажные глаза, показывая, что любит его всем своим маленьким женским сердцем. Гроссмейстеру это пришлось по вкусу: она совершенно неиспорченная предрассудками, словно Мать Природа. Ею движет любовь, а следовательно, и ревность.
― Оттон сказал, для чего ты нам нужна?
Она вновь опустила голову.
― Ты хочешь от него ребенка… сына, или девочку…
Эрменгарда закивала, скрывать ей все равно было нечего: простота открыта для взора.
― И тебе мешает лишь его кузина – Моргретта, не так ли?
Даже Рене Густава перемена удивила; он хотел выбежать из залы, позвать магов, самому прочитать заклинание. Девушку обуял гнев, природный, словно самая страшная буря с грозами и ливнями, когда даже дневной свет тускнеет под давлением синих, подобно поднявшимся водам Темного моря, облаков. Зеленоватые глаза сверкали и метали молнии. Рукой Эрменгарда провела под остреньким подбородком в угрозу жизни кузины Дитриха.
― К сожалению, девочка - Кунигунда, - из-за которой мы тебя привели сюда, умерла от нечестивого влияния Моргретты. Но я прошу тебя остаться вот по какой причине. Я позволю тебе обучиться магии, и ты сможешь убить кузину Дитриха. Тогда ты станешь единственной его любовью. Мне нужен некромант, он поможет мне стать архимагом, и когда я им стану, сделаю вам великолепный подарок. Ты ведь хочешь быть с Дитрихом?
Девушка кивнула, осмысляя сделанное ей щедрое предложение: обучение, любимый, и требуют с нее всего ничего: убить противницу, жалкую убийцу, которой никогда не суждено родить от Дитриха.
― Отлично, на этом и остановимся. Тебя проводят до кельи, извини, ничем большим не располагаем, и дадут одежду. Если монахи будут обижать – беги ко мне или к Оттону, поняла?
― Да, господин, ― произнесла Эрменгарда, учтиво поклонившись и следом горделиво выпрямившись.
Девушка вышла, а Рене Густав откинулся на спинку трона изнеможенным и в это же время довольным: заклинание Подчинения Сознания подействовало безотказно, но такой его силы он ни разу не видел – Эрменгарда заговорила! Чудо, которое в его положении могло сыграть ему на руку, вполне возможно, что именно его выберут новым Великим Инквизитором, тогда и Церковь окажется полностью в его налитых магией руках.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Приложение II

Кларраин

Территория: 91 564 кв. км (с маркграфствами Хопфенбаум и Фриденплац); лес 57%, равнина и возвышенности 20%, водные ресурсы 23%.
Столица: Ульрихштадт (127 318 человек на 1171 год).
Родовой замок гроссгерцогов: Ульрихбург
Численность населения: ок. 500 000 человек (75% Гитты; 3% Эль’еи; 22% Мидгары).
Крупные города: 10 (Ульрихбург, Хопфенбаум, Шпаценброт (маркгр. Фриденплац), Ахтердек (портовый город), Киферштадт, Вирзихквелле, Эрлихвинд, Уферстайних, Ризенсштадт, Гевюрцмаркт.
Города: 62
Деревни: 1034
Родовые замки: 178
Таможенные замки и башни: 347
Религия: единоверие 60%, язычество (мидгарское 37%), атеизм ~3%.
Занятия жителей: скотоводство, охота, земледелие, вырубка лесов, добыча ископаемых, торговля, эмалирование, Дом Услад (в Ульрихштадте), дубление, военная служба, на службе гильдий, коневодство, прислуга, торговля.
Производство: мех, мясо, керамика, лен, шерсть, кирпич, камень, рыба, кожа, металлы, напитки, парусина, пушнина, чеканка монет (по разрешению кайзера от 1173 года) и прочее
Экспорт:
по суше: Хопфенбаумский эль, пиво, специи, керамика, кирпич, сланец, мех, железо, ткани, изделия из дерева и металлов, корабли (когг), пушнина, фарфор, мясо, древесный уголь, древесина
По воде: пиво, вишняк, медовуха, керамика, меха, пушнина, ткани, изделия из дерева и металлов.
Импорт:
по суше: вино, виноград, керамика, хлопок, краски, табак, изделия из дерева и металлов
По воде: фрукты, керамика, специи, фарфор, курения, масла, хлопок, изделия из дерева и металлов, самоцветы


История.
713г. Санирайкс Основатель заложил Ульрихдорф на реке Лёввельфлюс во время II-го похода Гиттов на Запад.
719г. Смерть Санирайкса Основателя; cтаростой деревни становиться Ульрих I Длинный.
940г. Ульрих II Святой наравне с рунами ввел ломейскую письменность.
944г. Построена первая церковь.
957г. Походы Эль’еев на восток. Во время Гитто-Эль’ейской войны Кларраин осажден эль’еями.
961г. Гитты вернули Кларраин, выбив эль’еев из королевства, под командованием Ульриха Святого.
1000г. Феодальная раздробленность среди гиттов. Кларраин и прилегающие территории (кроме Хопфенбаума) названы обособленным королевством, со столицей в Ульрихштадте, а бургомистр Исборг Коронованный объявлен Королем.
1026г. Армия Кларраина выступает в помощь Грюнхюгелю в борьбе против ломеев. Король Миккель назван Дружелюбным.
1040г. Король Кларраина Миккель Дружелюбный и ярл Ингварр Вигмадрсен в знак хороших отношений заложили нейтральный город Фриденплац на реке Хейн.
Весна 1078г. Мароненрох вторгается на территорию Кларраина. Ульрихбург захвачен. Смерть Людвига II Язычника. Кларраин принимает Единоверие, как единственную Религию в королевстве.
Осень 1078г. Восстание в Кларраине. Свержение Единоверия и главенства Мароненроха. На престол Кларраина садиться истинный наследник Трона, сын Людвига II – Стюр Секира.
1081г. Языческий Кларраин просит помощи у мидгаров в борьбе против Мароненроха.
1083г. II-ой Крестовый поход. Армия Мароненроха захватывает Кларраин. На престол садиться Георг Мароненрохский.
1087г. Кларраин официально принимает Единоверие.
1090г. Мигары объявляют войну Единоверам.
1130г. Начало Земельной Войны.
1157г. Хопфенбаум принимает условия Нитрии и выступает в тылу Кларраина. Кларраин сдается, и территория вошла в состав Нитрии, как провинция Империи Гиттов. Образование Дома Ульрихбургов. Первым гроссгерцогом провинции стал Гильдебранд фон Ульрихбург, прервав Мароненрохскую линию наследников.
1160г. Мирными переговорами Кларраин подчинил Хопфенбаум и назначил наместников.
1171г. Убийство Гильдебранда, титул гроссгерцога получает старший сын – Лютвин II Братоненавистник.
1193г. Лютвин II умирает, борьба за престол между старшим сыном Дитрихом и младшим Людвигом. Дитрих скрывается в Небельсумпфе. Гроссгерцогом стал Людвиг III, под регентством матери.
1201г. Начало войны за независимость Кларраина от Империи Гитов.
1209г. Поражение. Людвиг III, прозванный Альбатросом, бежит на мидгарские о-ва. Трон гроссгерцога занимает Дитрих.
Дом Ульрихбургов.
Дом Ульрихбургов образован в 1157 году, когда Империя захватила провинции Кларраин и Хопфенбаум. Бывший король Гильдебранд фон Ульрихбург стал Главой Дома. Родовой герб:
Щит, на серебро и зелень равно разделенный
И в центре вставшим львом обремененный
С крыльями орла и скорпионовым хвостом:
По зелени златой - по серебру червлен.

Правители Кларраина:
Имя Годы жизни Годы правления
Санирайкс Основатель Трех Городов 652-719 713-719
Ульрих Длинный 690-741 719-741
Ульф Хмурый 720-769 741-769
Бальдемар Белый 725-770 769-770
Лютвин Кровавый 745-790 770-790
Никлас Паук 780-823 794-833 (4 года регент-мать)
Виктор Тихий 819-869 833-869
Энгельбрехт Мирный 821-870 869-870
Людвиг Хитрый 852-903 870-903
Антониус Грамотный 885-930 903-930
Ульрих II Святой 915-962 930-962
Торгейр Солнце 930-970 962-970
Рангхельд Синеглазый 955-990 970-990
Исборг Коронованный 967-1008 990-1008
Ульрих III Мантикора 988-1021 1008-1021
Миккель Дружелюбный 999-1045 1021-1045
Людвиг II Язычник 1025-1078 1045-1078
Стюр Секира 1054-1083 1078-1083
Георг Мароненрохский 1061-1101 1083-1101
Ульрих IV Единовер 1088-1130 1101-1130
Георг II Випера 1120-1136 1130-1146
Гильдебранд, сын Ульриха 1115-1171 1146-1171
Лютвин II Братоненавистник 1139-1193 1171-1193
Людвиг III Альбатрос 1183-1230 1193-1209 (4 года регент-мать)
Дитрих 1178-1224 1209-1224

Карту оформлю потом...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Вспомнил рассказ о том, почему Фраубург так называется.
В кратце: во время Третьего Похода Эль'еев была битва с Небельсумпфом. В то время, как люди сражались, в лесу встрелись два полководца. Король Небельсумпфа, предок Андруша фон Петрушбурга, встретился с полководцем эль'еев - это была женщина. И после словесного поединка, мужчина, влюбленный в нее, решил показать свою лояльность, она же воспротивилась и ранила его ножом, однако как в сказке тут же вызвалась его лечить, а через пару месяцев они обвенчались и он подарил ей кусочек своей территории - замок, простоенный на холме близ того леса с того момента стал называться Донжон-де-ля-Фемме или Фраубург.

Кстати вспомнил: г. Аранн - это Петрушкройз, столица провинции Небельсумпф.

Буревестник. Архимаг

1
Короткая майская ночь осветлилась огненным сиянием по-над горизонтом, когда Моргретта положила камушек в изголовье могилы паладина, а лекарь воткнул двуручный меч так, что гарда сымитировала крест – обычное дело для некромантов, но Дитриху довелось побывать капелланом впервые. Многие из его братьев по ордену не раз упокаивали погибших после чудовищных, кровопролитных битв. Прочитав молитву, он выпрямился и взглянул в черные очи кузины, пронизывал ее душу, удивлялся, насколько же она безразлична и холодна к своим жертвам. «Работа - это работа, взялся за работу – забудь личную жизнь», - это было бы ее оправдание, если бы он набрался смелости спросить.
Поток божественной энергии касался его плоти, нежно и тепло, просачивался в поры одежды, словно мелкий пронизывающий насквозь дождь, впивался в кожу и растворялся в теле, растекаясь непостижимым спокойствием и теплом. Он начинал в унисон с дыханием, волнами, вникать в сознание, дурманя его, смывая грани видимого и преображая их в яркие, но постепенно тускнеющие тона. Затем вся поляна начала погружаться в предутреннюю дымку, а с ней пришло к Дитриху понимание того, что его насильно, но очень плавно, подобно парящему перу, затаскивают в Мир Немертвых.
Было поздно, Моргретта увидела лишь, как тело начинало падать на спину, закатив голубые, но в белом мареве, глаза. Она кинулась к нему; под закрывшимися веками бегали зрачки – он жив, ее братик жив, ее единственный жив. Он там! - прорычала убийца.
На этот раз пещерой служила пустая комната, выдолбленная из темного камня, или окрашенного в черный цвет, даже пламя свечей не рассеивало мрак, но дух хорошо различался, и он гневался.
― Здравствуй, мой хранитель! Хотя в другой ситуации, здоровья я бы тебе не пожелал. Но у меня просто нет другого выхода.
Его глазницы не просто горели ядовито-зеленым огнем, в них бушевало пламя, вылизывая череп изнутри.
― Так радуйся, что три так называемые дочери Тьмы умерли!
Дитрих воздел руки к замшелому куполу пещеры и тут же опустил.
― Ты стал дерзок. А где твое смирение, о котором ты твердил паладину?!
― К тебе это не относится, богомерзкий пророк Трифон!
― Ты все-таки слышал!
Дух начал его обходить, точнее он просто скользил по поверхности добротного слоя серого пепла.
― Что ты хочешь от меня еще?! ― возмутился некромант, поворачиваясь и стараясь не терять Трифона из виду.
― Глупец, ты отказался от великого дела, от благого и угодного Господу: убить всего лишь девять дочерей Тьмы. А как ты думал: добро тоже имеет кулаки. Знаешь, о чем Бог говорил: если ударят тебя по левой щеке, тогда подставь и правую. Нет, не о смирении! Уходишь от удара и наносишь свой! Вот, что Он хотел этим сказать.
― За твою жестокость ты и был низвергнут в Огненную Геенну!
― А ты, мой хранитель, возомнил себя святым! Посмотрите, я похоронил паладина! Я отправил его душу в рай! А кто его приговорил?! И что теперь?! Снова вбил себе в голову, что вина лежит на тебе, и решил отречься от работы?! Если тебе не известно, мой хранитель, то дух может мучить тебя до скончания твой жалкой жизни, пока ты не успокоишь его. И для духа это будет еще не конец, он найдет себе другого носителя, к примеру: того, у которого еще дара нет, но кто часто видел его и готов к нему… Твоя кузина подойдет.
― Не смей мне угрожать!
― Иначе что? Как ты можешь мне противостоять? Как ты вообще можешь противостоять тому, кто о Мире Немертвых знает все?! Эти сто лет не даром прошли…
― Мне больше не о чем с тобой говорить, Трифон! Прощай!
― Ладно, иди… Но я знаю, как тебе очиститься полностью, мой хранитель…
Дитрих открыл глаза, и резко выдохнул. Затем перевернулся, чувствуя, как к горлу поднимается содержимое желудка, но раздался лишь сухой кашель.
― Братик, что с тобой? ― забеспокоилась Моргретта, не часто ей приходилось видеть, столь резкие переходы из Мира Немертвых в Мир Живых.
Чуть отдышавшись, он поднялся на ноги.
― Я ушел от духа. Я не буду его упокаивать. И мне надо исповедаться.
― Спятил! Мой братик, спятил! Тебя будут ждать в любом городе, в любой церкви. Не думаю, что и твой отец отпустит тебе грехи!
― Вюстебург...
― О, святая Марианна! Дитрих, замок некромантов разрушен!
― Да, как и Шварцфухсберг. Собирайся!
Моргретта сдалась.
На рассвете, когда солнце полностью вышло на небосвод, согревая проснувшихся пташек, зверье и насекомых, они отправились по волчьей тропе на юг, огибая города и крупные поселки. О маленьких деревнях, он знал от брата Родегера, Лютвина II Братоненавистника, вспоминают после урожая, когда необходимо собирать налоги, оброк и церковную десятину. Вести они получают скудные и живут часто по местным слухам, чаще связанными со скотиной и природными явлениями, которые эту скотину губят.
Дорога была относительно спокойная, если не считать того, что Гильдия уже перестала заботиться о безопасности нитрийских владений. Главная Торговая Гильдия, в лице его третьего брата – Никласа, – сильно мешала кайзеру Родегеру тратить на это средства, таким образом, государством правил не один человек, а сразу три брата, причем рыжему, самому младшему, выпала самая наипротивнейшая доля – выслушивать остальных и как-то следовать их советам, на свой лад.

