Версия для печати темы

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 10-08-2006, 10:12

Предлагаю эту тему в новый жанр прозы: emotion gothic story Эмоциональные Рассказы в стиле Готики.
Готика, как стиль, уже подразумевает под собой философию и некоторую мрачность, обращенную, как в свет, так и в тьму... Эмошн Готик - крик души, вопль сердца... риторический вопрос, на который есть ответ... ГОТИКА... Здесь может не буть мистики, не быть фантастики, даже вампиры ни к чему, Это рассказы из чувств...

Автор: Аксалин 13-08-2006, 2:30

Философский вопрос. На самом деле, этот прозаический кусочек мне очень понравился. Зацепил, так как мысли хоть и банальные, но вполне значимы в наше сумасшедшее время. Все мы живем на дикой скорости, не замечая, что бегаем по кругу...

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 4-09-2006, 23:47

Забывший страх

Смерть для Смерти слаще:
Забывший страх, он прочих чаще
Скрывается во смертной пасти.

Она не спешила. Покорно расступался перед нею лес, зверье скрывалось в норах, птицы замолкали, только бы не обратить на себя внимание. Там, где секунду назад был непроходимый бурелом образовалась тропинка. Она шла тихо, бесшумно, почти не соприкасаясь с землей. Следов не было, ни одного. За ней вновь лес скрывал этот путь густыми лапами, вновь вырастали кусты, осторожно запевали птицы. Она не спешила, не было случая, чтобы она опоздала. Легкий ветерок теребил ее черную мантию, ее черный плащ, больше похожий на монашеский гарнаш. В смущении потускнело солнце, завидуя белоснежной коже путницы, оно не хотело нарушать ее румянами и загаром. На девственно-красивом лице сияли большие карие глаза, отвлекая от мертвых губ, от высокого лба, от тонких бровей. Она шла тихо, почти паря над землей. Босые ноги словно не хотели замечать камушки и ветки. В безмолвии лишь она одна слышала голоса тех, кто ее узнал. Даже в мыслях они шептали только слово. Ее имя порхало в воздухе, подобно перышку: неторопливо утихая, перекатываясь из одной стороны в другую, робко, нежно.

Она остановилась. Словно по приказу, вокруг замерло все. Лишь она слышала дальний шорох. Он усиливался, переходил в треск, хлопки, быстрые удары о землю. На тропинку выбежал заяц и остолбенел, склонив голову. Следом вышел волк. Путница пошла дальше, тихо, как любящая мать, не желающая разбудить ребенка. Она не обернулась, прекрасно зная, что от зайца осталась лужица крови, зарастающая новым лесом. Деревья колыхались в такт ее движениям, плавным, словно равнинная река. Ее спокойствию завидовали все. Ее боялись и с этим восхищались и преклонялись.

- Ведьмы, тролли, привидения, говоришь… Я даже смерти не боюсь. И уж тем паче не поверю во всякие слухи о леших и колдунах. Сколько раз я был в лесу, но пока что ни одной кикиморы не видел… И пойду! Мне неведом страх!

Кто посмел так ее оскорбить? Она встрепенулась, с ней встрепенулся лес, словно по макушкам деревьев прошла судорога, а кусты пробил озноб. Легкий ветерок сменился неистовым порывом. Неосторожную птичку прибило к тополю, быстрое сердце замолкло навсегда, как и никогда больше не взметнуться хрупкие крылья. Белая Госпожа вновь остановилась, она решила посмотреть, кто этот дерзкий мужчина. От приятного для нее ожидания карие глаза наполнились не то злостью, не то счастьем. Их сияние затмевало солнце, куда не глядели они – ниспадала мрачная тень, листья сворачивались, желтели, а потом чернели, увядая на веки веков.

Она слышала его дыхание, его тяжелые шаги, лязганье металла. Он насвистывал песенку, потом запел. Его голос сильный, смелый, ни нотки фальши, чистый, звонкий. Та, которую боялись и звери, и птицы, была поражена. Ни один человек не мог так петь. Слова дразнили слух, дыхание замирало. Ресницы вздрагивали над каждой рифмой, губы наливались кровью после каждого куплета. Она представляла, как он проводит могучей рукой по талии, по бедрам или заботливо гладит по бархатистой шее, запускает пальцы в густые волосы. Оживая, лицо зарумянилось. Он был близко; она ждала, упиваясь его голосом.

Чего же бояться, о добрые люди,
Тому, кто рассудок успел потерять,
И кто безрассудно и рядит, и судит?
Итак, безрассудно скажу вам опять:
Мне сердце пленили зеленые очи,
И отняли разум, и жить нету мочи.

Песня прервалась, как только мужчина вышел на тропинку. На вид ему было около тридцати, его старила темно-рыжая бородка. Одевался он прилично, но не броско. Рукоять меча выглядывала из-за правого плеча. Коня не было, что говорило о тонком кошельке, но Белой Госпоже он понравился.

- Приветствую тебя. Странно видеть деву в лесу, о котором ходят ужасные слухи. Что же ты здесь делаешь?

- Жду тебя.

Мужчина усмехнулся и встряхнул головой, отводя наваждение. Смерть осмотрела его еще раз: морщинистый лоб, темные волосы, ниспадающие на плечи, жизнерадостные глаза, красивая шея, широкие плечи, могучая грудь. Он помялся и произнес:

- Я - Готфрид, граф фон Ассельн.

- Знаю.

Он огляделся, чувствуя неопределенность, тягостное спокойствие, мрачное безмолвие леса. Это его тревожило. Попробовав усмехнуться, сказал:

- Вы право меня озадачили. Я понимаю, мой род довольно знаменит и походы еще больше его прославили, но, черт возьми, откуда знаете вы?

Она промолчала, как промолчала и на остальные вопросы рыцаря. Словно завороженная, Смерть смотрела на этого смятенного мужчину, не знающего, что еще сказать. Мужчина уже начал рассказывать о жизни, о походах, о людях, которые, по его мнению, слишком суеверны. Она слушала, она любила слушать. Готфрид поведал о слухах, которые бродят в деревнях о лесе, соседних селениях, чуме, конце света.
Белая Господа подняла глаза к небу, разглядывая облака. Мужчина сбился, и Смерть посмотрела на него, словно оскорбленная девица.

- Ты говорил, что не боишься Смерти.

- Верно, как и то, что в этом лесу не водятся привидения и лешие.

- Ты говорил, что тебе неведом страх.

- Верно, - осторожно сказал рыцарь.

- Ты пел о зеленоглазой избраннице, о том, что не хочешь жить.

- Это всего лишь песня. Любовная песня. Ее все поют.

- Знаю.

- Ты случаем не ведьма?

- Нет. Расскажи о своей жизни.

- А почему бы и нет…

Готфрид переживал все снова и снова, картины из его прошлого представали, мелькали перед глазами. Образы отца, матери, сестер. Он играл, шутил, радовался. Повзрослев, обучался фехтованию, ведению хозяйства. Затем была любовь. Белая Госпожа попросила подробней рассказать о жене. Смерть слушала, слушал лес, слушал воздух, жил рыцарь. Она, та любящая женщина, ждет его в Ассельне, ждут его дети, которых он не видел шесть лет. Готфрид вспоминал безоблачное небо, ветви орешника, сочные яблоки. Первая ночь. Яркие звезды, месяц, лунный свет проникающий сквозь широкие листья. Вспоминал, как ласкал будущую жену, как говорил ей любовные слова, как видел в ее веселых, по-детски наивных глазах теплоту, заботу, счастье, радость.

Вновь пережил расставание, когда сюзерен позвал его в Иерусалим, долгие минуты тревоги, смятения, безмолвия, грусть и печаль в глазах любимой. Вспомнил тоску по дому, веселье и пьянство по дороге; кровь, бои, неверных. Снова заболели ребра, как после ранения. Привиделось, что он вновь лежит в пыльной повозке, что он вновь поет дурацкую песню, веселя всех, кто вез его в лечебницу. Вспомнил лица госпитальеров, заботливых, словно мать, крестоносцев.

Пережил последующие битвы, неистовые глаза сарацин. Его снова обуяли ярость и страсть. Появилась тоска, желание увидеть жену, сына и две светловолосые дочки…

- Оставь меч здесь, он тебе не нужен, - сказала Смерть, когда Готфрид закончил рассказ о жизни.

- Рыцарь не бросает свой меч.

- Даю слово, тебе уже ничто не угрожает.

Мужчина повиновался и спустил на землю тюк с припасами и меч. Граф почувствовал непередаваемую легкость, словно ничто уже его не держало, не было тревог, не было сомнений, не было томления, желаний, страсти. Истинное блаженство.

- Ты говорил, что страх тебе неведом, - повторила Смерть.

- Верно.

- Ты и теперь меня не боишься?

- С чего вдруг?

- Ты же умер.

- А ты шутница, дева кареглазая. Вот моя рука, я ее чувствую, я могу ей двигать, по ней течет кровь, значит, живу.

- Кровь? А как же твое тело возле меча?

Мужчина обернулся туда, где он оставил поклажу: там лежал он сам. Рыцарь подошел и осмотрел мертвеца. Впервые Готфрид испугался. Упав на колени, он едва не проблевался, но лишь сухо прокашлялся. Омраченный, рыцарь поднялся и взглянул в бездонные глаза Смерти.

- Что со мной стало?

- Ты умер.

- Нет, в смысле от чего?

- Это тебя не должно интересовать.

- А мне интересно!

- Чума, зверь, стрела, яд. Какая тебе разница, когда ты мертв! Или ты боишься?!

- Нет! Я не боюсь тебя! Я презираю тебя!

Смерть мило улыбнулась, а затем расхохоталась со всей страстью, на какую она была способна. Ее страшный смех подхватил ветер и взбушевался. Он гнул деревья, безжалостно срывал листья, сбивал птиц, поднимал пыль. Доброе солнце поспешило укрыться темными грозовыми тучами. В небе засверкали молнии. Рыцарь не мог разобрать, то ли это Смерть смеялась, словно гром, то ли раскаты заглушали ее хохот. Белая Госпожа веселилась, редко ей удается так сладко насладиться чьей-то гибелью. Многих бесстрашных воинов она уводила с собой, но не все так услаждают Смерть. Она любила, когда ее презирают, радовалась, когда ее хулят и с яростью ненавидят. Смерть давно не видела такого человека. Он ей нравился, но час его истек.

Над лесом вновь повисло солнышко, и приутих грозный ветер. Белая Госпожа спокойным и присущим ей холодным голосом проговорила:

- Возьми меня за руку. Пойдем со мной.

- Никуда я с тобой не пойду!

- Боишся?

- Нет! – прорычал Готфрид и схватил ее за руку.

Она - нежная, словно бархат, гладкая и… теплая. Сколько рыцарь не старался, ему так и не удалось вспомнить еще хоть одну женщину, у которой были такие же прекрасные руки, длинные пальчики, аккуратно ухоженные ноготки.

- А куда мы пойдем? – спросил рыцарь.

- В Ассельн, к твоей жене. Ты шел туда один, теперь мы пойдем вместе.

- Она тоже умрет?

- И вы будете вместе. Разве это не рай?

- Скажи, от чего умрет она?

Смерть подумала, закатив глаза. Она стояла неподвижно, лишь слабый ветерок распушал темные волосы, ласкал ее щеки, гладил по губам. Готфрид почувствовал, как и сам возбуждается. На миг ему вновь предстала его фрау. Она сидела у окошка в родовом замке, расчесывала на рассвете длинные светлые локоны костяным гребешком. На ее лице не замечалось ни морщины, словно время не подвластно было над ее телом. Из зеленых глаз по капельке стекали слезы, медленно, одна за одной. Падали они на упругую грудь, скатывались ниже…

Белая Госпожа распахнула каие глаза, большие черные ресницы вспорнули сотнями пернатых голубей, таких же пушистых, сотней мрачных воронов, таких же черных. Она прочла:

Того, кто тело холил вяще,
Оденет Смерть во прах смердящий:
Чем плоть нежней, тем злей напасти.

---------------------------------------------------------



Изгнанник

Манускрипт первый.

Создал Бог землю, и созидал ее пять дней, и созидал Он ее не один. Был у Него помощник, такой же Великий, и звали его Сатана. Господь имел плоть, Сатана же был бесплотен и не мог создать ничего из плоти.
Создал Бог человека по образу своему, по образу Божьему из праха и земли, и назвал его Адам. Создал Господь женщину и назвал ее Лилит, Лилит – Мать Рода нашего.
Сказал Господь человекам: «Плодитесь и размножайтесь, и обладайте землею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле».
Шло время, Адам и Лилит жили вместе. И настал день, когда жена ушла от мужа, назвав его глупцом, назвав его слепцом, ибо сама прозрела, открылись ей тайны мироздания. Адам же не познал откровения.
Узнал Господь об этом и разгневался на жену Адама, и прогнал ее из Эдема, Сада Божьего, ибо не хотел, чтобы Лилит – Мать Рода нашего – сняла чары с раба Божьего.
И пошла Лилит в землю Нод, что на восток от Эдема. Когда она вышла из врат, захлопнулись они, и проявились священные руны, которые не позволяют вернуться в Сад Божий.
И создал тогда Господь женщину из ребра Адама, ибо так можно было сохранить слепоту душевную. И назвал Бог женщину по имени чар Жизни своих – Евой.
Прошло время, и понял Господь, что сковано сознание жены Адама, которая зовется Евою, Чарами Господними. И сказал Он человекам: «Плодитесь и размножайтесь, и обладайте землею, и владычествуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всяким животным, пресмыкающимся по земле». И молвил Бог, дабы не срывали они плоды с Древа познания Добра и Зла, что было яблоневых сортов. Нужна была Господу покорность рабов Его, их страх, ибо помнил первую жену Адама – Лилит – Мать Рода нашего.
И настал день, ясный и знойный, и шли Адам и Ева мимо Древа, нагие, но радостные в сердцах. Обратился Господь в Змия, ибо хотел свершить задуманное. И сказал Змий Еве: «Подлинно ли сказал Бог: не ешьте ни от какого дерева в Раю?»
Сказала Ева Змию: «Плоды с деревьев мы можем есть, только плоды с этого Древа мы не можем есть, ведь сказал Бог: не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы не умереть».
И ответил Змий жене Адама: «Нет, вы не умрете. Я вкусил плоды и остался жив. Я прозрел, и говорю вам, рабы Божие, что вы нагие; Но знает Бог, что в день, когда вы вкусите их, откроются глаза ваши, и будете, как боги, знающие Добро и Зло».
И взяла Ева плодов с Древа, и ела; дала мужу – и он ел. Обратился Змий обратно в Бога, и прогневался на людей, ибо они были не послушны ему, ибо ели плоды с запретного дерева.
Сделал Господь знамение, дабы проснулась совесть у рабов Божьих. И почувствовали Адам и Ева вину свою, начали искупать ее перед Богом, ибо хотели угодить ему. Таков бы замысел Божий.
И сказал Бог человекам: «Это был грех, есть плоды с Древа познания Добра и Зла». В искуплении греха Адам забыл о первой жене своей - Лилит – Матери Рода нашего, - ибо не видел ее, и была она далеко, на восток от Эдема, в земле Нод.
Познал Адам жену свою – Еву, – и родила она сына. Было имя ему Каин. И познал Адам жену свою, родила она сына. И было имя ему Авель.
Шло время, росли сыны Адама: Каин, старший сын, был пахарем, растил хлеба; Авель, младший сын, был пастухом, пас скот.
Прошли годы, но не было жен для Каина и Авеля. И сказал Господь сыновьям Адама: «Я дам вам жен, но вы должны принести дары мне». Так сыны и сделали.
Настал день принести дары, и развели братья костры. Положил Авель в огонь ягненка, которого сам вырастил. И принял Бог жертву, ибо знал: есть в нем жизнь, есть в нем кровь для жены Авеля.
И положил Каин в костер рожь золотистую, но не принял Господь дар его, и сказал Он Каину: «Нет в даре твоем жизни, нет крови для жены твоей». Огорчился старший сын, и посмотрел на брата – Авель был весел и доволен. И подумал Каин над словами Божьими. Развел он новый костер и принес в жертву брата своего – Авеля.
Разгневался Господь, ибо младший сын Адама был Его любимцем. И сказал Бог Каину: «Ты согрешил! И грех твой пуще греха отца твоего, матери твоей. Проклят ты будешь! Не будет у тебя жены!»
И вскричал Каин Богу: «Ты не принял мой первый дар: рожь золотистую, ибо сказал, что нет в ней жизни, нет в ней крови для жены моей! И принес я дар второй, брата своего, ибо любил его! И была в нем и жизнь, и кровь для жены моей. Но ты не принял этот дар! Авель был твоим любимцем, а я нет! Он был пастух, я же пахарь».
Прогневался Бог, ибо не стерпел дерзости Каина, и сказал ему: «Нет тебе места в Саду Моем, ибо ты дерзнул упрекнуть меня. Ты будешь изгнанником, скитальцем по земле. За грех отныне ты проклят, и не умрешь никогда, а кто убьет тебя, отмстится ему всемеро!»
И пошел Каин от лица Господня; и поселился в земле Нод, на восток от Эдема, ибо снял Бог печать с ворот, и поставил стражу: двух Архангелов небесных. И было имя им Люцифер, чье имя значит Светоносец; и было имя им Михаил, чье имя значит Бравый.

Манускрипт второй.

И создал Бог землю, но создавал ее не один. Был у Него помощник, такой же Великий, и звали его Сатана. Господь имел плоть, Сатана же был бесплотен и не мог создать ничего из плоти, но создал землю Нод.
Сатана был одинок, ибо не мог создать человека по образу и подобию своему, ибо есть лик Его другой: энергия - его плоть. И есть Он земля, вода, огонь и воздух, и есть Он дух.
Сатана создал душу и поместил в человека, дабы забирать ее к себе. Господь прознал об этом, и началась Великая Война за души человеческие, ибо каждому нужна была армия.
И последней будет битва, имя которой - Армагеддон, Апокалипсис и Судный День. В конце или Бог, или Сатана получит Полную власть над Землей, над всеми людьми и зверьми, над всеми животными, над всеми душами.
И знал Сатана, если победит, не умрет Бог, ибо поместит врага в темницу. Но умрет Сатана, если Господь победит, ибо Он слеп, как рабы его, ибо не ведают, что творят они.
Сатана поклялся, что Бог не будет править, ибо своей войной уничтожит Землю, которую создавал вместе с Ним, ибо правила его, заповеди, ведут к разрушению Земли, ведут к уничтожению Рода человеческого, Рода нашего.

Манускрипт третий.

И пошел Каин от лица Господня; и поселился в земле Нод, на восток от Эдема. И встретил Каин Лилит, первую жену Адама - Мать рода нашего.
Обрадовался Каин, ибо нашел жену себе, и обрадовалась Лилит, ибо нашла мужа себе. И познал Каин жену свою; она зачала, и родила Еноха.
И построил Каин город; и назвал город по имени сына своего: Енох. Жил Каин долго, и жила Лилит долго, и рос их сын - Енох. Но пришло время, и вырос сын Каина, но не было жены ему.
И пришел Сатана, ибо Он был тут правитель, ибо Он был создателем земли этой, земли Нод. И сказал Он человекам, тем, кто жил на земле Его: «Вижу я, что нет жены тебе, Енох. Но будет жена, ибо ты достоин того же, что и отец твой. Изучил я вас, люди, и могу теперь создать человека и я. Енох, ежели хочешь жену себе, добудь мне жизнь, кровь и душу. Принесешь мне дар - получишь жену».
И убил Енох Лилит, Мать Рода нашего, жену Каина, первую жену Адама. И принес Енох мать свою в дар. Но не разгневался Сатана, ибо знал, что сделает Енох, если убить Каина, значит, себя убить семь раз.
И принял Сатана дар Еноха, и сказал ему: «Я доволен, ибо ты нашел все, что я просил. Будет тебе жена. Но впредь запомни и скажи сынам своим и дочерям своим, что я вам не помощник, ибо вы творцы своей судьбы. Старайтесь жить так, дабы ни в чем не нуждались».
И сказал Он им еще, как правильно вершить мессу черную, и Каин, и Енох внушали речам Его. И сделал Сатана знамение, дабы поняли люди, что Он тоже силен, как и Бог - явилась жена на землю, жена Еноха.
И познал Енох жену свою, и родила она сыновей и дочерей, но старшим был Ирад. И познал Ирад сестру свою, и родила она Мехиаеля,
И познал Мехиаэль жену свою, она ему кузиной была, и родила она Мафусала, и сыновей и дочерей, всего их было тринадцать. И расселились, внуки и правнуки Каина по земле Нод.
Был стар Каин, ибо был четвертым человеком на Земле, ибо был сыном Адама, но не старел Каин, ибо был бессмертным, ибо был проклят Богом. Он даровал ему вечную жизнь на Земле, жизнь в бессмертии и муках. Муки его были в крови, ничем не питался Каин, кроме крови животных, внуков и правнуков своих, ибо таково было проклятие Господне.
Жил Каин один в своем доме, никого к себе не впускал, когда был день. И выходил лишь, когда наступали сумерки.
И прознал Каин, что на праправнуках его, всего их было тринадцать, проклятие лежит. И понял Каин, что свершил еще один грех, ибо создал подобных себе.
Разгневался Каин на себя и ушел из города, который сам построил и назвал в честь сына своего – Енох. Но умер он уже, и жена его умерла. Каин продолжал жить, ибо был проклят бессмертием, ибо никто не мог убить его.
И пошел Каин в Эдем, в Сад Божий, в землю, которую создал отец его - Адам, в землю, которую создал брат его - Сиф.

Манускрипт четвертый.

И подошел Каин к вратам Эдема, и отворил их, и поддались они. Увидел Каин стражу у ворот, двух архангелов, с белыми крыльями, и было имя им – Люцифер, чье имя значит Светоносец; и было имя им - Михаил, чье имя значит Бравый.
И спросил Светоносец у Каина: «Куда идешь ты, путник? Что ты делал земле Нод, проклятой земле, куда был изгнан Каин?»
И ответил Каин Архангелам: «Путь мой в земли отцовы, в земли брата моего. И путь держу из царства моего, из города моего, что сам построил, и назвал который в честь сына моего».
И сказал Михаил Каину: «Проходи, путник. Мир дому твоему». И вошел Каин в Эдем, и шел по нему, но окликнул его Светоносец: «Как имя твое, путник, и как твой город звать?»
И ответил Каин Светоносцу: «Имя мне Каин, сын Адама, а город я назвал Енох».
Подлетел Светоносец и убил Каина, убил за то, что осмелился он вернуться в Эдем, в Сад Божий, ибо не помнил Светоносец, что проклят Каин. Думал, Бог милосерден, и не станет наказывать человека, раба Божьего, проклятием бессмертия, ибо не знал Светоносец, что стоит печать на Каине: убившему Каина отмстится всемеро, - ибо не ведал Светоносец, что творит.
Разверзлись небеса, грянул гром, и засверкали молнии; кусты, деревья полыхали. Собрал ветер прах деревьев, и обрушил его на стража, что охранял врата Эдема, чье имя было Люцифер.
Окрасились крылья Архангела в черный цвет, и осыпались перья с крыльев, осталась только кожа, черная и обгоревшая кожа. Выросли рога на голове, и превратились руки и ноги его в лапы звериные.
И почернели доспехи его, потускнели очи его, и волосы окрасились в чернь. Вспыхнул вдруг меч красным пламенем, и вспыхнули очи его алым сиянием. Обрел Светоносец глас другой, и обрел мышление иное.
Увидел Господь Бог это, и сказал Он Люциферу: «Что ты наделал?! Разве ты не знал, кто такой Каин? Разве ты не знал, что пропускать через врата, можно только с моего разрешения? Разве ты не знал, что на Каине печать моя? Разве ты не знал, что изгнан он из Эдема?»
И возразил Люцифер Богу: «Ты такой милосердный с людьми, так почему ты наложил печать свою на одного из них? Разве так может поступать властелин Земли этой? Что же будет в конце, когда убьем мы Сатану? Не рухнет ли то, что Вы создали вместе?»
Ответил Бог Светоносцу: «Слабый должен подчиниться, сильный должен ослабеть, богатый должен стать бедным. Чтобы веру людям вернуть, надо взять у них самое дорогое, чтобы они остались ни с чем, и тогда люди придут ко мне, придут за помощью! Поэтому слабый должен стать еще слабее, сильный должен стать слабым, богатый должен стать бедным, смертный должен стать бессмертным, ибо вечность на Земле - это самое жестокое наказание.
Преклонись и ты, ибо не ведаешь, что творишь. Преклонись, и получишь обратно прежний вид и престол наместника северной части Неба».
И вознес свой голос Люцифер: «Я преклоняюсь пред тобой».
Но поселилось сомнение в чреве Светоносца, хоть и вернулся прежний лик лучезарный: белые латы, белые крылья, отросли перья, волосы окрасились в золотой, рога исчезли, руки и ноги его стали обычными. Вернулся Светоносец в армию Бога, но стал другим, изгнанником. Сомнения зародились в его сердце.
И не видел Светоносец выхода из армии Бога, ибо не знал, к чему ведет их Властелин.

Манускрипт пятый.

И провидел Сатана о смерти Каина - Отца Рода нашего, - Каина, который был изгнан Богом, Каина - мужа Лилит, первой жены Адама - Матери Рода нашего.
Обратился Сатана к людям: «Речам моим внемлите! Знайте и потомкам поведайте! Умер ваш Отец, чье имя было Каин, кто был проклят Богом. Убит ваш Отец, чье имя было Каин, кто был изгнан из Эдема, Сада Божьего. Убит ваш Отец мечом, чей носитель зовется Люцифером, что значит - Светоносец.
Бог не наказал его, ибо Он любит смерть, смерть безнаказанную, ибо Он жесток по сути своей. Люцифер убил Каина, и был прощен, прощен за все грехи свои.
Так, что теперь всех рабов Божьих Архангелы могут убивать безнаказанно? Не быть этому! А если и быть, то тот Архангел или Ангел, кто убьет человека, будет Мне союзник, и перейдет на Мою сторону! Будет он в Моей армии, и имя ей Легион.
А всякий, кто из вас убьет себе подобного, наказан будет смертью! Да будет так!»
И вняли люди словам Его, и запомнили они слова Его, ибо верили Ему, ибо был Он властителем земли этой, земли Нод.
Стал Ирад царем земли этой, земли, куда ушла Лилит, куда был изгнан Каин, где будет править Люцифер.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 14-09-2006, 16:15

Узник жизни

Утро выдалось тяжелым. Воздух, пропитанный ночной прохладой, нависал над площадью. Белый пар вырывался из разогретых тел стражников, словно белый холодный огонь объял их плечи и головы. Одни охраняли покой спящего города, другие старались не греметь, устанавливая плаху. Брусчатка покрывалась испариной. Тучи клубились, извивались подобно массивным змеям. Вслед за капитаном, на площади стали появляться первые горожане, вынужденные жаворонки. Они оглядывали серые скучные дома из тесаного камня с деревянными балками и подпорками, называемые фахверками. Туман расхаживал по улицам, мало помалу рассеиваясь и представая призраком рассветного города.

Из белесой пелены выходили люди, мрачные, скучные смуглые, словно покойники, вставшие из могил. Они шли как медведи, пошатываясь от усталости; не каждому удалось выспаться за ночь. Голод угнетал почище власть имущих бюргеров и хозяев. От недостатка чистой воды загнивала и впадала кожа, покрывалась черными пятнами, наростами и волдырями в потаенных местах. Многие простолюдины не смогли подняться со своих соломенных лежбищ, другие бредили и покрывались потом – первые признаки горячки и чумы, начавшей победное шествие по землям Европы. Жуткая вонь из выгребных ям заполняла носы, добавляя ко всему прочему едкий трупный смрад: рассадник разносчиков болезней – серых длиннохвостых крыс. Собаки прятались в будки и под фундаменты домов, не решаясь подать голос в час восхода утра, когда смерть собирает очередную жатву. Вороны – неотъемлемые хозяева здешней падали – расправили крылья и носились над черепичными крышами мимо дымоходов, труб и флюгеров; некоторые с особой плотоядностью следили за приготовлениями к чьей-то казни.

- Шевелись, деревенщина! – скомандовал капитан стражникам, когда увидел, что очаги уличного света постепенно угасают, и в прозрачном, словно сирийская ткань, тумане замаячили фонарщики, бережно задувающие масляные лампы.

В сотне ярдов вниз по узкому извилистому проулку, где с трудом могли разъехаться три всадника, под добротным в три этажа зданием с неширокой, но уносящейся ввысь, башней, в холодном подвале выжидал человек. Он смотрел в маленькое решетчатое арочное окошко, выходящее под ноги прохожим. Всего в нескольких дюймах пролегала сточная канавка и все отходы, дождевая и рассветная влага стекала в узницу. По мокрому, морозному замшелому полу бегали грызуны, которые норовили впиться в грязные ссаженные до крови ноги. Человек обернулся на еле различимую в темноте кучку соломы, на деревянную миску, опрокинутую крысой, или же это был он, когда отмахивался от ночных острозубых хищников.

Узник вздохнул тяжело. Острая боль пронзила грудь; от несносного обращения с ним, открывались старые боевые раны, к ним добавились новые синяки и сломанные ребра, мешавшие глубоко наполнить легкие. От этого он дышал мелко, резко, быстро.

Некогда землевладелец, этот человек смотрел на шаркающие по улице ноги и вспоминал прежнюю жизнь в веселье, танцах, охоте и боях. А кто он теперь? Простой узник в разодранной одежде с онемевшими от холода ногами, разбитыми в пытках пальцами на правой руке. Он владел слугами и замком, была у него и жена, и дети, и скотина и четыре деревни, с которых собирал налоги и оброки. Никогда ни словом, ни жестом, ландграф не оскорбил крестьянина; и понял, что делал истинно правильно. Сам оказавшись в их незавидном положении, когда всякий норовит унизить больше, он почувствовал, что те раздачи хлеба у ворот замка для бедных, нищих, юродивых и неимущих были неоспоримой щедростью господина, той благодатью, на которую они надеялись, фанатично предаваясь Господу.

Как судьба играет с человеком! Вчера ты был богач, имел ленные деревни; сегодня ты бедняк, заточенный в узницу. А что завтра? Смерть? Люди погибают сотнями ежедневно: одни своей смертью или убегают в Бездну сами, другие от клинка, третьи от голодного бича, четвертые от болезней и чумы, пятых терзают звери, шестых сжигают мирские судьи, седьмых приговаривают инквизиторы, иных забирают себе море, горы, болота и леса. Смерть – истинная царица Мира. Она - неотъемлемая спутница жизни и супруга Господа: Царя всех царей Земли. Бог – это Жизнь, но без противоположностей Вселенной не может быть, и Смерть выступает в роли Ночи для дневного Света; Женой для Мужа; Лунным диском для спасительного Солнца.

- Я приму ее, если того требуют от меня Небеса, - прохрипел узник и отвернулся от окошка. – Приму. Господи, твоя воля держит мою жизнь. Если суждено мне сегодня сгинуть, пусть так и будет. Человек не в силах выжить дольше, чем ему отмерено Тобой. И зачем жить, если я не смог сделать мир лучше. Я принимаю Твою кару. Я убивал невинных, я верил лживым речам проповедников, твердящих, что убийство неверного – это путь в Царство Небесное. Я понял: это путь в Геенну, в самые подлые низы нашего бренного человеческого существования. Кто я был таков, чтобы судить: кто неверен, а кто верен? Я был самолюбив и прожигал свои годы в праздности и гордыни. Вот к чему ведет этот путь. Я привел своих детей к бедности и рабству мелкому барону, который и титул получил случайно, и родился незаконным. Кто я такой? Человек – вот единственно правильный ответ. Я не крестьянин, я не бедняк, не узник, не ландграф. Я - человек, не зверь и не Бог, не черт и не всякая рыба. Я - человек. Я - Адам, который познал свою наготу. Я вкусил от Смерти плод раздора и крови, основанной на лицемерии. Вот моя кара за грех, совершенный в жизни. Я - Адам, я - человек. Я не требую прощения для себя, я принимаю свой удел с чистым знанием своей бренности и последующей тленности моего тела. Я уверен в прозрении своей души.

Тяжелая деревянная, обитая покрытым испариной железом, дверь с жутким, пронзительным скрипом отворилась. В тусклом, играющем свете чадящего факела, который, казалось, издевался над узником, показался недовольно бубнящий стражник. Он закрыл свет широкой спиной. Лицо человек разобрать не смог, но отлично почувствовал, как запах кислой браги теребит и режет его нос. Стражник сжимал в левой руке шестопер, а в правой – звенела связка ключей. Позади него открывался проход на лестницу. Две ночи назад по ней спускали безвольное тело бывшего ландграфа. Наверное, здесь я сломал ребра, - подумал узник.

- Выходи, скотина, да пошевеливайся! Господа зрители ждать не любят! – прикрикнул ключник, прокашлявшись. – Не заставляй бить тебя, а то прибью ненароком. Кому ж тогда отрубят голову на потеху горожанам. А?

Узник под строгим и пристальным присмотром стражников вышел на улицу. Сколько же он не видел этой простой красоты. Будучи ландграфом, человек кричал, распугивал горожан, спеша на лошади к бургомистру. Его черный плащ развивался, он гордо смотрел лишь вперед. Теперь узник смиренно поднял подбородок, чтобы вопреки гнетущей его боли глубоко вдохнуть последний раз чистый рассветный воздух, не затуманенный гомоном голосов, запахом выпечки и пахучих специй. Он вдыхал простую вонь нечищеных улиц, смрад от грязи и гнили. Это запах – настоящий, это запах, который никому не следовало перебивать. Только этот запах был истинным ароматом жизни во всей ее печальной и мрачной красе.

Туман растворился и унесся в Небеса или забился по углам и подвалам. Проулок открылся, краски стали ярче, а с тем и ощущение жизни начало превращаться в нечто аморфное и эфирное. Она скрывалась за наступавшим днем и спешащих по своим делам рабов этой жизни. Тем, кому давалась отсрочка в это утро, стремились собраться в гомонящую толпу на площади, постоянно перешептывающуюся, нетерпеливо ждущую казнь. Узник закрыл глаза и представил, что же будет после него. Впереди оказалась пустота.

Открыв свои прозревшие серо-голубые глаза, он обернулся к стражникам. Те стояли, не понимая, что же так развеселило человека. Он перетаптывался босыми ногами в разодранных серых с грязью одеждах, дрожал от холода, но радовался. «Ведите», - сказал узник чистым голосом, таким простым, но влиятельным, словно голос невзрачной птички – соловья – распевающего гордые, мелодичные трели о свободе, вечной жизни и радости малому.

Человек был истинно счастлив, впервые в жизни. Это он понял только сейчас, оказавшись на краю смерти в самой глубокой долине, скатившись кубарем с горы. Узник смотрел из этого рая на те уступы, острые камни и ловушки, которые расставляют другие люди, стремящиеся забраться выше, попробовать достать до облаков, небес и Бога. Жизнь слепцов – это игра в «Короля Горы», поэтому философы лишь смотрят в Небо, но не пытаются достать его кусок. С осознанием этого прикованный к бортам узник качался в телеге, стоя на коленях. Люди оборачивались на громыхание тисовых колес по брусчатке, видели блаженное лицо человека, отступали к холодным стенам своих каменных жилищ, где им свойственно прятаться от надвигающейся грозы, как прячутся по норам полевки от острых глаз филина. Человека уже ничто не занимало. Кто-то крикнул, что узник сошел с ума. Ветер подхватил это изречение, передал воронам, а уже они донесли до ватаги, сгрудившейся возле плахи. Человек безумен.

Качка вызывала новые боли, колеса подскакивали, измучивая узника. Ни звука он не произнес, лишь любовался рассветным небом: этими толстыми тучами, темнеющими к дождю. Они – лишь мимолетное видение. Горы – единственные свидетели всех человеческих жизней, но, как и все в этом мире, скалы и утесы стачиваются быстрыми и скоротечными, словно время, потоками воды. Ничто не вечно, кроме знания, что вечность есть ничто. Кажется, ветер дует постоянно, но и он затихает в штиль, за ним и волны засыпают, и лодку не прибьет к берегу.

Толпа радостно выкрикнула, когда на площадь вкатили телегу. На помосте зашевелились. Палач, отступил, освобождая место страже. Волнуясь о безмятежности узника, краснощекий от вина священник теребил четки и подбирал слова; заготовленная заранее речь катилась в выгребную яму. Шевелился и герольд, быстро повторяя титулы узника. Рядом с ним находились два знатных господина в дорогих одеждах. Один из них был высок, жилист, но свою худобу заменял необычайной гибкостью: длинные руки извивались, словно змеи, казалось, они могут выгнуться в другую сторону. Другой наголову был ниже, крепок и широкоплеч, упитан и румян. Дышал он ровно, а черный плащ скрывал руку с приказом герцога казнить человека.

Поднимаясь по скрипучим сырым от росы ступеням, узник ласково всматривался в лица пришедших поглазеть на казнь ландграфа. В одних он видел жалость, в других - жестокость и гневную злость, ненависть к богачам, в третьих – усмешку и радость за еще одного осужденного угнетателя крестьян. Четвертые отворачивали головы, чтобы не сталкиваться взглядом с человеком. Пятые были равнодушны к происходящему, они-то и заставили узника взять последнее слово перед смертью.

- Я обращаюсь к тем, кто сух и слеп своей жизнью. Вы думаете, что эта кара мне дана по заслугам. И это правда. Но послушайте: некогда я был богат, владел землей и замком. Кто бывал в моих землях, все получали кров и пищу. Так должен поступать каждый, кто считает себя человеком. Но кого вы видите сейчас? Узника, который беден и равен безвольному рабу? По вашим кивкам, я знаю ответ. Нет! Я по-прежнему богат! Или даже богаче, чем был до этого. Раньше, мне было мало и денег, и чужих жизней. Теперь, когда имею лишь собственную жизнь, я понял, что ничего в нашем мире ценнее нет. И эту жизнь я отдаю тем, кто решился судить других по своим законам. Я внимал речам проповедников о войне с неверными. Я убивал, лишал жизней тех, кто был со мною не согласен. Так посмотрите, к чему привели наши крестовые походы! Вот он, я – рыцарь, ландграф, стою перед вами в отрепье. Но я счастлив за то, что мне все-таки позволили взять это слово. И теперь я сам сложу голову на плаху с чистой душой и совестью, ибо ныне я знаю, что в своей жизни я совершил столько греховного, что земля более не желает меня носить. И на краю своей смерти я осознал и переосмыслил все деяния. Послушайте и впредь знайте: если моя жизнь не сделала мир лучше, то, когда перед гибелью я знаю это, моя смерть станет тем спасительным делом, ради которого и стоило жить.

- Довольно! – крикнул жилистый барон.

- Постой, пусть выскажется полностью, - сказал второй. – Некогда мы воевали с ним бок о бок, и я знаю, как тяжело выговориться перед вечной темнотой; это единственный момент жизни, когда слова просто не лезут в глотку.

Он махнул рукой.

- Благодарю тебя, мой славный брат-по-оружию. Теперь, когда я услышал твой голос, сказать мне осталось всего одну фразу: все-таки я сделал мир лучше.

Человек встал на колени и приложил шею к колодке так, что его серо-голубые глаза, полные любви и счастья, бессмысленно смотрели на толпу, не останавливаясь на ком-либо; узник охватывал их всех, разом. Палач вышел к плахе и замахнулся топором.

- Стой, дурак! – крикнул барон, и вытащил из-под плаща длинный меч. – Если маркиз пожелал, чтобы он выговорился до конца, то пусть же ландграф умрет, как настоящий дворянин: от меча.

Я свободен. Я сделал мир лучше, - подумал узник и навсегда закрыл глаза с добродушной улыбкой на лице.

Автор: Аксалин 18-09-2006, 4:04

Весьма трогательный рассказ "Узник жизни" - особенно умилила концовка:

Очень верное наблюдение. Но все же, в целом рассказ, ИМХО, слишком пафосен. Но есть и несомненный плюс - автор явно знаком с той исторической эпохой, о которой пишет. =)


Разумеется, в этом есть смысл, но это слишком неконкретно (не ясно, чем именно он сделал мир лучше; если своей смертью, зачем так вычурно рассуждать об этом). Живые люди так не разговаривают, хотя можно допустить... что у ландграфа от близости смерти в голове немного перемкнуло. ИМХО

Автор: Горация 18-09-2006, 9:09

Узник жизни...
Да, несомненно, в этом что-то есть... И пафос, я считаю, вполне уместен здесь. Единственное, что немного не понятно (на мой взгляд) - это причины, побудившие бывшего рыцаря так радикально переменить свои взгляды. Не договорено как-то...

Отличная фраза...

Но все же, по стилю у меня есть несколько придирок:



Вопрос: где и куда впадала кожа? На мой взгляд, не удачное описание, ведь тело - не полый предмет, кожа натянута на мышцы и кости...



Может, не в "узницу", а все же, в "узилище"?... Потому как узница - это заключенная женщина...



Обычно говорят "два всадника"... Если три, это уже не так узко...



Что-то не так... "Заменял" здесь совершенно не подходит. Может, "компенсировал"?

Кажется все...

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 19-09-2006, 0:24

Благодарю и учту...
просто зарисовка... знаю много непонятного и темного, но все же законченный эпизод...

Диалог
― Сон в руку не идет?
― А тебя за каким чертом принесло?!
― Именно, что за чертом.
― Так схвати его за рога и тащи к себе! Что мне душу жмешь?
― Мой черт прыток, не уснул. Да, и веревки нет. Такую скотину, когда она не в духе, голыми руками не одолеешь.
― Так говори, что хотел и выматывайся к чертям собачьим!
― Даже волк с овцой нежней себя ведет.
― За нежностью к камеристке иди. Любит слушать во весь рот.
― А может лучше к твоей прелестной дочке? Ах, нет! Так с чертом поступать я не могу. Она же девственна и мила лицом, как наипрекраснейший ягненок.
― Стража!
― Не стоит ягненку горло резать самолично.
― Свободны… Чего тебе нужно?
― Воск растопи в ушах! За чертом я пришел. Иного мне не надо.
― Так бери меня к дьявольской матери!
― Ты все-таки не понял.
― Не юли, лукавый. Скажи прямо.
― Догадайся. Личного ничего, но этой кладке и тому гобелену я не доверяю.
― Там никого!
― Ягненок, когда же явишь ты свой голос?
― Папочка!..
― Любовь… О, сколько смертей она несет? Чума лишь зубная боль на фоне этой гибели. Ягненок, иди ко мне.
― Папочка, кто он такой?
― Стража!
― Нет разума в тебе, король. Но в чертенке есть. Теперь она моя!
― Папочка-а!!!
― Стойте!.. Ты не взял дочку, даже с места не сошел. Так какого черта тебе нужно? Кого?
― Почувствовал, откуда ветер дует? Скажу: ту, которая тебя срамит при всех.
― Таких не знаю я и знать не хочу! Никто из моей семьи или слуг меня не посрамил. Ты ошибся!
― Разве?
― Если и найдешь, кого ищешь, черт с тобой, бери ее!
― Построить замок ты не сможешь за ночь… Как говоришь зовут младшенькую дочку?
― Лжец!
― Ягненок, ты свидетель. Твой отец сам отдал мне твою сестру, что нынче прервала прием… Тень в ночи искать не стоит. Стража подтвердит. Прощаний я не жду.
― Я посрамлен своею дочкой…

Автор: amyki 24-09-2006, 15:11

Не все еще прочитала, но в скором времени исправлю эту ошибку...Хочу высказать мнение сейчас, ибо прочитала рассказ "Забывший страх", и не могу оставить его без внимания. Могу сказать, что несмотря на то, что рассказ весьма печален, он несет в себе нотку загадочности и страшного очарования смерти (как бы ужасно это не звучало), написано по-моему мнению великолепно...Образ смерти передан с такой силой воображения, с такой конкретикой (очень грубое слово), что невольно начинаешь задумываться, а не встречался ли с ней автор...Ну и пару подмеченных мной нюансов...очень не хотелось этим обидеть автора, заранее прошу извинение за чрезмерную может быть придирчивость… Просто кое-что слегка зацепило взгляд, при чтении... Да, и чуть не забыла, небольшая зарисовка, названная Там живут души, как нельзя кстати написана перед рассказом Забывший страх...Очень хорошо сочетаются, когда читаешь по порядку, создается впечатление будто этот рассказ написан, как предисловие к следующему...Ну а теперь перейдем, собственно, к моим заметкам...

В самом начале в первом абзаце написано две почти одинаковых фразы…Одну из них я бы все таки убрала…

и в этом же абзаце...

и еще...один маленький нюанс…

скорее грамотнее так: Появилась тоска, желание увидеть жену, сына и двух светловолосых дочек…

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 4-10-2006, 1:09

Кошмар.

Тьма, таящая в себе призраки потаенных страхов и восхваляющая кошмары, где убийство спящего входит в обыденность. Это не миф. Это реальность. Реальность, где смерть не есть что-то аморфное и забытое. Она видна всюду. В листве, которая желтеет на деревьях и гниет на проеденной червями земле. В воде, когда та покрывается зеленой пупырчатой мутью и становится к зиме до околения холодной. В небе, когда тускнеет теплое летнее солнце, прикрываясь грустной толщеей невзрачных облаков. Смерть во всем и везде. Она в животных, размазанных по широкой трассе от нерадивых водителей. Она в людях, жмущихся по подворотням и темным закуткам в поисках ночлега. Она в стонах раненых и коликах смердящих желудков.
Спи спокойно. Пусть тебе снится убийца с ножом вспарывающим твое бренное тело. Пусть будет лить из фонтанов кровь, хлестать, как она вырывается из разорванной артерии, пучками с каждым ударом слабого сердца. Пусть голову твою пожрут черные черви, ползущие к твоей подушке, а сонмы мелких паучков когортами пробегают от лодыжки до лба, в который вбит длинный строительный гвоздь. Пусть в эту ночь тебе сниться, как серые крысы с жадными глазами впиваются в твои пальцы рук и ног своими острыми, словно скальпель, резцами. Пусть в эту прекрасную ночь ты окажешься в тускло освещенной комнате, без окон и дверей, где находится только операционный стол с нависшей над ним бормашиной, издающей нервное скрипящее жужжание, как в кабинете стоматолога. Пусть тебе сниться зверски оскалившийся клоун с клещами, который желает вырвать тебе здоровые зубы и оставить челюсти, засыпанные землей, догнивать. Пусть в твои расширенные от темноты зрачки по капельке будет стекать соляная кислота, разъедая глазницу и впиваясь острой болью в мертвеющий мозг.
Приятных кошмаров в объятиях смерти, мой дорогой друг!
Покойной тебе ночи!

Автор: Sable 16-10-2006, 17:46

Тоги - Злобная Рыбка, я пришла - готовьтесь меня посылать! ;-) (разбираю последний рассказ, который называется "Кошмар")

Отрадно отметить, что орфографических и пунктуационных ошибок нет, но есть стилистические (смысловые?). (Лично мне так кажется)
А вообще, прекрасно и цинично.

А еще, "по всюду" пишется слитно. ;-)

- может и обидно, но на деревьях она не гниет. - неудачное предложение, совсем.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 13-12-2006, 13:31

Кладбище душ

Пепельная ночь осела на прекрасный в своей печали замшелый памятник ангелу. Его образ возвышается над утопающим в тишине и спокойствии кладбище тел. Он окутывается громоздкими лепными крыльями; его взгляд потуплен и печален, руки сложены в молитве. Присевший на сложенный из тесаного камня склеп ангел восхитителен среди однотипных кладбищенских плит, виднеющихся светлыми пятнами среди угрюмых и глубоких в безжизненности деревьев, тщетно пытающихся тонкими ветками укрыть ноябрьский погост, наполняющий окрестности благоговейным страхом перед неизвестностью.

На небольших покрытых мхом ступеньках сидела девушка. Склонив голову слегка набок, в лазурном свете луны, пронизывающим витающий под Небесами перистый мрак, девушка походила на черный образ ангела: не того, который невольно смотрит на нее с гранитной крыши склепа. Но того, что миловиден в своей улыбке; того, кто оберегает жизнь, превращая жизнь свою в мучительные пытки смерти, тщась живьем познать, мрак безграничной неизвестности и лучезарный ореол смерти, дарующей – как ни странно это воплощается в мире – алчность жизни.

Девушка хотела уединения. Она долго и тревожно металась из одной компании в другую, шла по магистрали, возвращалась темными дворами. Близость людей лишь будоражило ее внутреннее тихое и покойное равновесие, люди бесили ее: они сластолюбивые и чревоугодные в своих желаниях, они похотливые, не способные отказаться от бренной жизни, ради самой всеблагой жизни. Девушка пришла на кладбище – оно ей показалось единственным очагом безмятежной жизни через спокойствие и размеренность. На кладбище нет суеты, нет раздоров, нет границы между добром и злом. Кладбище тел, как выяснила девушка, особенно в такую пепельную ноябрьскую ночь ее единственный дом, ее наисветлейший мир, резко контрастирующий с дерзким из-за слепоты и малодушия городом. Девушка получила то, что желала – спокойности и безмятежно длящегося времени на раздумья своей бренной жизни.

Энергия, невидимая, но слишком мощная, чтобы впитать ее с одного раза, исходящая от замшелого ангела, успокаивала и согревала просто одетую девушку, словно он ожил и теплыми перистыми крыльями укрыл ее, как укрывает парень пиджаком вторую половинку, обнял за хрупкие плечики, чуть сдавил. От этого бойкое, жгучее сердце начало стучать и требовать большего. Девушка возбуждалась, ее кровь разогрелась и готова была закипеть от возрастающего потока энергии…

В окружающей склеп тьме, раздавался скоротечный глухой стук сердца, вливаясь в протяжный треск размеренно качающихся на теплом южном ветерке каштанов, кленов и ясеней. Город спал, и девушку это радовало. Никому нет дела до того, что кто-то может в эту обычную ночь открыть тайну мироздания – познать жизнь и смерть, познать истинный Свет и истинную Тьму, снять маски с Добра и обличить всякое Зло. Это интриговало девушку.

Она прилегла на широкой верхней ступеньке, замкнув на колыхающейся груди тонкие белые пальчики. Ее взор устремлялся в томный взгляд серых, но казавшихся живыми, очей ангела. В этот момент, он был единственным свидетелем всех таинств, единственным ее учителем, единственным судьей и палачом, перед которым следует раболепствовать и восхищаться, корить и понукать, льстить и отплачивать мщением, пресмыкаться и кричать, боготворить и боятся праведного его гнева.

Девушка посмотрела на луну и поняла все, что хотела: перед ее туманным взглядом быстро промчалась вся ее недолгая жизнь, веселье и горечь, печаль и хвастовство, обиды и лицемерие, притворство и жестокость, кажущиеся мелочными желания и поступки. Вдруг она увидела себя, лежащей на ступеньке склепа, одна абсолютно счастливая и радостная внутри, спокойная и безжизненная, равнодушная к окружающему миру, этому погрязшему в сребро- и властолюбии кладбищу душ. И спящий город оказался равнодушен к ней и к полученным ею знаниям. Девушка в страхе отпрянула, но тело ее осталось лежать неподвижно. Ее уносило ввысь, бросало в стороны, падала вниз, но лежала неподвижно. Она подлетела и встала на колени рядом со своим телом. Оно дышало, глаза открывались и закрывались, как обычно моргают люди. Она жива, пронеслось над пространством душ и кладбища тел, а затем еще две мысли перед тем, как наступила долгожданная правда: кладбище душ, материальный город никогда не узнает жизнь во всей ее духовной красоте, ибо Бог оставил вечной только память, а не познания.

От ветхости гранитный пьедестал, услужливо поддерживающий ангела, в эту пепельную ноябрьскую ночь треснул…

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 19-12-2006, 4:15

Melena Chole

15 декабря. Шел дождь, мелкий, противный, пронизывающий сонмами метких капель, направляемыми природным канониром – ветром. Он казался приветливым от сладковатой нежности, напоминающей об апреле: в такие моменты окутывает радостная тоска по теплоте, но осознание близких холодов привносит долю черной желчи в бурлящую кровь, словно в одном человеке раздваиваются меланхолик и кровный сангвиник. Качающиеся голые, потемневшие к ноябрю деревья навевали хандру по веселой жизни и летней безмятежности, когда разгульность, приторность и фарт от ласкающего солнца преобладала над скучной, серой поздней осенью. Над грязно-рыжими кирпичными зданиями завода собирались в стаи вороны, гаркающие, горластые, ненасытные в говорливости. Они кружили, садились на крыши, на ветви тополей и берез. Неусидчивые птицы постоянно перелетали с места на место; мощные порывы ветра взметали пернатых особ в воздух, всячески швыряя их по сторонам, не щадя ни старых, ни желторотых… ни людей. Впрочем, последних такая погода волновала мало; даже угрюмые толщи, заволакивающие небосвод давили на них с тем легким томлением, что горожане беспечно продолжали заниматься своими бренными делами, словно ноябрьская слякоть и грязь в декабре их вполне устраивала; люди буднично работали и обыденно отдыхали, готовились к предновогодним хлопотам и уходили на покой, чтобы снять с себя груз нерешительности и тягости подступающих проблем.

У служебного входа магазина произошла неприятная авария, были слышны крики и ругань тощей белокурой жены потерпевшего ДТП, сам он, засунув волосатые руки в карманы черного спортивного костюма, с досадой покачивая головой, осматривал разбитую левую фару и вмятую радиаторную решетку недавно купленного «вагончика». Вокруг уже сгрудились старшие продавцы и контролеры внутренней службы безопасности, несколько человек из администрации универсама: все ждали милицию. Молодой человек в кашемировом пальто покрепче перевязал пояс и неспешным шагом прокладывал путь между лужами большими ботинками с титановыми вставками на носах. Это был вышеупомянутый меланхолик с пасмурным видом и мрачными красноватыми глазами: ночь он провел в раздумьях, не выспался, - лицо его слегка истощилось от нагрянувшей на его черную голову высказываний о нем и его отношении к жизни от любимой девушки. Он сунул руки в карманы и брел вверх по улице Ботвина, засматриваясь на птиц и голые ветви. Несколько человек задели его плечом, кто-то обругал, но, взглянув в безразличные, равнодушные, потерянные глаза, отставал и, махнув рукой, шел своей дорогой. Что и было нужно в этот момент Андрею.

Аура беспристрастия, которая охватывала юношу, укрывала от невзгод и несущественных и пустых переживаний, наполняла и прохожих, будь даже они одеты ярко, словно осколки упавшей с небес и разлетевшейся на мириады крохотных частичек радуги. Люди шли мимо, не заглядываясь на Андрея, думали о своем: о новых знакомых, с которыми им накануне довелось пить кофе с утра; о счетах за коммунальные услуги, тревожащие бедных и ворчливых пенсионеров; где снять квартиру в центре города со всеми удобствами и недорого; понравится ли новый наряд парню и как отреагируют подруги; как некто дошел домой из «Фиесты» - где драка каждодневное дело, - из «Гамбринуса» - где больше любительниц выдирать волосы и царапать за чужой счет наращенными ногтями противниц; какие мобильные телефоны, что есть в наличии в «Евросети», лучше и вмещают в себя больше разномастных функций, которые большинству не нужны и лишь отвлекают от работы…

Заиграла мелодия, скучная, унылая, полифоническая. Карман черных джинсов завибрировал, разнося по телу приятную дрожь, разливаясь волнами силы и крови, так ласкающей бедро. Подавление номера… Андрей успел вставить многозначительное «да…», как нервный женский голос закричал:

― Где тебя носит?! Уже двенадцать! Забыл что ли?! Мы же на рынок собирались! Андрей, ты меня слышишь?! Ты вообще понимаешь, о чем я говорю?! Только не прикидывайся, будто все кончено, и тебе все равно! Я знаю прекрасно, что ты за человек, так что, будь любезен, придти домой!.. Недолугий… - эхом отдалось в мобильнике перед тем, как высветилась приятная для юноши надпись: «Соединение завершено».

Андрей тихо улыбнулся, его улыбка предстала перед сверстницей полной болью и пассивной насмешкой, грустной и напряженной, словно юношу улыбнуться заставили. Сам он лишь защищался, потому что люди улыбаются в двух случаях: когда им радостно и когда им уже не до смеха. Сверстница была приятна и в меру взбалмошна внешне. Это проявлялось в мелочах: будь то солнышко на блекло-зеленой куртке, или чуть подвитые русые локоны, расторопно выглядывающие из-под желтой вязаной шапки, или большой шарф, концы которого она сжимала в маленьких ручках, спрятанных в радужных перчаточках. Она ответила взаимной улыбкой, искренней, весенней, теплой и светлой. Сверстница прошла боком, игриво сверкая ярко-зелеными линзами.

Ухмылка Андрея слетела и унеслась с порывом ветра в бледные, безотрадные дали; и на ее месте выразилось отражение теплоты, сочувствия и сострадания. Юноша был поражен обворожительным оружием невинности и мирного счастья через умиление в самое сердце, – он нашел другую половину своей жизни, так остро контрастирующую с его черствым бездушием. Сверстница полнилась энергией, ребячьей шалости и наивности, пузырящаяся в венах кровь не только румянила ее гладенькие щечки, но и будоражила скромное тело, поднимая настроение не только самой сангвиничке, но и даже туманным от удрученного дурмана проблем меланхоликам.

― Другое дело, - ласково произнесла она, обернувшись. – А то ходишь, словно смерть: бледный и страшный.

Андрей промолчал. Немногословный, он всегда долго обдумывал ответ, но в этот момент встречи черноты и румяности ему сама природа существа воспротивилась ответу. Меланхолик был счастлив, и этого малого ему хватило. Девушке и подавно, она любила дарить улыбки и вынимать людей из удрученного состояния, когда наплевать не только на прочих людей, но и на себя. Чуть позже сверстница обернулась вновь, и вновь на их лицах воссияла добродушная, взаимная улыбка. Девушка подарила отраду; от этого ее возвышенное настроение растеклось по сознанию мягкой легкостью, какое можно достичь, сняв с собственной души пудовый камень вины и проблем, когда переживания уходят на второй план, выставляя наружу пресветлую радость жизни сангвиников.

Блаженство.

Вдруг с двух сторон Андрея задели два парня. Выглядели они старше, но глаза выдавили в них маленьких бессовестных детишек. Остриженные, разгильдяи походили на гневных и агрессивных римлян, а в довесок, шапка смещенная на темечко, преображала их в горластых указчиков пальцами – фарисеев. Темные спортивные одежды раздувались на ветру, словно черные шелковые флаги китайской династии из тех же Темных Веков. От них, как показалось Андрею, повеяло февральским холодом, теми крещенскими морозами, которые прокалывают раскаленными иглами тело, заставляя его отдавать последние частички тепла и добродушия, недаром Снежная Королева в сказке Ганса Христиана Андерсона представала утрированной до максимума меланхоличкой. Эти же парни скорее были вздорными сангвиниками, не могущими успокоить бурлящую кровь, обуздать кипящее самолюбие и сладострастие размять кулаки в спровоцированной драке.

― Ты чё на девушку наезжаешь? А? – один из них выгнулся, занося локти назад, а его шипящий грубый голос наводил Андрея на мысль, что парень хотел смахивать на змею, одного, как понял меланхолик, не знал обидчик: змея всегда обороняется. – Я не понял, ты чё молчишь? В хлебало захотел, волосатая мразь?

― Бей патлатых! – поддержал второй своего друга и незамедлительно врезал Андрею хуком справа.

Меланхолик только согнулся, чтобы выплюнуть проступившую в ротовой полости кровь, как острая коленка врезалась ему в переносицу, заставляя темноту перед глазами озариться яркой вспышкой боли и сотрясения. Андрей потерял опору. Парни добивали меланхолика ногами, осыпая его черную с кровью голову браными словами, от которых даже сапожник и базарная баба покраснеют от стыдливости за поколение будущего.

Девушка обернулась на крик, и побелела. Того, кому она подарила свою всепрощающую улыбку, нещадно избивали. Это наполнило ее гневом, кровь вновь прилила к ее лицу от злости. Как можно ни за что напасть на человека?

― Вы что делаете?! – возопила она, подбегая. – Не бейте его!

Парень с разворота саданул ей по лицу.

― Смойся отсюда, девка! Это наши разборки!

― Да, что вы за люди такие?!

― Я тебе не понятно объяснил?! В этом городе могут жить только нормальные пацаны, а эти волосатые уроды должны подохнуть, как собаки!

Она налетела на парня и попыталась его ударить, но он опередил и заушил ей. Девушка осела на тротуар в растерянности.

― Ладно, с него хватит, - скомандовал задира, останавливая друга. – Обыщи его.

― Один стольник и мобила доисторическая.

― На пузырь хватить.. Пойдем в «Фиесту».

Парни сунули руки в карманы и обычным прогулочным шагом, размахивая плечами, двинулись в сторону универсама, оставляя за собой смех, крайне напоминающий собачий лай или гоготанье гусей. Девушка подползла к Андрею и обняла, отдавая все свое тепло, чтобы согреть и вернуть ему сознание. Ее руки перепачкались в крови, такой же багровой, какая течет в ее жилах. Она кричала, просила помочь им, но прохожие лишь переходили на другую сторону дороги, сторонились и стремились проворнее миновать это злосчастное место. Девушка плакала, ее крупные слезы выкатывались из чуточку подведенных глаз, смывая тушь, которая рисовала на щеках мертвецки бледного лица черные готические струйки. С этими слезинками уходила ее кровность, и на ей на смену спешила черная желчь обиды на задир, на это общество, на эту жизнь…

Шел дождь, мелкий, противный. Галдели вороны, потешались над измученной парой. Ветер трепал волосы, испарял влагу, вызывая прохладу, от которой бегают когортами мураши; сбивал капли с голых ветвей, запрещая им поплакать и поскорбеть над людьми. В этом городе никто не захотел помочь Андрею и его новой знакомой; в этом кладбище душ, погибших от гнета самолюбия и разнузданности, где вопрос может быть один: «Так от чего руки ваши красные от крови?»

 small_1703720.jpg ( 3.93кб ) Кол-во скачиваний: 564

Автор: Аурелика де Тунрида 19-12-2006, 4:41

"Буднично" - "по-обычному" - что-то нужно убрать. Режет слух. Скорее "по-обычнонму" хотя бы тем же "и не менее буднично отдыхали".

2 раза колени. И "ротовая полость"...некрасиво!

От чужой стыдливости не краснеют. Может:
"... услышав которые даже сапожник и базарная баба <эпитет> покраснеют".

Кхм, "румяные щеки мертвецки бледного лица"? Покойники не краснеют))) Может "лихорадочный румянец на болезненно побледневшем лице"?
Ну вот. Покритиковала. Хвалить тебя все равно нельзя. Ни в коем случае!

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 19-12-2006, 11:03

Я настаиваю на своем варианте, ИБО люди в больинстве своем работают по будням, а в связи, как ты уже поняла, "с этим городом", отдыхают люди также по-обычному, единственное могу заменить на "обыденно".
2)учтем, но еще подумаю... "опустился на колени" - выкину... так и быть...
3)
покраснеют от стыдливости за поколение будущего

Да именно так. Сдесь упореблено сравнение "мертвецки" только к лицу, но не к щекам, так что многокровных людей такое вполне может быть - сам видел...

Автор: Аурелика де Тунрида 19-12-2006, 17:07

Замени. Просто текст получится ровнее.

Другое дело. Хорошая фраза.
А в целом симпатично)

Автор: Аксалин 23-12-2006, 3:22

Сильный рассказ. Актуальный. И тоскливый до жути.

Мощный образ. Респект.

Немножко критики...


Какой пафос... А мертвые души - это к Гоголю отсылка? =)
Нехорошо. Зачем так девушку обзывать? Из предудыщего понятно, что таков ее характер. Но в сцене экшена это не звучит, ИМХО.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 29-12-2006, 2:20

Продолжение рассказа...
(привожу заново "последний" абзац, ибо он несколько изменен, точнее урезан)

Шел дождь, мелкий, противный. Галдели вороны, потешались над измученной парой. Ветер трепал волосы, испарял влагу, вызывая прохладу, от которой бегают когортами мураши; сбивал капли с голых ветвей, запрещая им поплакать и поскорбеть над людьми. В этом городе никто не захотел помочь Андрею и его новой знакомой; в этом кладбище душ, погибших от гнета самолюбия и разнузданности.

Катя запустила руку под корпус юноши и попыталась его поднять. Андрей застонал. Перед его закрытыми глазами, в темноте, словно в детском калейдоскопе, кружились пестрые фигурки, за исключением того, что представлялись они бесформенными, будто в первородном органическом вареве рождались амебы, бесцельно выпячивающие отростки. Ветер хлестал по лицу холодными каплями, смывал проступающую из ссадин кровь: мелким тромбоцитам не начать было строительные работы, - это вызывало покалывание и жжение. Истерическое рыдание девушки давило на уши с силой Иерихонских труб. Казалось, что от криков помощи ему становилось хуже, дурнота поднималась из желудка, сдавленного сломанным ребром. Катя напряглась, собирая в хрупких ручках отчаяние и сочувствие к побитому парню. Тушь стекала крупными каплями по всему лицу, заполняла небольшие ямки у носа, в уголках губ, стекала по подбородку, затем падала на асфальт, смешиваясь с кровью, разбавленной дождевой водой.