2
Его сила росла, а сон наоборот уменьшался. Ему хотелось поскорее узнать мощь медальонов Всецарствия, влить в себя дикий поток природной магии, обуздать и приручить его, как объезжают буйных жеребцов. Если он сможет совладать с великой энергией, постоянно себя питающей от Природы, его власть станет безграничной. И тогда Рене Густав де Шато-Сале окажется вершителем судеб великих мира сего!
Он потянулся на дубовых досках, разумея, что этим заполучит себе уважение со стороны монашества. Хоть этим гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки да успокаивал крестьян и горожан, дескать, смотрите, он такой же церковник, как и все остальные, нет необходимости винить его в ростовщичестве. Он стремится к аскетизму. Многие, даже Санта Палаццо, на это покупались, не зная, что за узким лбом вынашиваются планы Всецарствия на Земле и на Небе.
Рене Густав оделся и вышел в палисад, подышать любимыми ароматами, пройтись по аллее, в конце которой находился фонтан. Был источник ближе, в пределах замка, но гроссмейстер любил умываться именно там, под пение птиц, под брызги, под шелестение на ветру листочков. Кристальная водица по-обычному охлаждала и бодрила, поднимая магу настроение. И лишь после умывания, Рене Густав возвращался в мир реальный, где ежедневной необходимостью стало выслушивать новости от служителей Ордена до завтрака, еда для него стала отходить на последние места. Ему не терпелось поскорей разобраться с этим делом: покончить с Империей Гиттов, Эль’ейскими Королевствами, Империей Ломеев, мидгарами, летрами и алмавтанами раз и навсегда, - взамен им создать великое Всецарство Себя.
В зале Капитула собралось несколько личных подчиненных, облаченных в белые рясы, и несколько вестников из гильдий, ставшими в недавнем времени, тайными собратьями единого Ордена Магов Природы. Все стояли с каменными лицами, словно статуи, подражая невозмутимому спокойствию гроссмейстера обоих Орденов. С беспристрастным видом он подписал несколько указов и векселей и отослал гонцов обратно в Главную Торговую Гильдию, теперь оставались лишь поместные дела.
― Мессир, ― обратился к нему Оттон фон Эльштернвальд, его худощавое тело не подходило к рясе, одежда свисала и находилась во множестве складок, словно если ее порезать на лоскуты, сутана продолжит полностью скрывать поджарое тело. ― Начну с неприятных новостей: утром вместе с Гильдиями прибыл наш брат Гвидо. Он плох, но кое-что рассказал. Он хотел задержать известного Дитриха Тильке в Соборе святого Антония, и запустил в него огненный шар, но некромант сотворил заклинание Магического Зеркала…
Рене Густав вскочил на ноги.
― Как?!
― Для нас это тоже тайна. Но действия некроманта поражают даже тем, что он отразил плазму под ноги, тем самым спас брата Гвидо от гибели.
― Не понимаю, а это значит одно: некромант доселе скрывал свою силу от любопытных взглядов!
― Мессир, ― прокашлялся архивариус Вайсбурга, маленький, седовласый человек.
От постоянного чтения спина его сгорбилась, а глаза практически выбелили себя, лишь с помощью магии, старику удавалось видеть и убирать с лица сухие, пепельные космы.
― Ты хочешь пролить свет на заклинание?
― Вы проницательны, мессир.
― И что же ты мне скажешь, чего не знаю я? Хотя… объясни, пусть послушают наши братья из Гильдий.
Рене Густав присел на трон, в ожидании долгого и безумного разложения заклинания на историю возникновения, сотворение, механизмы действия и результаты при разных условиях. Возвышенное настроение, не попертое даже печальной новостью, разрешало гроссмейстеру выслушать бредни архивариуса, к тому же это позволит гильдишам узнать силу и могущество знаний Ордена Магов Белой Руки, и в будущем утихомирить пыл выступающих против Главы обоих Магических Орденов, Великого Рене Густава де Шато-Сале. Однако с каждым словом сжимался сам гроссмейстер, кривые тонкие пальцы впивались в подлокотники резного трона. Он не принимал новой программы обучения магов с позапрошлого правителя Вайсбурга, не влезал в библиотечные дела и был доволен своей высшей степенью четвертого круга магии. Брат Доминик рассказывал невообразимые вещи.
Он зачитал по памяти:
― Заклинание Магического Зеркала есть разновидность заклинания Магического Покрова. Впервые оно было сотворено и описано в малоизвестных, скорее апокрифических хрониках святой Марианны, матери Единого Бога – великой волшебницы. Затем им овладела ее последовательница, ныне также святая, Марианна Небельсумпфская в 980 году во время Третьего Пришествия Эль’еев. Заклинание Магического Зеркала относится к седьмой, наивысшей степени, седьмого круга. Создается оно так: маг окружает себя Магическим Покровом, и в этот же момент читает заклинание Отражения, текст также приводится в книге, но без постоянной подпитки энергии заклинание невозможно, ибо требует полной концентрации одновременно на двух вещах: на Покрове, который необходимо удерживать, и чтении нового заклинания. Действие описывается тем, что чужое заклинание полностью поглощается Покровом и Отражением воссоздается точная копия заклинания противника, таким образом, маг творит одновременно не два, а целых три заклинания: два из них высших кругов и одно – противника. Для этого просто необходимо пройти круги магии противника, иначе подействует лишь Покров, который поглотит и развеет силу заклинания. С помощью амулета святой Марианны возможно действие на группу. Заклинание Магического Зеркала отнимает столько сил, что маг просто не в состоянии что-либо сотворить в ближайшие несколько дней, даже с постоянной подпиткой. Многие волшебники умирали при чтении заклинаний шестого уровня. Поэтому маги седьмого круга зовутся архимагами. И насколько я понял, некромант просто-таки всесилен, раз остался жив, смог уйти и творить заклинания дальше. Переходы в Мир Немертвых и обратно также считаются разновидностью магии, ее двоюродным братом, если так можно сказать, ибо обучаются такие маги не от книг, от внутреннего дара, и сила заклинания достигается не кругом мага, а постоянным использованием. Такое можно сравнить лишь с выносливостью.
― Мессир, таким образом, в нашем мире появился архимаг, который ненавидит прочих магов? ― с поднятой бровью спросил глава Гильдии Черного Жезла.
Виллехальм, прозванный за разногласия с законом Грозным, не желал довольствоваться подчиненным положением при Ордене Магов Белой Руки, впрочем, признавал, что объединение позволяло его братьям обрести долгожданную свободу, глоток безмятежного воздуха, избавившись, наконец, от пристального внимания Охотников на Ведьм. Сейчас же он задумался: правильно ли поступил, когда в Империи Гиттов появился могущественный маг, не осознающий своей силы. Изображая шута на людях, Виллехальм, тем не менее, под черным шерстяным плащом собирал энергию в пальцах на случай, если придется атаковать первым - он проверял: это лучшая защита.
На гроссмейстере не было лица, бледность сглаживала неприятные черты, и Рене Густав походил на восковую фигуру, окрашенного белилами с густыми бровями в виде стрел и приглаженными волосами, аккуратно прорисованных черной финифтью. Вопрос маг понял, но отвечать на него не хотел, в этом не видел нужды. Его планы медленно рушились: единственный человек, который мог бы указать на оставшиеся два медальона – его злейший противник, недостижимая цель. Дитрих, понял гроссмейстер, раздавил бы Орден, как мошек. Неизвестно еще, с чем их сравнивает странный лекарь на самом деле.
Рене Густав сложил ладони, как молитве, и подпер указательными пальцами ноздри, вдыхая въевшийся запах можжевельника. Внезапно, ему пришла в голову мысль, и он вновь подивился вдохновительной силе Природы.
― Брат Доминик, ― обратился гроссмейстер к библиотекарю, сощурив радостные глаза, ― Принеси нам книгу, о которой ты говорил. Настал час нового обучения.
Старик помялся, вытирая вспотевшие руки. Ему хотелось ее принести, но не мог, и дело было не в немощи. Архивариус волновался, и голос начал дрожать:
― Боюсь, мессир, это невозможно.
― Раз она так велика для твоих костей, то... прошу пройти в библиотеку.
― Боюсь, мессир, и это невозможно.
Библиотекаря трясло. Это поручение могло закончить его жизнь, он долго жил, но существовал лишь потому, что заверил гроссмейстера в своей необходимости. Теперь жизнь его рушилась.
Рене Густав, выказывая доброжелательность перед гостями, поспешил умолчать и придержать гнев до позднего времени, поэтому отшутился:
― Ладно, брат Доминик, у кого из нас во всем порядок...
Архивариус сжал покрывшиеся бурыми пятнами ладони.
― Дело в том, мессир, что я видел ее лишь однажды... в Вайнгрундштадте... лет двадцать назад.
Гроссмейстер уже вскинул руку, чтобы уничтожить брата Доминика, но в разговор вмешался Белландино, среднего роста блондин с крупным телом на широкой кости. От этого глава Гильдии Лазурного Неба представал ходячим дворцом в дорогих, шелковых одеждах синего и белого тонов, расшитых жемчугом и любимыми сапфирами. С шумом, он вульгарно оперся на стол капитула, чем отвлек вспыльчивого мага.
― Говорили, что книга сгорела в пожаре. Что тогда не сошло в прах и пепел от малой шалости нашего друга - Виллехальма? ― Белландино повернулся к магу в черном плаще, но по-прежнему рассматривал ухоженные ногти: ― Хоть раз ты мог положиться на воров?
Лишь теперь он удостоил его игривым взглядом.
Глава Гильдии Черного Жезла исподлобья уставился на вечного противника. Судорога пробежала по рукам, собирая энергию для заклинания. Оттон фон Эльштернвальд, первый помощник гроссмейстера, почуял напряженность и положил ладонь на плечо Виллехальма, дескать: "Оставь это дело!". Тот обернулся, готовясь вырубить неприятеля жезлом, но удержался, прочитав по лицу орденского мага предостережение.
Белландино тем временем погладил жемчужную, в виде груши, серьгу, и, подняв серые глаза к скучным балкам, в несколько рядов пересекающих зал поперек, рассказал, что же случилось в сухую июльскую ночь четыре года назад.
― Думаю, всем известно, какие тогда ходили слухи, было их меньше, чем сейчас, но тогда действие имели ошеломительное. Это же надо: некромант! Нашли люди козла отпущения для своих невзгод. Сухая весна, знойное лето, пожары... Во всем винили некроманта, хотя никто его в глаза не видел. А поэтому... некромантами были маги, лекари, ростовщики, склоки, ворчуны, бабки, гадалки, - любой человек, который не нравился большинству. Этим хаосом мы и решили воспользоваться. Мы - это я и Виллехальм. Я сто гульденов поставил, что смогу заполучить фолиант святого Йоханнеса Грюнхюгельского первым. Столько же поставил и наш Грозный брат. Просто так книгу никто не пожелает отдать - это и ребенку понятно. Заперта она была в сундуке на нижних, закрытых этажах городской библиотеки Вайнгрундштадта. Наш Виллехальм решил обойтись магией, замки взламывал при помощи заклинаний, а когда вскрыл сундук - книги там не оказалось... В ярости, он же у нас Грозный, взял и спалил библиотеку.
― Значит, книга у тебя, мидгарская морда?! ― выпалил Виллехальм, чувствуя себя обманутым.
― Хочу тебя разочаровать от сомнений, мой милый Вилли, книги у меня нет, иначе я бы востребовал твою долю пари. Хотя идея с ворами возымела успех. Но... Время было неспокойное, я говорил уже о некроманте. Вот и приехали Охотники на Ведьм, богатые мерзавцы... и проницательные. Не прошло и дня, как они переворошили местную Гильдию Воров - кладезь слухов и указателей. Тогда вновь начались пожары, только в них горели мои братья - маги. Я слышал их крики. И эта боль терзала вдвойне. Моя Гильдия редела, а книга так перешла Охотникам. Не удивлюсь, если они охраняют ее, как зеницу око. Это же медовое лакомство для магов. Вот они и ждут, пока мы покажем носы...
Наступила тишина. Маги обдумывали сказанное и искали планы вызволения книги.
Рене Густав сбросил напряжение и самодовольно откинулся на спинку трона. По лицу пробежала язвительная улыбка.
― Если магов туда не пустят, то пусть книгу заберут паладины святого Антония. Пусть это будет богоугодным делом.
― Безумие!
― Мы, что, даром их приютили? ― процедил Рене Густав.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 24-10-2007, 18:26

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
На пустынном, полузаброшенном Тракте, уходящим в Сотштадт, перед путниками возник черный, обветшалый силуэт постоялого двора. Дитрих не единожды здесь ночевал по пути в Вюстебург. Настало время посетить его и в этом году.
Тихий, отдаленный постоялый двор угождал всем немногочисленным торговцам и одиноким путникам. Фричко, хозяин странноприимного дома, как он сам называл это место, хотя уже пожилой, хлопотал обо всем, что необходимо путникам, будь то вино или сухая постель, сменная лошадь, а если заплатить пару лишних гульденов, он набьет в старой кузнице новые подковы. В свободное время, когда на Тракте изо дня в день царствует безмолвие, Фричко обрабатывает скудный клочок земли, который, тем не менее, приносит в дом еду. Это и спасает постоялый двор от полной гибели в наставшие злополучные времена для этого отрезка Главного Торгового Тракта.
Не дожидаясь момента, когда гости загонят лошадей в приготовленные стойла, старичок, бодрый и веселый, выбежал в сени встретить запоздалых путников. Жене своей наказал приготовить лучшие комнаты, где крыша не успела прохудиться без ухода, поставить греться воду, на случай, если странники захотят умыться, и выкатить из погреба бочонок лучшего Грюнхюгельского вина из запасов его отца.
Заходящее солнце освещало фигуры всадников, но только вблизи, когда путники спешились, и прошли пустые, без створок, ворота, Фричко узнал гостей. Он испугался за свою «Корчму». Хозяин думал, они расскажут о том, что твориться в мире, но лишь заметив седые волосы голубоглазого некроманта, понял – кроме высокой платы ему ничто не перепадет. Фричко знал, если Дитрих и останавливается, то только на ночь, запирается в комнате, и ни звука от него не дождешься. Спутницу некроманта, он тоже узнал: самую сухую и бесчувственную женщину, которую когда-либо видел. При последних визитах она вела себя вызывающе и даже угрожала пустить по миру все постоялые дворы в округе, иными словами его единственную «Корчму». Но большим ужасом для Фричко стало повстречать их вместе: престранная парочка. Гоняются друг за другом, затем другие ищут их, они ищут других. Жизнь течет, а постоялый двор только на них и богатеет. Хозяину не нравились такие гости, но одно он признавал – лучше они, чем вечная тишина или разбойники, которых, по рассказам купцов развелось немеряно.
― Мы рады вас видеть на нашем постоялом дворе, ― проговорил старичок.
Дитрих кивнул и вошел в двери. Моргретта чуть задержалась, передавая поводья в руки Фричко.
― Расслабься хозяин, эта радость взаимна.
Такого ответа он не ожидал, но что-то в ее ледяном голосе веяло надеждой на мирный и благополучный исход их пребывания.
― Откуда дует этот теплый ветер? ― поинтересовалась девушка.
― С юга, из пустыни. По вечерам даже зимой здесь теплее, чем в столице.
Дитрих вошел в горницу в тот момент, когда жена хозяина - Тедешка - сверкая в свете чадящего факела, выносила из погреба небольшой деревянный бочонок, окантованный серебряными обручами. Узнав длинные седые волосы, частично укрывающие молодое лицо, женщина вскрикнула и в испуге прижала ладони к рыжей голове.
Бочонок упал на угол порога, ветхие дощечки затрещали, скидывая серебряные оковы. Вспенившееся вино разлилось, забрызгав свежее платье хозяйки.
― Святая Марианна! Простите, господин, меня, растяпу. Я принесу другое вино...
Лекарь к этому привык.
― Что за шум, а драки нет? ― в горницу влетела Моргретта. ― Братик, что случилось?
― Ничего, госпожа, я не удержала бочонок, я принесу другой...
― Нет нужды, ― сказал Дитрих. ― За вино заплатим мы, но пить будем молоко.
― Простите, господин, прокисло молоко. Больна наша буренка, исхудала. Сами знаете, год был плохой, то засуха, то дожди. Мы так и не смогли запасти нормального сена. Вот и заболела наша кормилица.
― А вода отравлена, ― холодно вставила Моргретта, скривив губы и презрительно посмотрев на загорелое лицо Тедешки и на ее забрызганное красными каплями платье, перехваченное на широких бедрах дешевым, без украшений поясом.
― Не язви ей, Мора. Она не виновата.
― Благодарю Вас, господин. Вода отличная, прохладная, чистая, родниковая! Чудо, а не вода! Прошу, входите, ― она открыла дверь в гостиную, утопающую в чистоте, свете и яствах. ― Я только переоденусь, не пристало грязнуле услуживать вам.
― Да и мне не мешало бы умыться, ― остановила хозяйку Моргретта.
― Пойдемте-пойдемте, госпожа, ― радостно захлопотала Тедешка. ― Вода согрета. Знаете, гости у нас не часто, поэтому, как только заметили вас на дороге в столь поздний час, так сразу поспешать начали.
― Это радует, ― потеплела убийца, воображая, как смывает с одежды и себя дорожную пыль, как вода успокаивает ее и возвращает уверенность, шутливость и крепкую руку.
Порог гостиной Дитрих переступил в одиночестве, полном двояких рассуждений. Он знал, что хозяйка прониклась к нему уважением, если не благоговением. Бес его попутал сказать, что заплатит за вино! Заговорил с ней, теперь с объятиями будет встречать, как родного сына, а дальше пойдут смахивания пылинок, расспросы, что да как. Надо было съязвить. А Моргретта... Она же неоднократно видела его дерзость и уязвления, но сейчас он дал слабину, размяк. Взять хотя бы третью их встречу: ночью в таверне "Рыжий Таракан", где гнездилась отцовская Гильдия Убийц. Кто бы мог подумать тогда, что его незнание служило поводырем для дерзости...
Он зашел в таверну, сел за столик в самом центре зала, чтобы слышали все, спросил всего три вещи: мясо, эль и главу Гильдии Убийц, - глядя в глаза самому Вольфу. Разговоры смолкли, многие воры выюркнули на улицу, остальные насторожились и готовились по одному лишь сигналу нарезать незнакомца на кусочки и подать их запеченными в собственной крови на стол.
Когда Дитрих об этом узнал из последовавших пьянок - его начинал пробирать озноб. Тогда же это казалось всего лишь дерзостью. Лишь сейчас он задумался, почему Вольф спросил:
― Вас как зовут, герр незнакомец?
― Дитрих Тильке, ― без тени сомнения ответил лекарь, сверкая голубыми глазами, как любопытный младенец.
Его судьба могла стать куда печальнее, представься он по-другому: Дитрихом Шварцфухсом, например. Лекарь не заметил измученного и ошарашенного взора, тщетно скрываемого грозностью; но сейчас, спустя три с половиной года захотел вновь заглянуть в строгие карие глаза Вольфа, прочитать его сомнение, скрывшееся за умелым языком:
― Вы либо действительно псих, как я сперва подумал, либо это имя не настоящее. Одно из двух.
Не знал тогда Дитрих ни своей матери, умершей при родах; ни отца, ушедшего в монастырь; ни дяди, жившего в столице; ни прекрасной и опасной кузины. Спустя год семья воссоединилась. Много было радости и счастья, даже переименовали таверну на пересечении Блюменштрассе и Дункелегассе в "Братья Тильке" - в честь примирения Хопфенбаумских родственников: Вольфа Тильке, отца Моргретты, и Якоба Тильке, отца Дитриха.
Маленькая дерзость лекаря - спасла семью и, можно сказать, Империю Гиттов.
"Дерзость, ― Дитрих припомнил слова Трифона, ― вызывает привыкание, ибо живым неймется умереть". Уважение к старшим и смирение, это же не дерзость! Нельзя дерзнуть смирением, можно лишь смириться с дерзостью. Нет, он поступил правильно, на сей раз она только бы помешала, ― решил Дитрих, и подумал о другом: а вдруг теперь Моргретта презреет его за нежность, на которую он способен...
С этими мыслями некромант присел за стол и не заметил, как надломил мягкий ржаной хлеб и как начал вертеть черно-серый мякиш в пальцах, придавая ему форму кирпича. Закончив лепку одного кусочка - принимался за второй.
Во всем обилии свечей зарождалась неприятность - они закоптели, исторгая гарь, смешивающуюся с ароматом жаркого из белого куриного мяса, размятого и сгущенного с яйцом и мукой, а затем обжаренного с пахучими специями в форме молодой свинки. Ближе к Дитриху находилась мучная паста на большом ломте хлеба, рядом острый соус, который видом приказывал слюням течь ручейками, а желудку разжигать аппетит. Но как бы овощное пюре не подмигивала посыпанной зеленью и как бы не соблазняли сушеные фрукты, ягоды в меде, компот, рыбная солянка, квашенная с морковью капуста и суп, некромант терзал разум. Ему больно становилось оттого, что он может начать ужинать без хозяина постоялого двора. "Как-то не по-людски получается", ― уверял себя Дитрих и лепил ржаные кирпичики, выстраивал их в замковые стены, башенки, строения. Петрушка, укроп, чабер и базилик и орегано становились палисадом, переходящим в холмистые леса овощного пюре. Рыбная заливка с выглядывающим хвостиком щучки предстала озером Чистым, что в графстве Шварцфухсберг. Из листочков душистой мяты он сотворил сокола, окунув его в черный, настоявшийся вишневый сироп. Растительная птица парила над аллеей, над хлебным человечком, распростертым на земле...
Дитрих вспомнил ту злосчастную поездку в Небенвюст. Получив письмо и прикрывшись именем своего учителя - Дитериха Шварцфухса, - молодой, наивный лекарь помчался спасать наследного принца Альбрехта Нита. Он верил, что вылечит его. И ведь бы вылечил, если бы придворные врачи не кормили юнца мышьяком.
Зачем тогда Дитрих сказал правду? Маленькая ложь избавила бы его от преследующего прозвища...
― Некромант, ― тихий старческий голос прошелся по гостиной, трогая пламя.
Если бы соврал, самую малость - жил бы сейчас покойно, возможно, и позабыл о том случае, и, точно, не мучили бы воспоминания, оставившие рубцы и ссадины по всему телу; в гомонящей ватаге и в тишине не мерещились бы выкрики...
― Некромант, ― голос произнес настойчивее, пламя пошатнулось, и погасли свечи, кроме одной, показавшейся лекарю заходящим за озером солнцем или пожаром в Шварцфухсберге, после отъезда в составе отряда капитана Родегера фон Ульрихбурга, ныне кайзера Империи Гиттов.
Прошло четыре года, но как на Дитрихе, так и на замке висело треклятое...
― Некромант! ― словно башенный горн, протрубил призыв из Мира Мертвых.