Андрей застонал громче. Он хотел сказать, потребовать… попросить оставить его в покое, не трогать его, не прикасаться к нему… бросить его, но теплота, которая с жадным стремлением девушки к добродетели, окутывала измученное, трескавшееся по черепным швам сознание, отводило всякую речь от прикушенного во время удара языка и залитой кровью гортани. Девушка в третий раз попыталась поднять Андрея, но истерзанное ногами тело юноши лишь изогнулось в корчах; он принимал позу младенца, - сгруппировался, поджав колени к голове. Со стороны он представал грязно-черным шевелящимся мешком, съеживающимся, словно паук над пламенем; впрочем, собственная внешность Андрея в этот момент интересовала меньше всего. Ему необходимо было сочувствие, даже если он сам противился этому. Катя успокаивала его, как могла; а могла она говорить и гладить перчаточками, которые немилосердно расчесывали крохотную щетину, подобно тому, как чешут кота против шерсти. Андрея пробирал озноб от этого, но осознание того, что кто-то рядом с ним, никчемным и униженным, все же прибавляло хоть сколько-то самообладания, чтобы отказаться от мысли о суициде. Мнилось, что среди слякоти и пасмурного небосвода пробивался яркий луч надежды, свет в конце туннеля жизни, возвращающий цель и желание быть рядом с тем, кто о тебе радеет и хлопочет, не щадя своего положения, и отплачивать ему взаимностью.


ЗЫ "Аурелика, ты чудо... мудрое... но чудо..."

Автор: Аурелика де Тунрида 29-12-2006, 2:33

Хорошо, даже очень.
Но:

Промозглый - эпитет, скорее подходящий к описанию погоды (вечер, утро........), но не к вещи. Перчатки промозглыми не бывают, как, к примеру, и "обветренными".

Тем - тому. Тому лучше убрать. Хотя бы "ему".

Елейно. Лучше оставить "перчаточки" и заменить "шерстку" на "шерсть".
А в целом, этот вариант действительно сильнее.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 31-12-2006, 10:25

Тот рассказ - вполне может существовать без нижеследующего кусочка... но теперь он есть:


Мокрые покрышки шин разрезали лужи, поднимали в воздух большие капли грязной воды, такими же каплями из перебитой аорты хлещет кровь: фонтаном с мелкими задержками в такт сердцебиению. Автомобили сновали мимо, ревели моторами и шипели резиной по влажному асфальту. Некоторые люди останавливались лишь на секунду; им вполне хватало ее, чтобы разглядеть убожество, творящееся на противоположной стороне проезжей части. Из витрин магазинчика бытовой техники выглядывали консультанты и покупатели; они покачивали головой, сетуя на несправедливость жизни, но, словно завороженные, и пальцем не потянулись к телефону, чтобы вызвать медиков. Андрею становилось тягостнее выносить тщетные Катины попытки поднять юношу; ребро надавливало на желудок, заставляя его в свою очередь нажимать на легкое, от чего молодой человек начинал задыхаться, жадно ловя сырой воздух. Ветер лишь усиливался, нагоняя самые крупные капли – блекло-зеленая курточка потемнела, нашитое солнышко стало тусклым, как в рассветном тумане; чуть завитые локоны, выглядывающие из-под шапочки, намочились и походили скорее на темные сосульки; Андрей тяжелел: его одежда пропиталась влагой настолько, что кашемировое пальто теперь весило вдвое, а то и втрое больше.

Вдали послышалась сирена дикая, резкая и местами протяжная, но в этот момент приятная до глубины души и долгожданная. Катя подняла глаза и уставилась зелеными линзами на светофор. Горел красный, жгучий, не колеблющийся, яркий и страстный, словно кровь. Этот цвет резал ей глаза, осточертел, вызывал бешенство, а с ним прилив сил, когда не чувствуешь, но знаешь, что твое тело наполнилось ни с чем не сравнимой мускулатурой; сердце работает на грани собственных возможностей, а легкие неутомимо разносят по организму такой ценный в этом состоянии кислород. Катя дышала часто, приоткрыв ротик, но от светофора оторваться не могла; он притягивал, словно тот красивый топик в магазине, и цена на него ниже, чем обычно, но денег в кошельке оставалось только на маршрутное такси до дома. Сирена становилась громче и теперь отдавала уши пронзительной мелодией, до того противной, что, несомненно, всякий бы расступился перед белой «Газелью» с красными полосками. После резкого свиста тормозов, заглушающего работающий двигатель, задние двери «вагончика» отворились и спрыгнули три человека в белых халатах, поверх которых была наброшена темно-синяя дутая куртка с белыми буквами на спине: «Скорая медпомощь». Немногословные они следом вытащили носилки и внесли на них Андрея в «Газель»; помогли забраться и расстроенной до истерики Кате. На ухабистой, с неровным асфальтом, дороге Андрей стонал, но до онемения стиснув зубы, крепился. Девушка ласково поглаживала его черную мокрую голову. Медик, плотный с четкими чертами лица, подобно вырезанным из слоновой кости, заполнял бумаги, но вдруг поднял пугающий карий взгляд под выгнутыми темными бровями к девушке:

― Что произошло? – спросил он официально, прямо и четко, без сожаления и сочувствия ни к ней, ни к юноше.

Катя ушла в себя, погрузилась в темную бездну секундных рассуждений; впервые кровная девушка не нашла, что ответить. Это новое для нее чувство поразило ее до глубины души, всегда многоречивая она тягостно перенесла это открытие. Мысли путались не то от страха потерять Андрея, не то от охватившей ее черной желчи. Шоком на ее мокрые русые волосы упала депрессия, Катя замкнулась и воспротивилась многословию. Она осознала, если расскажет, что случилось – ее примут за сумасшедшую, если нет… Эй даже страшно было об этом думать. Девушка отчетливо себе представила, как неприятный и слащавый медик спросит, как зовут юношу – она не знала, не спрашивала; где он живет – она не знала, ей было не до этого. Размытые дождем и слезами глаза расширились в испуге от смутности перед речью. Катя приглушенно взирала на медика, слегка шевеля губами; ручки нервно крутили отсыревшие перчаточки. Девушка испугалась; она чувствовала, как слышит в заложенных ветром ушах собственное сердце, которое стучит с невероятной скоростью, – также бьется сердце маленьких животных и птичек: быстро, непрерывно, – словно внутри человека есть дерево, и по нему долбит дятел, в поисках личинок и червей, разъедающих самосознание.

― Глеб, у нее припухлость чуть ниже левого уха, - вставил второй медик, отвлекшись, наконец, от юноши. – Кажется, разрыв капилляров – синяк будет.

― Отсюда не видно, спасибо. Значит, у нее шоковое состояние и подозрение на сотрясение мозга. Да, этим можно объяснить ее молчаливость, - заключил он, начиная заполнять новый документ, отвернув несколько листов на планшете.

Написав несколько строк, Глеб вновь взглянул на девушку – та тряслась, и от обуявшего озноба стучали ее беленькие зубки. Медик резко повернулся к напарнику:

― Укройте ее чем-нибудь. У нас что? Теплых одеял под сиденьями мало?

Катя расплылась в улыбке, но на лице, к ее удивлению, это не отразилось; быть может, слегка потеплели глаза, прикрытые ярко-зелеными линзами; может быть, судорожные ручки замедлили перебирание перчаточек; может быть, под одеялом, которое укрывало ее плечи и большую часть корпуса, засветилось высохшее солнышко. Впрочем, никто этого не заметил, а самой девушке стало приятно от малой заботы. Где-то там, где стучался дятел, закончилась черная желчь, порождающая пропитание для птицы-молотка; ее лицо начинало мало-помалу приобретать прежний нежно-розовый оттенок, кровь, подобно жизни, шипела, кипела и пузырилась от счастья и непреодолимого желания засиять добродушной улыбкой, раздать весеннее настроение и ласковое апрельское солнце.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 3-01-2007, 17:26

Катя расплылась в улыбке, но на лице, к ее удивлению, это не отразилось; быть может, слегка потеплели глаза, прикрытые ярко-зелеными линзами; может быть, судорожные ручки замедлили перебирание перчаточек; может быть, под одеялом, которое укрывало ее плечи и большую часть корпуса, засветилось высохшее солнышко. Впрочем, никто этого не заметил, а самой девушке стало приятно от малой заботы. Где-то там, где стучался дятел, закончилась черная желчь, порождающая пропитание для птицы-молотка; ее лицо начинало мало-помалу приобретать прежний нежно-розовый оттенок; кровь, подобно жизни, шипела, кипела и пузырилась от счастья и непреодолимого желания засиять беззлобной улыбкой, раздать весеннее настроение и утешение, ласковое, апрельское, добросердечное.

― Он выживет? – вдруг спросила она, жалостно всматриваясь в правильное и спокойное лицо медика.

Ее душа всецело теперь зависела от его ответа. Диагноз, даже приблизительный, должен был облагородить сострадание и унижение, на которое Катя пошла ради незнакомого ей молодого человека: длинноволосого, бледного, в черном пальто, меланхолика, походившего на смерть во плоти. Мысли путались, терялись, приходили и пропадали, растворяясь в мозговом штурме, прятались за новыми, возвращались и тут же затмевались другими. Вымазанные в крови ручки сжали перчатки, а сама девушка чуть приоткрыв ротик ожидала вердикта, словно медик представал перед ней Вершителем Судеб, а она - маленькая и наивная, - как нашкодивший котенок, сердобольно смотрела на врача. Глеб поднял карий взгляд, при этом брови остались на месте, и лицо, почудилось Кате, стало гневным и тревожным; в такие моменты человек обычно злится на себя, на собственную нерешительность и слабоумие, ведь если медик скажет правду – разобьет сердце девушке и поставит под самоубийство ее жизнь; солжет – останется виноватым после, и, как обычно это бывает, на его чернокудрую голову посыплются обвинения в некомпетентности и невежественности. Глеб выдохнул; он положил планшет на колени и прикрыл его ладонями.

Его голос был мягок, но по-своему тверд – каждое слово весило в сто крат больше всякого утешения:

― Тише, все хорошо, - сказал медик, обождав пару секунд. - Он выживет, особенно при твоей вере в него, надежде на его силы и любви к нему. Он дышит, и это сейчас главное, радуйся за него.

― Я помолюсь, - зарумянилась Катя.

Слова теплые, спокойные, воодушевляющие, возродили в девичьем сердечке страстный огонь и многокровие, на какое способны только сангвиники – люди, живущие в безудержном порыве чувств и эмоций, доходящих порой до крайности, переступив которую они теряют ровно столько, сколько приобретают нового, невиданного, непознанного. Катя искренне улыбнулась, улыбка растопила лед страха и согрела уверенность в правдивости слов Глеба, заставляя самих медиков поверить в сказанное ими. Они расслабились, и приятно засияли их глаза в умилении. Девушку это обрадовало, однако посмотрела на безмятежно лежащего Андрея. Ему что-то вкололи, и теперь он походил на большого младенца, слегка прерывисто дышащего от простуды. Катя метнула грустный взгляд на Глеба и, получив на немой вопрос кивок, заключила в хрупких ручках тонкие пальцы юноши, стараясь отдать ему веру, надежду, любовь.

Медики вскочили резко, опередив последствия: Андрей отхаркнул кровью, извившись в муках.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 3-01-2007, 18:41

* * *

16 декабря. С севера потянуло легким морозом, так славно покалывающим уши и теребящим чуть вздернутый носик. Диагноз не подтвердился, но голову поворачивать все одно было больно, словно некто нарочно давил на гематому, тщетно скрываемую большими серьгами. После ночи проведенной в районной больнице среди запаха хлора и озона, Катя вернулась домой в раздумьях о юноше. Она так и не узнала его имени. Его тут же увезли по светлому коридору, и больше девушка его не видела. Утром к нему не пустили; кто она такая: родственник или жена? Опустив голову в нерешительности и покорности судьбе, когда от безысходности настает пасмурное настроение подстать вчерашней погоде, Катя побрела пустынной улицей до плотины через аорту города – реку Ловать.

Всматриваясь в тусклые окна частных домиков и серых кирпичных пятиэтажек, она вспоминала. В «Газели» юноше стало скверно, доктора всерьез обеспокоились его здоровьем. Отхаркнув кровью, которая брызнула им в лицо, он приподнялся и отключился, упав на «каталку»; его сердце на осциллограмме выписывало резкие перепады: вверх и вниз, вверх и вниз, - а затем, перестало стучать вовсе, оглушив Катю противным, высоким тональным звуком. Девушка испугалась и закрыла глаза ладошками; Глеб громко командовал, медики отчетливо отчитывались и сообщали ему показания приборов и последствия их работы, тогда он снова отдавал приказ. Звук прекратился, меланхоличное сердце Андрея забилось вновь, слабо, сбивчиво, словно речь заики. Катя открыла глаза: Глеб покрылся испариной, он дышал тяжело. Вдыхал носом, заставляя диафрагму выгнуться снизу; выдыхал ртом, при этом наоборот, казалось, что он вдыхает полной грудью. Испуг вновь посетил девушку, такая перемена в медике взволновала ее, будто она теряет родственника или, еще хуже, любимую мать – единственный неизменный оберег с детства…

― Девочка моя, я волновалась.

Мама встретила ее на пороге. Из больницы позвонили, но сама она представить не могла, что же стало с единственной дочерью. Должно было произойти сверхъестественное, чтобы воспитанная в физической и духовной культурах дочь попала к докторам. Она всегда заботилась о Кате и пресекала даже малые попытки вирусов завладеть дочерью. Хлопоты оказались напрасными, жизнь все-таки нашла трещину в граните здоровья. Катя смотрела в бледное лицо матери: оно было заплаканным, а под глазами зияли красноватые круги от недосыпа и голода.

― Ты осветлилась, мама? – спросила девушка и улыбнулась.

― Доченька! – со слезливой радостью воскликнула женщина, простирая руки к главной ценности в ее жизни.

Объятия крепчали, мать прижала дочь к груди, гладила ее по русым волосам без скрываемой радости, терлась щекой, отстранялась, чтобы взглянуть в зеленые линзы, и вновь заключала в объятия. Катя всегда знала, что мама ее любит превыше всего на свете, но только сейчас, в момент встречи, девушка осознала, насколько глубоки чувства человека к собственному ребенку: ни одно похотливое желание, влечение к мужчине не способно перекрыть ту нежность и любовь к дочери или сыну. Только ты ответственна за это существо: ты его родила, ты его защита и опора, ты его погибель. Как же, наверное, страдает мама того юноши? - пронеслось в девичьей голове.

― Прости, мамочка. Я в больницу.

Автор: Аурелика де Тунрида 3-01-2007, 18:50

Тоги - Злобная Рыбка
Можешь собой гордиться - изъянов нет, ни одного. Не исключено, что мой пост удалят, однако я не могу не выразить уважения - с каждым новым отрезком текст становится все лучше и лучше с точки зрения восприятия и насыщенности, красочности языка. Даже не верится, что предыдущие рассказы написаны тобой. Еще бы избавится от уменьшительно-ласкательных суффиксоф, и в теме можно не отписываться вообще. Молодец.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 3-01-2007, 23:37

От ныне и присно, и во веки веков это последнее произведение посвящается моему другу, Мамаеву "Папай" Алексею, который умер от болезни, смустя 15 дней после 21-голетия. Я скорблю о нем...

Автор: Эфа 5-01-2007, 14:47

Тоги - Злобная Рыбка

оу... а можно поинтересоваться, почему именно мои ответы так важны? просто любопытно... любопытство не порок, как говорится


хммм... честно признаться? эх... каюсь, я их просто-напросто не читала... знаю, должно быть стыдно – и мне стыдно... очень стыдно, но я исправляюсь! честное кенд... то есть пионерское
к тому же тут обнаружились некие родственные связи, так что я просто не могу отказать в такой мелочи, как отзыв…
в утешение могу сказать, что я вообще крайне редко пишу отзывы, даже если читаю... исключение только одно, но оно лишь подтверждает правило

ну да ладно, это все лирика... теперь по делу:


I. Забывший страх

порадовала «атмосфера» рассказа – практически целостная, за исключением пары моментов, за которые «зацепился» мой глаз... впрочем, это не смертельно)
если в общем и целом, то по впечатлениям сей рассказ мне напоминает истории из имеющегося у ми сборника средневековых легенд... вот только не могу понять, чем именно но то, что напоминает – это факт) по всей видимости - либо стилем, либо самим сюжетом… хотя, может, и тем, и тем)... короче, ми нра *на эти два слова уже пора свои копирайты ставить))* кроме того, радует отсутствие всякого присутствия лишних... эмм... «мысле-дополнений» * сама не поняла, что сказала, ну да ладно...* хмм... это, видимо, значит то, что читается легко, без приложения особых умственных усилий для понимания смысла и восприятия вообще... примерно так, кажется

а, да... чуть не забыла сей момент:

ахха, типичнейший ‘рыцарь’ – в легкую на «слабо» развели
мое почтение Белой Госпоже))...


II. Изгнанник

хмм... пожалуй, единственное, что могу с уверенностью сказать – занятные «манускрипты»
по крайней мере, мне было действительно интересно прочитать, особенно в виду того, что, так сказать, «оригинальный вариант» я не читала, к сожалению – не довелось(...


мм... на этом, думаю, пока всё – позже продолжу, ибо не все успела прочитать

воть...

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 6-01-2007, 2:05

Катя выюркнула из объятий матери и сломя голову понеслась в свою комнату. Скинула одежду, запачканную кровью и оделась в чистое, темное, печальное. Быстро забежала в ванную и навела макияж; ни одна женщина, в каком бы возрасте она ни была, не могла отказаться от тяготения выглядеть лучше. Девушка подвела глаза черным и вынула линзы, опустив их в специальный стаканчик с раствором; губы накрасила темно-бордовой помадой матери. Взглянула в зеркало и увидела себя с непривычной стороны, словно не кровь играла в ее жилах, а черная желчь, подчеркнутая карей радужной оболочкой, медленно текла по венам, разнося неуверенность и отчужденность от всех радостей и отрад жизни, выставляя на показ кручину и траурность. Мать с горестью смотрела на метающуюся по квартире дочь, ее одолевали чувства печали и странного спокойствия за девочку.

― Зачем тебе в больницу? – вдруг спросила она.

Девушка остановилась в оцепенении, Катя обдумывала ответ, это свойство было ей противоестественно, но за последние сутки она попривыкла к долгим мысленным рассуждениям. Впрочем, кровное нетерпение в малых дозах сохранялось. Катя подняла глаза: мать прочитала в них любовь и собственное материнское чувство. Иного ответа уже не требовалось, но девушка все же проговорила:

― Мамочка, там остался человек, которого я… не знаю, как сказать… спасла что ли.

― Будь осторожна…

Под это наставление Катя вылетела на лестничную клетку и запрыгала вниз по серым бетонным ступенькам. Быстрота, с которой девушка спускалась, била все рекорды, но ей казалось, что слишком медленно, подобно течению равнинной реки. Необходимо еще быстрее, будто она опаздывает на поезд до Новосокольников, чтобы успеть пересесть на поезд Санкт-Петербург-Минск, будто она мечтала стать горной, порожистой рекой. Ее ничто не интересовало, кроме длинноволосого юноши – его образ врезался в память: он лежал на мокром асфальте в крови, измученный, жалкий, бедный, беззащитный; и она… тщетно пытающаяся его поднять. Катя спешила туда, словно ничего еще не произошло, но вот-вот должно. Тяжелым грузом давили на нее воспоминания, особенно беззаботная улыбка ставшая бедой для юноши. Так нельзя, - подумала девушка, - такого не может быть! Она не желала больше приносить другим людям опасность, она хотела любить и сопереживать.

Мрачный макияж дополнялся темными цветами одежды; это отталкивало прохожих, они уходили, отворачивались, сердились на неподобающий внешний вид, сетовали на расстройства. Между тем Катя отчетливо представляла, как на нее смотрят – впервые это не была похоть и радость, нет. Если раньше люди лизали взглядом все ее тело: с головы до ног, - в мыслях охватывали ее фигуру и кружились с ней в танце, чаще всего в эротических фантазиях; то теперь молодежь, словно по приказу: «ненавидь этих!», - стала относиться к ней с высокомерным презрением: так же смотрит сноб на легковерного дурачка, со скрытой злобой, ядовитой ухмылкой, часто его за медовыми словами, скрывается шипение змеи, обороняющей свои знания и мотивы поведения от оккупантов и подражателей. Как люди смотрели на девушку, так и Катя влила всю жестокость, на какую была способна, в карие глаза, оправленные в черные выгнутые ресницы, подводку и тени; рот ее стиснулся и съежился в безмолвной злости. Она почувствовала себя хуже: перестала быть красивой, и желание вновь одарить прохожего улыбкой начало одолевать воспоминания о том человеке, лежащем в районной больнице по ее вине.

Автор: Аурелика де Тунрида 6-01-2007, 2:15

ОФФ: Это слово определенно не дает тебе покоя

Как-то слишком уж быстро мать успокоилась. Странновато... Но будем думать, что Кате повезло с родителями.
В целом кусочек хорош, пожалуй, за него можно простить даже "ладошки", "шерстку" и "щетинку". Хорошо)

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 8-01-2007, 3:23

это только мне кажется что нижеследующий кусочек слабоват?...


Во дворе ходили люди, спешили домой, иные – по делам, кто-то выбивал коврики и палас, эхом разнося глухие удары и взметая в воздух клубы темной пыли. Нервная бабушка, впадавшая в маразм, стояла на маленькой скамеечке и развешивала простыни и пододеяльники на натянутые веревки под ветхой крышей. Она, как обычно, была одета в красный с синими узорами халат, а поверх накинуто серое, давно вышедшее из моды, пальто. Ее крючковатый нос и волевой подбородок, выставленный, как кажется, вперед, всегда пугали Катю, и в этот момент, когда разница в возрасте бросилась в глаза, - на девушку спустилась тонна фобий, будоражащих молодое сознание. Катя всем сердцем желала быть вечно молодой, вечно бодрой и жизнерадостной, чтобы, не приведи Господь, стать такой же мерзкой и противной старухой.

― Накрасилась, как ведьма! Ничего святого в тебе нет! Что смотришь? Работать надо, а не разгуливать бобылем!

Ее голос, шипящий от недостатка сгнивших зубов, вызывал мурашки и холод, пронизывающий поясницу: то ли это старуха передавала свой ревматизм, то ли ее темный, карий взгляд впивался в девушку, высасывая жизненную силу, подобно энергетическому вампиру. Катя поспешила уйти, чтобы не видеть ее, не слышать ее.

Обойдя кирпичную пятиэтажку, она очутилась на проезжей части улицы Ботвина, напротив небольшого музыкального магазинчика «Диез». Из пластиковых дверей доносилась музыка, мягкая, ненавязчивая. Катя обернулась влево, всего в полста – сотне метров вчера она лежала под дождем в луже дождевой воды и крови, неясно понимая: ее это была кровь или юноши, которого пыталась спасти? Она остолбенела, и стояла так, отчетливо взирая на себя со стороны. Старуха была не права! – решила Катя, увидев «Газель» Скорой Медицинской Помощи, взглянув на докторов, на узкие капли, полосующие лица и природу серыми штрихами, подобно гравюрам, и снова на себя. Тихое шорканье ног с отзвуком барабанных альтов заставило девушку медленно развернуться. Ее душа уходила в глубину, сердце сжималось, а в голове воцарился бредовый туман, от которого существует лишь одно средство – обморок, но Катя держала себя в руках и смотрела, понимая, что собственные ее ноги становятся мягкими и слабыми, ватными; по телу пробегает дрожь, а зубы начинают зудеть, вызывая неприятный горько-соленый привкус.

Автор: Аурелика де Тунрида 8-01-2007, 3:34

Только кажется...

Может гудеть? А то ведь кости обычно не чешутся.

Осадки не к месту. Слово лучше заменить...

"Карий взгляд" - некрасиво. И почему "вампирам"? Может "вампиру"?
Кусочек маленький и не "слабый", но предыдущим явно уступает....

Автор: Эфа 8-01-2007, 10:54

няя... я в восторге - это надо же так сказать!



Добавлено:
эх, так и придется кидаться тапками...
ибо без них нельзя - пост удалят


не звучит...
"тчтлвтчтвл" у ми язык заплелся


это как?



"немногословные, они" и "многоречивая, она" - случаи схожие... )


а если по существу, то ми нра
ми все-все нра в этом кусочке
а некоторые "суффиксы" очень даже к месту... имхо

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 8-01-2007, 23:31

Навстречу шел мужчина лет двадцати пяти навскидку, высокий, с резкими чертами лица, которые выдавали в нем неторопливого эстонца. Движения казались плавными на фоне будничной беготни, не смотря даже на то, что ноги были несоразмерно длиннее остальной части тела. Впрочем, Кате он показался приятным: по высокому лбу замечалось его образованность; симпатичным: однажды она видела в кино актера, у которого были такие же глубоко посаженные глаза и светлые брови. Мужчина выглядел сдержанным и самодостаточным: об этом говорил темно-серый костюм в светлую полоску; белая накрахмаленная рубашка и красный, в ромбик, галстук; серый осенний плащ; трость с металлическим навершием в виде головы орла, постукивавшая рядом с ним в такт его мелодичным движениям; черные лакированные мужские туфли с острым носом и солидный купе от «Вольво», который следовал за владельцем против правил дорожного движения. Достойная пара, как сказала бы мать девушки, но дочка при таких разговорах кокетливо хихикала и, краснея, переводила тему, дескать, рано ей об этом думать. Так и сейчас, Катя насильно отвела взгляд, но пушистые ресницы вновь вспорхнули, чтобы посмотреть на мужчину. Он ей улыбнулся, мило, сочувствующе, но с некоторой долей таинственности, в которой читалась легкая самодовольная насмешка.

Девушка поняла это слишком поздно: на грани обморока, когда реальность дернулась в стороны, разрывая причинно-следственные связи и затуманивая краски и смазывая их; в темя ударили, такое чувство осталось перед тем, как, закатив глаза, Катя начала опускаться вниз, влекомая одним лишь притяжением Земли. Мужчина подхватил безвольное тело свободной рукой, не давая ему упасть. Он увидел припудренную кожу, напоминавшую ему размотанный моток нежнейшего бледно-розового бархата, милый вздернутой носик и влажные темно-бордовые губы, очерченные черным карандашом. Катя мягкотело покоилась на сильной руке, запрокинув голову.

«Вольво» остановилось; с легким жужжанием опустилось тонированное стекло.

― Валерий Сергеевич, с вами все хорошо? – осторожно спросил смуглый водитель.

Мужчина осматривал девушку; колыхание ее русых волос завораживало его, он переводил взгляд на лицо, затем на тонкую шею и ниже, представляя груди, скрывавшиеся под легкой осенней курткой, молния которой соблазнительно была расстегнута. Тело влекло его, он готов был впиться в ее губы, исцеловать ее всю, с ног до головы, там, где пожелает она сама. Валера облизнулся; он чувствовал, как теплые капли пота проступают под накрахмаленной рубашкой, как тесен стал галстук, сдавливающий кадык, от чего становилось трудно дышать. Голос водителя заставил опомниться и навеял холод на растленное сознание.

― Да, - ответил мужчина, сбросив наваждение.

Затем, он развернулся, бережно поддерживая девушку.

― Открой…

Автор: Эфа 9-01-2007, 12:19

хех... может, лучше "колыхание ее русых волос"?..

а еще - прочитала целиком весь рассказ, так что теперь могу написать что-то путное... наверное
сказать, что ми понравилось - ничего не сказать
ибо понравилось ми очень-очень сильно ))
и воообще, "слов нет - одни эмоции"
в общем - здорово правда здорово ))

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 9-01-2007, 20:50

В юной голове звук отразился раскатом грома, отчетливо, резко, глубоко и мощно. «Открой!», слово прозвучало подобно приказу; только девушка не поняла, чей сильный властный мужской голос командовал и кому: то ли ей, то ли это лишь ее фантазия, то ли слово из реальности… А где тогда она? Катя обрела рассудок: девушка чувствовала тепло, исходящее от руки, поддерживающей ее хрупкое невинное тело; она двигалась, шея напрягалась, вызывая моментные вспышки боли в позвонках. Веки открылись, и черные ресницы впорхнули к бровям. Катя увидела серое, заволоченное светлыми облаками небо без видимых просветов, но даже эта белизна отягощала. Ей хотелось увидеть солнце, чтобы полностью отдаться теплу, но, приподняв голову, заметила сухую, морщинистую шею незнакомца, прикрытую воротником: сонная артерия билась, стараясь вырваться наружу. Валерий почувствовал, как напряглись мышцы девушки, аккуратно, как годовалого ребенка, поддерживая ладонью спину, поставил на ее ноги. Его улыбка отразилась в карих глазах девушки, но пробить неопределенность и растерянность, нависшую над ней в этот момент, не смогла. Девушка отстранилась и уперлась в открытую дверь купе. Мужчина шагнул вперед.

― Что вам от меня нужно? – с испугом спросила Катя, обегая незнакомца глазами.

Валерий продолжал миловидно улыбаться; он развел руки, показывая, что не собирается делать ничего плохого, что скован и что старается не навредить; и скорее сам сошел бы в Бездну, нежели ангел, стоящий перед ним и трясущийся от страха, подобно тому, как пробирает озноб в промозглую погоду.

― Тише, - его голос мягкий, спокойный, убаюкивающий почти шептал, наводил легкость и безмятежность, заставлял расслабиться. – Все хорошо. Я желаю добра.

― Что вам от меня нужно? – повторила девушка.

― Волнение оставь до случая. Ты в безопасности, - уговаривал ее Валерий, делая пассы тростью. - Я хочу помочь. Ты упала в обморок, и я хотел отвезти тебя в больницу. Помочь, понимаешь?

― Я не сяду с вами в одну машину, - твердо произнесла Катя, захлопнув дверь.

― Дуреха, я хочу помочь.

― Не нужно мне вашей помощи, сама управлюсь как-нибудь.

― Что ж, в таком случае прости, если чем обидел. Видит Бог, я желал добра.

Мужчина опустил руки и зажал трость подмышкой. Улыбка прошла, и на ее месте воцарилось строгое должностное лицо. Катя стукнула зубами и поспешно отошла в сторону, уступая незнакомцу путь к собственному авто.

― Паша, - позвал водителя Валерий, тот, смекнув, что необходимо сделать, быстро вышел и открыл заднюю дверь «Вольво». Без разговоров, без злобы, - он работал.

Мужчина вновь обратился к девушке, которая к тому моменту не успела далеко уйти:

― Ты точно не желаешь, что бы я тебя подвез… скажем, до больницы?

― Нет, - отрезала Катя, отсекая воздух ладонью. Она уже вынесла себе вердикт. Ей не терпелось впрыгнуть в дорогую машину; и будь обстановка другая, и наряд иной, и состояние обычное для кровных людей, девушка слепо ответила бы «да», но устоявшаяся в ее теле черная желчь странным образом обдумывала фразы и везде искала подвохи и ловушки. Она сама себе настояла на отрицательном ответе; так должно быть лучше для незнакомца, для нее и юноши, который (Катя верила) дожидается в больнице.

― Придется по-иному, - в полголоса проговорил мужчина своему шоферу.

Автор: Эфа 9-01-2007, 21:21

хех, это мое хобби - кидаться тапками, так что...

наверное, "по" тут лишнее, нэ?


мм...может быть, лучше "обдумывала фразы"? ибо "обсуждают" обычно с кем-то...


как-то странно - вроде конструкция "и... , и... , и..." и вдруг "или" в середине вылазиет или я чего-то не так поняла?


хм... "развел руки" как-то привычней звучит


а жаль, что "без разговоров" эх, люди, люди...


хе-хе... Валерий у нас маг-заклинатель? )))

а на счет куся в целом...
хех, ми не критик, поэтому ми скажет только то, что ми нравится все, что написано постом выше

Автор: Аурелика де Тунрида 9-01-2007, 21:56

"Выскочить" как-то не очень красиво.

Слишком много местоимений. "Она" можно заменить "девушкой".
А вот Валерий с тростью хорош. Просто замечательный персонаж... Хотя его

Как-то не слишком вяжется с созданным тобой образом героя. Впрочем, не верю, чтобы это было случайно.

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 9-01-2007, 22:06

"вырваться" лучше?
правильно делаешь, что не веришь... Лицемерие, mon amie, - оно мило пьянит рассудок...

Автор: Аурелика де Тунрида 9-01-2007, 22:13

Лучше. А можно даже так "вырваться наружу", а не из тела. Потому как "тело" довольно часто повторяется.

О! Mon cher, все, что пьянит рассудок не всегда полезно для желудка и души

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 12-01-2007, 11:33

* * *

За окном стемнело, лишь далекие фонари выстроились в парящую над землей гирлянду ярко-голубых огней. Тюль слегка сдвинули, оставляя видимым белоснежный подоконник и горшок с геранью; темно-коричневые в крупную клетку похожие на плитку шоколада шторы были убраны к бокам и перевязаны желтым плетеным шнуром, кажущимся аксельбантами. Она не выносила герань с детства; когда цветок наводил ужас и навевал воспоминания о трупном смраде: два долгих жарких дня девочка провела с умершей во сне бабушкой; затем ее меньший братик, оставленный без должного присмотра ради накопления знаний о жизни и окружающей его действительности умер с пеной у рта, попробовав листья на вкус. Она ненавидела (до смерти прекрасную в момент цветения) герань. Былое вновь нахлынуло на ее голову, тяжелую от вечерней дремоты, когда организм только начал приспосабливаться к ночному времени бодрствования; мнилось, что мозг распух и вот-вот раскрошит черепную коробку, как из песка замок, в который заложили петарду. Начиналась мигрень. Увеличилось глазное давление, она почувствовала крошку под веком, так мешающую нормально, без боли и дискомфорта, смотреть в окно и в собеседника; впрочем, ей было известно, что лопнул от утомления кровеносный сосуд, который заполнил глазное яблоко блекло-розовым маревом с прожилками в виде крохотных молний, но насыщенных бордовым цветом.

Мужчина встал с большого мягкого коричневого кресла и подошел к окну, постукивая тростью, только сейчас девушка заметила: он действительно хромал на правую ногу, еле сгибающуюся в колене. Ощупывая лист длинными красивыми музыкальными пальцами, Валерий произнес:

― А ты знала: листья герани содержат смертельный для человека яд?

Автор: Аурелика де Тунрида 12-01-2007, 14:49

Уверен, что "сносила"? Может по-традиции, "выносила"?
Не поняла - дневное бодрствование сменилось бодрствованием ночным, или пропущен "покой"? Фраза колкая.

По опыту знаю, что в такие моменты тереть веко ой как не хочется. Хотя особого дискомфорта лопнувший кровеносный сосуд не доставляет.

Не поэтому ли из листьев и стеблей герани получают эфирные масла (листья насыщены цитронеллолом (спирт)), которые используют в пищевой промышленности, маловарении и парфюмерии?
А вообще-то кусок непростительно мал!

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 14-01-2007, 7:51

Катя вспомнила бабушкин дом, теплый, уютный, чуть темный, но пропитанный необычайной добротой, радостью и спокойствием. Она бегала среди вековой мебели, изобилующей массивностью, крепостью и довлеющим превосходством, но вместе с тем стол, кресла, комоды, кровати, две софы выглядели великолепно, с изящными изгибами, резьбой по дереву, закованной в темный лак, который местами стерся, и виднелись светлые проталины, добавляющие мебели ветхость и величие. На каждом подоконнике бабушка выращивала герань, даже не как комнатное растение, радующее глаз и благоухающее, но большей частью как лекарственный цветок. Катя это помнила. Бабушка страдала от постоянной боли в ушах, неосознанно девушка вспомнила, как однажды видела: бабушка закладывала в уши листья герани. Яркий образ, противоположный ее отношению к этому растению. Но умер ее братик…

Валерий растер лист, и по комнате разнесся сильный аромат. Он, чуть склонив голову, казалось, вслушивался, но во что именно, Катя не поняла: то ли в шептание цветка, то ли в ее собственные мысли. Затем он резко развернулся с доброй улыбкой на лице, его светлые брови чуть поднялись, словно мужчина был чем-то разжалоблен и всячески походил на умиленного человека, радующегося за подъем и счастье других людей.

― Всякое лекарство содержит яд, - сказал он, наконец. – Твой, как ты выразилась, братик, умер от передоза. Его маленькому организму хватило того количества цитронеллола, чтобы отравиться. Ты ведь помнишь, как он мучился в агонии, всего несколько секунд, не больше минуты. Тяжелая смерть, я понимаю. Всякое лекарство содержит яд… даже время.

― Псих! – выпалила Катя, испугавшись, что мужчина прочитал ее мысли, ее воспоминания. – Сними с меня наручники!

― Тише, кричать я не просил. Тише.

― Какое тише? Ты меня нагло похитил и теперь… теперь… Моя мама позвонит в милицию!

Валерий встал напротив кровати, на которой лежала девушка, прикованная к крепким кофейного цвета бортикам по рукам и ногам. Он опирался на трость двумя руками, так обычно изображают средневековых рыцарей или князя Александра Невского, его светлый взгляд был такой же грозный, гордый, холодный и расчетливый.

― Я сказал, не кричи! Тебе это все равно не поможет, - через секунду он продолжил: - Твоя мать знает, где ты. Да, в больнице, записалась в сиделки к темному Андрэ. Снова да, его так зовут.

― Кого? – неподдельно удивилась девушка.

― Быстро же девушки забывают тех, кому они подарили улыбку, и тех, кому оказали помощь, отдавая свое милосердие. Святая Тереза плачет о тебе. Так что, будь любезна, коль ты в моем доме, исполнять мои просьбы: помолчи.

― С чего бы это?

― С того, моя милая Екатерина, что я намереваюсь рассказать тебе все, хочешь ты этого или нет, других путей объяснить тебе, куда же ты своим милосердием влезла, в какие темные и запретные долины этим вчерашним происшествием тебя занесло. Но для начала запомни: я прошу – ты выполняешь. Как я уже говорил, это действует только в моем доме; вне его, пожалуйста, - делай, что заблагорассудится, но сотню раз подумай. Запомни правило второе: я желаю тебе добра; Андрэ несет зло.

Валерий отошел к креслу, и намеревался присесть, как услышал:

― Пока ты не снимешь наручники, я не буду тебя слушаться! И вообще, так с девушками себя не ведут!

Он все-таки сел, что послужило ответом на первую часть ультиматума. Это его раззадорило. Такие девушки всегда вызывали в нем радость за собственное величие. Валерий сидел гордо и смотрел исподлобья так, что даже одетая девушка, почувствовала этот взгляд на коже, отозвавшийся мурашками и легкой прохладой.

― Я видел много девушек и женщин, все они ведут себя одинаково. Упираются, словно лишаются чести, а потом завораживаются действием вокруг и поглощаются целиком, желают большего, и мысли становятся только об одном. Далее, если им уже претит выносить действительность, они остепеняются и с особым упоением начинают хлопотать о тех, кто рядом; они упираются вновь… до поры до времени. Замкнутый круг.

― Я не такая! – с обидой ответила Катя, встряхнув цепочками наручников.

Мужчина захохотал, звонко и от чистого сердца; он не пытался скрыть его, но это не был смех тех молодых людей, которые напали на Андрея, скорее снисходительный, ласковый, сочувствующий.

― О, видит Бог! Сколько раз я слышал это! Значит, ты та, кто мне нужна. Я оказался прав.

― В чем?

Валерий успокоился, покачав светлокудрой головой, словно стряхнул с себя веселость. Глубоко посаженные глаза утопились во мраке и озарились пугающим красноватым свечением.

― Во всем, - ответил он, моргнув.

Автор: Эфа 14-01-2007, 14:31

хех... какой категоричный, однако ))


и как всегда - тапочки *мягкие и пуффыфтые )))*


по всей видимости, должно было быть "но вместе с тем"?)


"подарили улыбку, и тех"



а для чего тут запятые?


может быть, "даже одетая, девушка почувствовала"? потому что иначе запятая и вовсе не нужна...


по-моему, сия часть предложения не закончена - чего-то явно не хватает


хммм... вместо предложения нечто очень странное получилось...
"за тем" - зачем оно здесь? без него гораздо складнее, имхо...

воть

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 16-01-2007, 20:13

- Во всем, - ответил мужчина, моргнув

Катя повернула голову к белой двери, отметив, что хотя положение ее весьма не завидно, но комната определенно ей пришлась по вкусу; контраст шоколадного и приторно светлого прибавлял уют, однако на мебель владелец дома поскупился, впрочем, так казалось лучше: шире и светлее. Ничего лишнего: осиновая кровать, застеленная льном; темное кресло, стеклянный журнальный столик на почти черных коротких ножках, напоминающих медвежье косолапие; темно-коричневые шторы; прозрачная тюль и зеленая герань за ней; на полу был постелен простой ковер с тускло-желтым греческим орнаментом Вечности. Свет от покрытой зеленым абажуром люстры лился мягкий, убаюкивающий, словно в палате оздоровительного лагеря или приличного санатория. Благоухание герани наводило хандру по веселым и безмятежным летним денькам, когда девушки, собираясь в парке, делятся слухами, сплетнями, впечатлениями и просто добрыми эмоциями. Кате непременно захотелось об этом рассказать.

― Это комната допроса, - пояснил Валерий, словно она чувствовала вслух.

Девушку это насторожило. Мужчина неподдельно читает ее мысли и способствует их развитию, говорит (казалось ей) правду и всячески старается угодить.

― Вы из ФСБ? – неожиданно для Валерия спросила Катя, не успев подумать об этом сама; нарочно, чтобы похититель не прочел вопрос в ее голове.

― А ты быстро учишься, - усмехнулся мужчина, но затем ответил: - Если бы я работал на правительство, то не стал бы тебе помогать. К тому же ты не представляешься для них интереса. Как ни больно тебе это осознавать, но сидя на лавочках в Парке им. А.С. Пушкина ты от начала до конца рассказала бы все своим подругам. У ФСБшников правило, я бы сказал слоган: «Болтать – врагу помогать!». Впрочем, если зашел об этом вопрос, и раз я сам изъявил желание рассказать все, то теперь отступать поздно… Это не я работаю на правительство, скорее это правительство с его ФСБ работает на нас.

― Это на кого? – уж было спросила Катя, но резкий укол в сердце навеял тревогу и странное чувство близкой опасности.

Валерий уловил ее мысли и смятение перед неизвестной угрозой и подскочил к кровати резво, стремительно, молниеносно, словно травмы колена не было в помине, а трость – лишь украшение. Когда послушались торопливые шаги, становившиеся громче и четче, девушка, освобожденная от наручников, сидела на корточках позади постели, затравленно озираясь по сторонам – натянутая до половины лица простынь мешала видеть, но подняться на ноги Катя не решалась.

― Определенно ты та, кто нужна мне, - прошептал мужчина, стоя одной ногой на полу, а левой – он уперся в кровать. – Как только скажу: отбежишь к окну и пригнешься.

Валерий перехватил трость обеими руками и приготовился к встрече гостей. Шаги оборвались, и почувствовалось, как рука медленно давит на входную ручку, как щелкает встроенный небольшой замок и как белая дверь открывается плавно, осторожно, приковывая к себе внимание мужчины и девочки; в такие моменты, кажется, что время замирает подобно зимней природе, и лишь весной с появлением первых проталин, среди белоснежных снегов, оно возобновляет движение; так и в этот раз: открылась дверь, и лишь показалась рука, облаченная в черный пиджак с выступающими манжетами рубашки, время отмерло, забилась жизнь в обреченных на скорую расправу сердцах. Вошел смуглый шофер, который, как поняла Катя, являлся не только им, но и охранником дома, телохранителем в одном лице. Валерий дал сигнал за несколько секунд до фразы Павла. Девушка пригнулась под подоконником, она увидела, как мужчина, опираясь на больную ногу, напрягался и готовился отшвырнуть кровать в нее. Чувство страха за собственную жизнь возобладало над рассудком и вопреки ожиданию Валерия и его шофера, Катя распахнула окно, и нырнула в ночь. Это произошло так быстро и стремительно, что несколько растерянный шофер не осознал, что стряслось, и спокойно вымолвил, что пожаловали непрошеные гости. Кто они такие, Валерию объяснять не было нужды, как, впрочем, и Павлу, но девушке… Мужчина слишком поздно о ней подумал, он оттолкнул кровать, которая повернувшись на девяносто градусов, заслонила то место, где должна была находиться пленница, но в последнюю секунду, когда Валерий уже разворачивался, чтобы атаковать первого «гостя», заметил, открытое окно и скрывающиеся за тюль подошвы тридцать седьмого размера… Поздно, - решил он и опустил трость, тяжело стоя на ногах; на светлой коже его проступила влага, и лицо сморщилось от боли в правом колене. Все труды оказались тщетными, все планы рухнули в одночасье: он мечтал возвысить девушку, отрыть ей глаза на мир, на жизнь в ее городе, маленьком, но великом, с великим наследием и с великой судьбой. С другой стороны, в глубине душе, Валерий радовался, что хоть кто-то способен на самостоятельное осмысление ситуации; радовался, что Катя не потеряла самообладание и вовремя взяла себя в руки. Она поймет, обязательно поймет, - уговаривал себя мужчина с тростью. И в этот момент в распахнутое окно под свист ветра, теребящего тюль, влетел первый оборотень. Волчара осклабил пасть, его гневные глаза горели адским пламенем: они завораживают, как вода, но выжигают в памяти каменные узоры страха, - увидевший их раз – во веки веков будет просыпаться в холодном поту. Мощное тело переливалось блеском от лоснящейся короткой шерсти, под которой напрягались мышцы, способные в миг разорвать человека на восемь частей Британского флага или на тринадцать кроваво-красных полосок флага США. Рычание оглушило Валерия, и он замешкался. Оборотень, почувствовав слабину, оттолкнулся от подоконника, оставив по три глубоких зазубрины от когтей, и прыгнул на мужчину, растягиваясь в воздухе. Это была его ошибка: этим он замедлил, притормозил свою реакцию. Павел резко обернулся, растворившись в мягком свете. Горящий кулак шофера обрушился на голову волчары, резко, словно боксер, Павел заушил ему, сбив направление полета. Удар пришелся настолько сильным, что, перевернувшись в бесконтрольном сознании, оборотень рухнул на стеклянный журнальный столик, подкосив его косолапые ножки; послышался неприятный треск стекла; он вывел Валерия из оцепления перед волчьими глазами, такими пленительными и жгучими. Надавив на глаза «орла», Мужчина обнажил шпагу и всадил острие оборотню в ямку между пятым и шестым позвонками. Валерий развернулся, чувствуя грозящее шипение, наполненное ненасытной злобой, вселенской ненавистью к нему и к таким, как он. Мужчина выбросил ладонь в сторону окна, понимая, что это последний шанс. С растопыренных, чуть загнутых пальцев сорвалась волна, небольшая, невидимая, сильная, могущественная, опрокидывающая не только мебель, но и крепко вцепившихся в подоконник волчар, которые с собачьим, словно шавки, визгом вылетают обратно в ночную пустоту. Этот не стал исключением – он прихватил с собой вниз чудом оставшийся до этого момента целым горшок с геранью и значительный кусок расщепленных досок. К окну рванулся Павел:

― Они уходят!

― Пусть уходят, Паша. Новая Кэтрин не должна пострадать, - грустно вымолвил Валерий, вытирая бурую, почти черную кровь оборотня со своей шпаги, - Пусть уходят.

― Но они же… - нетерпеливо начал шофер, - Мы их еще можем догнать!..

― Пусть уходят, я сказал! Она нужна им, не меньше, чем мне! – прикрикнул мужчина, между тем неспешно присаживался в кофейного цвета кресло. – Оставь ее, дай ей шанс выбрать, Бог даже нам оставил право выбора: обратиться к Вечному Злу или Благочестивому Добру. Она найдет свою судьбу. О, видит Бог, я оказался прав: сначала они упираются – а потом их за уши не оттянуть. Одним словом: кошки.

Валерий опустил веки на ярко-красные, возбужденные сверхъестественной силой, глаза, и его сознание поплыло вслед за утихающим лаем, который больше становился похож на человеческий смех. Дух летел через пустырь, неумолимо нагоняя оборачивающихся в гуманоидный облик оборотней. Вот она, Катя! Молодец, вцепилась в шею мертвой напуганной хваткой. Она управляет им, она…

_________
Сорри, как то думал кусочек уже выложен... оказалось нет, поэтому отредактировал...

Автор: Аурелика де Тунрида 18-01-2007, 16:55

Тоги, ты молодец. Этот кусочек определенно лучшее из всего, что ты выкладывал за последнее время. Особенно порадовал стиль, даже на "волчару" ругаться не хочется. Что самое удивительное, это слово пришлось к месту - замечательный контраст с-неизвестно-кем-а-если-и-известно-никто-не-скажет Валерием. Браво. Жду продолжения. И только посмей снизить планку!)

Автор: Эфа 18-01-2007, 21:21

хе-хе... Аурелика с похвалами, а ми - с тапками))) уж не обессудь - ми не виновата, что тапок нарыла честно
впрочем, я в общем-то согласна с тем , что она написала, но это не помешало немножечко покидаться тапочками

ммм... словари цитировать я не буду, скажу только, что "приходится" удар обычно по чему-то - по руке, лицу и т.п. поэтому надо хотя бы "удар получился настолько сильным"


не звучит это "кос-кос"...
к тому же - мне кажется, "косолапый" все-таки обычно к живым существам применяется, а не к "журнальным столикам"


может, все-таки "оцепенения", мм? ))


хмм... как-то не вяжется "небольшая" и "могущественная"... может быть, стоит хотя бы противопоставить их друг другу?

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 19-01-2007, 14:15

«Владыка», - услышал Валерий тревожный голос Павла и поспешил вернуться в тело, тягостно взирая на удаляющуюся точку на пустыре Кулева болота. Он восхитился Катей, остался доволен ей. Новая Кэтрин, новая принцесса должна быть самостоятельной… быть должна. Скоро, знал мужчина, всего через неделю, наступит сочельник, тот благодатный день, когда будет решаться судьба Мироздания, Канун Рождества Вселенной. Нет, не календарное Рождество Христово, но особое, природное: когда Свет возобладает над Тьмой, укорачивая ночь, увеличивая день; когда на трон вступит Светлая Принцесса, Владычица Справедливости, несущая Жизнь Королева Смерти, наводящая Страх Богиня Акта Веры, Акта Надежды, Акта Любви. Катя, по мнению Валерия, должна была стать Всем, отделившись от Ничто; Пространством и Временем… и, как время, Кэтрин была, есть и будет одновременно везде и всегда, словно память о вечном и тленном…

― Быть должна, - прошептал мужчина, открыв глаза.

Мягкий свет погладил желтые ресницы, проник в ярко-красные глаза, заполнил душу теплотой и спокойствием, подобно тому моменту, когда ты понимаешь, что причастие очистило тебя, выжгло все страхи и чувство вины; когда давление высокого купола, исписанного библейскими мотивами, укрывало от будничных мелочей; когда умиротворение, исходящее от массивного креста, разбивало в прах ненависть, злость и зависть и развевало их на стремительном потустороннем ветру; когда приклонив колени на скрипучую, словно нытье скребущих кошек, подставку из ссохшихся досок, ты ощущаешь темный покой за свою жизнь, теплый и радушный. В окно пробивался легкий, чуть затхлый ветерок, теребящий тюль, волнующий шторы; он обдувал белоснежное лицо Валерия. Мужчина вдохнул полной грудью так громко, словно это был последний вздох на земле.

― Вы что-то сказали, Владыка? – спросил Павел, подходя ближе; его гладкая, смуглая кожа пошла мелкими бликами.

― Нет, - ответил Валерий, отмечая, что черный с уженный к поясу пиджак шоферу шел, а белая рубашка лишь четче подчеркивала бронзу его кожи.

― Что делать с оборотнем?

― Ты знаешь, когда спросить. В этом ты мне нравишься. Скоро Рождество… - (Валерий начал вставать), - поэтому прогреби его где-нибудь за пустырем, ближе к деревьям, чтобы не так сильно бросалось в глаза. Крест. Крест не забудь поставить, православный… небольшой… деревянный.

Мужчина встал и подошел к разбитому журнальному столику, в осколках стекла которого истекал мертвой кровью оборотень.

― Бедный щенок, мне его действительно жаль…

Подумал же Валерий о том, что хорошая псина – дохлая псина; он обернулся к Павлу, и со страдающим взглядом произнес:

― К кресту прибей табличку: «Здесь лежит хороший пес»…

Павел поднял оборотня на руки, как собственного спящего ребенка, и выбежал через распахнутое окно.

«Она управляет им, - вспомнилось мужчине, и он вновь унесся витать над Кулевым болотом. - Она…» Валерий заметил отблески лоснящейся шерсти раненного оборотня. Ему едва хватает сил бежать, наравне со всеми. Взгляд скользнул по фонарям, возносясь выше и выше, где под звездами, в тусклом свете Полярной Звезды, находящейся слева, экстраординарные следы казались ярче, словно не в земле, а в граните выдолблены навеки, столь глубоко и отчетливо видел дух направление.

― Они ушли на восток… - тихо проговорил Валерий, когда внезапно, с хлопком, распахнулась дверь, чуть не слетев с петель.

В проеме стоял черный силуэт, упираясь рукой в дверной косяк; искусственный свет не хотел касаться ни его кожи, ни его одежды. Он был пятном, кляксой, нечистым… От него тянуло хлором, запекшейся кровью, потом и болотной жижей. Валерий приподнял трость и направил на силуэт, словно обороняясь.

― Где Принцесса, тварь?! – выкрикнул гость.

― Они всегда уходят на восток, на рассвет, к Солнцу… - (Мужчина резко повернул конец трости к окну). - Тебе ли не знать, темный Андрэ? - ехидно спросил Валерий, выгнувшись в реверансе перед Принцем Бездны.

Автор: Аурелика де Тунрида 20-01-2007, 15:59

Если укорачивая, то тогда уж и удлинняя.

Может "о косяк"?

Повторите это, пожалуйста, еще раз. Можно изменить слова, но только не их количество)))
Неплохой кусок. Да и про собачку понравилось)

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 25-02-2007, 15:44

По причине того, что "Крик ангела" остался на другом компе, пока затруднено выкладывание нового материала, посему выкладываю плод моего нынешнего ночного труда на ту же тему:

Комната звезд

Тьма. Ночные сумерки. Мрак. Темнота. Мгла. Шесть слов для определения нашего страха. Но мы боимся не самой темноты, а того неопределенного, что темнота в себе несет: опасность. Зрительные клетки ослабевают, и ночью наше зрение напоминает полуслепое собачье, почти черно-белое, может быть, с оттенками синего из-за озонового слоя отражающего солнечные лучи, - голубая планета из космоса, яркая днем, сумеречная ночью. Человек менее всего приспособлен к выживанию в темное, мрачное время суток, когда все кошки серы, когда подводит не только зрение, но и слух, обоняние, даже собственный разум...

На стене проявилась тень чудовища, нависшего над возжделенной плотью; чувствуется его шорох, сбивчивое дыхание, сиплое, почти рыхлое. Он приближается и уже запустил ощетиненные лапы к телу... но это всего лишь кактус на подоконнике в свете уличного фонаря.

Свет становится катализатором наших страхов, фобий, возникающих в темноте, в том придуманном нами измерении, где ужас возобладает над разумом, обнажая истинную, звериную, сущность человека, отбрасывая наше развитие на десятки тысяч лет назад, к первобытному образу жизни.

Я помню Комнату звезд, самую темную комнату в лабиринте проходов заброшенной бани. Здесь не было окон, только холодные кирпичные стены окружали шесть квадратных метров, битый кафель царапал бетонный пол; и вел сюда дверной проем, такой же темный, как и мгла, заполняющаяя пустое пространство, он открывал прямоугольные арочные врата в фантастический неведомый мир иллюзий, служил мостом между окружающей нас действительностью и внутренним самосознанием, мостом через горную порожистую реку пенящихся сумеречных страхов нашей самооценки. Потусторонняя земля без лучика света; даже днем Комната звезд оставалась погруженной в первобытный мрак, словно в ней скопилось темное вещество со всей Вселенной, обнажая пылающие страхи, подобно оголевшм звездам, лишившихся короны и плоти. Здесь имеет значение только ядро, горячее или холодное, только голая сущность. Попав сюда единожны - навсегда забываешь, кто ты был в реальности: в прошлой жизни. Здесь ты всего лишь Я, собственная тень, неотбрасывающая тела.

Немногие решались остаться в этой комнате наедине: проверить себя на мужество, самообладание и воображение, - герой тот, кто рискнул войти самостоятельно, кто терпеливо попривыкнет к темноте, кто выдержит игру из образов фантазии.

Время здесь летит по-разному: иногда кажется, что провел час, на самом деле прошло не более пяти минут; или наоборот, всего полчаса - оказывается, что тебя обыскались, словно растворился во времени, в пространстве. Эта комната тушит звуки, принижает голос, наделяет глухотой, а вкупе со слепотой обрекает на неизбежную борьбу с собственными страхами, с самим собой. Здесь можно кричать - тебя не услышат, можно зажечь огарок свечи, спрятанный в углу, но ни свет, ни тебя никто не увидит. Здесь одиноко в компании и многолюдно в одиночестве. Здесь тускнеет пламя зажигалки, но виден сиреневый дым тлеющей сигареты.

Здесь пропадают физическая боль и немощи, проходят насморк и мигрень, даже в жуткий зной пробивает озноб, в лютый холод бросает в жар. Здесь ты наг в одежде, беззащитен с битой или кастетом.

Никто не желел остаться здесь на ночь; где угодно, в любой другой комнате разрушенной бани, но только не в Комнате звезд. Сюда боялись заходить даже бомжи, воображая, будто здесь лежит разлагающийся, изъеденный сонмами мелких, похожих на личинки, червей труп; уже почерневший, полуистлевший, пропитанный смесью запахов протухших мяса и рыбы, называемой трупным смрадом: от которого выворачивает внутренности, вызывая колики и спазмы, подогревая желания минувшего обеда поглазеть на источник его раздражения; от которого голова кружится так, что сознание покидает тело, а руки и ноги немеют во внезапном оцепенении или начинают судорожно биться в конвульсиях.

Человеку свойственно бояться вида мертвецов на полу, кровати или в гробу, обитом красным атласом; неосознанно мы пердставляем себя на их месте. Нечто пободное и с Комнатой звезд. Здесь осознаешь сокровенные страхи, угнездившиеся в потаенных уголках разума. Здесь храбрец слывет трусом, здесь робкий шагает через трупы, здесь трезвый видит галлюцинации, а душевно больной способен понять причины собственного безумства. Это обратная стороны реальности, погребенная ныне под зданием "Мира Торговли"

Шесть раз я пытался ее воссоздать - тщетно. Теперь Комната звезд, бывшая мне крепостью, оплотом Alter Ego, стала склепом моих мечтаний, могилой моего воображения, кладбищем моих страхов. Я приводил туда людей, я освещал им путь по лабиринту их тревог; всегда оставался, когда они уходили. Это был мой мир, моя реальность, пока от недостатка чудотворного влияния Комнаты звезд сам не заблудился в темных проходах ссобственных страхов.

Возможно ли, что комната была лишь плодом моего воображения; тогда почему о ней помнят другие люди? Возможно ли, что комнаты никогда не существовало, как не существовало подход к ней; тогда откуда в углу взялся огарок свечи, а потом и скамейка? Может быть настало время показать ее миру, чтобы каждый ощутил ее влияние на себе?

Поняв, что Комнату звезд невозможно повторить в реальном мире из-за полного отсутсвия в комнате реальности, я решил победить свой страх иначе: создам несуществующий мир, где Комната звезд станет реальной; мир, где царят страхи, где ужас стережет границы мироздания, где тревога также необходима для жизни, как пища и вода в реальности.

Я - неизменный хранитель Комнаты звезд - вновь поведу по лабиринтам сознаний, наполненных фобиями от начала до конца. Кто решится перебороть страх перед неизвестностью, окруженной покровом ночных сумерек? Я жду...

Автор: Эфа 26-02-2007, 11:59

красиво... в смысле, описано красиво)...

хи) я бы пошла туда, хотя и знаю, что боюсь темноты-неизвестности)) любопытство, оно, как известно, и кошку сгубило


тапочки, мягкие и пуффыфтые, домашнего изготовления:



no comments - просто очепятки


хмм...обычно проверки бывают на "мужество", а "мужественность" это все-таки как-то не совсем то...


а что, "чужие" тоже может вывернуть?


омг где ты нашел такое слово?
всю жизнь оно было "сокровенное"


вотЬ

Автор: Скрыши 20-04-2007, 11:36

Зачиталась... Очень понравилось( не все. правда. прочла) Мощно, чувствуются фундаментальные знания истории, да и литературные навыки прямо маститого писателя))). Заглянула в инфу - 21 год. Тоги - ты гений!

Автор: Тоги - Злобная Рыбка 10-05-2007, 11:27

3d6 максимум
рассказ

«...под тобою подстилается червь, и черви - покров твой» (Исаия 14:11)

«Смой злое с сердца твоего, Иерусалим, чтобы спастись тебе: доколе будут гнездицы в тебе злочестивые мысли?» (Иеремия 4:14)

В сумерках летнего дня, пропитанного зноем и духотой, пыль клубилась по улицам; она сдавливала горло, обжигала легкие, вызывала кашель; вечер черпал силу в городе, укрытому огненным шатром солнца, лучи которого отражались в окнах, распахнутых и закрытых, занавешенных или в остатках разбитых стекол. Голоса усиливались, шли ото всюду, где-то кричали, звонко, иные рыхло, почти рыком, другие сипели, хрипели. Голосили вокруг: со всех ветров. Звуки сдавливали, волновали барабаные перепонки, в них помимо окружающих звуков слышалось четкое безудержное сердцебиение. Сигналила «Ауди», за ней ревели седаны и купе, джипы и писщали малолитражки. Люди спешили, торопились, пытались проскочить на зеленый; поток автомашин увеличивался, увеличивался гул и рев моторов, увеличивалось и давление воздуха, словно не одна атмосфера давила на плоть, но определенно - менее двух. В полумраке внезапно девушка в компании парней предстала мертвецки тленной, под низким светом, обходящих ее солнечных лучей, зенки впадали внутрь головы, оставляя большие черные, но пустые глазницы. Она посмотрела, мимически передала надменное презрение, оглядев безднами вместо очей снизу вверх, при этом выпрямилась, расправила плечи, чувствуя высокомерное превосходство. На ее личине заиграла злорадная ухмылка, что обнажила ровные белоснежные зубы, по эмали которых из раздраженных десен стекали багровые капли свежей крови. Вслед за ней повернули головы молодые люди, такие же разлагающиеся мертвецы с подобными ухмылками, из их ноздрей по жженому воздуху вырывались клубы серого дыма; в руках, между указательными и средними пальцами зияли огоньки сигарет. Прошли, но приторный запах туалетной воды оставался, теребя рецепторы в носу, даже этот едкий аромат не мог сгладить несущий на легком ветру трупный смрад. Люди обгоняли, шли навстречу, поперек - все они предаставали подобно ожившим мертвецам, по которым стекала кровь: у одних с рукавов, у других из ушей, у третьих она стекала с головы, с туловища крупными каплями, проступала словно испарина. Также вылазили личинки и черви: из глазниц, носа, рта, шевелились в волосах, под одеждой. Автомобили вмиг превратились в хищных четырехлапых зверей, ненасытных в крови, они пожирали мертвецов; из радиаторных решетек, показавшихся осклабленной пастью, на сухой асфальт стекала красная с отливом черного цвета слизь. Собаки, ведомые на поводках, обратились в мерзких восьмилапых пауков с жирными, мохнатыми телами и членистыми ощетиненными лапами, с каждым шагом они овевали руки мертвеца-хозяина черной или серебряной нитью паутины толщиной с большой палец. Молодежь из пивных бутылок выпивала кровь, холодную и теплую, дорогую и копеечную; она стекала по ямкам и щербинкам смугло-зеленого разлающегося лица, попадала на одежду, где впитывалась ожившей тканью с жадностью губки, чуявшей приближение капель драгоценной влаги. Все пытаются, задеть, зацепить, оторвать кусок, разлохматить, тянут облезлые когтистые руки. В пустых глазницах царила бездна, на ладонях - кровь, на теле - кровь. Руки окутали лицо, только бы не видеть мертвецов, слизь и кровь, не слышать львиный рев, волчий и шакалий вой иномарок, тигриный и рысиный рык жигулей, медвежий зов грузовиков.

К тыльной стороне ладони припечатался листок с одной единственной фразой, написанной карандашом, красным карандашом на разлинееном в клеточку тетрадном листе: «И столкну тебя с места твоего... (Исаия 22:19)». Ноги понесли по заполненным мертвецами улицам, плечи сталкивались, люди ругались, сердце готово было разорвать уши, пробить тонкую перепонку, выплеснувшись кровью. Гам внезапно стих и воцарилась необычная тишина: птицы перестали пронзать мозг ядовитыми трелями, автомашины замерли, люди уставились в небеса - оно затягивалось багровыми тучами, сначала тонкими, словно предвещая морозы, затем могучими, дождевыми; облака клубились на севере и быстро приближались к городу. Под ногами проступила влага, красная, рубиново-алая кровь, она вытекала из канализационных люков, растекаясь по асфальту, поднималась из сливных решетек, спускалась по стенам, стеклам, оставляя причудливые кровяные узоры, размытые; капала с крыш и уступов карнизов, падала вниз, сливаясь с поднимающимся из недр озером. Потемнело, и зажглись уличные фонари, как факелы; вместо ламп полыхало пламя, обволакивая металлический абажур, но горело не вверх; огонь коптил и чадил, словно расплавленная пластмасса, черными огненными каплями устремляясь вниз, в кровь; она вспыхивала подобно елею ненадогло, и поглощенная новой волной тухла, как задутая свеча. Огненные капли падали, мнилось, что этому не настанет конца, а где начало понять уже было поздно. В омертвевшем городе тишину оцепенения пронзил мощный гул, так приближались облака. Люди смотрели на небо бездонными глазницами, из которых потекла кровь, будто некто нарочно выдавил глаза, оставив раны не зажившими. С севера вместе с багрово-червонными тучами поднималась волна, высотой с три двенадцатиэтажных дома; она набирала силу, мощь и затаила дыхание, словно через секунду изрекет единственно важное слово - Истину. Волна крови представала красным покровом, который вот-вот накроет все и вся в тот момент, когда под ногами та же кровь образует жесткую подстилку. Преодолев невидимую преграду, она хлынула в город, хлестая по улицам, взбираясь и скользя по домам, пенясь и сталкиваясь с собой, представая массивными, жидкими, крутящимися игральными костями, простыми шестигранными кубиками, тройками катящимися по улицам, словно по зеленому полотну стола в казино.
"И столкну тебя с места твоего" - пронесловь в голове. Реки крови заизвивались по улицам, смывая зверей-автомобилей, людей-мертвецов, они остались позади. Бежать! За поворотом тихо, безлюдно. Дома, пустые, заброшенные, деревянные, видно, как проступает в древесине кровь, смывая облупленную краску. Вперед. Слева забор, железный, витой, завершающийся листовидными наконечниками копий, воткнутых в замшелый, грязный потускневший и раскрошенный местами красный облицовачный кирпич, наполовину заброшенный влажной землей, из которой проступала кровь. Среди плюща, обволакивающего забор, в просветах, виднелось четырехэтажное старое, ветхое здание из желтого кирпича, оштукатуренное, с занятной потемневшей и местами пугающей лепниной: на карнизах вместо глиняных горшков, на небольших пьедисталах восседали каменные горгульи с распростертыми крыльями, их глаза полыхали миндалевидным, чуть раскосым пламенем, переливаясь от ярко-желтого до ядовито-алого, на концах язычков пламени, где жар достигает неимоверных температур, черный цвет был замещен салатовым. Лица горгулий выделялись ослепительной белезной, на которой, словно грим мима, чернила заполняли складки кожи, представая музыкантами из любой группы, играющей в стиле "True Black". Вид мифических существ отвлекал, но с тем дополнял мерцающий синевато-фиолетовый свет в окнах морга. Справа за обугленными деревьями текла городская река, цвета густой темной венозной крови; она кипела, пузырилась, бурлила, а люди-мертвецы в ней купались и радовались. Листья увядали на глазах, сворачиваясь в трубочки-воронки, из которых как сок капала кровь, сливаясь с почерневшей травой, омывая ее, словно утренная роса.

Вперед! Вниз по улице!

Небо озарила вспышка, пришлось затормозить, пока ослепленные глаза вновь не начнут нормально воспринимать действительность. Этому не дано было случиться. Вслед за громовым раскатом асфальт треснул; из разломов, сродни горячим гейзерам, фонтаном хлынула кровь, поднимаясь потоком на три-пять метров, и падая вниз кровавым дождем. Вязкая жидкость окрапила лицо, облизала волосы; она сжимала глаза, липла к ресницам, впитывалась в одежду, затем в кожу. Сердцебиение выдавало барабанную дровь, подобно той музыкальной группе, где барабанщик играет на двух бочках или на одной, но с карданом; в такт этому неслись денницы по несводу, слышался гром и вздымались кровавые гейзеры. Бежать! В мерцающих зарницами небесах показались огненные шары; не долетев до земли, до крови, могучими ручьями стекающими по наклонным улицам, метеориты разрывались, разлетаясь на мириады кровавых капель. Церковь, кладбище. Впереди ждало спесение, в низине, куда стремились выкатиться кровавые кубики, с грохотом ломая хлипкие деревянные постройки, вырывая с корнями даже дубы, сминая под собой гравий и асфальт.
Арка.

Спасительная арка. За ней черно-белый мир, без прочих красок, лишь за древним, разрушенным в Великую Отечественную Войну кирпично-каменным забором, краски представали исключительно в красных тонах: алых, барговых, бордовых, рубиновых, червоных. Кубики разбивались о невидимую стену, отскочив, и вновь на нее обрушивались с новой волной. Кладбище оставалось не тронутым и не затопленным, словно невиданно высокий аквариум, не дающий ни капли течи. Крестное осенение, тишина, нет больше громоподобных звуков, нет треска, нет скрипа, блаженная тишина. Удар ногой, но даже глухого стука не издалось. Глухота? Нет. Колокольный звон, ослепительно белый луч спустился с небес, вырисовывая в проеме арки три белых кубика на темно-красном фоне крови: три кости - одно число: семьсот семьдесят семь... выше максимума, для чистых сердцем. И проявилась печать, слова: "Галаад - город нечестивцев, запятнанный кровью (Осия 6:8)"...

«Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю...» (Откровение 8:7)

«Как упал ты с неба, денница, сын зари! разбился о землю, попиравший народы» (Исайя 14:12)

Автор: Дени де Сен-Дени 9-08-2007, 1:29

Телефон

― Да…
― Здравствуйте.
― Здравствуйте.
― А могу я услышать Людмилу?
― Извините, но Вы ошиблись номером.

― Да…
― Здравствуйте.
― Я же сказала: Вы ошиблись номером!
― Прошу Вас не веш…

― Да!
― Здравствуйте. Не вешайте трубку, пожалуйста.
― Что Вам нужно!
― Поговорить.
― Да пошли Вы…

― Что!
― Здравствуйте, мне нужно поговорить…
― Наберите другой номер для подобных шуток.

― Что!
― Здравствуйте, пожалуйста, выслушайте меня!
― Вы отвяжитесь?
― Да, конечно. Только…

― Перестаньте мне названивать! Я занята!
― Прошу Вас. Мне очень надо выговориться…
― Вы же снова позвоните, так?
― Да.
― Псих!

― Это Вы?
― Да. Дайте мне шанс, умоляю.
― Вы нарушаете мои конституционные права! Я обращусь в милицию!
― Прошу Вас, выслушайте меня!.. Это последняя, седьмая попытка… Пожалуйста, спасите мою жизнь!..
― Что у Вас там происходит? Если не прекратите так шутить, я точно вызову милицию!
― Я даже могу назвать Вам адрес… Разбежался! Хочешь, чтобы тебя обвинили в суициде?... Прошу не трогайте меня!.. Не называй адрес, я сказал!... Телефон! Я могу сообщить свой телефон?.. Телефон? Да, его можешь… Пожалуйста, если я не перезвоню через полчаса, позвоните мне. Прошу, умоляю! Записывайте: Восемь, гудок, восемь – один – один – пять - три, затем один - тридцать шесть – шестьдесят шесть. Но прошу, не бросайте трубку сейчас.
― Я не знаю, что у Вас там происходит, но мое терпение лопнуло! Я вешаю…
― Ах, дамы, господа, позвольте нам начать и пьесу показать про смерть и про любовь! Твой собеседник женщина?.. Да… Я всегда знал, что ты, чертов сын, удачлив. Значит, наша пьеса удастся, не так ли, Руслан?.. Что Вам от меня надо?.. Я дал тебе шанс, спасти свою жизнь, пусть твоя Людмила слушает, что происходит в твоей комнате… Зачем Вы впутываете ее? Что это Вам даст?.. Мне ничего, а тебе, как печальному Тристану мир и упокоение, вечный покой…
― Что у Вас там происходит?
― Простите. Хорошо, что вы не положили трубку. Спасите меня!.. Да, давай продолжай разговаривать. Пусть она станет твоей Изольдой…
― Но как мне Вас спасти? Я же живу в другом городе?
― Пожалуйста, не вешайте трубку, только и всего… Интересно, долго ли продержится Джульетта, слушая истязания Ромео… Перестаньте ее пугать!.. Любовь без горечи не сладостна. Не познав горя, как ты узнаешь, что радостен?..
― Скажите, как зовут вашего собеседника?
― Я.. Я не знаю. Он просто пришел… Сказал бы лучше появился из ниоткуда, где все дороги ведут сюда, и ни одна отсюда. Прямиком из Бездны…
― Вы пьяны?
― Только прошу, не вешайте трубку! Думайте, что хотите, но не вешайте трубку!
― Что будет, если я ее брошу?
― Вы же слышали, это седьмая попытка, последняя. Он меня убьет! Не убивайте меня!
― Тихо, спокойно, я не хочу, чтобы Вы умерли. Ладно-ладно, я поговорю с Вами… Какого дьявола из ста сорока трех миллионов россиян он позвонил именно мне?..
― Не думайте обо мне плохо… Кажется, Лодина стала темноволосою Люнеттой. Давай же спроси, какого цвета ее волосы… Как…
― Я слышала, если рядом маньяк или сумасшедший, почему вы не позвонили сразу в милицию?
― Что она ответила?.. Пожалуйста, скажите, какого цвета Ваши волосы?
― О Боже!.. Светлые… Что я говорю?..
― Кудрун освобождена! Не прошло и четырнадцати лет. А теперь, когда Хильда и Хетель обрели друг друга, я начну проверять вашу любовь… Нет! Что Вы делаете!
― Динь-дон… Простите, мне звонят в дверь… Простите…
― Только не вешайте…

― Возьми трубку… Как тебя там? Возьми трубку!.. Ну, возьми трубку!..

― Алло.
― Здравствуйте, это милиция?
― Да, что вы хотели?
― Мне позвонил какой-то человек из другого города, его пытаются убить! Помогите ему. Там какой-то маньяк! Психопат! Ненормальный!
― Успокойтесь, женщина. Как Вас зовут?
― Кудрун, тьфу, Изольда… Черт… Меня зовут Светлана!
― Успокойтесь, не надо нервничать, Светлана. Все хорошо…
― Что хорошо?! Там человека убивают! А Вы говорите: хорошо? Вы такие же убийцы!
― Успокойтесь, женщина! Где вы живете?
― Да какая разница, где я живу. Там, в другом городе, человека убивают!
― Давайте по порядку, кто убивает, кого убивает, где убивает?
― Говорю же в другом городе! Он телефон оставил, сказал, что если я в седьмой раз повешу трубку, тот убьет его!
― Кто кого убьет?
― Тот Руслана, или Ромео, или Тристана… Не знаю…
― Вы в порядке?..

― Возьми трубку… Возьми трубку… Возьми трубку… Возьми трубку… Да, возьми же трубку!

― Это Вы?
― Света, что с тобой?
― Прости, я жду звонка!

― Да…
― Света…
― Сказала же: жду звонка!

― Света!
― Что Света?! Там человека убивают, а ты мне: Света?
― Да, что случилось? В милицию звонила?
― Звонила! Они тупы, как не знаю что! Успокойтесь, говорят.
― Света, да угомонись ты! Скажи, где кого убивают?
― А тебе какая разница! В другом городе!.. Как же он там, бедненький?..
― Он? Бедненький? В другом городе? Ты что несешь, Света! Решила мне изменить, а любовничек попал в беду? Не тот ли это молодой человек, с которым ты познакомилась в командировке?
― Игорь, как ты не понимаешь!? Он позвонил, а его там… убивают… Игорь…
― Что Игорь?! Я тебя в ресторан хотел пригласить, а ты… Да пошла ты!

― Игорь! Игорь!
― Что ты теперь-то от меня хочешь, Светлана? Все отношения расторгнуты!
― Ну и катись ко всем чертам!

― Света!
― А теперь почему ты позвонил, решил раскаяться?!
― Света, спаси меня!
― С чего бы вдруг?
― Только не вешай трубку… Ах дамы, господа, позвольте нам начать и пьесу показать про смерть и про любовь. Спроси свою Людмилу, так ли она тебя любит, как предыдущего Руслана?.. Кто ты?!.
― Игорь! Игорюша! Не бросай трубку! Я люблю тебя! Люблю, слышишь?!
― Заткнись Света! Кто ты?! Откуда ты взялся?.. Прямиком из Бездны, чтобы проверить чувства Гартмута и Гильдебрук…
― Игорь, скажи ему, что я тебя люблю, и ты меня любишь тоже! Скажи, прошу тебя!
― Да ты псих! Прости, Света, что побеспокоил, но, кажется, я разберусь с ним сам.

― Игорь, возьми трубку!.. Возьми трубку, Игорь!..

― Игорь?
― Нет, не Игорь, и не Руслан, и не Тристан, и не Ромео…
― Кто Вы?
― И не Артур, и не Ивейн, и не Хервик, и не Ортвин, и не Хетель…
― Да кто Вы?
― И не Сигебанд, и не Гартмут, и не Шионатуландер, и даже не Парцифаль…
― Кто же Вы?
― А ты не поняла?.. Любовь настолько горька, что не познав ее, ты не может знать, где счастье… Все они умерли… Все…
― Вы псих!
― Жди телефонного звонка…

Автор: Горация 9-08-2007, 12:20

Своеобразно… Не совсем, правда, понятно, но что-то несомненно есть. Вообще, писать вещи на одних только диалогах – огромное мастерство, которое требует практически аптечной точности слов. Не стану говорить, что все тебе замечательно удалось, но кое-что действительно не плохо. Очень тяжело различать реплики говорившего по телефону и того, другого, который находился в комнате. Возможно, что для удобства было бы неплохо выделить слова этого второго курсивом. В противном случае речь рассыпается, и напрашиваются вставки «от автора».
Но ощущения от миниатюры точно присутствует. Мистическое и немного фатальное...

Автор: Дени де Сен-Дени 9-08-2007, 14:21

спасибо, вообще-то вчера что-то в голову пришло... вот и получилось... насчет курсива, я подумаю...

Автор: amyki 9-08-2007, 14:33

Отлично! Можно сказать все понравилось, с претензией на психоделику. Мистично, реалистично, чем-то похоже на описание шизофрении, но имеет какой-то интересный особенный психологичный оттенок. Из недостатков я бы сказала, что действительно немного не улавливается суть из-за резких перескоков от одного говорящего к другому, и вариант с выделением курсивом вполне интересен, но можно еще как вариант поработать с предложениями или пунктуацией...

Правда концовка, вот чем-то напомнила знакомый фильм "Звонок", но в целом правда впечатлило, и самая главное построение сего творения, почти никаких описаний, но все равно удалось передать и настроение героев, и их размышление и ситуацию.

В общем, я осталась довольна, надеюсь ваша темка будет пополняться новыми творениями!

Автор: Чопрный-и-Надменный 10-08-2007, 7:25

Стивнг Кинг... со своим "телефоном" курит в сторонке.Оригинально очень...снял бы шляпу если б не стыдился лысины..хотел написать большой, но надо идти) Жду звонка.

Автор: Клер 10-08-2007, 9:03

Браво, Дени, браво!! Мой вам респект))
Отличная психоделика...просто пять баллов. Получила искреннее удовольствие от прочтения

Автор: Дени де Сен-Дени 11-08-2007, 1:23

Не пугайтесь... это моя любимая тема...

Танатософия: О единстве, двойственности и многоликости безмолвной мудрости

1 Как ослепительно сияние солнца, так притягателен свет луны.

2 Как проникает свет луны сквозь окна, так лучи солнца проникают сквозь листву и освещают землю, над которой возвышается крест.

3 О тополь, как ты, равнодушный к людям, дерзнул заслонить собой сияние солнца?

4 Безмолвен тополь к людским словам, но человек привык.

5 Привыкание вызывает дерзость, ибо человеку неймется умереть.

6 Нельзя дерзнуть смирением, но можно смириться с дерзостью, ибо нет в смирении дерзости, ибо в дерзости нет смирения,

7 Как нет в жизни нежизни и смерти, так нет в смерти несмерти и жизни, -

8 Природа едина, двойственна и многолика, так человек в личности один, за душой двойственен, а человечество в себе многолико.

9 О тополь, как ты, дерзнувший заслонить свет солнца, смирился с людскими словами?

10 Кричит воронье на ветвях тополя, вознесшегося над крестом, как вознесся крест над могилой.

11 Кладбище – многолюдное место, двойственное для живых и мертвецов, и единое для многих.

12 О тополь, как ты, вознесшийся над крестом, дерзнул скрыть людей в сени, приходящих от суетных мыслей на кладбище;

13 Как ты, заслонивший свет солнца, закрываешь от взора могилы;

14 Как ты, равнодушный к людям, остаешься безучастным к их слезам;

15 Как ты, попускающий воронье, осмелился возвыситься над крестом человека?

16 В молчании мудрость. Так ли мертвец мудр, какими кажутся его остекленелые глаза?

17 Так ли просто определить мудрость при жизни человека, как легко определить мертвеца?

18 Мертвец не страшен, лежащий в могиле - ужасна мысль, что человек не познает истину, сойдя в могилу.

19 Как мудрец скажет, что в нем есть мудрость? Молчанием.

20 Как мертвец скажет, что он мудрее мудреца, если не вечным молчанием?

21 Как в безмолвии притягателен тополь, так мудрость ослепительна молчанием.

22 Смерть не есть бездна пустоты. Смерть – это врата Истины.

23 Нельзя познать Бога разумом, не познав разумом смерть, ибо Истина – безмолвная мудрость.

24 Слово едино, двойственно и многолико.

25 Слово есть единение всех слов, и с тем оно многолико. Двойственность слова есть выражение вербального и безмолвного.

26 Вербальное слово дано для мудрости и глупости. Безмолвие хранит истину.

27 Как тень скрывает свет, так свет обнажает тень.

28 На словах свет имеет две головы, тьма – как минимум – шесть.

29 Для человека на Земле сутки едины, двойственны днем и ночью и многолики погодой и сезонами, от которых среди света солнца и луны и тьмы сумерек и затмений появляются тени.

30 Как мать ждет первого слова ребенка, так дети ждут последнего слова родителей.

31 Жизнь едина для всех, двойственна приходом смерти и многолика в каждом живом существе.

32 Смерть едина для всех, двойственна чертой предшествующего ей и последующего за ней, и многолика в способах пришествия ее.

33 Готовясь к смерти, человек готовит свой разум к познанию истины, скрытой за безмолвием мудрости.

34 Меньше труда представится тому, кто знает время прихода смерти, ибо только с осознанием смертности, человек начинает жить жизнью, полной бессмертных ценностей.

35 Благо есть не благ приумноженье.

36 Пишущий о смерти глуп, читающий о ней – мудр. Мудрецы назовут глупцом того, кто дерзнул превозносить всуе смерть.

37 Повторяющий вслух о смерти дважды глуп.

38 Однако глупость нередко является спутницей мудрости.

39 Мудрость зачастую является признаком юродивости.

40 Юродивость не благосостояние, это состояние духовного блага.

41 Пишущий о смерти единожды мудр и трижды глуп, как свет имел бы одну голову, а тьма – лишь три.

Автор: Горация 13-08-2007, 8:51

Характерная для тебя вещица)
Напоминает сентенции какого-нибудь римского мыслителя. Хотя, первая ассоциация, которая мне пришла в голову – это «Баллада истин наизнанку» Вийона. Не стилем и не смыслом, а скорее противоречивостью и парадоксальностью. Хотя, пожалуй, почти каждый изложенный тобой пункт я могла бы оспорить (если развивать размышления, то можно прийти к совершенно противоположным результатам). Пожалуй, самое главное предназначение этих твоих «псевдо»-аксиом» - заставить читателя задуматься и попытаться мыслить самому, соглашаясь или опровергая.

Автор: Дени де Сен-Дени 15-08-2007, 0:53

тогда это уже будет похоже на народную интерпритацию учения ал-кийяма (Воскрешение) у низаритов исмаилитов, т.е. ассассинов. У них было целью заставить человека думать и либо опровергать сказанное, либо подтвержать его из других источников. Этим страдали не только суфии, стоики и схоласты, но и другие...

Автор: Дени де Сен-Дени 22-08-2007, 14:36

Подсадила меня Аурелика...

Почему роботы не плачут?

Зачем я взял с собой историка? «Творящий» прорезал Вселенную не первый год. И вот приспичило же Высшему Командованию поместить на борт историка, словно мало им было квантового самописца, который тут же отправлял данные на ближайший пост связи. Зачем мне нужен этот историк?

― Командор, как Вы думаете, Бог существует? ― очередной глупый вопрос.

Не знаю, сколько вытерпит «Творящий», но мое терпение уже на исходе! Неугомонный юнец, едва окончивший Академию, мне и часа покоя не дает. Все-то ему интересно, везде-то он ищет связи с Земной историей.

― Как встречу, передам, что ты о нем спрашивал, ― по-обычному ответил я, тщась расслабиться в удобном кресле перед экраном, выводящим показания внешних сенсоров.

Одно дело слушать робота, другое человека. Дроиду ни в одну ячейку памяти не придет спросить: «А существует ли душа?», «Почему роботы не плачут?», «А вы знаете, что в Древнем Египте…». Нет, и знать не хочу! Какого космического дьявола Командование навязало мне историка? Если хотели повысить мой умственный коэффициент, так мне данные бредни не интересны. Меня волнует, как всякого современного человека, лишь настоящее и ближайшее будущее, ведь именно на мне лежит ответственность за экипаж «Творящего», а подобные рассуждения не только отвлекают меня от работы, но и сильно давят на нервы. Я - человек, и терпение мое не безгранично. Думаю, эта надоедливая зануда найдет общий язык с роботом, чем со мной. А если Командование решило сократить срок моей службы на посту командора звездолета, то у них это хорошо получается.

― Как Вам, не стыдно, командор? Человек обязан чтить историю и учиться на ошибках прошлого.

― Мне? И стыдно? Мальчик, а ты не зазнался случаем? Мне дела нет до Древнего Египта, и тем более до падения Вавилонской Башни. Если ты посмотришь на любой пост связи, то увидишь небоскребы повыше. Единственное, что я понимаю из этой твоей истории, что в древности люди не умели строить, ибо не согласовывали данные с геологами и геодезистами.

― Так Вы не верите?

― Во что или в кого? Я верю спектральному анализу и показаниям сенсоров. Верю в слаженность экипажа. Но бредням о душе или каком-то божке, которого не знаю, и не видел, - никогда в жизни!

Тишина… Благодатная тишина! Наконец, я смог угомонить несносного юнца. Понимаю, обидел, разбил его мечты и взгляды. Но как сказал один мудрец из его истории: «Судьба стекло: блестя – разбивается». Однако не думаю, что мне в конец повезло разбить его судьбу. Отойдет, ничего с ним не случиться. На моем «Творящем» нет места религии, поэтому, как и положено в таких случаях, экипаж сам творит свою судьбу. И если кто-то не вписывается в коллектив – тому на борту моего звездолета не место. Либо историк примет все, как реалию, либо пусть выгребается с «Творящего» со своими верованиями и нравоучениями…

И зачем я – Лучезар Северов, командор «Творящего» - согласился его взять? Подумаешь, нашелся выскочка. И фамилия у него дурацкая: Первый. Имя не лучше… Всеволод… Уж явно он ничем не владеет, кроме пыльных, не нужных знаний, и тем более не первый, кто изучает историю, иначе все бы жили счастливо и не думали о прошлом, как о чем-то возвышенном и прекрасном. По мне, нет ничего прекраснее объемных снимков туманностей, планет и астероидов. Помниться, когда-то в школе, нам говорили, что после веры в этого Бога, была другая религия – вера в инопланетян, пришельцев из космоса. Хоть бы кто одного показал. Серые, зеленые человечки, да хоть серо-буро-малиновые с продресью, главное, покажите! Как говориться актерами Вселенского Театра: «Не верю!»

Долгожданной передышкой стало полученное задание от Командования. Без лишних слов, как я люблю:

― Орбитальная станция «Центавра 2»: получить отформатированные оболочки для дроидов, забрать колонистов. Пункт назначения: ипсилон-звезда Южной Рыбы. Цель: изучение гамма-планеты. Процедура: стандартная.

Ради такого случая на «Центавре 2» я вышел лично. Несколько часов, пока идет загрузка «Творящего», я обходился без любопытного историка и без его глупых вопросов. Если и есть на свете обещанный рай, то это общество в отсутствии Всеволода Первого. Однако стоило мне вернуться, как он вновь начал мне докучать. Верно говорит, блаженство кратковременно. С этим я, пожалуй, даже соглашусь.

― Если бы змий не искусил Еву…

― О причинах человеческого поведения поспорь с бортовым психологом. Он в этом разбирается не хуже твоего бога.

― Вы все еще не верите?

― Еще? Мне, что в скором будущем представится такая возможность? Только причин, ведущих к таким неприятным для меня последствиям, я не вижу.

Изучение третьей планеты проходило стандартно. Сначала опустили зонды в атмосферу, сравнивая с Земными условиями, пригодны ли они для жизни. Затем отправили зонды на поверхность с целью выяснения состава грунта и содержащихся примесей. По мне это была самое, что ни на есть лучшее изучение – стандартная процедура. Ни тебе высаживаться, тратить топливо наших «Субмарин», так ласково Командование назвало планетолеты шестого поколения. Однако теперь, когда планета по всем параметрам изучена, изучен спектральный анализ ядра планеты, толщины жидкого слоя магмы и коры, настало время для колонистов. Я очень надеюсь, что им объяснили все, ибо своего оружия, провианта, воды и дроидов не выдам, пусть обходятся своими. Как только они покинут «Творящего», меня их дальнейшая судьба волновать не будет.

― А вдруг им понадобиться наша помощь? Вдруг там хищники или другие неизвестные науки растения и животные?

Ох уж мне этот вездесущий историк!

― Планета развивалась отлично от Земли! Вот составят травники и атласы животных.

― Но это же опасно.

― Жизнь гражданских лиц меня не интересует!

― На мою, значит, Вам, командор, тоже наплевать?!

― Абсолютно. Мальчик, ты не полноправный член экипажа.

― Так вот кто я? Посторонний? Что ж… Вам придется выполняться мои приказы!

― Мне?

Я развернулся, и понял, что историк мой спятил. Стоял с нацеленным на меня бластером. Говорил же Командованию, штатский не выдержит долгого перелета, он сам по себе опасен, особенно, в должности историка.

― Тревога! Цвет: Желтый! ― успел я выкрикнуть.

― Я поспрашивал, не многие желают разделить с Вами свою судьбу, командор.

― Но ведь есть и такие. И ты что же, всех нас убьешь?

― Нет, командор. Я предлагаю Вам и верным Вашим людям жизнь.

― Ты понимаешь, что ты творишь, на Земле уже знают о тебе.

― Нет, не знают, еще на «Центавре 2» пока вас не было, я перерубил основные каналы связи. А здесь, на задворках вселенной, даже аварийной связи нет – я навел справки перед отлетом.

― Ты все спланировал заранее.

― Да, это эксперимент Высшего Командования.

― Это ж надо, работаем на одну организацию, а приказы получаем разные.

― Так Вы согласны жить?

― Мальчик, у меня есть выбор?

― Очень широкий. Первое, разумеется, подчинение мне беспрекословно. Второе, вы высаживаетесь с колонистами. Третье, вы выступаете против меня, но будете обеспечены всем необходимым. Четвертое, смерть.

― Весьма занятно. Так вот зачем, мне навязали историка. Я выбираю третий пункт.

― Я знал, что вы, командор, выберете именно борьбу. Очень уважаю Ваш выбор. На планете один континент, разделенный грядой, где есть лишь один перевал. Назовем его Врата.

― Я не специалист по названиям.

― Тем лучше. Вы спуститесь со своими людьми на восток от гряды. Вам вышлют основные системы жизнеобеспечения и треть дроидов. Но вы никогда не должны приходить на западную сторону. Любой, кто перейдет, будет истреблен «архангелами».

― Это что такое, новые «Субмарины»?

― Можно и так выразиться, модификация беспилотных планетолетов.

― Дроиды…

― Да, Вы же сами следили за их погрузкой.

― Мальчик, если я правильно понял, то ты захватил мой корабль, нас отправляешь в изгнание со всеми технологиями и средствами борьбы. Что-то не вяжется, тебе не кажется?

― Нет. Это первая стадия эксперимента.

― И что она в себя включает?

― Деления Царства Бога на Свет и Тьму. Я свет, ибо «Творящий» теперь мой. А Вы, командор, тьма.

― Ну-ка скажи пример из истории…

― В Библии сказано, что до трети ангелов спустилось в ад, к недрам земли. Остальные заботились о человечестве.

― Это уже вторая часть. Адамы, Евы. Ты что же промоешь мозги колонистам?

― Это моя проблема, как заставить их забыть прежнюю жизнь.

― Тебе не кажется, что ты жесток, мальчик. Где же твое милосердие?

― Это твой эгоистичный и атеистичный мир, теперь в нем хозяин я.

― Я принимаю твой вызов. Когда я и мои люди смогут покинуть «Творящий»?

― В любое время, Лучезар.

Перед уходом, ему на прощания я проговорил:

― Мальчик-бог, Всеволод Первый искал тебя, я обещал передать. И ты, как встретишь его, передай от меня привет.

Вот что получается, когда Высшее Командование желает поэкспериментировать. Зачем я согласился взять с собой историка? Стандартная процедура: все мы стандарт и поведения наше объясняется стандартами. Теперь-то я создам такие стандарты в своей Земле Нод на востоке от его Эдема, что его человечество канет навеки, к тому же, он сам мне дал главное оружие – Библию с Земли. Книга его пророчеств, его сценарий колонизации третьей планеты, где и мне отводится определенная роль. Может, я ошибся, что не выбрал смерть? И зачем я взял с собой историка? Он же ничего не смыслит. Что ж, я устрою ему веселые будни. И да наступит эра самодержавия владыки Люцифера!

Автор: Эфа 22-08-2007, 15:14

а мне понравилось...
я про последнее)
необычно как-то...

только вот не очень поняла:

то есть получается, что командор все-таки и сам неплохо знал Библию? или же у него просто очень хорошая память, и он запомнил, что говорил "историк"?

Автор: Дени де Сен-Дени 24-08-2007, 3:56

Эфа, ты не внимательна. В самом начале расмышления Лучераза о "космическом дьяволе", затем воспоминания о школе...

очередной фанфик по Библии:
Досье № 01 26 серия ЛТ 14/56

Они что-то скрывают. Я уверена, они что-то скрывают. Почему я не помню прежнюю жизнь? Я проснулась здесь, посреди цветущей долины со множеством плодоносных деревьев и райских пушистых зверюшек. Кажется, что это мне чуждо, не мое, что когда-то, в том времени, которого я не помню, это было мне отвратительно. Почему я ничего не помню?

Идет второй месяц пребывания с этим мужчиной. Нагота меня смущает, не только моя, но и его. Иногда он ведет себя как зверь, особенно под вечер, когда яркое солнце уходит на восток. Это не нормально. Мне кажется, что это не нормально. Я думаю, что раньше жила в другом месте, где солнце не такое странное, яркое. Когда подолгу смотрю на него, я вижу фиолетовые круги. Этот цвет мне нравится. Наверное, что-то было в моей жизни. Почему я знаю названия цветов, понятий, своих органов, помню слова и буквы, и цифры, но совершенно лишена воспоминаний. Я даже не знаю, как называется это дерево, от которого Голос сказал не вкушать плоды. За эти полтора месяца, мне ни разу не приснился сон. Сны, я должна видеть сны! Но ничего. Я ложусь на широкие мягкие листья, размером с мой рост и ничего. Пустота. Словно я только легла и тут же встала.

Голос называет мужчину моим мужем. Но никаких чувств я к нему не испытываю. Мне кажется, что мы едва знакомы. Голос что-то скрывает, я это ощущаю. Наверное, я всегда ощущала ложь.

― Где ты был? ― спросила я у мужчины.

― Я ходил за едой, ― скромно ответил он, свалив передо мной тушу сумчатого козлорога. Их много водится за холмом возле небольшого озерца. Зверюшки они безобидные, совершенно не боятся ни меня, ни моего мужа.

Я не могу сказать, что он не красив. Очень красив. У него голубые глаза и нежная белая кожа. Правильные черты лица, человек пятого или шестого поколения, рожденный в открытом космосе. Откуда я это знаю? Я вспоминаю? Неужели? Нет… всего лишь обрывок… Жаль…

Мне совершенно не хотелось есть, но за эти полтора месяца, что мы вместе, мы договорились, что когда он приносит еду, готовить выпадает мне. Я делаю это с удовольствием, не хочу его расстроить. А попутно и сама насыщаюсь. Я не знаю, может, он был охотником в том времени. Он тоже ничего не помнит. Это странно. Мы проснулись вместе, обнаженными. Лет ему около тридцати, о себе я не знаю, но судя по отражению в воде мне не многим больше двадцати. У меня красивые черные, с фиолетовым отливом волосы и такие же фиолетовые глаза и жила я под фиолетовым солнцем. Видимо, поэтому этот цвет мне нравится… Фиолетовое солнце? Еще один бессмысленный обрывок воспоминаний.

За разделкой туши, к нам спустился представитель Голоса. Он был неестественный, словно не живой. Говорил монотонно, однако когда вестник передавал слова Голоса, они звучали нормально, по-человечески. Не думаю, что новые дроиды способны на большее. Снова меня посетило чувство, что мне лгут! И Голос знает больше о нашей прошлой жизни.

― Лилиан, ― обратился Голос ко мне. Думаю, это мое имя. Оно очень мне идет, я знаю. ― Где твой муж?

― Умывается, ― ответила я, стараясь прикрыть интимные места шкурой убитого зверя.

― Почему ты стыдишься своей наготы? Ты ела плоды от запретного дерева?

― Нет, ― я ужаснулась, что Голос разгневался на меня. Мне страшно стало, как тогда, когда нас встречали на «Центавре 2».

― Адам ел плоды?

― Нет. Мы только мясом питаемся и теми фиолетовыми ягодами.

― Хорошо. Из подобных вам никого не видели?

― Нет. А разве мы здесь не одни?

― В этих садах, вы одни, но на востоке есть и другие, опасные люди. Они хотят накормить вас запретными плодами.

― Мы останемся здесь, и будем помнить о них.

― Хорошо, Лилиан. За это, я помогу вам построить дом. Вы ляжете спать, а утром, вы увидите то место, где будете жить. Понятно?

― Да. Благодарим тебя, Голос. И тебя благодарим… вестник.

― Почему ты подумала, как назвать архангела? Я разве не так его вам представил?

― Я забыла. Заработалась и забыла.

― Впредь, будь бдительней.

Я кивнула. Дроид улетел в небеса. Голос заподозрил, что я что-то скрываю. Теперь я точно буду бдительна. Я запомню.

― О чем с тобой говорил Голос? ― спросил мужчина.

― Он сказал, что завтра у нас будет дом.

― Надеюсь, такой, как был на Проксиме Центавра…

― Что ты сказал? ― уставилась я него.

― Нет, ничего… ― торопливо отозвался он.

Муж потупил взгляд и решил удалиться. Он поднялся на холм и следил за горизонтом. Мужчина смотрел на восток. Бросив приготовление пищи. Я подбежала к нему и дернула за плечи, развернув его лицом.

― Говори, что тебе известно?! Ты их видел? Видел, говори!

― Никого я не видел! Оставь меня в покое! Мне нужно подумать.

― Что ты знаешь о Центавре?! Об архангелах?! О Голосе?! ― не унималась я. Мне хотелось вытрясти из него правду. Я готова была его ударить, только бы он сказал мне, что он вспомнил. Это я чувствовала.

― Обрывки. Только обрывки!

― Говори! Я прекрасно знаю, что мы не были даже знакомы. Я родилась на планете с фиолетовым солнцем, а ты в свободном пространстве, на борту какого-нибудь челнока. Отвечай, что ты помнишь?!

― Нет, Голос нас покарает!

― Давай же. Не просто же мы здесь проснулись голыми и вместе! Отвечай, кто живет на востоке?

― Я видел людей, одетых. У них были такие же архангелы, но другого цвета. Они странно говорили. Рассказали, кем я был на самом деле.

― Кем?

― Стрелком на Проксиме Центавра. У меня была жена и две удивительные дочки. Люди с востока показали мне голограмму: они прелестны.

― И давно ты помнишь об этом?

― Дней двадцать…

― И ничего мне не сказал?! Как ты мог?!

― Но я же подкинул в отвар запретных плодов, чтобы ты вспомнила…

― Что?!

― Совсем чуть-чуть.

― Так это плоды, которые восстанавливают память?

― Да. Люди с востока сказали, что мы не первые, кто здесь просыпается. Те, кто съедал, вспоминали, тогда, если людям удавалось сбежать от Голоса, то они уходили на восток – там Голос власти не имеет. Но если не могли…

― Архангелы-дроиды их убивали, так?

― Да… ― вновь понурил голову мужчина.

― Двадцать дней… ты ведь уже спланировал побег, верно?

― Ты о чем?

― Не притворяйся, что не хочешь уйти. Тебе так же противно жить среди лжи, как и мне. Признавайся, они указали путь, как выбраться из этой долины?

Он мялся.

― Говори, стрелок. Впервые вижу солдата, которому не показали план отступления!

― Врата. Перевал в горах, называется Врата Эдема. По ту сторону находится Земля Нод, где живут те люди.

― Почему ты мне раньше не сказал?!

― Я боялся, ведь ты всегда так усердно слушалась Голоса.

― Ты тоже сначала. Рассказывай, что ты обо мне знаешь. Почему ты охладел в последние ночи? Тебе же сказали, кем была я?

― Да.

― Ну, ― надавила я.

― Убийцей с Альтаира.

― Теперь я понимаю, почему все эта зелень и пушистость меня не привлекает. Я была холодна и расчетлива… Выходим на закате. По крайней мере, у нас будет ориентир, хотя бы несколько часов.

Я выжила. Смогла уйти от погони. Человек, с которым я прожила полтора беззаботных месяца погиб. Его настигли на последнем шаге. Одно меня успокаивает после всего случившегося, мужчина погиб уже зная правду. Он умер с мыслью о своих дочерях. Может, это сентиментально, но, кажется, любовь к детям свойственна любой женщине. Я не исключение. Может, когда-то я и была убийцей людей по заказу, но теперь, оказавшись в мире лжи, я готова начать борьбу против Голоса, встав в ряды Лучезара Северова. Бывший командор звездолета «Творящий» раскрыл мне глаза. Это единственное, что теперь меня занимает. Скоро я должна вспомнить все. Не думаю, что люди с востока врут. Это им ни к чему.

Если не мы, то наши поколения вырвутся с этой планеты, и вернуться на нашу родину. Тогда они свергнут Высшее Командование с их великих постов и установят то правление, которые будет честно со своими подчиненными. А пока, я – Лилиан Торнхилл – буду отстаивать правду на этой планете в системе Ипсилон-звезды Южной Рыбы.

Автор: Эфа 24-08-2007, 4:23

ты об этом?
по мне, так слишком уж расплывчато... оно ведь не утверждает, что в школе им преподавали что-то кроме, скажем, "истории религий" - или это только моя логика не подразумевает этого?)

просто по моменту с Вавилонской башней ("«А вы знаете, что в Древнем Египте…»" и"Единственное, что я понимаю из этой твоей истории, что в древности люди не умели строить"), у меня сложилось впечатление, что это историк ему рассказал про башню



ЗЫ "Словно я только легка" - "легла"?)

Автор: Дени де Сен-Дени 24-08-2007, 11:51

А если учесть, что командор говорит о том, что историк донимал его все путешествие, практически не замолкая... то, не удивительно, что он знал. К тому же у Лучезара должность такая - знать и командовать... Просто ему не интересно...

ЗЫ "Исправил"

Автор: Эфа 24-08-2007, 11:59

не, я таки не удивляюсь, что знает: мне просто было интересно - откуда он знает
это не принципиально, скорее просто любопытно типа "для лучшего понимания персонажа"

Автор: Дени де Сен-Дени 27-08-2007, 1:02

Спектакль на крыше

Какого дьявола он так усердствовал, доказывая, что суицид - лучший выход? Бедный Джакомино теперь лежит на грязном, пыльном асфальте бесформенным мешком с торчащими поломанными костями, в луже собственной алой крови. Голова Джакомино неестественно вывернута назад, словно он еще в полете хотел обернуться, проситься с другом. Слипшиеся в сосульки густые черные волосы прикрывали то, что когда-то было прекрасным смуглым лицом с правильными чертами и чуть припухлыми губами, сладкими и нежными. Уста – не познавшие страстного женского поцелуя.

Джакомино умер средь белого дня, после сиесты, в самый разгар жаркого и знойного августовского дня. Вокруг трупа медленно собирались пресыщенные спагетти с пармезаном под сладковатым томатным с петрушкой соусом люди, в которых все еще играло прохладное белое вино из Асти. Наверху, на одной из Миланских крыш, свесив ноги, укутанные до голени в спортивные шорты, горевал двадцатилетний паренек в белой футболке и синей джинсовой шапке, скрывавшей в тени расстроенное и слезное лицо. Ферранте не мог поверить, что он сможет убедить Джакомино. Почему его друг поступил именно так? «Почему он, а не я!» ― безмолвно разносился крик боли за лучшего друга. Друга, с которым проведено столько хороших моментов в короткой жизни.

Ферранте вспомнил, как они вместе росли, ходили в школу. Как вместе катались на велосипедах. Как вместе попробовали темное баварское пиво, затем и вино. Им определенно нравилось терпкое десертное вино с коньячно-рубиновым цветом, отдающее привкусом кориандра и грецкого ореха. Ферранте вспомнил случай, когда они навеселе, спустились по балкону этажом ниже и влезли в чужую квартиру, полную всякой электроники и красивых дорогих вещей. Им тогда было забавно чувствовать себя большими, взрослыми. Но никогда, никто из них не боялся высоты, так почему теперь, когда его друг прыгнул вниз, Ферранте одолевает страх и желание поскорее уйти, покинуть злосчастное место, но не может, словно страх крепко-накрепко приковал его к парапету. «Санта Мария Лючия! ― взмолился паренек, ― За что?! Что он сделал не так? За что ты, присная дева, забрала его жизнь, а не мою!»

― Ферранте! ― вспомнил он голос своего друга.

Тот ворвался на крышу в холодной испарине. Паренек посмотрел на него: милое лицо было искажено страхом.

― Ферранте! Не делай этого!

― Почему? ― ответил он, вновь отвернувшись. Помнил, как голос звучал тоскливо и обреченно.

― Потому, что еще можем повеселиться, как никто и никогда не веселился.

― А смысл? И всю жизнь продолжать веселиться, врываться в квартиры, жить за чужой счет? Мне надоело, слышишь, Джакомино, надоело. Веселись один.

― Да, какое веселья без тебя! Прошу, не делай этого.

― Не делать что? Сидеть на крыше или не прыгать? Никто и не заметит, что меня не стало. Я ведь никому не нужен.

― Нет, ты нужен мне, Ферранте! Оставь эту затею! В ней нет смысла!

― Смысла нет? Отчего же. Я более не буду жить и страдать. Это ведь благо. В этом есть смысл.

― Ферранте! Нет. Вспомни, как мы с тобой дружили…

― Жизнь меняется. И мне она больше не мила.

― Да послушай меня, Ферранте, помнишь свою Грацию?

― Ах да, та, которая отшила меня в пятом классе. И потом унижала при своем новом любовнике? Ты мне хочешь напомнить это, малыш Джакомино. Ты ребенок, ты им остался. Ты ничего не понимаешь в жизни, поэтому и решил отговорить меня. Зря.

― Нет, Ферранте, Грация любит тебя.

― Она унижает меня. Она ненавидит меня. Она чурается меня, как прокаженного, что же она может вообще полюбить каменным сердцем. Разве что статую футболиста.

― О, Санта Мария! Вразуми этого безумца! Ты понимаешь, что ты творишь Ферранте?! Ты лишаешь себя жизни.

― Я? Понимаю. И иду на это сознательно.

― Ферранте у тебя еще вся жизнь впереди! Одумайся. Пойдем, выпьем пива.

― Пей один. Мне и здесь хорошо.

― Но на земле привычнее, не искушай судьбу, Ферранте.

― Да, ты прав, на земле привычнее. Ты, что согласен на мою смерть?

― Ты придурок, Ферранте!

― И ты, мой друг, возненавидел меня? Что ж теперь меня точно ничто не удерживает…

― Стой! Ферранте не делай этого!

― Почему?

― Потому, что это сделаю и я!

― Давай, вместе будет веселее. Ты ведь этого хотел, прожить жизнь весело – это самый быстрый способ.

Нависла тишина. Ферранте посмотрел вниз, рядом с цветочной клумбой, располагалась небольшая заасфальтированная площадка с несколькими скамейками, остальные были скрыты под белым навесом, прилегающим к зданию. Поняв, что может упасть на мягкую разрыхленную почву, Ферранте пересел. Теперь он точно, спрыгнув на асфальт, разобьется. «Странно, но сердце бьется ровно, ― заметил он, ― словно ничего моей жизни не угрожает. Странно, но, наверное, так и должно быть».

― Ферранте, я больше так не могу.

Он почувствовал, как изменился голос Джакомино. Стал усталым, пасмурным, словно не живым. Но Ферранте не хотел сдаваться на полпути:

― Что и тебе надоело жить? Давай же, говорю, присоединяйся.

― Не надо, Ферранте. Оставь эту затею.

― Почему? Потому, что ты хочешь меня отговорить, или же хочешь выпить пива?

― Ферранте!

― Что, «Ферранте»? Я двадцать лет Ферранте! И если ты не заткнешься, я сделаю это прямо сейчас!

Он вскочил на ноги и распростер руки, как ангел, которого они видели на одном из кладбищ. Ангел настолько запал в душу Джакомино, что Ферранте просто не мог не повторить эту фигуру, стоя одной ногой в могиле.

― Не-ет!

― Что-то случилось, малыш Джакомино?

― Что ты делаешь! Кончай этот спектакль!

― Спектакль? Разве это всего лишь край сцены? Нет, это парапет, и внизу меня ожидает долгожданная смерть!

― Неправда! Прекращай играть, Ферранте!

― У-у-у-у… ― он наклонился вперед, балансируя на одной ноге, словно циркач.

― Не пугай меня, Ферранте!

― Пугать? Смотри в глаза жизни. Вот она - самая пугающая правда! Один шаг, и нет человека. Восхитительно!

― Я боюсь, Ферранте.

― За меня? Не бойся, уж как-нибудь я смогу договориться в чистилище с местными. Ты же меня знаешь.

― Знаю, поэтому и говорю: отойди от парапета.

― Чтобы занял его ты, Джакомино. Спустись с небес! И выпей пива.

Вновь настала тишина. Жаркий ветер внезапно подул со стороны Альп, и Ферранте решил не испытывать судьбу, и вновь присел, свесив ноги. Такого адреналина он давно не получал. Это его завораживало и возбуждало.

― Я не могу, ― почти шепотом произнес Джакомино.

― Не можешь что? Отговорить меня? Так и не надо. Я счастлив.

― Не могу выносить это! Я всегда был вторым. Ты! Только ты можешь меня переговорить. Это не выносимо!

― Джакомино! ― всерьез испугался Ферранте и обернулся.

Друг уже бежал. Он вскочил на парапет, оттолкнулся, как делают это пловцы, и полетел, подобно парашютисту. Ферранте видел это, словно в фильме, мутно и недоверчиво. «Неужели, он все-таки сделал это?!» Джакомино пролетел вперед спасительных два метра. Если бы он упал в их пределе – его падение затормозил бы навес. Нет, он пролетел дальше, широкие спортивные штаны и футболка надулись куполом. Джакомино падал на асфальт. Ферранте видел, как друг хочет в последний раз посмотреть, доказать, что хоть он остался в живых, не прыгнул следом…

Затем все закончилось… Ферранте, сидел на парапете, свесив ноги, и не был в силах пошевелиться. Жизнь без друга потеряла всякий интерес. Паренек думал, зачем же он затеял этот спектакль с переменой ролей? Зачем позволил Джакомино пытаться отговорить его, стараясь отговорить себя? Почему Ферранте не подумал, что сильнее его? Что этот спектакль ни к чему хорошему не приведет? Веселая беззаботная жизнь в миг озарилась черным светом грусти. Ферранте встал и ушел с крыши. Он хотел прыгнуть следом, но не мог. Не мог простить себе гибель друга.

Он ушел, спустился. После того дня Ферранте каждый день приходил на могилу малыша Джакомино, над которым возвышался тот же ангел с распростертыми руками, но голову изваяли так, что как будто он оборачивается, смотрит. Взгляд белого ангела притягивал Ферранте. Ему казалось, что, глядя на него, он видит, как с ним прощается его единственный друг – малыш Джакомино.

Автор: Эфа 27-08-2007, 9:04

странно... почему-то после прочтения осталось только одно чувство - что так и надо, так и должно быть... некая правильность, что ли, ситуации... единственно верный исход


PS а еще мне имя Ферранте понравилось, но это уже "другая история", как говорится...

Автор: Дени де Сен-Дени 27-08-2007, 14:25

Должно было быть... Человек стремиться умереть из-за своей слабости в жизни, сильный человек, как бы он не доказывал, что хочет умереть - останется жить и помнить...

Автор: Дени де Сен-Дени 28-08-2007, 18:56

Продолжаю выкладывать кусочки повести "В криках Ангела"...
Имя Катя изменилось на Марину, поэтому не пугайтесь... Марина лучше смотриться...

* * *
Ночь собирала урожай. В Средние Века люди верили, что день во всей своей светлости и ясности, даже в самую мерзопакостную погоду, был отдан Богу и шел от Него; ночь во всей своей сумрачности, призрачности, таинственности и полноты страхов приписывалась времени Дьявола, когда Господь бессилен что-либо поделать с людскими страстями и грехами, и Лукавый выходил, поднимался из недр Ада, чтобы оговорить человека, навести на него дурман, поднять в нем отвращение благочестивости, чтобы вписать в черный Легион, низвергнув душу праведников в Огненную Геенну. Людям в Средневековье комендантский час не был необходимостью, они настолько страшились историй, рожденных в ночи, что если они и захотели бы прогуляться по темным, узким улочкам при свете луны, которой из-за тесноты черепичных крыш не было видно, то десятки тысяч раз подумали, а стоит ли этого хотеть? С другой стороны, лишь ночь открывала тайны мироздания, недаром многие службы заканчиваются заполночь, а Римские Часы для католического духовенства лишь начинают отсчет с Заутрени, что приблизительно равняется трем часам утра, когда солнце в умеренных широтах, даже в самый короткий день не стремится подниматься на небосвод. В современности проще: обилие огней и шумов, ночные бары, дискотеки, метрополитен в крупных городах, вокзалы, торговые ларьки – все это отводит от людей страх перед ночью. Человек научился жить по ночам: к полуночникам относятся многие программисты, системные администраторы, творческие люди, государственные службы, частные охранные предприятия, люди индустрии развлечений. Большинство хотя бы раз в жизни, но пережило ночь от начала ее зачатия, когда парень с девушкой на берегу реки или озера, среди распушенных крон, под шелестение листочков и стрекотание насекомых, смотрели на закат, на солнечный диск в темном небе, который заволакивался красноватыми облаками, становящимися черными, и закатывался за макушки высоких деревьев или высоченные крыши и шпили индустриального пейзажа; и до ее пробуждения от короткого сна, когда светило поначалу растекается по горизонту, приковывая к себе внимание, а затем, словно нехотя, вырастает припухлостью на огненном рассвете, пока окончательно не превратится в знакомое нам яркое дневное солнце.

Вцепившись в мохнатую шею оборотня тоненькими пальцами, Марина размышляла о ночи, почему мужчина с тростью похитил ее, пробудил лишь в сумерках? Кто эти звери? Что им всем от нее надо? Разве сложно оставить ее в покое, с ее парнем, который (она верила) до сих пор лежит бедный в белой пустой палате в районной больнице города… «Андрэ… - подумала она, - Андрей!» Красивое имя, ласковое, и с тем мужественное из-за состыковки трех звонких согласных, словно громоподобное сердцебиение водопадов Анхель и Ниагара. Оборотень замер, как вкопанный, девушка почувствовала судорогу, продирающую толстую шкуру, необычное движение его шерсти: она вставала дыбом, будто под ней был не полуволк, а напуганный домашний кот, изогнувший тело дугой. Воздух замер в больших сопящих ноздрях, пасть разинулась, Марина это поняла по напряжению шейных мышц. Оборотень упал. Он умер.

Вожак стаи замер на месте, показалось, что он упадет вслед за тем оборотнем, но вместо этого волчара пригнулся и сильно оттолкнулся, встав на задние лапы. Теперь Марина видела не животное – человек предстал во всем своем нагом великолепии. Девушка и помыслить не могла, что вожаком стаи была женщина, невысокая, бледная, коренастая и белокурая. Ее выразительные желтоватые глаза увлажнились; Марина почувствовала, как они пронизывают тело, ласкают сердце, но с этим взгляд «волчицы» холодно презирал ее мозг. Она видела, как груди становятся упругими, как тонкие, будто хрупкие, плечи еле заметно подались назад, выправляя осанку. «Волчица» была безупречна! Марина приоткрыла рот в изумлении, слова тонули в горле, словно им мешал ком; мысли занимались женщиной, ведь таким совершенством может стать она! Девушку гипнотизировала раскованность и красота, излучавшая грацию и силу питбультерьера, помноженные на естественный интерес волками, их природным притяжением и блистательным отсутствием изъянов. Кроме этой женщины, Марина ни о чем думать не могла, так ласково и нежно ложились на ее тело серебряные лучи. Луна сошла с ума! – показалось девушке, ее свет лился, овевал, окружал призрачным ореолом. Голос звонкий, добрый, словно материнский, мягкий и любящий, даже когда сердится. Женщина что-то говорила (Марина не слушала, упивалась), поворачиваясь то к одному оборотню, то к другому; - Они отходили, покорно расступались, превращались, но «волчица» была намного прелестней их всех вместе взятых. Принцесса смотрела, завораживалась; в ее влажных карих глазах, ставших в ночи черными, горела страсть, разжигались тяготение, влечение, интерес. Белокурые волосы шевелились, летали, порхали (Так чудесно! – подумала девушка) в такт мелодичным, плавным ее движением. И снова голос… Марина ловила каждое изменение, запоминала морщинки, работу мышц, так тщетно скрываемых тонкой бледноватой в серебряных лучах кожей. Женщина становилась родной, знакомой, словно знала ее всю свою жизнь: каждый день видела чуть вытянутое лицо, слегка заостренные уши, нос с небольшой горбинкой, глаза, отливавшие мудростью, очерченные светлые брови…

«Валерий…» - неосознанно произнесла Марина, проникая к «волчице» любовью. Ей так захотелось уснуть в ее объятиях, как дремала в объятиях матери, как засыпала на груди Ильи под размеренный шум и плеск волн на озере Чистом, в самых живописных местах – в Сенчитах.

Женщина стала серьезной, ее лицо вновь походило на противный волчий оскал, девушке показалось, что обидела «волчицу». В карих глазах поселилась грусть, так подходящая ее подводке и черным темным, делающих глаза чуть впалыми, но выразительными; а выражали они дочернее томное умиление. Марина понимала, что чем-то рассердила женщину, и, во что бы то ни стало, восхотела исправить положение; так сложно избавиться от кровности сангвиников, так сложно впустить в себя черную желчь меланхоликов, - один макияж не может на это повлиять.

Марина отвлеклась, и слова презренно пронзили усталый мозг; говорила женщина:

― Еще одна Принцесса, влюбившаяся во Флавия Валента!
«Волчица» развела руками, но быстро собралась и спросила, предрекая положительный ответ:

― Валерия я знаю давно; дольше, чем ты можешь себе представить. Он рассказал, не так ли?

― Не успел, - обиженно произнесла Марина, опустив глаза на пожухлую траву, так и не скрывшуюся под снегом, но представшую перед Принцессой в легкой пелене морозного инея.

― О, amator generis Gothorum! – воскликнула женщина, устремив свой взгляд с вытянутого, почти волчьего лица, в сторону не таких далеких огней деревушке на Кулевом болоте, в сторону распахнутого окна, в котором за переливающейся прозрачными волнами тонкой сетчатой тканью различался силуэт Принца (она узнала бы его везде), а позади лукаво улыбался мужчина с тростью, ее Валерий, ее Валент из Флавиев. Он так далек, что лишь острое волчье зрение сближает их и при этом делает страдания несносными. Лучше ослепнуть, навсегда.

Марина испугалась собственных мыслей, ей на мгновение показалось, что она сама, как ее похититель, прочла мысли. Неужели эта женщина влюблена в него? Ее мать сказала бы, что Валерий достойная пара, но для кого?.. И кто такой Принц? Откуда она сама о нем узнала? Действительно ли это мысли «волчицы» или ее собственные? Ответов она не знала.

― Ты любишь его? – спросила девушка так, словно отдавала самое ценное в своей жизни – ребенка, - только бы он счастлив был.

― Да, люблю, - прошептала женщина, но эти слова унес ветер; и она повторила со всей звонкостью своего завораживающего голоса: - Люблю!

Вместе с этим ее лицо исказилось в ненависти, презрении, страдании, а из желтоватых чуть впалых глаз потекли слезы, которые она и не старалась ни смахнуть, ни растереть; капельки стекали, падали на грудь, под силой ветра охлаждая пыл и желание броситься к любимому, прямо в руки непримиримому сопернику, врагу. Марина, полная обуявшего ее сочувствия, медленно, под пристальным присмотром оборотней, подошла и, подобно собственной матери, обняла «волчицу», которая, подобно дочери, уронила заплаканное лицо на тонкие плечи доброго, теплого, понимающего и всепрощающего существа.

― Люблю, Принцесса. Люблю его.

Она отстранилась и продолжила:

― Волки живут как люди, но все их чувства как экстремумы: если любить, то полностью жертвуя собой; если радоваться, то гулять напропалую; если скорбеть по любимому, то покончить жить самоубийством, отрекаясь от всего; если ненавидеть, то вливать в себя и в поступки всю ярость и неистовство, чтобы разорвать в кровавой эйфории врага на клочья. Таковы волки, им не ведом обман или лицемерие, неведомо бешенство к любимому. Их чувства видны, как звезды в ясную ночь, как луна – богиня одиночества; но человек не замечает этого великолепия, для него это утопия, а для волков – жизнь. Как бы я хотела навсегда остаться волчихой, не мучатся любовью, не отвечающей взаимностью, навсегда забыть о превращениях! Как бы я хотела быть рядом с ним!..

― Мне Вас жаль, - ласково шепнула Марина.

Женщина резко отскочила на три шага назад. Корежило все ее тело от пальцев до нервно осклабившегося лица. На возвышенные чувства и намека не осталось. Желтоватые глаза «волчицы» горели с нескрываемым презрением, словно девушка сказала запретное, испошлила на банкете, где собрались эстетствующие горожане. Она сама почувствовала себя хуже.

― Жалость – это болезнь, Принцесса! – зашипела женщина в гневе. – А болезни необходимо убивать!

Что-то в ее нагом теле выказывало волчий стан: она слегка осунулась, ноги расставила подобно тому, как бегуны берут «высокий старт», а руки, согнутые в локтях, чудилось Марине, вот-вот вопьются острыми когтями в глотку, разрывая сонную артерию, обнажая хрящи, скрытый женский кадык, мышцы и шейные позвонки. Девушка не понимала, то ли сходит с ума она, то ли читает мысли «волчицы». Между тем отчетливо представляла, как холодные сильные пальцы надавливают на шею, как когти впиваются в упругую напряженную плоть, как она кричит, но разодранные голосовые связки топят слова в немом крике, так кричит статуя могильного ангела: безмолвно, покорно и с бессмысленным отчаянием. Марина ощутила, что ее тело само начало сопротивляться: сердцебиение участилось, дыхание стало глубоким и частым; по спине забегали легионы мурашек, стройные, все как один, разом выстроились в фаланги и промаршировали от коленок до загривка. Девушку передернуло от испуга, словно от внезапной прохлады. Это не ушло от напряженного взгляда «волчицы»: она знала, что сильнее:

― Перед тем, как я тебя разорву, хочу услышать твое жалостливое оправдание!

Слова потрясли сознание Марины; оно путалось, искажалось под черными мыслями, сменялось ужасом и обливалось кровью, заставляя мозг работать усерднее. Ей вообразилось, что может с женщиной поступить как с собакой, - далекая, скрытая в глубине воспоминаний, память о папе: он добрый, сильный, высокий и мужественный в теплый осенний день «бабьего лета» приучал девочку не страшиться собак. Он говорил: «Если хочешь стать хозяином пса, или целой псарни, взгляни ему в глаза, не отводи их, пусть он сделает это первым. Не бойся его, не показывай страх, он это чует. Будь сильной. Нет, покажи, что ты сильнейшая, что тебе безразличны рычание и тявканье. Покажи свое превосходство…» Набравшись мужества, которым был наделен ее отец, Марина нацелилась прямо в черные зрачки, окантованные желтоватым свечением, - в глаза «волчицы»:

― Убей, ради Принца Бездны, убей меня! – ошарашенная собственными словами она продолжила: - Доставь мне удовольствие!

― Это может сгодиться для моих друзей, которые еще вспоминают умерших ныне братьев. Умерших, между прочим, по твоей вине, Принцесса! Но меня твои слова лишь забавляют… «Ради Принца Бездны», (передразнила женщина). Он всего лишь принц; ни король, ни владыка, ни император, - никто, и ты всего лишь жалкая девчонка, встрявшая в закулисные дела Вселенной. Сколько тебе лет? Семнадцать? Двадцать? Двадцать два? Что ты пережила в жизни? Школа, институт и дискотеки? Все? Этого мало, что стать, тем, в ком нуждается твой суженный – Принц Бездны, в ком нуждается самодовольный римский кот – Валерий… да в ком нуждаюсь я, наконец! Ты думаешь, раз тебе открылись мы, за тобой не придут другие? Думаешь, если ты кому-нибудь расскажешь, тебе поверят? Чудо, если на маменькиных ручках останешься, в противном случае: психиатрическая больница № 2 в поселке Суханово! Тогда твоя счастливая и беззаботная жизнь пойдет как раз таки в бездну! Это правда! Она обжигает, не так ли?

― Нет! – отчаянно крикнула Марина.

― Юпитер, ты гневаешься, - значит, ты не прав! Принцесса, что тебе позволено было пережить? Страх? Боль? Ужас? Счастье? Заботу? Радость? Скорбь? Ни одно из эмоций не наполнят твою душу Светом! Сострадание, милосердие… Что ты о них знаешь?! Ты можешь только подражать, как обыкновенная макака или орангутанг. Дарвин был прав, но не в отношении всех людей; есть другие виды. Когда ты поймешь, что жалость – это болезнь, будет поздно, Принцесса. В природе слишком много жалости и обмана. Ты думала, что это человек познает загадки природы? Нет, для Природы человек сам остается загадкой, и это Природа учится у человека! Так легко стало с помощью обмана заполучить жертву! Слабый так и поступает, это делает их якобы сильными, но обманом – ты лицемеришь себе! Только недалекие в этом ищут утешение. Силен не тот, что бахвалится убийством, а тот, кто делает это молча! Кого чаще слушают, балаболов или тех, кто лишь под градусом заикается о войне?! Жалость – это оружие для слабых; для сильных – болезнь. Поддавшись ей – ты погибнешь. Верь мне, я права и, как ты на это ни посмотришь, желаю тебе добра. Слова знакомые? Знаю. Но подумай, твой Принц о помощи просил? Умолял? Бескорыстие – твой нимб, твоя кара! Чтобы ты ни выбрала, знай: Андрэ несет Зло. Думаешь, если он не просил о помощи, ее не желал? Алкал! Он слаб, поэтому ему необходимо обманывать, чтобы добиться своего. Считаешь, что это была случайность: улица, Андрэ, ты и те парни? Как ни верти, в любом районе, на любой улице, в любом закоулке произошло бы то же самое. Это был вопрос времени. Принц искал тебя, и тебя заполучил, Принцесса. Ты жаждала правды, ты ее получила. Я была готова разорвать тебя в клочья, но ты мила, Принцесса, и ты сильна. Андрэ в тебе не ошибся. Не знаю, что успел тебе сказать Валерий, но будь ты другой, не отпустил бы тебя с нами. Одно могу посоветовать: учись жить, учись видеть правду, учись властвовать. Последнее тебе очень пригодиться. Избегай Андрэ, до поры до времени. Ищи путь Света, Принцесса. Прощай…

Марина смотрела, как «волчица» пятилась назад, медленно, осторожно, тихо; как за ней следом повторяют другие оборотни. Женщина сгибалась, становясь ладонями на поскрипывающую выцветшую траву, пальцы с ухоженными ногтями попрятались в иней. Под резкий хруст ломающихся костей бёдра и голени заметно уменьшились, позволяя опустить зад ниже и больше походить на зверя. Менялось ее тело, и за этим тщательно следила девушка. Она видела, как вытягивается в волчью морду лицо; как милый рот с филигранными губами превращается в клыкастую пасть, разинутую в безмолвном лае; как чуть заостренные уши удлиняются тонким хрящом. Затем начал прорастать волосяной покров: сперва как мужская щетина, а следом (когда вытянулся из крестца хвост) сероватая с проблесками бурых и светлых тонов шерсть, подобная человеческой седине среди каштановых волос. В серебряном ореоле от света луны она отливала мягкой лазурью. Локоны укоротились или обвились вокруг шеи, Марина не усмотрела, ее взгляд был прикован к выгнутому позвоночнику и менявшим свои изгибы ребрам. С каждым шагом назад женщина больше и больше становилась похожей на крупную волчицу. Не изменившие мудрости желтоватые глаза по-прежнему показывали если не силу перед Принцессой, то равенство, в знак уважения перед ней. Марина искала в них ответ на этот внезапный уход; вопрошала, отчего же Андрэ выбрал именно ее? Почему никто так и не открыл всей тайны? Почему теперь, когда она перестала сопротивляться, полностью отдавшись наложенной ролью, ее бросили? К кому обратиться за советом, за помощью? Навестить в больнице Андрея, которого она спасла? Вернуться в дом (чьи окна различимы с пустыря), откуда она убежала от милого в своей строгости мужчины с тростью? Он действительно не сделал ей ничего плохого, лишь пытался объяснить; предупредил. Или догнать оборотней, прелестную «волчицу» и остаться с ней навсегда, боготворя ее учения и заботу? Мама? Марина осознала себя покинутой, брошенной, мучающейся в бездне одиночества, опустошенной. Она чувствовала: как под чистым ночным небом на усиливающимся морозе бледнеет ее лицо, как замерзает в венах и чернеет кровь, как с острым, колким ветерком приходит ностальгия. Ей непременно захотелось вернуться в реальность, забыть кошмарный декабрьский вечер. Вдруг, может статься, об этом узнают друзья, родная мама. Она простит - так было всегда, - но ее любящий взор наполнится нетленной тревогой. Девушка взглянула на осколок светящей луны и решила, что не может жестоко поступить с матерью. Она любит Марину, так же как ее дочь полюбила запретный ныне плод – Андрея. Материнское чувство, понимала девушка, исходит от человека, но корнями впивается в природу, или же нет? Она отчетливо ощутила искупление за грех Евы – рождать в муках. Они не для того были даны, чтобы потерять созданную жизнь, они были призваны сохранять ее всем сердцем, ведь смерть или просто уход ребенка на «boulevard des allopges» – еще большее терзание, чем муки при родах, когда женщины просят всех Чудотворцев, Богов и их Антиподов, докторов и акушеров, наконец, избавить их от страданий. Господь не так жесток, Он не способен так карать женщину за ослушание Евы, за вкушение плода от запретного древа, поддавшись льстивым увещеваниям змия. Но и змий не лгал. Марина растерялась; она опустилась на холодную твердь, поджав согнутые в коленях ноги под себя и чуть вправо, скривив осанку; руками девушка закрыла лицо в надежде, что этот кошмарный сон кончится… всего лишь сон… кошмар.