4
Только Моргретта спрыснула волосы жасмином, как что-то кольнуло в сердце, а на душе появилась тревога, словно где-то произошло нечто неприятное не то с родственниками, не то со знакомыми, к которым сильно привязана.
Она переоделась в чистое: натянула черные мужские шоссы, влезла в короткую хлопковую шемизу такого же цвета и с воротником на льняных завязках и подпоясала его на талии кожаным ремнем с ножнами и кинжалом. Грязное белье замочила в мыльной воде, где только что омывалась, и лишь затем решила пройти в гостиную, надеясь застать еще не растолстевшего от ужина кузена. Войдя в горницу, освещенную чадящим факелом, убийца разглядела несколько образов и икон, призванных оградить дом от посягательств темных сил. Вполне нормально для страховитых людей. На полу, для утепления, была раскидана солома; везде, но не под факелом, что говорило об осторожности хозяев. Ей вспомнилась родная таверна, где она провела большую часть жизни; отца, состарившегося, но еще могущего проломить голыми руками череп забияки. За последнее время он сильно поседел, да и дядя Якоб тоже, впрочем, беспокоиться за них у Моргретты повода не находилось, оставались Родегер и Эрлинда, хотя этих всегда охраняли убийцы Гильдии, - Вольф никогда не бросит Рыжего Таракана, как и он - Волка. Апеч Младен? Нет, пожалуй, ему никогда не угрожала опасность - самый осведомленный человек в столице. Тичко Брава? Этот попасть в передрягу может, но, судя по его наращенной мускулатуре, словно выкованной в кузнице, где нашел его Родегер, он сам разберется, да и многие просто не полезут на рожон против такого великана. Оставалась Милла... "А ей с чего бы то боятся?" ― спросила себя Моргретта.
Дитрих?!
Убийца распахнула сложенную из дубовых досок дверь в гостиную. Кузен лежал на полу, посиневший, словно заиндевел; выцветшие волосы распластались по старому потерявшему краски ковру, а над самим телом нависал Фричко, хозяин постоялого двора. На лице читался испуг и растерянность, что говорило о том, что он пришел незадолго до Моргретты. Она понимала, хотела верить, что Дитрих там, в Мирах Духовных, но такого ей видеть не приходилось. Убийца подошла ближе и заглянула в оледенелые, словно стеклянные, глаза, они ослепли, не реагировали ни на свет, ни на движение. Кузен больше походил на мертвеца.
Умер?
Так вот быстро, без разговоров? После всего того, что она для него сделала? После того, как он осудил паладина? После восьми дней перехода по лесным тропам, где могли загрызть хищники, забрать болезни, и просто упасть массивные ветки? Он умер так просто? Это не укладывалось в сознании, она отказывалась верить в происходящее.
― Это сон... ― повторяла Моргретта, успокаивая себя.
― Может ударить его, проверить? ― осведомился Фричко, ― Говорят, если человек головой ушибся, и дыхания нет, то нужно ударить вот сюда, ― он указал на ямочку чуть выше солнечного сплетения.
― Сейчас ударю тебя я!
Карие глаза убийцы сверкнули от гнева и слез. Потерять кузена так банально, это было выше ее разумения.
― Он дышит, я знаю, слабо, но дышит, ― навзрыд проговорила Моргретта, сжимая кулаки, только бы окончательно не расплакаться.
Дитрих своими выходками, поведением, даже присутствием открывал для окружающих женское начало убийцы, которую поголовно все, включая отца, называли бездушной, бесчувственной, слишком увлеченной работой, недаром в Гильдии она носила гордое имя Смерти. Не то, что бы ей не нравилось выказывать женственность, но рядом с ним, она была готова на все, только бы ее единственный, ее тайный возлюбленный находился вблизи и воспринимал как женщину, как сестру и как жену.
Моргретта осторожно прислушалась к сердцу некроманта, оно билось ровно, но очень медленно, даже тише, чем во сне. Лишь теперь она заметила, как и грудь лекаря поднимается и опускается, не спеша, практически незаметно.
― Он жив! ― сквозь слезы радости воскликнула убийца.
― Я приведу его в чувство, ― предложил старик Фричко, замахнувшись на пощечину.
Хозяин таверны только вдохнул, как дыхание стало поперек горла вместе с кинжалом Моргретты. Она осклабилась:
― Дотронься и умри!
В гостиную вошла Тедешка, сначала радостная, но радость быстро слетела с лица, и среди морщинистых равнин проступил ужас за мужа. Сухие пальцы сжали отпаренное зеленовато-желтое платье, перехваченное расшитым красными орнаментами поясом. Она хотела броситься на обидчицу, на эту бесчувственную и дерзкую убийцу, но потом поняла женскую странность, присущую даже самкам животных - защита тех, кого любишь, о ком заботишься. Это материнское чувство в равной степени переносилось и на возлюбленных. Тедешка ощутила симпатию к убийце, но и мужа, о ком хлопотала сама, в беде бросить не посилилась, поэтому с долей оставшегося ужаса (а вдруг она ошибается?) в голосе осторожно спросила:
― Что здесь происходит?
Моргретта убрала кинжал, но с места не сдвинулась, а Фричко вскочил, как ошпаренный и побагровел, говорил он себе: престранная это парочка. И подумал, что разбойники были бы куда приятнее в общении, чем убийца и седовласый молчун с томными, а теперь мертвыми, льдисто-голубыми глазами.
Тедешка подбежала к мужу и обняла, словно она спасла его от неминуемой смерти, поправила ему одежду, отряхнула и погладила по заросшей щеке.
Успокаивала и смотрела на него, ловила каждую черточку, ведь если остановится его сердце - разобьется ее, и тогда ни один путник больше не появится в их "Корчме", никто не удосужится их похоронить. Она говорила Фричко, чтобы он не волновался, что ему это вредно; просила присесть, выпить... компота – первое, что попалось ей на глаза. А он подобно престарелому ребенку спросил:
― Я же хотел помочь, за что она меня так?
― Она приехала с ним и, наверное, знает, что делать. К тому же она любит его.
Моргретта сделала вид, что не услышала этого, но комочек смущения, все же прошелся по пищеводу и отобразился на щеках небольшим румянцем, как после пинты вина.
― Но зачем же кинжалом?..
― Это реакция. Она похожа кошку, оберегающую своего единственного котенка.
― Да мне от одного запаха жасмина дурно становится...
― Так выйди в сени, подыши! ― вспылила Тедешка. ― Не маленький, чтоб нянчили тебя!
Фричко поднялся, чуть кряхтя, и у порога в горницу ответил:
― Порой я думаю, почему сорок лет назад ты не ушла с этими летрийскими братьями Силовидом и Творимиром...
"Потому что люблю тебя, старый ты хрыч!" ― мысленно ответила Тедешка, смиренно уложив руки на колени.

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Голову сдавливало, словно в тисках, а плечи стягивал некто незримый. При отрытых глазах, Дитрих видел только мрак и густую, без просветов, тьму, в которой тонули краски и тени. Некромант силился сбросить тяжесть, разорвать невидимый терновый обруч, обвивший череп, но реакция была обратной, могильная мгла лишь черпала силу в его противоборстве. Дитрих оцепенел, руки и ноги сдавились оковами; он не видел их, но ощущал; и чувствовал плато, навалившееся на грудь. Боролся, но черный мрак лишь мужал, расплющивая некроманта среди своего, словно каменного, полотна.
Если не получается так, может пропустить эту тьму через себя ― вздумалось Дитриху, и он расслабился.
Острая боль ввинтилась в мозг, а по зубам прошелся разряд молнии, проникая под корни, выкорчевывая их живьем. Дитрих вновь напрягся, но мрачные тиски не ослабли и сдавили некроманта в сто крат сильнее. Он снова решился пропустить мрак, на этот раз дал слово, что сумеет вытерпеть боль, зуд и свербеж.
Холодная мглистая волна прошла по телу, с головы до ног, выворачивая внутренности, словно чьи-то руки копошились под поддетыми на крючки ребрами, вытаскивали органы, перерезая все, что связывало некроманта с Миром Живых. Дитрих подумал, что его готовили к бальзамированию, или просто анатомировали, как делал когда-то и он в Шварцфухсберге по эльфийской книге, переведенной покойным учителем.
"Неужели так приходит смерть и уходит жизнь?" ― задумался лекарь тогда, и вспомнил вопрос сейчас. Ни один из переходов в Мир Немертвых не сопровождался такой пронизывающей болью, и это его даже развеселило. То, что казалось таким нестабильным и мучительным, рассыпалось в пепел перед новыми ощущениями путешествия в Мир Мертвых, в мир тех, кто удостоился упокоения, благочестивые были люди они или нет. Это край жизни, ворота смерти. Мрачная красота и безмятежность после смирения с болью. "Может это путь в рай?!" ― Дитриху вспомнилось писание, страдания и мучения, боль Единого Бога, распятого варварами-алмавтанами где-то далеко за Южными горами в местах, где мало кому из Империи довелось побывать.
Некромант ощутил легкость и невесомость.
Он открыл глаза, хотя был уверен, что они открыты. Перед ним предстала гостиная постоялого двора, красочная и убранная; на столе Тедешка стелила белую скатерть и ставила на нее мясные блюда, мучное и вино, лучшее вино. За окном, затянутым пузырем, поднималось утро. Внезапно кто-то подтолкнул изумленного некроманта; он носом впился в телячий пузырь, не прогнув его, но получив возможность, словно через "лесное" стекло, увидеть, что же творилось за окном.
Из пожелтевшего к середине сентября леса, выбегал жалкий в оборванной одежде, грязный человек, на вид ему казалось не больше, чем теперь Дитриху. Но привлек его даже не этот воин (на поясе висели ножны с вложенным в них мечом), а черный всадник в дорожном капюшоне, из-под которого свисали тронутые сединой волосы. Конник презрительно взглянул и помчался по Тракту. Затем к удивленному человеку подбежали двое. Дитрих узнал их сразу: Апеч и Эрлинда.
Вспомнил некромант и ту ночь на постоялом дворе, когда он спал с зажженной свечой в страхе перед открытым даром; и то утро, когда повстречал мужика в ссадинах и подтеках, волосы его были засалены до темно-рыжего. Это же был Родегер! Он не узнал его, не помог ему. "О, если бы все вернуть!" ― взмолился некромант.
Но тем же швырком его забросило в ночь посреди расступившегося леса: в конце открывшегося пути мерцал огонек, его одинокая свеча. Дитрих увидел, как мчался Родегер, радостный и воодушевленный; увидел, как он спотыкался и падал, поскальзывался, но бежал на светоч во тьме.
Снова мгла настигла некроманта, но на этот раз знал, что закрыл глаза. Он прислушался, и ответом послужила фраза незнакомого старца с поэтическим, хотя и грубоватым, похожим на мидгарское наречие, голосом: "Спроси себя: так ли ты велик, что хочешь погибнуть, спасая волчицу?" ― и следом голос, звучный с металлическим отливом и хорошо поставленный, скромно ответил: ― "Да...".
Некроманта перевернуло на спину, он открыл глаза, увидев себя, лежащим на поляне, придавленный ногой невиданного существа, похожего на человека с неимоверной силой. Он говорил, спорил, но Дитрих не понимал - слова складывались просто в музыку, дивную, словно эльфийскую, и тяжело-звонкую, будто сочиняли гномы. Дитрих не слышал мелодий ни первых, ни вторых, но ему так показалось, потому что похожим голосом говорил леприкон и эльфы, которых довелось повстречать. Некроманта отпустили, и тело растворилось. Родегер стоял перед светом, озарившим поляну, в ярком ореоле огненного цвета проявлялись черты сияющего воина с магическим копьем.
"Тебе придется самому пройти этот путь" ― сказал тот же милый и сладостный старческий голос. ― "Но..." ― заикнулся Родегер, а голос уже грозно проговорил: "Однажды ты уже сказал "да". Так сдержи свое слово!" ― и Родегер побежал, истощенный и измученный он бежал на светоч во тьме, к своему спасению, к своим друзьям.
Дитрих посилился спросить, зачем ему показывают прошлое, как его подняли под локти и вознесли за густые осенние облака. На них его и опустили, некромант почувствовал опору, но по-прежнему удивлялся, и с каждым мигом вопросов не становилось меньше, наоборот, если он кого-то здесь повстречает, выплеснет весь словарный запас, только бы получить ответ. И человек перед ним предстал: в белой шелковой шемизе, переливающейся складками на легком теплом ветерке, препоясана широкая длинная до голеней рубаха была плетеным золотыми нитями шнуром. Старец имел седые вьющиеся волосы, переходящие в окладистую до груди бороду. На лице зияла добродушная улыбка, а темные глаза среди глубоких морщин весело сверкали. Старец ему напомнил гобелен с изображением пророка Антония в Санта Палаццо.
― Здравствуй, некромант.
Дитрих огляделся, словно пропустив слова мимо ушей. Вокруг царила тьма.
― Где это я? ― спросил лекарь, ― Почему здесь так темно?
― Мы на границе. У самых Врат Рая. А темно потому, что не хочу стращать тебя, а то искусишься прелестями и последуешь за Печольдом. Считай, что тьма - это граница.
― Граница чего?
Некромант поднял глаза на старца, тот продолжал мило улыбаться, а лицо выражало доброту и несказанную мудрость.
― С Миром Мертвых... Позволь объяснить систему мироздания. Все делится на две половины, примерно равных, так мне кажется, хотя никто это не проверял. Две половины - это Мир Живых и Миры Духовные. Твой Мир может быть любым, даже шарообразным. Мир Духовный имеет особое строение. Это всегда шар, который разделен Миром Немертвых еще на две половины, полусферы. Ты когда-нибудь задумывался над тем, почему на фресках и витражах, изображая Геенну, предполагают огненные котлы и сковороды? А почему Соборы и Храмы имеют купола?..
Дитрих покачал головой.
― Тебя больше интересует, останется ли с тобой твоя кузина, презреет ли она тебя или проникнется уважением, как хозяйка постоялого двора? ― продолжал пророк Антоний. ― Это мелочи человеческие, не духовные, хотя имеют некоторое отражение и в Духовном Мире. Я, кажется, отошел от темы. Так вот, некромант, ты должен понять... Хватит представлять себе Врата Рая - придет время - ты войдешь, и у тебя будет вечность, чтобы запомнить каждый изгиб.
― Простите.
― Не повторяй ошибки Печольда Немертвого. Он захотел прийти и посмотреть еще раз. До сих пор он ищет вход в Мир Мертвых. Запомни, раз и навсегда: Мир Мертвых открывается только мертвыми и только мертвым, обычно. Звучит, не ахти как, но передает точно. А поскольку дух самого Печольда неупокоен, его нужно найти, но никому это не удавалось. Ему нет права входа. Смотри не допусти, чтобы произошло подобное с тобой. Предупрежден - значит, спасен... Ты меня снова сбил!
― Я не хотел перебивать. Вы говорили о полусферах... я должен понять...
― Говорил я Марианне: "помоги кузине спасти некроманта, он умный парень". Так оно и вышло, понятливый. А, о полусферах. Мир Духовный делится Миром Немертвых на две полусферы. Мне известно, что ты заглянул однажды во Врата в Преисподнюю, ― святой Антоний пригрозил пальцем и сощурил правый глаз. ― Если вспомнишь, то увидишь стены, пол, утопший в пепле, но свод растворяется во мраке Мира Немертвых. Он есть, но не виден. Теперь оглянись. Прости, забыл, что ты не видишь. Здесь нет пола, но есть замечательный купол - это верхняя полусфера. Ад - нижняя полусфера. Возьми тыкву и разрежь пополам, вычисти семена и посмотри, почему нижние миры представлены котлами, а верхние, так ошибочно называемые сферами, - куполами. Дико, да? Апостолам тоже было в дикость, и мне, и Трифону, и сотням других пророков и вещателей, даже некоторым безумцам и сумасшедшим, твердящим лишь отрывки сведений, просто остальное они выдумывали сами. Первым, кто узнал о Мире Мертвых, по великой иронии судьбы, увы, не подвластной Единому Богу в полной мере из-за дерзкой гордости Светозара, был Печольд, но теперь лишь с позволения фортуны и матери Природы возможно найти Немертвого, заблудшего между Мирами, обреченного вечно скитаться, не имея права войти в Мир Мертвых и потерявшего дорогу в Мир Живых... Печальная история, как и его имя. Все думают, что алмавтане-язычники распяли его на перевернутом кресте, но это не так. Перевернутый крест является символом мученичества... впрочем, я заговорился. У тебя есть вопросы?
― Зачем я здесь? Я же отказался от духа Трифона...
― Хороший вопрос. Мне известно, что Единый Бог хотел тебе что-то передать, но, к сожалению, лично Он это делать не может. Поэтому здесь я... Вспомнил! Единый Бог сердится на тебя: ты отказался от Его дара. Во всем виновата твоя дерзость по отношению к Трифону. Я знаю, ты слышал наш разговор, так вот, знаю я его давно, и мне позволительно вести себя с ним дерзко. Но Единый Бог все равно любит Трифона и мечтает, чтобы тот вошел в Рай, где положено быть всем.
― Даже Искусителю?
― Тсс! Не смей произносить имя нефилима перед этими стенами. Здесь его знают, как архангела Светозара, денницы, зарницы, в общем: сына солнца. Единый Бог и ему готов простить все. Между прочим, Светозар не просто там из числа ангелочков, он - наместник северной части Неба, где сейчас, без его власти, царят язычники: мидгарские и летрийские боги... Подумай на досуге: разве Единый Бог не вознес душу паладина сразу в Рай? Одного покаяния перед смертью и твоего, между прочим, не всеправедного прощения Ему хватило, что избавить человека от мытарств по ужасам и желаниям неупокоенных душ в Мире Немертвых... Дерзкий мальчишка, опять ты меня сбил!
― Вы говорили о моем даре и Едином Боге.
― А ты, я погляжу, пытливый парень. Бог, при всем своем расстройстве на тебя, не в обиде. В конце концов, Он сам дал право выбора между добром и злом. А твой поступок хотя и дерзкий, но не вписывается... как бы мягче сказать, в каноны Мироздания. Поэтому это обеспокоило Единого Бога, Он сам не может объяснить это. Он всесилен, но не настолько. Он - Творец, а дела людей - это ваши творения. Помнишь фразу Каспара Третьего Объединителя после Земельных Войн? Он говорил, когда объяснял людям дробление на гроссгерцогства: вассал моего вассала - не мой вассал. Для Единого Бога с творцами и творениями примерно так же звучит... Снова меня не туда понесло. Нет смысла рассказывать о Мирах - на это уйдет вечность. Поэтому скажу вкратце: в Геенне что-то назревает, копошатся в чертогах языческих богов, ходят слухи, что кто-то из Мира Живых собирает медальоны Всецарствия. Они нужны и Трифону, чтобы освободиться от пут Мира Мертвых. Он хочет ожить вновь.
― Я думал, он в Мире Немертвых.
― Я же говорил, Архангел Светозар не простой ангел; он - наместник. Его сила велика. Трифон обратился к нему за помощью, и тот открывал Врата в Преисподнюю на некоторое время, чтобы дух встречался с тобой. В Мире Живых разгадками легенд и тайн медальонов занимались два человека: Йоханнес Грюнхюгельский и Печольд Немертвый. Первый находится в Раю, второй - тебе уже известно.
― Так что мне делать, если двух человек, которые бы мне помогли, не существует. Где же искать ответ?
― Обычно я говорил: в себе. Но тебе подскажу. Люди вольны перемещаться в своем Мире где и куда угодно. Осталось сделать предоставленный Единым Богом выбор.
― Какой путь избрать?!
― Где интересней бродить: по улице, чтобы найти медальоны самому, или выиграть время, чтобы разобраться, а стоит ли их искать?
― Через дворы короче... Так говорит Моргретта.
― Она умна и прагматична, но в этом случае, твоя кузина выбрала бы улицу... Есть вариант, что ты можешь спросить у самого Трифона... А теперь возвращайся, нечего тебе здесь задерживаться. Подумают ненароком, что ты умер, закопают, задохнешься, и тогда надежды Единого Бога на тебя не оправдаются. Тебе это надо? Закрой глаза, не бойся, будет тьма, будет вспышка, но боли не почувствуешь...
― Но...
― Некромант, однажды ты дерзнул проехать мимо друга, и это привело к миру в Империи Гиттов. Теперь ты дерзнул избавиться от духа: тебе решать к чему это приведет... Довольно! Ступай же в Мир Живых!..