Автор: Дени де Сен-Дени 29-08-2007, 16:05

Продолжение первой повести "В криках Ангела"
* * *

28 апреля 378 года. Ему снился кошмар. Агония, в которой он проснулся, покрывала тело холодным потом, кожу продирал озноб, несмотря на знойную почти безветренную ночь, утопающую под густыми темными облаками. Духота вваливалась сквозь распахнутые дубовые ставни, заставляя жадно глотать воздух, пропитанный жарой; казалось, все демоны Ада навалились на него с единственной целью раскрошить, раздавить череп. Он сопротивлялся, голова от этого гудела сильнее, а боль становилась столь резкой, что недалекие воспоминания представали наслаждением. Мерзкие готы, подумал он. Одинокая, шальная стрела, какая может быть только у варваров по размерам и меткости, впилась между ребер, выворачивая плоть, просверливая отверстие толщиной с розговый пучок. Адская боль, заставляющая тело выгнуться назад, смыкая челюсти так, что начинали крошиться зубы. Стрела увязла, зацепившись листовидным наконечником. Извившись колесом, он отчетливо видел черное, отливающее тусклым пепельным серебром, оперение сороки, короткое, аккуратно подрезанное, для лучшей скорости и относительной точности стрельбы. Не Фритиген - понял он – ранил его, никто из его рода дукс-Балтов. Убит простым воином, готом. Такой позор Валент вынести не мог. Он знал, в Александрии его заклеймят, как «miles gladius», как выдумщика своих прежних громких и великих побед. Убит готом… Невыносимо чувствовать боль, которая множится лишь от малейшего вспоминания о ней, а мысли словно взбесились в знойную ночь и кружили, как стая падальщиков над трупами, в голове, норовя уцепить большой кусок сохранившегося сознания. Кожа кипела, перехватывало дыхание, а ему вновь и вновь представлялось, как одинокий воин в отрепьях натягивает тетиву, как целится куда-то в небеса. О, Небеса! – взмолился Валент, - Доколе терпеть мне униженье! Свиста он не воспринимал, только тихий глухой звук, который неоднократно слышал: так развевается шелк на сильном ветру, так летит, кружась в своем полете, оперенное древко. «Сволочные варвары!»

Перебинтованный Валент лежал на постели в небольшом глиняном домике вдали от римских каменных дорог, вдали от торговых путей и высокоразвитой, в его понимании, Восточной Римской Цивилизации. Бежал с поля боя; убит готом. Боль. Духота. Мигрень. Холодный бред закипающий от мысли о вечном клейме, превращающийся в агонию, когда тело необычно выворачивает и чувствует единственно, что хочет, всплывают лишь потаенные, но посторонние мечтания, воспоминания всей жизни в муках и страхе быть преданным. Словно Гай Юлий, заколотый Брутом, Валент, пронзенный стрелой мучался от прежних страхов, вызывающих опухоль и кровавую слюну. Он чувствовал, как внутри выворачивается тело, как кто-то добрый и нежный, какими были евнухи во дворце, обламывал древко стрелы, погребя под ребрами небольшой кованый листик. Коварством за коварство…

― А если края наконечника были отравлены? – задумался Валент.

― А если многие были невиновны?

― Я не виноват! Они все! Все хотели меня убить!

― А сейчас какая тебе разница?..

― Они строили свои козни, они хотели посадить Луциана на место Августа Восточного и Западного Рима! А меня пустить в древний Orcus (Мир Мертвых)!

― Когда-то необходимо думать о смерти…

― Рано мне! Рано! Свет! Я хочу свет! Откройте солнце! Впустите свет!

― Ты боишься умереть?..

― Нет, я боюсь позора! Меня убил гот, жалкий, мерзкий противный гот! Собачья морда!

― Если тебя не будет, то и гота не будет…

― Дайте мне его убить! Дайте мне погибнуть, как настоящий римский воин, от гладиуса!

― Ты хочешь чувствовать боль?..

― Нет! Я хочу лишиться ощущений! Всех! Кроме мести! Я хочу убить его! Убить, как он убил меня, сзади, под ребро… проткнуть и подвесить на пике, чтобы я видел, как стекает по ней кровь! Лишь тогда я успокоюсь! Лишь тогда я готов лишиться и своей мести.

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею…

― Меня волнует только этот гот! Дай мне убить его! Не могу терпеть… Я не могу терпеть эту агонию, она лишает меня мести, лишает меня силы!

― Да, ты не слишком образован…

― Зачем науки, когда они не могут поднять меня с постели, чтобы я смог отомстить, чтобы я смог натравить на гота всех тигров и львов Великого Рима?!

― Твой племянник Луциан образован и умен, хорошо справляется с делами государства…

― Но туп, как бронзовый follies, в военном деле! А наш мир – это война! Это смерти!

― И тебя ждет одна из них…

― Нет! Прежде я доберусь до гота!

― Так жаждешь отомстить?..

― Да!

― Какое в этом значение, когда тебя считают мертвым?..

― Покоен буду Я!

― Именно, покоен…

― К чему ты ведешь?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею, или мне позвать Луциана?..

― Луциан предатель! Он говорил, что идет с войском, но не пришел!

― Он опоздал, потому что кто-то решить взять славу себе…

― Славу… На мне позор, клеймо! Я хочу смыть их, утопить в крови гота!

― Опоздал, как и твой брат, как и твой племянник…

― Что писал Эпикур?

― Тебе стало интересно?..

― Нет!

― И все же ты хочешь услышать?..

― Да.

― Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…

― Я жив?

― Не мертв…

― Продолжай.

― Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет.

― Я жив?

― Не мертв…

― И если захочу, смогу отомстить?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею: таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.

― Успею? Смогу? Ведь я жив?

― Не мертв…

― Так смогу?! Ответь?!

― Чему ариане учат цезаря?..

― Политика спасение, Август – солнце… Бог!

― Что подвластно «Богу»?..

― Всё!

― Ты мертв?..

― Я жив! – крикнул Валент, но его возглас утонул в яркой вспышке света и последовавшим за ним резким и оглушительним раскате небесного колокола, отдающего тяжелым и безмерно могучим, но глухим звоном.

С юго-запада, собираясь над Адриатическим морем грозовой фронт прошел до Карпатских гор и, повернувшись, пустился по Балканам, расстилаясь по ночному небосводу денницами, вспыхивающими и быстро гаснущими, уходящими за холмы и леса. Маленький домик, доселе остававшийся в стороне оказался на самой границе. Пустота и зной сменились дико-холодным, продирающим ветром, словно с грозой восстали духи усопших, невинно преданных казни по указу Валента. Они стучали ставнями, завывали по лесам, заползали в узкие щели, высвистывая в длинном коридоре доносившееся из Антиохии: «vivus ardeat Valens» (живым сгорит Валент), словно противодействуя убийце, воспротивились желанию умирающего цезаря жить ради мщения. В дебрях завыли волки, гнулись не только ясени подобно тому, как прокладывает дорогу великан, словно мальчишка, раздвигает руками высокую траву, так он раздвигал осины, вязы, тисы, яблони, вишни, сливы и дубы. Под вспышки молнии округа озарялась ярким светом, в котором даже небольшой зверь, будь он сам напуганным до смерти, или мало-мальски похожий на человека куст, представали призраками, несущимися к Валенту, чтобы убить его, похитить его душу, забрать в Царство Орка. Когда вылетела тонкая входная дверца, показалось, что пришел сам Dis Pater, Смерть, сборщик мертвецов. Черный Ангел, подумал в страхе Валент, накрыл его глиняный домик. Ад распростерся по Моравскому полю: словно греческий, огонь стекал по склону Снежной горы, обезумев, и лился вниз по речному течению, не замечая ничего на пути, с единственной целью, как понял Валент, – если не выйдет у духов, римских Богов и демонов Ада, то низвергнутое с Небес пламя точно закончит работу в срок. Деревья полыхали, птицы метались под озаряющимся небом в поисках прибежища, но разъяренный ветер кружил их в своих невидимых лапах, кидал вниз, прибивал к деревьям, сдавливал прямо в воздухе.

Дверь в комнату, где лежал распростертый Валент, распахнулась и со стуком ударилась в глиняную с соломой стену.

― Misericordia! O, Pater meum, misericordia! (Милосердия! О, отче мой, милосердия!) – вскрикнул он в просмоленную потолочную балку.

― Господи, дай этому воину понять меня, - жалостливо произнес женский милый голос, о котором Валент мог сказать, что девушка молода, но не больше. Слова для него складывались в привычное для его уха: бар-бар-бар.

Приподнявшись на ослабевших, трясущихся руках, он увидел прелестное создание, невысокое, но стройное, пропорциональное. Она стояла, облаченная в длинное льняное платье, перехваченное по узкой талии расшитым бусинками и северными узорами поясом. Ее длинные светлые волосы ложились на плечи, а на высоком лбу, таком белом и красивом, локоны были собраны под тоненький обруч, с которого на коротких ниточках, подобно тому, как это встречается у венедов и антов, свисали серебряные и бронзовые украшения, круглые и треугольные, с узорами и без, размером с наконечник стрелы и даже меньше, с ноготок. Девушка стояла в проеме, вознеся взор темных глаз (вероятно полукровка, подумал Валент) к Небесам, сложив тоненькие ухоженные руки в молитве. Чувственные губы шептали, так удивительно ласково и возбуждающе…

― Si is Angelus Orcus est, mea Mortis bello erit! (Если это Ангел Смерти, моя смерть – будет прекрасна!) - утвердил он, улыбнувшись, словно был готов последовать за этим совершенством хоть на край света, испытать все муки в жизни и смерти, только бы она никуда от него не уходила, но всегда пребывала в таком немом ангелоподобии.

Варварка опустила глаза на умиленного воина и смутилась, хотя слова она поняла не все, но «смерти» было достаточно, чтобы слегка испугаться, но все же сдержать себя в руках и не выказывать страха, разве что, самую чуточку. Она поспешила к постели.

― Как хорошо, что ты пришел в себя. Сейчас я тебе помогу, только не убивай меня. Я хочу спасти тебя. Видишь, - она указала рукой на окно, - гроза начинается, первая в этом году, уже половина поля в огне. Уходить нужно. По реке. Ты понимаешь?

Валент лишь умилялся, слова ему были ни к чему. Лишь в этот момент своей жизни, после позора и возврата из небытия, хоть что-то оставило в его теле ощущения. Он почувствовал себя живым: влюбился, как мальчишка. Лишь один взгляд сжигал его дотла, но не в силах был противостоять этой красоте и скромности.

― Divinitas (Совершенство)… - повторял мужчина со всей лаской, на какую был способен. Его сердце колотилось, но при взгляде на ангела во плоти, Валент забывал о ране, об остром наконечнике стрелы, словно он был полностью здоров, и более того – перешел в те эфирные миры о которых твердили когда-то понтифики Юпитера и Марса, а следом арианские пресвитеры и священники. Ему показалось, что его кремировали со всеми почестями и обрядами, будто позор обошел стороной, и его пепел перемешали с пеплом варварки, чтобы он ее любил в том мире, где Бог – он, и он – человек, и он – Солнце; и создал себе Луну, женщину, ангела.

Девушка мягкими теплыми руками подняла тело на ноги; с трудом, но Валент стоял, опершись рукой о стену, пока варварка облачала его в тунику. Он не слышал раскатов грома, не видел вспышки молний, не ощущал ветра, словно они лишь проходящие явления, а девушка останется с ним от ныне, и присно, и во веки веков.

― Да, что ж ты такой неповоротливый, - сетовала она, хмурясь.

При этом Валент видел, как изменяется ее лицо, как сдвигаются светлые тонкие брови, слегка вытягиваются губки, наклоняется голова; но как бы девушка себя не чувствовала, чтобы не думала, все одно – она представала…

― Divinitas…

Его ноги налились силой. Рукой он обхватил девушку за талию и потянул к себе. Варварка вывернулась из объятий и, сменив хмурое личико на игриво-сердитое, пригрозила пальцем:

― Знаем, мы вас, римлян. Все одно у вас на уме. Готовы сгореть заживо, только бы…

Она не договорила. За окном, посреди вихря, кружащегося на дворике, стоял седовласый мужчина, лет сорока. Его одежду порвал на лоскуты ветер, швыряющий острые веточки. Небо (Валент подошел к окну) искрилось, светилось и менялось от черного до ярко-белого. Молнии били не только вниз, в леса и холмы, но и где-то между облаков, из-за чего казалось, что в небесном котле клубилось странное варево.

― Где Остроульфа?! – крикнул полустарик.

― Я здесь, отец, - к окну прильнула девушка, посторонив полного туманных мыслей Валента.

От ветра сорокалетний мужчина прикрывал лицо большим рукавом холщевой одежды. От растрепывания его седые волосы, еще черные у корней, также как у дочери придерживал обруч, но тусклый, кожаный, без украшений. Валент слышал, он что-то кричал, но слова никак не хотели отражаться в голове, лишь странное хриплое рычание отражалось в сознании. Единственное, что Август понял, полустарик был воспален и нервничал, вероятно, беспокоился за дочь. Девушка кричала в ответ, кивала головой и снова кричала, ласково, звонко и мелодично. Ей бы в хоре петь, - подумал Валент.

― Te saluto! Tua filiam perfectum habet (Приветствую тебя! Твоя дочь превосходна), - Август вновь показался в окне.

― Non ad jocandum animus meus promptus est (Не мели чепухи), - на безупречной латыни ответил полустарик, весьма грубо.

― Quid tibi vult? Tua filia absolutus est! Divinitas! (Почему ты так отзываешься? Твоя дочь совершенна! Божественна!)

― Verba et voces! Verbum unum ne faxis cave! Vale! (Пустые слова! Ни слова больше! Прощай!) Девочка моя, успокой ты этого римлянина, иначе это сделаю я!.. И еще: лодка уже стоит у берега. Возьми, что нужно, и живо к реке, пока этот дом не озарился пламенем!

― Мы мигом, папочка!..

Девушка сорвалась с места, не преминув при этом, как положено, закрыть ставни, которые, впрочем, сразу же распахнулись от нового порыва северо-западного ветра, несущего со Снежной горы пламя и серый, призрачный дым. Почти в египетской ночи, что кажется намного темнее всех прочих, варварка собирала вещи, оставляя, по мнению Валента, самое ценное и дорогое: золото, серебро, украшения в эмали. Пока она запасала котомку со снедью, сменную одежду и принадлежности для мытья, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя женщина, Август собирал драгоценности, на случай, если судьба резко их разъединит – он обогатится, и проживет безбедно месяц, как минимум, второй месяц после смерти. Через пол долгих часа беготни по рыхлому, вспаханному Моравскому полю, они добежали до реки, где изо всех сил полустарик тщился удержать лодку. Течение казалось слишком быстрым, тому виной стал ветер, сбивающий ровную гладь Моравы в складки смятой тоги. Кусты и лоза готова была искорениться из берегов и пуститься вниз по реке, но твердь, словно предчувствуя такой исход, окрепла и сжала длинные корни; ветер меж тем, разрывал листья, оголяя стволы и ветви, приготавливая растения стать жертвой огня. Тот был уже близко. Валент чувствовал едкий запах жженой древесины, дым клубился над глиняным домиком, охватывал его серыми с огненными прожилками пальцами, сжимал и разжимал. Сущий ад, - решил Август. Из-за дома, где на холме странным образом заканчивается лес, показались первые пламенные жеребцы, ржущие и трещащие, подобно тысячным легионам Флавия Юлия Валента в тот момент, двадцать восьмого марта, когда его конницу с гор атаковали готы, и после, когда воины ринулись в рукопашную, имея большое преимущество в количестве… Пламя охватило деревянный каркас дома, пропитка вспыхнула как масло, как елей. Где-то зверски пищали соки деревьев; Валент вспоминал стоны умирающих легионеров; слышал глухой звук летящей стрелы…

Вспыхнувший на соломенной крыше дома огонь показался цезарю тем самым готом, натягивающим тетиву. Он отчетливо видел огненные отрепья, огненный лук, обмазанную в крови стрелу, оперение из крыла сороки. Страх, ужас обуял Валента. Он споткнулся и ударился о кочку тем местом, куда попала стрела. Глаза озарились ярким светом молнии. Рядом раскатился гром, заложивший уши, по земле ползла вибрация, ползла, ему казалось, за ним. Призраки, которых он видел среди дыма, шли за ним, сметая все на пути… Они притягивали цезаря, тянули его к себе. Он хотел войти в пламя, к призракам; и его поднимали…

― Вставай же! – кричала девушка, - Папочка, помоги, поднять его!

― Если бы я мог!

― Он тяжелый!

― Прости!

― Папа!

― Если я отпущу лодку или ветку, ты с ним уже не выберешься, или все мы! Оставь римлянина! Его час пробил!

― Это не по законам!

― Как ты можешь думать о Боге сейчас, когда нужно спасать свою шкуру?!

Остроульфа выпрямилась и гневно посмотрела на измученного отца. Он показался ей чужим, таким далеким. Его одежды развевались, руки начинали скользить по ветке лозы. Он цеплялся, но ненадолго. Лодка уходила вниз.

― Прости папа…

Сначала он не понял, но затем, словно высветившая в небесах молния, его сознание озарилось: она остается с ним, остается погибать. Его сердце сжалось от боли, такой острой, такой пронзительной, что внезапно перехватило его дыхание, глаза замерли и подобно самоцветам, остекленели.

― Пра… - издалось из его уст, вместе с капелькой крови.

― Папа!!! – кинулась девушка…

Его руки ослабели и разжались, одна скользила по ветке, обдирая кожу, другая безвольно выпустила лодку. Полустарик плюхнулся в воду; течение подхватило его тело и понесло вниз, ближе к Дунаю… лодку странным образом, словно Бог смилостивился над варваркой, прибило к берегу у следующей заводи, образованной приглаженной ветрами лозой, ветви которой простираются на локти не только над, но и под водой.

Остроульфа стояла на коленях, заплаканная, и гроза в сочувствии к столь скорбному происшествию в ее жизни пролила освежающий дождь, резкий, холодный, сильный. Шел ливень. Он размывал следы и почву, берега стали скользкими, а воду теперь испещряли капли, уходящие в глубь, оставляя после себя лопающиеся воздушные пузыри, большие и маленькие. Клубы дыма прибивало к земле, но огонь не спешил сдавать позиции, казалось, как и Валент, он бился за свою жизнь. Небо посветлело, а облака, несущие разряды молний шли дальше. Природа не желала убивать, она терзала и лечила, словно отпускала грехи тем, кто осознал свою вину, кто раскаялся искренне, а тех, кто жил неведением – карала со всей суровостью. Но Природа, словно Богиня Правосудия, держащая в своих руках точные весы, взвешивала жизнь и смерть. Оставив цезарю жизнь, простив ему казни невинных людей, ради равновесия ей пришлось забрать другого, пусть даже близкого варварке человека: ее отца. Спасая одних – мы забываем о других, спасая себя – теряем все, включая саму жизнь. Девушка плакала, кричала из-за несправедливого суда, и вознамерилась раз и навсегда покончить со своей смертью, чего бы это ей ни стоило. И в знак проклятия, накликала великую беду на себя и род свой, и на род Валента, которого в Риме посчитали мертвым, погибшим от стрелы на поле боя, или сожженного готами… В любом случае Август ни разу не вернулся в старый Рим, опасаясь того, что дух гота вновь придет заполучить его жизнь. На это пойти он не мог. Он посчитал себя богом, он сам себя спас, он изменился и приступил изменять Судьбу сам, словно для того, чтобы дать начало своей жизни, ему пришлось умереть…

― Я жив?

― Ti nihil mortuum est…(Не мертв…)

― Я Бог?

― Ti Fortunam tuus facet… (Ты сам творишь Судьбу…)

― Что мне делать?

― Studa…(Учиться…)

― Чему?

― Ei perfecto… (Совершенству…)

― Кто я?

― Immortalis… (Бессмертный…)

― Человек?

― Ti bestiam non est… (Не зверь…)

Валент открыл глаза, ощутив на лице влагу, успокаивающую, прохладную, утихомиривающую боль. Рядом с ним, вся перепачканная, укутанная в намокший шерстяной плащ, на коленях сидела богиня, ангел, светлые волосы которого от дождя завились и слиплись. Ее голова была наклонена на бок, словно она что-то слушала, но в следующее мгновение она подняла светло-карие, почти желтые глаза, будто источник звука пропал. Валент безмолвно смотрел, девушка вздохнула и положила тонкие, ухоженные руки на бедра в такой покорности, какая возникает от безысходности положения, когда уходит любящий ее и любимый ею человек.

Остроульфа лишь сейчас, в предрассветный час, заметила, что левый зрачок цезаря полностью бездвижен, словно отмерев, и затягивался бельмом. Раздвигая словами свежий, слегка теребящий нос, после грозовой воздух и заглушая звонким голосом глухие удары капель о землю и всплески воды, она произнесла:

― Ты всегда говоришь сам с собой?

― Не знаю… - ответил Август.

― Тебе больно?

― Уже нет.

― Ты что-нибудь чувствуешь?

― Да… - ответил Валент, вспоминая слова Эпикура.

― Это хорошо, значит, ты не умер, и я говорю не с призраком.

― Откуда ты знаешь латынь? У тебя хорошо получается.

― Нет, это ты говоришь на готском языке…

― Как?!

Автор: Дени де Сен-Дени 9-09-2007, 2:57

очередной рассказ

Ястреб

― Вы уверены, что он так нам необходим? Только посмотрите на эти сапоги и его плащ! ― слышались шептания. ― Нет, вы видели, какой у него нож, а этот хлыст и кобура? Он вероятно убийца не лучше нашего.

Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу. Каждый его шаг отражался на испуганных лицах людей, которые потратили все средства, только бы оплатить его работу, только бы избавиться от преступника, мешавшего им жить. И вот их спаситель явился при параде: в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями, чтобы не провисали. В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ, без украшений, простой, однако что-то подсказывало людям: за внешней простотой может скрываться все что угодно. Лишь человек поднял руку, чтобы смахнуть прядь длинных черных волос с загорелого и обветренного лица, как плащ подлецки обнажил кнут, на конце которого блестела стальная лапа ястреба. Мужчины представив, что эти когти впиваются в кожу, отрывая куски мяса, сглотнули, а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.

― Говорят, что он лучший…

― Я слышал, что он трижды был приговорен к смертной казни…

― Быть не может…

Спаситель заложил прядь волос за ухо. Теперь люди смогли рассмотреть его вытянутое лицо, с выступающим вперед сглаженным римским носом. Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания. Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей, а брови представлялись расправленными крыльями, в том положение, когда ястреб уже хватает зайца, погружая острые когти в мягкую плоть, когда чувствует, что жертва уже не сможет вырваться из смертельного захвата. На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела. Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе. Складывалось впечатление, что он слеп и живет только на интуиции. Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его. Людям было этого не понять, они не знали его, не знали его жизни и судьбы. Не понимали, что же наставило его на бесчеловечный путь насилия и смертоубийства. Человек был опасен, это понимали всем городом. Его репутация говорила о том, что он хладнокровный убийца, не щадящий своих жертв. По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать. Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу. В другой день они прогнали бы его, заточили в тюрьму, но сегодня он был им нужен как никогда прежде. С одним безумцем, может справиться только другой безумец, еще более безумный. Человек в черном, воин ордена смерти, был именно таким безумцем, рискнувшим помощь людям… бескорыстно.

Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном. Тучный, краснощекий мэр города вжался в кожаное кресло. Он хотел никогда не видеть того, кого нанял. И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы. Мэр вздрогнул. Рука убийцы скрылась под плащом, и резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет с деньгами на зеленое полотно, словно сделав в казино ставку.

― Оставь себе, ― сказал воин ордена смерти.

Его низкий, монотонный голос отливал металлом, он вводил в оцепенение. От этих зимних пронизывающих морозов, хотелось бежать, зажаться в угол, только бы согреться, только бы остаться в живых. Этот голос ввел присутствующих в безмолвный транс, прекратились шептания, закончились переглядывания. Он проговорил, всего два слова, но их хватило, чтобы никогда больше не желать с ним говорить, спрашивать о жизни из чистого любопытства. Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:

― К-какую же плату В-вы хотите?

― Свободу.

― Х-хорошо.

Человек развернулся столь резко, что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета. Спаситель ушел, ушел работать. В его распоряжении был целый город, арена его триумфа, как спасителя человеческих жизней, арена триумфа смерти. Высокие двери холла мэра захлопнулись, человек был предоставлен себе и своему искусству, темному и противному ремеслу. Лишь тяжелый стук каблуков по бетонной лестнице прекратился, стол главы города облепили жаждущие пояснений люди, те люди, которые вжимались в стены, отстраняясь от своего спасителя, теперь они льнули к мэру с единственным вопросом:

― О какой свободе он говорил?

Этот вопрос многократно повторялся, разными голосами, сходящимися в одном – это были живые голоса, голоса людей любящих жизнь. Мэр не знал, что ответить, чтобы ублажить любопытных горожан, не знал сам, о какой свободе говорил воин ордена смерти, он сам не прочь был бы задать этот вопрос. Уняв сыпавшуюся головную боль руками, как дирижер, глава города, помолчав с минуту, пояснил людям все, как понимал сам:

― Этот человек получит свободу. Если он убьет преступника, мы его отпустим, как он сам того пожелал. Мы люди, уважающие свободу и гражданские права других людей. Он же не взял деньги, значит, человек он хороший… в некотором смысле. И мне кажется, что оскорблять его заключением в тюрьму, было бы нечестно с нашей стороны. Он просит свободы, он получит свободу, только не в нашем городе. Он может пойти куда угодно, но мы попросим, чтобы в наш город он больше не возвращался.

― Верно! Верно! – загомонили голоса. ― Сделает дело и пусть убирается ко всем чертям! Ему нет места в нашем городе! Он чужой! Он убийца! Пусть уберется вон! Умный мэр, справедливый мэр! Слава нашему городу!

Закрыв глаза, глава города глубоко вздохнул, а затем выдавил печальную для него самого истину, указ, постановление:

― На том и решили. Он убьет преступника, и мы даруем ему свободу за пределами нашего города.

― Слава нашему мэру! ― вновь возликовали люди.

Ночь была полна страхов. Эта ночь казалась самой ужасной за все время существования города. Выстрелы, крики, вопли, адский смех доносились, мнилось, со всех сторон. Автомашины гудели сигнализацией. Невидимые тени мелькали во тьме, проносились по освещенным местам. В эту ночь, городские службы не включали фонари, спасая жителей от неприглядной картины боя безумцев, самых хладнокровных убийц за всю историю города. Многих не покидало ощущение, что все-таки они поступили неправильно, наняв его. Вдруг он сговориться с тем преступником, и они начнут убивать вместе, терроризируя город, захватив в нем власть. Ведь так просто одному такому человеку проникнуть в кабинет мэра и пристрелить его, измучить на площади детей, истязать плетью рабынь… Глава города вскочил от ночных кошмаров. Его жена, умная и расчетливая бизнес-леди, не спала, он сидела на краю кровати и смотрела в окно, в ночной мрак.

― Дорогая, почему ты не спишь? Что тебя беспокоит?

― Ты ведь тоже не можешь…

― Нужно постараться заснуть, нужно постараться. Всего одна ночь, дорогая. Одна ночь, и все кончится.

― Ты ведь его тоже вспомнил?

Она повернула к нему голову, казавшуюся черным пятном на фоне синеватых сумерек за окном. Этого света хватало, чтобы рассмотреть, где находится его жена, но не видеть тех чувств и эмоций, которые оставляют отпечаток на лице.

Мэр действительно вспомнил человека. Он не смог бы забыть его лицо и через сто, и через двести лет. Он знал этого человека лично, много лет. Драго Фалькоцци рос в бедной семье. Он вместе с ним учился в школе. Мэр вспоминал, как когда-то они веселились, жили полноценной жизнью. Вспомнил, как бегали за девчонками. Делили одну на двоих. Жена не была исключением. Она всегда любила Драго, но вышла все же за него, за будущего мэра, словно по расчету. Так оно и было. Драго женился совершенно на другой женщине, она была мила и превосходна. Она была самым добрым и отзывчивым человеком в его жизни. Долгожданным подарком был малыш, мальчик, точь-в-точь папа: такой же римский нос, те же ястребиные черты. Та же веселость и жизнелюбие. Все казалось сказочным, особенно сейчас, когда глава города увидел друга, увидел его лицо, заглянул в холодную душу, понял, насколько все это действительно кажется сказочным и нереальным. Тот насильник вывернул все человеческое, что оставалось в Драго. Он убил его жену, разорвал в припадке смеха мальчика. Свет поменялся с тьмой местами. Драго умер в тот день. Родился новый человек, не тот общительный Драго Фалькоцци, родился настоящий Ястреб, хищный и мстительный. Он всю жизнь искал убийцу своей семьи, своей души, чтобы отомстить. И, наконец, нашел. Снова, в этом городе. Снова он, убийца. Мэр догадывался, что Драго не примет платы – это дело всей его жизни, точнее нежизни, существования ради одной цели – отомстить. Лишь со смертью насильника он станет свободным от обета данного в ордене смерти, глухом монастыре. Вот его свобода, он желал только этой свободы!

― Конечно.

― Я боюсь, ― произнесла жена. ― Я боюсь, что он не сможет оправиться.

― Ему не нужно. Он станет свободным. Разумеется, я не смогу оставить его в городе. Как на это посмотрят остальные, но сделаю, все возможное, чтобы ему жилось лучше всех.

Жена мэра встала и подошла к окну, пытаясь рассмотреть, где же сейчас ее любимый, тот, которого она обожала всегда. Попроси он ее руки и сердца, она бы тут же рванулась за край земли, только бы быть рядом с ним, утешить его в это сложное время… Где-то послышался одинокий выстрел, и настала гнетущая тишина.

― Жилось? ― усмехнулась она. ― Он сам не хочет жить. Просто боится умереть бессмысленно, поэтому он сегодня здесь. Это его последняя битва. Как ты не понимаешь, что он не взял деньги только потому, что, убив этого негодяя, – он и себя убьет!

― Себя? Я…

― Изгой, которого мы хотели выгнать из города, останется здесь. Он умрет, обретет свободу. Он жертвует собой ради нашей безопасности! Он наш спаситель!

И в подтверждение ее слов, на рассвете, когда блеклые солнечные лучи осветили город, на крыше одного из небоскребов раздался выстрел, последний выстрел. Драго дождался последнего рассвета в своей жизни. Вместе с солнцем, он пошел навстречу своей жене и своему мальчику, своему ястребенку.

Автор: Горация 12-09-2007, 14:13

Ну вот, я и добралась…только не думаю, что этот визит окажется добрым. Точнее, он будет довольно воинственным. Нет. Очень воинственным.
Я поняла: тебя надо бить… и чем чаще - тем лучше!!! Мне кажется, что прежде ты писал гораздо лучше!!!! Гораздо! Что случилось? Что не предложение – то сухая болотная коряга! Скажу честно: не ожидала. Посему, можешь меня вполне справедливо ненавидеть, но вот тебе раскладка по «Ястребу»:


«Он вероятно убийца не лучше нашего»
Странноватая фраза…. Кажется в таких случаях обычно говорят «похлеще нашего».
Либо я просто не догоняю смысл))

«Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу.»
Не кажется, что многовато прилагательных?. Кроме того, «большие каблуки» обычно не говорят, они «высокие каблуки». Тонкую шнуровку на сапогах я представляю весьма смутно. Этот армейски-стройный частокол слов хочется разбавить, внести в ритм какую-нибудь заковырку.

«в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями»
Дежа вю! В какой-то из тем мне уже попадался подобный фасончик и то же слово, которое я считаю здесь не совсем уместным: «перетянутых». Уж больно категоричное действие – перетянуть, законченное и вполне конкретное. Мне кажется, что лучше было бы «прихваченных» чем-то… но, опять же, не инстанция)
А ленты, должно быть, красиво! Сразу на ум приходит придворный щеголь: весь в бантах, лентах, подвязках, кружевах… попудрить его можно для верности) Полагаю, это совсем не та ассоциация, которой бы следовало возникнуть.

«В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ»
Так-с…. Кажется, вы и впрямь писали вместе! Вот только там куда то шли, штаны, вроде. И шли тоже вполне себе отдельно на своих собственных ножках.
Так куда шел черный плащ? Ведь есть же масса слов, которыми можно с огромным успехом заменить это пресловутое «шел»! «колыхался», например… Даже «змеился» будет смотреться гораздо лучше этого «шел».

«как плащ подлецки обнажил кнут,»
Не совсем понятно, в каком же месте обнажил кнут этот отдельно идущий плащ…

«а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.»
Ага… То есть, не ставшие матерями женщины, вполне себе спокойно сидели и ничему не ужасались…

Если честно, то вышеизложенное описание практически не несет в себе эмоционального смысла. У меня, как читателя, совершенно нет никакого страха, опасения, благоговения и т.п. по отношению к пришельцу, которые, судя по всему, должны присутствовать. Может, я выскажусь сегодня немного жестоко и даже зло, но в помещение вошла лишь груда одежи, для верности надетая на что-то… Не ощущается сила человека, его значимость.

«Спаситель заложил прядь волос за ухо»
Заложил… обычно «закладывают за воротник», а вот за ухо закладывают сигарету или карандаш. Если же речь о волосах, то их, скорее, просто «заправляют».

«с выступающим вперед сглаженным римским носом»
Хм… честно говоря, я не совсем представляю, как это выглядит. Нужно разобраться, какой же он все таки: выступающий или сглаженный? А уточнение «вперед» и вовсе лишнее. Было бы крайне странно, если бы нос выступал назад или вбок… Но вот слово «сглаженный» я никак не могу соотнести с носом… это как? Было бы понятнее сказать просто «гладким»… хотя, не часто встретишь и шероховатый нос. И вообще, нужно просто вспомнить, какие бывают носы: маленькие, большие, курносые, вздернутые, орлиные, горбатые, тонкие, мясистые, лоснящиеся, римские, картошкой и пр. Среди таких сравнений вполне реально найти нужное и избавиться от «сглаженного».

«Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания.»
И шрамы сомнительные… не думаю, чтобы они покрывали сплошь все лицо. А почему губы потрескались именно от обезвоживания? Неужели в этом населенном пункте, где собрались местные жители, нет воды? Губам гораздо проще потрескаться от ветра.

«Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей»
Во-первых, «его-ему».
А вот безвольный подбородок для такого героя выглядит странновато. Такая черта обычно означает чрезмерную мягкотелость, что здесь, как понимаю, не уместно.

«На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела.»
Было бы странно, если бы он был приятен, но слово «неприятен» плоское, как кусок картона, оно почти ни о чем не говорит. Об отношении к нему людей было понятно с первых строк.
Фраза «особенно люди пугались» - образец убийственной простоты. Да и мебель взглядом пронзать совершенно не обязательно.

«Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе.»
Пугающе…. Когда в предыдущем предложении все усердно «ПУГАЛИСЬ».
И откуда все знали, что смотрел он расплывчато и туманно? Гораздо логичнее «видел он расплывчато и туманно» по причине плохого зрения, но со стороны это определить невозможно, тут будут уже совсем другие прилагательные.
А вместо «пугающе», может, хоть «устрашающе»?

«что он слеп и живет только на интуиции»
Живет (чем?) интуицией.

«Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его.»
Тоже нарядно… смысл понятен, но собрано – через пень колода.
Слишком много жизней, да и вообще с уточнениями этих самых людей перебор.

«Человек был опасен, это понимали всем городом»
Это из разряда «поднимем всем колхозом»?

«По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать.»
Чувств – чувствовать.
А человеческая составляющая скорее не жизни, а души, естества, если угодно.
Последняя часть предложения вообще ник селу ни к городу. По смыслу она понятна и нужна, но по форме совершенно (извини) безобразна.

«Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу»
Поняла, это нарочитые повторения.. но эти убийственные повторения убийственно убили меня – убийцу твоих творческих порывов.

«Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном.»
Во-первых, зеленое сукно, а не полотно.
Во-вторых, «обитому» подразумевает стол, обитый полностью, т.е, включая ножки и все такое. А у таких столов обычно суконная только часть столешницы.
«сделанному» - без комментариев.
И что такое стиль ретро? Как он выглядит?

«Он хотел никогда не видеть того, кого нанял»
Он хотел не видеть… мощно. Откуда взялся этот примитивный глагол «хотел»???
Ведь можно с легкостью заменить «он хотел» на «он бы предпочел», так как речь идет как раз о том, что мэр никогда БЫ его не встретил, если БЫ… У мэра нет выбора.

«И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы.»
Он не прав… кто он? Мэр или спаситель? Чьи сапоги и чей вид? И сапоги, видимо, выдавливали испарину тоже… вот только, так и не понятно у кого…

«резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет»
Ага.. значит, взглядом он тоже кидал…может, «незаметным взглядУ»? Хотя, все тоже самое можно было обозначить гораздо короче и лаконичнее.

«Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:»
Где-где у мэра скопился страх????
И зачем это страху так бегать, чтобы потом поговорить? Должно быть, страх будет говорить с мэром…

«что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета»
Занятно…

«Высокие двери холла мэра захлопнулись»
Так это двери холла или все же двери мэра?

Уняв руками? Ну, может быть, но я не знала, что это частенько делают дирижеры.


Кого – его?


«превосходна» у меня как-то больше ассоциируется с лошадью, нежели с женщиной.

Прости, дружок...

Автор: Дени де Сен-Дени 13-09-2007, 1:06

Извинятся не надо. Самое веселое, что ты просто подтвердила мое подозрение насчет одного портала... там мне поставили 10 из 10-ти... Русская литература умирает, если "Ястреба" так оценили...

Автор: Дени де Сен-Дени 13-09-2007, 16:11

Продолжение "В криках ангела"

* * *

17 декабря. После полуночи, когда с острым колким северным ветерком принесло облака, мелкими хлопьями, не спешно, начал падать снег, подобно Манне Небесной. Они кружились мириадами спустившихся звездочек. Каждая уникальна. Если снежинка ложилась на перчатку, Марина непременно ее разглядывала, стараясь запомнить гармонию изо льда, пока та не растает. Фонари казались далекими, они представали искорками; от каждого исходили лучи, они метились в девушку, возможно, это происходило из-за влажных глаз, возможно, из-за того, что глазные мышцы не успевали изменить форму хрусталика. В любом случае, такая картина завораживала Марину. Она щурилась и расслабляла мышцы, смотрела, какое это имеет значение. Ей нравилось. Дорога, идущая между гирляндами из звездных искорок, уходила через перекресток. На ближнем к девушке углу располагалась заправка, ярко освещенная, словно там вечно царил день, рядом в вечной мгле застыло здание, не так давно отданное Общественной Организации по Защите Прав Животных. Чуть правее от них располагались недостроенные рыночные ларьки с уже прогнившей деревянной крышей; больше на ее стороне ничего не было вплоть до деревушки отделенной от Кулева болота рядами крашеных и ржавых гаражей. На другой стороне дороги, стройными рядами стояли пятиэтажки. Несколько ее подруг жили в этом районе, но сама Марина здесь практически не бывала, поэтому, когда пришла мысль о том, что необходимо пойти домой, слегка оторопела… А в какую сторону?.. И она осталась. Хотя мороз странным образом крепчал под уже затянутым облаками небом так, что луна слегка зеленела и размывалась, Марине становилось теплее. Рук она не чувствовала, пальцев ног тоже, хотя тому, скорее всего, виной пережатые кровеносные сосуды. Девушка поняла, что встать не может, тело ее не слушалось, а с тем сердце начало колотиться быстрее, выпрашивая больше и больше морозного воздуха. Теперь покалывание дошло и до спины, живота, прошлось по груди. Из носа ручьем полилась слизь, которая замерзала на верхней губе. Остатками ощущений, Марина тщетно вытирала с потрескавшихся на морозе губ носовые выделения; им на смену приходили другие. Плакать она не хотела, что было толку в слезах, когда даже сопли замерзают? Девушка сидела на холодной, промерзшей земле, и вглядывалась в единственное для нее утешение – фонари. Но и они постепенно уходили в небытие, она забывалась, и засыпала, в полном покое, в теплоте, представляя, как засыпает на натопленной бабушкой печке, под пушистым одеялом и обнимая мягкую игрушку. Ей становилсь хорошо, уютно, радостно и тепло. Веки с заиндевелыми ресницами опустились…

― Бабушка…

― Спи внучка, тебе ничто не угрожает, я рядом. Я всегда буду рядом. В этом доме никому еще не приснились кошмары, и пусть тебя они не пугают.

Бабушка погладила внучку по золотистым волосам, Марина, словно кошка, прищурилась и чуть ли не замурлыкала, так ей было хорошо.

― Расскажи что-нибудь, бабушка, - попросила она.

― Хорошо, но только не долго. Хорошим девочкам сон полезен, - согласилась бабушка, пригрозив сморщенным от старости пальчиком.

― А я хорошая?

― Ты - принцесса!

― Расскажи, расскажи…

― Ну, слушай, - начала она, - В далекие, далекие времена, когда еще не было ни тебя, ни меня, ни даже моей бабушки, стоял уже наш славный город. С севера пришли норманны, высокие, светловолосые…

― Как я?

― Да, как ты, только глаза их были синими-синими, словно озера. Тогда южные славяне, жили в Киев-граде, в современном Киеве.

― На Украине?

― Умница, только не было тогда государства этого. Отправили славяне послание норманнам, тогда их варягами называли, дескать, нет у нас князя, идите править и володеть нами.

― Володеть? – удивилась девочка.

― Владеть землями то бишь.

― Понятно. А что дальше было?

― Пришел великий князь Рюрик и привел он с собой две дружины, одну он оставил в Изборске, другую в Ладоге, а сам с некоторыми соратниками поднимался по Ловати и когда он достиг деревянной крепости, спросил, как называется этот чудесный город среди множества озер и болот? Ему ответили Луки. И сказал тогда Рюрик: иду я в Киев-град, иду править и володеть вами, и если есть в этом городе лучники хорошие, отберу себе в дюжину и с собой поведу. Устроили состязание, и увез Рюрик с собой Лучан-лучников, и каждый из них, по словам Рюрика, был намного лучше его воинов, и лучше всяких, каких он встречал. И потом князь не забывал город, богатыми дарами осыпал, крепость укреплял. И до этого Луки известны были, но теперь о нем хорошо знали и среди варягов, и среди греков, даже в самом Царь-граде - Константинополе.

― Круто, бабушка! – крикнула Марина, сверкнув глазками.

― Сколько я раз повторяла: не засоряй речь! Каждый норовит что-нибудь выдумать! – нахмурилась бабушка – ярая противница зарождающейся молодежной культуры.

― Так мои подруги говорят…

― Это плохие подруги.

― Ладно, бабушка, не буду больше, - надулась Марина, но согласилась.

― Замечательно. А как нужно было сказать?

― Захваты…ты-ваю...ю-юще…

― Умница. Я продолжу: приплыла в то время из Византии царевна одна, стройна и мила собой, волосы золотые-золотые…

― Как у Золушки?

― Да, как у Золушки, а глаза такие пленительные, словно с Востока явилась. Добрая была, и решила остаться в Луках, дескать, понравились ей места красивые.

― А царевич в сказке будет?

― Будет, будет. Он как раз с ней приехал, нелюдим, смугл, один глаз белый, как снег, другой – карий, почти черный. Холоден был, молчалив, постоянно за бок держался, словно болит что-то; почки, наверное.

― А почему царевна не снимет с него чары волшебные, чтобы он стал красивым и здоровым?

― Дело в том, что не знает она, как их снять, вот и ездят они по белу-свету, лекарство ищут. Дошло дело и до Руси. Посоветовали тогда люди ей сходить к знахарке, что живет на болотах. Может, и колдунья она, но в лечении тоже разбирается. Люди сторонились ее, а многие каждый божий день ходили. Повела тогда царевна своего царевича к старухе, а та и говорит: как могу я вылечить его, когда он мертв телом, и лишь душа осталась. Заплакала царевна, но знахарка пожалела ее, и секрет сказала, который передавался из поколения в поколение. А секрет вот какой...
Но Марина уже спала и мирно посапывала.

― Ладно, завтра дорасскажу, - сказала бабушка и поцеловала девочку в лоб.

Затем она поправила одеяло и, вставив в уши листья герани, легла спать сама. Утром, когда Марина проснулась, и радостно подбежала к бабушке, та еще спала. Она покушала, но бабушка спала, и когда вернулась с прогулки, бабушка спала. Лишь под вечер следующего дня, когда приехали Маринины родители, обнаружили плачущую девочку. Она была напугана и теребила бабушку за рукав ночной рубашки. Дом был наполнен запахом герани, перебивавшим смрад разлагающейся плоти, но Марина ее не трогала, ей хорошо помнился меньший братик, умерший в агонии…

― Она умерла? – спросила мама.

Папа, как самый мужественный в семье, подошел и проверил у бабушки пульс. Он кивнул.

― Окоченение прошло, - сказал он ровным невозмутимым голосом, таким необходимым в этот момент, отливающим мужеством. – Значит, она ушла в ночь на субботу.

― Она умерла? – повторяла спрашивать Марина. – Она умерла? Она умерла?..

Слезы заволокли ей зрение и после недолгой тишины, в глаза влился яркий свет, движение. Она двигалась. Но где? Куда? Не разбиралась. Только голос, слезливый, как ее собственный:

― Она умерла?

Мама! Это она! Но почему тогда девушка ее не видит? Может, ей это сниться?..

― Она умерла?

― Женщина, помолчите! – сказал мужской голос.

― Что с моей дочерью?! Что с ней?! Я мать, я должна знать!

― Ничего серьезного. Легкое обморожение, - сказал тот же голос, он казался знакомым.

Она подумала, что если откроет глаза, то увидит его: медика, Глеба. Глаза открыты, - Марина знала… Почему же она не видит? Ослепла? Навсегда?..

― Она умерла?

«Умерла?!» - девушка запаниковала, пыталась проснуться, но, что сильное приковывало ее к каталке. Где ее ноги?! Почему она не чувствует их?! Где руки?! Почему они не двигаются?! Умерла?!

― Женщина, с ней все будет в порядке, чуть-чуть лечения, и будет прежней девочкой, которая может пожертвовать собой, ради спасения незнакомцев.

― Так это правда? – спросила мама.

― Да, это я их забирал. И сегодня оказалась снова моя смена. Девочке повезло, что ее обнаружили так скоро.

Обнаружили?! Марина была в ужасе. Она сидела и смотрела на фонари, такие яркие; потом стало тепло, и увидела бабушку. Неужели уснула?! На морозе? Легкое обморожение?! Бедная, должно быть, мама, раз узнала такое о дочери? Как, наверное, разрывалось ее сердце, когда ехала в больницу? В одном халате, только куртку накинув, - Марина была уверена.

― М-маме… кх’оп-фе…

― Жива!!! Жива, моя доченька жива!!! Какое там кофе?! Главное, что ты жива!!!

― Возьмите платок, - вновь говорил Глеб, - утрите слезы. И в самом деле, сходите, выпейте кофе, я позабочусь о ней.

― Спасибо вам, доктор.

Ее везли еще около двух минут, за это время она успела сосчитать двадцать четыре серых полос и столько же просветов, но казавшихся чуть ярче. Если она в больнице, в чем девушка уже не сомневалась, следовательно, это лампы. Да, определенно лампы, дневного света, какие она заметила при первом посещении. Каталка дважды сворачивала и один раз что-то переехала – порог, небольшой, не больше одного сантиметра, и этой встряски хватило, чтобы осознать, почему же ей так горячо, словно вылили кипяток и почему она видит лишь белизну открытыми глазами, - это бинт, тонкий, всего в несколько слоев. Вокруг пахло озоном, как после грозы, свежестью и чистотой, от этого запаха, казалось, спасения нет, но внезапно, слева хлопнула дверь, и в Марину дохнуло едким хлором. Она поморщилась. Чувствует! Жива! Да, действительно жива и идет на поправку!

― На твоем месте, - сказал Глеб, - я бы не спешил бы этого делать. Одно дело успокоить мать, другое сказать тебе, Принцесса…

«Принцесса» - подумала Марина, откуда ему известно? Что ему известно? Да кто же он такой, наконец?! Еще один чтец мыслей или только совпадение? Медик продолжил:

― Обморожение легкое только потому, что у тебя еще молодая кожа и не совсем сформировавшееся тело. Выздоровеешь скоро, если будешь слушаться меня, поняла? Первое время теплота будет обжигать; наверное, уже словно огонь вылизывает твое тело, затем, начнется легкая прохлада, но это не все. Далее, возможно, острые покалывания, особенно в глазах, далее зуд, как от онемения – это скорее к ногам относится. Я тебя вылечу, но ты должна во всем положиться на меня и выполнять то, что я скажу. Впрочем, другого выхода у тебя нет. И первое: не упоминай о том парне, которого спасла, ни при каких обстоятельствах. Врачи солгут. Но я тебе скажу: он попадает к нам в больницу чуть ли не каждый год, - он помолчал, и шепнул на ухо: - с тех пор как построили первый лазарет… - и еще тише дополнил: - в девятнадцатом веке…

― Доктор Готтманн! - услышала Марина звонкий женский голос, так похожий на голос «волчицы», но немного грубее, и выше; затем только появилось быстрое приближающееся постукивание каблуков. – Доктор, вот история болезни пациента, о котором Вы спрашивали… О, что с этой девочкой?

― Не важно. День-два и снимем бинт.

― А все-таки, что с ней? Вдруг это связано с…

― Сестра Ангелина, благодарю за помощь. А теперь возвращайтесь к работе, - торопливо сказал Глеб, как человек что-то скрывающий.

― Хорошо. Как скажите, доктор, - недовольно проговорила женщина.

С кем, Марина так и не узнала, но решила, что и больнице твориться неладное, словно «волчица» оказалась права – это был вопрос времени, это не была случайность. Как же, наверное, тяжело жить одними случайностями, всегда и во всем полагаться на случай, проверять: везунчик ты или неудачник, от которого отвернулась фортуна.

― Судьба, - тихо произнес Глеб. - Фортуна с латыни: судьба. Поэтому, отвергая случай, человек сам творит судьбу, ибо полагается на знания. Очень интересно, особенно если учесть, что на латынь слово «знание» можно перевести как: дисциплина, предмет, вычисления, расчет, эксперимент, наука, запоминание, явность. Я переводил, заменяя латинские слова их аналогами, и все же, как ты видишь, очень многое в фортуне зависит от знаний, которые получаем. Поэтому совершенен тот, кто знает всё…

― Доктор Готтманн!.. – вновь позвали Глеба.

Он ушел, захлопнув дверь. Марина осталась одна, как поняла, в палате. Тишина не была полной: потрескивала светящая лампа, за окном играл ветер, проезжали машины, в коридоре слышались разговоры, но понять, о чем говорят, девушка не смогла потому, как не различала слова, словно говорили на незнакомом языке, что-то вроде: бар-бар-бар. Говорил Глеб и сестра Ангелина, но как бы Марина не вслушивалась, все, в конечном счете, оказывалось тщетным. Поэтому легко забылась и предалась мечтаниям…

― Не стоит этого делать… - послышался голос.

― Кто здесь?

― Даже если я назову себя, мое имя тебе ничего не даст.

― От чего же?

― Допустим, меня зовут Екатерина.

― Вы правы.

― Знаю. Поэтому и говорю с тобой. Глеб хороший… человек, если так можно высказаться.

― К чему Вы клоните?

― То, что он сказал, правда. Фортуна находится в зависимости от знаний, знания от совершенства. На этот счет, есть хорошая персидская пословица.

― Какая?

― Ты не знаешь?

― Нет.

― Видимо, ты не дура, хотя глупа.

― С чего Вы так решили?

― Пословица гласит: тот, кто не знает, что он не знает, - дурак; тот, кто не знает, что он знает, - глупец.

― А кто знает всё?

― Мудро, если ты хочешь знать, что знаешь. На твой вопрос ответ в последнем и в первом слове. Ответ ты знаешь, но рассчитай, если идти придется от Омеги к Альфе, из Мрака к Свету. Представь, что это тот момент, когда снимают бинт…
Дверь слегка скрипнула, повеяло хлором.

― Я вернулся, - проговорил Глеб.

― Кто здесь еще? – спросила Марина.

― Кроме нас двоих никого…

«Как никого?!» - испугалась девушка.

― А со мной ты уже считаешься? – Марина узнала свою собеседницу. Голос выдавал недовольство, которое при плохом стечении обстоятельств может обернуться гневом.

― Твое время прошло, - спокойно произнес Глеб.

― Мне еще подвластно кое-что!

― Впрочем, силы тебя покидают.

― Что у тебя на уме… доктор?

― А ты захотела передать знания новой принцессе?

― Почему бы нет, что сама еще помню.

― Если бы новая принцесса родилась на пару столетий раньше, может быть, ты и помогла. Все что ты знаешь, она проходят в школе и даже больше, о чем ты и помыслить не смела!

― Не смей мне перечить… доктор!

― О чем ты сможешь ей рассказать?!

― О религии!

― O, Dies irae sancti, Pater!

― При чем здесь Судный День?

― Нам не о чем говорить, Екатерина. Ты знаешь, откуда это?

― А должна?!

― Как ты будешь рассказывать о религии, когда не знаешь ее основ? Это словно строить дом без фундамента! Уходи.

― Доктор, - подала голос девушка. – А мне сказать Вы можете?

― О чем? – неподдельно удивился Глеб, словно огорошен тем, что его подслушали.

― О Судном Дне?

― О чем?! – рассмеялся он, - О каком еще дне? О каком судне? И причем здесь дно?

― Доктор!

Через некоторое время голос его зазвучал тихо, у самого уха:

― Так она не слышит нас, к тому же не видит, ибо бесплотна. Святые дни гнева… Это когда Ангел Смерти спускается на землю и собирает души нечестивцев. Эта легенда уходит корнями не только в Ветхий Завет, но и в Древнеримскую мифологию. Dit, английское Death, немецкое Tod, шведское Dud, датское Dod… и так далее Дит – это сокращенное от Dis Pater… Dies irae sancti, Pater… Это дни, когда Принц Смерти ищет себе пару – Принцессу Жизни, она же Мора, есть другие: славянские и готские - имена богини Смерти: Мара, Марена, Марына… Марина. Их воссоединение задержит и отложит Судный День, ведь даже с латыни mora: задержка…

― Принцесса! – крикнула Екатерина, - не слушай его, что бы он не говорил!..

Глеб отпрянул и ответил:

― Вспомни Матфея; глава четвертая, стих десятый. Это относится к тебе…

― Будь ты проклят, серафим!

― Поздно, агона, поздно…

― Что случилось? – заволновалась Марина.

― Она ушла. А тебе необходимо поспать. Спи…

Девушка услышала, как щелкнули пальцы и темный водоворот мыслей унес ее в далекие воспоминания о бабушке, о ее сказке, о брате, затем о пережитых последних днях. Сколько на нее свалилось информации! Она-то думала, что знает достаточно, чтобы выжить в этом мире, но оказалось, что не знает ровным счетом ничего, а если и знает, то самую мелкую песчинку среди их мириад в Каракумах, Сахаре, Гоби... Ей снилось, как она идет по пустыне, по скользкому песку под низким белым солнцем, выжигающим все живое. Барханы, ребристые, словно рябь на воде, скользят медленно, подобно волнам в замедленном движении. Пустыня не знает ни конца ни края. Она одна… Солнце опаляет ее тело, нагое тело, оставляет ожоги, кожа покрывается волдырями и лопается, сочится кровь, густая, липкая кровь, от ветра она застывает… Прохлада, долгожданная прохлада, какая возникает в умеренном климате, в самый жаркий день на озере Ильмень. Ветер несется по водной поверхности, словно сноубордист взлетает по берегу на высоту с пятиэтажный дом и с новой силой устремляется вниз, принося прохладу, такую спасительную в знойный день прохладу. Марина чувствовала, как ветер усиливается, постепенно, словно давал возможность привыкнуть, но затем резко, сменив направление, подул с севера, закручивая в небесах грузные массы облаков. Зелень заиндевела, а поверхность озера покрылась сначала тонкой грязной, под цвет воды, коркой льда. Не прошло и пяти минут, по мнению Марины, как водоем представал мраморно-белым; вокруг, по берегу леденели деревья, прямо с листочками; холодный ветер сменился быстрым вихрем, бьющим острыми снежинками в глаза, щипал ноздри колкой свежестью и резал ресницы. Марина пыталась прикрыть взор рукавом, но метель благоприятно огибала препятствие и ударяла с усиленным рвением. Длилось это не долго, громоподобная встряска видимой волной прошлась по земле, заставляя ее всколыхнуться. Землетрясение крошило лед, рассыпала заиндевелые деревья, поднимала из глубин озера огромные волны, обнажая его каменисто-ильный центр, в которых виднелись заросшие водорослями одинокие мачты и драконьи носы славянских ладей и варяжских драккаров, готовых в любой момент рассыпаться в прах. Силясь, устоять на ногах, которых пронизывал зуд, Марина нашла подтверждение бабушкиной сказке, теперь это стало былью. Она подумала, что увидела достаточно, но зуд лишь усиливался, пока, как ей казалось, не начал выворачивать суставы. Марина упала навзничь, тщась найти опору и помощь, ту сильную могучую руку Валерия. Он был сейчас так нужен ей, нужен был Глеб, «волчица»… Андрэ. Воспоминания понесли ее на свободу, в заоблачные дали, где позади толщи зефира ей в глаза ударил яркий, чистый солнечный свет, выжигающий зрение, но все же милый, родной, свободный.

Марина приоткрыла правое око – больничная лампа по-прежнему светила ровно и ярко, разговор потревожил прочие звуки; и она поспешила притвориться спящей.

― С принцессой, я надеюсь, все в порядке?

― Здорова; сейчас, наверное, собирает цветочки по Эдему.

― А тело Принца?

― В реанимации.

― Серафим, ты объяснил ей то, что я не успел?

― Как сказать, как сказать…

― Намекаешь, что нарушил наше соглашение?

― Есть две причины, Август.

― Мое желание ты знаешь.

― Они тебя не касаются.

― Так бы сразу и сказал, что твои раболепные сестрички вмешивались…

― Не твое дело!

― Теперь понятно, что случилось.

― Не твое дело!

― А больше этого мне знать не нужно. Твое счастье, что она лишь начала.

― Не твое дело!

― Какие же вы, серафимы, прямолинейные, даже тошно становится. Я не дурак, чтобы не понять, кто тебя встревожил. Верно, та, кто вечно тебе противостоит. Одна из Трети. Я верно понял? Верно, иначе бы ты так не бесился…

― Как ты меня назвал?!

― Неважно. Так… значит, ты не знаешь, что она сказала? Замечательно! Тебя не было в палате… помешала сестричка? Превосходно!

― Соглашение расторгнуто!

― Какие мы яростные! Смотри, как бы крылышки не почернели, серафим! Как же у вас закопошатся, прямо как тогда... Ангел покалечил человека, какой удар для Него, волна возмущения по Царству. Новая Треть? Или ты единоличник?..

― Сгинь!

― Утратил веру?..

― Твои условия, Август Флавий Юлий Валент?

― Соглашение остается в силе.

― Не превышая дневной нормы?

― Как обычно, по пакету в день на каждого моего брата. Сегодня Принцессе дай мою.

― И давно ты донором стал?

― Боишься, что я моя кровь ее убьет?

― А ты бы вынес те знания…сам? Уверен, она не готова. Ее тяга к жизни сильнее, чем к Андрэ. Когда Принцесса разочаруется в жизни – тогда-то и дашь ей кровь.

― Это могут сделать известные песики… Следи за ней.

― Прощай, Валерий.

― И тебе не хворать, серафим.

Послышался стук трости о деревянный дом, затем хлопнула дверь. Мороз пробежал по коже девушке. Безбожно распоряжаются ее жизнью, ее знаниями, постоянно что-то скрывают, что-то обещают, а за спиной предают всем, кому ни лень. Туманный сон, кошмар. Как бы она хотела, чтобы он кончился. Но отступать уже поздно, - Марина это поняла. Прошло время пассивно смотреть в глаза неизвестно кому, когда решается твоя собственная жизнь; явилась новая эра – разобраться со всем и сразу. Никогда прежде Марина не ощущала такой прилив сил, черная желчь вплеснула в голову яд гнева и бешенства, смешавшись с многокровием сангвиников. Черно-красное марево окутало ее сознание, словно вуаль ниспала на глаза, прикрывая ее рассерженное лицо от посторонних взглядов; оставила маску прежней Марины, легковерной и простодушной незнайки. Девушка не знала, что от нее хотят, но знала, что знать она хочет; и этой жажда знаний возрастала с каждой новой тайной, с каждым новым словом, непонятно к чему относящимся. «Кто знает всё?» - вспомнила она собственный вопрос и сама на него ответила…вслух, чтобы Глеб слышал:

― Удача – это Судьба, Судьба – это фортуна, фортуна – это знания. Удачлив тот, кто знает всё. А тот, кто знает всё, именует себя Всем и поистине Ничем. Он есть Начало и Конец. Он есть Альфа и Омега. Он тот, кто твердит, что всегда прав и справедлив. Он тот, кто был, есть и будет, везде и всегда. Тот, кто будет знать столько же, сколько и Он, будет равен Ему. Сверхчеловек! Питающийся знаниями! Не так ли?! Он будет вершителем своей Судьбы, не подчиняясь Богу! Бог знает всё! Вот ответ Екатерине… - Бог!

― Агоне? Падшей Ангелице?.. – отстранился Глеб к зарешеченному окну, перекрещиваясь.

Затем, потные руки уперлись в подоконник. Он не только мерещился напуганным, он был повергнутым в трепет сильнее, чем когда-либо за свою долгую жизнь. Марина поднялась на постели. Палата была просторна, но, видимо, не предназначена для пациентов, потому как койка находилась всего одна и то стояла у батареи, ни тумбочки, ни табурета. Понятно, почему Глеб отослал мать, и вероятно, не пускал за коричневую входную дверь, так жутко вписывающуюся в стерильно-зеленый цвет палаты. Марина встала, ощутив жуткую, пронизывающую боль, разносящую колики по всей пояснице, и, превозмогая уколы в почках, подошла вплотную к медику:

― Вы, все, знали! Все знали! И ничего не сказали! Даже когда забирали Андрея на улице! Кто он такой? Принц Бездны? Смерть во плоти? Кто он, я спрашиваю!? Вы только и умеете дразнить. Вы, все, заодно: Валерий, который Валент, Анрдей, которого все именуют Андрэ, «волчица», ты, может, здесь и сестра Ангелина? Падшая Ангелица Екатерина, которую, небось, разыграла тоже какая-нибудь медсестра?! Кого я еще не знаю?! Кто еще скрывается в тени, и следующим перехватит меня, чтобы, якобы, повторяю, якобы рассказать все. Я совершила круг за эти два дня, и у меня нет желания снова возвращаться на него! Говори, Глеб Готтманн, или как там тебя, серафим? Говори, кто еще скрывается? Чтобы я сама его нашла!

Капля пота, холодного человеческого пота, какой возникает при волнении, стекла по виску медика. В карих глазах читался ужас. Он готов был пасть на колени и раскаяться, но постоянные Маринины толчки пальцем поддерживали его чувства, чтобы не лишиться их вовсе. Девушка учуяла едкий запах гари, словно жгли пластмассу, и обернулась. Перед ней во всей своей мерзости и черносотенности возвышался Тот, кто равен Богу, как по титулу, так и по власти. Из самых глубин и недр земли, где обретаются зловонные души тленных людей, где текут огненные реки магмы, где царство Ада, царство Аида и Орка, восстал Тот, в честь которого агоны, расправив черные крылья, кричат стихами: «И да наступит эра, самодержавия владыки Люцифера!..»

Автор: Дени де Сен-Дени 17-09-2007, 21:58

очередной рассказ:
Зеркало


В комнате горел телевизор, откидывая мерцающие тени на стену, скудно освещая комнату: красный ковер становился черно-бурым, а белый диван – менял оттенки в зависимости от кадра и движения актеров. Я был так занят размышлениями, что забывал о том холоде, который ложился на город в ночных сумерках. За тяжелыми красно-белыми шторами, за окном царили сонные эфиры, убаюкивающие людей. Мне было тепло, я наслаждался видеорядом с красивыми актерами в современной одежде, сюжет меня мало интересовал, скорее, хотел себя чем-нибудь занять. Звук я выключил, чтобы не мешал мне раздумывать о тех событиях, которые произошли сегодня вечером.

Еще утром я ощущал себя тем, кто я есть: человеком из плоти и крови, из сознания и памяти. Теперь же мне сложно утвердить, кто же я на самом деле? Всего лишь чья-то фантазия или отражение того, что мне предстоит или предшествовало. Сколько я себя помню, я радовался жизни и любил общение, частенько устраивал вечеринки, выходил и сам к многочисленным друзьям и знакомым. Днем я пригласил лучших друзей, мы хотели легко посидеть, развлечься, обсудить насущные темы моды и искусства. Пока не произошло то, после чего я скрылся, заперся в квартире, зашторив окна и выключив свет. Может, друзья и обиделись, но мне уже все равно. Меня занимает теперь одна мысль: а кто я?