6
Распаленный от недостатка новостей, Рене Густав тяжелыми шагами двигался по каменному коридору. Монахи и маги, лишь увидев болезненно-бледное лицо гроссмейстера, прятались по закуткам, комнатам, убегали или склоняли головы, вжимаясь в стены. Хотя плащ он оставил в келье, люди пугались его тощей и угловатой внешности, приправленной неимоверно узким лбом, и идеально ровному пробору, уходящему к темени. Черные глаза грозили разгневаться, упитанные стрелообразные брови сползли к переносице, высвечивая короткие рытвины вертикальных лобных складок. Не придавала доброжелательности и белая монашеская ряса с черным равносторонним крестом, в центре которого находился черный круг и отпечаток белой ладони; перехвачена сутана была лазурным поясом, украшенным драгоценными каменьями.
Рене Густава раздражало само утро. Фонтан, у которого он любил умываться пересох и треснул, будто по нему ударили боевым молотом. Пришлось ему ополаскивать лицо близ колодца. Это взбесило главу Ордена Магов. Он супился и быстро, гневно, подобно быку, вдыхал и выдыхал, но успокоиться Рене Густав не смог: лишь подумает о выгоревших рассадниках любимых трав, так кровь подогревает желчь.
Свернул налево, и сразу ему на глаза попался учебный зал - хороший способ выпустить пар на соломенные манекены, и преподать урок ученикам, показать всю силу магии Рене Густава де Шато-Сале, увеличенную семью медальонами Всецарствия. Пусть узнают, кто в сем мире истинно великий!
Набрав в правом кулаке сгусток энергии, пробежавшей от сердца, ласково согревая мышцы, гроссмейстер резко вытянул руку и выпрямил указательный палец и мизинец, створяя мудру изгнания, таким образом, израсходовал не весь потенциал скопленного сгустка энергии, а ровно столько, чтобы дверь с хлопком, вопреки петлям, открылась внутрь. Из не застекленных, без мозаик, окон дохнуло свежим утренним холодком в затхлый коридор, освещенный коптящими факелами. Ветерок шевельнул жирные волосы главы Ордена, но строгую самоуверенную походку Рене Густав не изменил, так же стремительно он вошел в учебный зал и замер, ястребом, высматривая, на кого можно излить весь накопивший гнев.
Комната, отведенная под тренировки и обучение для магов первого круга, находилась на втором этаже замка в больших, словно дворцовых покоях и разделялась двигающимися ширмами на анфиладу небольших помещений по степеням, от первой до дальней - седьмой, наивысшей, после которой ученик непременно, по зачету, переходил на первую степень второго круга.
― Мессир... ― обратился к главе Ордена Оттон, наблюдавший за тренировками.
Ученики и наставники из числа магов третьего круга, обернулись и обомлели, ожидая, что же скажет посетивший их гроссмейстер. Судя по его виду, теплой похвалы они не получат. Лишь Эрменгарда с упорством продолжала тренировать жесты и заклинания, практикуя новые и следом, возвращаясь к изученным, закрепляла их в сознании. Ее ревность придавала огромный потенциал способностям. Милое, с остреньким подбородком лицо, сердилось и супилось, но не переставало быть красивым, наоборот, Рене Густаву оно нравилось больше. Он размяк, и энергия разошлась по всему телу, вводя сознание гроссмейстера в приятные мечтания о величии маленькой пшеничноволосой девочки, так страстно желающей убить кузину своего возлюбленного.
Глава Ордена Магов в ней не ошибся.
― Чем обязаны столь высокому визиту, мессир?
― Хотел выяснить три интересующих меня в данный момент вопроса, ― спокойно, по-обычному высоким голосом, ответил Рене Густав.
Сложив руки в мудре защиты, он смотрел на Эрменгарду, ловил каждое изменение ее тела, и пальцев рук. Не удосужившись даже сменить сорочку на рясу, которая сложена в сундуке в келье, тринадцатилетняя девочка извивалась, чувствуя потоки энергии, танцевала, словно в трансе, достигая невиданной женской гибкости и стойкости могучего кузнеца.
― Мессир, можно поинтересоваться: каких?
― Кто нагло и дерзко спалил мой рассадник чабра и базилика?
Рене Густав узнал простейший жест - мудру энергии левой руки, когда кончик большого пальца соединен с кончиками среднего и безымянного, остальные выпрямлены. В этот момент, чего не ожидал гроссмейстер, вместо спокойствия и концентрации, Эрменгарда подняла правую руку в мудре приветствия и закружилась.
Сорочка плавно переливалась сгибами, создавая волнообразный конус, похожий на перевернутый водоворот.
― Это произошло позапрошлой ночью.
― Меня не интересует: когда. Я хочу знать: кто? ― надавил гроссмейстер, продолжая наблюдать за магическим танцем девочки, за распушенными волосами, обвивающими тонкую белую шею.
― Эрменгарда, мессир.
― Хорошо, замечательно. Это так не похоже на мужчин, своя красота, азарт, привлекательность...
Оттон не поверил услышанному, глава Ордена не покарал наглеца, покусившегося на его святая святых, он - наоборот - похвалил. Маг отшагнул и сглотнул.
― Оттон, ты же ведь не боишься второго моего вопроса?
― Нет, мессир, ― соврал маг.
― Кто разрушил мой фонтан?
Девочка остановилась, привстав на цыпочках, медленно опустилась, пропуская поток через себя, и, откинув волосы назад, сложила две ладони, словно между ними шарик. Затем, закрыв восхитительные с изумрудным отливом глаза, сконцентрировалась и выпустила огненный шар в манекен, который вспыхнул и тут же погас - плазма заклинания поглотила его полностью.
― Эрменгарда, мессир.
― Восхитительно, надо будет ее похвалить.
Оттон почувствовал, как из-под ног уходит пол. Это было так непохоже на гроссмейстера! Маг отступил еще на шаг.
― Оттон.
― Я слушаю, мессир.
― Устрой Эрменгарде зачет по первому кругу.
― Но она не готова, устала, не спала три дня. И к тому же не прошла три степени.
Гроссмейстер строго взглянул на мага, и у Оттона свело желудок.
― Не спрашиваю, готова она или нет. Я хочу видеть ее зачет. Здесь и сейчас.
― Как прикажете, мессир, ― без энтузиазма подчинился Оттон.
Рене Густав скрестил на груди руки и выжидал. Маг же скомандовал:
― Учения закончены. Кто остановился меньше, чем на седьмой степени, - возвращайтесь в кельи. Остальные: убрать ширмы, освободите зал. Эрменгарда задержись.
Маги уходили, но не достаточно быстро, их любопытным лицам хотелось посмотреть, что же гроссмейстер будет творить для единственной женщины в замке. Оттон уловил оборачивающиеся взгляды и подогнал неторопливых монахов словами с мессы:
― Оглашенные изыдите! Двери! Двери!
Учебный зал привели в порядок. Серые невзрачные ширмы расставили вытянутым овалом с просветами не более двух локтей. В проемах стояли маги, готовые пресечь всякие непредвиденные случаи. Обряд зачета ввели при основателе Ордена, с тех пор никто его не отменял, и строго следовали установленным правилам... до сего дня, когда Гроссмейстер пожелал устроить проверку знаниям Эрменгарды, однако сам обряд под его руководством лишь незначительно изменился; в последствии, как понимал Оттон, можно отменить и продолжать обучение по прежним установкам.
Ученики седьмой степени подготовили внутренности эллипса: на определенных отметинах, начерченных белым известняком, расставили специальные, зачетные манекены и разложили свежие веточки и листья, из которых испытуемый должен был очень быстро вычерпать силы для последующего задания. На первых порах, маги учатся выносливости, если ученик не выживет после короткого поединка, где должен выйти за границы своих возможностей, то что ему делать, когда-таки представится шанс встретить языческое чудище, оберегающее святыню единоверов. Старые маги понимали, что это всего лишь сказки, но молодежь, привлеченная тем, что их обучат, чтобы искать и сражаться с помощью магии, принимали это на ура; и на провал зачета расстраивались не экзаменаторы, а сами ученики. Не редки были случаи, когда обессиленные и измученные испытаниями маги срывались и покидали Вайсбург с наихудшими пожеланиями, но сильные и целеустремленные, как говорил Оттон, становились такими же великими, как и Йоханнес Грюнхюгельский. Также зачет проверял реакцию мага и скорость сотворения заклинания: "Это может спасти вам жизнь!" ― вдалбливали наставники юным головам.
Эрменгарда выступала третьей. Она ждала своей очереди. Размышляла, чем же заслужила такую муку и одновременно счастье быть проверенной гроссмейстером лично. Неужели, думала девочка, таким образом, он гневается за сад и фонтан, но она же лишь хотела добиться совершенства, поверила в то, что сможет убить Моргретту и заслужить благосклонность Дитриха, ее возлюбленного.
Маги запели. Никогда Эрлинда не слышала столь прекрасных куплетов, мужского хора, который бы вкладывал душу в значение слов, в сами текста гимнов, а не просто горланили в таверне о пьянстве и похоти. Это завораживало ее, придавало сил, хотя, глядя на первого претендента - пение его сбивало. На первом же манекене, он задумался; наставник их сомкнутых в замок рук быстро выпрямил и соединил указательные и, перпендикулярно им, большие пальцы - мудра стрелы. Незамедлительно последовал разряд молнии, пронзивший белокурого ученика. Тот встрепенулся, не осознавая, что же с ним произошло, и застыл парализованный электрическим разрядом. Его кожа потемнела, а по залу прошелся запах жженой плоти. Другой наставник, стоящий напротив, опустил правую руку, ладонью наружу - мудра милосердия - и излечил ученика от серьезной травмы, оставив боль в сердце, чтобы задумался сейчас, а после действовал, как и положено магу. Эрменгарда понимала это, несколько раз она слышала тренировки ненавистной Моргретты. Та твердила убийцам, чтобы они отринули мысли, только инстинкт, отточенное, бездумное мастерство выведет их живыми из всех передряг, а в тех, кто продолжал задумываться над ударами и бросками, кузина Дитриха метала нож, не убивала, но ранила, иногда глубоко.
Ученика вывели из зала. Тревога за себя росла. Девочка, женщина проходит первый зачет в Ордене Магов Белой Руки. Брат Доминик, этой ночью рассказал ей, что стены Вайсбурга никогда не видели женщины-мага. Это запрещено Кодексом и Уставом. Впервые за сорок шесть лет, глава Ордена изменил правилам, и этим гроссмейстером стал Рене Густав де Шато-Сале. Она подняла большие серые с изумрудным отливом глаза на него, на его черные волосы, сухое, но белоснежное лицо. Оно красиво, по-своему, решила Эрменгарда. Смесь эль'ейской и ломейской кровей, курнос, скуласт и светел с изящными чертами, и при этом узкий лоб, пробор и черные стрелки бровей придавали мистический шарм его внешнему уродству, поджарость лишь усиливала эффект. Он красив! ― мысленно воскликнула девочка. ― Он целеустремлен и властолюбив. Будь у нее другая возможность - она предпочла Дитриху его, ущербного, но добивающегося того, чего желает, в отличие от некроманта, которому приходится искать ухищрения, чтобы не вступить в конфликт с собой, со своими предрассудками, которые довлеют над ним с восьми лет, когда мальчик Дитрих Тильке убил привратника Арены в Хопфенбауме. Некромант бежит от себя, от своего прошлого, а гроссмейстер в нем черпает силы и ненависть, чтобы двигаться дальше, чтобы достигать недостижимое.
Маги остановили пение, и ученика, опаленного плазмой огненного шара, уносили вслед за первым. Это был ее брат - Бедрих, покинувший семью ради обучения магии. Он к ней не заходил, не заговаривал с ней и вел себя отчужденно от женщин, как и прочие маги, лишь Оттон фон Эльштернвальд, обучавший их обоих, уделял им равное время, без притязаний, без предвзятости. Он добр, но зависим от Рене Густава; наставник просто привык подчиняться, ― подумала она.
― Твоя очередь, Эрменгарда, ― сказал Оттон. ― Я знаю, ты сможешь.
Девочка в его голосе услышала настоящие нотки сочувствия, надежды. По привычке, она кивнула. Говорить отныне могла, но все же предпочитала молчание, ей казалось, что так никто не отвлечет ее от любви к Дитриху, от ненависти к его кузине.
Сломанные манекены заменили. Маги снова запели, на этот раз без высоких нот Рене Густава. Эрменгарда умела слышать. В конце эллипса он стоял, скрестив на груди руки, смотрел и восхищался ею. Девочка подошла на исходную позицию, спокойно и целеустремленно, словно подражая гроссмейстеру, так интуитивно подсказавшего путь к победе; хотя была уверена, что провалит зачет на шестом манекене. Свои возможности она знала отлично.
― Молчать! ― скомандовал Рене Густав, и маги утихли, не понимая, за каким Искусителем, он сбивает настрой ученицы. ― Сколько ей осталось степеней?
― Три, мессир, ― ответил наставник.
― Пусть возьмет три моих медальона.
Гроссмейстер подошел; вблизи он был более великолепен: горящие, пылающие радостью и счастьем глаза; гордый, самоуверенный стан вселили в девочку силы. А прикосновение медальонов, которые Рене Густав аккуратно надел на упругую шею, выправив пшеничные волосы поверх серебряной цепочки, оставили чувство защищенности и легкости, словно три бессонные ночи исчезли без следа и наполнили зреющее тело бодростью.
― Благодарю, господин, ― сказала Эрменгарда.
Он улыбнулся, и ухмылка девочке не понравилась. Заняв прежнее место в конце эллипса, гроссмейстер отдал последние приказы:
― Эрменгарда, твоя цель я! Представь, что я - Моргретта! Выплесни ненависть, доберись до меня, ревнивая тварь!.. Братья, песнь!
"Падшая девка!" ― с мысленным криком, ученица рванулась к первой горке веточек и листочков. Магам показалось, что босые ноги не касались пола, так быстро и плавно она подбежала и закружилась на месте, выгнув над головой запястья со сложенной обеими руками мудрой энергии. Маг сгустил воздух, уходящий вниз водоворотом. Эрменгарда почувствовала, как накопленная сила начинает покидать ее тело, и резко, отскочила от кружка, направившись к манекену. Она пролетела рядом с ним, лишь дотронувшись до соломенного плеча мудрой угрозы. Манекен выпустил магические оковы перед собой. Образовавшаяся из воздуха сталь звякнула о деревянный пол и восстановила разреженный после заклинания воздух, испарившись. Эрменгарда развернулась на носках, ее сорочка закружилась, оголяя колени, украшающие и без того чудесные голени на тонких берцовых костях, волосы сплелись, но грозные, отлившие чистым изумрудом глаза просияли в такт мудре изгнания. Маги наставники опешили: "Никто не использует этот жест левой рукой!"
Быстро переставив ноги, Эрменгарда вновь развернулась, словно уничтожение первого препятствия произошло монолитным, единым кругом, одним кольцом вращения ее магического танца. "Мудра стрелы", ― вспомнила девочка и тут же упала, перекатившись по полу. Молния протрещала над головой, едва не задев длинные волосы, и разорвала заискрившуюся ширму.
"Болотница пиявочная!" ― выругалась Эрменгарда, подкатываясь к новому кругу силы. Магический топор, с ослепительно острым лезвием, сорвался с потолка и, пролетая полукругом, надрезал сорочку между двух холмов ее зреющих грудей в тот момент, когда спина девочки выгнулась. Приподнимаясь на локтях, Эрменгарда собирала энергию. Ничто не могло ее отвлечь, иначе придется начинать сначала, что равнозначно провалу зачета.
Второй манекен, которого необходимо защитить, находился рядом с Оттоном. Девочка вспорхнула на ноги - надрезанная сорочка, медленно сползала на пол, оголяя стройный и соблазнительный силуэт, узкую талию и упругие бедра. Эрменгарда прыгнула, сбрасывая одежду с ног, встав на руки, тут же сложилась, проехавшись по полу выступающими позвонками. Когда руки освободились, девочка, не обращая внимая на свою наготу, пусть это интересует других, выставила чуть согнутую руку ладонью вперед, представляя, что толкает воздух. Подуло жаром, оставив правую руку в том же положении, Эрменгарда, борясь с ярким светом, вонзившимся в окна, повторила мудру защиты левой рукой. Незаметный в солнечных лучах огненный шар затрещал, кружась на выставленной ладони. Кровь начала закипать, оставляя на нежно-розовой коже волдыри ожогов. Долго она его не удержит. Сняв заклятие с манекена, девочка повернулась к Оттону и, откинув обожженную руку назад, правой изобразила мудру изгнания. Огненный шар создающий в воздухе высокое давление, учуял низкое и устремился вслед за ним в наставника. Оттон, готовивший заклинание, вынужден был срочно прочесть другое, вербальное. Он закружился вихрем, сметая ширмы и увлекая за собой огненный шар, срезанную сорочку, манекены и прочую утварь, хранившуюся в комнате.
Уличив момент, Эрменгарда рванулась к Моргретте, видела ее усмехающееся лицо, говорящее, что если Дитрих с ней переспит, она убьет ее. Вот она, впереди!
― Сдохни жасминовая крыса! ― прорычала девочка, продираясь к гроссмейстеру.
Она пригибалась, когда что-то пролетало над ней; подпрыгивала, когда что-то стелилось по полу, извиваясь, подобно змеям. Воздух разметал волосы, дыхание сбивалось. В учебной зале царил хаос: ужасный смерч, носился от одного угла в другой, пересекал комнату, стирал меловые круги. Одинокий лист влепился Эрменгарде в лоб, шлепнул и прилип. Из обветренных глаз показались капли, но девочка мчалась вперед, ни на кого не обращая внимания. Для нее это был бой, настоящий бой с живой и ненавистной Моргреттой.
Девочка на бегу складывала пальцы в мудре стрелы - это станет апогеем ее зачета, она израсходует всю энергию лишь на одно заклинание. Второго шанса не будет.
Рене Густав стоял смирно. Его не завлекала суматоха в зале, перед собой он видел целеустремленную и волевую девушку, ждущую отмщения. Карие глаза сверкнули. Гроссмейстер отступил на шаг, но на его месте осталась фигура, женская фигура Моргретты. Он знал, что заклинание иллюзии из образа, созданного ученицей, продлится недолго, но этого хватит, чтобы показать Эрменгарде, что она не настолько сильна, насколько себя чувствует с медальонами.
Моргретта дернулась вправо от ученицы, и та, предвкушая бросок ножа, спустила с рук огненную стрелу, но силуэт резко отпрыгнул в противоположную сторону. Магически созданный нож вылетел и вонзился в мягкую, незащищенную плоть над ключицей. Эрменгарда вскрикнула от боли и упала, по-девичьи поджав ноги...
На следующее утро злость снова одолевала гроссмейстера, но лишь он вспоминал зачет, наваждение пропадало. Рене Густав знал, что делать; он это сделал: вновь добился того, чего хотел. Однако братья Ордена были с ним не согласны. Заняв место на троне, гроссмейстер подпирал кулаком подбородок, выслушивая недовольства магов.
― Мессир, вы отдавали отчет своим помыслам?!
― Мессир, теперь вы понимаете, почему женщины не допускаются в Орден?!
― Мессир, женщина опасна!
― Мессир, женщины созданы для хаоса! В Ордене ей не место!
― Мессир, женщина должна заплатить за содеянное в ученическом зале!
― Довольно! ― поднял руку Рене Густав. ― Вы взбешены не правилами Ордена, а могуществом Эрменгарды!
― Мессир, думаю, именно поэтому почтенные гроссмейстеры до сей поры оберегали женщин от обучения магии. Они же не управляемы!
― Меня не волнует, что ты думаешь. Ты удивлен ее реакцией, ее выдумками, ее стремлением. Ты испуган этим, и желаешь, чтобы и вновь оставался выше женщины. Природа не спроста создала не только мужчин, но и женщин. Мы в равной степени достойны обучения и власти.
― Мессир, это святотатство!
― Молчать! ― вспылил Рене Густав, вскочив с резного трона. ― Я, как гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки, повелеваю перевести Эрменгарду на второй круг. Скажите брату Доминику, чтобы подготовил необходимые книги. Передайте Виллехальму и Белландино, что я жду наставников от их Гильдий.
― Но мессир, ответьте, что вы собираетесь из нее вылепить?!
― Архимага!..