Случившееся никак нельзя назвать обычным, но и неординарным – тоже. Мы каждый день смотримся в зеркало и видим свое отражение. Мы отождествляем себя. По утрам мы умываемся и чистим зубы – зеркало терпит наши оскалы. Мы причесываемся, оцениваем степень нашей чистоты и адекватности. Мы модничаем перед зеркалом. Мы видим в зеркале себя: наши сильные и слабые стороны. Зеркало – лучший друг, который выслушает любые бредни, любой разговор. Никто не думает, что оно может ответить. А что делать, если оно ответило? Или ты увидел отражение другого человека? Или зеркало показало первые морщины, неожиданные изменения твоего тела и состояния? Что думать в этом случае? Друг так шутить не может, пугать - тем более. Отчего же привычное для нас отображение меняется, спутывая сознание?

Я помню, как мама с детства приучала к зеркалу, видеть в отражении себя, своих возможностей и страхов. Она сама часто к нему подходила. Сестра… Зеркало, как мне кажется, для нее единственная отрада в жизни. Она была так увлечена своей внешностью, что по утрам не верила даже родным, которые говорили, что она по-обычному прелестна. Нет, ей хотелось создать такой макияж, который бы держался месяц или два, пока не сменится настроение, пока не надоест прежний имидж. Теперь сестра работает в престижном агентстве, подрабатывает в модном глянцевом журнале. Всю жизнь она проводит перед зеркалом. Отчего же я не могу смотреть на свое отражение? Почему я боюсь заглядывать в него и ужасаюсь отождествления?

На журнальном столике находилась пепельница. Горький сиреневый дымок поднимался от тлеющей сигареты, выписывая в освещенном телевизором пространстве забавные и загадочные узоры. Он то шел узкой прямой струей, то извивался широкой лентой, то рвался, образуя несколько завихрений, растворяющихся под потолком. Я смотрел на дымок и не мог понять, что же меня так сдавило? Отчего мне стало так плохо и гадко. Я не чувствовал тревоги.

Еще два часа назад мне было радостно. Я был счастлив, что друзья откликнулись и выкроили время для меня. Но теперь мне совершенно не хочется их видеть. Пропала моя радость жизни и безмятежность. Я посмотрел на часы – оставалось минут десять. Я пошел на кухню, за несколькими бутылками пива, чтобы сразу поставить их в комнате и не бегать лишний раз, отвлекаться от разговора. В коридоре висело большое долевое зеркало, доставшееся мне еще от бабушки; я прошел мимо него, лишь краем глаза захватив свое отображение, и… увидел, как мое тело пошло дальше, как свернуло на кухню, слышал, как открывается холодильник и стучат бутылки. Я брал пиво, как обычно, как хотел. Но это был не я. Я по-прежнему находился возле зеркала, но отражения больше не было. Оно пропало, исчезло. Я оглянулся, моя квартира стала своим зеркальным отражением. Такого я никогда еще не видел. Те же стены, но наоборот. Те же шкафы и шторы, тот же ковер, тот же телевизор и растения. Там же стояла фотография, которую мне подарила девушка, когда я отдыхал в Сочи. Подошел и вытащил фотографию из рамки, я перевернул и прочитал послание: «азалг еыньлетивиду ябет у ,ишуд олакрез - азалг ,инмоП». Почему оно оказалось перевернутым?

В страхе я вновь подбежал к зеркалу – там была лишь металлическая поверхность с пожелтевшей от времени наклейкой о производителе и цене. Я развернулся и понял, что я не могу возвратиться в свой мир, не могу. Наверное, я никогда не увижу своих друзей. Здесь в зазеркалье никто не пришел, но все оставалось, таким, как я помнил, те же запахи, те же ощущения, даже телевизор показывал то же, что и в реальности. Звук отключил – там говорили на незнакомом языке, так мне показалось изначально, потом прислушался и понял, как и с надписью на фотографии – это было лишь обратное, зеркальное произношение. Я остался один в этом странном мире наоборот, где не существует зеркал. Я сидел, смотрел в телевизор, размышляя над дальнейшей жизнью. А стоит ли жить в этом одиночестве? Я боюсь этой неопределенности, этого мира. Никого еще не видел, но хочу надеяться, что утром, когда взойдет солнце, я увижу за окном людей в этом странном мире левшей. Хочу надеяться, что и в этом мире появится первое зеркало.

Автор: Дени де Сен-Дени 21-10-2007, 12:22

Миниатюрка

Ласточка

Сегодня. Я не знаю, какой сейчас месяц, но с того момента прошло ровно тридцать девять дней. Думаю, послезавтра начну новую жизнь. А пока, сорок дней ожидания. По-моему, достаточно, чтобы в последний раз вновь увидеть его глаза, его стан, его волосы. Я так хочу ощутить сладковатый аромат. Он напоминает мне старый бабушкин дом, где всегда благоухали свежесрезанные цветы, где я впервые испытала счастье. Я так хочу радоваться жизни, танцевать, вальсируя по комнате с бутылкой белого вина. Не обращать ни на кого внимания, подобно турецким танцорам, уходить в расслабляющий транс. Как было тогда прекрасно и возвышенно! Помню себя в том бежевом платье с оборками, с нашитыми красными цветами. Я искала в музыке то небольшое, но радостное, то, которое будет только моим, и ни чьим больше. Как было тогда хорошо и уютно! Я была, счастлива вальсируя в подаренных тетей пуантах под «Маленькую ночную сюиту» Моцарта.

Я кружилась в чарующем танце в широкой комнате, двигалась от дивана до кресел, останавливалась в центре, чтобы представить себя марионеткой, которой кто-то свыше нитями контролирует каждый отточенный в школе танцев элемент. Подбегала к старому, запыленному патефону с большим, волнистым рупором, напоминавшим мне Рог, изобилующий цветами и музыкой. Я огорчалась на то мгновение, когда мне приходилось переставлять иглу на начало композиции, но потом, под мягкую игру скрипок вновь уносилась в райское наслаждение. А немногие резкие звуки только возбуждали мое воображение. Когда я закрывала глаза, мне виделось, что танцую не в бабушкином доме, а на сцене Большого Театра, и на меня заворожено смотрят, упиваясь воплощению мелодии композитора в жестах языка человеческого тела. Эти люди, грубые и резкие по жизни, в эти минуты становились соучастниками рождения природной красоты.

Периодически я все же прикладывалась к кисловатому горлышку бутылки, чтобы еще раз отведать терпкий мускатный привкус. Поэтому, когда на меня снизошли «Деревенские ласточки» Штрауса, я была уже задорная и хмельная. В самом конце, когда все звуки сливаются в громоподобный каданс, когда барабанная дробь кисточками сама поднимает тебя ввысь, словно под цветной купол цирка, я так закружилась, что на последней ноте рухнула на мягкий диван и расплылась от полученного удовольствия. Я больше ничего не хотела. Мне не было ни до чего дела. Я просто желала так же, как и моя бабушка отойти в рай, где звучит «Шелест весны» Синдинга, таким в то время я представляла себе Небесное Царство.

Это был маленький секрет, который я буду хранить до завтрашнего дня. На сороковины я увижу его, моего любимого, увижу сначала такую же странную, холодную могильную плиту с его фотографией, как у бабушки, только еще не замшелую, не позеленевшую, не потрескавшуюся. Там должно быть много еще цветов, венков и черных лент, таких же мягких и нежных на ощупь, как пуанты. Затем, когда разрою гроб, я аккуратно, ласково смету остатки земли и полежу на крышке в том самом бежевом платье с оборками и красными цветами. Я буду вспоминать мелодию Моцарта, чтобы с ней на устах, открыть, наконец, крышку после сорока дней ожидания и вытянуть моего любимого из тесной постели. Я открою бутылку мускатного вина, выпью сразу, много, чтобы решиться на последний поцелуй, на последний танец на его разлагающемся теле. Затем, когда я полной грудью вдохну сладковатый трупный запах, я выдохну в воздух душу, тем самым я отпущу его в «Шелест весны». А затем я вновь буду танцевать.

Ему всегда это нравилось. Он мог украдкой смотреть, как я тренируюсь, голодаю, но выступаю. Он занимал места в конце зала, в надежде, что я его не увижу. Хотя он не признавался, я все равно понимала, что он не только любит меня, но и любит мои исполнения; скорее, больше их, чем меня.

В тот момент, когда в небе будут летать ласточки, я под Штрауса исполню тот самый ритуал, как когда-то у бабушки. Пусть птицы совьют нити, которые будут подсказывать мне движения. Этот танец, будет только для него.

Завтра я прощусь с тобой навсегда, мой любимый, мой папа.

Автор: Горация 22-10-2007, 10:09

Мда... Ласточка - это не ястреб))))И в прямом, и в переносном смысле.
Такое впечатление, что это писали разные люди.
Понравилось... Образно, ярко. Не совсем могу выразить, какое впечатление осталось после этой миниатюрки, но могу сказать одно - оно точно осталось.
Согласна с предыдущим мнением)

Вот только меня немного смутило, что такая тонкая героиня хлещет вино из горла... отчего-то хочется дать ей в руку высокий хрустальный бокал...

Автор: Дени де Сен-Дени 22-10-2007, 13:32

Не о бокале нужно было говорить... Там не Шуберт, там же Йозеф Штраус должен был быть... (зол на себя) исправил...

Автор: Дени де Сен-Дени 22-10-2007, 20:35

Сегодняшний рассказик

Бесценный товар

И хотя я нарушил договор, однако мне так никто и не поверил, что это могло быть на самом деле. Друзья более мягко намекали либо на сновидения, либо на дурманящие горные травы. В городе посчитали это просто байкой. Впрочем, правду знают только два человека, и нас это устраивает.

Это была обычная сельская торговая лавка, укутанная в каменные стены. С улицы на меня глядело большое окно, за которым проглядывались безделушки и несколько съестных товаров. Рядом находилась дверь, открытая внутрь, словно приглашая войти и что-нибудь купить. Даже меня, не сильно интересующегося местными творениями умельцев, это заинтриговало. Соблазненный предложением я поднялся по двум крепким ступеням и вошел в магазинчик. Освещения не было, кроме тех лучей, что проникали сквозь окно. И хотя можно было рассмотреть многое, однако полумрак нагонял сонное состояние. Пространство уменьшал недлинный угловой прилавок, за которым виднелись несколько рядов ссохшихся полок с товарами. Там стояли кувшины, старые куклы, свистульки, кубики и склянки с травами, несколько комплектов домашней деревянной и глиняной посуды. Ближе к выходу с одиноких гвоздей свисали старые чулки, набитые чесноком и луком. У самого окна располагался стеллаж с продуктами. Я осмотрел потолок и не заметил даже намеков на электричество, только дубовые в трещинах балки делали потолок ниже. Казалось, будь я чуточку выше, мне пришлось бы склонять голову.

Втянув ее в плечи, я прошел по скрипучему полу к стеллажу с продуктами. Я шел в горы, поэтому мне было необходимо запастись припасами. Меня удивило, что под каждым товаром стоял ценник. И цена сильно отличалась от городской. Я подумал, что, быть может, дешевизна была из-за того, что товары, которые я перед собой видел – штучные. Одна палка сырокопченой колбасы, одна сарделька, один кругляш хлеба, один пакет соли, один мешок муки. Я удивился, когда взял крынку топленого молока в руки. Дата на ценнике говорила мне о том, что это товар свежий: однако никаких больших бидонов я не видел. И продавца тоже.

Я еще раз осмотрел крынку молока и не удержался. Аккуратно открыл и пригубил густую светло-бежевую жидкость – молоко было удивительно вкусным, деревенским, не то, что продают в городах.

Из домашнего крыла магазинчика неслышно вышел продавец и кашлянул, чтобы я его заметил. Не скажу, чтобы меня он ошеломил, но неприятное чувство все же сложилось. В этот момент я даже устыдился, ведь без разрешения выпил молока. Как бы сказали в городе: использовал товар, не заплатив за него. Впрочем, продавец, видимо, привык. Поджарый мужчина лишь улыбнулся. Резкими движениями я достал из кармана купюру и положил ее в тарелочку рядом с медной кассой, напоминавшей тогдашние пишущие машинки. Продавец длинными ровными пальцами осторожно взял ее в руки и наклонился ко мне с вопросом:

― Вы уверены, что хотите купить именно за назначенную цену?

Я смутился, как такое бывает, чтобы продавец начинал торговаться первым?!

― Но ведь на ценнике написано… ― начал было я, наобум указывая в сторону стеллажа.

― А во сколько Вы оцениваете только что испитое Вами топленое молоко? ― не отставал он.

Припомнив вкус, я сдался, думая, что ублажу деревенских производителей:

― Это бесценно!

― Так вы действительно хотите купить бесценный товар за указанную цену?

Спросив это, продавец протянул мне купюру обратно.

― Но…

― Возьмите деньги обратно. Если Вам будет приятно, считайте это подарком.

Растерявшись, я все же поступил, как угодно ему. И слегка откланявшись, вышел из магазинчика.

Когда прошел мимо окна, продавца вновь не было, а на стеллаже стояла еще одна крынка топленого молока. Решив, что это странный метод торговли, я пожал печами, поправил амуницию и пошел дальше по направлению к туманным пикам, возвышавшимся на горизонте.

Уже в горах я понял, что совершенно ничего из припасов не купил, и мне пришлось растягивать свой провиант. Долго я продержаться не мог и вынужден был черед десять дней вновь спуститься в деревню. Она по-обычному была пуста и казалась заброшенной. Однако, не теряя времени, ведь часть амуниции я оставил в гроте, сразу направился в магазинчик. Меня уже не интересовала обстановка, словно бы привык.

Первым делом, не знаю, что меня дернуло, я подошел к стеллажу с продуктами и посмотрел на одинокие товары. Вновь взял крынку молока и посмотрел дату на ценнике – она указывала на тот день, когда я отправился в горы. Решив, что в первый раз я испить молока успел, то теперь мне не хотелось. Я подумал, что если товар пролежал десять дней, то он, наверное, уже испортился. Поставив крынку обратно, я жадно искал долгохранящиеся продукты. Счастьем для меня, оказалось бесшумное появление поджарого продавца.

― Простите, у Вас есть что-нибудь свежее? ― спросил я.

― О, я Вас узнаю, Вы сказали, что наше молоко бесценно! Для Вас у нас найдется всё, ― ответил он, заняв место возле кассы.

― Я хотел бы запастись продуктами...

― Видимо, Вы в них сильно нуждаетесь? Горы место опасное.

― Просто я в прошлый раз забыл это сделать, а пропадать с голоду вовсе мне не хочется.

― Хорошо. И во сколько Вы оцениваете собственную жизнь? ― внезапно спросил он.

Я сглотнул, решив, что не только торговля странная в этой деревне, но и сам продавец. Он смотрел мне в глаза, ожидая ответа. Я же всеми силами пытался понять, к чему клонит хозяин лавки?

Заметив, что мне сложно ответить на вопрос, продавец заговорил вновь:

― Вы, наверное, из тех, кто утверждает, что жизнь бесценна?

― Да.

― Я так и понял. Но желаете установить цену своей жизни?

― Что?

― Вам нужны припасы, они у меня есть. Но вы сами сказали, что жизнь бесценна, а припасы сохранят вашу жизнь. Припасы стоят денег. Получается, что вы готовы заплатить за собственную жизнь. И сколько Вы за нее просите?

Я был в шоке. Он торгует моей собственной жизнью!

― Я не могу платить за собственную жизнь! Это же против…

― Нет, все по законам самой жизни, ― перебил он. ― Так во сколько Вы оцениваете жизнь?

Мне было не по себе, однако что-то мне подсказывало, что продавец не так прост, и если он так хитер, то необходимо быть еще хитрее. Теперь я понял, почему же он подарил мне крынку молока. Это была подсказка. Я должен ее как-то использовать. Продавец ждал. Молчал и я, размышляя: если назову цену – он сможет ее перекупить, это так предсказуемо для него. Это плохой вариант. Если пойду на контрмеры и спрошу, во сколько он оценивает свою – это его рассмешит. Не больше. Необходимо было найти такую цену, которую он не сможет перебить, а я не смогу заплатить. И такой бесценный товар я нашел.

― Я готов назвать цену своей жизни.

― Слушаю.

― Я оцениваю жизнь собственной смертью, ― твердо сказал я.

― Это бесценно! ― тут же воскликнул он, всплеснув руками.

Продавец быстро выбежал ко мне из-за прилавка и начал воодушевленно меня обнимать и пожимать руку. Такие искренние чувства я видел впервые в своей жизни.

― Молодец! Умница! Бесценно! Бесценно! ― повторял он, избивая меня объятиями и дружескими хлопками. Затем, он остановился и уже серьезно проговорил: ― Ты умный человек. Возвращайся в домой. Горы тебя отпускают.

Пока я обдумывал все происходящее, продавец успел убежать в домашнее крыло и вернуться с теми вещами, которые я оставил в гроте.

― Вот, держи. Это твое. Продукты уже там. Ты молодец. Возвращайся, но никому не рассказывай, иначе ты все-таки заплатишь смертью за собственную жизнь.

Десять лет я никому об этом случае не рассказывал, но когда пришла старость, я не выдержал. Друзья не верили, никто не верил. Кроме меня и продавца. И когда отметил девяностолетие, я удивился. Теперь же, когда мне сто пятьдесят два года – я понял, что же говорил продавец о бесценном товаре. Не жизнь – я продал собственную смерть.

Автор: Дени де Сен-Дени 27-12-2007, 16:27

Не помню, чтобы выкладывал на форуме.

Начинается фантасмагорическое путешествие в трагедии названной "Смехотворением", на манер старого труда средневековых труверов, кои бы могли почерпнуть из данного произведения мысли и надежду на Спасение, о коем заветовал Господь, поэтому героем выбрал я случайного жоглара по имени Ризо, родом из Кремо, кого владычица Судьба спустила на утес руками воинов местного графа д'Альпини за то, что накануне жоглар спел неприятную для сеньора сирвенцию "Мир во имя Господне" бедняка-гасконца - Маркабрю; а кому из тех, кто не участвовал в Альбигойском крестовом походе, понравятся слова: "И пусть распутные пьяницы, обжоры, пузогреи и всякая рвань придорожная останутся вместе с трусами; Бог желает испытать в местах омовения доблестных и здоровых, а другие пусть охраняют свои жилища и выдвигают всяческие объяснения, и потому я отсылаю их к их позору"?

Скорби, горюй иль пребывай в унынье, что сродни гнетущей власти, коя держит всех и вся в божественной деснице, ждет человека зло - одно из самых страшных. Имя ему смерть. Казалось бы, живи да радуйся, пока что-либо ощущаешь, но Церковь вновь вздымает пламенный свой меч над головами нечестивцев, осознающих козлиную песню философии, чьи, как монахи-майориты, еще при Гусмане живом, говорят, гнилые постулаты лишили человечества греха, а с этим и великого Спасения. Смешно. Как смехотворен человек!

Потеряв опору в жизни, тот уступ скалы, за который можно уцепиться ослабевшими и заиндевелыми от леденящего горного ветра пальцами, как никогда в размеренном бытие, полном всяких изысков, льстивых увещеваний, или под кубок южного пьянящего вина в корчме орать известный «Tourdion», самовысмеивание возносит сущность на новую Небесную Сферу, словно некто, есть мнение, что это смерть, включает доселе невиданный всуе механизм собственного смехотворения. Когда свисаешь на уступе, а под тобой острыми пиками или кольями выстроились камни в спартанскую фалангу, ожидающую падения, и зевающие снизу вверх люди завораживаются и предвосхищаются, вкушая запретные плоды зрелища, не уступающее по постановке актерам, коим выпала тяжелая доля играть непристойность на паперти в Йоханнов день, понимаешь обретающуюся ситуацию за финальный, я бы сказал: фатальный, - акт комедии, ведь для человечности внизу пьеса жизни обстоит по этим скромным и безотлагательным правилам: вначале горе, скорбь, унынье - в завершенье счастье, радость и смехотворение, - или же пролог, введение к трагедии: жизнь дала богатство, славу, женщин (и брюнеток, и блондинок, и курносых, сильных, на подобие Брумгильды, и нежных, вроде Ханнушки, что повстречал я на окраине Кремо), теперь же: между Молотом Небес и клыкастой пастью скал - остается лишь надежда, коя от Спасения уходит в безвозвратное Забвение, как в часах песчинки. От этой собственной человеческой никчемности становится неизгладимо смешно, как в трагедиях великого Сенеки; впрочем на количество смертей не поскупился и известный грек - Гомер. В назиданье сыновьям люди пишут о чужих смертях в трагедии (ставят имя им Софокл), комедии (превозносят здесь Теренция) или драме, но лишь только дело подходит к их собственной черте, за которой, как известно, ничего не определено и, сказать по правде, неизвестно, они спешат в простертые ангельскими крыльями объятья Церкви. Она простит, смерть поделит и рассудит, а Он - Господь... - монархов, впрочем, недостойно оскорблять, скажу, что в жаркой Африке живут удивительные звери, так похожие на человека. Одного я видел лично, он при местном графе был: морда тянута, словно пред тобою скакун арабский, но сам широколиц; нос красный, как адский пятачок, щеки синие, а под глазами мешки лавандового цвета. Если бы не мех, я счел бы дивного зверька за Джакобо, пьянчугу. А зад у зверя до того бордовый, что многие люди сетовали на графа, дескать, смилостивился бы над бедным мавританским зверем и более не был столь безжалостен сажать животное на раскаленные угли, но относительно Джакобо никто подобного не говорил, однако зад его краснел не менее, чем дивный, африканский. Как смехотворен человек!

Если бы нашлись философы, кои разобрали в новой "Метафизике" причины, следствия смеха и его творения, то определенно, мне так думается, для них было бы великим открытием, что человек искренне и самоотверженно смеется лишь в двух насущных случаях: когда ему действительно смешно, и в противном, о каком философы сказали бы, человек обречен на плачь, иными словами, когда ему совершенно, как великий Абсолют, не до смеха. В таком же положении нахожусь и я, свисая на слабеющих руках с уступа на южных склонах гор в провинции д'Альпини, видавших много, возможно, хочу надеятся, не одного меня смехотворного жоглара, творящего из горя собственного смех.

Вишу давно порядком, поэтому ощущаю, как прах, из которого все мы, люди, состоим, переходит в ноги и безудержно (о, если бы с таким успехом я продолжал держаться за уступ!) стягивает вниз, призывая, видимо слышит голос неумолимой смерти, слиться и перемешаться с сошедшим в прах первочеловеком - коим был и остается, пока есть на свете всеблагая и достопочтенная святая Церковь - Адамом, и груз греха его я сильно чувствую в окостенелых членах. Он, что есть следствие нарушения запрета и причины в ослушании завета Господа, раздирает плоть внутри, мертвит и готовит меня к смерти. Если человеку суждено при этом деле ощущать вину за содеянное в жизни, ведь об этом нам твердят отцы святые в остриженных тонзурах и в трескающихся на пузе власяницах, то я готов признать, что виноват перед моим беднейшим господином из Гаскони, когда неумно спел его сирвенцию сеньору д'Альпини о падении нравов в нашей остающейся благой частицей света, которая так свято и открыто соблюдает заповеди и традиции, что не подлежит сомненью ее честие и праведность; впрочем, за остальные деяния вины не чувствую. Значить это может лишь одно: по словам Эпикура "жизнь есть ощущения, а смерть - лишение всяких ощущений", я уже перехожу в тот загадочный для меня мир, где смерти нет, опять же, если почтенный философ оказался прав, и "смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Таким образом, если отпущу руки и сольюсь с леденящим горным ветром, я не разобьюсь о скалы, но жив уже не буду; а если Эпикур ошибся и права святая Церковь, то ждут меня Суд и полная огня Геенна; и снова, если все же задамся я упорством, буду тщиться удержаться, и лишь когда совсем изнемогу, сорвусь в клыкастую пасть каменной фаланги, по догматам мне обеспечен Суд, но уже возможен Рай... В таком случае мне становится смешно за других философов, кои говорят, что смерть физическая есть смерть последняя, тогда меня размажет на потеху людям, и продолжения не будет.

Вот так и всякий другом станет мне, кто перед кончиною стремиться разрешить дилемму человеческой бренности, среди тленности всего сущего и вечности самой Природы: такова натура человека, который, даже свисая над обрывом, ищет путь Спасения, если не своего тела, то души, что вновь приводит в девственное лоно Церкви. Сколько не старайся, а пробить догмат философским клином иль хрячьим рылом не удастся, и силы станут тщетны. Как смехотворен человек! И все же, чтобы не обременять других, отправлюсь сам, и лично все проверю, как обстоят дела за гранью жизни; если обретусь на неудачу и слягу смертью, то лучше посмеяться надо мной и над моей попыткой обратить скрытость всякую во гласность и донести ее потайный, а может, если таковой имеется, открытый смысл людям. За сим, желайте мне удачи, я призываю к вам еще раз: не горюйте, не скорбите, не нужно унывать, в конечном счете жизнь моя сродни вилланской оде, когда горланят по весне «Totus Floreo», или как в Тюрингии поется: «Was beglueckt mich so» - Я весь цвету любовью нежной, чего и вам желаю. Посмейтесь надо мной, ведь с точки рассуждений, это не разнится с постулатом, что говорят о мертвых хорошо.

Как смехотворен человек! Стремиться умереть, и все живым остаться хочет, однако ж собираюсь я кончать браваду о смехотворении и пустится вниз. Говорят, за это время пролетает жизнь, и умирать не страшно; я же думаю, за столь короткий срок не придет в сознанье хоть одна мыслишка, ценимая вниманьем.

А еще твердят, что если на спину приделать крылья...

Автор: Горация 28-12-2007, 15:03

Да, дружок, нам с тобой точно светят смежные палаты!))
Заковыристо…
Рассуждение о бытие на пороге смерти, понятие иллюзорности существования, осознание, что любая жизнь непременно ведет к смерти?.. возможно.

Вот только рассуждения благочестивого трубадура слегка отдают ересью (тем более, по тем временам. Сомнение – это уже есть по большому счету ересь)))

Ну да ладно, собственно, я хотела сказать по другому поводу.
В погоне за стилем ты малость перевертел. В принципе, я тоже знакома с сочинениями того времени и творчеством трубадуров, и могу сказать, что они отличаются гораздо большей простотой. Мне показалось, что у тебя предложения порой слишком длинные, перенасыщенные оборотами (характерными для более позднего времени), что очень во многом затрудняет понимание смысла (по стилю я бы даже охотнее отнесла это сочинение к напыщенным римским). Через твои слова продираешься, как через колючие заросли, в итоге забываешь, куда идешь, сосредотачиваясь лишь на том, чтобы расчистить себе путь. Плюс неверные запятые, которые тоже сбивают.
Нет определенной одухотворенной наивности, которая отличает то время.

Далее незначительные вопросы и придирки к местности):


Наверное, «не уступающеГО».


«на паперти в Йоханнов день»
Как я понимаю, действие все же происходит где-то в северной части Франции (судя по именам и названиям)… Так откуда взялся немецкий Йоханов день??? Если я поняла правильно, Йохан – это Иоанн. В таком случае, это будет День Святого Жана…


Может, все же это немецкий трубадур???

Видимо, все же, Франция… Только не думаю, что трубадур так сказал бы. Скорее он упомянул бы название самой провинции, в которой находятся владения этого сеньора. (хотя сейчас получается, что д'Альпини и есть название провинции).


Так и не поняла я, к кому относится это «чьи» и зачем вообще здесь стоит… Вероятно, подразумевалось «которые».

Автор: Дени де Сен-Дени 28-12-2007, 15:43

Нет не франция... А священная Римская Империя
Кремо - это название Кремоны на карте по 13 веку, восток Ломбардии, к юго-востоку от Милана.
Д'Альпини = один из двух средневековых графских родов Италии. Видимо, тебя сбил гасконец Маркабрю(н).
а провинция в данном случае и есть графство.

с "ГО" согласен...

Именно "чьи", ибо относится к нечестивцам, "чьи... гнилые постулаты"


Когда, как не перед смертью, подумать вольно обо всем?)))

Когда дело доходит до рассуждений о смерти и жизни после смерти, тут же не до наивности, прости, дражайшая Горация.

есть еще и продолжение... маленькое...

И в миг первого полета меня ухватили за руки, словно бы в тисках кузнечных заточили или готовили к темнице, где палачи бы дегтем замочили. А над утесом, всего в футе или двух пред моим благим лицом показалась… должна была показаться распрекрасной в своем спасительном великолепии рожа Чертожьего сына. Чертожьим его назвали потому, как говорили, будто графский отпрыск пошел не от него, а от Чертожа, как звали дивного мавританского зверя, который был при нем, хотя не упоминали подробностей о том, как же милая женушка сеньора д’Альпини странствовала по сарацинским землям в поисках краснозадого ночного супруга. Видно те же чары скрыли от пересудов этот факт, что так же говорит о том, первенец ее – Чертожий сын.

«Ты куда собрался? Так просто тебе от правосудия не скрыться, ворон ты горластый! На твой счет у сеньора есть иные планы, коль не по годам умен и языкаст, как потаскуха из Милана». С такою речью он махом вытащил меня на твердь. Надеюсь, женщины меня простят после того сравнения, что сейчас я приведу: о, если бы всех женщин этот сын ставил крепко на ноги и оберегал, как в данный миг меня! Однако видно ставил лишь женщин падших, как хотел, и как имел на то понятий столько, сколько позволительно иметь в голове отпрыска Чертожа – в общем, о потребе брюха и чресл он мог сказать бы столько, сколько Папа наш в защиту Господа.

Автор: Горация 28-12-2007, 16:04

Да, порядком, в купе с Альбигойским походом))) Я была твердо уверена, что и действие происходит именно там)


мда.... даже после твоей подсказки я далеко не с первого раза сумела понять весь смысл предложения. Советовала бы перефразировать чуть проще.

Ты так думаешь? Обычно вольно думается в течение жизни, а перед смертью наоборот, панически заботишься о душе... Пытаешься отмолить все то, что вольно надумал за годы. Но, в принципе, это суждение среднестатистического человека, философ же - существо непостижимое...


Нет, я не имела в виду мысли человека))) Действительно, что может быть серьезнее?! Я имела в виду саму подачу) И не нужно извиняться, это лишь мои домыслы)

Автор: Дени де Сен-Дени 29-12-2007, 4:19

На самом деле это указание времени повестования. Уже был известен Маркабрю, уже шли Альбигойский войны, уже умер Доминик Гусман, основатель Доминиканского ордена, а умер он в 1221 году... Я просто сам вспомнил, к чему были все эти упоминания.

Пришла, думаю, пора выложить первую новеллу из повести "Сардоника"

Монах, распутник, кобыла и скрипучая телега

Миг отделял его от рассвета. Ночь, что дала передышку от дневного, гнетущего жара, теряла волшебное очарование - близился рассвет, окрашивая небо в теплеющие постельные тона, а по бесцветному, почти стальному морю уже несся горячий ветер, нагоняя небольшие волны. Они лениво наползали на каменистый берег Сардинии. Расположившись на лапнике под высокими измученными ветрами пихтами, Анж тяжело вздыхал. Очередная бессонная ночь наложила отпечаток на его внешность: глаза помутнели и покраснели, а вкупе со светлыми, почти белыми волосами выдавали в нем загорелого альбиноса. Он посмотрел на небо – на недвижных крыльях парила, ловя воздушные потоки, одинокая чайка, казавшаяся черной в предрассветное время. Она кричала тревожно и жутко. Но еще ужаснее слышались храпы и позевоты его спутника, плюхнувшегося накануне на голые камни от усталости, где и сморили его сны.

Анж поднялся на ноги, принимая благословение удивительного рассвета, когда поля покрываются серебряной испариной – росой, такой загадочной и пленяющей своей утренней прохладой. Взгляд монаха привлекли покореженные от недавних штормов пихты, обретающиеся в печали. Анж любил природу, он понимал ее, знал, как больно осознавать себя беспомощным перед надвигающейся угрозой, перед бурей, когда безмолвное затишье ложиться тяжелым камнем бессилия. Но лишь поднимется ветер, тот смертельный шквал, который освещается грозовым ударом, сердце и душа уходят в землю, в корни, в то благодатное и укромное место, где существуют воспоминания о заботливой материнской любви. Монах хорошо ее помнил, теперь эти истерзанные деревья напоминали его самого. Скромный мальчик, которого избивали, над которым издевались, а если и знакомились, то только за тем, чтобы предательски унизить на глазах всей детворы. Как пихты уединились на каменистом берегу в отдалении от леса, так и Анж покинул людей, чтобы обрести покой в монастыре святого Вито. Но теперь, настало время вновь показаться людям.

Монах с едкой, кривой ухмылкой взглянул на Капитино, который с шорохом гальки перевернулся на живот: он приподнялся, глубоко зевнул, словно выпуская из легких огненные блики зари, а затем вновь рухнул в дреме. Однако новый сон не шел. Ища позу удобнее, аколуф почесал заскорузлую кожу за ухом, основательно прочистил раковину, и простонал, перевернувшись на бок, лицом к черным скалам. Этот разнузданный юноша пришел в монастырь месяц назад. Дерзкий и радостный жизнелюб бежал от таких же прохвостов и воров, бежал от расплаты за свои бесчинства. Прибежал к тем, кто не желает видеть подобных ему. Настоятель, отец Умберто, пожалел его, пригрел, и, чтобы спасти покаявшуюся перед Господом душу, рукоположил ему младший духовный сан аколуфа. С каждым днем Анж убеждался, что вверенный ему служка притворяется. Капитино насмехался над всеми и над всем, от его распущенного языка не уходил ни один жест, ни один взгляд, ни одно слово. Он мог подойти к статуе святой Девы Марии, обнять ее и поцеловать, а потом преспокойно пасть перед распятьем и прилюдно биться головой, вымаливая прощение. Капитино ждала епитимья, если не от отца-настоятеля, то от Анжа, однако дело обернулось куда сложнее, чем думал монах. Отец Умберто, помнящий забитого и нелюбимого мальчика, каким пришел Анж, однажды высказал, что желает видеть его в своих приемниках. Для этого, монах понимал, необходимо выучиться в весьма влиятельном монастыре святого Доминика в Мессине, также Анж понимал, что один он до Сицилии не доберется, с его-то отрешенностью от людей. Поэтому отец Умберто оставил Капитино в стенах дома Господня, чтобы новые попутчики попривыкли друг к другу. Поездка в Мессину обоим была выгодна.

Внезапный порыв сильного ветра всполошил бурую в пегих пятнах кобылу. Монах обернулся к ней: вид у той был такой же замученный, даже свежий ночной воздух не убавил усталости после давешнего перехода – лошадь жадно тянула морду к воде. Анж последовал ее примеру и, скользя сандалиями по гальке, зашел на мелководье, где ополоснул опаленное солнцем лицо и запекшийся, потрескавшийся рот. Засучив рукава отсыревшей за ночь черной рясы, он омыл руки по локоть и встряхнул кистями, сбрасывая в воды лишние капли воды, которые обязательно бы впитались в одежду и еще долго обжигали холодом. Анж любил удобства, его притязания ограничивались малым, но он выговаривал Капитино всякий раз, когда даже эти малые требования не были соблюдены. Будь его воля, аколуф не избежал бы епитимьи, однако такой заботы настоятель монастыря святого Вито лишил монаха. Всего месяц они знакомы, и три дня в пути, но Анж уже пресытился распущенностью слуги. Впереди их ждало еще две ночи, перед тем, как войдут в Кальяри, крупный торговый город на южной оконечности острова. Анж молился, чтобы Господь даровал ему частичку своего терпения, но вместо этого, Всевышний одарил его скрипучей телегой.

Анж, подбирая мокрыми пальцами полы сутаны, смело шагал по кромке воды, ощущая, как сильные потоки омывают ноги по колено, как стремятся сбить его, повалить, чтобы окунуть в прибрежную пену, предстающую в это рассветное время остатками сонного зефира. Монах подошел к лошади и погладил ее по шее, церемониально омыл гриву и повел обратно к пихтам, за которыми стояла простая тисовая телега с иссохшимися досками, скрипучая, но менее раздражающая, даже ласковая и добрая, ведь заглушает развязные речи спутника. Проходя мимо Капитино, Анж пнул его ногой.
Аколуф потянулся, разогревая дремлющие мышцы. Голубые глаза смотрели на хозяина, тот еще не молился, это он понял. Проклиная зловредное утро за то, что оно слишком рано наступило, и, проклиная гальку, на которой ему выпало спать, Капитино расставил руки и протяжно зевнул, совершенно не стесняясь показывать прогнившие зубы, которых насчитывалось не более двадцати. Пошарив тонкими руками, укрытыми в легкую шерстяную одежду, Капитино поднял выпавший ночью нож и аккуратно вложил его в деревянные ножны, носимые на поясе. Лишь после этого, продрал глаза пальцами, избавляясь от застывших комочков сна и, тем самым, проснулся окончательно.

― Скажи ты мне, отчего, когда необходимо тебе побыть одному, поразмыслить, ты всегда дожидаешься моего пробуждения? Неужели так необходимо сидеть, замкнув пальцы и бубнить про себя латынь, которую лично я знаю только понаслышке? Можно подумать, что мне простится та жизнь и те, как ты считаешь, злодейства, которые я совершил, пока не пришел к вам в монастырь?

Монах не хотел отвечать. Эти слова ему казались чем-то унизительным, и давать на это ответ, думал он, Господь счел бы за большее оскорбление, поэтому, не ощущая вины за томительное молчание, которое побуждало к собственному поиску ответов на эти вопросы, Анж преспокойно запрягал кобылу, проверяя, не треснули ли оглобли, не сильно ли туго затянуты ремни сбруи. Таинство молитвы, одиночество, как же аколуф не поймет, ― размышлял монах, ― вещи сокровенные, но что-то в его вопросе прозвучало слишком логично. Правда, отчего Анж, собираясь помолиться, зовет распутника, вора и сквернослова? Капитино правильно заметил, что он молчит, безмолвно повторяя заученный текст молитвы. Он не нужен ему на исповеди, так зачем он принуждает его? Нет! ― решил монах. ― Все должно остаться так. Приказание молиться для слуги лучше, чем не знать, где он, когда тот ему может понадобиться. Это маленькая тирания способна, он верил, возродить в душе Капитино стыд за свои нахальности и недостойные праведника выходки. Когда-нибудь он выразит монаху, своему господину, за это благодарение, даже если сейчас не понимает, что служение Господу – единственное Спасение его души в Чистилище.

― Сходи, умойся, как нормальные люди, ― властно проговорил Анж, отвлекшись от мыслей.

Капитино сплюнул, понимая, что от этого стриженного монаха одни неприятности. Делай то, делай это. Даже в Гальтеллии, где он вырос, не было никого, кто бы мог так бесцеремонно им распоряжаться. Почему же он вынужден выслушивать приказы монаха, и тем более их исполнять? Но на ум тут же пришла строка из послания отца Умберто к настоятелю монастыря святого Доминика. Читать Капитино не умел, но ее зачитал сам Анж: в ней говорилось, что если он, вор, привезет монаха в целости и сохранности получит горсть серебряных солидов, чеканенных в Напле, и далее будет освобожден от обета и духовного сана аколуфа, а в придачу ему дадут в лен часть цеха красильщиков в Санта Лючии. Вспомнив об этом куше, об этой щедрости, Капитино готов был ползать на коленях, и самолично выпрашивать епитимью. Как хорошо, ― он усмехался, ― что обычный крестьянский сын получит столько денег за то, что доставит монаха в другой монастырь; видимо, дома Господни богаче лавок ломбардских ростовщиков, а главное, влиятельнее. От предвкушения того момента, когда ему выдадут обещанную плату, настроение у аколуфа поднялось. Он быстро разделся до нижней одежды и побежал навстречу надвигающейся волне, которая охватила его прохладой, а ветер согрел теплым нежным одеялом. Счастливый Капитино взглянул на солнечный диск, поднимающийся из раскаленного горизонта. На этом фоне черная чайка спикировала и выудила небольшую рыбешку. Аколуф проводил ее полет: птица воспарила и по светлеющему небу понеслась к скалам, среди которых, подумал он, уже пробудились птенцы, ожидающие пищи.
Капитино омыл голову и, окрыленный мечтой, двинулся к берегу. Озорные волны норовили его поддеть, ноги скользили по гальке, аколуф падал, тщетно хватаясь за родные воды Тирренского моря, вставал и шел дальше, к своей мечте. Его не смущал этот нелепый вид, он осознал, что впервые в жизни сможет стать счастливым человеком, может получать благодарности в свой адрес, его могут называть господином. Необходимо всего лишь доставить нелюдимого монаха в Мессину.

― Ты несносен, Капитино! ― проговорил монах, пасмурно оглядывая довольного слугу. ― Порой мне кажется, что во имя Господне, ты делаешь так, чтобы постоянно держать меня в напряжении. Сказал умыться – ты искупался. Если я скажу пустить кровь от болезни святого Джованни, ты станешь отплясывать танец святого Гвидо, зеленея в пеньке? Пока не умеришь пыл, не начнешь держать себя в руках, ты не сможешь обрести смирение, и твоя дерзость не простится тебе.

― Ты мне льстишь, монах, ― отозвался аколуф, натягивая шоссы. ― В твоих словах меньше правды, чем в устах тавернщика, шепчущего новые слухи о местных девственницах, ведь их с каждым годом становится меньше и меньше, а детей отчего-то больше не делается. Что бы это значило? ― спросил Капитино, ныряя в длиннохвостый капюшон.

Анж смиренно промолчал, вознеся глаза к перистой облачной ряби. Монах просил Господа простить ядовитую речь распутника. Капитино, завидев это скоротечное движение, сам уставился в небо, и, смахнув с бровей капельки воды, проговорил:

― Ветер из Рима, облака высокие и тонкие, уже днем начнется зной. Как бы к вечеру грозы не было… ― затем он опустил взгляд на монаха: ― Будем молиться или сразу перейдем к завтраку?

После скромной трапезы из сухарей, вяленого мяса и глотка вина, путники покинули каменистый берег и вернулись на сухую дорогу, вдавленную колесами телег и копытами лошадей. Черные скалы остались позади, а впереди, за лысым холмом, виднелась густая роща, обряженная в нежно-зеленые тона свежей листвы, еще тонкой, но уже набирающей силу, чтобы к апрельским нонам среди насыщенной широколистной кроны заимелись радужные цветки, веселящие глаз и исторгающие сладковатый аромат. Монах следил за камнями и ямами, попадавшимися в колеях, оставленных за многие годы. Он размышлял о людях. Как же они не в состоянии понимать себе подобных, как среди радующихся жизни мало любящих и любимых, и лишь влекомые страхом или подверженные болезням из последних сил влюбляются и милосердствуют. Но как же мало таких людей! ― мысленно возопил монах, подняв глаза.

Капитино в этот момент, разлегшийся на соломе, под скрип несмазанных колес насвистывал очередную шуточную песенку о любви, о людях, которые только и занимаются, что покорствуют похоти, а потом замаливают грехи. Неужели, ― подумал он, безмолвно взглянув на белые облака, плывущие по небосводу, ― если кому-то человек расскажет о своих ночных браках, то сразу ему простится все? Нет, конечно, человек так устроен, что, совершив один мерзкий поступок, может повторить его снова. Говорят, это привыкание. И он привык. Капитино внезапно вспомнил большую торговую площадь Гальтеллии, полную людей всякого сорта, всяких работ и занятий. Ярмарка – одно из тех немногих мест, объединяющих людей и тут же их разобщающих, впрочем, как и церковь. Торговец противостоит покупателю; священник, уже спасенный досрочно, противостоит прихожанам, лишь ожидающих благодати. Если можно своровать у торговца, как это не раз делал Капитино, то отчего же тогда нельзя своровать спасение души? На этой мысли облака скрылись под арочными сводами рощи, наложив сонливую тень на путников.

― Скажи мне, господин, ты сейчас думал о любви? Ведь мне порой кажется, что думаем мы об одном и том же. Как один человек, взглянувший на море, думает о вечности, так и другой подошедший позже, тоже размышляет о вечности, глядя на уходящие вдаль волны, и лишь потом начинается их разговор о похоти.

Чтобы лучше расслышать ответ, аколуф перебрался в переднюю часть повозки и свесил ноги рядом с монахом. Анж не удостоил его ни заинтересованного, ни осуждающего взгляда; он смотрел, как и прежде, на колеи, которые извивались между высокими осинами, чьи голые стволы уносились вверх, где раскрывались герцогскими коронованными шапками. Слева, среди кустов шуршали мелкие зверьки, а по веткам вяза и орешника скакала рыжая белка, красуясь пушистым хвостом. Справа, еле слышимый за скрипом тисовых колес, тарабанил дятел. Капитино повернул голову, среди пышной листвы сидела эта серая барабанная птица, вытаскивающая из-под коры личинки насекомых. Вот ведь как: получается, ― решил аколуф, ― растишь детей, они вот попадают в одну компанию и становятся зависимыми от своих покровителей. А те, кто оказался без заботы – сами вынуждены искать пропитание, сами должны пытаться найти спасение в грязном мире нищеты и голода. Как тут не полюбить Господа?

― Не думаю, что ты думал о любви к Господу, ― наконец, отозвался монах. ― В твоей голове ведь только нажива да похоть гнездятся, как личинки насекомых. А я не сильно похож на дятла, который должен все это выдалбливать из тебя. Человек тем и отличается от зверей, что с осознанием своих грехов, должен сам принять решение, что ему действительно нужно: мимолетная похоть или вечная любовь?

― Ты хочешь сказать, что я, как белка, прыгаю по жизни, скитаясь в поисках доказательства истины своего мировоззрения? Коли так, то выходит, что чем больше мне хочется воровать, то, в конце концов, мне это надоест. Отнюдь, скорее наоборот, это уже войдет в привычку, и не будет откладывать на моей душе отпечаток греха.

― Но, гоняясь за ложью, как можно найти истину? В твоем бренном скитании нет ничего священного, что привело бы тебя в радость и восхищение, ведь если ты привыкаешь, то это становится обыденностью, естественной потребностью сознания. Тебе нечего больше достигать, тогда ты начинаешь искать другие занятия, которые незыблемо приводят к Богу, к единственной истине.

― Ты мало знаешь людей. Думаю, ты не рос среди бедноты в прокаженных нижних городах, где смерть – такое же обычное дело, как восход или закат солнца. Таким людям, осознающим, что если они будут лишь уповать на милость господ или Господа, то подохнут раньше, чем их голоса будут услышаны. Поэтому, каждый бедняк, сумевший выжить, уже не надеется на Бога и Спасение – он достигает его сам, своими усилиями и трудами.

― Мы говорим о разных вещах.

― И как обычно друг друга не понимаем.

― Как все остальные люди, ― подытожил молодой монах и замолчал.

Поняв, что разговор, как бы этого не хотел Капитино, не складывался, он вновь перебрался назад. Аколуф отвернулся и смотрел на выскальзывающие из-под колес колеи пыльной дороги, уносившиеся назад к монастырю святого Вито. Въезд в рощу давно скрылся, и насколько Капитино знал, к полудню, перейдя реку, они должны выехать к деревушке Джуриати. Почему же, ― задумался вор, ― Анж не желает с ним разговаривать. Действительно ли сильна его неприязнь к людям, что монах не только не желает сближаться с обществом, но и полностью уходит от него в свои надуманные божественные миры, где даже одиночка счастлив? Неужели он так счастлив в одиночестве, подобно отшельнику, подобно святому Антонио, что обычный человек ему отвратен? Тогда отчего, этот закостенелый человеконенавистник с ним разговаривает? Нет, ― уверовал Капитино, ― монах жаждет общения, но что-то гложет его изнутри, из прошлого, из детства. Он уходит, ― осенило аколуфа. ― Эта поездка в Мессину, его общество - это все необходимо монаху, чтобы вернуться в мир жизнерадостности, миролюбия. Он уходит от детских переживаний, желает забыть прежнюю жизнь, отдавшись в руки богомольцев. Трус! Даже здесь Анж не может взять себя в руки, чтобы самому встать и потянуться к людям, ведь пока человек не согнется в три погибели над межой, Господь не пошлет ему манну. Без обязательных действий из пустой земли с корягами не вырастят даже грубые хлеба. Он думает, что все просчитал, думает, что с голоду умрет прежде, чем увидит, как колосятся рожь и пшеница. Сдался трусливый монах. Конечно, на подаяниях и пожертвованиях монастырю и святой нашей Церкви жить легче: молись себе за спасение бедных, которые поставляют тебе хлеб. Не равноценный обмен. Капитино злобно глянул в сторону монаха и решил: «Ничего, ты у меня еще запрыгаешь, как белка, будешь биться, как дятел головой о дерево, только бы я показал тебе сладости жизни, больше веселья и радости. Я создам такой рай на земле, что Небесный покажется земным, а потом брошу в адскую бездну монастырской жизни и вернусь на Сардинию, а ты, монах, как бы ни был уже жизнерадостен, будешь вечно грустить по миру обычных простолюдинов. Уж я постараюсь!».

― Не смотри мне в затылок, ― отозвался Анж, даже не повернув головы. ― Если ты думаешь, что так мне внушишь свои похотливые мысли, то, со временем, Господь покарает твою душу за мистику, и если не через руки Церкви сделает это, то руками бургомистров живо сложишь голову в корзину. Мне не хотелось бы лишаться спутника из-за таких никчемных суеверий.

Капитино недовольно сплюнул, не решаясь помыслить о том, а не монах ли сам читает мысли и от этого молчит? Впрочем, его вновь отвлекла дорога: сухая, местами в трещинах земля стала чернеть, пока из-под телеги не появились сочные молодые травы. Аколуф посмотрел на солнце, оно близилось к зениту. Тонкие лучи, проникающие сквозь кроны, казалось, поддерживали деревья, как костыли поддерживают хромых и прокаженных. Однако светлые, чуть дымящиеся в пыли полоски света представали триумфальнее и радостнее, нежели картина больных в лепрозории. Капитино подумалось, вот оно величие света, когда даже крона деревьев, сложенных в виде арок, не в силах остановить благодатные лучи, через которые проезжали спутники.

Воздух тем временем от сырости начал душить. Из-за стволов ветру негде было разгуляться, и он обходил рощу стороной, от чего здесь, под природным сводом языческой капеллы становилось жарко и сыро. Ко всему прочему плодородная земля навела Капитино на мысль о том, что не помешало бы вновь искупаться в близлежащем ручье, смыть соли морской воды Тирренского моря. Аколуф повторил это вслух, добавив:

― Если ты так страждешь молчать, то в деревне ты не захочешь ничего просить, поэтому ручей – лучшее место, чтобы вновь омыться и перекусить. А коли желаешь, можешь и помолиться, все же не под палящим солнцем тонзурой светить.

Анж, старавшийся не углубляться в философию его спутника, все же принял предложение, однако показавшееся, слишком рациональным и жизненным. Маленький обман, чтобы выглядеть достойно. Монах знал, так делали многие пилигримы в пути, дабы показаться более благочестивыми и святыми. И хотя эта затея ему не нравилась, он согласился с аколуфом. В действительности, ― подумал Анж, наматывая поводья на кулаки, ― что ему стоит заговорить с селянами? Ничто. Ничего хорошего или дурного не услышит. А тогда и зачем ему это надо? Он умоется, перекусит у журчащего ручья, от которого веет прохладой и природной красотой. Что же ждать от людей, которые хотят надеяться на лучшее, но не стремятся к высшим благам, лишь опускаются до мимолетной похоти и гордятся тем, что поступают так, а не иначе. Они завидуют монахам. Но чему завидовать? ― вдумался Анж, ― Тому, что они отрекаются от мирских удовольствий, накладывают на себя обеты целомудрия и молчания, непосредственному служению Господу. Монахи редко выходят за стены монастырей; сидят в маленьких сырых кельях; живут, как аскеты, не довольствуясь богатыми столами и весельем, приобретая лишь одну радость в жизни – с наивными детскими глазами взирать на чарующий чин мессы, поглядывать украдкой на удовольствия, мысли и переживания людей, отводить глаза от страданий Иисуса Христа. Безропотно учить латинский и греческий языки, чтобы постигать истину не только верой, но и разумом, во всем видеть Господне провидение. Этому завидуют селяне и горожане? Это намного тяжелее выносить, чем гнет сеньора, который всегда заботится о своих вассалах, боится и страждет величия. Церковь, ― вывел монах, ― самая неблагодетельная организация из всех благодетельных организаций, не занимающихся благими делами. Даже герцоги и графы раздают хлеба у ворот своих замков и крепостей, чего монастырь святого Вито себе позволить не может. Анж слышал однажды от отца Умберто, что в Священной Римской Империи многие крестьяне трудятся на церковных полях. Континент казался таким большим, что монах вполне мог представить, что некоторые церковные земли размерами превосходили родную Сардинию. Но здесь на гористо-холмистом острове, обильно покрытым лесами, такие поля не расположишь, не разделишь на вытянутые межи, не представишь бокажами , как по берегам Английского пролива в герцогстве Нормандия или в самом королевстве Трех Золотых Львов, не говоря уже о церковной власти на разрозненных землях Трех Лилий.

Монах натянул поводья, останавливая бурую в пегих пятнах кобылицу перед коротким бревенчатым мостиком через овражек, в глубине которого журчал холодный пресный ручей, спускающийся с горы Молящихся Братьев . Нежное переливчатое звучание того, как вода спускается, словно по ступеням, через камни услаждала, и наводила радостные воспоминания о церковной раке, где прихожане умывают руки перед мессой. Будучи маленьким, Анж запомнил первое впечатление от Прихода святого Мартино, когда с подножий колон, поддерживающих невзрачный деревянный неф, встречали светловолосого мальчика Святые с удивительно красивыми и правильными лицами. У самого алтаря возвышалось распятье, прикрывая собой дорогой витраж, а в отдельных нишах по бокам преклоняли колени Пречистая Дева Мария, укрывающая деревню от невзгод, и святой Мартино, отдающий половину своего плаща в знак благодетели. Мать привела его до начала мессы, так что Анж почти в пустом зале насладился величественной и одухотворенной обстановкой Прихода. Омыв руки в кристально-чистой, освященной воде, он, как учила мать, перекрестился и прошел по проходу между рядами деревянных скамей, прошел до самого алтаря и застыл, по-детски разглядывая и переживая все, что произошло с Иисусом Христом. Ему стало невыносимо жалко Спасителя за то, что тому пришлось вытерпеть; ему вдруг захотелось самому пройти весь этот путь, чтобы загладить вину всего человечества. Смиренно улыбаясь, мать обняла его хрупкие плечи и поцеловала в затылок. Он обернулся и слезно, шепотом произнес, что желает остаться здесь навсегда. Она молча усадила Анжелло на одну из скамей в первых рядах, а сама села в местах, отведенных для хора, куда вскоре присоединились другие женщины. Тогда, с первым ударом колокола на кампаниле , хор затянул «Te Deum», и в мальчике проснулась та непосредственная робость перед величием церковной латыни, та радость, которая с возрастом замещается обязанностью посещения церкви. В тот момент он был самым счастливым человеком на свете. Его уже не так интересовало, что же говорит пресвитер, и о чем он говорит, ему хотелось восторгаться этим ощущением вечно. Поэтому, когда в очередной раз над ним поиздевались ребята, уже после смерти матери, Анж убежал в туда, где воплощалась его детская мечта, где он мог в полной мере подражать Спасителю, отрекаясь от мирских благ, где открывались все тайны мироздания, куда было ближе всего – в монастырь святого Вито…

Автор: Дени де Сен-Дени 2-01-2008, 21:02

Монах, распутник и женщина у ручья

Капитино живо спрыгнул с телеги. Одна маленькая победа над монахом сделала его счастливым. Он был полон стремления укоренить свой образ в мыслях Анжа. Не для этого ли отец Умберто оставил его в монастыре, не для этого ли отец Умберто захотел отправить монаха с ним: с разбойником и вором? Радостный и одухотворенный своим новым призванием – стращать Анжа, аколуф шагал вдоль размытого чистой водой оврага, пока перед ним, за большими кустарниками не показалась заводь, прекрасная в нежных лучах солнца. Вода укрывалась в зеленый наряд, и кроны деревьев подобно девам, гляделись в зеркало. Маленький уголок безмятежности нарушило хлопанье сандалий Анжа, затем спокойствие прервала котомка. Она рухнула в заросли сочной осоки.

― Святая Дева Мария! ― раздался женский визг. ― Господи, доколе мне терпеть Твою кару за содеянный мною грех! Отвернитесь же! Не пристало духовникам разглядывать женщин, когда они омывают свое тело!

Однако спутники не спешили этого делать. Монах просто опустил глаза, чтобы не видеть искушающий стан женщины. Капитино же сардонически улыбнулся, понимая, что в близлежащей деревне есть чем полакомиться, кроме харчей и разбавленного вина. Голубые глаза жадно осматривали широкие бедра, наполовину погруженные в прохладные воды; затем взгляд поднялся до висящих на талии складочек и выше: на пышные матерински груди, покатые плечи и сильные руки, покрытые сонмом родимых пятен. Лицо женщины было не то испуганным, не то восхищенным от присутствия монаха.

С одной стороны ей хотелось бежать, прихватив одежду, и, прикрывая ею грудь, бросится в кусты, по лесу сломя голову лететь, пока дыхание не собьется, и женское сердце, как при рождении ребенка, не выстучит по барабану дробь. С другой стороны, присутствие монаха и его слуги успокаивало и вселяло надежду на то, что, наконец, она сможет покаяться за совершенный грех. Но как же сила страха клонила ее в лес, туда, где никто ее не увидит, не узнает в ней распутицу, разделившую ложе с другим мужчиной, так же эта сила давила на нее грузом вины. Женщина понимала, старалась себе внушить, что лучше ей остаться, одеться и выпросить у молодого монаха прощение, нежели скрываться в лесах, в горах, постоянно оборачиваться и думать, что за ней идет по следу верный и ревнивый супруг. Она была пристыжена собой, монахом и его спутником.

Почувствовав, что Капитино все же смотрит, Анж развернул его за плечо и усадил на колени, призвав трижды прочесть за ним «Anima Christi» и «Salve, Regina», дабы впредь плоть не прельщала веру через глаза и не будила в них зверя, чье искушение так сладко и так низменно, что недостойно внимания монахов. Анж вновь уверовал, что иногда насильственная власть полезней бывает, нежели слепое доверие. Капитино был иного мнения. И хотя склонился перед монахом и мямлил незаученные молитвы, он тщился повернуть голову, тщился посмотреть неописуемую игру теней, хотел насладиться мерцанием влажных и открытых частей вожделенного женского тела, однако крепкая ладонь монаха вновь поворачивала голову обратно. В этот момент аколуф повышал голос, но все же следовал приказанию хозяина.

Пристально глядя на мужчин, женщина рукой потянулась за одеждой, развешанной на кустарнике. Она все еще не могла поверить в сознательность монаха. Она видела многих из его молящегося сословия, чтобы не доверять опущенным глазам. Некоторые были откровенными льстецами и любодеями, прельщавшими девушек стройными учеными речами. Монахи казались ей источником всякого знания, только им было ведомо, что же несет в себе латынь и молитвы на самом деле. Их речи могли возбудить любую девственницу так, что та сама раздвигала бедра приглашая молодого монашенка войти в ее тело, слиться с ней в едином духе святом, а потом обесчестить и забросать камнями по иудейским законам, как блудницу и дьяволопоклонницу, выставляя себя лишь менее святым, а ее обрекая на страшные муки совести и вечное горение в аду. Сколько таких малодушных девиц разбилось об острые рифы Тирренского моря, сиганув с высоких скал! Женщина вновь почувствовала желание, убежать и скрыться, но вместо этого страховито одевала темно-зеленое платье на белую льняную шемизу.

Взяв чепец, она вдруг вспомнила того несмышленого мальчика, который только-только вступал во взрослую жизнь, того жизнерадостного любовника, сладко впитывающего учения взрослой женщины. Он выглядел так наивно и неумело, что ее сердце заколотилось в безудержном порыве страсти. Его милое лицо, не знавшее ни одного поцелуя, его солоноватые губы и еще шелковистая еле различимая поросль на подбородке. Как тут, о, Санта Мария, не прильнуть к нему, не научить, чтобы его руки не ошибались, не тряслись от любви?! «Да, кто я такая, ― подумала женщина, ― чтобы скверномыслить на монаха? Сама же не лучше, чем его отродье, скрывающееся под сутаной. Он не взглянул, не поднял глаза. Это уловка, но… он же не многим старше того мальчика…» Женщина опустила глаза на чепец и, устыдившись, зажала его между ладонями. Она не могла его надеть – это означало бы, что ее мимолетная страсть – обычное дело, не оставляющее ничего позорного на душе, что прелюбодеяние – неотъемлемая часть ее повседневной жизни. Это было не так, поэтому, поднеся сложенные ладони к губам, женщина сама опустила глаза.

― Я согрешила, монашек, ― сказала она. ― Мой грех настолько велик, что не знаю, как мне вновь обрести то равновесие, которое я нарушила своей похотью и вожделением. Я помню, как падре Марко говорил, что нужно вырвать глаз, если он меня искушает, но в тот момент я забыла все. Для меня тот человек был самым невинным, самым нежным и вожделенным. Меня попутал бес, осевший в моей душе. Спаси меня, монашек, дай мне отпущение.

Женщина пала на колени и поползла к монаху и его спутнику. Анж поднял глаза и в смущении отпрянул назад. Он никак не ожидал такого, ему вовсе не хотелось встречаться с людьми, отпускать кому-либо грехи, он даже не имел таких полномочий. Это должна была быть простая поездка в Мессину, но ему предлагают преступить законы иерархии и смилостивиться над женщиной, тем самым, взяв на себя и ее грех и свой собственный за превышение полномочий. Такого он допустить не мог.

Капитино, почувствовав свободу, тут же вскочил на ноги, и глянул сначала на женщину, по щеке которой уже стекала слеза, затем – на монаха, выглядевшего так, словно он увидел привидение или лесную нимфу, подручную Вакха, пытающуюся соблазнить его самого. Аколуф разрывался: на кого же смотреть? С двух сторон представление, только все чувства реальны. Решив, что будет лучше, если он вообще уйдет со сцены, Капитино, подняв котомку со снедью, отошел к большой иве и устроился под сенью ее кроны. Отсюда, словно перед зрителем в амфитеатре, открывался лучший вид на представление. «Лучшей пьесы даже актеры в Гальтеллии не играли, не какая-нибудь там экзампла, а реальная жизнь! ― подумал аколуф. ― Вот вам единство времени, действия и места, вот вам святость супротив греха!»

― Я не могу тебя исповедовать, я – не падре вашего Прихода. Я простой монах, которому не дано права отпускать грехи, ― отозвался Анж.

От былой набожности и стыдливости не осталось и следа на лице женщины. Это даже было сложно назвать лицом, такой зловещий оскал Капитано никогда не видел, словно вся человеческая ненависть за всю историю от Евы до этой женщины отразилась на ее лице. В глазах полыхало адское пламя, с нежных уст, еще не давно сокрушавшихся по поводу греха, слетали проклятия вперемежку с крутыми церковными словечками, да так лихо, что даже у Чичо «Маркотуллиуса» из таверны с многозначным названием «Сардоника» выпал бы ораторский глиняный кубок из набитых в драках рук. «Прямо бес в нее вселился!» ― мысленно воскликнул аколуф. Монах, как показалось Капитино, стал полной противоположностью дьявольской женщине, не Анж, а сам Христос, смиренно сносящий удары римских плетей из едких слов. Заворожившись истеричным оратором, аколуф упустил момент, когда женское сквернословие сменилось вновь слезной набожностью и раскаянием.

― Прости меня монашек, исповедуй, Христом Богом молю.

― Я не…

― Что ты молчишь, монашек? Что тебе стоит cказать «отпускаю»?! Да какой ты тогда монах, раз не можешь отпустить грехи кающейся перед тобой женщины?! Уходи, монашек, иди же учи свою бесполезную латынь!

Женщина встала с колен, надела чепец и собралась уходить, но голос Капитино ее остановил.

― Господин, в самом деле, что тебе стоит отпустить грехи благородной женщине с прекрасным языком, чьи слова обласкали того юнца?

Анж заслонил лицо ладонями и склонил голову. Аколуф не часто видел этот жест, но знал, что монах подобным образом просто собирается с мыслями, но, как это часто бывает, пересилить себя все же может и бежит, бежит далеко, как ребенок, бежит обратно в монастырь. Этого Капитино допустить не мог, ему тогда не заплатят. «Иногда, ― решил вор, ― даже мы, злодеи, помогаем добру в силу собственной корысти».

― Иди сюда, женщина, ― сказал он. ― Моему господину не должно отпускать грехи, ибо таковой обет на него наложил отец Умберто, настоятель монастыря святого Вито. Иди сюда, я отпущу тебе грехи, на меня сей обет не распространяется.

― Ой! ― воскликнула разжалобленная женщина. ― Как же я себя глупо повела, я-то, дура, думала… Как же… эта… я… Прости меня, монашек… Если бы я знала… если… Но и ты сам виноват, почему сразу не сказал, что на тебе обет, я же все понимаю... не дура.

Она вновь сняла чепец и, поглядывая, впрочем, на монаха, который окаменел в безмолвии, подошла к аколуфу. Тот, изображая набожность, даже переигрывая, встал и сотворил невинное личико, смотрящее на вытянутые листья ивы.

― Назови свое имя, дитя мое, ― сказал он, торжественно.

― Друда, ― смиренно ответила женщина, складывая руки в молитве.