[Дени де Сен-Дени >>>]

Буревестник. Рифмоплет

1
Утром 10 мая по старому Южному Тракту застучали копыта одинокого тяжеловоза и поскрипывание тисовых колес телеги, крытой разноцветными лоскутами парусины, кое-как сшитыми между собой. На козлах восседал семифутовый детина с широким простецким лицом и добрыми серыми глазами. Он не обращал внимания ни на шорохи, ни на пение птиц. Его заботило одно: в селении сказали, что к утру они должны добраться до постоялого двора, где, наконец, Пьер сможет основательно закрепить желудок вкусной снедью. Одно ему натянуло поводья - жоглар и актер потребовали сгладить сон, не то толстяк, лишь заслышав о еде становится, неуправляем, поэтому Жан ле-Люф, укладывая рядом с собой ивовую лютню, обитую медными гвоздиками, попросил не торопиться. Однако, если бы не языкастость третьего спутника - молодого Рожера Коквина, которого называли по-гиттски - Прохвостом, - Пьер давно бы загнал тяжеловоза до мыльной пены. Рожер ему сказал перед сном:
― Если ты погонишь и доберешься до двора затемно, монами, тебя не пустят, и в любом случае тебе придется ждать завтрака. А так: мы поспеем как раз к нему. Ты ведь не хочешь ждать?
Сколько раз Жан корил Прохвоста, которого за длинный язык называл по-жогларски: притворщиком - феньедором, - но здесь и он уступил. К тому же жоглар понимал, никто не справляется с толстяком лучше болтливого актера. С первых минут их знакомства в небольшом эль'ейском городке Алейн, в комтстве Сент-Монт, музыкант захотел избавиться от надоедливой жужжащей мухи тихо и незаметно, однако отказывал себе в этом удовольствии по религиозной и судебной причинам. Блондина с широкой улыбкой и наивными глазами прево города приговорил к казни за то, что тот сбежал из дома еще юнцом, и теперь, чтобы полностью получить свободу необходимо заплатить властям Алейна сто пятьдесят су или сотню гиттских гульденов. Такой суммы у человека прожившего десять лет в лесу, разумеется, не оказалось, поэтому жалостливый Жан выпросил у прево отсрочку до июля текущего года на условиях, что Рожер заработает их в его труппе. Теперь ле-Люф не может бросить юношу: дал слово перед прево и Единым Богом - надо держать.
Прохвост встал первым и не преминул нависнуть над спасителем. Не раз он думал, сбежать снова, но деньги, которые ему обещал жоглар, вмешивались в мысли, и актер отступал. Впрочем, проказничать не переставал, к тому же надо было как-то восстановиться и излить накопившуюся энергию после провала в Небенвюсте на Майском празднике. Труппа прибыла в столицу Империи в неподходящее время: убили Великого Инквизитора, город в трауре; затем убили архиепископа Нитрийского прямо в Соборе. "Какое самодурство, - размышлял Рожер. - В Королевствах никогда бы такого не произошло. Странный это народ - гитты. Слухи распускают о каком-то некроманте, убийце по прозвищу Смерть. Вот так имечко он себе взял. И еще говорят - это женщина?! Какая же женщина сможет убить архиепископа в Соборе?! У женщин на это духу не хватит, уж я-то знаю. А некромант? Все знают кто это, все знают, где его искать, а поймать не могут, то ли боятся, то ли еще чего. Может, завидуют его свободе?.. Свобода!"
Рожер повернулся к сундуку, где Жан прятал его долю, но открывать не стал, как не стал и пересчитывать. Актер досконально знал каждую монету. Ему осталось собрать всего пятьдесят су, и он будет свободен, наконец!
Голубые глаза сощурились, впиваясь в нежное посапывание музыканта. Легкая ухмылка пробежала по лицу актера, и он аккуратно, чуть закусив нижнюю губу, выудил лютню из объятий жоглара. Тот повернулся и по самый нос натянул шерстяное покрывало. "Вуаля! ― мысленно воскликнул Прохвост. ― Теперь посмотрим, что ты будешь делать, монами?"
Перебравшись в заднюю часть повозки, Рожер перегнулся через бортик и засунул лютню в притороченный к днищу кожаный мешок. Затем сел на сундук, перекинув ногу на ногу, и выжидал пробуждения музыканта. Но тут же вскочил с задумчивым видом, ему надоело ждать, и его внимание привлек комар, круживший над ухом жоглара. Такой случай нельзя упускать. Рожер нащупал сзади тонкое льняное полотенце и, не сводя глаз с метающегося насекомого, вытерпел момент, когда комар приземлился-таки на загорелую плоть Жана.
Шлёп!
Музыкант вскочил испуганный и нервный, красноватые глаза не отошли ото сна, но сознание уже выискивало наглого обидчика, пока светло-карие продравшиеся зенки не уставились на заливающееся смехом слащавое лицо Рожера.
― Прохвост! ― выдавил Жан.
Тот лишь наигранно улыбнулся, затем, сложив губы в трубочку, отвернулся к дырке в парусине, откуда лучиком спускался яркий свет.
― Сколько раз я говорил: не будить меня рано! Я не высыпаюсь! Так нет! Вновь и вновь издеваются надо мной! Вам же только хуже становится! Я мягкий и добрый человек, особенно когда высплюсь! Но вы вечно меня будете спозаранку! И нате, получите: я нервный, злой и голодный!
― Я тоже. Теперь можно быстрее? ― повернулся толстяк Пьер.
― Нет! ― одновременно выкрикнули жоглар и актер.
Детина отвернулся и тупо начал смотреть за шевелением ушей тяжеловоза и вилянием его хвоста.
― Прохвост, ты зачем меня ударил?
― На тебе комариха сидела.
― Ты еще и пол успел разглядеть, феньедор!
― А как же. Только женщины выпивают все соки из таких, как ты, монами.
― Сочини об этом кансо д'амор.
― Ты прекрасно знаешь, монами, что этот дар мне неизвестен и противен моей возвышенной фигуре по статусу и положению.
― Оставь эти россказни для разнеженных девиц, феньедор! ― парировал жоглар, припоминая историю с сестрой комта Анри Дениксо - Бланкой.
― Да проснись же, монами! Спой что-нибудь.
― Не нравится мне твой голос...
Интуитивно Жан потянулся к лютне, а Рожер занял место на сундуке, изобразив беспристрастное лицо, словно ничего не видел, ничего не знает. С таким подозрительным видом, актер вычищал грязь из-под ногтей.
― Прохвост! ― прорычал жоглар, гневаясь и багровея. ― Ты, феньедор, шут гороховый в расписных штанах, куда, ради всех святых, засунул мою лютню?!
― А что сразу я?! ― встрепенулся Рожер, словно обиженный тем, что подозрение пало на него.
― Не Пьер же, украл мою лютню? Остаешься только ты, феньедор!
― Я обижен и раздавлен, монами! Ты подло обвинил меня в краже! Как ты мог, монами, так дерзко со мной поступить, когда я, великий и снисходительный, защитил твою кровь от покусительства комарихи! Я оскорблен, и впредь буду нем как рыба!
― Да, сделай такое одолжение, а лютню верни молча!
Жан ле-Люф возрадовался, хотя и понимал, что Прохвоста хватит ненадолго. Он поспешил насладиться тихой безмятежностью, скопившейся под тентом и даже слегка прикорнул.
Раздосадованный Рожер перелез вперед, к толстяку, позабыв о музыкальном инструменте. Пьер гипнотизировался вилянием хвоста. Актер зыркнул на него и вздохнул. Затем, привстав, посмотрел вдоль мощенного Тракта, пролегающего через редколесье слева и благоухающие смолой ельники справа. В низине, между холмами, через которые шла дорога, замаячила черная ветхая, местами прохудившаяся крыша постоялого двора, рядом располагался огород, обтянутый небольшим заборчиком; невдалеке на скромном лугу паслась пятнистая, словно проталины в конце марта, корова, время от времени звеня бубенчиком на шее.
Солнце вставало позади, и тень от повозки далеко опережала тяжеловоза.
Острым глазом Рожер заметил шевеление: женщина носила воду из вырытого во дворе колодца, а старик, видимо хозяин, таскал из крытого стога сено в конюшню. Девица, в этом актер был уверен, бродила вдоль дороги, собирая травы и росу. Затем вышел другой старик, крепкий и бодрый, но совершенно седой. Он подошел к черноволосой девице и, взглянув на восток, что-то ей проговорил - она тут же убежала внутрь. Седой старик в черном поднял с земли сумку, видимо с травами, подумал Рожер (перед ним предстал образ лекаря, а значит: боятся нечего), и последовал за девицей.
Оставив Пьера на козлах одного, актер вернулся внутрь и разбудил ворчащего музыканта.
― Мне какое до них дело? На то это и постоялый двор, чтобы там люди останавливались. Кстати, феньедор, ты достал мою лютню?
― Она в мешке, под днищем.
― Я знал, что ты честный парень, хотя и прохвост!
― А что если это некромант и женщина-убийца?
― Бред, ― покачал головой музыкант. ― Ординаторы что говорили? Они уехали на север, поэтому всех отправляют по Южному Тракту. Сам же сказал, что седой на лекаря похож.
― Я знаю, монами, как проверить, разбойники они или нет!
Рожер Коквин сверкнул глазами и ядовито улыбнулся, потирая гладкие руки.
― Ой, не нравится мне твоя затея, феньедор.
― Ты же еще не знаешь, что я придумал, монами?
― Тем-то мне она и не по душе.
Повозка остановилась, чуть съехав с дороги. Пьер спрыгнул и занялся тяжеловозом. Жан, как главарь труппы, вошел через ворота без створок. Следом щеголял босой Рожер в синих в белую полоску шоссах и короткой до середины бедра выцветшей до затерто-голубого цвета тунике, опоясанной тонким кожаным ремнем, к которому крепился кисет и небольшая сумка. Поверх одежды выправил гордость его обольщения и память о Бланке Дениксо - лазурный медальон с прожилками из серебра и золота. Жоглар же предстал перед Фричко менее смехотворным: - "На то он и музыкант, ― твердил Прохвост, ― чтобы выглядеть, как полагается".
Старик привычно поклонился и поприветствовал гостей. Хотя после Дитриха он никого и видеть не желал, но одно, несомненно, его радовало в приездах седовласого юноши - после него постоялый двор оживает, просыпается после зимней спячки. Тедешка даже начала собирать сведения, чтобы потом составить их в примету: "Если по маю приезжает Дитрих - год обещает быть денежным".
Не успели новые постояльцы войти в сени, как из дверей показались двое. Жан к этому отнесся спокойно, а Рожер в ужасе отпрянул. Лишь завидев девицу, ему непременно захотелось ее одарить улыбкой и затащить на сеновал, как это бывало раньше. Теперь же он корил себя за мысли. Одни четкие черты лица Моргретты, выразительные и недобрые карие глаза наводили трепет и внушали страх; черная мужская одежда, перевязь с метательными ножами, арбалет и два кинжала сподвигли актера припомнить домыслы в повозке. Тот, которого он принял за старика - оказался молодым для седых волос, но только Дитрих окинул льдисто-голубыми глазами Прохвоста, как Рожер остолбенел и потерял дар речи, служивший ему всяческой защитой и поводом для нападения. В этот момент он мог лишь открыть рот и вжать плечи.
Актер было потянулся спрятать медальон, но Моргретта шагнула вперед и подхватила безделушку светлокудрого эль'ея ладонью. Рожера овеяло жасмином, ему показалось, что это запах смерти.
― Откуда он у тебя? ― монотонно спросила убийца.
― Эт-то под-дарок...
― Врет он, ― вмешался ле-Люф, полагая, что, сказав правду, убережет Прохвоста от нежелательных пересудов. ― Стащил у девицы. Соблазнил и стащил.
― Братик, посмотри.
Дитрих подошел ближе, разглядывая единожды увиденный медальон, к которому строго настрого дал себе слово не прикасаться, даже посматривал теперь с опаской. Ведомая ему сила небольшой ценной вещицы страшила сильнее того, что ему пришлось уже пережить: избиение палками на Центральной площади Небенвюста; а позор и прозвище, изменившее жизнь, меркли в глубине незначительности. Лишь метнув быстрый взгляд на отливающий лазурью медальон, Дитрих припомнил дергающиеся Врата Преисподней; жар и душераздирающие стоны, исторгающиеся через узкую щель; холод и ужас, продирающие и сковывающие тело.
― Он похож, но орнамент другой, ― сказал некромант и повернул голову, прикрыв движение рукавом, которым вытер проступившую испарину.
― У второго тоже был другой орнамент, ― настойчиво проговорила Моргретта.
― О втором ты мне не рассказывала.
― Прости, мне пришлось его выкинуть, чтобы спастись.
Пьер, заметивший неприятный для спутников разговор, бездумно с медвежьим криком ринулся на обидчиков. Могучее тело семи футов высотой и тремя шириной неслось на Дитриха - он один стоял без оружия, а следовательно, подумал толстяк - беззащитен. Пьер ошибался. Не успел детина протянуть руки к седовласому некроманту, как у горла Рожера оказалось лезвие первого кинжала, лезвие второго - упиралось в теменную ямочку музыканта.
― Ты ведь не хочешь, чтобы твои друзья тебя бросили, отправившись к праотцам?
Детина замер, словно чучело осклабленного медведя. Моргретта убрала кинжалы в ножны и повернулась к притихшему хозяину постоялого двора.
― Мы, пожалуй, останемся до вечера. Приготовь, будь любезен, вино и, судя по этому гиганту, много еды.
― Уже бегу, госпожа.
― Заплатим мы, ― пояснил Дитрих.
― Уважаемые трубадуры, прошу внутрь. Солнце сегодня обещает быть знойным, нечего голову напекать, а пока я добрая - вам боятся нечего. Чуть что, некоторые из вас до вечера не доживут. А теперь, господа эль'еи, поведайте нам историю соблазнения и кражи медальона у девицы. Нам интересно, как же это произошло?

2
― Братец, есть разговор!
Двери паласа Кайзербурга распахнулись от удара ногой. Постукивая каблуками небольших черных сапог, по красному ковру шагал мужчина с гневными чертами лица. С каждым шагом длинные ниже лопаток светло-русые, почти желтые, волосы вздрагивали и плавно опускались, вслед за ними волновались нашитые на локти дополнительные открытые рукава, спускающиеся до колен. Кайзер узнал его сразу, даже если бы лицо с прямыми чертами и глубокопосаженными серыми глазами не видел с детства. Вошедший, ради такого случая, переоделся в коттарду цветов гроссгерцогства Кларраин, на поясе блистали каменьями, жемчугом и серебряными клепками ремень и перевязь с ножнами; большая мускулистая ладонь была опущена на яблоко эфеса длинного меча. Шоссы - геральдических цветов: серебра и зелени, как и латунная риттерская цепь на груди - тщетно прятались под тяжелым зеленым плащом, схваченным на уровне ключиц круглой деревянной пуговицей с резьбой в виде вздыбленной мантикоры. Родегера, как и старшего брата, приучили к мифическим существам; даже в тайне от Санта Палаццо, предлагали путникам полистать "Рифмованную хронику Людвига II Язычника", где предок описывает герб сынов Ульриха так:

Щит, на серебро и зелень равно разделенный
И в центре вставшим львом обремененный
С крыльями орла и скорпионовым хвостом:
По зелени златой - по серебру червлен.

Лютвин II фон Ульрихбург пришел по серьезному делу. Родегер, кайзер Империи Гиттов, мирно отходил от дел с другим братом - Никласом - и Главной Торговой Гильдией.
― А ты мне что принес... ― убито ответил правитель.
Родегер не успел переодеться для встречи, поэтому казался менее величественным в простой лиловой тунике, отороченной горностаем и перехваченной расшитым серебряными нитями поясом. Отращенные до плеч рыжие волосы разлохматились, и казалось, что кайзер просто не выспался, на самом деле до прихода старшего брата, он их теребил, думал и нервничал. Родегер сидел во главе долевого стола на массивном стуле с высокой стрельчатой спинкой с резьбой из императорских символов: двух скипетров с овальными набалдашниками и куполообразной короной с пятью зубцами - по одному на провинцию, не обращая внимания, что Оберхейн находился в руках ломеев.
― Братец, мне стало очень интересно, о чем же ты думаешь, когда жалкие вассалы начинают мыслить самостоятельно!
― Ты о Боэмунде, графе Клеетеппих? Да, Никлас мне рассказал.
Лютвин оттолкнул стул и оперся кулаками, спрятанными в перчатках из мягкой кожи, о столешницу, продолжая стоять напротив брата. Ему не было дела до отделки паласа разными видами деревьев: дуба, ольхи, ясеня, осины и клена, - которые создавали на стенах теплый переливающийся оттенок, мягко дополняющийся мозаиками из цветного стекла на стрельчатых окнах, выходящих на дорогу до Небенвюста. Не интересовали его ни ломейские ковры, ни гиттский тусклый гобелен, сотканный внушать трепет перед тридцатью серебряниками, ни латунные кольца для факелов, ни инкрустации камелька - все это он мог в полной мере разглядывать в собственном замке. Гроссгерцог вытянулся вперед, устремив гневные глаза под выгнутыми бровями на Родегера.
― Что эта ростовщическая ящерица тебе сказала?
― Лютвин, довольно тебе нас притеснять, мало тебе неприятного прозвища.
― Да, я Братоненавистник! Я ненавидел тебя за твою силу и лояльность к тебе отца, сейчас же я тебя ненавижу за слепоту. Послушай, братец: я поддерживал Никласа, когда он был слаб, но теперь, когда в его руках Торговая Гильдия, я не вижу никого, кто бы поддержал тебя или меня. Он же весь наш род Ульрихбургов уничтожит!
― Но это же наш брат.
― Чтобы тот волк тебя все-таки разодрал, братец, или лучше назвать - Рыжий Таракан?!
Родегер встрепенулся, а с ним волнами пошли гобелены, за которыми скрывалась личная охрана из числа мастеров ножа и кинжала Гильдии Убийц. Серые глаза кайзера округлились, и он даже привстал, задумавшись, откуда Лютвин об этом знает; но тут же присел вновь, словно это его не заинтересовало.
― Братец, если это известно в Кларраине, значит, об этом знают все! К тому же, что это за история путешествия твой милой жены в нижний район столицы, в скромную таверну "Братья Тильке". Разве нельзя было менее пышно обставить поездку в логово убийц, когда там скрывался некий Дитрих Шварцфухс, думаю не стоит объяснять, что здесь пахнет костром на Центральной площади. Только подумайте люди добрые: наш кайзер Родегер связан с некромантом! ― Лютвин всплеснул руками. ― Ты думаешь, их выкрики будут: помиловать?! Чтобы мой конь меня копытом в лоб ударил, если так и будет!
― Некромант же хороший человек...
― А ты пойди, объясни это людям, милый братец! А теперь, скажи мне, что напел тебе Никлас о Боэмунде?
Лютвин выпрямился и скрестил на широкой груди руки, опустив подбородок и взглянув исподлобья. Нарочито стоял, возвышаясь над младшим братом, как это было всегда. Кайзер поведал все, что знал. Рассказал, как Никлас распылялся ужесточением монархии в провинциях, неоднозначности вассалитетов, устаревших после Земельной Войны традиций, связанных с оммажем. Предлагал, ослабить власть, чтобы люди чувствовали себя свободнее. Если кто-то украл дочку графа Клеетеппих, то необходимо ее вернуть, а денег-то у Боэмунда нет. Значит необходимо позволить крестьянам выкупать себя из-под гнета за небольшие суммы, как это заведено в Эль'ейский Королевствах, или вложения в Торговую Гильдию. Разрешить графам чеканить собственную монету, чтобы увеличился доход на душу населения, ведь так станет легко, говорил Никлас, обменивать товар. Если при старых законах, меняли товар на товар, то теперь, можно будет продавать за деньги и на деньги покупать. Можно развить промыслы мехов, ткачество, обустроить цеха ремесленников. Создать новые гильдии, отвечающие за определенный вид деятельности, каждый человек в Империи сможет тогда получать стабильный доход от своего дела. Наладится импорт и экспорт, тогда Империя станет не военной державой, а торговой в мировом уровне. Тогда гитты получат признания даже у алмавтан, нынешних владельцев южных морей. Ломеи перестанут теснить, и тогда можно будет просто выкупить определенные территории или похищенных дочек. Кайзер станет величественнее и могущественнее...
― И ты на это купился, братец?! ― не поверил Лютвин, мысленно упав в выгребную яму.
― Я сказал, что подумаю.
― Подумаешь?! Тут не думать надо, братец, - действовать! Представь, что все так и есть: все торговые пути и все денежные операции безотлагательно будут контролироваться Главной Торговой Гильдией, какое место отводится кайзеру? Каким бы медом не кормила тебя наша ящерица в зеленом берете, проверь слова на яд. Никлас сам хочет править, через Гильдию, а ты ему не нужен, братец. Гильдиши хотят не только монополизировать торговлю, но и добавить к этому власть. Не о себе подумай, о людях, которым эта власть только снилась в цветных снах. Что будет с ними? Они же привыкли жить под гнетом, что будет, когда они получат долгожданную свободу? Первое: радость - но когда поймут и станет поздно - любой бунт Гильдиши подавят, объявляя, что кто-то там покусился на добрые законы.
Лютвин смолк, позволяя младшему брату в полной мере прочувствовать опасность складывающейся ситуации в государстве: Империя вновь встала на порог, за которым новая междоусобица и новая Земельная Война, - дверь распахнута, но та команата во мраке.
― Мне передали: в Соборе Дитрих сказал, что Единый Бог не говорил: имя Ему - Деньги.
― Снизашел-таки благодатный свет на рыжую голову! Мне не известно, но думается, что это Никлас подговорил мага выкрасть девочку. Боэмунду, наш братец, посоветовал подготавливать почву для нападения на Фладюон, чтобы контролировать крупный денежный поток, после которого он сможет выкупить дочь. Знаешь, эль'еи этого не потерпят. Они просто объявят войну тебе. Никлас же останется в стороне, дескать, что он: простой купец, его дело торговля...
― Уходи! Лютвин, повелеваю: уходи!
― Я уйду и проверю домыслы. Но если прав я, и ты останешься жив, в ноябре я в четвертый раз выбью тебя из седла, когда настанет время штехена.
― Уходи, прошу тебя...
Гроссгерцог понял, что братцу необходимо подумать. Став кайзером - он начал много думать. "Как бы не помешался" ― остерегался Лютвин. Между тем, приказ выполнил. Укрывшись зеленым плащом, прошел по красному узкому ковру к выходу. Остановился и добавил ко всему сказанному ранее:
― Мидгары сказали, и те эльфы из Льесальфахайма это подтвердили, что Йонан снова бродит по Империи... Думай, кайзер. Думай, братец...

[Дени де Сен-Дени >>>]

3
Думать начал и сам Лютвин, шедший по широким коридорам Кайзербурга, освещенным холодными магическими лампами - подарок Ордена Магов Белой Руки кайзеру Каспару III Объединителю в знак почтения за помощь в урегулировании некоторых разногласий с Санта Палаццо и Великим Инквизитором Фолквином. Светили лампы ярко и необычно, совершенно тихо, без потрескивания огня, без копоти, без загадочной игры языка пламени, напоминающего людям о Преисподней. В этом голубоватом сиянии, словно по волшебству, терялось всякое убранство и украшения. Коридоры сызнова казались, как после постройки замка три века назад, голыми каменными кладками, местами неотесанными, замшелыми от сырости и с затхлым воздухом из нужников, даже если они вделаны в нависающие снаружи над рвом эркеры. Разницу своего замка - Ульрихбруг, - доставшегося Лютвину по наследству, как старшему сыну, вместе с титулом гроссгерцога, он заметил после первых визитов, и поспешил обрадоваться тому, что цветные мозаики в замках Кларраина более живописные, нежели умствующие и предостерегающие витражи Нитрии, где все провоняло ненавистным ему единоверием.
Когда Лютвин был еще ребенком, многие старожилы остерегались глядеть в глаза желто-волосому мальчику. Даже повитухи в тайне шептали отцу - Гильдебранду - о том, что мальчик хмурился с первых минут жизни. Никто тогда на это не обратил внимания, пока маленький Лютвин не залез под крышу жилой башни, где обнаружил старую, запыленную библиотеку. На исписанной паутиной под толстым слоем пыли висел портрет - Людвига II Язычника, - Братоненавистник, оказалось, был точной репликой волевого предка, отстоявшего языческую веру в трех из четырех крестовых походах на, тогда еще, королевство Кларраин. На сундуке, под портретом лежала книга, которая, как все думали, канула в лету вместе с кёнигом. Лютвин ее прочел.
Он шел по набожным коридорам Кайзербурга, а в могучем теле скапливался гнев за то, что когда-то единоверы не были такими милыми и добрыми: чего стоил один пророк Трифон, обманом выманивший Людвига из замка в тот день, когда наймиты убили кёнига у ворот фогттурма. Лютвин ненавидел единоверов, и при случае, не упускал момента высказать это в лицо, в то время, как отец скрывал это за россказнями о скудной казне гроссгерцогства и невозможности переукрасить замок или построить в милость обитель Единого Бога, а когда к нему шли письма с прошениями помочь строительству, Гильдебранд срочно выискивал безотлагательные дела. Лютвин II продолжил следовать правилам отца, но гневный, вспыльчивый характер несколько мешал. Недовольство Санта Палаццо к Ульрихбургам росло.
Лютвин свернул влево, перед ним в разные стороны расходились два коридора, к конце одного стояли люди и тянуло оттуда нужником, правый коридор, он знал, выходил на галерею между жилой башней и капельтурмом. Проходить мимо распятья ему вовсе не хотелось, но и терпеть человеческое естество в такие минуты ему также опротивело. Лютвин решился пойти правым коридором, представляя, как же бы стало обрыдло, если бы тогда не пошел на уступки, пристыженный некромантом Ордена святого Печольда Немертвого. Первый сын Гильдебранда не выдержал бы в Кайзербурге и месяца в отсутствии холености и при виде возносящегося шпиля башни замковой капеллы. Одно его умиляло - сокровенное чувство, что если пройдет по молельному залу, вновь повстречает ту черноволосую незнакомку с запахом жасмина.
Бедный Дудо, задумался Лютвин о сенешале, когда тот вынужден был всячески заглаживать вину перед дамой так усердно скрывающей имя. Если бы она только назвала имя, если бы она захотела - он возвел бы ее в кайзерины!
Лютвин сидел на троне отца на втором этаже молельной комнаты в капельтурме. Он смотрел вниз с нескрываемой злобой, все было ему чуждо, не нужно. Рядом, по правую руку, находился Никлас, который наоборот с сожалением и грустью оглядывал замковую капеллу. По левую руку от гроссгерцога располагались его мать – фрау Женгерина - и далее сестра – фрейлейн Бертруда, миловидная девица семнадцати лет. Если бы не битва при реке Йорге, то давно бы выдали ее замуж.
Семейство Ульрихбургов расселось, лишь когда обедня началась. Лютвин по-прежнему рассматривал мрачные стены, цветные витражи, которые восстановили в 1160 году, после Земельных Войн длившихся почти три десятилетия. Старшему сыну Гильдебранда фрески и мозаики опротивели с рождения, слишком они набожны; его тянуло в другое русло, он не желал видеть ангелов с нимбами, ему подавай смерть, пожары, руины замков, стычку всадников – во всем этом не должно было промелькнуть даже намека на единоверие, о чем он распорядился ранее.
Лютвин опустил глаза на первые ряды перед кафедрой капеллана, рассматривая опоздавшего сенешаля и пришедшую с ним незнакомк. Гроссгерцог сорвался: ему чудился аромат жасмина, колыхание черных, как смоль, локонов. Его сердце на секунду сжалось, а потом забилось с новой силой, быстро и четко. Ненависть пропала, словно слетел с дерева последний листок, обнажив, наконец, ствол дерева, мрачный, но живой. Лютвин упивался новым чувством, оно казалось ему неведомым, забытым и утерянным навсегда. И вдруг он осознал, что надежда не иссякла, ему улыбнулась удача; он хочет, он может быть отцом. Гроссгерцог влюбился.
Не успел Лютвин насладиться этой женщиной, как его мысли нагло прервала речь капеллана.
― Прекратить! ― крикнул гроссгерцог, встав с трона; по его лицу пробежала кровь.
Люди обернулись, но больше всего недоумевала семья. Они лишь переглядывались и пожимали плечами в ответ на немые вопросы.
― Кто эта женщина в первом ряду?! ― продолжил Лютвин, указывая на Моргретту. ― Сенешаль, не соблаговолите представить Вашу спутницу.
Сердце Дудо защемилось, лицо превратилось в маску испуга. Сенешаль попятился, и несколько раз сглотнул, подумывая, что не сносить ему головы. Только сейчас вспомнил, что не знает ее имени, не спрашивал, а сама она не говорила. От отчаяния челюсть упала в безмолвии, кровь напрочь сошла с лица, обнажив синие вены. Дудо начало трясти. Он озарялся по сторонам, прося помощи, но никто не мог ему помочь. Меж тем Лютвин ждал, а делать этого не любил.
― Я не назвала ему имени, ― произнесла Моргретта, спасая бьющегося в немой агонии сенешаля.
― Вы его можете назвать, фрау незнакомка, ― ответил гроссгерцог с не свойственной ему мягкостью.
― Я прощаю Вам вашу ошибку: я незамужняя женщина.
― Тогда я прошу Вас занять место рядом со мной, фрейлейн… незнакомка.
― С радостью, Ваше гроссгерцогство.
Моргретта поднялась на второй этаж, где сидела семья Ульрихбургов. Никлас освободил место рядом с Лютвином, сам сел дальше. Обедня началась, но девушка только шипела, кокетливо грозила пальцем, призывая разговорчивого Лютвина к тишине, иногда позволяла себе вставить несколько фраз: «Тише, сейчас не время», «всему свое время», «нельзя нарушать обедню», «после обедни, Ваше гроссгерцогство». Она ежилась, щурила и играла глазками, по-детски складывала губки. Гроссгерцог лишь покорно опускал голову. Ему не терпелось узнать о незнакомке. Он чувствовал, что имя ей как нельзя подходит, хотя еще не знал его. Таинственность и загадочность, исторгаемая с ароматом жасмина, наполняла гроссгерцога желанием узнать все, постоянно находиться рядом. Он попался в сети любви, стал неразумной рыбой, которая при виде червяка способна проглотить и крючок, умереть ради мимолетного удовольствия. Но Моргретта, будучи в этой ситуации рыбаком, не желала просто так отдавать наживку, она решила поиграть с Лютвином, словно кошка с веретеном, разматывая его не сразу, потихоньку, не спеша, чтобы насладиться приятными ощущениями значимости и величия перед гроссгерцогом Кларраина.
Но и после обедни Лютвину не удалось поговорить с Моргреттой: ему принесли донесение, что путник требует аудиенции. Гроссгерцог пытался отослать его обратно, мотивируя важными делами, но после того, как герольд повторил слова незнакомца о том, что тот является некромантом Ордена святого Печольда Немертвого и носит в себе дух Гильдебранда - Лютвин заинтересовался.
Гроссгерцог с сожалением простился с Моргреттой. Она спешно покинула замок...
― Братец лев у нас в гостях, а мои слуги щебечут о любви, ― послышался позади игривый женский голос, спутать который Лютвин был не в состоянии - Эрлинда.
Так и не шагнув в правый коридор, гроссгерцог обернулся, встречая кайзерину, обряженную в лиловый пеликон, отороченный на свисающих на локтях рукавах горностем; а из-под меха выглядывала белая хлопковая туника. На хрупких плечах разлеглись русые волосы, уплотненные бербетом. В сиянии магических ламп нашитые на ленту головного убора жемчужинки переливались голубым перламутром.
Лютвин по обычаю, преклонил левое колено, она, быстро подбежав, помогла встать, озираясь по сторонам.
― Не должно льву в доме родного брата, склоняться перед его женой - он должен выставить грудь.
― Хоть где-то мне нужно быть учтивым, чтобы не забыть оммаж окончательно, ― парировал Лютвин, поднимаясь.
Эрлинда взяла его под руку и развернула на обратный путь, так легко и не принужденно, что гроссгерцог взволновался необычным поведением кайзерины.
― Что-то стряслось? ― спросил он, подражая медленному шагу женщины.
― Сегодня наш маленький негодник заглянул в казармы, трогал мечи и даже дрался деревянным ножичком - ему Апеч вырезал.
Они пошли обратно, мимо паласа, где в задумчивости Родегер теребил рыжие волосы.
― Поздно ему дали в руки оружие, хорошего война уже из него не выйдет.
― От чего же? Три года, по мне, это еще слишком рано.
― В том-то и дело: вы, женщины, оберегаете их, а тем временем они становятся ростовщиками, везде ищут выгоду.
― А что в этом плохого?
― Торгашей не любят, все думают, что они обманывают.
― А как тогда, по-твоему, надо воспитывать детей?
― У алмавтан есть обычай, который корнями уходит к их язычеству. В далекие-далекие времена жила семья отшельниками в степях. Они кочевали вокруг города, построенного их предком. Главой семьи, от которого и пошел род алмавтан, являлся царь-скиталец-по-земле - Ламех, и было у него две жены: Ада и Цилла - и три сына: от первой - Иавал и Иувал, от второй - Тувалкаин, и дочь от Циллы - Ноема. По рождении каждого, Ламех сажал их на коня. Если падал сразу - не быть ему кочевником. Иавал продержался долго и не плакал, он гордо ерзал на покрывале, накинутом на хребет скакуна. По легенде - он стал отцом живущих в шатрах со стадами. Он был великим скитальцем и в бою не имел равных, как не имел равных в количестве животных голов. Второй же сын от Ады - Иувал, упал с коня, но мать поддержала и опустила наземь. Ламех тогда положил перед мальчиком меч и гусли. Иувал дернул за струну и воспарил ветер. Дернул за вторую струну и засмеялся, взглянув в небеса - там парил степной кречет. Мальчик вырос отцом всех играющих на гуслях и свирели. Тувалкаин упал с коня, перевернул гусли, сломав их, и потянулся к лезвию. Он порезался, но лишь сухо, без рыданий, закричал и топнул ногой о клинок. Тот раскалился, и понял тогда Ламех, что этот сын поедет в город и станет отцом всех кузнецов. Алмавтане до сих пор сажают детей на коня. Но обычай слегка изменился. Если мальчик упал с коня, его сажают в лодку и пускают по реке. Таким образом, они проверяют, кто же станет скитальцем по земле, а кто скитальцем по воде. А затем другие испытания, и лишь те, кто не сделал выбор становятся купцами, которые вместе со скитальцами везут нам разные товары с юга.
― А что с дочерью Ламеха: Ноемой?
― Умерла от простуды.
― Фу, какая гадость? Зачем ты мне это рассказал, желаешь, чтобы я умерла от кошмарных снов?
― Ты же сама просила, рассказать о том, как я вижу начало воспитания.
― Это варварские обычаи не подходят для воспитания моего маленького Энгельбрехта.
― Да, это не братец! Только женщина могла назвать сына ангельским сиянием!
Эрлинда вынула руку, остановилась; по светлому лицу пробежала насупленность и недовольство. Кайзерина обиделась, что так жестоко ее оскорбили.
― Надо было тебя отпустить дальше, и шел бы ты теми коридорами, надеясь на случай.
― Ты темнишь.
― А почему я должна из сундука доставать знания, когда лев, словно бегующая птица, зарылся в землю головой?
― Что тебе известно?!
― Ничего, ― солгала Эрлинда.
― Говори, иначе в добавления к прежним слухам о поездке в таверну, появятся новые.
― Там засада, охотники поджидают льва. Я хотела провести тебя другим путем, но видно: зря. Иди, как шел, но знай: если изменишь принципам, то львы любят землю, крыльев у них нет.
― Я готов встретить смерть лицом к лицу!
― Лев готов! ― воскликнула Эрлинда с истерической иронией. ― Мог бы поблагодарить своего брата.
― Какого, и за что?
― Мужа моего! Он разыскал твою незнакомку… Если выйдешь живым, загляни в таверну "Братья Тильке". Это на углу Блюменшрассе и Дункелегассе в нижнем городе. Обратишься к кареглазому хозяину - ты его знаешь - друг вашего отца. А когда сделаешь это, поймешь, что смерть противнее, чем кажется льву.
― Я говорю тебе: спасибо, и передай тоже моему братцу. А теперь, позволь откланяться.
В знак оммажа, Эрлинда протянула руку с милыми пальчиками для поцелуя. Исполнив положенный обряд почтения, Лютвин развернулся и быстрыми шагами двинулся к развилке, но на этот раз выбрал короткий путь - через нужник. По крайней мере, не придется идти по галерее, где можно легко соскользнуть вниз. Гроссгерцог ясно понял, что предупреждение спасло ему жизнь; оставалось лишь доставить Гильдийским наймитам смерть, которую они пожелают сами. Таков был Лютвин II Братоненавистник фон Ульрихбург, задира с детства и мастер меча, доказавший это в битве за Кайзербург и в бою с Георгом VI, гроссгерцогом Мароненроха, близ Нордхейнбурга, когда вынужден был вызволять Родегера, чтобы посадить его на престол Империи Гиттов, выполняя последнее желание неупокоенного отца.
Этот маленький поединок дался ему намного легче. Наймиты оказались простыми пустозвонами и горлодерами, бахвалящимися несуществующими подвигами. Был бы среди них хоть один воин из Гильдии Меченосцев - Лютвин обрадовался бы честному бою. В этой схватке его меч ужалил высокому наймиту в мочку, и тот согнулся, хватаясь за ухо и корчась от боли. Второму Лютвин подрезал сухожилие и перерубил трицепс правой руки, наемник выронил короткий меч, удобный лишь в ближнем бою (поэтому до гроссгерцога он дотянуться просто не успел) и убежал, прихватив первого. Третьему повезло меньше всего, он испустил дух на нужнике вместе с кровью, хлеставшей из паховой артерии прямо в отверстие эркера.
Лютвин обтер лезвие об одежду мертвеца и затем вложил клинок в ножны. Он шел ровно, хотя остался недоволен тем, что ему не дали насладиться битвой в полной мере.
― Трусливые наймиты! ― кричал он уже в пустой коридор, не замечая за спиной рыжего карлика в зеленых штанишках и комзольчике.
Соединив перед маленькой грудью пухленькие растопыренные пальцы, Йонан отметил: «Золото пылится, не блестит... Обидишь карлика - он будет мстить! Гроссгерцог вспомнил честь, забыв исполнившего месть».