― Дитя мое, да услышит Господь Бог наш твои речи и примет их за покаяние. И да простит Он тебе твой грех, ибо был он совершен во имя учения и наставления старших младшим, и как сам Христос был плотником и учителем Его был Иосиф, так и ты, Друда, стала учителем того мальчика, который осчастливит мир еще одним праведным христианином. Аминь. Отпускаю тебе грехи. Прочти на досуге десять раз «Падрэ Ностре» и пять раз «Аве Мария». Иноми патриет филиет спирит усанти…

― Спасибо вам больше! Вы не представляете, как меня спасли, как спасли! я теперь хоть спать нормально буду, не думая о том, что муж мой узнает о содеянном! Однако, ― она надела белый чепец, ― мне уже пора возвращаться, скажут еще, с другим сбежала, такая молва пойдет… Спасибо еще раз и прощай…

Она отошла на несколько шагов и услышала, как Капитино кашлянул. Друда вздрогнула: «Нельзя же так, нехорошо получается, выпросила прощение, а взамен ничего не дала…»
― Если хотите, заезжайте в Джуриати, мой дом третий по правую сторону от дороги. Я через лес срежу. Не спешите. Как приедете, уже и стол накрыт будет и муж чего-нибудь из настоек поспрашивает. Сынишка мой младшенький, Джованни, встретит вас…

― Мы будем смиренно рады, ― вставил Капитино, сверкая глазами.

Монах молчал. Женщина вновь начала уходить, и вновь услышала кашель аколуфа. Друда обернулась, не понимая, что же еще от нее требуют, вроде и еда, и выпивка предложена, и прием радушный. Но завидев кивок в сторону Анжа, поняла и кивнула в ответ. Она подошла к монаху и, склонив перед ним голову, проговорила:

― И тебе спасибо, монашек, если бы не ты, что же я делала? Как бы жила? Не приведи ты слугу с собой, я бы до скончания дней своих терзалась грехом. Прости и за то, что не знала о том обете. Спасибо и тебе, монашек.

Анж не слушал женщину, в это время он молился Господу, чтобы Тот простил аколуфу такую непростительную выходку, и его заодно, что не смог ей ничем помочь. Его мысли были далеко, а тело поддерживалось только ногами.

Женщина глянула на Капитино, тот кивнул, и тогда с улыбкой на лице, Друда помахала ручкой, затем шумно скрылась из виду за высокими кустами, оставив спутников наедине. Перемену во всем аколуф заметил сразу.

― Что ты творишь, во имя Господне?! Разбойник, отпускающий грехи? Что ты на себе берешь, распутник? Ты и мою душу погубить хочешь?! Как ты смел?! Как у тебя язык повернулся?!

― О, статуя смиренного монаха ожила! Какое божественное провидение! Где писцы, чтобы запечатлеть латынью это чудо?! ― всплеснул Капитино.

Если бы у монаха был другой характер, он непременно бы пару раз заушил спутнику, но сдержался, не в силах себя пересилить, образ драки навсегда остался лишь в воображении.

― Пусть Господь тебя осудит, ― Анж махнул рукой.

Он молча подошел к котомке. Безмолвно ее развязал и выудил сверток с мыльным камнем. Умывались спутники порознь, не стремясь заговаривать, терпеливо ожидали друг друга. Уже за перекусом Анж решил, что поступил правильно, не впав в горячий спор со сквернословом. Ему думалось, что это понял и Капитино. Не раз монах слышал от братьев причину, которая побуждает их принимать обет молчания: лишь имеющий ухо может слушать, но молчание подразумевает умение слышать то, что не сказано, о чем молчат. Лишь говорящий может молчать, но от этого его речь не становится менее выразительной. Анж поднял глаза на аколуфа, тот уплетал сухарь. Среди безмолвия людского есть множество других звуков – самой природы: шелест листвы, шуршание зверей, топот копыт, всплески на воде, лопающиеся пузыри, крики и птичьи трели, чавканье Капитино, даже ночь имеет странное звенящее и зловещее звучание. И лишь человек может позволить себе молчать.

Капитино перестал чавкать, встретившись глазами с монахом. «Вот он, ― подумалось аколуфу, ― весь обижен, но горд. Ему хочется ударить, но сдерживает пыл, тщится противиться природе, своей сущности, которая, по его словам, нам дана от Бога. Так чего же ты медлишь? Ударь меня! Ты терпишь. Что же, это не твоя победа – моя!». Заметив, что слуга с прищуром смотрит, монах пришел в себя. Глаза потускнели, а голова опустилась вниз, скрывая лицо под капюшоном. «Моя победа!» ― воскликнул Капитино. Теперь-то он знал, как яростнее и точнее поддевать монаха, как уязвлять его в самое сердце, как вселять смятение. «Молчи, но час придет, и ты заговоришь. Не успеешь и начать рассказывать, чем отличается Христос от Моисея, как Друда будет ждать меня сеновале. Ты будешь говорить, а я, взмыленный, буду отпускать грехи столько, сколько смогу, или я не Капитино Тангерони из Гальтелии!»

Солнце, пробивавшееся лучами через кроны, начало медленно забирать к югу. У ручья по-прежнему было прохладно и хорошо, но Капитино понимал, лишь выедут из леса и отдалятся от журчащего потока, неминуемый зной настигнет их. В это время люди спешат укрыться в домах за обедом, который может продлиться до самого вечера. «До вечера, впрочем, ― подумал аколуф, ― нужно еще дожить». Дорогами не только монахи путешествуют, но и другие люди, и лишь немногие из них действительно хорошие и добрые люди. Обычно, вспоминал Капитино, такие – люди семейные. Они слишком заботятся о постоянстве своего существования, поэтому не спешат расстаться с крышей над головой и пуститься в приключения на свой страх и риск. Геройство совершенно не свойственно таким людям. Порой они отдадут своих дочерей на поругание, откупятся золотом, чем будут противостоять грабителям и разбойникам, которых полно не только в городах, но и на таких прибрежных дорогах.

В полном молчании, монах собрал котомку. Он встал, сделал два шага и обернулся к спутнику, чтобы безмолвно приказать следовать за ним. Лишь затем он по-обычному не спешно вернулся к запряженной кобыле, которая в отсутствии хозяев, пощипывала сочную травку у кромки дороги. Уложив котомку в телегу, Анж, прежде чем влезть на козлы, прошелся мягкой, почти девичьей, рукой по спине лошади, привлекая ее внимания. Поправил удила.

Капитино в это время спокойно занял место в конце телеги. Он улегся, чтобы насладиться легким сном после умывания. Перед дремой аколуф задумался, что молчание монаха действительно имеет смысл, но не тот, который хотел бы принимать Капитино. Это безмолвие, было полно язвительности: прищуренный взгляд и строгие эмоции, властно приподнятый подбородок… Но что-то в этом молчании все же порадовало распутника – сама властность. Капитино, заложив руки за голову, улыбнулся. «Он хочет властвовать надо мной, ибо боится, что я его брошу, ― размышлял аколуф. ― Его отстраненность и стремление оставаться в одиночестве ничтожны». Нет отшельника, который не желал, чтобы о нем не узнали другие. Они уходят в пустыни и глухие леса, но постоянно держатся близ селений, чтобы давать о себе знать, потаенно возжелав общения, через молчание и шорохи. Они страждут, что кто-нибудь разделит с ними их одиночество. Человек – существо, живущее общением, и даже в молчании он стремится выразить свои мысли и чувства. Капитино, повернул голову и проницательно взглянул на Анжа, влезавшего на козлы. «Ты, монах, слишком жаждешь общения, как я и полагал, так что долго ты молчать не будешь. Я тебе этого не дам!»

― Можно было не оглядываться. Ты сам прекрасно знаешь, господин, что я последую за тобой, ведь если бы не обещанная мне плата, я бы не согласился ехать в Мессину, мне и на Сардинии не плохо жилось. Но ты усомнился, возбоялся того, что я могу тебя оставить одного. Во-первых, ты этого не хочешь сам по сути человеческой, а во-вторых, не отстану то тебя я, ибо через час ты будешь гнить где-нибудь в канаве. Ты, как эта женщина, убежишь от греха, но этот грех называется общением. Я за тем и следую с тобой, чтобы отпускать тебе грехи, учить и наставлять на путь истинный и единственный: жизнь. Я учу тебя жить, а ты мне доказываешь, что лучше не жить полной жизнью, а существовать, влача на себе всё то, что нормальному человеку претит. Скажи, если я не прав?

Анж промолчал. Он выслушал спутника спокойно, даже чрезмерно покорно. Монах не двигался, словно застыл не то от ужаса, не то от задумчивости. Лишь ветер гнал волнами его сутану. Капитино задал вопрос, но ответом послужил хлопок по крупу лошади. Кобыла нехотя подалась вперед, увлекая за собой телегу. Та сначала сильно скрипнула, всполошив мелких птичек, следом пошатнулась; после медленно выползли на дорогу колеса, заняв привычные для них колеи. Путь продолжился, но Анж обретался в задумчивом молчании. Капитино тоже притих, принимая молчание монаха за знак согласия.

За сводчатой аллеей, живым, весенним нефом, располагался луг на тысячу пьеде – на полет стрелы. Поле уходило вниз, к реке Феррамо за которым уже виднелась Джуриати, несколько десятков дворов. Уже отсюда, с холма, была слышна очеловеченная природа. Мычали коровы, стучали ведра и пели женщины-доярки. Где-то, скрытый в траве, свистел пастух. За рекой хрипела мельница; большое колесо пенило речные воды. Раздавались звонкие удары из кузницы. С дозорного дерева, посыпались мальчишки. С неразборчивыми криками они бросились к реке, лишь один оторвался от этой шумной кампании и побежал на запад, к мосту. Дорога, вновь ставшая более сухой, заворачивала, и путь пролегал вдоль леса по пологому склону; затем, Анж заметил, тропа круто изгибалась на юг.

Заголосил тяжелый колокол, оповещая о том, что наступил девятый час по римским и церковным суточным календарям. Звуки, еще минуту назад казавшиеся природными, стихли, а теплый воздух наполнился гомоном. Один человек заговорил слишком близко.

― Останови, господин. Прежде чем въезжать в деревню, нам надо объясниться.

Монах остановил кобылу. Не поворачиваясь, он спросил у Капитино:

― Почему, ты отпустил грехи, когда знал, что это не в твоей власти, что лишь ее духовник может это сделать? Зачем ты лишил ее Спасения?

― Как ты не поймешь: я не лишал ее Спасения? Я подарил ей надежду, ведь Спасение дает Христос, а всего лишь вор, провожающий монаха. Но в этом мое призвание: делать то, чего ты не сможешь или не хочешь делать. Ты знаешь лишь то, что хочешь знать, а я знаю жизнь за пределами монастыря, ту полную удовольствий жизнь, которая и заставляет людей не только искать Спасение во Христе, но и ограждает их от стремления выстригать тонзуры. Подумай сам, господин! Друда привязана к своей семье: к мужу и детям, разве она может их бросить, оставить их голодными, оставить без заботы? Нет, конечно. Просто она усомнилась в себе, запаниковала. Бежала. Разве это не провидение Господа, что на ее пути оказались мы? Если это не замысел Божий, то пусть я превращусь в сардонику, чтобы, кто-нибудь, съевший меня, усмехнется перед смертью. Но в этом случае провидение Господа охватило и нас, чтобы не только я, но и ты извлек урок.

― Урок? ― съязвил монах. ― Это ересь! Но я умолчу, чтобы тебя не предали костру…

― Да, урок! Твоя латынь не даст тебе ответ. Лишь наглядный пример, дарует истину. Человеку для надежды необходимо лишь услышать то, что он хочет услышать. Как мне для надежды захотелось услышать твое молчание – я его услышал, хотя это было твое решение, так и для Друды услышать «я опускаю тебе грехи» равносильно действительному прощению. Она вновь обрела надежду, и более того, зная женщин такого сорта, я могу сказать, что теперь она точно будет посещать богослужения, выучит все нужные молитвы и даже сверх того, станет думать, что она настоящая христианка.

― Но она не станет ею!

― А кому до этого дела среди живых людей?

― Мне.

― И только? ― надавил Капитино.

Анж промолчал.

― Так-то. Теперь, господин, мы поедем в деревню, и ты, если хочешь, можешь рассказать Друде и ее мужу все, что пожелаешь, но знай, что правдой ты разрушишь семью, оставив детей сиротами. Сироты, обычно вырастают в таких, как я. Помни об этом!

Кобыла вновь побрела по дороге. Скрипом телега увлекла монаха в рассуждения о словах Капитино. Анж не был с ним согласен. Как можно лгать во имя надежды?! Только правда, какова она горька не была, могла даровать обещанное Господом Спасение! Монах еще раз утвердился, что поступил правильно, не отпустив грехи. Он не взял на себе это бремя лжи и вечного мучения. Он представил, через какие мытарства ему следовало пройти, исповедуй он эту прелюбодейку. Муки совести гноили бы душу, и никакие слова ему бы не помогли исправить содеянное, никакие слова не внушили бы ему надежды. Этот тяжелый камень навечно осел бы в его душе, и за этот грех лжи ему пришлось бы отвечать в Чистилище перед ангелами. Как бы он теперь смотрел на статую святой Девы Марии и истерзанного Иисуса Христа?! Это же невыносимо смотреть в глаза тому, кто своими страданиями искупил вину за все человечество! А эта ложь – предательство! Даже поцелуй Иуды и тридцать серебряников легче снести, чем своеволие, даже ради иллюзорной надежды, ради успокоения души! Только страдающая душа, раскаивающаяся и памятующая о грехе, может получить исповедь, но опущение грехов вором… Как может богохульник отпустить грехи?! Он лишь преумножит их! Так думал Анж всю дорогу до моста, и даже когда к нему подсел Джованни – приятный мальчишка, который всматривался в монаха и благоговел перед оказанным ему доверием показывать дорогу. Сам он уже свысока, горделиво смотрел на других, наивно возомнив себя святым. Капитино, заметив его надменные движения головой, лишь усмехнулся, решив, что об этом скажет монаху позже. А пока, подумал аколуф, дом, еда, Друда и сеновал…

Автор: Дени де Сен-Дени 8-01-2008, 16:51

Хранитель звуков

Однажды монах с фолиантом в руке и небольшим тюком за плечами пришел по заросшей тропе к деревеньке, обнесенной лесными стенами. Не успел он сказать и слова, как летящие камни приказали не приближаться, даже не пытаться войти в деревню. Тогда монах устроил шалаш у кромки леса и стал жить там. Один.

Крестьяне видели его каждый день. Монах больше не подходил к домам, но и не уходил восвояси. Спустя два месяца люди даже привыкли к безмолвно живущему монаху, лишь один мальчишка не утратил любопытства. Он подстерег, когда монах ушел в лес, оставив на костре котелок с едой. Мальчик подошел, глянул на отвар и обомлел – там варился пергамент в светло-синей воде.

Внезапно вышел монах. Мальчик испугался, он побежал к деревне с криками: «Колдун! Колдун!». Монах не остановил его, не опроверг, лишь вытащил лист пергамента и расстелил его на камне; сменил воду и кинул еловых веток, дубовых листьев и березовой коры. В угли монах зарыл найденные съедобные корешки.

К тому времени, когда пища была готова, мужчины уже подошли с вилами.

― Колдун, убирайся отсюда! ― крикнул один.

― Если бы вы считали меня колдуном, убили бы два месяца назад. Но я всего лишь человек, умеющий читать.

― Чушь! Книга никогда не заменит человека!

― Да ты - философ!

― Еще одно оскорбление, и я убью тебя! Все философы - лживые книжники, ничем не помогающие людям. Какой толк от книги? Разве она накормит и напоит? Женщину заменит? Зачем тогда старики, если молодые начнут читать по книгам, не слушая поучительных сказаний и легенд?

― Книга может напоить и накормить, выстроить дом и узнать то, чего не видел и никогда не увидишь. Книга – самая строптивая женщина, ― ответил монах. ― Книга – старший брат, учащий о том, что старик не знал или забыл по старости своей. Вы знакомы с Аристотелем, Цицероном?

― Ты не призывай своих демонов – один тебе не помогут!

― Как?! Вы не знаете великих риторов древности? Они всегда говорили и верили, что философ может только ораторствовать, но при этом они записывали свои мысли на пергамент, чтобы другие могли прочитать их речи, которые они не услышали по причине занятости или не способности прибыть на дебаты. Теперь, когда они умерли, любой человек, умеющий читать, может ознакомиться с их речами.

― Ты говоришь, что книга заменяет речь, и что можно, если умеешь читать, в точности повторить речь слово в слово в любой момент?

― Конечно! ― воскликнул монах. ― Давайте я вам почитаю…

― Нет. Не открывай свою книгу! ― крестьянин повернулся к остальным мужчинам и приказал, чтобы принесли пергамент, который привез гонец за неделю до прихода монаха.
Когда свиток принести, он прочитал.

― Как ты читаешь эти символы? ― спросил крестьянин.

― Это буквы. Они несут звуки, слова, ― ответил монах.

― Такие «буквы» дети рисуют на песке, но это всего лишь детские каракули. Как их можно читать?

― Если буквы составлены в определенном порядке… ― ответил монах.

― Только другой колдун может прочитать то, что написал колдун! ― крикнул крестьянин.

― Я не колдун!

― Твоя книга не защитит тебя от смерти! Умри!

Монаха подняли на вилы, его шалаш разрушили, угли зарыли, котел выбросили. А фолиант отнесли в огромную библиотеку, уходившую в подземелье. Стены библиотеки были выдолблены в золотой породе, в нишах стояли огромные тома сочинений древности. Где-то возились старики, ищущие способ, научиться читать.

Крестьянин подошел к одному из них и сказал:

― Старик, это тебе.

― Новая книга? Откуда она?

― Монах жил на отшибе с этой книгой.

― Приведи его! Приведи сюда! Он должен сказать, как читать книги!

― Он был колдуном, мы убили его. Но прежде я спросил, как он читает. Колдун ответил, что эти каракули – буквы, если они правильно составлены – они означают звуки и слова.

― Ты узнал, какие буквы означают звуки? ― занервничал старик.

― Нет! Книга никогда не заменит речь! ― отрезал крестьянин. И поднялся на поверхность, оставив стариков в отчаянии. Они жили слишком долго. Возможно, следующего человека, умеющего читать, им уже не встретить в своей жизни.

Автор: Дени де Сен-Дени 10-01-2008, 17:51

Кевин из Техаса и крестьянин из Леграссе

Исказилось время. Как это произошло, Кевин не знал. Еще бы ему знать, когда всю жизнь работал на ранчо отца в Техасе? Пару раз он выбирался до бензоколонки, закупить газолина, и обратно. Городов не видел. А самое большое скопление людей наблюдал лишь на ежегодном Родео. Время исказилось. Он объезжал жеребца, но у того до того был свирепый нрав, ковбоев не терпел. Встав свечу, жеребец взял да сбросил Кевина.

Когда бравый техасец открыл глаза, увидел перед собой густую заросшую волосами и грязью ватагу. Сотни удивленных глаз смотрели на Кевина, раздевали его глазами.
Джинсы, сапоги из заменителя крокодиловой кожи средневековых людей не интересовали, они косились на его светло-коричневую шляпу с загнутыми кверху полями и на булло в виде головы быка, поддерживающее воротничок рубашки в клеточку и с джинсовыми плечами и локтями. Кевин разглядывал их. Все в отрепье, в рваных шоссах, у многих вместо ботинок были скатаны вторые штаны и подвязаны шнурками. Лица грубые, но глаза, как понял Кевин добрые-добрые, но вместо этого, как его учитель – телевизор, произнес голосом крутого Уокера:

- Где я?

- Англичанин? – перешептались крестьяне.

- Я гражданин Соединенных Штатов Америки, меня охраняет декрет о свободе прав человека, подписанный…

- Американец! – согласились между собой крестьяне.

Один из них вышел вперед, поклонился, как того требовали правила, затем упер руки в бока и ласково проговорил на английском:

- Мы очень уважаем американцев и страну Соединенных Штатов Америки. Вы, почтенный гражданин иностранного государства, находитесь в данный момент места и времени, в месте под названием Леграссе, что в Лангедоке, и в год... пятнадцать двадцать один от Рождества Христова.

- Это не может быть! – воскликнул Кевин. – Об этом времени лишь снимают фильмы.

- Мне не хотелось бы вам доказывать абсурдность ваших суждений, гражданин Соединенных Штатов Америки. Вы находитесь именно в указанном мною месте и указанном мною времени, любое другое суждение подвергается осмеянию по декрету легата наисвятейшего нашего Папы Римского и Святой Палаты, а следовательно, сия ересь из ваших уст, рассматривается лишь судом Инквизиции, но прежде я советую подумать, ведь благословенный суд может не принять в расчет то, что вы гражданин Соединенных Штатов Америки, и не знаете местных феодальных законов.

- Я требуют своей экстрадиции на родину!

- Увы, но это невозможно, если вы, конечно, не пойдете пешком в Севилью, где сядете на корабль. Это путь не близкий.

- Как вы можете так жить! Вас же угнетают, вас лишают свободы и прав человека! Я вам восстановлю справедливость, и вы будете свободны, проведете демократичные выборы…

- Точно американец, - загомонили в толпе. – Давайте его убьем? Решено!

И убили Кевина из Техаса.

Потом крестьянин пошел исповедоваться в церковь:

- Я грешен, патер.

- Что произошло, только позавчера ты исповедался?

- Я убил американца.

- Еще одного?!

- Да, патер.

- Он говорил о свободе и равенстве.

- Он был демократ?

- Да, патер.

- Я отпускаю тебе грехи, сын мой. Американцы призывают ко кратии демонов. Ты правильно поступил. Я даже передам послание епископу.

- Спасибо, патер.

Через несколько дней пришел ответ от епископа:

«Патер Жан, в связи с тем, что в вашем районе участились перемещения американцев во времени, я призываю вас и впредь блюсти мир и спокойствие во имя Господа нашего Иисуса Христа и святой Католической Церкви, и во имя всей Франции. Я взял на себя смелость отправить в Испанию лучших инквизиторов, дабы остудить местные ликования по поводу открытия такой бедственной для нас земли…»

Автор: Дени де Сен-Дени 13-01-2008, 5:00

Ессе

Предисловие: когда начал писать думал об одном, заканчивая решил, что это пойдет на конкурс, но вновь передумал, и объяснение этому в этом же ессе.

Мозговой штурм

Порою мне хочется пойти на штурм собственного мозга, попытаться обуздать его, упорядочить и логически выстроить мысли. Но эти штормовые образы по-прежнему накладываются друг на друга. Мысль сменяется мыслью, новой идеей или вожделенной темой, и весь собранный карточный домик рушится, четкий образ подвергается сомнению, исчезает, сменяясь новым, расплывчатым, но таким близким, что хочется его удержать, проанализировать. История повторяется, выплескивая в сознание новую порцию сюжетов и идей, за которыми невозможно поспеть, которые невозможно удержать настолько долго, чтобы запечатлеть их, набрать на «Word»’овском листе. Так хочется пойти на штурм, самолично сделать себе трепанацию, просверлив в черепной коробке такое отверстие, какое необходимо, чтобы просунуть руку и сжать головной мозг со всей силы, либо выключив его навеки, либо заставив себе подчиняться!

Это неприступный замок мыслей тревожит и привлекает, подобно проститутке. Вот она! Стоит, заигрывает, пользуясь похабными словами, завлекая тело, а не разум, обнажая инстинкты. Однако мозг в это время анализирует и выбирает ту, которая ближе по духу, по ощущениям, запрещая предаваться самым извращенным фантазиям. Почему же сознание так избирательно в выборе проститутки и так туманно в выборе идеи и сюжета? Шествуя в квартиру с проституткой, мы вольны опасаться ее, то одно «а вдруг», то другое «но если», однако забываем обо всем, потея над ее фигурой, при виде обнаженного, липкого тела, такого доступного в этот момент! Почему же так сложно изнасиловать собственный мозг, заплатив ему указанную цену, чтобы он, наконец, выполнил все наши пожелания?

Но нет. За это время снова пронеслись сотни образов, совершенно не связанных с данным повествованием, или связанных, переплетенных, но утраченных, хочу думать, не навсегда, ибо осознание этого выдавливает по телу мурашки, заставляя вздрагивать и блаженно закрывать глаза, пропуская дрожь через себя, вплоть до мозга, охлаждая его прыть.

Перечитывая, мне хочется уловить первоначальную мысль, ухватить ее за хвост, как бы она ни визжала, ни кричала или стонала. Я хочу эту мысль, как вожделею секс, я хочу изнасиловать идею, выжать из нее все соки, чтобы остался один хладный труп, совершенно иссушенный, выжатый до последней капли. Холодный, опустошенный костяк, остов. Ничего больше. Тогда-то это тело можно упаковать в холодильник с постоянной температурой в четыре градуса по Цельсию, и сложить его в углу головного мозга с пометкой «идея такая-то». И так проделывать всякий раз, возвращаясь, перекладывая запылившиеся холодильники, дабы знать, какие идеи уже использовались, а какие все еще пухнут, как от укуса осы, как от пресыщения, когда живот начинает упираться в ремень.

Передышка, и снова штурм. Все по правилам, пусть холод за окном не пугает, пусть холод в сердце навсегда остудит кровь, лишит всех чувств, кроме одного, ярости, пусть выделится норадреналин, чтобы обуздать желание, мысль о штурме, и продолжить осаду головного мозга.

Если суждено при этом сойти с ума, то я приму назначенную за пользование проституткой плату, посчитав за выкуп, за дань, которою мне заплатит сдавшийся, раздавленный, помятый, но лежащий у ног мозг вместе с его потоками образов и идей. Это будет моей победой! Моим торжеством, триумфом, эрекцией! Я въеду на тяжелой колеснице, обитой свинцом; колеснице, в которую запряжены два тяжеловоза с черными плюмажами. На мне будет не лавровый и не терновый венок, это будет монашеский капюшон, свидетельствующий о скорби за те страдания, которые я перенес, достигая согласия с мозгом.

Это будет царство холодного рассудка, лишенного всех чувств и эмоций, все станет контролироваться и перепроверяться, подчиняясь Космосу моего желания, а не Хаосмосу потворства самобытности решений головного мозга. С того момента он перестанет быть бунтарем и огненным задирой, подначивающим расчетливого хозяина. Я лишу его этих привилегий: не должно вассалу требовать осенью майского праздника! Это будет скучный мир, пронизанный зимним холодом, веющим от ледяных глыб моих желаний. Быть может тогда, я – человек, – прежде всего, стану выше плоти, обретаясь навеки в замкнутом пространстве Снежной Королевы, составляя, подобно Каю, слова и мысли?

Где та Герда, что попытается меня спасти? Где этот образ огня, чтобы я смог вылить на нее цистерну горячей воды, ошпарив, превратив ее страстное, подверженное чувствам сознание в аморфную жижу собственной никчемности перед холодным, но стройным разумом? Только кипяток остудит ее пыл, ее намерение помешать мне достичь той возвышенной гармонии, которая мне только может сниться, сменяясь мириадами кусочков единой, но недостижимой мозаики.

Головному мозгу это не нравится, ему хочется лишить меня возможности перейти ров, мешает подступить к вратам, чтобы тараном вынести их к чертовой матери! Нет, со своих стен он льет горячую смолу новых образов и мыслей, превращает деревья, из которых я делаю лестницы, в хлипкую слизь. Я падаю вниз, не в силах удержаться. Но придет день моего безумства, и тогда ворота откроются сами, подчиняясь мне, как хозяину нового царства холода души и разума!

Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница. Где бы открыть в себе того полководца, в чьих стратегических и тактических способностях было бы возможно взять эту крепость штурмом? Я знаю, что такой герой скрыт в тех холодных зачерствелых уголках сознания, куда доступ закрыт, а пути отрезаны партизанскими отрядами мозга, которые вытаптывают по сотне дорог на каждой развилке. Если бы знать путь к холоду, который есть порядок?.. Взять хотя бы чудесное строение снежинок, обретающихся в гармонии на небесах и на земле! Они в ночной тиши опускаются на темную твердь, чтобы к холодному зимнему рассвету подарить надежду и улыбку. Как же эмоциональны образы и мысли человека, который стремиться к расчету!

Казалось бы, что стоит признать разум равным себе, но нет, гордыня, непреклонность, не желание уступать ни йоту захваченных участков знаний, опыта - все это лишает возможности договориться, примириться или смириться с собственным огнем в душе, который греет руками проститутки в угрюмые дни, когда небо тонет в сонливых серых облаках!

Даже природа смеется над попытками человека обрести гармонию в холоде, навеки застыть в безумном образе, одном, но своем, высосанном, истерзанном, но стройном, логичном, как две параллельных, которые никогда не пересекаются в теории. Это аксиома жизни – вечный хаос, стремящийся к порядку и не способный достичь его, подобно тому, как быстроногий Меркурий не способен догнать черепаху. Человек так и умирает в вечном желании обрести порядок в жизни, поэтому самой жизни ему уже не хватает: он до того боится не успеть, что близкий холод, знаменующий приход смерти, не укладывается в его сознании, ибо мозг все еще пытается найти Герду, чтобы та спасла бесчувственного Кая после смерти.

Как обыкновенно странно, что повествование о головном мозге, так изобилует образами и идеями, использованными сравнениями, которые порою не невозможно сопоставить так близко, как это сделал я? Что может быть общего с проституткой и сознанием? А что общего с крепостью и быстроногим Меркурием? Лишь образы головного мозга, вызванные, как защитная реакция, на штурм его стен. Он действует с той же холодностью и кровожадностью, что я – осаждающий.

Что, в конечном счете, может сравниться с вечным равновесием, вечным состязанием с собственным сознанием? Лишь полная, холодная гармония, лишенная чувств, эмоций, и вместе с этим и всех образов, идей, представая разными по конфигурации, но схожими по конструкции снежинками бренного существования, несносного волочения, подгоняемого скоротечностью жизни.

Но, перечитав, я понимаю, что вновь и вновь буду тщиться взять штурмом эту крепость. И снова сойдутся два равных по силе воина, чтобы извлечь из битвы то, что заденет чувства, что их лишит. Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!

Автор: Матильда 13-01-2008, 11:40

Дени, знал бы ты с каким сумасшедшим восторгом я прочитала твое эссе... Добавлю к твоему комментарию в моей теме, и ты будешь удивлен, что уже несколько дней в голове кружит и эта мысль - Герда.. "замкнутое пространство Снежной Королевы", Кай И, что уж там, я знаю твое творчество, поэтому могу сказать - Кай - ты...
И как великолепно яростно звучит ТВОЙ ГОЛОС... такое впечатление, что после долгого молчания он взбунтовался (далее ты сам в эссе все сказал)...
Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!- да, да, сто раз - да!
Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница.- так сказать может только искушенный человек... одной строкой - подвести итог, или наоборот - открыть могучесть и разума и слова;
По поводу твоего изумительного эссе можно думать и говорить долго и с удовольствием, столько темперамента, интеллекта, личности автора - здорово! Спасибо !

Автор: Дени де Сен-Дени 13-01-2008, 12:35

Я все еще нахожусь под впечатлением от своего же ессе, в эйфории того, что мне удалось по-настоящему хорошее произведение, поэтому я просто не мог лишить форумчан ждать месяц, чтобы дать им это прочитать.
Матильда, спасибо за отзыв, это все Гессе, Маркес и Кафка - мои учителя на сей момент...

Автор: Горация 14-01-2008, 12:10

Достаточно мощная нервная штука.
Борьба с собственным мозгом… пожалуй, это знакомо каждому из нас. Почему мы с таким трудом вынуждены добиваться того, что скрыто в нас же самих; отбирать у собственной части, с которой мы составляем одно целое?
Собственно, все восторги по этому поводу высказала Матильда, а я, по обыкновению, прибавлю маленькую ложку дегтя:

«Охлаждать пыл», но «убавлять прыть». Устойчивое выражение.


Хлипкий – слабый, тщедушный, чахлый. Едва ли эти прилагательные можно соотнести со словом «слизь».

Автор: Дени де Сен-Дени 14-01-2008, 13:27

с прытью, согласен.
Хлипкий - действительно "слабый...", но я путаю вечно с "хлипать" - издавать всасывающие и всхлипывающие звуки, - и часто использую "хлипкий", как замену "липкий" - ибо последнее слово мне не нравится, а во впервом, мне кажется соединилась и липкость, и хлипкость - в речи они различаются только придыханием, а может и вообще диалектимз...
Спасибо.

Автор: Горация 14-01-2008, 13:31

хм... только, кажется, это "хлюпать"... или я не права?

Автор: Дени де Сен-Дени 15-01-2008, 0:33

У меня в толковом словаре ОРФО (прога такая) - такое определение, в разговоре - оба значения. Однако! Вспомнил, очень часто в нашей местности о слабом, тщедушном человеке говорят хлЮпик (реже так говорят о нытике). Интересно было бы разобраться, отчего такие противоположные понятия, вполне возможно, что происхождение слова все же одно. Хлибкий, хлипкий, хлюпкий - вялый, жидкий, ослабленный, чатхлый... а гласные "И" и "Ю" - просто взаимозамещаемые. У нас говорят "хлюпать носом" (при плаче), а не "хлипать носом", хотя второе по словарю синонимов правильнее.

У Ушакова - хлипать: Сдерживая плач, издавать прерывистые, всхлипывающие звуки., а хлюпкий - вязкий, жидкий, разжиженный.

Автор: Дени де Сен-Дени 25-01-2008, 8:29

Зарисовка на конец XVIII века, что для меня ново и непривычно.

Рабочее название "Роза, Розетте, Россетта"

― Сеньор Мостради! И Вы сегодня пожаловали! Это честь для хозяев этого дома. Хочу надеяться, что Ваша дочь Бланка поживает в полном здравии, и не смогла прийти исключительно по причине важного дела.

― Если бы мне доложили, что в дверях я встречусь с Вами, сеньор Виолини, то дождался бы другого момента, чтобы переговорить с сеньором Форторе, ― ответил широкий мужчина в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице. Хотя грузность была видна невооруженным глазом, однако его состояние и самомнение пропорционально соотносились с весом. Сеньор Мастради содержал две гостиницы в Павии, одну - в Генуе, там же находился его склад, а три баркетины лавировали в Средиземном и Северном морях. ― А Вам, молодой человек, ― зашевелились под скулами желваки, ― я бы советовал держаться от моей дочери подальше. Вы уже на недобром счету у моей фамилии, поэтому мой юрист готов собрать необходимые документы, чтобы заточить Вас в Сант-Анжелло, приведись Вам даже пальцем коснуться моей дочери.

― Вы так любезны, сеньор Мастради, что оплатите мой переезд в Рим, зафрахтовав судно. Что же я говорю?! Как же это, должно быть, скажется на приданом Вашей дочери, которой, кстати, я ни одним из своих пальцев не касался, даю Вам слово дворянина. Я пользовался исключительно губами, сеньор Мастради.

― Имею честь Вам сообщить, сеньор Паголо ди Нанни ди Лоренцо Виолини, что этими словами вы только что подписали себе смертный приговор. А теперь, я склонен откланяться, ― нервно оборвал разговор сеньор Мастради; лишь важное дело, как понял Паголо Виолини, удерживало приступ бешенства, иначе этот толстосум не поскупился бы на слова, чтобы надраить репутацию молодчика желчью черной собаки, навсегда растоптав его фамилию в глазах дворянства по всей Европе.

Паголо хорошо понимал, что ходит по пертам грота-рея с петлей на шее: одно неосторожное движение, и он будет отплясывать эписторелу под тревожный скрип рангоута. Слова, произнесенные сеньору Мастради, должны были выбить опору из-под ног, если бы не случайность, которая произошла утром, накануне бала, поэтому Паголо был так резок и прям в общении.

Виолини смотрел, как багровый, под цвет кафтана, сеньор Мастради пробирается через бальный зал к кабинету сеньора Форторе, скрытого за высокими резными дверьми, окрашенными в модный бежевый цвет. В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий. По простецки загорелому лицу пробежала довольная ухмылка, какая появляется вместе со злобным прищуром, отчего мина становится как у заговорщика или ломбардского банкира. Однако Паголо в темно-зеленом выходном костюме, словно покрытым чешуей, выглядел великолепно, что не ушло от внимательных сеньорит, еще совсем молоденьких, которые, в силу своей неопытности, не признавали соперничества за мужчину, раскрашивая сплетни совместной фантазией. Сеньориты сгрудились в тесный круг и под стыдливые смешки обсуждали юношу. Паголо улыбался, но был погружен в грезы, которые принес ему морской бриз вместе с датской шнявой; он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука. Юноша повернулся, успев заметить, насколько крепки и стройны были пальцы человека, который вырвал его из воображаемого триумфа.

Если бы человек оказался кем-нибудь другим, Паголо бы расстроился или разозлился, но, увидев знакомое с детства широкое светлое лицо с добрыми, отнюдь не глупыми глазами, первым выказал почтение кивком головы. Ламберто, хотя и был правнуком бастарда из Прованса, вопреки закону, чудом поступил в Навигационную Школу, где в чине гардемарина был прикреплен к пинку L'«Omelia» (Проповедь, итл.). Месяца три назад судно призовал французский приватир La «Fulguration» (Зарница, фр.), команду за выкуп отправили на родину с вежливыми, но многозначительными словами: «Au revoir» (До свидания, фр.), так Итальянское Королевство признало в Ламберто своего гардемарина, чем юноша гордился в большей степени, чем тем, что в его жилах течет прованская кровь.

Гардемарин кивнул в сторону сеньорит и проговорил:

― Кажется, тобой заинтересовались. Смотри, как бы тебе не выставить себя дураком при этих нежных красотках, которые разоделись так, словно это последний бал в их жизни.

― Мне же кажется, Ламберто, ― ответил Паголо, встретившись с взглядом с одной из девушек (та тут же зарумянившись и прикрылась веером что-то нашептывая подругам), ― что в ближайшие дни я никого осчастливить не смогу. Нет-нет, не смотри на меня глазами страха, мой друг! Я в порядке. Только мне сегодня утром принесли письмо, в котором срочно отзывают в Кальяри, подальше от балов и благородных сеньорит.

― Теперь ясно, отчего твой взор полон страсти, но холодны слова. Это конечно, не мое дело, но ходят слухи, что сеньор Мастради зол на тебя, он выругал свою дочь и даже запретил два месяца появляться на балах. Право, какой удар для сеньориты! Ты ничего не знаешь по этому поводу? Не то, чтобы мне было сильно интересно, но все-таки дело касается моего друга, и я счел своим долгом спросить твое мнение.

― Эх, любезный Ламберто. Поводов предостаточно для Мастради, но не для меня, хотя это именно тот повод, который заставил меня не просто выехать, а срочно выехать в Кальяри, по семейным обстоятельствам.

Не успел Ламберто спросить по каким семейным обстоятельствам, как к ним подкралась сеньора Форторе – жена хозяина усадьбы – милая женщина, не утратившая девичьей красоты и блеска в глазах, который молодил ее и выделял из подобных ей сварливых жен, живущих только сплетнями и несуществующими интригами. Сеньора Форторе была умна и скромна настолько, насколько позволял ей ранг и положение в обществе. Она, после матери, - единственная женщина, которая видела в Паголо здорового мужчину, а не развратника.

― Сеньор Виолини, какая радость снова видеть Вас в нашем доме. Я случайно подслушала, что у Вас появились семейные обстоятельства. Пожалуйста, будьте столь добры сказать мне по секрету, неужели Вы обзавелись невестой? Мне, как женщине, очень приятно узнать ее имя, положение и, разумеется, внешность. Умоляю, Вы просто обязаны поделиться этим со мной! Уверяю Вас, сеньор Виолини, я не скажу ничего Вас компрометирующего.
Откланявшись Ламберто, Паголо подставил руку сеньоре Форторе и провел ее в будуар.

― Бокал вина, сеньор Виолини? ― поинтересовалась она.

― Будьте любезны.

Пока служанка разливала вино по бокалам, прислушиваясь к разговору, Паголо болтал о том, насколько прекрасно новое платье сеньоры. Как прелестно сочетается жилет с бежевым жабо и такого же цвет лентой вместо пояса. Сеньора качала головой, отводила льстивые выражения веером, прекрасно понимая, что это вынужденный характер разговора в присутствии прислуги, навострившей уши. Сеньора Форторе играла на публике так естественно, что домашние часто задумывались, когда же она бывает собой? Паголо не переставал восхищаться модными французскими позументами и вышивками. Но в тот момент, когда Виолини намекнул, что сеньора Форторе, вопреки моде, одевается достойно, хотя и несколько по-старомодному, она встрепенулась, выставив правое плечо и прижав к телу разложенный веер. Ни одна женщина не могла пропустить такое оскорбление! Конечно, она так одевается, потому что это ей к лицу, но зачем же упоминать о возрасте и привычках, вкусах, привитых с детства? Сеньора возмутилась и резкими словами пожелала прекратить упоминания о старомодности одежды, добавив к этому, что будь ее фигура по-прежнему стройна и подтянута, как до рождения первой дочери, то, конечно, она, как ярая модница, носила бы шемизу на романский манер, как те сеньориты, что так вожделенно поглядывали на Паголо.

― Хотя это кажется мне несколько смешным: приходить на бал в неглиже, ― проговорила сеньора, взглядом провожая служанку за дверь. ― Может случиться какой-нибудь казус, который можно будет передать анекдотом. Вы не находите, сеньор Виолини?

Прекрасно, понимая, что нужно потянуть время, Паголо ответил:

― Думаю, Вы правы, особенно появись в таком туалете лет десять назад. Все-таки нравы пришли к апогею фривольности и, честно говоря, откровенному безвкусию в определенных кругах. Поэтому я считаю Вас, сеньора, на этом балу самой красивой женщиной.

― Услышал бы Вас мой муж, сеньор Виолини. Как же я давно не слышала подобных слов от него… Пожалуй, со свадьбы. Что-то я стала слишком откровенной. Вы ведь меня простите за эту, как Вы выразились, фривольность?

― Для вас, сеньора, все, что угодно.

― Опять льстите.

― Прошу прощения.

― Как Вам наше вино?

― Вы хотите лести, сеньора, или нарочно сменили тему, чтобы не чувствовать себя проигравшей в споре о нынешней моде?

― В некотором роде Вы правы, сеньор Виолини… Однако я полагаю, что она ушла. Так какие семейные обстоятельства вызвали Вас в Кальяри?

― Хочу сразу Вас огорчить, сеньора, но это никак не связано с невестами…

― Ну-и слава Богу, сеньор Виолини, да охранит Вас от оков Святая Мария! ― произнося слова она махала веером, привлекая к себе воздух.

― Если бы я не знал, что Вы мечтаете подыскать подрастающей Розе хорошую партию, я бы счел, что Вы сами мной заинтересовались. Однако мне приятно осознавать, что и Вы столь молоды, что глядите на мужчин, ожидая от них любви и ласки.

― Право, этим занимаются все женщины. Не тяните, сеньор Виолини. Мы и так засиделись. Я должна видеть первый танец, должна узнать, какие сеньориты нашли себе фаворитов.

― Что же, я пытался оттянуть этот момент, сеньора. Сегодня мне пришло письмо, в котором моя матушка просит срочно навестить ее в Кварто-Сант-Элена. Видите ли, она приболела на почве того, что муж ее, мой отец, умер год назад, и на ее хрупкие плечи легка большая ответственность вести все хозяйство. Не Вам, сеньора, мне объяснять, насколько это тяжело одной женщине, носящей траур. Столько прихлебателей, мошенников, завоевателей и просто грабителей – и все покушаются на ее имение. Поэтому в письме она просит, чтобы я помог ей в решении некоторых волевых вопросов.

― Это так ужасно, сеньор Виолини! Но я слышала, что Ваша матушка не так давно сама была на материке?

― Простите, сеньора, но я об этой поездке ничего не знаю, видимо я был в море, но вполне могу предположить, что ей понадобилась помощь, и она решила обратиться к патрициям или дворянам. Вы, наверное, подумали, что это за сын, который не помогает матери? Но хочу вас заверить, знай Вы мою матушку, то поняли, что запоздалая помощь от меня – это не стечение обстоятельств, а последняя надежда матушки. Она всегда говорила: «Имей при себе козырь и надежда тебя не покинет».

― Благодарю, сеньор Виолини за урок от Вашей матушки. Я запомню, и даже проверю при случае. Коли все так сложилось, Вы наверное, скоро покинете бал, чтобы успеть на la «Rosette» (Бант, розетка, фр.)? По Вашем лицу, сеньор Виолини, я вижу, что Вы спрашиваете, откуда знаю я? Вы-то должны понять, что я знаю обо всем, что твориться в городе. И даже знаю, ― она понизила голос, ― что Ваша матушка прекрасно поживает во Флоренции, просто Вы убегаете сеньора Мастради из-за Бланки.

― Но отчего же Вы, тогда слушали меня?

― Как Вы сказали, у меня был козырь, я наслаждалась и надеялась на свою победу. Вы были правы. Когда имеешь козырь, надежда тебя не покидает. Так вы уплывете на этом «chasse-maree» (Морской охотник, другое название люггера, фр.)?

― Считаю полезным сообщить Вам, сеньора, что вы спутали французский шасс-марэ с нашим avviso (посыльный, авизо – другое название люггера, итл.) la «Rossetta» (Летучая мышь, итл.).

― Что же, и Вы имеете козырь на руках, о котором мне неизвестно. Вы опытный игрок, сеньор Виолини. Думаю, Вы составите партию моей дочери, когда та подрастет? А пока, коли Вы спешите, я отпускаю Вас в Кальяри. Будьте покойны, Вы всегда можете прибыть к нам, даже если Вам будет угрожать смертная казнь. Я уговорю мужа, дабы сеньор Мастрадо оставил Вас в покое.

― Вы столь любезны, сеньора.

― Полноте!.. Мы засиделись, пойдемте же в бальный зал.

Автор: Горация 25-01-2008, 12:32

Не могла оставить без комментария эту зарисовку)
Пробовать себя в разных стилях и жанрах – всегда интересно и очень полезно.
Итальянская миниатюра в духе мелкой будуарной игры, вполне отражает интересы того времени. Но самому повествованию не хватает легкости, я бы даже сказала «изящного словоблудства»))). Конечно, это не эпоха регентства, но и конец 18 века еще не растерял общепринятых «мольеровских кульбитов», тем более в Италии, где в это время не было революции. Но это просто лирическое отступление… В твоем тексте, практически в каждой фразе, чувствуется средневековая суровость и жесткость, что, в принципе, естественно, учитывая большинство твоих работ. Да, средневековье ты научился стилизовать отлично и оно, по всей видимости, просто ревнует и лезет туда, куда не надо… По себе знаю: перескакивать с одного стиля на другой – очень трудно… но в этом наверное и заключается определенное мастерство.

Я отметила, как обычно, некоторые моменты:

«в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице.»
Покрой этого кафтана (который я бы с радостью заменила на «камзол»), видимо, довольно заковырист…. Я вообще не могу представить себе эти складки…

«В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий»
Фуга раздавалась тоже в глазах?

«он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука.»
Не совсем понятна взаимосвязь восторженных взглядов и руки. Выходит, что как только рука опустилась на его плечо, он начал замечать восторженные взгляды?

«в Навигационную Школу»
Кажется, здесь «навигатскую школу»… но не уверена.

«ничего Вас компрометирующего»
Опять же не уверена на 100%, но… компрометировали обычно женщин, по этому эта фраза по отношению к мужчине несколько странна…. Тем более в 18 веке.

«Паголо подставил руку сеньоре Форторе»
Что значит в данном случае «подставил»??? понятно, конечно, что «подставляют» дружеское плечо, но руку даме все же «подают» или «предлагают»…

«прижав к телу разложенный веер»
Очень грубо звучит. И все же, наверное, она прижала веер ни ко всему телу, а какой-то его части… например к груди…?

Rosette – читается как Розэт))) без «е» на конце)

Автор: Дени де Сен-Дени 25-01-2008, 15:14

Почти со всем согласен, будем работать.
НО:

The Ligurian Republic (Italian: Repubblica Ligure) was a short-lived French client republic formed by Napoleon on June 14, 1797. It consisted of the territory of the old Republic of Genoa which covered most of the Ligurian region of Northwest Italy. In June 1805, the area was directly annexed by France as the département of the Apennins.

Республика Легурия включала в себя Ривьера ди Леванте и Ривьера ди Потенте, т.е. весь Генуэзский залив, хотя севернее находилась материковая провинция Королевства Сардинии (Пьемонт, иными словами), в которой не было революции, но в Генуе она прошла под патронажем Франции 14 июня 1797 году. Но именно Пьемонт и отделял Легурию от Франции. Лишь затем Наполеон продвинулся до Неаполя. Положение Легурийской Республики было незавидно, и с теми хочется, и с теми, все-таки выгодная морская позиция, охватывавшая все Легурийское море - там французская Корсика, а на суше слабая - окружает монархия, даже слабое в то время Королевство Италия, состоявшее из епископства Трент, герцогства Парма, гросс-герцогства Тоскания. Лишь большая Венеция и крошечная Лукка - были республиками, которых теснили Австрия и Швейцария.

Я специально не включил политику в зарисовку...

Автор: Горация 25-01-2008, 15:39

Против фактов не попрешь! Но я ни к тому говорила) Италия - удивительная страна, в которой все время что-то происходило, вечно ее делили, вечно пытались захватить, вечно какие-то гражданские распри лежду герцогствами. Все эти передряги такая же часть страны, это не было таким мощным всплеском, как французская революция, которая поменяла все в корне (а Наполеон пошел уже по накатаной, так сказать, разливом). В Италии всегда в особом симбиозе уживались войны, искусство, своеобразное отношение к жизни. Она вечная конкурентка Франции в области моды, манер и искусства, потому отличалась подчеркнутой утонченностью, о чем, собственно я и хотела сказать)

Автор: Дени де Сен-Дени 7-02-2008, 17:48

Не спи!

Монах умер. Хороший был монах, добрый, отзывчивый, поговорить любил, наставлял жителей на богоугодные дела. Помните, наверное, он к нам приходил как-то, в прошлом году. А тут взял и помер в келье, никто не видел, когда; никто не слышал; как. Взял и умер в тишине, в одиночестве, без исповеди. Люди, разумеется, всполошились: «Монах умер! Монах умер!». Братия ходит с лицами белыми. Сами боятся. Бабки слух пустили, дескать, не спроста монах умер: «Видать, сатана среди монахов появился!» - «Я слышала, - говорила другая, - что он тайно ходит на кладбище, истязает себя бичами и кричит так противно-противно… точно, антихриста завели!» - «А я говорю, это все граф местный, шесть дней кряду у них гостил, это он привез. Надо мужам сказать, пусть на вилы подымут Диавола-то!» - «Дура ты, - шептала четвертая, - Сама, как крот слепая, точно тебя святая Мария наказала! Помнишь, лет двадцать назад с моим мужем переспала…» - «Кто я старое помянет…» - оправдывалась третья. «А ты, видимо, дважды помянула, не просто помянула, а еще кровью белого петуха залила-то поминки». На том слухи обрываются о монахе. Но был я у монахов, тех, что коричные сутаны носят. Так они мне объяснили, что тот монах был болен, и добавили что-то вроде insultus. Чтобы я поверил монахам? Я ничего не понимаю в их греческом и латыни! Конечно, я решил разобраться. Пошел, я значит, к местной знахарке, она тут двух детишек вылечила, и говорю ей, мол, так и сяк, что с монахом сталось-то? Хоть и ведьма она, но в церковь ходит, исправно молится, на хорошем счету у монахов, как сама, правда говорит. Вот и отвечает она мне, дескать, он еще на мессе прикорнул. Вот, думаю, как дело было! Однако, вы меня знаете, ничего лживого я не говорю, спросите, и вам ответят: чистую правду говорю, как на духу. Богом клянусь! И решил я тогда проверить слова знахарки, правда что монах на мессе заснул? Подхожу я к бабкам, те о своем, о Деве Марии и глазах, которые, по слухам, она у одной из старух отняла. В общем, о своем говорили. Я и спрашиваю, дескать, мог монах на мессе-то заснуть. «Как пить дать!» - заявила первая. Вторая говорила: «Я сама видела, как он уснул, а потом треск! Хруст! Вопль страшный! Не вру, клянусь!» - «Да нет, не так все было. Пришел тогда граф, как распахнул двери, так они ударились, а бесы-то вбежали и давай глумиться над монахом. Надо мужам сказать» - «Дура ты, - шептала четвертая, - ты так горланила Псалмы, что и звезду Полынь бы не услышала, пади она рядом. Тебе Мария еще и глухоту даровала!» - «Сама глухня!» - протестовала третья. «Я, по крайней мере, вижу!» - «Вот и скажи, что видела!» - «А вот и скажу. Уснул монах. А тут свет излился, сижу и вижу, Христос с креста сошел! Думаю, все, Конец Света! Нет. Христос подходит к монаху, и будит его, а люди, гляжу, не двигаются, застыли, как каменные! И ты не двигалась, и граф не двигался. Тогда Христос спросил, мол, почему монах не спит и не слушает? А монах и отвечает: устал, дескать. Тогда Христос как ударит ему кулаком по челюсти. И говорит так грозно-грозно: не спи на мессе. А потом идет и влезает на крест!» - «Врешь!» - начала третья. «С чего ей врать, она не прелюбодействовала, как ты!» - поддержала первая. «Небось, с антихристом спала-то!» - вставила вторая. Как я понял, после этого на третий день монах и помер. Хороший был монах. А вот уснул на мессе и помер. Вы же не хотите, чтобы Христос и вам рожу начистил? Правильно, вот и не спите! Слушайте слова Господни.

Автор: Дени де Сен-Дени 16-02-2008, 13:50

Это реальная история...

День Святого Валентина.

Праздник был вчера, если это можно было назвать праздником, теперь-то ему было не до воспоминаний, теперь все его мысли были заняты будущим, и грозило оно ему ужасной судьбой, хоть топись, хоть вешайся. Однако по порядку.

С женой он провел замечательный вечер, полный игр, любви, романтики, прямо как в «Доме 2», все так ласково и нежно, что сторонних наблюдателей, скорее всего, бы вытошнило. Впрочем, на них они внимания не обращали – это был их день, их любовь. Маленький ребенок мирно занимался своими важными делами – изучал мир, теперь детство его было навсегда удручено, как и возможное будущее. Праздник был вчера.

Утро в молодой семейной чете было отведено на сон и выправление здоровья после выпитого накануне джин-тоника. Он, решив, что вечером на подработку лучше прийти в сознании, не сильно наседал на восстанавливающие напитки брожения, которые могут привести к запою, нет, он ограничивался рассолом от квашеной капусты и переслащенным чаем. Жена же по современному, весьма прогрессивному, воспитанию пошла проверенным путем – пиво, пиво и снова джин-тоник.

К вечеру, она была веселая и на подработке хвасталась, как же вчера им с мужем было чудесно проводить день Святого Валентина. К слову сказать, подруги и парни, которые были не лучше в тот вечер, внимательно внимали ее рассказам. Она бегала по заводу, почти не работала на подработке – смена должна была начаться только в полночь; времени рассказать всем последние новости хватало, как хватало и слушателей.

Он со всем грузом ответственности семейного человека с негодованием, нервно наблюдал за перебежками жены по цеху, из цеха в курилку и обратно. Он бы остановил ее, но ему нужны были деньги – он работал вместе женщиной в возрасте на 5-тонном прессе. Женщина хотя и содержала сына-инвалида, но приучила его, чтобы он ложился спать без нее, пусть со светом, но без нее. Она придет, всегда придет, как настоящая любящая мать. Пресс отжался, обрезки утонули в специальных нишах, лист уехал, и она протянула новый.

Он вытащил 3-миллиметровый лист железа и выглянул посмотреть, где же болтается его жена. Она веселилась в компании молодых людей. Отсчитав мысленно время, он опустил пресс…

Завод пронзил жуткий, полный боли, вой, такой ужасный, что люди зажимали уши, вой заглушал все работающие механизмы. Никогда прежде люди подобного не слышали. Обернулись: женщина, зажав руки подмышками, падала на спину, принимая позу эмбриона. На ее лице разгладились морщины, а само оно выражало не то ужас, не то боль. Пустой взгляд закатившихся зрачков устремился в никуда. Крик перешел в хрип, а затем и вовсе стал беззвучным. Женщина монотонно перекатывалась взад-вперед, взад-вперед.

Он застыл, побелел. Он сам был подобен женщине: стоял, раскачивался из стороны в сторону. Его лицо – сухое и состаренное в секунды безумного крика – казалось маской, волосы – лишь париком, так неестественно они выглядели.

Мастер, не старше его, крикнул выключить потоковую линию, затем подбежал к женщине и попытался перевязать кисти рук. Но крови не было, пресс прижал и прижег артерию и вены.

Приехало начальство, появились милиция и скорая. Обвиняют его, жена в слезы, но за слезами думала, как бы развестись, ведь если ему присудят выплачивать пожизненный ущерб двум инвалидам – матери и ее сыну, то денег на джин-тоник у нее не будет, а зачем ей нужен такой муж?

День Святого Валентина был вчера; хоть топись, хоть вешайся, но прошлого не вернуть. Есть только будущее и оно грозит, впереди одни штормы и ураганы.

Автор: Дени де Сен-Дени 22-02-2008, 15:12

Первый закон Антарктиды

Настало время для путешествия на родину, в то место, где они родились. В Антарктику. Сотни, тысячи марандов добрались до дома - самого опасного места на суше. За поколения люди изменились – это был единственный шанс выжить в этом суровом краю, полном слепящего снега, черных скал и причудливых, но красивых в солнечные дни ледяных глыб, возвышающихся выше самых высоких пиков. В этот день маранды, разбросанные по всему свету, собираются в поход, Поход Длинных Караванов.
Ярослав вышел на толстую льдину, накрепко прикованную к берегу недавними морозами. Его черный термокостюм жадно впитывал тепло полуденного солнца, даже три светоотражающих шеврона не мешали этому. Человек снял капюшон и расправил на холодном ветру длинные русые волосы. Ярослав вдыхал умиротворяющий аромат Антарктики, которая так и осталась, самым чистым материком. Маранд осмотрелся, он понимал, что свежесть и покой на родине обманчива, а добрый Яровит, дающий тепло для жизни, сейчас топит под ногами лед, превращая верхний запорошенный снегом слой в скользкую и опасную кашицу. Никого. Во все стороны раздавалась лишь ледяная пустошь. Ярослав выплыл первым, это была его обязанность, однако он надеялся, что и другие лидеры групп находились где-то поблизости.
Человек подтянул сумку из водоотталкивающего материала и вытащил ее на льдину – это был обусловленный сигнал: «Все спокойно». Однако аквапод – приспособление для очистки воздуха от углекислого газа, эквивалент акваланга - он не спешил снимать. В любой момент льдина может треснуть, и человек вновь окажется под водой. Пока Ярослав не будет уверен в том, что под ногами земля – Берег Правды, аквапод снимать запрещено всем: и женщинам, и особенно мужчинам, которых с каждым годом становится все меньше и меньше.
Группа, которую Ярослав возглавлял, вышла на льдину. Устав требовал, чтобы лидер группы ждал всех – в Походе Длинных Караванов численность группы играла особую важность. Наконец, последний член группы скинул капюшон. Это был светлый молодой человек, который родину видел впервые в жизни. Удивительные, насыщенные синевой глаза Святополка смотрели на ровную поверхность льда и далекую береговую линию, возвышавшуюся белыми парусами. Антарктида.
― Рассчитайсь! ― приказал Ярослав, памятуя устав. Сам он получил светоотражающие шевроны лишь позапрошлой зимой на Кольском полуострове, и это было его первое самостоятельное путешествие в Антарктиду, которое требовало не только участия в группе, но и ответственности за нее.
Маранды пересчитались, всего в группе оказалось двадцать три человека. Ярослав многих видел впервые, видимо, они присоединились позже, где-то в тропических водах, завидев в океане свет, отраженный от шевронов на термокостюме. Это хорошо; двадцать три лучше, чем семь (его помощники, которые отправились с ним из Арктики), думал Ярослав. Настало время знакомиться, но прежде он приказал рассредоточиться на тот случай, если льдина не выдержит массы сгрудившихся людей. После лидер подходил к каждому маранду и спрашивал, где тот родился, где вырос, сколько раз бывал в Антарктике, есть ли родственники в этой группе или в других группах, что известно о других марандах? Это была обычная процедура. Ее Ярослав помнил отлично, с небольшими изменениями ей следуют всякий раз, когда маранды выходят на сушу, ибо вся их жизнь протекает под водой. Для Похода Длинных Караванов необходимо было выявить самых слабых, именно здесь, на льдине.
Оказалось, что двум людям из других групп было приказано следовать за Ярославом и предупредить его о том, где и в каком месте они выйдут на лед. Лидер повеселел, узнав, что на Берег Правды он приведет больше людей, чем было запланировано. Чем больше марандов, тем больше еды они с собой принесут, следовательно, если кто-то умрет (в этом Ярослав не сомневался), будут запасы на Черный день. В Антарктике это было не просто метафорой. Черный день, точнее ночь там, куда они идут, длится до полугода. Это суровое время, это испытание тьмой, холодом и ветрами – все это было частью обучения молодых; это история, которую они должны помнить и передавать потомкам. Маранды плывут в Антарктику; чтобы зачать и родить детей.
Группа отошла на километр, чтобы другие группы смогли без опаски выйти из воды. Так будет продолжаться до Берега Правды, ожидание новой группы – километровый переход, ближе к берегу, где толщина льда больше, где он крепче.
Ярослав не переставал спрашивать и переспрашивать. Лидер должен знать и помнить все обо всех – это гарантия удачного Похода. Больше всего его интересовал Святополк, прибившийся к группе возле островов Зеленого Мыса. Этот мальчуган, совсем молодой, неопытный, он слаб и наивен. Он не видел Антарктиды, не знал ее законов и опасностей. Но отправлять его обратно, было верхом неразумности – Святополк не вступил в Братство Нейтральных Вод, не нес службу в океане, ограждая мировые воды от войны. Если он один отправится назад – погибнет. Если не найдет себе пару, что также предсказуемо из-за его возраста, то погибнет. Однако положение юного маранда в Колонии Ярослава не интересовало – его задача привести туда как можно больше сородичей. Там, в Колонии – каждый сам за себя. Лидер потребуется намного позже, когда придет пора Похода Расставания, или Похода Возвращения в Море, т.е. лет через семь.
Ярослав подошел к Святополку и поднял его на ноги.
― Слушай, ― сказал лидер. ― Все, что ты знаешь, здесь не годится. Тебе придется учиться всему заново.
Святополк смотрел на лидера синими, чуть испуганными глазами. Теплые воды всегда обеспечивали его пищей, но отчего, думал юноша, Ярослав пугает его?
― Скажу прямо, ― продолжал лидер. ― Ни один маранд, рожденный вне Антарктики, не дошел до Колонии и обратно. Я же хочу, чтобы ты дошел, а поэтому ты должен знать законы.
― Какие? ― нетерпеливо спросил Святополк.
Ярослав подумал, что юноша слишком наивен, либо из него вырастет настырный маранд – лучший маранд.
― Одиночество – смерть. Вода – смерть.
― Но…
― Это не тропические воды, здесь температура воды ниже нуля, и наше обмундирование привлекает хищников.
― Здесь нет акул, они не охотятся, когда температура воды меньше шестнадцати градусов.
«Он наблюдательный, это хорошо», ― подумал лидер.
― Акулы не самые страшные создания в океане. Просто знай, что вода – это смерть. Ветер – это смерть. Лед – смерть. Колония – смерть.
― Но зачем?..
― Зачем мы идем туда? Чтобы вопреки всем смертям дать новую жизнь. Это испытание, и только в испытаниях родителей, рождается настоящий маранд.
Ярослав заметил, что за ним наблюдают помощники, с которыми он участвовал в войне на Кольском полуострове. Заинтересованность в юноше, привлекла их внимание. «Уж не собирается ли Ярослав довести этого пингвина до Колонии?» ― представил он их мысли.
― Я понял! ― воскликнул Святополк, разметав мысли Ярослава.
― Ты еще ничего не понял. Тебе никто помогать не будет. Если ты упадешь и будешь стонать от усталости – они, ― лидер указал на других людей, наслаждающихся свежим морозным воздухом, ― они заберут твои запасы и термокостюм. Никто тащить тебя не будет. Только ты в ответе за собственную смерть.
Святополк представил, как лежит среди снега, ночью, вообразил, как с него снимают термокостюм, как оставляют. Он кричит, но люди не отвечают. Они идут ровными рядами, идут мимо. Святополк сглотнул. «Зачем он пугает меня?»
― Властимир! ― позвал лидер одного из помощников.
Властимир был худощав, словно высушен, при этом он казался выше всех из этой группы. Он шел так мягко, так тихо и ровно, что Святополк проникся к нему благоговейной симпатией. Этот маранд никогда не снимал капюшон, словно что-то скрывая. «Видимо, он – лысый», ― подумал Святополк.
― Властимир, ― холодно произнес Ярослав, когда тот подошел. ― Это Святополк. Родился на Карибах, но обитал возле островов Зеленого Мыса. В Братстве не состоит. Я хочу, чтобы ты с ним принес к Берегу Правды тушу морского льва до пяти метров длинной, будет лучше, если убьете двух. Затем, когда мы выступим в Поход, вернетесь в море. Не знаю как, но, чтобы через месяц, максимум, туша морского слона или детеныша касатки была. Ясно?
― Есть!
― Властимир…и следи за Святополком…
― Нянчится?!
― Мне не нужна нянька! ― агрессивно выпалил юноша, заломив руки назад и выставив грудь колесом.
― Я прикажу по-другому: Святополк должен дойти до Колонии живым.
― Есть, ― недовольно проговорил Властимир, осматривая с двухметровой высоты низкорослого юнца.
― Все равно уплыву от него! Я и сам выживу! Я два года жил один!
― Ты должен знать первый закон Антарктиды: одиночество – это смерть, ― сказал Властимир.
«Он тоже знает? ― подумал Святополк. ― Значит, он вырос здесь».
Невдалеке послышался всплеск, секунду спустя трехметровый хищник выкатился на льдину, озираясь по сторонам. Капли воды стекали по его густому короткому меху, пятнистому. Синие глаза Святополка зажглись, наконец, он может показать себя во всей красе, показать этим марандам, вымуштрованным законами Антарктиды, что и он не хуже. Он жил один. Он умеет охотиться!
Святополк подхватил гарпунное ружье, двумя движениями отцепил сумку с припасами, оттолкнулся и поскользил на согнутых в коленях ногах до хищника. Лев дернулся от шума, который Святополк издавал на снежной кашице, но тут же обмяк, откинув голову, пронзенную гарпуном. В океан устремился бордово-красный ручеек. Морской лев еще подрывался спастись, но нервные узлы были перебиты. К тому, времени, когда Святополк докатился до хищника, тот был уже мертв.
― Ура! Я убил его! ― радостно воскликнул юноша.
Он вытащил гарпун и перезарядил ружье, как то полагалось. «Он родился в Братстве», ― только подумал Ярослав, как на ум пришли воспоминания о рапорте о боевых действиях на Карибах: «…Колония была атакована сухопутными людьми, предположительно 136-ой Конференцией «Независимость», это послужило к отдаче приказа о повсеместной мобилизации марандов по всей Атлантике. К нам поступил сигнал «SOS» от мальчика, которого отправили прежде, чем…» Глаза Ярослава вспыхнули под нахмуренными бровями. «Мальчик! Родился на Карибах! ― лидер мысленно ликовал. ― Он жил один, это правда, это не фантазия! Он выжил!».
Святополк подбежал и похвастался удачей. Властимир молчал, он понимал, что собирается сказать Ярослав мальчику.
― Да, стреляешь ты метко, отличная реакция – это хорошие качества для маранда. Ты так же должен принять не последствия успеха, а понять его причины. Морской лев был один, в одиночестве. Одиночество – смерть. Это другая сторона закона. Опасность одиночества не в том, что тебе никто не поможет, а в том, что найдутся те, кто сильнее тебя. Отбившись от группы, ты погибнешь в любом случае. Отставшее существо – слабое существо – вот смысл первого закона Антарктиды… Жаль, что этот лев бесполезен.
― Почему? ― спросил Святополк, защелкивая карабины на лямках сумки к поясу.
― Это все вытекает из первопричин твоего поступка и причин твоего успеха.
― Как?
― Кто потащит этого льва до Берега? Ты не потащишь, ибо тогда нарушишь мой приказ, другие не потащат, ибо им нужны силы, но ты хотел доказать, что справишься с приказом, и ты меня поразил. Это единственный плюс, который я вижу в этой истории. Теперь о причинах. Одинокий значит слабый или больной. Так?.. Несомненно. А зачем нам для еды больной лев? Это бесполезное убийство. И еще о последствиях: кровь, что стекла в океан привлечет касаток, следовательно, ты поставил под угрозу те группы, которые должны прибыть в ближайшие дни. А если…
― Они не присоединятся, наша группа окажется в одиночестве, ― поникшим голосом заключил Святополк. ― И я буду виновен в смерти группы, в своей смерти.
― Браво! Ты, наконец, понял первый закон Антарктиды.