4
Расспросы продолжались до вечера, когда измученный поездкой и бессонной ночью Пьер Було не рухнул прямо в гостиной. Он захрапел медвежьим ревом. Жан усмехнулся, но по-прежнему оставался на стороже; как музыкант понял, новые знакомые далеко не простые путешественники, поэтому жоглар говорил с осторожностью, и часто ждал наводящих вопросов. Рожер же выкладывал все на чистоту, ему одно - грозила смерть: от Анри, от прево Алейна или от Моргретты, чей пристальный взгляд вызывал когорты мурашек, начинавших шествие с колен и заканчивавших маршировать на загривке. Рожер Коквин к этому привык, ему даже нравилось, когда холодок продирает его красивое тело, в этом он был уверен. Оскорбило актера лишь черствость убийцы к другим мужчинам, хотя бы к такому славному (себя поставил первым в этот список) как Жан ле-Люф.
Большим огорчением с утра для Пьера стали ночные предложения собеседников, отправиться вместе на юг, в пустыню. Хотя толстяк и не был из числа особо мудрствовавших людей, понял, чем же может закончиться такое странное путешествие с не менее загадочными гиттами. Музыкант ворчал и осторожничал, чувствуя смятение силача, однако сдался сладким и логичным речам актера, который наговорил жоглару следующее: раз друг взял его на попечение - должен за ним следить, а сам он полностью доверяет незнакомцам и согласился поехать в мифическое место с гиттским названием Вюстебург - Пустынный Замок - Шато-Дезерте. Ему до жути захотелось посмотреть на это чудо, как среди песчаных барханов может находится что-то высокое и определенно красивое, хотя бы самим присутствием в таком отдалении от родных эль'ейских земель. Ко всему прочему, за весь вчерашний день, ни седовласый Дитрих, ни спутница не уговаривали отдать им медальон, и лишь предложили сопроводить и охранять труппу везде. Жан проворчал, дескать, получится, что эль'еи сопроводят гиттов, а не наоборот. Рожер оптимистично заявил:
― Не каждому же выпадает столько приключений на одну голову, монами! Такой случай - повидать мир - упускать нельзя!
Жан ле-Люф сдался, Пьер промолчал, вспоминая прошлое утро, когда его отчаянная попытка спасти друзей от недоброжелателей, чуть не стоила им жизни, но задумался на весь день, тихо измышляя, что если бы ему Единый Бог дал скорость, то он стал бы точно непобедим, а пока неплохо иметь дружественно настроенных быстрых людей, как эта черноволосая убийца.
Дитрих и Моргретта готовились выехать с постоялого двора со вторым криком петуха, но Рожер остудил их, пообещав двинуться не позднее, чем запоет третий кур. Путешествие задерживал толстяк, который обиделся столь ранней поездке на голодный желудок, поэтому пришлось задержаться. Но после, когда солнце стремительно набирало высоту и переходило в зенит, крытая разноцветной парусиной повозка и два иноходца: бурый жеребец и сивая с пепельной гривой кобылка Дитриха - выехали из редколесья в бескрайнее, сливавшееся с небесами полупустынное поле. Кое-где еще встречались на сухой, потрескавшейся дороге, кустарники, но их замечали все реже, пока совсем не исчезли из виду. На смену им среди зеленоватых песков вылазили и сжимали стебельки в трубочку невысокие травы. Вскоре и они пропали, уступив владения ребристым барханам, казавшихся рыхлым снегом под знойным послеполуденным солнцем, нагревавшим воздух. Знавший места некромант посоветовал всем накинуть капюшоны; сам он надеялся провести меньше времени в пустыне, но из-за толстяка, ценность которого, он понял, двояка, их путешествие удлинилось на час, значит, когда они доедут по первого колодца, солнце будет палить беспощадно. Дитрих надеялся добраться в менее жаркий час, впрочем, пока спасал разогнавшийся на открытом пространстве холодный северный ветер.
На уговоры забраться в повозку, Моргретта хмыкала и гордо заявляла, что ей больше нравится наблюдать за горизонтом, вдруг заметит кого-либо. Кузен на это не рассчитывал, единственные, кто мог здесь появится - сестры святого Ордена Некромантов.
Пьер, по-обычному гипнотизировался и отсыпался, слепо наблюдая за вилянием распушенного хвоста тяжеловоза, отгоняющего насекомых и клубящуюся под копытами песчаную пыль.
― Братик, дорога кончилась, куда дальше?
― Прямо, скоро должны показаться валуны, ― спокойно ответил некромант, выглядывая через плечо толстяка. ― Ты их узнаешь издали. Они похожи на окаменелую скорлупу разбитых яиц.
Моргретта взяла в галоп. Дитрих вновь уселся на шерстяную подстилку и взглянул на расседланную пегую кобылку, трусившую за повозкой. Жан тихо перебирал струны и шевелил губами.
Рожер, устроившись на сундуке, с откровенной симпатией и любознательностью разглядывал некроманта. Ему хотелось подшутить, но подумал, что это может дорого им обойтись, и отбрасывал навящивые мысли. Одно дело выказывать себя перед друзьями, другое дело перед людьми, которые могут бросить тебя в пустыне. Такого он не желал, и выискивал другой способ заговорить, но тряска и скрип колес приводили к тем же нахальным шуткам. Время тянулось долго, и выносить муки совести с откровенной наглостью стало в тягость. Рожер выудил куриное яйцо и выпил содержимое, проделав небольшую дырочку ножом. Остатки выбросил.
Жан презрительно зыркнул, и Прохвоста осенило.
― Я вспомнил! ― воскликнул он.
― Что-нибудь об Анри?
― Нет, Жан знает "Балладу о святом Григории Мароненрохском и скорлупе дракона". Давай же, монами, спой ее!
― Не буду я петь!
― Вот, значит, как ты, монами, благодаришь знакомых за столь величественные, почти королевские честь и милость, коих удостоился ты, когда, вопреки низменному желанию прозябать по тавернам, согласился посвятить свою жизнь вознесению песен трувера из Алейна.
― Феньедор! ― прозлословил Жан, напрягая скулы. ― Ты спросил у монсеньора, хочется ему услышать эту балладу?
― Честно сказать, нет, ― ответил Дитрих. ― Но, может, вы знаете какие-нибудь легенды о медальонах.
― Конечно знаем, ― быстро ответил Рожер, сверкнув большими голубыми глазами и широко улыбнувшись, а затем обратился к музыканту: - Монами, ты помнишь, когда мы проезжали через Грюнхюгельские земли, Орден попросил что-нибудь спеть, и ты, монами, спел "Легенду о медальонах Всецарствия". Повтори ее.
― Только ради монсеньора, Коквин, ― по-эль'ейски ответил жоглар, откладывая лютню.
Петь он не собирался, решил, что прозаически выйдет лучше и более правдоподобно. За годы, проведенные в разъездах, Жан научился определять, что же людям хочется услышать. Если в зале собиралось много женщин, истории разрастались в красках и любви; если грозные, испещренные шрамами, воины, баллады исключали всякую сладость и нежность, но обретали неподдельную историчность и весомость моральных уставлений для современности.
― Скажу, что знаю, ― начал музыкант. ― Действие легенды уносит нас в далекие-далекие времена до Рождения Единого Бога...
В те времена, рассказывал он, во время великой грозы, с Небес спустился огромный стопл из света и огня. Это со словами: "Как упал ты с неба, денница, сын зари!" - Господь - отец Единого Бога - низвергал наместника Северной части Неба - архангела Светозара за дерзость, гордость и высокомерие. Дело обстояло так, продолжал музыкант, пришли к теперешнему нефилиму вассалы и принесли вести, затем спросили у него, дескать, что же это получается, мы тут спины гнем, раболепствуем, меж тем люди вновь обратились во грехи, и Он их любит, нам лишь роль певцов псалмов отводится? Светозар рассердился на вассалов, и пригрозил им. Но тогда они поведали наметнику другую новость, что Отец Небесный желает Сына сотворить, которого намерен усадить на Свой престол. Светозар тогда встал и ударил по подлокотникам трона, и разлилось по небу северное сияние. Ярость поселилась в его чреве. И тогда восстал он с трона и пообещал вассалам, что это дело с места стронет, он хочет пасть или обрести свободу. Пришел Святозар к архангелу Миккелю и поделился измышлениями; Миккель опешил дерзости наместника и доложил, как установлено там на Небесах, об этом Отцу.
Господь сказал тогда легату, чтобы отправился к Светозару и высказал Божий ультиматум: либо он признает Его и, в будущем, Сына и продолжает царствовать над Северной частью Неба, либо как он сам пожелал: обретет свободу, иными словами, падет. Наместник выбрал свободу. До трети его ангелов-вассалов последовало за сюзереном. Сошед на землю, он вооружил их и атаковал Врата Рая, но архангел Миккель славился подвигами и раньше, поэтому с легкостью разбил войско Светозара, а самого наместника заточили под землей. Говорят, отступил музыкант, где-то в Южных Горах есть вход в пещеру, ведущую прямиком к Вратам в Преисподнюю, и следом жоглар вернулся к повествованию, объясняя, что на Врата Господь наложил печать, которая от Божественной магии тут же распалась на девять частей и опечатала створки. Сами части превратились в медальоны и были разбросаны по земле с тем умыслом, что если вдруг Светозар одумается, Господь пошлет семь ангелов, чтобы те нашли медальоны и открыли Врата в Преисподнюю.
Но есть и другой путь, отчего и стали называть архангела Светозара Искусителем. Его дух может ходить среди людей и стращать их на поиски медальонов. Если человек соберет все медальоны, то станет настолько силен, что сможет отворить Врата Преисподней, и как гласит книга святого апостола Йоханна - наступит Судный День, когда Господь будет отделять праведников от грешников, когда мир погрузится во тьму, а после настанет Армагеддон - последняя битва межбу Светозаром и Единым Богом. Но и это не вся история.
В книге Йоханнеса Грюнхюгельского, которая, как молвят, сгорела при пожаре, содержит дополнение к сказанному. Святой указал на местонахождения медальонов и приводит схему составления Печати, чтобы человек смог открыть Врата. Однако, по его исследованию, ни один человек не может быть удостоин такой чести или нечестивости, это как смотреть. Для того, чтобы восстановить Печать необходимо быть архимагом, но ни один единовер не достигал еще такого звания. Поэтому сам святой Йоханнес Грюнхюгельский называет артефакты - медальонами Всецарствия, ведь тот, кто сможет ими управлять - получит безграничную власть на Земле, а если они попадут в руки Светозара - то и власть на Небе. Мир рухнет в небытие.
― Вы об этом сказали какому Ордену? ― неожиданно спросил Дитрих.
― Мы в ваших Орденах не разбираемся, у них на знамени крест был странный, равносторонний из четырех полосок, углами к центру стремится...
― И ладонь, монами! Ты про белую ладонь забыл...
Некромант в ужасе вскочил, но качающаяся повозка вновь усадила седовласого лекаря. Льдисто-глубые глаза на мгновение заплыли пеленой, а потом Дитриха затрясло, конечности его скрючились. Из повозки донесся адский, свистящий крик. Так в ужасе убегал некромант от видений Врат в Преисподнюю. Моргретта, находившаяся на двадцать лошадиных корпусов впереди, резко натянула поводья, разворачивая бурого жеребца. Пьер также встрепенулся и, перепугавшись, придержал тяжеловоза. Рожер и Жан уже готовились спрыгнуть и бежать, куда глаза глядят, а глядеть они могли на запорошенные песком недавние колеи, упирающиеся в горизонт.
Моргретта запрыгнула в повозку и схватила Прохвоста за шкварник, как нашкодившего котенка, подняла на ноги и, передавая карими глазами, какие пытки она может над ним применить, спросила:
― Что вы ему сказали?!
― "Легенду о медальонах Всецарствия", ― робко ответил Жан.
― Это все?
Убийца продолжала держать актера, но повернулась к музыканту.
― Он спросил, об Ордене, мы описали знамена, а дальше... этот... крик...
Моргретта развернула Прохвоста и с силой усадила его на сундук.
― Отвечай: ты доставал при нем свой медальон, держал он его в руках?!
― Н-нет...
― Значит, просто вспомнил, это скоро пройдет, ― кузина подумала вслух, приводя в чувства себя и остальных, а затем спросила вновь: ― Что это был за Орден?
― Про белую ладонь не забудь, монами, - напомнил Рожер музыканту.
Только жоглар раскрыл рот для ответа, как Моргретта встрепенулась:
― Орден Магов Белой Руки?! ― и добавила спустя: ― Рожер... так тебя зовут? - Прохвост кивнул. ― Тебе не несказанно повезло, ты и представить не можешь. Я поняла сразу, братик - тоже, но говорить вам не стали. У тебя на шее, Рожер, один из...
― На забери! Он мне больше не нужен! ― в ужасе проговорил актер, снимая лазурный медальон и протягивая ладонь вперед.
Дитрих пришел в себя. Он приподнялся на локтях и, взирая бездонными глазами, отверг щедрый дар:
― Оставь себе, Рожер. Она уже два упустила. Может, у тебя получится сохранить. По крайней мере, ты пронес его однажды под носом у магов, которые за ними охотятся. Ни мне, ни ей нельзя доверить медальоны - я могу умереть, а как он попадает в ее руки - маги каким-то чудом об этом узнают.
― Может, она... ― начал было Рожер.
― Мора, нет! ― Дитрих успел крикнуть прежде, чем смысл недосказанной фразы врезался в сознание убийцы.
Последствия могли бы для Прохвоста быть необратимыми, ни один нечестивый некромант не вернул бы его к жизни. Рожер это оценил.
― Всадники... ― донесся басистый и тягучий голос Пьера. ― Возле валунов всадники...

[Дени де Сен-Дени >>>]