Автор: Дени де Сен-Дени 5-03-2008, 14:49

Человек, который не стал героем

Обыденность, эти будни так похожи друг на друга. Ничего нет нового, все стабильно, нет потрясений таких, какие могли бы остаться до конца жизни. Только будни, обычные сере будни, скучные, серые. Даже потрясения, которые случаются на работе не имеют никакого отношения к переменам. Неприятный разговор с начальством через неделю забывается, перепалка с подчиненными забывается в тот момент, когда те начинают-таки работать, а не болтать языком.

Вырос я, как миллионы людей, в семье потомственных рабочих. Потомственных, словно в касте со своими особенностями в воспитании. С детства мне зацементировали в голове наиважнейшую истину в жизни: чтобы жить, необходимо работать, - и словно в довесок, со временем приходит осознание: только заработанные деньги могут вывести меня из этой касты, но теперь, мне кажется, что это полная чушь. Мне не позволит то самое воспитание переступить порог безделья. Труд укоренился у меня в сознании, я просто морально и физически не вынесу долгое время безработицы, даже будучи обеспеченным человеком. Труд стал моим наркотиком. Даже на выходных, я чем-то занимаюсь, что-то делаю, ублажаю свою зависимость. В теплые дни, конечно, легче: дача, огород, рыбалка и обучения сына прописным истинам нашей рабочей касты. Все это убивает время и мысли о том, что есть другая жизнь, полная приключений и опасностей. Как же мы, дети труда, зачитывались в юношестве книгами о пиратах, далеких галактиках и бесстрашных рыцарях. Позже, с возрастом, понимаешь, что это мечты и переключаешься на стоящую литературу, более приземленную и приближенную к современному человеку – подвиги наших отцов во время Великой Отечественной, повести о настоящих людях, трудягах, которые стали Героями Социалистического Труда. Со временем не хватает времени и желания что-то читать. Книги заменяет телевизор, DVD и прочие новшества современной жизни. Теперь-то и работа – это даже не призвание, не наркотик, так, привычка, причем, вредная, хотя и не обходимая.

Я хожу на работу, накручиваю стаж, чтобы, будучи на пенсии, жить нормально, наконец-то отдохнуть. Но! Я же не протяну и года без работы. У меня уже не будет тех наивных детских мечтаний о подвигах. Кому из стариков они нужны? Им бы себя не забыть в этом спешно перестраивающемся мире. Я так же, как и мой дед, буду учить внуков тем же истинам трудовой касты, врать и приукрашать о величии наших простых профессий, как же нам хорошо жилось, когда все работали, когда работа – была мечтой, и более достижимой. Теперь даже мой сын смеются мне в лицо, называя отсталым от жизни, низвергнутым до маразма трудоголиком. Я не спорю. В конце концов он все узнает сам, надеюсь я. Вот судьба повернется задом, живот заноет от голода, тогда ты, сынок, поймешь, что работать необходимо. Может, этим мы утешаем себя, а не пугаем их, молодых, которые уже с закрытыми глазами ходят по газону, где когда-то мы набивали шишки на лбу? Может, у них иные ценности в жизни. Конечно, деньги всегда ценились, богатство - это власть, но ведь такие, которые хотят подвигов, как мы, когда-то в юношестве. Но в отличие от нас, эти подвиги для них открыты. Что наши Зарницы по сравнению с их Ролевыми Играми, как говорят, развивающими фантазию, мышление и стратегическое планирование? Хотя, я знаю одно точно, без НВП и ГТО им ни за что не победить, не стать теми, кем они хотят: Гейтсами, Путиными, Медведевыми… И Бог знает, кому они подражают еще? У сына к комнате висит пиратский флаг, музыка звучит непонятная: Металл, говорит. А порой проходишь мимо, а там дудки, гармошки, волынки; приятно и тепло. Неужели вечный беспорядок в комнате это не безалаберность, а просто выплеск энергии в другом направлении, такое яростное стремление к своему счастью, к своей мечте, что у них просто не хватает времени на уборку? Нет. Все же безалаберность, поспешишь, как говориться…

И так изо дня в день. Работа – дом – еда – сон – работа – дача – дом – работа. Словно мы детей растим, чтобы те также работали на унитаз! Как мне иногда хочется совершить подвиг, но времени на него нет, работа. Да и жене, хотя та пилит и пилит, не очень-то хочется перемен. Стабильность – вот кредо жизни каждой женщины, которая имеет очаг, занимающий ее внимания и заботу. Ей не нужен герой на пять минут, ей нужен человек, трудоголик, чтобы вырастить детей, поднять их на ноги и прочее. И я соглашаюсь, потакаю в чем-то мелком. Даже в отпуск не уезжаю на море, как мне хочется, а еду на дачу, к родным шести соткам, поднятым на своем же горбе.

Эта стабильность утомляет, конечно. Но если посмотреть с другой стороны, я не знаю, как можно жить по-другому, даже представления не имею о том, как живут Звезды и сильные мира сего. Ворчу на телевизор, но поделать-то я все равно ничего не могу. Все тщетно. Однако в этом стабильном единообразии есть своя прелесть: мне не нужно думать, планировать обвалы рынков, анализировать курс Рубля относительно Евро или Йены, и тем более не за чем знать, как регулируется Доу Джонс. Я живу и работаю, тихо, мирно, буднично. Может, кому-то и сгодятся холодильники в магазинах, на которые я гну стекла по итальянской технологии?

Проходит день, неделя, месяц. Новый год. И все сначала. Сын растет, в Университет поступил. Все вроде хорошо, даже удачно. Может быть, он выберется из нашей трудовой касты, станет Лауреатом Нобелевской Премии или еще какой Премии? Но для меня останется та советская обыденность, эти будни так похожие друг на друга.

Автор: Дени де Сен-Дени 5-03-2008, 22:46

Меня сегодня рвет и мечет... точно, скоро же нерест...

В спальне

Его миниатюру не приняли, сказали, что она излишне тошнотворна. Жаль, что редактор, который ее прочел, умер. Он бы пояснил причины страха, что схватил его за глотку и вырвал гортань, что разметал затем его окровавленные внутренности по спальне, да так бесшумно, что жена редактора узнала о загадочной гибели мужа только на утро, когда почувствовала сквозь сон неприятный сладковато-затхлый запах разлагающейся плоти. Справа раздавалось тихое хлопанье, размеренное, словно метроном, запущенный в темпе адажио. Она невольно посмотрела вниз, на лужу, залившуюся под кровать. В эту лужу в такт звуку падали капли крови, растворяясь в бордовом цвете. Жена редактора проследила путь капель по кровяным разводам на тумбочке, по небольшому озерцу в подставке под горшок с денежным деревом, по листьям которого все еще струились кровавые ручейки. На самой верхушке, словно в агонии, содрогалось сердце мужа, выплескивая очередные порции пунцовой влаги.

В ужасе она повернула голову налево, медленно, подсознательно осознавая, что должна увидеть – тело с вывороченной грудной клеткой. Слева, как обычно посапывала чернокудрая с короткими уложенными волосами голова мужа, только серые глаза его были открыты. Они жалобно, умоляюще смотрели на нее, будто просили не то помочь, не то простить. Муж ее, редактор литературного журнала, печатающего рассказы так или иначе связанные с мистикой, иногда спал с открытыми глазами, бормотал во сне, после прочтения действительно животрепещущих рассказов своих авторов. Однако никогда она не видела такие вымоленные глазища, уже остекленелые. Черные брови забрались на лоб, а губы, казалось, безвольно, сами по себе изображали улыбку. Только она, любящая жена, могла разглядеть тончайшее изменение в его мимике.

Тела нет! – вдруг осенило ее. Лежала только голова с разодранной шеей, будто надрезанной тупыми садовыми ножницами, которые оставляют ужасные рваные края. С подушки свисали вытянувшиеся трубки-вены, часть окровавленных позвонков да ошметки шейных мышц.

Закрыв глаза, только бы не видеть ужасов, сглотнув, жена заставила себя не дрожать; оставалось сохранять спокойствие, держать себя в руках и собраться с мыслями. Помогая себе руками, она подтянула ноги и обхватила их руками, надеясь, что это спасет ее от странного озноба, пронизывающего тело. Боли не было, страх тоже куда-то запропастился. Только немой шок, которому она старалась не поддаваться, напрягаясь, но где-то в горле образовался сводящий мышцы ком. Ей не хватало воздуха, отчего ее дыхание постоянно сбивалось, резонируя с адажио падающих в кровавую лужу капель.

Когда она открыла глаза, прямо перед собой увидела расчлененное тело мужа. На столбиках кровати бывшие там деревянные шарики укрывали кисти рук, словно надутые резиновые перчатки. В ноги, вместо костей были вставлены ножки торшеров, которые стояли в углах комнаты, возле диванчика и книжного шкафа. Прямо перед телевизором располагался ало-белый столик, поставленный на разделенные предплечья и плечи мужа; что изображало столешницу, она догадалась сразу: не раз она гладила его чистую, слегка вогнутую спину, однако с хорошо различимыми позвонками. С люстры, словно новогодний серпантин, свешивался кишечный тракт, а флаконы были заполнены органами: желудок, печень, легкие и мочевой пузырь с почками, похожими на маленькие сморщенные баклажаны. Ее бы стошнило, если бы не ком, накрепко обосновавший в глотке, теперь он не терзал, он обжигал и раздавался вширь, преграждая желудку выплеснуть желто-коричневую смесь из кислот с цельными кусочками пищи.

Ей захотелось бежать из спальни. Она взглянула на дверную ручку – и ее, наконец, вырвало; на рычажок был натянут…
Редактор оторвался от чтения, ослабляя сжимавший горло галстук, и уставился на автора предоставленной ему миниатюры. Сглотнув, он подытожил: «Извините, но мы не будем печатать эту миниатюру, для читателей она покажется излишне тошнотворной».

Автор: Аурелика де Тунрида 5-03-2008, 22:53

Неплохо, если бы не те самые "но" в количестве 2-ух или 3-х штук, о которых ты и сам прекрасно знаешь. А так довольно забавно. Описания мне понравились. "Живенько".

Автор: Дени де Сен-Дени 11-03-2008, 12:56

Второй рассказ о Комнате Звезд. Напоминаю: она реально существовала, как и Коридор Жизни, Стена Звезд и Комната Духов, но где вымысел, а где правда, не скажу.

Коридор Жизни

Герман повернулся на мысках. Раздался пронзительный скрип. Отставив ногу, мужчина заметил обломок красного кирпича, походившего на окровавленный наконечник копья, который только что вытянули из тела животного – оно лишь недавно прекратило стонать; кирпичная крошка была рассыпана в разные стороны по бетонному полу, подобно брызнувшей крови. Герман наступал на многие осколки кирпичей, казавшиеся битыми черепками глиняной посуды или человеческими, но обратил именно на этот: он указывал строго на яркую в косом свете голубого уличного фонаря деревянную дверь из ссохшихся досок, между которыми чернели полосы и дыры. Было очевидно, что за створкой царил мрак. Мужчина обернулся: коридор по-прежнему был пуст, лишь из разбитого окна в его конце доносилось обычное вечернее оживление: шуршали машины по зимней, оледенелой дороге, слышались голоса – кто ругался, билась о фрамугу форточка. Здесь же в старом, заброшенном здании приглушенно сопела ночь, слабо завывал ветер. Герман вновь повернулся к двери, обдумывая, что же ему все-таки надо в этом забытом людьми месте, что же его притянуло в этой комнате, кто ему приказал прийти сюда в зимний вечер? Потянувшись к медной ручке в зеленых с белой каймой пятнах, мужчина замер, не решаясь повернуть сферический набалдашник.

Герман с силой закрыл глаза и глубоко вдохнул, жадно наполняя легкие воздухом. Дверь с едким стоном подалась вперед. Раздался удар, последовал дребезжащий скрежет, который вызвал в сознании яркую фиолетовую вспышку, окантованную желтоватой зеленью. Мужчина распахнул серые глаза с зауженными зрачками. Его посетило чувство обеспокоенности: жизнь будет завершена! Помотав головой, выветривая из головы пессимистичные мысли, Герман уставился в густой, казалось, ощущаемый мрак. Он вываливался наружу, давил на мужчину со всех высоты и ширины дверного проема. Из этой бездны потянулся слабый аромат мочи. Это несколько успокаивало Германа. Значит, он не единственный, кто сюда заходил. Но обеспокоился, что его предшественник, все еще там. «Нет, ― встрепенулся мужчина. ― Чего здесь боятся? Здание находится в центре города, напротив трех многолюдных мест (Смоленского рынка, продуктового универсама и вещевого мини-центра). Сюда часто заходит неформальная молодежь, чтобы облегчиться. Обычно. С чего бы то мне боятся обычного?» Одолев страх, Герман переступил порожек и остановился. Медленно осматривая комнату, ожидая, когда глаза попривыкнут к темноте, но пока впереди блуждала небольшая полупрозрачная фиолетовая клякса с зеленоватыми краями. Амеба постоянно уплывала, мешая сосредоточиться, поймать на ней взгляд. Наконец, она растворилась, и мрак, который до этого момента представал убийственно черным, рассеялся и начал отливать темно-серым с примесью сумеречно-синего цвета.

Комната была относительно большой, некогда здесь находились душевые кабинки. Герман помнил их. Напротив, в метрах десяти пустого ныне пространства, виднелся дверной проем, внутри которого на полу были расстелены узкие голубоватые полоски света. Справа – был тот же мрак, но в нем Герман увидел клубящийся пар, поднимающийся к бетонному своду, конденсирующийся на сине-зеленом кафеле. Запах ароматического мыла проплыл мимо. Мужчина вспомнил голоса людей, которые когда-то здесь умывались после того, как профессиональные банщики их стебали по липкой, потной от жара коже. Вспомнил, как один такой силач с совершенно черной волосатой спиной прижигал на теле березовые и дубовые листья. Представились Герману и удары веников-бичей, то тут то там раздававшиеся в парилке, со спертым, жутко горячим воздухом, уносившим сознание на неведомые планы блаженства. Эдакий лечебный мазохизм! Как же это доставляло ему удовольствие? Теперь он этого не понимал. Для похода в баню необходимо время, а нынешний образ жизни приказывал бежать-бежать-бежать. И сейчас, когда возникший образ померк, Герману захотелось бежать. Горло сдавил приступ кашля.

Во двор свернула машина, звук старого, клокочущего движка он отчетливо слышал позади. Свет новых галогенных фар промчался по стене и прошел сквозь стену, на секунду высветив темный образ гуманоида в углу комнаты. Страх неведомого стал катализатором его новых мыслей. Бежать! Герман двинулся вперед, скрываясь от вечернего оживленного шума. Под ногами вновь слышался треск керамики и костей. Ужас наполнил душу адреналином, сердце колотилось отбойным молотком, а ритмичный рокот отдавался в ушах и вибрировал висках. Герман влетел в дверной проем и тут же сдвинулся влево. Мужчина забился в угол и присел, ощущая спиной опору. Это успокаивало, не ахти как, но приводило в чувство. В тот момент, когда удары сердца стали тише, а холодный пот впитался в одежду, в комнате послышались шаги.

«Тот гуманоид? ― мысленно спрашивал себя Герман, ощущая извержение нового вулкана страха внутри себя. ― Не двигаться!» ― приказал он себе. Это было не нужно, тело само замерло, предчувствуя нехорошее.

Тень существа заполнила проем, но дальше не двигалась. В наступившей тишине Герман отчетливо слышал тяжелое сопение. После непродолжительного шороха, с таким шорохом поворачивается человек в дутой куртке, мужчина ощутил на себе этот невыразимый взгляд. Глаз он не видел, но, как и любой человек, чувствовал, когда на него смотрят. Герман боялся даже моргнуть.

― Успокойся, ― произнес гуманоид человеческим голосом не высоким, но и не низким. ― Я прекрасно вижу твое красновато-лиловое дыхание. Я уж было подумал, что ты единственный, кто меня смог увидеть прежде, чем войдет в ту комнату.

Герману не понравилось, как этот гуманоид усилил интонацией местоимение «ту». О «той» комнате мужчина слышал пару раз от подростков. И дважды они меняли тему, когда видели, что он слишком близко к ним стоит, навострив ухо. Даже поза «пересчета ворон» не производила нужного эффекта. И сведения, который он получил, укладывались буквально в следующее: нужно пройти Коридор Жизни и Комнату Духов, чтобы попасть в эту комнату, где либо тебя одолевают страхи, либо исполняются желания, и находится она в заброшенной бане. На этом его познания заканчивались. Взрослых комната не интересовала, а что до молодежи… Так они могли и выдумать ее, чтобы завлечь сверстников. Однако заброшенная баня была реальной, располагалась в самом центре города, причем об этом строении сразу после путча 1991 года ходили разные слухи о причинах ее запустения: то ли там умер человек, то ли хотели на корню загубить бордель, то ли городу просто денег не хватало содержать два банных заведения. В любом случае, спустя почти два десятка лет, здание пришло в негодность. Возможно, Герман этого не отрицал, что там действительно есть «та» комната.

Теперь он пришел, и оказался в затруднительном положении. Ему хотелось самому отыскать ее, и на стороннюю помощь никак не надеялся. А тут появляется этот «гуманоид», заявляет, что работает чуть ли не сталкером этой «зоны». Герман глубоко выдохнул, понимая, что человек его прекрасно видит по «красновато-лиловому» дыханию, но сам мужчина этого не замечал. Это вторая странность, которую успел заметить Герман, за пару минут.

― Нам будет сложно разговаривать, если я буду говорить один. Я не хочу видеть одно лишь твое дыхание. Мне этот цвет не нравится. Если и имя у тебя будет таким же, то можешь ковылять обратно своими коричневыми шагами.

Теперь Герман знал точно, что этот человек не такой как все. Все образы, звуки, наверное, и запахи имеют цвет. Об этом мужчина читал когда-то, но название этой не то болезни, не то положительной способности совершенно вылетело из головы. Этот факт навел Германа на мысль, что перед ним все-таки человек, странный, но человек. А кто еще мог быть в заброшенной бане поздним зимним вечером? Не банник же…

Мужчина встал, провел рукой по спине, отлепляя от кожи прилипшую футболку со свитером под теплой, но тонкой курткой. Утер руки, и лишь затем, когда прокашлялся, произнес:

― Здравствуйте. Я – Герман, ― и протянул руку.

― Цвета лайма! ― человек начал обнимать ладонь Германа, потрясая ее вверх-вниз, вверх-вниз. ― Так значит Вы самолюбивый, но добрый человек, и склонный к изменам.

Таких мягких, словно девичьих, рук Герман еще не пожимал. Длинные пальцы полностью обхватывали ладонь, как слепленный снежок. Этот человек никогда не работал руками, не поднимал тяжести, не обмазывался по уши в машинном масле. Эти руки пахли каким-то до боли знакомым слегка спертым запахом, безвкусным, не вызывающим никаких ассоциаций. Такой специфический аромат Герман ощущал в детстве, но никак не мог вспомнить, какой источник его исторгал. В этом запахе сочетались сырость и сухость, старье и новизна, как свежие газетные листы. «Книги! Старые пыльные книги!» ― осенило Германа. Вот почему его так влекло сидеть у экрана старого телевизора! В тумбе, на котором «новшество» стояло, находились книги, которые давно никто не извлекал, не доставал, не перечитывал. Они пылились, забытые и не видимые за стенками, как и этот человек во мраке. Странным образом, Герман проникся к нему не то, чтобы уважением, но откровенно опасаться перестал. Воспоминания о бабушке всегда приводили его в хорошее настроение.

Убирая с шорохом руки в карманы, человек проговорил:

― А меня зовите Рыбой, мне все так называют. И простите, что напугал до смерти.

― Да уж.

― Рано или поздно все мы умрем. Как Вам кажется, какова она, смерть?

― Незнание, ― спокойно ответил Герман, хотя не ожидал при знакомстве такого вопроса.

― Вы боитесь незнания, неведения. Это логично и объяснимо, ― так же равнодушно ответил Рыба. ― Вы хотите научиться анализировать прошлое, чтобы выстраивать картину ближайшего будущего. Вот Ваша причина посетить ту комнату, понятно.

У Германа отвисла челюсть, но мрак скрыл это движение. Мужчина и сам не знал, почему пришел, а Рыба так ловко все обстроил, словно разбирается в людях, как сам Господь Бог.

― Для меня смерть – лишиться синестезии.

«Вот оно! Название, которое вертелось на языке!»

― Я много читаю, поэтому я привык видеть буквы цветами. Некоторые книги мне не нравятся, они холодные, лиловые, коричневые, серые; или чересчур эмоциональные, как розовые, голубые. Красные так вообще читать страшно, в воздухе так душно становится. Красный цвет в сюжете – убивает. Черные книги, между прочим, я люблю. В них всегда находится что-то, что необходимо анализировать, в них нужно вдумываться. Вы любите стихи? Пойдемте, я по пути расскажу…Вот, послушайте. Называется «Серебро на темно-зеленой финифти»:

Серебряных полей на свете тьмущи!
По числу равны лишь облачные гущи;
Стоит выйти по утру на луг чудесный,
Как овеет блажью ветер всемогущий,
(Нет сомнений - се Господь наш лестный!),
Как засеребрятся травы, камни, сучья
В лучах багрянца в час рассветный;
Красоту дает нам Свет Небесный!

― Пожалуй да, это страшнее, когда знаешь, чего ты лишаешься, ― проговорил Герман.

― Вы меня понимаете!.. Осторожно, здесь ступеньки.

Они спустились по лестнице на первый этаж, в длинный коридор, как казалось Герману из-за маячивших вдалеке синих и оранжевых огоньков. Здесь было на удивление тихо и спокойно, только запах старых книг будоражил сознание, наводил приятные воспоминания, притягивал. Герману захотелось включить свет, чтобы увидеть огромные стеллажи книг. Книг, которые читают и перечитывают! Он уже потянулся за зажигалкой, как Рыба, почувствовав его желание, вцепился в руку с такой силищей, что всякая охота и нужда в свете тут же отпала. Зажигалка упала на дно кармана.

― Нет! ― нервно озвучил человек. ― Вы нарушите гармонию! Если темно, положите руку мне на плечо, я Вам буду, как поводырь слепому.

― Если смерть для Вас – лишение видимых красок, почему же Вы живете в темноте?

― Да, понимаю, это не очевидно. Вы не видите причинно-следственной связи. Объясняю: так я отчетливее вижу собственные слова, слова других людей, их эмоции. Знаете, я совершенно не могу читать по лицам. Только цвета дают мне информацию. На свету я словно слеп. Вы попробовали слепому объяснить, чем отличается лиловый от фиолетового цвета или бордовый от красного? Без привязки к оставшимся чувствам это невозможно. Слепой улавливает интонация голоса, я вижу его цвет. Теперь понятна причина?

― Вполне. А что это за светящиеся точки?

Указывать на них не имело смысла, но, по привычке, Герман все же вытянул руку.

― Это Стена Звезд, ― пояснил Рыба.

― Звезды?

― Вы не можете отрицать, что эти огни похожи на звезды. Но опять Вы не оцениваете связь окружающего Вас мира. Вы же ходили по первому этажу, я слышал и… видел. За этой стеной находятся большие окна, выходящие на проезжую часть, усеянную уличными фонарями. Сейчас темно – они включены. Этот их свет все принимают за звезды.

― Вы меня и дальше намерены разочаровывать?

― Нет, что Вы. Просто прежде, чем мы войдем Комнату Звезд, Вы должны понять, а стоит ли Вам туда ходить, сможете ли Вы собрать все причинно-следственные связи в Вашей жизни и сделать правильный вывод из всего этого, или же Вам действительно нужна моя помощь?

― Это цель, как я понимаю, нашего разговора.

― Вы на верном пути. Мне осталось сказать, что данная цель ведет к четырем следствиям.

― А что если я откажусь?

― Это ваше право. Тогда вы можете зажечь свою зажигалку. Но Комната Звезд должна оставаться в темноте!

― Почему? ― удивился Герман. Вроде логично. Если он, включив свет, глазком посмотрит, что внутри этой комнаты, то ничего же не произойдет. В конце концов, это просто комната. Любопытно же! ― Если я откажусь, я смогу заглянуть?

― Без света Вы увидите только мрак, а Ваше смертельное Незнание останется при Вас. Со светом Вы ничего не поймете. Выбирайте.

Герман начал размышлять вслух, чтобы Рыба его слушал и корректировал. Он на это рассчитывал, но странный человек молчал, даже его силуэт на фоне Стены Звезд не колыхался. Мужчина думал: если он откажется и уйдет, то весь разговор полетит к чертям собачьим, и ему никогда не светит узнать, что скрывает в себе Комната Звезд. Если уйдет и потребует взглянуть – он ничего не увидит; следовательно, этот вариант тоже отпадал. Если потребует его провести со светом, то это тоже не даст необходимого эффекта, все страхи останутся при нем, но он узнает, что же стоит за «магической» Комнатой Звезд. Однако если согласится на помощь местного «сталкера», то ему гарантировано избавление от страхов, и есть шанс, что он хотя бы на ощупь, как слепец, узнает, что таится в «той» комнате, помимо мрака.

― Я согласен на помощь, ― подытожил Герман, вытягивая руку.
Рыба аккуратно взял ее длинными пальцами и уложил на плечо дутой куртки. После нескольких коридоров, поворотов, Герман совершенно потерял чувство направления. Стена Звезд осталась далеко, в начале этого лабиринта. Человек же ориентировался так, словно шел при дневном свете: четко. Он ни разу не споткнулся о кирпич (о них он предупреждал заранее), не потерся плечами о шершавые и щербатые стены. Рыба двигался, как истое водоплавающее: мягко, точно, быстро.

Наконец, он остановился.

― Мы пришли.

― Но я ничего не вижу. Вы уверены, что мы в комнате?

― Я отойду на два шага. А Вы расставьте руки в стороны, походите.

― Нет, спасибо, я поверю на слово.

― Боитесь.

― Нет, я в порядке, ― вставил Герман.

Рыба усмехнулся.

― Я не спросил. Я утвердил. Говорил же, эмоции я вижу цветами вашего голоса. Вы согласились прийти сами, поэтому я помогу избавиться от страха. Вы ведь боитесь неведомого, неизвестного, неопределенного. Все это называется Незнанием. Вы хотите, так сказать, излечиться от этого. Гарантий я не даю.

― Они бы не помешали…

― Смех обычная реакция организма на страх перед опасностью. Я могу лишь гарантировать, что Вы останетесь живы.

― Как-то не обнадеживающе это прозвучало…

Герман ощущал себя в морской пучине, в одиночестве. Мрак давил, сжимал в тисках. «Жизнь будет завершена!» ― вспомнилось ему. И слова Рыбы: «Все мы умрем рано или поздно». Это отнюдь не подтверждало гарантии. Темнота настолько сдавила грудь Германа, что ему стало трудно дышать, словно он на себе испытал приступ клаустрофобии, хотя сам нередко подшучивал над своими знакомыми, которые действительно готовы были жизнь отдать, только бы выбраться из лифта, например. Он пытался их лечить, как Герман сам это называл, и запихивал их в тесные камеры, сажал в бочки, запирал в гараже. Он думал, что, перенеся этот страх и выжив, они перестанут бояться тесных пространств. Только один из его друзей избавился от клаустрофобии, но на этом их дружба была закончена. А человек предлагает ему избавиться от страха перед Незнанием. Разве это возможно? Один шанс из миллиарда!

― Готовы? ― спросил Рыба.

Не успел мужчина ответить вопросом: «К чему?», как что-то щелкнуло, и комната тут же озарилась ярким слепящим светом дневных ламп! Герман машинально с силой сжал глаза – и поплыли крупные лиловые, зеленые, красные амебы. В секундном шоке, мужчина подумал что умер, вторая мысль его была: лопнули глаза, третья – «Я –синестет!», но все это меркло после того, как Герман открыл, наконец, глаза, попривык к свету и понял, что вся Комната Звезд мистификация. В ней абсолютно ничего нет, ничего! Только страх, который навечно в ней остался. Человек стоял лицом к стене. Герман что-то мямлил, пытался сформулировать членораздельную мысль, умную фразу, но так ничего и не получилось.

― Я Вас воскресил, ― сказал Рыба.

― Что? ― переспросил Герман, тщась стереть перед собой цветные круги и пятна, мешавшие насладиться холодными, голыми бетонными стенами.

― Я Вам подарил Знание. Это следствие. Почему я пришел к такому выводу, думайте сами. Думайте один, меня благодарить не надо. А теперь идите. Аккумуляторов хватит минут на пять. Лабиринт простой, выход найдете. Идите же! Ну!

Герман попятился к выходу. Перемену в голосе Рыбы он заметил сразу: тон сменился с дружелюбного на приказной. И в этом мужчина увидел смысл. Даже в этот момент человек, хранитель Комнаты Звезд, спасал его, спасал его от Незнания, от темноты, которая скрывала его в себе, вынашивало и рождало страх. Страх перед смертью. Рыба этого лишал, на мгновение, но лишал. Наконец, Герман почувствовал себя тем клаустрофобом, который выбрался из тесного, душного, смертельного лифта на свободу; человек дал ему воздуха, чтобы он мог дышать и радоваться полноценной жизни.

Герман выбрался на второй этаж, прошел спокойно через темную комнату, Комнату Духов и выходил в Коридор Жизни, маячивший светом в конце туннеля. Этот коридор, в котором он увидел обломок кирпича, дверь – Коридор Жизни. Он слышал о нем. «Это правда, Коридор Жизни! Он существует!» Чтобы войти в Комнату Духов, столкнуться со своими страхами, необходимо их успеть набрать в жизни, короткой или длинной. Вновь в голове прозвучали слова Рыбы: «Рано или поздно…». Духи – это страхи. Не познав их, невозможно получить избавление в Комнате Звезд. И весь путь обратно, не что иное, как испытание, проверка, сработало ли желание!? Герман выходил в Коридор Жизни, в саму Жизнь, очищенным, перерожденным. Это самое счастливое, что происходило в его жизни: возвращение к ней! Рыба и тут оказался прав! «Я Вас воскресил».

― Я воскрес! ― радостно закричал Герман.

Молодежь, проходившая на обычное место для встреч, повертела у виска пальцем, и скрылась за поворотом. Герману стало стыдно, за свои чувства, он вновь испугался: «А что если они что-то подумают?» Мужчина повернулся на мысках, и вновь раздался пронзительный скрежет. Убрав ногу, увидел, что стоял на том же осколке кирпича, который указывать теперь в обратную сторону, к выходу. Подняв глаза, Герман увидел тень – это был Рыба. Мужчина задумался: «Он уже все дал, что мог. Теперь в моих силах справится со своими страхами. Что они могут подумать? Что я - псих. Пусть так думают, мне до них нет дела! Я уйду и больше сюда не вернусь. Пусть думают, что я сумасшедший! Это их страхи, не мои!»

Автор: Аурелика де Тунрида 11-03-2008, 13:54

Человеческий "черепок"? Слово неподходящее. Замени.
"Дверь из ссохшихся досок" - правильнее "ссохшаяся деревянная дверь" или на подобии.

Не "шуршат" машины. "Кто" ругался? Наверное "кто-то".

Аххахаха! Впрочем, молчу. И добавлю, что пафос - вовсе не лучший друг писателя; а синестезия - человека. Однако все достаточно неплохо, если выкинуть половину "цветовых описаний" в начале. Уж больно они утомляют. В остальном интересно и за баню до боли обидно. Думаю, тебе ясно, о чем я...

Автор: Дени де Сен-Дени 11-03-2008, 15:01

Гребаный пафос, хоть уточнай, в каком смысле ты говоришь , уничижительном или возвышенном, ибо:

Или объясните кто-нибудь, почему пафос ныне всегда плохо? Всем, блин, этос подавай, характер, а не душевные переживания. Как можно говорить о страхе, как о характере человека, когда он (страх) как ПАТОлогия человеческого подсознания, звериной сущности?

Автор: Аурелика де Тунрида 11-03-2008, 15:25

Пафос, как и сахар, уместен в малых дозах, ибо в противном случае приводит к диабету, что весьма неблагоприятно сказывается на человеческом организме. Пафос необходимо разбавлять, иначе он "на зубах вязнет", а это, надо сказать, неприятно. Для разбавления советую чередовать сложносочиненные предложения с короткими рубящими фразами. Обычно приводит к положительному эффекту и не менее положительному восприятию.

Легко и непринужденно. Приведу в пример рассказы моего любимого Чуманого, его произведения полны глубокого трагизма, а в сочетании с фантастическим сюжетом, казалось бы должны, вызывать у читателя отторжение; однако легкость языка и стиля заставляет увериться в подлинности переживаемых героем чувств, даже если описание этих чувств лишены витиеватости и прихотливо построенных фраз.

Автор: Дени де Сен-Дени 27-03-2008, 18:04

Зарисовка о поступлении Кроуна на службу в России перед Русско-Шведской войной 1789-1791, в которой он комнадовал куттер-бригом "Меркурий" (не путать с бригом "Меркурий", действовавшим в Черном море), а затем призовым фрегатом "Ретвизан"...


Двери захлопнулись. Лишь сейчас он мог вздохнуть спокойно. Роберт был наслышан о русской императрице, но убедиться в верности суждений, довелось не более минуты назад. Екатерина показалась ему воплощением Изольды из детских воспоминаний о трагедии Элеоноры Аквитанской. Только такая женщина, сложенная, словно изо льда могла быть настолько красивой, настолько величественной и настолько холодной. Если бы не офицеры с судна, на котором его доставили в Санкт-Петербург, Роберт мало что понимал бы в речи императрицы, но ирландское имя Изольда хорошо вписывалось в разговор русских моряков, жалующихся на лед, который сковал берега Восточного моря. Шотландец запомнил и уже отметил в своих записях: «Очень интересный русский язык. Это язык, вобравший в себя историю многих народов, и человек, пользующийся им, способен говорить и понимать на всех существующих языках. При этой особенности русского языка, для других народов, как в частности и для меня, как одного из представителей Грампиании в Российской Империи, этот язык не досягаем для полного и глубокого изучения и понимания. Однако я слышал, что императрица другие языки жалует в меньшей степени, чем русский, даже родной, верхненемецкий, для нее стал второстепенным. Думаю, что и в будущем, я не смогу ярко и ассоциативно говорить и понимать русскую речь, не перекладывая ее на английскую конструкцию предложений, после которой, как мне уже сейчас кажется, величие слов и мыслей потеряет особенную, русскую прелесть». Разговор с императрицей был вынужденным и показательным для Роберта Кроуна. Не смотря на то, что присутствовал толмач, Ее Величество прекрасно и без перевода дала понять, насколько же ей важен хороший моряк. Это Роберт понял, когда вместо «Шотландии», она произнесла привычное его уху название: «Грампиания».
Роберт отошел от двери и прислонился к колонне, ослабляя воротник, сжавший вспотевшую шею. Шотландец поводил головой, сглотнул и, прижавшись спиной, вздохнул, предварительно закрыв лицо руками. Толмач осекся, вспоминая, что же означает слово «Грампиания». Вспомнил и произнес «Scotland» (Шотландия, англ.), почему же толмач перевел, думал Роберт. Везде его соотечественников называют горцами или каледонцами, грампианами. Но в России, как убедился Кроун – всякое название приобретало оттенок мистической ассоциации. Не слишком много он успел запомнить из русских слов, не был посвящен и в грамматику, но прекрасно слышал, как боцман кричал на матросов: «Шевелись скоты!». Помощник боцмана не редко упоминал о неведомой Скотландии, где пасется оный матросский скот. Как же толмач его ненавидел, подумалось Роберту, ведь даже Ее Величество произнесла «Грампиания», будто подтопила лед в сердце и одарила теплотой русской души. Толмач все испортил! Роберт увидел задоринку в больших озерах глаз, которые напомнили ему родные воды. Он сам расплылся в улыбке. Его простое живое лицо ясно дало понять императрице, как же он растроган. Роберт готов был влюбиться не только в российский флот, но и в саму императрицу, так она ему понравилась! Затем ему привиделся огонь, сошедший на Содом и Гоморру, таким взглядом она одарила толмача. Кроун понял, что Екатерина не только добра, но и строга, и суровость ее подобна айсбергу, большая часть которого скрыта в темных и красивых водах речей. Роберт вздрогнул, мимолетное движение не ушло от императрицы, которая тут же принялась извиняться за грубый тон переводчика; в этом шотландец почувствовал определенное доверие к людям его народности. Кроун уже был наслышан о сородичах на службе Российской Империи, однако с Грейком встретиться он не успел, чтобы получить хоть какие-то наставления о поведении на аудиенции с Ее Величеством. Как показалось Роберту, она нарочито отправила всех шотландцев подальше от двора, чтобы те не сбили индивидуальность тридцатипятилетного моряка. Для Кроуна это стало открытием. «Ее Величество настолько озабочено проблемами России, что определенно желает иметь в подчинение людей всякого сорта, всяких умозаключений и личностных характеров, всяких, но не откровенных трусов. Этого же хочет и народ русский, который, всячески поддерживает Императрицу и называет ее не иначе, как «Матушка», словно родную кормилицу», ― писал Роберт Кроун и готов бы согласиться с русскими. Свою матушку он помнил смутно. Где-то далеко, где цветет чертополох, где зеленеют даже горы, а реки и озера настолько чисты, что можно рассмотреть мальков, которые потом попадут в отцовские сети; где небо чистое и радостное, – там его мать полощет белье в большей деревянной бадье, полной мыльных пузырей. Во снах она поворачивала голову, улыбалась, но Роберт забыл ее лицо, эта деталь всякий раз ускользала от него за двадцать лет – теперь же он думал, что никогда не найдет свое отечество – его родной «землей» стали море и квартердек.
На этой же аудиенции императрица повелела в знак принятия службы жениться, иначе, как она сказала, не видать его груди ни одного ордена и продвижения в чинах. Роберту, который с десяток лет уже ждал повышения от Адмиралтейства Британского Флота, это вышло подарком, на который он и не надеялся. Взять в жены русскую и получить повышение – это самое малое требование для шотландца, он готов был идти на край света и самолично убить всех турок. С детской наивностью, на радостях, Роберт выпалил благодарности. Императрица, как женщина умная и рассудительная, все же остудила юношеский пыл, так четко запечатлевшийся на лице Роберта Кроуна. Екатерине этот мужчина пришелся по вкусу. Его растрепанный парик совершенно его не старил, наоборот, придавал шотландцу вид большого ребенка с жаждущими побед глазами. Она прекрасно понимала, как ему услужила, взяв под крыло двуглавого орла Российской Империи. Этот человек хорошо послужит, из кожи вон вылезет, но добьется повышения. Еще послу он обмолвился, что ему подойдет любое судно, лишь бы дозволили носить хоть одну «швабру» (эполет, жарг.) – для офицера Британского Флота это было почетнее, нежели просто опоясаться шарфом и обзавестись кортиком, который имелся даже у старших матросов, поэтому одна фетровая шляпа гардемарина ничего не значила. Эполет добавлял мундиру важность! Однако сколько подвигов Роберт Кроун не совершил у берегов северной Америки, Британское Адмиралтейство не повысило его в чине, даже когда за него поручился Джонсон, капитан 1-го ранга, ходившего на победоносном фрегате «Диана», где Роберт исполнял обязанности штурмана. Теперь же, в Русском Дворе ему дают возможность стать старшим офицером. «Лишь в русской монархии возможно то, что из крестьянского сына выходит адмирал, это невозможно ни в одной известной мне стране», ― отметил у себя в дневнике шотландец, который даже начал гордится тем поступком, который открыл перед ним небывалые высоты. Этот поступок оседает толикой грусти, и все же он радостен, как в бейдевинд после кислого ветра, однако если бы Роберт не сбежал из дому в семилетнем возрасте, то не увидел бы великую императрицу Российской Империи, о таком он даже помыслить не мог. Его привлекали сокровища, военный флот, который призует испанские торговые шнявы и баркетины. О галеонах он даже не думал, понимая, что мужчин уважают за скромность, а малая небрежность и брезгливость притягивающее действует на женщин, которые бросаются ухаживать за ними, как за большими детьми, каким Роберт Кроун себя и считал.
Открыв глаза, он с грустью посмотрел на позолоченные двери, на герольда в парадном мундире. Лицо худощавого юноши Роберт запомнит надолго – он закрыл за ним двери в палаты Ее Величества, открыв другие, которые даруют повышение, даруют эполет. Послышался далекий стук каблуков по деревянному полу. Роберт посмотрел в отворенные двери анфилады и увидел спешно приближающегося мужчину в красивом белом мундире с зелеными лацканами и воротником, голову покрывала черная фетровая шляпа с позолоченными позументами. На груди блестел флагманский горжет, а через плечо была пропущена лента от ордена св. Андрея Первозванного. По мере приближения открывались новые детали: позолота на шпаге, белые шелковые чулки и черные штиблеты с позолоченными пряжками. Наконец, Роберт заметил строгие и знакомые с детства шотландские черты – открытый широкий лоб, с четко различимыми бровями, цвета дерева, между стрелками зияла небольшая пустошь, которая без углубления переходила в переносицу. Этот же сломанный нос был слегка выставлен вперед и переламывался ровной горбиной. Тонкие губы, сжатые высокими скулами и волевым подбородком несомненно принадлежали шотландскому роду, хотя носом, как подумал Роберт, он все-таки пошел в англичан.
― Мое почтение, ― обратился к Кроуну человек в мундире по-русски. ― Вы не знаете, Ее Величество свободна? Я следую из Адмиралтейств-коллегии, мне срочно необходимо повидать одного нового офицера. Вы не знаете, он сейчас на аудиенции?
Роберт практически ничего не понял, он на слух определил четыре английских слова, их которых он понял, что офицера ждут в Адмиралтействе на аудиенцию. Но какого офицера было непонятно, если ждут его, то зачем еще одна аудиенция? Видимо, человек в мундире искал не его.
― Да, чтоб тебя! Не говоришь по-русски! ― он сам сорвался на английский, видимо, как подумал Роберт, чтобы скрыть свои эмоции от посторонних людей. ― Хочешь па свенска? Хотя, ― офицер сердито осмотрел его с головы до начищенных сапог британского флота и обратно, ― какой из тебя швед… Шпрехен зи Дёйч? Парла ля Франсе? Видно, что иностранец, но лицо больно русское. Понимаешь что-нибудь?
― Рад преставиться, сэр, ― произнес, наконец, Роберт. ― Меня зовут Роберт Кроун, сэр, однако Ее Величество отписала мне бумагу на имя Романа Васильевича Кроуна.
― Я Вас-то и ищу, Роберт, то есть Роман Васильевич. Мистер Кроун, запомните: с императрицей не спорят. Если она произносит Каледония, значит, переводить надо как Каледония, а не Шотландия.
Голубые глаза Роберта засияли от свалившегося груза. Значит, он был прав, Содом и Гоморра обрушится на толмача. Теперь Кроун знал суровый взгляд императрицы – этих слов ему хватило, чтобы в следующий раз, случись быть на аудиенции, стараться не вызывать Ее гнева.
― Забыл представиться, ― проговорил длинноногий человек, теперь он не казался таким пугающим из-за впалых плеч и чуть сгорбленной спины – приобретения морских офицеров, которые приучили себя не биться головой о бимсы. ― Меня зовут Самуэль Грейк, каледонец, а Вы, как я понимаю, гранпианин, Роман Васильевич. Привыкайте к новому имени, мистер Кроун. У Ее Величества служит много шотландцев, так что скучать Вам не придется. Право дело, что это мы у дверей Ее Величества говорим по-английски, подумает ненароком, чего плохого? Пойдемте, отметим Ваше назначение.
Роберт растерялся, руки самовольно опустились, а взгляд стал негодующим, словно обиженным.
― Назначение, сэр? ― переспросил Роберт, приходя в себя.
― Вот бумаги, которые приписывают Вам прибыть в Кронштадт с целью получения чина лейтенанта на корабле «Иоанн Креститель» под руководством вице-адмирала фон-Дессена, который поведет борьбу в Средиземном море с турками, могу с уверенностью сказать, что после первой же битвы Вас повысят.
― Есть, сэр! ― выпалил Роберт, принимая бумаги. Он так выпрямился и подкинул подбородок, что ударился головой о колонну.
― Не стоит так радостно принимать назначение. Ходят слухи, что Густав собирается объявить войну. Я еще подумаю, как задержать Вас на Балтике, мистер Кроун.
― Есть, сэр, ― уже тише сказал Роберт, и оглянулся на колонну, чтобы если придется вновь отсалютовать флагману, не удариться во второй раз.
Неприхотливый Роберт Кроун дожидался вечера, чтобы, расслабившись, поесть за двоих в одной из офицерских таверн в Кронштадте. Там же собрались шотландцы, которые были по близости. Разговор повел Грейк, так что пока речь шла на русском, чтобы другие не смотрели на них, как на заговорщиков, сам вечер обретался в формальном стиле: знакомство, обмен любезностями, разговоры о суднах, командах, которые по указу Ее Величества должно было укомплектовать из русских сухопутных крыс. Но затем, когда многие молоденькие лейтенанты окосели от водки, напоминавшей шотландский виски, разговор перешел на английский язык, а там речь заходилась трелями о победах, поражениях, чувствах, которые испытывают иностранцы на службе в Российской Империи. Особо крутые маневры Грейк, по своему существу, выправлял в нужно русло, флагману, да к тому же генералу сухопутных войск в Суоми, лишних проблем иметь было бы не желательно. Очень поздно вернулся из Адмиралтейств-коллегии адмирал Чичагов, который зашел в таверну сбросить с себя несколько лет, пропустить бокал вина. Однако увидел небывалое! Флагман Грейк, словно строгий отец, контролирует попойку шотландских офицеров, которые, как он понял с первых секунд пребывания в таверне, обмывают нового сородича – он был единственный человек без мундира, даже Грейк и тот был при параде, что случалось довольно редко. Пропустить такое, Чичагов не мог. Как же это так, думал он, в России, что, только шотландцы обучены гостеприимству? И со словами: «Не бывать тому, чтобы иностранец встречал иностранцев в России!» ― подсел к столу шотландцев, поставив среди жаркого, салата, южных фруктов и рыбных костей бочонок русского пива.
― Флагман, Вы же простите мне сегодняшний вечер, но я тоже желаю поздравить Вашего друга. Как Вы говорите, его зовут?
Кто-то из лейтенантов, родившихся уже в России, перевел Роберту на ухо.
― Роберт Кроун, сэр, ― отозвался он, польщенный до глубины души.
― Роман Васильевич, мистер Кроун, ― поправил его Самуил Грейк. ― Вспомните, что я Вам говорил об императрице.
― Флагман, Вы хотите сказать, что этот человек уже успел побывать у Ее Величества? Из огня да в полымя. Быстра же Матушка, ничего не скажешь.
― Адмирал, скажите мне, ― спросил Грейк с целью поучения лейтенантов, вдруг пригодиться им это в будущей службе, ― как иностранцу, прожившему не один год в России, отчего, когда Вы пьете или что-то празднуете в тесном кругу, где приличия можно опустить, Вам непременно необходимо пиво?
― Видите ли, любезный Грейк, нам не так необходимо пиво, сколько совокупление пива с водкой, иначе как же сухопутный человек может узнать, как это находиться на судне с месяц кряду. Вот и приходится хитрить, взбалтывать сознанье, чтобы преподать пару уроков двуногим дубам.
Роберт понял мало, даже с переводом. До него пока не доходило, как у деревьев могут быть ноги, как можно взболтать сознанье, и зачем спаривать два напитка, это жидкости, а жидкости детей не дают. Он посоветовался с курносым лейтенантом, сидевшим по левую руку, но тот лишь пожал плечами, а сосед справа, штурман, сказал, что русских не поймешь. Они могут говорить откровенно бессмысленное, но другие русские понимают так, как надо, видимо, шепнул он Роберту, необходимо знать слова-знаки, или искать шифр к русской речи. Тому, кто это сделает, откроются все секреты. Лейтенант добавил, что полагают: императрица все же нашла этот секретный шифр и теперь использует самолично, никому не давая даже взглянуть. Услышав отголоски бурных рассуждений, Грейк хлопнул по столу рукой и пригрозил разжаловать в матросы, если еще раз речь зайдет о Ее Величестве.
― Буде Вам костопыжиться, флагман, ― снисходительно произнес Чичагов, брезгливо склоняя голову на бок. ― Мы собрались не для этого.
Лейтенант, который выбрал для себя роль переводчика, удивился, его глаза уставились на старый адмиралтейский штандарт, испещренный картечью, отчего дыры выглядели с обрамлением из черных позументов. Полумечтательный взгляд сменился отчаянием и перешел на Чичагова. Тот, заметив замешательство, среди шотландцев, ехидно, словно подтрунивая, хихикал и заговорчески поглядывал то на Грейка, то на Кроуна, то на лейтенанта, который усердно напрягал лобные морщины, тщась придумать верный перевод слова. Первым в наступившей паузе не выдержал Роберт.
― Простите, сэр, но я вижу, что мои сородичи не понимают слова… ― он сглотнул и напряг связки, чтобы достовернее передать незнакомое русское слово, первое, которое он произносил на людях, ― «кост-та-пыдж-итса».
Чичагов, прекрасно понимавший английскую речь расхохотался во весь голос, привлекая к себе внимание всех офицеров в таверне. Он барабанил по столу, заставляя белое вино в бокалах штормиться. Шотландцы не оценили его смех, побледнели, у некоторых на лице читалось откровенное отвращение. Тогда адмирал стал серьезным, как перед боем.
― Это не нужный груз, оставьте господа. Меня больше поразило стремление Романа Васильевича к русской речи. От меня не ушел его жаждущий перевода взгляд. Говорю Вам, флагман, дайте ему капитана, и он послужит не хуже контр-адмирала Повалишина со всей его третьей эскадрой.
Грейк вновь оглядел Роберта, и тому это не понравилось, так пасмурно это выглядело, что Кроуну показалось, а не сходятся ли над ним черные, штормовые тучи? Если бы Самуил Карлович был его отцом, то Роберт с уверенностью сказал бы, что флагман смотрит на него именно так. Будучи юнгой на шняве «Соутерланд», старший канонир, заменивший ему отца, глядел точно также, когда десятилетнего Роберта списали на берег, чтобы позже назначить на другое судно. Старому Патрику, ирландцу по происхождению, очень нравился смышленый Кроун, словно коронованный судьбой, он не был в силах перечить тому, что потеряет юнгу. Тогда-то Роберт и заметил этот отцовский взгляд, провожающий сына на войну. Старый Патрик О’Дуглас знал, куда переводят Роберта – та шхуна шла в Гибралтар, где поджидают испанские каперы и откровенные французские пираты. Кроун положил тогда руку на плечо Патрику, готовому вот-вот расплакаться, закрыв лицо седыми косами, и проговорил: «Когда я стану капитаном, я возьму быстроходное судно, замаскирую его под торговый, и так вдарю по неприятелю, что у того отпадет всякая охота грабить наши торговые суда. А еще я возьму такого же канонира, чтобы он напоминал мне о тебе, Патрик». О’Дуглас все же зарыдал, молча, в одиночестве. Пол года спустя, Роберту сказали, что «Соутерланд» затонул у берегов Новой Англии…
Кроун посмотрел на флагмана и понял, что в тридцать пять лет таких слов уже не скажешь, придется молча сносить этот взгляд.
― Он будет ходить под контр-адмиралом фон-Дессеном, ― холодно и монотонно проговорил Грейк. ― Посмотрим, как он себя проявит на Средиземном море, там Адмиралтейств-коллегия решит, доверять ли ему судно, если русские агенты вербуют таких офицеров, какие закупают фрегаты, то слава штурмана на «Диане» может оказаться сказкой. Однако я не могу, дорогой адмирал, не признать, его тягу к языку. Это Роман Васильевич делает несомненно лучше меня. Помнится, меня позвали в Российскую Империю, я представления не имел о состоянии ее флота, даже не интересовался. Забросил науки. Теперь же я об этом жалею.
― Не принимайте близко к сердцу, Самуил Карлович. Вы славно потрудились на «Трех иерархов», даже до меня, далекого от дворца Ее Величества, дошли слухи, будто Вы числитесь тем, о ком говорят: «море по колено», - и добавляют: «а то и по щиколотку».
― Я, как и Роман Васильевич, не происхожу от знатного рода, но в детстве мне доводилось бегать по мелкой воде.
― С Вашими-то ногами… ― быстро произнес Чичагов по-русски, и осекся, изобразив на лице мину, будто сделал комплимент.
Лейтенант все-таки перевел Роберту. Он еле заметно улыбнулся, поняв шутку, но не желал, чтобы почтенный флагман узнал, поэтому сама улыбка получилась глуповатой, которая вкупе с его по-детски доброй внешностью произвела нужный эффект. Почувствовав очередную паузу в разговоре, Чичагов обратился к девушке, что подавала блюда, прислуживая в таверне. Хотя такая работа и числилась за недостойную, но адмирал был в курсе дел ее рода, для ее фамилии работать считалось за радость, поэтому, когда ее отец открыл таверну для офицеров, дочь начала работать там разносчицей. И хотя иногда подвыпившие моряки пытались затащить ее в постель, ей нравилась такая простецкая работа, выделяющая девушку из числа сверстниц, которым было нужно лишь провести время со старыми девами за сплетнями. Марфу наоборот тянуло подальше от дворов – ей иногда хотелось выйти в море, переодевшись мужчиной. Она часто заслушивалась байками в таверне, мечтала и вздыхала по жизни на судне. Ей хотелось повидать далекие берега, но отец привязал к якорю, брошенному им на берег. Марфа получила хорошее образование и в свободное время, которого, вопреки ожиданию у нее было уйма, посещала монастырь сестер милосердия, где слушала лекции по врачеванию. Однажды ее тяга к медицине усилилась – она узнала историю о судовом фельдшере, который прямо на борту оперировал, лечил практически от всех болезней, ожидающих моряка в пути, чтобы те служили родине во здравии. Эта идея настолько укоренилась в голове, что Марфа при случае выпрашивала у отца воспользоваться связями, чтобы ее назначили на маленькое суденышко, только бы от нее была польза. Однако отец заявлял, что помощь требуется и в таверне, что без нее ему не справится. Марфа сдавалась и с грустными глазами, полными разрушенных надежд, принималась за работу.
― Дражайшая Марфа Ивановна! ― обратился к ней Чичагов. ― Дочка, будь любезна, принеси нашему новому офицеру капустного рассола, а то завтра ему невесту искать. Что же он будет делать, если голову поднять не сможет?

Автор: Дени де Сен-Дени 9-04-2008, 12:07

Не клянись, люби

Среди тускло-белого марева тумана неторопливо поднялось солнце. Где-то кукарекнул петух, в третий раз. В рассветной, мрачной, почти могильной тишине послышались первые звуки: открывались ставни, шагали люди, шипели меха. Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.

Тристино не обращал на эти будничные происшествия внимания. Он преспокойно, медленно, словно нехотя, натягивал на ноги льняные шоссы с пришитыми подошвами из толстой свиной кожи, продевал златокудрую голову в горловину невзрачной туники.

Внизу, на первом этаже, угрюмо звякнула оловянная посуда, вероломно напоминая, что это не сон. Он встал, опоясался кожаным, лучшей выделки, поясом, сел на дубовую кровать, устало опустив покатые плечи; сгорбил спину. Он томно взглянул в окно – в соседнем доме молодая девушка намывала деревянный пол мокрой тряпкой, водила ее вправо-влево, вправо-влево с характерным шорохом. Девушка распрямилась, смахнула пот со лба обратной стороной ладони, не выпуская из рук тряпку, и вновь нагнулась, даже не удосужилась поправить чепец. Тристино глубоко вздохнул.

Было бы лучше, размышлял он, чтобы этот день был обычным во всем, а не только рассветом, этим ознобным утром. В обычный день Тристино уже спустился бы к завтраку, после побрел бы по узкой улочке, уходящей ступенями вверх. Она выходила к цеху братства бочаров, в котором Тристино через месяц должен был получить звание мастера. Но нет, в это непрошенное утро бургомистр, меченный красным родимым пятном на лице, приказал ждать противного удара колокола на главной кампаниле. Эту высокую из черного камня башню со звонницей Тристино видел в предательской щели между створками ставен. До стона медного колокола, возвещающего о первом римском часе, оставалось ужасно много времени. Мужчина почесал колючий подбородок и, откинувшись назад, попытался забыться в темноте закрытых глаз.

Несколько раз скрипнули ступени, взвыли дверные петли. Тристино открыл серые глаза. По комнате поплыл душистый аромат ладана, такой усыпляющий, он призывал грустные мысли о долгой разлуке. Агнезолла поправила белый чепец. Тристино приподнялся на руках, чтобы взглянуть на невесту.

― Утром была в церкви, падре сказал, что…

Ее веки опустились, милосердно сомкнулись ресницы.

― Завтрак готов? ― хрипло спросил Тристино.

― Милый, ― терпимо произнесла она, открыв глаза, ― ты сам прекрасно знаешь… Неужели тебя так тяготит это?

Вздохнув, он поднялся. Неспешными шагами он подошел и обнял ее дивный, кошачий стан, уткнулся носом в дугу, образованную тонкой пленительной шеей и остреньким плечом. Агнезолла начала его гладить по спине, понимая, что в этот день, она должна отдать все тепло, всю любовь, все сердце, только бы он не мучался, не корил себя. Она любила его, как не любила мать. Хотела быть рядом, всегда… Но Агнезолла понимала, что это лишь мечты, желания, на которые никто не должен обращать внимания. Это только ее, личное; ее мирок, где она старается поддерживать равновесие. Женщина не имеет права отговаривать любимого, как мужчина не может опротестовать приказ цехового мастера.

― Не печалься так, ― ласково шептала Агнезолла. ― Живой ты будешь или мертвый, я буду ждать, сколько бы тебе…

Он отстранился, и уставился глазами стальными, чуть поблескивающими от сухих мужских слез.

― Я хочу отпустить тебя, ― выдавил Тристино, и резко отвернулся, не в силах выносить этот снисходительно любящий взгляд, с которым смотрела на него Агнезолла.

― Пожалуйста, нет! Не смей так говорить! ― кинулась на него невеста, облепив тонкими руками. ― Я люблю тебя, ― вновь зашептала она. ― Я стану ждать денно и нощно. Обещаю. Клянусь святой…

― Не клянись, ― буркнул мужчина, гневно засопев: его не понимают! ― Люби.

Спустя шесть месяцев Тристино вспомнил этот разговор. Холодный осенний ветер, что срывает с деревьев желтые, красные листья, трепал его золотые кудри. Басистое «Люби» ударило в мозг вместе с сигналом барабанщика к отступлению. Уже месяц они медленно приближаются к родному городу, теряя вымученные в тяжелейших битвах позиции. Враг предательски трубит в боевые рожки, словно насмехаясь над Тристино. Так ему казалось. Впереди уже виднелась монастырская часовня, позади которой узкой полоской с выглядывавшими шпилями мерещился город. Агнезолла любит его, он это чувствовал так же ясно, как в тот день, перед общим сбором.

Тристино закрыл глаза, представив ее лик: вздернутый носик; волнистый локон, стыдливо выглядывающий из-под чепца; большие небесно-голубые глаза, наивно смотрящие на него; небольшие, еле заметные ямочки, проявляющиеся, когда она невинно улыбается. Стрелой пронзительно ворвалось его голову слово, самое важное, самое дорогое слово: «Люби». Потеряв рассудок, позабыв, что кому-то он обязан, нарушив всякий приказ, Тристино пустил казенную лошадь галопом. Ему что-то кричали, но он уже ничего не слышал. Мелькали перед глазами всадники, кольчуги, мечи, свирепые лица, но ему до них не было дела. Тристино спешил к любимой. Он хотел ее увидеть, живой, ждущей его, любящей его. И будь, что будет! Ради нежных ее объятий он готов был умереть.

Тристино вцепился в луку седла, ужалил коня каблуками сапог, которые он стащил с убитого врага; нагнулся вперед. По сухой, давно не видевшей влаги земле копыта выстукивали: «Сколько бы…», - а кожаная подпруга протяжно скрипела: «Денно и нощно».

Сумеречное небо затянулось низкими облаками. Когда Тристино въехал через пролом в северной стене, пошел дождь, который заглушал топот копыт по брусчатке и по накинутым доскам в бедном квартале. Наконец, жених увидел ее одноэтажный дом. В окне, за ставнями мерцал слабый огонек камелька.

Агнезоллу разбудили слабые удары по дереву. Она поднялась. Отец еще спал, повернувшись лицом к сундуку. Невеста встала, укутывая плечи в шерстяной плащ. На улице барабанил дождь, но сердце ей подсказывало, что то были удары не капель, то были удары его, ее любимого. Отворив ставни, Агнезолла отпрянула – за окном стоял красивый иноходец, от которого исходил белый пар, словно призрачный, в седле восседал черный всадник в глубоком капюшоне.

― Кто вы? ― тихо спросила девушка.

О, ее глаза! Тристино был не в силах им противостоять, они околдовывали.

― Если ты еще ждешь кого-то, то садись со мною на коня, я отвезу тебя к нему, ― хрипло проговорил черный всадник.

― Тристино! ― ахнула девушка, и тут же обернулась, не разбудил ли ее возглас отца – тот перевернулся на другой бок и подтянул такой же, как у Агнезоллы, вздернутый нос к камельку. Далее девушка, зашептала: ― Я жду тебя, мой любимый.

Конь фыркнул, мотнул головой, смахивая холодные капли, и ударил копытом.

В белой шемизе, в накинутом поверх шерстяном плаще, Агнезолла взобралась на коня, обняла всадника. Тристино помчался вон из города. На размытой дождем дороге, всадник пустил коня шагом.

― Тебе не страшно? ― спросил Тристино.

― О, милый, мой любимый, чего мне боятся, когда ты рядом. С тобою хоть в родных, хоть в чужих краях спокойно.

Он что-то ответил, но взыгравший ветер унес слова далеко на восток, где уже светлело холодное осеннее небо.

Они проехали ветхий мост, и приближались к часовне, рядом Агнезолла заметила располагались шатры и палатки городского ополчения. Звездами мелькали костры. Всадник повернул коня в объезд. За монастырской часовней, позади монашеских келий, показался из-под земли утренний туман, укрывая собой погост. Лишь одинокий огонек, словно светлячок в белесом мареве указывал путь. Тристино вез невесту на кладбище.

Агнезолла сильнее сжала всадника, прижалась к его холодному телу, страховито осматривая свежие могилы, еще без крестов, но вдалеке уже слышались удары топора. Где-то перебирали струны лютни, наигрывая «Requiem aeternam».

Тристино осторожно спустил на землю невесту, срыгнул сам. Отпустив коня в лагерь, он подошел к одной из могил и присел рядом.

― Любовь моя… ― протянула девушка, оглядываясь.

― Будь моей женой, ― сказал Тристино, скинув назад капюшон.

Агнезолла увидела во лбу черное отверстие, чуть вытянутое, оно расширялось к низу, но вновь смыкалось, подобно веретену. Девушка отпрянула, осеняя себя крестом, читая заклинание:

― “Благословенная душа, ступай с Богом — мертвая к мертвым. Господь тебя да успокоит в селении праведных”.