5
Блажь и восторг после великолепных побед и успехов молодой Эрменгарды исчез, покинул замок в тот момент, когда паладины святого Антония вернулись в Вайсбург ни с чем. Новый капитан поведал весьма печальную историю о противных и полных злости охотников на ведьм, которые при других обстоятельствах самих божественных воинов незамедлительно привязали к лестнице, уперли ее к шесту, а под ноги набросали хвороста. Сожгли бы не задумываясь, однако задумались, что паладины могут угрожать их промыслу и сбору урожая из "провожающих сына своего или дочь свою чрез огонь, прорицателей, гадателей, ворожей, чародеев, обаятелей, вызывающих духов, волшебников и вопрошающих мертвых". Паладины оскорбились, что в список запретов попадали части Святой Церкви, поэтому с целью доказать справедливость и восстановить благосклонность Санта Палаццо к военно-монашеским Орденам, им пришлось пристыдить души божественными мечами.
― Что значит, всех убили?! ― вспылил Рене Густав.
― Но книги у них не было, мы подумали, что таким образом подарим себе Ваше, наш спаситель от некроманта, благословение и доброжелательность, ― мялся капитан.
Гроссмейстер поблагодарил за службу, и повелел отдыхать в отведенных кельях. Сам же маг разгневался на охотников, и пуще всего на Белландино, который лично обучал Эрменгарду, начал Рене Густав симпатизировать Виллехальму из Гильдии Черного Жезла. Его слова и наветы на Гильдию Лазурного Неба показались в этот момент более правдивыми, однако пожелал разобраться. Вызвав их по отдельности, добился пустоты и пререканий. Сводить вместе их не стал. Какой же должен был начаться спор! Без магии и покалеченных история бы не закончилась. Терять союзников гроссмейстер вовсе не желал, поэтому усердно спрашивал магов: брата-архивариуса - Доминика, глав Гильдий и простых людей, имевших скудные знания о книге Йоханнеса Грюнхюгельского. Отправил голубиной почтой письма во все уголки провинции с тем умыслом, что кто-то да знает хотя бы кусочек из мозаики святого.
После скудного обеда, гроссмейстер зашел в учебный зал второго круга. Эрменгарда оставалась желанной и страстной в стремлении выучится, познать все тайны магии, низвергнуть правила и попрать границы возможного. Гильдийские маги, признавал гроссмейстер, владели широкими познаниями в атакующей и защитной течениях магии, что при желании, если бы не другие школы, в которых Орден более искусен на высших кругах, те спокойно заняли бы власть, сместив Магов Белой Руки, лишив их милости Санта Палаццо. Рене Густав прекрасно понимал, что такие опасные союзники должны оставаться друзьями.
В учебной зале он увидел стержень, который объединял и Орден, и обе Гильдии, - Эрменгарда, тринадцатилетняя девочка, упорствующая в ревности, в любви. Казалось, что все уроки она воспринимает вроде игры, где обязана победить. Рене Густав видел, насколько эта забава страшна для окружающих: утром наставники вновь пожаловались на богохульство в обучении женщины в стенах Вайсбурга. Гроссмейстер наново защищал малоразговорчивую девочку с большими тускло-зелеными глазами: сама невинность и ревность во плоти.
Аккуратно и тихо затворив дверь в учебную залу, Рене Густав решил пройтись и подышать свежим майским воздухом в низовьях Лучшего холма, где по его личному приказу, высадили можжевеловые кусты и шиповник. Может быть, заглянет на виноградники.
Он спустился вниз.
За пределами замка уже собрались тучи, и моросил дождик. Не взирая на погоду, укутанный в шерстяной плащ Рене Густав вышел к подножию холма в одиночестве, и скоро скрылся за цветущими вишнями и зеленеющими сливами, черноплодками и каштанами. Он прохаживался вдоль Грюндерфлюс - реки Основки, касался влажных листьев дикорастущей лозы и думал над царством Природы. Он восхитился, ощутив, что даже дождь, мокрая листва и трава прибавляют ему сил; чувствовал, как энергетические потоки проникают в тело, обдавая легкой прохладой, а затем они теплели, унося угрюмость и злобу внутрь, заточая их в темницу, и вознося к сердцу и разуму легкость и безмятежность. Гроссмейстер присел под одинокой ивой, раскинувшей плачущие ветви с вытянутыми листочками над волнующейся серебром гладью Грюндерфлюс. Крутой берег был усыпан камнями, серыми и бурыми, потемневшими от капель дождя. Изморось покрывала видимые луга на северном запрокидке, виноградники на южном склоне, и лишь под ивой, бережно укрывавшей Рене Густава зеленолистной кроной, летали комары и мошкара, прячущаяся от губительных для них капель. Насекомые кружили собираясь в темное облачко. Гроссмейстер чаще начал замечать влияние природы, ее умиротворение во всем, даже в грозах и засухе, он ощутил гармонию, размеренную любовную балладу мира, резко и порой неожиданно, после затишья и зноя, наполняющуюся войнами и подвигами, приводящими обратно к тишине и спокойствию.
― Для раздумий хороша погодка, в ней томленье сумасбродка.
Рене Густав взглянул наверх. На одной из ветвей, упираясь деревянными ботами в ствол, лежал пузатый карлик в зеленом кафтане. Он улыбался, от чего пухлые щеки растягивали непомерно рыжую бороду в разные стороны. Существо сняло шляпу-цилиндр, приветствуя.
― Тебя здесь не было.
― Как с вашей стороны не учтиво это! Мне нужна всего одна монета.
― Заработай.
― И я пришел к тебе за делом, но вижу я, надежда-то оледенела.
― Если хочешь моего покровительства, то не я, а ты поступил не учтиво.
― Как знать, как знать, как знать... Зачем тебе Вселенский Трон алкать?
Гроссмейстер продолжал сидеть, опершись спиной о ствол ивы, меж тем леприкон спустил с ветки ноги, по-ребячьи их раскачивая.
― Ты кто?
― О, имен имею много я! Зови же Йонан ты меня. И давным-давно родился я; Мать моя - скалистая земля в просторах дальних гор, где огонь кует великий Тор.
― И зачем Йонан так далеко забрел на юг?
― Золото пылиться, не блестит... Без золота ответ давать претит.
― Ты меня не заинтересовал.
― Быть может, знаю я о графской дочке, из-за коей Ненавистник хочет вдарить брату в почки. О медальонах знаю быль, как планы трутся в пыль.
― И что же ты знаешь?
― Ха! Вот это вздор! За просто так?! Какой позор!.. Золотой, правитель, золотой. Обмануть меня нельзя, мой дорогой.
― Ты получишь золота сполна, но сначала скажи, что знаешь.
― Сперва треба напоить, да спать уложить. По утру, как солнце встанет, Йонан новости затянет.
― Хорошо, и сколько ты хочешь? Но знай, деньги ты получишь после того, как мне расскажешь все!
― Такие вести стоят золотых: сто на десять чистых, молодых…
― Я сдержу слово, клянусь Природой! Но хотя бы намекни, о чем ты знаешь?
― Золото пылится, таится в закромах... Два медальона держит некромант...

6
В момент опасности все пререкания сошли на нет. Дитрих оседлал пегую кобылицу, а Моргретта махом вскочила на спину бурому жеребцу, и, будучи верхом, натянула тетиву арбалета. Они поскакали вперед, повозка - следом, вновь всколачивая столпы песчаной пыли, раскалившейся от полуденного солнца. Убийца отлично знала, что те пять всадников, что кружили вокруг валунов не причинят особого вреда, но оставшиеся восемь скакунов, хотя и стреноженных, отнюдь не обнадеживали. Дитрих тоже понял, что если это враги, а о другом он подумать не мог, то придется им не сладко. Для уверенности он обнажил полуторный меч, который выковал ему четыре года назад Тичко Брава - друг Родегера и Моргретты. Неразговорчивый кузнец, ныне граф Линкенфлюсский, выбил на лезвии клинка семь летрийский рун - имя владельца. Настало время надписи встретить восточный народ.
Всадники давно приметили клубы пыли и разогревали лошадей, кружа возле валунов и колодца. Все, как один, одеты в яркие одежды, в основном красные, под которыми просматривались кольчуги и пластинчатые доспехи. Русые головы украшали остроконечные шлемы: одни с наносниками, другие с полумаской, в подобие мидгарской "сове", пятый шлем - с личиной. Каждый упирал в стремена по копью, а другой рукой держал почти гиттский треугольный щит, что говорило о трех вещах: во-первых, эти летры живут на границе, во-вторых, они искусные наездники, раз управляются с конем лишь бедрами и голенями, а в-третьих, отпрыски бояр и посадников.
Дитрих сообщил свои предположения кузине, и та сглотнула, предчувствуя, что битва окажется труднее, нежели представляла сначала. Она мало когда побеждала Тичко, все-таки его обучал сам Рыжий Таракан, а тут пятеро таких же широкоплечих, и еще восемь пешими, судя по количеству лошадей.
Некромант с галопа перешел на редкую рысь, выказывая, что будет медлить, и первым нападать не собирается; Моргретта поступила также. Летры остановились перед валунами в линию и почтительно ждали приближения незваных гостей. Они понимали, что с двоими еще справятся, а если в повозке лучники или арбалетчики, то им уже не сдобровать.
Раздался крик. Один всадник объехал колодец и тут же встал на место, что-то проговорив остальным. Другой витязь, в шлеме с личиной и конским хвостом, вроде плюмажа, отдал копье другу, а сам двинулся навстречу Дитриху и Моргретте быстрой рысью.
― Ежели со злом едете, воротайтесь назад по добрую, по здоровую! ― сказал он на гиттском языке не поднимая личину.
― Мы с миром. Нам лишь нужно лошадей напоить и дальше ехать, ― отозвался Дитрих, вкладывая меч в ножны.
― Клянусь Сварогом, если кто вас тронет, сам Перун на того разгневается!
Для пущей убедительности он ударил себя по щиту три раза, и лишь затем безбоязненно развернул коня и поехал первым, словно провожая гостей к единственному на несколько лиг колодцу. Всадник понимал, насколько ценна вода в пустыне.
― Сколько знаю летров, ни разу они так не поступали, ― обратилась Моргретта, прижав мерина к пегой кобыле Дитриха.
― Точно, но если предлагают с миром проехать, то лучше так и поступить. Мы же не варвары какие-нибудь, да и Единый Бог призывает к терпению.
― Братик, ты заговорил как твой отец. Лучше скажи, что это был за крик?
Витязь впереди остановился и развернул коня к гиттам. Ему, как никому другому, было ведомо, как распространяется звук в полупустынной степи, а в пустыне и подавно. Подняв личину шлема, под которой скрывалось мужественное кругловатое лицо с теплыми глазами и русой бородкой, словно стекающей с верхней губы, он ответил сам:
― Накануне днем конь Громыня песчаную змею увидел, вскочил на дыбы, да и сбросил Рогволода, воеводу нашего, сына Силовида. Теперь пустынники его оконечности дергают, бьется Рогволод в судорогах, а мы ничем и помочь не можем. Вот выжидаем Доли, Недоли. Мстилюб говорит, Несреча над ним потешается.
― А лихорадка есть? ― неожиданно спросил Дитрих, мысленно переворачивая страницы эльфийской книги.
― Нет, лиходеек мы задабриваем.
― Я вылечу его.
― Братик, они же летры!
― Чтобы гитты лечили летра?!
― Я вылечу! Это промысел Божий, Он направил меня сюда.
― Братик!
Дитрих уловил гневный взгляд кузины, но лишь с суровой яростью вынул клинок и бросил его в песок. Лезвие ушло не намного, однако этого хватило, чтобы меч удержался, раскачиваясь в стороны. Солнце ослепило летра, но, когда он проморгался, заметил, знакомую письменность - семь рун - разобрал символы сразу, в то время как другим ученым мужам требовалось время, так искусно они были выбиты на клинке и обведены, практически сливаясь с летрийским орнаментом земли. Руны-буквы просияли золотом на стали.
Витязь упер светлые глаза на некроманта. Белые волосы, выглядывающие из-под капюшона наводили страшные мысли, но, наблюдая за седовласыми волхвами, поражался, насколько седые люди много знают о мироздании и человеке в частности. Это пересилило тревогу.
― Как тебя зовут, гитт?
― Дитрих Тильке, носящий фамилию Шварцфухс, лекарь и риттер святого Ордена Некромантов.
― А меня зови Ярославом, хотя ваши хронисты называют меня Йарпольтом. И знай, и ты, женщина, знай: Ярослав, сын Творимира, волею отца признает Диетрижа Некроманта достойным этого меча. А теперь, я, от имени воеводы, прошу вылечить его. Да будет на то воля Макоши.
― И Единого Бога, ― настоял Дитрих, отвлеченно подумав, что чужаки всегда запоминают первое и последнее слово. Это тяготило его больше всего - ему вновь напомнили, что от прозвища сбежать не удастся.
― Считай, как думаешь нужным, если тебе это поможет, ― ответил Ярослав и пустился вперед, чтобы предупредить сородичей.
Повозка с труппой догнала гиттов. Любопытный актер сразу принялся расспрашивать Дитриха о незнакомцах: кто они, как себя ведут в миру, на каком языке говорят, какие нравы у них и какие традиции и обычаи. Жан был смирен и полагался на недовольное мнение Моргретты. Один Пьер молча продолжал подстегивать тяжеловоза, пока тот лениво не подъехал к колодцу.
Убийца распорядилась напоить лошадей, и начать готовить небольшой обед, которым занялся Рожер. Пока толстяк доставал деревянным ведром, обитым железными обручами, из колодца воду, Моргретта и жоглар ставили походный навес от палящего солнца. Дитрих тем временем бесцеремонно перекладывал в повозке вещи, расширяя свободное пространство в центре; дыры в парусине пришлись ему по вкусу, и он наметил, где будет лежать голова Рогволода, если оправдаются худшие, хотя и более вероятные, домыслы.
Летры также готовили харчи. Трое посменно объезжали валуны, наблюдая за горизонтом, двое ни на шаг не отходили от воеводы, которого время от времени пробирали тяжелейшие судороги. Но вели себя витязи тихо и спокойно, словно будучи мертвым, воевода более полезен, чем живой.
Когда с приготовлениями было покончено, некромант подошел к всадникам, усевшимся под валунами в крохотной тени. Эти пятеро рассказывали друг другу смешные истории, но Дитрих их не понимал, как не понимал летрийского языка, хотя знакомые слова, так похожие на гиттские проскакивали раз за разом. Среди них отдыхал и Ярослав.
― Ты готов, Диетриж Некромант?
Лекарь кивнул.
― Что тебе нужно от нас? Мы не хотим быть безучастными в этом деле.
― Сначала вы должны будете подержать его, чтобы вдруг не началась судорога, пока я попытаюсь разобраться, что же с ним случилось, и если дело будет хуже, чем я ожидаю, вы на щитах перенесете его в повозку - там уже моя забота.
― Хорошо, Диетриж Некромант. Мы это сделаем. Мои друзья спрашивают, что ты хочешь взамен, ведь среди нас бытует поверье, что ваши торговцы настолько хитры, что без двойного барыша нас не покидают.
― Ничего. Поедим и двинемся дальше на юг.
― В Вюстебург? Не хочу огорчать, но он разрушен.
― Я знаю.
― Впрочем, это ваше дело, а в чужое дело неча нос пихать. Будешь начинать, или мы еще успеем перекусить?
― Успеете.
Ярослав кивнул, а Дитрих отошел на другую сторону колодца, где над огнем колдовала Моргретта, по просьбе Рожера, отмечая, что в пустыне разводить костер - дело не благодарное.
Спустя время, когда насытились летры, гитты и эль'еи - все, кроме Пьера. Дитрих взял тонкую нить, длиной с полтора локтя, которую он приготовил заранее, вымочив в мыльной воде и оставив сушиться на солнце. Один конец он привязал к зубу воеводы. Ярослав не преминул намекнуть на обычай, от чего и детей иногда называли из-за мести: око за око, зуб за зуб. Некромант слабо улыбнулся, но продолжил, обмотав другой конец нити на мизинец. Натянул и несколько раз легонько дернул, словно по струне мандолины или ситары. Наблюдали за этим представлением все, переползали и шуршали, сбивая лекаря, пока не подошел Жан.
― Глухой звук, не мелодичный, ― сказал он.
Дитрих услышал, что хотел, и избавил воеводу от унижения в собственных глазах, когда в его открытый рот любопытно заглядывала дюжина мужчин, словно никогда не видавших зубов.
― Переносите, ― распорядился лекарь.
Летры, быстрые на подъем, заранее положили тело воеводы на щиты, теперь же оставалось лишь поднять, что они махом и сделали.
В повозке, приютились четыре витязя и сам Дитрих; он вытащил из седельной сумки короб из эльфийской стали, где находились инструменты, прилагавшиеся к "Книге о строении человека внутри и снаружи, написанной эльфами из Льесальфахайма и переведенной на гиттский язык лекарем Дитерихом Шварцфухсом в год 1151-ый от Рождения Единого Бога".
Ярослав наблюдал возле, облокотившись на бортик повозки. Это он делал по двум причинам: ему самому стало интересно, на что же способен молодой лекарь с белыми волосами, и он был единственным, кто мало-мальки знал гиттский язык. Увидев чудовищные по изгибам лекарские принадлежности, даже он сглотнул. Инструменты походили скорее приспособления для пыток, которыми знаменита Санта Палаццо - вести об этом разлетались, как испуганные воробьи, в разные стороны света.
― Диетриж, а другие гитты говорят, что это мы жестоки...
Некромант пропустил настороженный упрек и продолжал творить, возомнив себя лекарем, как в Кайзербурге, когда ему выпала честь попытаться вылечить наследного принца Альбрехта Нита. Подложив под шею свернутое одеяло, Дитрих попросил не отпускать плечи воеводы и придерживать ему голову, чтобы не ворочалась в разные стороны.
― Он будет кричать, сильно, ― предупредил лекарь, снимая пациенту шлем, оказавшийся изнутри окровавленным.
Рогволод, находясь в сознании, вытерпел и не проронил ни звука, понимая, что только Макошь могла привести Долю и Сречу в виде гиттов, среди которых нашелся лекарь. Дитрих внимательно осмотрел шлем и бросил его Ярославу.
― Ого! Да, ты вовремя, Диетриж, прибыл. Я не конечно не знахарь, но тут дело явно тяжелое. Так ведь?
Дитрих кивнул.
― Делай, что должен.
Аккуратно разрезав войлочную шапку, которая должна была смягчить удар, некромант начал остригать длинные залипшие от крови локоны. Рогволод вскрикнул, но не от боли - ее он терпел. Витязь пояснил лекарю, что эти русые волосы были в молодости помазаны волхвоским маслом - так что его нельзя убить оружием, и после нескольких битв - в это поверили все.
― Если его нельзя убить оружием, то он умрет от заражения или от чего хуже.
Ярослав перевел, обменявшись с воеводой несколькими фразами, и кивнул головой: пусть лекарь работает дальше. Летру показалось, что о здоровье Рогволода он заботится больше всех, не считая гитта.
Дитрих вынул из короба бур и вставил между зубов воеводы скрученный кожаный ремень. Сверлил некромант медленно. Отточенная и закаленная на тренировках в отряде Родегера рука не дрогнула, не подвела, держалась крепко и стойко, но осторожности лекарю было не занимать. Он вытаскивал бур, смотрел, насколько глубоко тот вошел, принимался снова, пока, наконец, не высверлил в черепе отверстие диаметром не более дюйма. Отделив кость, Дитрих взялся за узкие и вытянутые щипцы, и ловкими движениями, словно вновь анатомировал трупы в потайной комнате Шварцфухсберга, вытащил кусочки треснувшей в момент удара черепной коробки. Рядом с трещиной, он просверлил второе отвертсвие, меньшего размера, и под проходящем через дырявую парусину лучом света вытащил другие мелкие частицы. Закрыв раны вымоченной в горячей воде хлопковой тряпкой, обмотал голову уже менее чистым лоскутом. Лишь теперь Дитрих позволил расслабить впившиеся в ремень зубы.
Рогволод больше не кричал. Ярослав заметил, как тот потерял сознание, когда лекарь просверлил первую дырку. Витязь забеспокоился, но мешать не стал - понимал, насколько то, что Дитрих делает, деликатно и опасно. Этот обряд запомнили все летры.
Некромант уложил голову пациента на бок и накрыл воеводу шерстяным одеялом, на всякий случай; затем попросил всех удалиться. И сам уже собирался спрыгнуть с повозки, как дорогу ему преградил широкий стан Ярослава.
― Подожди, Диетриж Некромант. Сначала я проверю, жив ли он.
Витязь склонил голову над грудью Рогволода, прислонился ухом и в гневе отпрянул:
― Его сердце же не бьется!
Дитрих спокойно приложил руки под нижнюю челюсть воеводы, и утвердил, что тот жив, просто спит.
― Я видел, как волхвы узнают, что сердце бьется, наложением рук на шею. Но ответь, откуда знаешь ты, Диетриж?!
― Ты знаешь, что Империей Гиттов правит Родегер фон Ульрихбург. Некогда я состоял в его отряде, он сделал из меня воина. Когда увидел его впервые, я был поражен, насколько ему помог Единый Бог. До сих пор его шею в этом месте ― (Дитрих указал) ― украшает шрам. А вот здесь - проходит сонная артерия, если ее тронуть оружием - человек уснет надолго. Она бьется так же как и сердце, но с ней необходимо быть осторожнее, достаточно легкого прикосновения. Попробуй.
Некромант взял руку летра и прислонил к артерии.
― Чувствуешь?
Ярослав кивнул и затем, сверкая от радости и счастья, переполняющей его душу - он не ошибся в лекаре, как меч не ошибается в выборе хозяина, - сказал:
― Ты мудр и сведущ, как волхв. Ты вытащил воеводу из Нави. Я могу сказать, что в тебе, Диетриж, я вижу Велеса, поэтому Рогволод, когда очнется, возражать не будет...
Он замешкался, выискивая на шее воеводы серебряную цепочку, на которой переливался лазурью медальон - один из девяти.
― Если ты примешь этот дар… ― не закончил Ярослав.