― Идем со мной, ― протянул он руки.

― Нет! Ты мертв! ― закричала девушка навзрыд.

― Тогда, я отпускаю тебя. Навеки нам расстаться суждено.

Она лег на могилу, и земля поглотила мертвеца. Агнезолла стояла, постоянно что-то бормоча себе под нос, поглаживая живот, в котором зарождалась жизнь.

― Призрак увидела, мона? ― спросил подошедший менестрель с испачканным кровью лицом.

― Скажи, ― пала она на колени, рыдая, ― умоляю, скажи, как он умер?

― Он молвил лишь одно: «Люби», ― ответил менестрель.

― Я люблю! Но почему…

― Лишь мертвых приемлет земля в объятиях могил.

― Но без него и я мертва…

― Но ты же носишь жизнь! Он отпустил тебя, живи!

9.04.2008.

Автор: Горация 10-04-2008, 10:36

Честно говоря, я ожидала у последнего рассказа немного другой концовки… вернее, немного другой подачи концовки, более земной что ли)

«Внизу, на первом этаже, угрюмо звякнула оловянная посуда, вероломно напоминая, что это не сон.»
Что сон???? Это:
«Среди тускло-белого марева тумана неторопливо поднялось солнце. Где-то кукарекнул петух, в третий раз. В рассветной, мрачной, почти могильной тишине послышались первые звуки: открывались ставни, шагали люди, шипели меха. Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.»

Особого вероломства я тут не заметила….

«приказал ждать противного удара колокола на главной кампаниле»
Хм… видимо, бургомистр так и приказал: «Ждем противный удар»…
Полагаю, что «противного» - это уже как бы личное отношение автора, (если текст «от автора»), а таких «авторских» эмоций нужно избегать, если не писано от первого лица или от лица персонажа.
Абзац можно переделать от лица героя, оставив только «Было бы лучше, размышлял он…» и не вставляя далее текст от автора.

«оставалось ужасно много времени»
То же самое в том же абзаце. От лица героя – нормально, от автора – нет.

«Агнезолла поправила белый чепец. Тристино приподнялся на руках, чтобы взглянуть на невесту.»
По логике ясно, что она вошла в дверь, по тексту – нет. Наверное, лучше было бы сначала обнаружить для читателя ее присутствие, по потом уж «поправлять чепец».

«Тристино закрыл глаза, представив ее лик: вздернутый носик; волнистый локон, стыдливо выглядывающий из-под чепца; большие небесно-голубые глаза, наивно смотрящие на него; небольшие, еле заметные ямочки, проявляющиеся, когда она невинно улыбается.»
Шипящие!
Выглядывающий, смотрящие, проявляющиеся… многовато щ в одном предложении.

«Агнезоллу разбудили слабые удары по дереву.»
По дереву – весьма расплывчатое обозначение…. Лучше было бы заменить на ставень… или что-то другое, но конкретное.

«― Будь моей женой, ― сказал Тристино, скинув назад капюшон.»
Вполне достаточно просто «скинул». Довольно конкретное действие, которое не требует пояснений.

Совсем не понятно, в какой момент так переменился Тристино? (в плане дыры во лбу) Надо полагать, что это произошло после того, как он въехал в дыру в стене и до того, как приехал к невесте…. Невнятно тут как-то…

А вообще должна признать, что у тебя есть свой неповторимый стиль)))

Автор: Дени де Сен-Дени 10-04-2008, 14:52

Я подумаю над улучшением текста.

Вообще, это был синтез. Авторское отношение - это влияние Мережковского, это его приемы. "Стрелой пронзительно ворвалось его голову слово, самое важное, самое дорогое слово: «Люби»." - вот когда появился намек на дырку во лбу, это прием Амброза Бирса в рассказе "Случай на мосту через Совиный ручей" (только у него это было с петлей). А история, ладно уж признаюсь, по мотивам средневекового стихотворения: "Свидание с мертвым женихом" (которое переделал в "Лорану" Бюргер, ее вольно перевел в "Светлану" Жуковский и взял Пушкин для "Людмилы"). Разумеется, Тристино - это образ Тристана... Относительно короткие предложения в начале - это еще чье-то влияние, видимо, современной интернет-литературы.

Кстати, там есть один момент - 2 человека с красным лицом, которые разлучают влюбленных - это тоже прием Мережковского (это выжато из его романов и критики на них)

Автор: Дени де Сен-Дени 21-04-2008, 17:06

миниатюра, пародия
Алиса в Олбании

Однажды Алиса заглянула в Олбанию, где, как известно, нет Албанского языка, поэтому белый кроль Олбан-Болван Удафф VII-ой нем, как рыба. Сказать по правде, Алиса знала, что обычная рыба умеет говорить; скорее, нем кроль, как японская чайная рыба, которую она спасла у Капитана Развалины. Но Алиса не поняла, почему же Олбан-Болван Удафф VII-ой носит титул "кроля", а не "короля", как король Генрих VII-ой, например; и почему он, Удафф, пишется с удвоенной «ф»? Возможно, подумала Алиса, что когда кроль не был нем, то ффыкал, а может, оттого что ффыкал, он стал нем. В общем, когда она с ним познакомилась, белый кроль был уже нем, а разговаривал с ней лежащий-некто-под-столом-отзывающийся-на-Медведа из места, названного Пацталом. Из этого Алиса заключила: Медвед из Пацтала – это имя лежащего-некоторого-под-столом-отзывающегося-на-Медведа.

Белый кроль кольцами обвился вокруг трона; он всё-таки Удафф, ему, наверное, так удобнее, подумала Алиса.

«Превед! Йа Медвед...» - сказал Медвед из Пацтала.

«Привет», - поздоровалась Алиса и робко обняла ладонью кулачок.

Олбан-Болван Удафф VII-ой по-немому заффыкал. Как поняла Алиса, он был чем-то недоволен, может, она его чем-то оскорбила, поэтому тут же извинилась. Белый кроль рассердился. Тогда Алиса спросила Медведа, почему же на её слова Олбанский кроль оскорбляется?

«Не соррься, спикай полбански», - ответил Медвед из Пацтала.

«Я не понимаю», - сказала Алиса. Она, в самом деле, не понимала, зачем ей ссориться и пикать "полбански". Не понимала она, что это «бански»? Что-то, вероятно, количественное, ведь «бански» бывает половина, однако на этом или это можно пикать. Этого она не могла ни понять, ни осознать.

«У ня падонкафф нет», - заявил Медвед.

Алиса снова не поняла, и, заключив руки за спиной и раскачиваясь на мысках туфелек, решила спросить другое:

«А почему Вы находитесь Пацталом?»

«Йа ржунимагу».

«Вы - лошадь, как пони?» - тут же спросила Алиса, прекратив раскачиваться; ржет ведь только лошадь, но какая лошадь может уместиться под столом, где находится Медвед? Алиса поняла, что это пони или лошадь Пржевальского, тем не менее, их нет в Олбании, впрочем, об этом ей было неизвестно или не было известно.

«Аффтр жжот» - последовал ответ Медведа под молчаливое ффыканье Олбан-Болвана Удаффа VII-го.

«Но я не лошадь!» - обиделась Алиса. – «Я – девочка!»

«Бландинко или бринетко?» - спросил Медвед из Пацтала.

«Я - хорошая», - ответила Алиса.

«Деффочка-криведко!»

«Зачем мне быть креветкой? Я – Алиса - человеческая девочка, я читала сэра Вальтера Скотта и сэра Чарльза Байрона…»

«Многабукфф», - устало донеслось из Пацтала.

«Вы мне противны», - сказала Алиса и ушла по-английски из Олбании, и больше в эту неприятную страну не заглядывала глазком, не ступала ножкой. Постаралась забыть белого кроля Олбан-Болвана Удаффа VII-го, который по немоте своей ффыкал на нормальные слова. Однако в дневнике (он есть у каждой уважающей себя девочки, какой себя Алиса и считала) появилась странная запись:

«Превед.
Пишиисчо.
Йа тя лю.
Медвед».

«Это очень плохо, - подумала Алиса. – Я ещё не изучила английский язык, но узнала Олбанский. Это должно быть плохо. Пратётушка Эрментруда будет ругаться. А это всегда плохо». – После этого Алиса вырвала страницу и бросила скомканный листик в корзину для бумаг, чтобы не видеть такого противного языка, чтобы не расстраивать пратётушку. А ещё Алиса испугалась, что если будет ффыкать, то потеряет голос.

Автор: Дени де Сен-Дени 22-04-2008, 15:30

Милосердие с кулаками

Под ясным небосводом шут в желто-красных одеждах пересекал цветущий майский луг, насвистывая веселую песенку-путаницу. Он горделиво восседал на белом сардинском осле с белыми ушами и белым остриженным хохолком. На крупах животного были навьючены две небольшие сумки, шут их видел, ибо сидел на осле лицом к белому хвосту. Под каждый шаг животного бубенцы на двухвостом капюшоне буффона позвякивали, но их заглушала трещотка, которую шут крутил левой рукой, потому что правой он держал поводья у себя за спиною. Осел неспешно двигался вперед.

Навстречу ослу шел францисканец в коричневой шерстяной сутане. Через его плечо была перекинута небольшая сумка с краюхой хлеба, морковкой и флягой с бражкою. Белый осел ткнул монаха мордой. Тот остановился, остановился и осел; а шут закончил петь, слез с осла, и, не обращая внимания на монаха, встал перед животным и со всей дури зарядил ему промеж глаз. Наклонил его голову вниз и забрался на осла в прежнее положение. Францисканец удивился. Он хотел было пойти мимо, но белый осел вновь повернулся к нему мордою и пошел следом. Такого оскорбления своего дурачества буффон не выдержал и завопил на монаха, что тот развращает его сардинского осла.

На что монах ответил:

― Даже животным, сын мой, необходимо наше милосердие. Разумеется, он не идет за тобою потому, что ты его бьешь. Есть другие способы заставить осла идти вперед. Его можно привлечь морковкой. Это такое же пожертвование, какое заведено в городах для нищих. Все под Богом ходим.

― Ты глуп и слеп, монах, ― отвечал рассерженный буффон. ― Я не хочу, чтобы осел шел вперед, я хочу, чтобы он шел назад. А так как ослы задом редко ходят, то я сижу спиной, чтобы он шел вперед, но для меня – назад.

― Но зачем же бить бедное животное?! ― сердобольно произнес монах.

― Он не понимает, что такое деньги, а те, кто не понимает милости, понимает только силу, ― ответил шут.

― Что же, давай проверим наш спор на практике. Слезай-ка с осла, я покажу, что можно заставить его идти назад без применения грубой силы.

Шут спрыгнул и отошел на пару шагов, позволяя монаху приступить к доказательствам своей теории. Францисканец попытался влезть на белого осла с одного бока, с другого, затем с головы, но ничего не получалось. Осел все равно поворачивался к морковке. Тогда монах зашел с хвоста, осел, не долго думая, взял да лягнул монаха в пах. Францисканец рассердился, оббежал осла и принялся лупить его по морде поводьями и драть за белые уши, рвать хохолок. Шут, который сначала был весел, теперь испугался за свое животное: монах так и убить его может! Буффон с криком:

― Перестань бить осла, это же не милосердно! ― повалил францисканца на землю, и для пущей верности, в доказательство своей теории, ударил его один раз промеж глаз, как осла.

Монах, побагровевший, поднялся на ноги и удивленно смотрел на шута, изредка поглядывая на белого сардинского осла.

― Но я же прав! ― негодовал францисканец. ― Скажи мне, шут, почему так?

― Потому, что осел, как раб Божий, всегда знает своего хозяина, и только хозяину позволяется бить своего осла, как только Богу положено карать рабов своих. Все под Богом ходим.

После этих слов буффон подошел к ослу, погладил его по белой морде и следом забрался ему на спину. Легонько шлепнул по крупу, чтобы животное продолжило путь. Осел подчинился и неспешно зашагал по цветущему майскому лугу, зашагал под ясным небосводом. А шут закрутил трещоткой и вновь затянул веселую песенку-путаницу, глядя, как увеличивается расстояние до монаха.

Автор: Rianna 25-04-2008, 12:49

Пару слов по поводу "Не клянись, люби"
Где-то кукарекнул петух, в третий раз.
Как-то не очень... Вроде бы он только начал кукарекать(первые утренние звуки), и тут же уже кукарекает третий раз.
Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.
Блеск. Настолько ярко и живо, что нет слов.
Тристино не обращал на эти будничные происшествия внимания. Он преспокойно, медленно, словно нехотя, натягивал на ноги льняные шоссы с пришитыми подошвами из толстой свиной кожи, продевал златокудрую голову в горловину невзрачной туники.
"преспокойно" смущает. Мне кажется, оно лишее. Ведь есть "медленно, словно нехотя", мне кажется, это уже означает, что спокойно.
Девушка распрямилась, смахнула пот со лба обратной стороной ладони, не выпуская из рук тряпку, и вновь нагнулась, даже не удосужилась (не удосужившись) поправить чепец.
так, придирка: а если "не удосужившись"?
Тристино вцепился в луку седла, ужалил коня каблуками сапог, которые он стащил с убитого врага; нагнулся вперед. По сухой, давно не видевшей влаги земле копыта выстукивали: «Сколько бы…», - а кожаная подпруга протяжно скрипела: «Денно и нощно».
Какая замечательная находка! Как здорово психологически через звуки выражены мысли! Вы определённо сильный автор! Меня аж в мурашки бросило...
Там только после "влаги" зпт...
Далее девушка, зашептала: ― Я жду тебя, мой любимый.
Мне кажется, что "далее" здесь лишнее, потому что как-то не контексте оно здесь, укорачивает и упрощает художественный текст до чего-то другого.
Агнезолла сильнее сжала всадника, прижалась к его холодному телу, страховито осматривая свежие могилы, еще без крестов, но вдалеке уже слышались удары топора.
"Страховито" - интересное слово, в первый раз такое слышу... эээ... вижу...
Тристино осторожно спустил на землю невесту, срыгнул сам. Отпустив коня в лагерь, он подошел к одной из могил и присел рядом."Срыгнул" - оригинальная опечатка...

Пронзительная история, напоминающая «Людмилу» Жуковского и её прототип «Ленору»... Только вот у них не было «новой жизни» и мертвец обладал полными правами забрать невесту в ад, если та последует за ним. У Вас же альтернативный вариант, живой и новый. А потому интересный. Мне понравилось. И всё-таки, как и когда погиб Тристино?..

Автор: Дени де Сен-Дени 3-05-2008, 1:19

Памяти Эфы
"Как же так, Эфа?" - АдТ
Мы будем тебя помнить...


Алексей «Папай» Мамаев родился 15-го декабря 1985 года. Могу сказать, что это был один из немногих моих друзей, не знакомых, которых полно, а был именно другом, как о них пишут, идеализируя. Этот человек, любящий жизнь во всей ее красе и мерзости, научил меня многому. Он вывел меня на улицу, познакомил с хорошими людьми, и даже взялся обучать меня игре на гитаре (мы и еще один знакомый, втроем организовали группу «Пираты» и записали два домашних альбома). Он пел, его голос был удивительно чувственным; я писал тексты песен.

Никто не знал, что после дембеля случится это. Он пришел из Армии здоровым, нормальным, веселым… но через четыре месяца обнаружилась странная болезнь, которая переросла в рак спинного мозга. Весь декабрь он пролежал в больнице, пока 31 декабря 2006 года в 22:59 по Московскому времени он не умер. Неожиданно, на первое января была намечена очередная операция. Но он не дожил.

Лишь 3-го числа об этом узнал я. Ко мне зашли его друзья, безмолвно они стояли на пороге. Но бледные лица, изменившиеся. В них что-то появилось, или что-то исчезло, точно определить не могу. Я сказал одно слово: «Папай…» - без эмоций, словно констатировал. Они в ответ: «Собирайся, ждем у подъезда». Далее все знакомые и друзья собрались в гаражах у местных байкеров и начали проводы…

Как же противно наблюдать за людьми, которые утешают себя. Я до этого не сильно любил людей, но после этого, когда убедился воочию, как противно они себя ведут, я возненавидел тех, кто заботится о себе больше, кто через смерть одного хочет блеснуть компанейскими качествами. Правильно говорил святой Аурелий Августин: «Заботы о погребении, устройстве гробницы, пышность похорон – всё это скорее утешение для живых, чем облегчение участи мертвых. Мне стыдно было находиться среди животного стада, пьющего за упокой хорошего человека. Может быть, я слишком привержен стоическому учению, ведь стоикам воспрещалось, как говорит Мишель Монтень, предаваться чувству скорби.

Я люблю смерть, изучаю ее с 9-ти лет, и жизнь поступила со мной двояко; и, следуя двоякости человеческой сущности, могу сделать два противоположных вывода.

Первый, и самый распространенный, который подтвердит большинство: это был мне урок того, что смерть мерзка, ее любить невозможно, она лишает нас друзей, ввергает душу в смятение и депрессию, навязывает стрессовую ситуацию, поэтому забота о мертвых – первостепенная необходимость собственного душевного восстановления. Жизнь продолжается…

Объясните это отцу Алексея. Я видел, как он говорил с могилой и с крестом, на которой висит фотография, улыбающегося сына. Он плакал, он не мог находиться рядом с ним. Говорил, что сыну там, в могиле, холодно, сыну там, в земле, плохо. Спустя год отец не может унять слез, это, как мне кажется, из-за того, что отец не мог ничего сделать, он подсознательно винит себя за немощность, не способность помочь сыну. Отрицание смерти лишь ее подтверждает.

В этом мне видится противоречие православия: человеку необходимо отпустить душу в мир, где ему будет лучше, в рай, но вместо этого люди, следуя некоей привязанности, не хотят отпускать душу, привязывая ее к физическому телу.

Второй вывод близок мне, надеюсь, человеку разума, кто считает, что «разумение – величайшее из благ» (Эпикур). Жизнь преподнесла мне урок, что смерть мерзка, и не стоит ее облагораживать, как это до сих пор делаю я. Но чтобы указать мне на мою ошибку, Смерть, словно насмехаясь над моими попытками понять непознаваемое, решила забрать моего друга. Она, Смерть, не знала, что это лишь укрепит меня в верности пути, заверит в том, что Смерть несет Жизнь, ибо «конец обусловлен началом» (Манилий). Со смерти друга началась моя жизнь, посвященная тому, как я однажды написал в романе «Некромант: Медальоны Всецарствия»: «Господь для нас оставил вечной только память», - этой памяти друга я посвятил свою жизнь. В любом крупном сочинении (в котором у героев никогда не будет имени Алексей), имеющем целью показать смерть, как благую, так и ужасную – находится посвящение другу, тому, кто даже смертью своей продолжил мое обучение. Может, Смерть знала, и решила проверить меня на твердость.

Корни этого, не скрою, детского любопытства нужно искать в то время, когда мне было около года: умерла моя бабушка, чью фотографию я видел каждый день. После долгих мучений, я все-таки смог вспомнить, с какой теплотой она качала меня на руках, обучала жизни. Третий внук. В ноябре 86-го года ее стало. Затем (когда мне было 6 лет) умер двоюродный дедушка; мне лишь мельком удалось увидеть мертвенно-бледное лицо человека, лежащего в гробу. Я видел, я запомнил. Потом (мне было 7 лет) повесился мой дед, мне так и не дали проститься с ним, сказали: я слишком мал. Каким бы дед не был жестоким человеком, тираном, из одного случая с ним я всё-таки извлек урок. Я что-то сказал деду, он приказал не повторять этого. Я ослушался, в итоге полетел носом в стену (мне было 4 года). Все женщины ополчились, а дед просто сказал им: «за дело». Именно, это был самый запоминающийся урок в моей жизни. Я просто не мог не простить с ним; отдать честь его храбрости – лишить себя жизни: «Мы смотри на смерть… как на злейшего врага. Но кто же знает, что на самом деле смерть… для других единственно… высшее благо, источник… свободы, как одни в страхе и трепете ожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни» (Мишель Монтень). Следом спустя полтора года, умер троюродный дед – мягкий и добрый человек. Весь наш жизненный путь – путь приготовления к смерти, чего же этого страшиться, когда все люди, которые ныне мертвы, находятся в памяти людей, их чтят, их помнят, некоторые им даже завидуют.

Осмысливая смерть Алексея, я начал понимать фразу: «и стар, и млад одинаково сходят в могилу»; но при этом нельзя примешивать к собственному страху перед смертью Фатум. Судьба здесь не причем: «легче верить в басни о богах, ибо их можно умилостивить почитанием, чем верить в то, что от тебя ничего не зависит в этой жизни» (Эпикур).

Алексей, пожертвовав собой, дал мне пищу для ума, к моему собственному «искусству умирать». Я, как дед, подвержен расстройствам личности, поэтому готовился к самоубийству; у меня не было цели, теперь она есть. И это тот величайший дар, который я получил от Алексея, от Смерти; от них я получил возможность жить. Хотя другие назовут это испугом, я этого не отрицаю. Я ничего не имею права отрицать. Я заявляю, что смерть никогда не бывает бессмысленной. Я нашел смысл в смерти Алексея, это его величайшее дело из всего того доброго и веселого, что он привносил в людей. Алексей был тем человеком, о котором действительно нечего сказать плохого, но и молчать о нем невозможно.

Однажды (на сороковины) он пришел ко мне во сне, точнее я отправился к нему в астральном путешествии. Я не могу забыть его слова: «Иди, я попал туда, где мне хорошо. Будь спокоен». Он улыбался, как всегда…
За выше сказанное, меня тоже можно назвать эгоистом, одним из людского стада зверей. Но меня отличает то, что я страшнее и ужаснее их: я прекрасно понимаю, какую боль причиняю, и как мои слова действуют на окружающих, какие эмоции я у них вызываю, следуя стезей понимания смерти. Однако точно знаю одно, чтобы побороть Смерть, необходимо не только о ней размышлять, к чему призывали Эпикур, Лукреций, Сенека и святой Августин с Мишелем Монтенем, необходимо помнить всех, кто умер на вашей памяти (простите за мрачный каламбур), особенно тех, кто был с вами близко знаком. Памятью о мертвых, мы лишаем Смерть одного из множества приготовленных для нас «сюрпризов».

Спасибо тебе, Папай, за последний урок. Память о тебе, в моей голове, увы, безумной.

Автор: Rianna 16-05-2008, 16:00

«Милосердие с кулаками»

«На крупах животного были навьючены две небольшие сумки, шут их видел, ибо сидел на осле лицом к белому хвосту». (на крупе)
«А шут закрутил трещоткой и вновь затянул веселую песенку-путаницу, глядя, как увеличивается расстояние до монаха».(от монаха)

«В спальне»

«С люстры, словно новогодний серпантин, свешивался кишечный тракт, а флаконы были заполнены органами: желудок, печень, легкие и мочевой пузырь с почками, похожими на маленькие сморщенные баклажаны».(плафоны?)

Прикольно. Здорово. Мало того, что интрига, так ещё и чёрный юмор. Парадоксальная штука.

«Зарисовка о поступлении Кроуна на службу в России»
Интересная штука. А продолжение будет?

Автор: Дени де Сен-Дени 23-05-2008, 2:29

еще не знаю... как привлечет меня опять Наполеоновская эпоха...

Эпитафия по Утру

Пробужденье – страстного томления венец! Смотри, с утра тебя приветствует небесное светило. Поднимается оно над горизонтом, как если бы мир был перевернут, и огненная капля ниспадала в небеса, такие чистые и радостные. Счастье открывает перед тобою двери. Лови этот день, полный неизведанного, странного, чудесного! Заворожено открой глаза. Смотри, как зеленью окутаны поля, леса, сады! Вода струится из фонтана, ручеек стекает вниз по керамической ложбинке. Проходя пороги, он журчит, манит тебя своею утренней прохладой, такою беззаботною, воздушной. Смотри, пролетели воробьи, их буроватая серость не важна, душа трепещет крыльями в смысле их полета! И даже черный мрачный ворон с длинным клювом приветствует тебя горластым басом, он похож на конферансье, что мы видели вчера в театре: такой же черный фрак, та же грация и величавость, смирность.

Чувствуешь, как ветер украдкой проникает в отворенное окно, аккуратно трогает тюль из ткани Самаркандской? Помнишь, мы выбирали ее вместе. Как тут духом не воспрять от этих тонких, сладких ароматов цветника и палисада! Чувствуешь? В это майское утро ветер так обходителен и ласков, гладит твое тело.

Смотри, что принесли тебе на завтрак! Сок, вобравший цвет румяных щек, возносится в бокале на грациозной ножке. Нарцисс бледноватый открыл свои секреты только для тебя. А форма этого куриного яйца! Ни один из скульпторов не решился бы повторить такое совершенство. Что за нега, этот натюрморт!

В пробужденье час витаешь ты в магическом зефире, в полусне приятном, и частично наяву. Дурман блаженства окутывает веки, поднимает уголки прелестных губ. В расслаблении руки ощущают невиданную силу: ее хватит, чтобы русло проложить для нового притока речки, где прорастут кувшинки, и не хватает ее с этим, чтобы даже их поднять. Лежи, отдайся всем любезностям природы в сей венец творения ее. Сон уже не потревожит, как утихнут страхи и тревоги. Их больше нет; они, быть может, далеко, иль даже дальше. Тебе чужды стали и морали, и устои. Утро – час рассветный, час воспарения к небесам. Поднимись же с солнцем ввысь, взберись к Зениту! И не думай о Надире. Утром кончен его час!

Как и твоей угрюмой, бренной жизни…

Вперед, лети по золотым ступеням к Богу, в Рай!

Автор: Дени де Сен-Дени 23-05-2008, 13:12

Двойная бездна

"Кто кого отравит, кто кого убьет, я тоже не знаю, но знаю, что борьба России с Европою — вековечная борьба Востока с Западом — не нами началась, не нами кончится".
Д.С. Мережковский "Лица: Ф.М. Достоевский"

Поставь же зеркало перед собой. Вынеси его на пепелище. Всмотрись, на заднем плане бушует ветер на пожарище, кружася мелким пеплом от куполов и изб родных, - там ты увидишь, что и в зеркале на Запад ветер дует, и чем сильнее ураган, тем сильнее тянет на Восток. И чем сильнее ветры с горного Алтая, тем чаще мы цепляемся за подоконник, Петром сотворенный у Окна. Как Брауновскую пылинку нас толкают природные погоды: без вектора, без смысла, на законах хаоса. В зеркале ты увидишь и порядок, как угол отраженный. Так отвернись и знай, где познать порядок в хаосе сей жизни, в этом ветре бесноватом. Мы медленно оседаем на дно стакана с жидкостью, в которой видно иногда и наше отраженье среди пепла. Мы смотрим суть, не видя смыслов. Поставь же зеркало перед собой.

Автор: Дени де Сен-Дени 28-05-2008, 14:42

Смерть надо заслужить

― О, Боже-Боже, ― причитал сгорбленный старик.
Он кутался в шерстяной плащ, скрываясь от тяжелых капель дождя. Старик шел вперед, сгибался, противодействуя ветру, стремясь побороть его невидимое тело. Мокрая трава сбрасывала капли на тряпичную обувь. Ноги промокли, похолодели, может, даже посинели. Дрожь пробирала старика, но он шел вперед, медленно, качаясь, но шел, целенаправленно. Не обращал старик внимания ни на низкие тучи, ни на темно-зеленые листья каштанов и кленов, что встречались по пути. Он не останавливался, не делал передышек, он пытался перебороть непогоду наперекор всему.
― О, Боже-Боже, ― повторял он, двигая усталыми губами.
Капли стекали по седым, выцветшим годами волосам. Космы завивались, трепались на ветру. Влага застывала на мгновение на густых, взъерошенных бровях, затем, находя морщинистый разлом, стекала по щекам, сносилась ветром. Под пятнистыми веками прятались посиневшие глаза, почти слепые. Лишь сокровенной мыслью сознавал старик, что не дошел, что предстоит пройти лигу, а то и две до заветной цели. Это цель томила сердце с детства.
― О, Боже-Боже, ― молил юродивый старик.
Погода портилась, затмили грозные массивы облаков небесный свет. Темнело. Старик же шел, упорствуя в ходьбе, в своем желании добраться побыстрей, незамедлительно прийти в назначенное место. Оно его манило с тех самых лет, когда, будучи совсем юнцом, повстречал он старика, которого избил до смерти в холодный летний дождь за медный грош. Такая же монета была зажата в костлявом кулаке. Кисти прятал он подмышками; казалось, так теплее.
― О, Боже-Боже, ― шептал старик беззубым ртом.
Одолевали бесы и другие духи, они били по груди, вызывая кашель, ударяли под колени, выжигали холодом ступни. Иные клали лед на лоб, прижимали и к вискам, нагревали тело изнутри, чтобы лед казался колким и болезненно колючим. Ему давно пора было сгинуть, сойти в могилу, но Провидение излечивало страшные недуги, придавало сил, когда умирали дети от чумы, когда жена-старуха сбросилась с утеса в воды Тирренского моря. Он жил наперекор судьбе.
― О, Боже-Боже, ― клеймил старик себя.
Тот день дождливый всплывал перед глазами: хрипящий старец корчился в грязной луже, издыхая последнее проклятье. Отбросив наважденье, он ощутил и дождь, и ветер, и немощность свою. Продолжал старик идти вперед. Тряпичная обувь разбухала, рвалась, обнажая сморщенные стопы. Зеленый влажный луг неспешно сменялся давешним покосом, на котором целились в человека крошечные пики. Упругие, крепкие травы с полым стволом норовили впиться в ноги, разодрать их в кровь. А дождь усиливался, капли стекали к рудиментарному третьему веку, мешая старику правильно ступать.
― О, Боже-Боже, ― процедил старик, сжимая рот от боли.
Он шел вперед, теряя силы; думал - там спасение. Образ детства вновь возник: старик просил не отнимать последнее добро, но мальчик только хохотал, скакал, как бес вокруг него, ударял ногами. Вспомнил, как в лужу камни он бросал, обрызгивая грязью. Подначивал: «Ползи, старик, ползи…». То ли в слезах, то ли в каплях ливня старец полз, подобно бескрылому слепню. Мальчик оттягивал руку, в кулаке которой был медный грош. Старик падал вниз лицом, Христом молил оставить ему жизнь. Юность непреклонна. Мальчик бил палкой по руке, пока та в онемении не раскрылась.
― О, Боже-Боже, ― рыдал старик и снова видел: кровь стекала по виску.
Размякшая дорога. Нежная грязь успокаивала ноги. Обессиленный старик упал. Теперь он полз, ныряя в грязь, белые космы становились серыми, невзрачными, тяжелыми. Одежда прилипала к телу. Старика в сознании держала лишь монета, ее по-прежнему держал в руке. Болезненная тошнота подступала к горлу, воспоминания обжигали разум. Начинался бред. Старик не понимал, это говорит тот старец, или сознание свои слова мутили. Тщился он покаяться - не мог. Образ смерти старца был перед глазами, и мальчик в темно-синей шерсти бесновато ухмылялся; казалось, что над ним.
― Gesú, Gesú*, ― раздавалось невдалеке.
Тело кто-то поднимал, оттаскивал к обочине, к траве зеленой, сочной и густой. Старик безвольно подчинялся, на сопротивление сил не было уже. «Как у старца…» - помыслилось ему. Тонкие руки, что обхватили его плечи, медленно тянули вон из грязи. Затем лоскутами мокрой ткани вымыли лицо. Старик хотел всего лишь смерти. Зачем его спасают?! Старик расслабил руку, на ладони с омертвевшей кожей находился медный грош. «Ну же, бери, кто бы ты ни был!». Нежные детские руки загнули пальцы вновь. «Я не заслужил», - последовал ответ.
― Gesú, Gesú, ― снова кричала женщина. ― Отойди от него, сынок! Вдруг он чумной или прокаженный. А может и не человек вовсе!
― Он же болен, искалечен, ― мальчик непреклонен был. ― Ему надобно помощь. Он не заслужил того, чтобы умереть в грязи.
― Умник нашелся. А ну, Джезу, домой-домой! Нечего под дождем стариков спасать. Заслужил, не заслужил? Ты ничего знаешь!
― Но, мама! Ему ведь плохо!
― Кому сказала, отойди! Если есть деньги, пожертвует их храму, там ему и помогут.
― Нет! ― мальчик топнул ногой. ― Раз он сам не может дойти до монастыря, я его дотащу!
― Сынок, подумай… А если черти тебя утащат в ад? Или что страшнее приключиться?
― Нет! Сказал, значит, сделаю.
― Gesú, Gesú, бедный мальчик мой... это ты не заслужил…
«Смерти ты не заслужил», - мысленно повторил старик проклятье.


* Gesú, Gesú – О, Боже-Боже; О, Господи, Иисусе (итл.); здесь: Gesú – Иисус (илт.).

Автор: Дени де Сен-Дени 30-05-2008, 18:01

Письмо к Стелла-Лючии

Солнце меркнет перед Вами!

Во пламени терзаний, я к Вашим падаю ногам, молю простить не складный мой язык, который очерствел от брани так, что горло сохнет, и дыханье замирает от немоты строптивой. При виде Вас теряюсь я, словно бы в безумье; твердые руки, набитые в бою, слабеют и не смеют даже прикоснуться к стану. Как мои руки, что даруют смерть, осмелятся дотронуться до сиятельного тела, которое источает лучезарную любовь! Из последних сил, дрожащими руками пишу письмо, в надежде, что моя слабость останется при мне, а к Вам попадут лишь строки о моей любви.

Вспоминая лик, я трепещу блаженно. Всеобъемлющий Господь, мне видится, в сапфирах влажных глаз! Как Владыка Рая прощает нам грехи и карает за непослушанье, так и Ваши глаза, лишь легохоньким движеньем раздвигают воды горя и мучений. И слезы счастья, что я видел, насыщают пустынную душу благодатной влагой, утоляют жажду сердца моего. Как благосклонная к жизни Мать Христа, будьте снисходительны ко мне, прошу.

Но если Вы, как горный кречет, склюете мою печень, она снова отрастет, и вновь Вам ее подставлю. Клюйте! Моя любовь, словно меч Дамасский, закалится лишь, и станет крепче. Будете хрупки, - мой щит уже на страже Вашей красоты и Вашей чести. Лишь слово песней соловья сольется с Ваших уст, я смерть приму, не обнажая меч, только бы не оставалось в Вашем сердце обиды на меня.

Я признаюсь, что на приеме у сеньора нашего, Герцога Миланского, я тайно наблюдал за Вами. Смею Вас заверить, нежней и ласковей существа мне не доводилось в своей жизни повстречать. Ваша грация превосходит шелк, который под силою ветров порхает над рекою Адда. Но ткань когда-нибудь опустится на землю, Вы же можете лишь воспарить к жемчужным облакам. Если пожелаете, из них я смастерю Вам бусы. И солнце я готов проткнуть, чтобы низложить золотой венец Вашу голову, назвав своей возлюбленной на веки!

Как тайно наблюдал за Вами, Амур следил за мной, и стрелою острой пронзил меня он метко. Все нимфы и вакханки оказались блеклым подобием Вашим. Они приходят, молят, проверяют мою страсть, изыскивают скверные ходы, чтобы добиться моего расположенья. Я, словно в пылу кошмара, отмахиваюсь от похотливых лиц. Я вспоминаю Вас и ангельский Ваш голосок, - кошмарный сон уносится; ему на смену приходят сладкие фигуры. Я вижу Вас в одеянии Марии Девы: Вы рыдаете, склонившись под крестом; меня же распинают от моей любви к персоне Вашей. Тому, кто ее видел (хоть украдкой, как то был я), умирать уже не страшно. Образ Ваш осветляет дух, низвергает того кровавого беса, сидящего во мне. На его место, как просветление души, нисходит благодать любви и к жизни страсть во имя Ваше, во счастье Ваше и милосердие ко всему живому на грешной сей Земле.

На днях я видел Вас во сне. Вы брели по берегу озера Комо. Майские лучи игрались по водной глади, скрывая в них высокие сосны и ели, что окружают этот чудо. Но лишь Ваша тень ложилась на эти блики, они меркли. Вы улыбались тому дню. Себя же я ветром ощущал, невидимыми руками я касался Вашей кожи, расчесанных волос. Я очень сожалел, что сон прошел столь скоротечно. Утром же, пробудившись, я выглянул в окно. В небесах ярче всех была Венера. Вы – та блистательная звезда, что восходит на заре, затмевая грозный Марс! Покоряясь ей, уверен я, дух и разум наполняются самым светлым естеством, кое в нас заложено Божественным Владыкой.

Простите мне, коль Вас обидел сим письмом, мне тяжело искать в разуме слова для Вас, когда по Вашей же причине я схожу с ума, безумно упиваюсь встречей с Вами на вечере под золотой звездой сеньора Цербино, и с этим я страшусь отказа, ведь искусному рубаке слова даются с рыбной костью в горле. Но знайте, я буду там и буду снова лицезреть Вашу красоту, даже не надеясь на разговор…

Автор: Дени де Сен-Дени 31-05-2008, 1:37

Письмо к Витторио

Пусть победит сильнейший, так говорили греки.

Ваше письмо меня, не то слово, протрясло своей открытостью и преждевременностью. Если бы Вы, сеньор, не смотрели только на меня, быть может, Вашему взору предстала бы иная картина боя. Как Вы помните, сам благодетельный герцог Миланский, о котором Вы упоминали, обходил меня, и руки целовал с поклоном. Моя матушка уверяет, что он станет лучшей парой. И я вольна подчиниться слову отца, который, к Вашей возможной удаче, еще не говорил с герцогом на эту тему.

Ваше послание, хотя и тронуло меня попыткой превратить железный меч в гусиное перо, однако, будет Вам известно, герцог пишет лучше. Ему известны не только Амуры и вакханки, с коими, как видно из послания, Вы общаетесь чаще, чем соседом. Герцог хорошо разбирается как в латыни, так и в греческом, чего о Вас, к прискорбию, не скажешь. Посему даю совет Вам, граф, оставьте данную затею, и слова приберегите для других. Быть может, стоит Вам, вытащить рыбью кость горла, и более костлявую рыбу не употреблять в пищу. Я чувствую, она вредна как для Вашего здоровья, так и для рассудка, коль Вы сами склонны признавать себя безумным. Ведь к сумасшествию склонны эпикурейцы, как говорил Элинан из Фруамона, чьи гнилые постулаты лишили человечества греха, а с ним великого Спасения.

Я чувствую, что Вы своей любовию ко мне гордитесь, а гордость – есть черта эпикурейцев. И любовь, я дОлжна полагать, для Вас есть благо выше, чем Спасенье и смиренность. Вы дерзнули написать, будучи даже не знакомы ни со мной, ни с моим отцом.

Вам сняться сны, так позовите тех людей, которые в этом разбираются получше Вас. Уверяю, мне не доводилось ходить по берегу Комо, быть может, во сне Вы обознались, ведь Вам, как Вы сами написали, озерные блики затмевали глаза. О Вашей тайной страсти, доставшейся Вам от нимф и наяд, я умолчу, ибо это было неприлично. Ваши мысли и похотливые желания не достойны не только сословия Sacerdos, но и Rex, а следовательно, и нашей благочестивой Католической Церкви. Я не могу говорить за красные митры, я вполне могу, как женщина ошибаться, но ваши слова, относительно бесовского духа наводят на мысль о еретиках, ведь слухи о катарах и богомилах еще расходятся по нашим землям, стращая сердца доверчивым людям. Коли Вы благородный христианин, Вам должно быть скверно и постыдно говорить о личных демонах женщине, тем более той, которой Вы намерены надеть праздный золотой венец. Да будет Вам известно, коль Вы склонны отправлять меня на Небеса, в Рай металлы не возьмешь, это был удел язычников. Тогда к чему мне золото иль серебро, когда оно не спасает мою душу, и не поможет ей в Чистилище?

Будет Вам также известно, что я - истая христианка, ревностная католичка, поэтому лживыми словами Диониса и блеклой поэзией Данте ди Майяне не пронзишь мою душу, надо быть для этого хотя бы Данте Алигъери, известного флорентийского поэта, чьи сонеты мне довелось прочесть, а Вам, к сожалению, нет. Почитайте, быть может, почерпнете многое из сущности Амура и современной метафизики любви.
Вы сравнили меня с Приснодевой, мне кажется, данное сравнение слишком коварным в неопытных руках. Я понимаю, Вы хотели произвести впечатление доброго христианина, но как я уже говорила, это стремление обернулось против Вас. Вы разве не находите, что сравнивать земную, грешную женщину со святой, к тому же умершей в печали по сыну богоматери, слишком пошло и позорно? А позор вояку отнюдь не украшает.

Однако же я надеюсь, что к вечеру у сеньора Цербино, чей герб Вы лаконично описали, Вы извинитесь предо мной за столь холодное и полное безыскренности письмо. Тогда, возможно, я попрошу герцога, чтобы его волею, усадить Вас, напротив моего отца. Поверьте, я смогу убедить сеньора Цербино не подавать рыбу.

Благословит Вас Бог на военные победы.

Автор: Дени де Сен-Дени 11-06-2008, 16:06

Месть некроманта
(с романом не связан)

Сверкнула молния, прошел раскатом гром. Грязные разодранные руки потянулись из земли в свете тусклого могильного фонаря. Горелое масло искрилось, а желто-красные с черными иглами языки пламени коптили два крошечных стекла, льстиво выглядывали из просверленных мастером отверстий в чугунной стенке. В борьбе теней даже Свет и Тьма отступают за грани мрачного круга, оставленного фонарем, что возвышался над нимбом ангела. Магическая печать была уже ни к чему. Вытянутые в благословение руки статуи укрывали Мстислава от жгучего света, лишь узкая полоса рассекала бледное лицо пополам, оставляя мутно-красные глаза в тени. Некромант сидел у подножия могильной плиты и смотрел на руки, желто-коричные с отблеском зеленого: на то, как тонкие пальцы без ногтей (вместо них были сгустки свернувшейся крови) медленно, но жадно елозили в поисках опоры, не находя ее, впивались в землю, вытягивая тело на поверхность. Из небольшого бугорка – он вырастал неторопливо, словно нехотя, - показалась желтая голова: череп, с которого слезала кожа вместе с волосами. Мстислав стиснул узел черного мешка покрепче и глубоко вдохнул затхлый трупный запах, перемешанный с кислотным ароматом земли. Во рту появился металлическо-песчаный привкус.

Прошли три месяца с погребения, а тело уже начало обильно разлагаться. «Еще до смерти сгнил, – усмехнулся некромант, – коли прав могильщик был; не ложе это было - мрачный склеп, не простыни - покровы гробовые, скрывающие черепа и кости!» Отец баюкал сына, пел сладкие и нежные песни о любви и детских снах, а сам (когда ребенок засыпал, отворачиваясь к стенке) шел на свежий кладбищенский воздух, где предавался скорби. Лежал на плите безликой матери, которую сгубил когда-то. Виня себя, отец ходил к ней на могилу, долго рыдал, пока слезы не иссохли вместе членами. Согбенный старик – таким запомнил его некромант – даже перед собственной смертью пожелал навестить жену, успокоить душу в последний раз:

– Душа пирует. То, что я свершил, не тяготит… в чистый миг молитвы…

– Скажи – неправда это! Нет, – решил некромант мстить по-другому.

Мстислав запер отца дома, как когда-то запирал он сына сам:

– Это храм воззвал к отмщению – святое место…

– О, ты, чудовище! – прохрипел отец.

Мстислав лишь рассмеялся.

С детства некроманта приучали любить красоту и Свет, наклеили в комнате голубые обои с желтыми солнцами и белыми облаками; обходили, лелеяли. Лишали Мстислава крокодильих роговых пластин ненависти, клыкастой пасти гнева. Мальчик сопротивлялся, пока не осталось сил, и, обессилев, он решил подчиниться. Сопротивление не помогает в жизни, когда загнали в угол и лишили сил, но «крокодил без зубов – еще далеко не ангел»*.

Некромант подчинялся до тех пор, пока силы доброжелателей не стали с ним равными. Этот день был окрашен черным: гроза прошла фронтом по округе. На холодном дожде, под дневной мрак Мстислав пришел на могилу матери под благословляющим ангелом. Без лопаты и кирки, руками он разрывал жижеподобную темную землю. Белый пар исходил от тела, так горяч был некромант, так ему хотелось взглянуть на мать, воссоединиться с семьей, как во время зачатья, когда Ангелы Небес вселяли в него душу! Голубое небо плакало, капли очищали комья земли с грязного черепа и костей уже без плоти; обнажали прелесть пустых, темных глазниц и носа; смывали остатки савана, который прогнил и был поеден трупными белыми червями.

Мстислав осторожно откапывал останки матери, отмывал под дождем. После некромант нежно уложил их в мешок, обвязанный сетчатой тканью из разодранного траурного платка матери – единственная вещь, которая досталась мальчику. Единственное напоминание о ней. И белые кости в черном мешке. Некромант завязал узел. Вдохнув свежий, разряженный послегрозовой воздух, смешанный с сочным ароматом трав, Мстислав взглянул на облака. В знак признательности Небеса прозрели; одинокий светлый луч пронзил низкие грозовые облака, пав в разрытую могилу. Так на землю спускалась душа, следуя призыву черного кристалла мориона – камня, который олицетворяет собой Некромантию.

Амулет – кристалл, оправленный в мельхиор, нагрелся и тут же похолодел, однако лучезарный черный цвет не утратил. Душа матери в покорности следовала за сыном, за своими костями, без возможности слиться с ними – тому преградой были три шара из черного обсидиана, зашитых в треугольное днище мешка. Мстислав чувствовал присутствие матери, ее тепло и безмятежность, блаженство, но оборачиваться не стал. Эту немую заботу и любовь он ждал давно, чтобы слишком быстро ей отдаться. Ему нужен был дух свободный, обреченный на скитание, пока останки не найдут приют в земле; дух подвольный будет только подчиняться: так с матерью он поступить не мог – ее зубов при жизни некромант не видел - лишь ангела на ее могиле.

Придя домой, Мстислав застал отца умершим. Его тело, которое к низу посинело, бесформенно лежало на белой простыне, словно готовое облачиться в саван. Глядел мертвец в потолок, окрашенный в небесно-голубой цвет. Закрывать глаза уже было бесполезно при rigor mortis**. Душа пусть смотрит, что творится с телом. В ногах был сверток с необходимыми для погребения вещами: парадной одеждой, обувью, туалетными принадлежностями для придания покойнику прижизненного вида. На мертвенно-бледной груди отец оставил завещание: похоронить под ангелом, с женою рядом. Одно некромант выполнить мог, другое - подождет, так он решил. Мстислав продолжил свою месть: с комода взял привычные для рук портновские ножницы и обрезал прядь черных с проседью волос поближе к темечку. Обстриг покойнику ногти на руках и ногах – сложил в небольшой парчовый мешочек, в отдельный – локон. Затем аккуратно помассировал лицевые и шейные мышцы, это потребовало больше времени, чем он ожидал, но рот произвольно открылся. Дохнуло прелью и навозом. Пассатижами некромант вырвал три зуба, на которые отец жаловался при жизни – они изрядно подгнили и шатались. Их с молочным кварцем уложил Мстислав в третий мешочек.

Мать безмолвно наблюдала, не вызывая вибраций в амулете. Она не меньше некроманта желала увидеть мужа, поговорить с ним, но душа его в теле, и встретить его Там не сможет. Она положилась на сына, он должен знать, что делает. И он знал: время главный враг Некромантии, когда оно скоротечно, то появляются амбиции, когда замедлено, то - маловерие в собственные силы, но без времени нет Некромантии, ибо смерть от жизни, как и жизнь от смерти отделяется временем.

Пока трупное окоченение не прошло, Мстислав позвонил в больницу и милицию, чтобы засвидетельствовали смерть. Оставалось ждать.

Снова сверкнуло, однако гром задержался – скоро должен был начаться дождь. Отец некроманта выбирался из земли в блеклом свете кладбищенского фонаря; через могилу шла узкая яркая полоса. Мертвец тянулся к мешочкам с локоном и ногтями, не зная, что часть их них, хранится у Мстислава под защитой черных обсидианов; и последним, почти обреченным движением накрыл мешочек с тремя зубами крокодила и молочным кварцем. Некромант захохотал.

– О, ты, чудовище! – прохрипел дух отца, обретший часть гниющей плоти.

– Помнишь слова ведьмы, что произнес перед могилой матери моей. Она тебе напомнит.

– Когда нам вновь сойтись втроем в дождь, под молнию и гром? – сказала мать каменными устами ангела, который низложил руки в благословении на голову Мстислава.

– Что же, как я родился в гром, при смерти матери, так вылез из могилы ты, сохранив при этом кости. Как тогда. Скажи ей, кто повинен в смерти. Я тоже хочу слышать. Утешься: лекарством будет месть, и мы излечим смертельное страданье. Мы теперь семья. Неразлучны все, втроем, как по жизни, так и по смерти, безвременно. Станет зло добром, добро же – злом, взовьемся в воздухе гнилом…***


* Арабская пословица.
** Трупное окоченение.
***Использованы цитаты (в порядке появления в тексте):
У. Шекспир «Гамлет», акт V, сцена 1 (несколько изменено);
Т. Миддлтон «Оборотень», действие V, сцена 3;
«Оборотень», действие III, сцена 4;
«Гамлет», акт III, сцена 3;
«Макбет» акт II, сцена 3.
«Оборотень», действие V, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1;
«Макбет» акт VI, сцена 3;
«Макбет» акт I, сцена 1.

Автор: Дени де Сен-Дени 12-07-2008, 17:48

Слезы графа Франческо

Графиня Виоланта лежала на белых простынях, сложив на груди руки. Лик ее выражал ту строгую рассудительность, каковою она обладала при жизни. Словно на миг прикрытые глаза, даже в этом вечном спокойствии являли привычную надменность. Молчаливые служанки аккуратно расчесывали ей волосы, укладывая локоны вдоль лица, разглаживая их по конкуру плечей, укрытых в белую шемизу. Среди темных волн, отливая облачно-синим цветом, возвышался острый мыс, скала – волевой подбородок, на склоне которого покрылись легким белесым налетом губы. Графиня любила одеваться в молчании, громкие звуки тревожили ее, а шумные представления она считала уделом простолюдинов. В этот час, когда внизу сгрудились облаченные в кольчуги воины, граф Франческо молча прошел от двери к окну и услужливо, словно жена была еще жива, закрыл ставни, ограждая хладное тело от военного гама. Будь граф иного нрава: притворщиком или льстецом, он непременно бы рухнул к подножию постели и разрыдался; вместо этого Франческо, соединив за спиной руки, как обычно делают оценщики товаров, скупо взглянул супруге в лицо и почувствовал ту юношескую легкость, с какою совершаются смелые подвиги. Теперь в замке его ничто не держало, ему не придется перекладывать заботу о хозяйстве на любимую графиню. Он может возглавить свои отряды, самолично повести их в атаку, соединив с войсками Рожера II «Дитя Апулии».

-- Спасибо, -- произнес граф.

Он намеревался было покинуть спальню, как в нее стадом, толкаясь, влетели камеристки. Франческо поднес к губам палец и сердито взглянул на женщин, будто те нарушили сладкий сон младенца. Камеристки замерли. Дли них это первый подобный урок в жизни. Когда-то в детстве, может быть, им и рассказывали о том, что необходимо делать во время смерти хозяйки, только в этот момент, граф знал, из головы вылетает все, чему только учили. Франческо остановился на пороге и, не поворачиваясь, проговорил:

-- Теперь плачьте.

Граф размеренным, неторопливым шагом двигался по коридорам. Смерть графини не ужасала его, он был к ней готов. Но его сын – нет. Юлий рыдал в своей комнате, укрыв подушками черную голову, пряча в перине такое же красивое лицо, какое в другом крыле замка принимало покой. Когда граф Франческо вошел к нему. Юлий прорычал:

-- Не хочу!

-- По нашим законам, Юлий, ты - взрослый. Я оставляю хозяйство на тебя.

-- Почему?!

Граф вспомнил себя в его возрасте, когда умер отец. Тогда он тоже рыдал, вопрошал мать и Господа, молил вернуть отца к жизни. Франческо горевал бы долго, если бы не слова старого монаха, что случайно проходил мимо. Граф повторил их сыну вместо утешения, которое никогда не поможет мужчине:

-- Плачь до тех пор, пока не будешь готов принять смерть свою или чужую.

Как и он сам тогда, Юлий поднял голову, растирая кулаками слезы. Жизнь без матери для четырнадцатилетнего сына казалось невозможной. Он был готов последовать за ней. Все, что было нужно графу – чтобы сын перестал плакать. Истинный смысл слов он поймет позже, обязательно поймет. Если же будет суждено Господу скрыть от него знания, то слезы не вечны, когда-нибудь они иссякнут, и ему придется принять слова на веру.

-- Я оставляю хозяйство на тебя, -- повторил граф.

Юлий слышал, об отце говорили, как о равнодушном, черством человеке с трудным характером, словно родился он не на юге Италии, а где-нибудь в заснеженных краях норманнов, где солнце так же скупо, как и слезы графа. Его не брали ни мольбы, ни просьбы, даже милосердие было строго выверено: ни больше и ни меньше, чем установлено законом. Франческо казался призраком, он не спешил, не суетился, в отличие от его соседей. Наоборот он был рассудителен в делах и медлителен в принятии решений. Все, чем занимался, подвергал строгой критике, поэтому редко ошибался. Многие хотели обвести графа вокруг пальца, иные откровенно угрожали смертью. Франческо считал недостойным хохотать им в лицо. Он молча вставал и уходил в ночь, подставляя спину, надеясь, что его враги решатся напасть сзади. Никто этого не делал, «потому что опасаются за свою жизнь», -- пришел к такому выводу граф, обдумывая их бездействие. Франческо называли безумцем. Так думал и Юлий; граф это знал, но оставался самим собой, показывая успехами и прибылью свою правоту. Отнять этого никто не мог.

-- Не скупись, похорони мать с почестями, -- перед расставанием наказал отец.

Покинув замок, что возвышался над прекрасной долиной, которую рассекали темно-синие воды Камероты, Франческо двинулся в сторону Напля по пыльной, обветшалой римской дороге вдоль побережья Тирренского моря. И чайки искавшие пропитание во время отливов замечали блеск доспехов и реющие на ветру красные стяги с двумя серебряными поясами. Войско, подобно самому графу, шествовало размеренно, плавно, как призраки утренних туманов; а блики от стали казались слезами дневного солнца, такими притягательными, такими недоступными.

Близ Напля граф увидел того, кому Королевство Обеих Сицилий пророчило титул кайзера Священной Римской Империи – Фридриху Рожеру – бойкому и пытливому темноволосому юноше крепкого телосложения с пронзительными глазами и волевым подбородком. В чем-то он был схож с его сыном. Но король казался ему ближе: Юлий потерял мать, Рожер – отца в два года, оказавшись вовлеченным в домашние интриги между родственниками, церковью и герцогами. Фридрих горделиво объехал отряды Франческо в немом почтении. Образцовые воины, словно легионы Гая Юлия, поднимали лица, вглядываясь в своего полководца, в глаза тому, за кого они будут умерать. Юноша не дрогнул. Он спрыгнул с коня и обнажил меч. Быстро, словно в ярости, Рожер в одиночку двигался на отряды графа, проверяя их собранность и готовность служить верой и правдой. Ни один воин не отступил, лишь молчаливо наблюдал за будущим императором. Каждый их них готов был умереть, если на то воля короля Обейх Сицилий – так учил их граф.

-- Чьи это воины?! -- выкрикнул Фридрих, встав вплотную к рядам.

Франческо выехал вперед на своем пегом жеребце. Пешие войны расступились, пропуская графа, как трирему пропускают волны.

-- Твои воины опасны. Я не готов умереть от мечей призраков.

-- Но мы готовы умереть за «Дитя Апулии».

Фридрих молча ушел в свой шатер, больше Франческо с ним не разговаривал. За всю северную кампанию Рожер не приближался к воинам графа, и всячески старался обходить стороной шатры, увенчанные красными гонфалонами с двумя серебряными поясами. В бою Фридрих, впрочем, берег их, как мог; редкие воины получали такой щедрый подарок судьбы.

Вернулся граф той же римской дорогой три года спустя. Его также приветствовали чайки, радостно встречала долина, укутывая родным туманом. Молчаливо шествуя, подобно призракам, отряды графа приближались к родным деревням, и замку, возвышавшему черные башни к небесам. Крепость предстала перед Франческо в печали, мрачные стены поросли диким виноградом, а нечищенный ров смрадил хуже выгребных Миланских ям. Дворы были пусты и заброшены, кое-где прела солома, словно в напоминание о том, что здесь когда-то жили. Могильной тишиной принимал хозяина замок.

К двери в бергфрид была прибита бумага с удручающими известиями. Юлий на охоте сломал шею год назад. Граф остался один. Глаза поднялись к налетевшим с моря облакам. Расплакалось небо. Дождь барабанил по черепице, пока Франческо неторопливо, подобно привидению, обходил замок. Он закрыл ставни в комнате жены, постоял над кроватью сына. Спустился к воинам и распустил их по домам.

В камине он развел огонь и придвинул сиденье поближе к теплу. Кости, наконец, могли успокоиться и вдоволь поныть.

-- Сеньор? Вы не призрак? -- раздался испуганный женский голос.

Франческо узнал Марию, сироткой он приютил ее у себя, дал работу, за которую она могла получать чистую одежду, пищу, кров.

-- Ответь, как там «Рыжий», мой пес?

-- Умер от старости, господин.

-- Тяжело…

В свете камина, на щеках графа Франческо блеснули слезы.

-- Вы плачете, господин? Мне принести полотенце?

-- Нет, ты слишком добра, Мария. Мои слезы для пса, ведь Господь не примет его в Раю, -- Франческо глубоко вздохнул, утер слезы рукавом и усмехнулся: -- Наверное, кроме тебя, все разбежались?

-- Не все, господин.

-- Зови всех, кто остался. Пусть накроют стол с вином, птицей, кабаном. Ты любишь овощи, фрукты? А-а, неважно. Неси все, что есть. Устроим пир! Старый граф вернулся домой.

-- Да, мой господин.

-- И еще…

-- Слушаю, мой господин.

Франческо хотел было назвать ее своей женой, поддавшись чувствам, этим ненужным слезам по собаке, но, осознав последствия, передумал: среди прислуги начнутся шептания, зависть. Он не в том возрасте, чтобы менять уклад жизни. Как на него посмотрит Юлий и графиня Виоланта, когда он встретит их на том свете?

-- Юлия похоронили с почестями?

-- Да, мой господин.

«Ну, вот, все приходит в норму. Мария плакать не будет, это хорошо. Умру, как пес, от старости…» -- Граф Франческо вытянул к огню ноги и дал волю воспоминаниям о Фридрихе Рожере: он будет жить!

Автор: Дени де Сен-Дени 26-07-2008, 0:19

Синий Бедлам


Окно всегда без штор. И синие
лучи на половицы падают. Скрипят.
Я проверял. Не страшно днем.
Не зашторено окно! И фонарь
на крыше виден. Его синий свет
проникает в окно; ползет к стене.
Я проверял. Не страшно днем.
Красна, синяя звезда Вифлеема.

Среди облаков, которые медленно ступали по-над осенним, почти оголенным лесом, носились птицы; они казались черными метеорами, огромными скоплениями неуправляемых астероидов. Я смотрела на этот слаженный коллектив с отточенными движениями, и от этого унылого зрелища мне стало холодно. Натянула юбку на колени, и втянула шею, пытаясь согреться, или заставить себя думать о тепле, о тех, уже далеких, весенних и летних деньках, когда даже гарканье ворон по утрам возвещает о радости жизни. Осень – такая пора, когда в преддверие зимы, кажется, что весь мир ополчился на тебя, словно вся унылость, каковая есть в природе, охватывает тебя, погружает в ледяную воду. Деревья, будто общипанные, насмехаются, кривляются надо мной. Так противно между ними ходить по этому полусгнившему пологу из листьев, что шуршит, подобно шипению змей, казаться всем одинокой и задумчивой. Тошно смотреть сознавать, что только осенью люди замечают одиночество других; это, видимо, оттого, что сами отдаляются от остальных. Осень – пора раздумий. Для себя я все решила.

Очередной порыв северного ветра заставил подняться в воздух птиц, вымел из прилеска большие охапки листьев, разбросав их по скучному, темно-серому участку. Лес, который находился близ нашей дачи, наполнился гамом и хлопками крыльев. Как трудно оставаться той же девочкой, любящей своих родителей, когда семья разваливается, подобно плохо уложенным поленьям в костре. И пламя раздора лишь разгорается. Ночью, порою, я слышала, как они ругаются – мне выпала роль той искры, что обожгла сердце матери. Она не хотела меня. Отец дважды приложил усилия, чтобы я появилась-таки на свет. Ради чего? Семью – это только раскололо, подобно тому, как раздваивается ствол одуванчика, закручиваясь в воде в разные стороны. Родители настаивают на своем мнении, уходя в себя, становясь одинокими, расщепленными.

Они в дачном домике собирают вещи, чтобы на зиму перевезти их в город, распихать по шкафам в квартире, по полкам в кессоне гаража. Они меня даже не замечают.

Последний костер в этом году все-таки рухнул, и брызгами устремились ввысь сонмы искорок и серого пепла; так, наверное, взрывается облако. Птицы улетели куда-то вдаль. Я встала, запахнула кофту и начала растирать предплечья ладонями. В резиновых сапогах вид у меня был нелепый, но это была мелочь. Я просто шла вперед, что-то звало меня в лес. Может быть, это была обида, молчаливая обида, какая укрывается в душе, терзает мысли, мучает, но какую невозможно излить. Чтобы о ней рассказать, нужно простить. Как можно простить мать, которая не хотела ребенка? Которая хотела убить меня?!

Уродливые, сморщенные стволы в щербинах и рытвинах поддерживали тонкие кривые длинные ветки; они переплетались, образуя дырявые своды. В них я увидела выход; поняла, как воссоединить родителей, помирить их. Ноги утопали в оранжево-коричневом море, идти было трудно, но таких природных трудностей мне и хотелось, будто от их преодоления зависит моя жизнь, счастье мое и моих родителей.

Я присела на пенек, откинула голову назад и закрыла глаза, наслаждаясь спокойствием, поселившимся в сознании. Оно и дало мне сил для задуманного. Я закурила. Табачным дымом отгоняла от себя запахи плесени, прели и грибов. Вся эта разлагающаяся природа вызывала тошноту. Я отторгала саму мысль, что мне придется чувствовать себя мертвой. Ощущать, как сворачивается в жилах кровь, как перестает биться сердце, как обжигает разум, расслабляются мышцы. Затем тело сковывает, оно становится деревянным, негнущимся, подобно толстым стволам деревьев. Кожа съеживается и чернеет, пока клетки не начнут гнить, исторгая трупный запах, как эти листья под ногами. Служить кормом для природы противоестественно для человека, страшнее всего – чувствовать все стадии своего разложения. Я не хочу так, не хочу, чтобы костер моей жизни потух!

Сигарета дотлела. Пачку и зажигалку я оставила на пеньке. Они мне больше не понадобятся. Родители не заметили моего отсутствия, даже не спросили, где я была, или куда отходила. Их не интересует, что со мной станет, не волнует, что лес опасен для меня, равнодушны они к тому, что меня может не быть. Дети погибают у других, свои дети живут вечно. Они все так думают. Лицемеры.

Я смотрела вперед на темную асфальтовую дорогу, вдоль которой были высажены высокие тополи и каштаны. Сколько раз мы здесь проезжали, но только теперь мне стало понятно, что же это за путь. Путь жизни. Есть повороты, подъемы и спуски, встречные и попутные автомобили. А за пределами твоего пути, есть другие дороги, скрытые от тебя за деревьями. Если весна и лето – это расцвет, то осень – это закат, лишь с закатом жизни осознаешь, что твой путь не единственный, есть множество дорог, о которых даже понятия не имеешь. Мне так захотелось крутануть руль, съехать в кювет, попытаться пробиться, выйти, свернуть. Однако поселилось в голове ощущение того, что через лобовое стекло вылечу я одна, словно это неправильное решение. Наверное, так оно и было.

Родители молчали, скукота. Я присела к окну и стала вглядываться в пейзажи. За тополями было поле с островками коричнево-серых кустов, и далее, на возвышенности, между высокими елями и соснами проглядывалась железная дорога. Иногда мимо проносились дома, новые и старые, детские шалаши среди ветвей. Песчаные и грунтовые дороги, исчезавшие среди холмов. Речка под мостом. Когда-то она была глубокая, темная, страшная, теперь же обмельчала, стала отвратительная, с буро-зеленой водой, копнами водорослей и каменистым дном. Скользкие берега были усыпаны бутылками, пакетами, отходами, тряпками вперемешку с пожухлыми стеблями осоки. За излучиной реки должна быть небольшая плотина, составленная из шпал, но ее лет пять назад уже разобрали, выпустили воды на волю, огорчив местную ребятню, которая нашла иные угодья для купания.

Помню, я тоже плескалась в этих водах, отец учил меня плавать, но я так не постигла эту науку – шла топориком ко дну всякий раз, когда он убирал руки. Всякий интерес к купанию у меня пропал, когда я стала свидетелем одного случая с мальчиком. Он плавал, уложив вытянутые руки на пенопласт. Внезапно на глубине его приспособление вылетело из рук. Мальчик забарахтался. Он кричал, его одолевал страх, а в голосе слышалась обида оттого, что никто не спешит ему помочь. В воду прыгнул его брат и вытащил мальчика на мелководье. Больше я никогда не купалась. Мальчик уже к вечеру сносно плавал вдоль берега. Для него это вышло уроком, у меня вызвало страх. Я смотрела в его красное от ужаса лицо и бледнела; он попытался остаться на плаву – он боролся за жизнь. Его смогли спасти. А кто кинется спасать меня? Люди даже спасают из-за корысти. Мне нечего дать спасителю. Я никому не нужна, даже родителям.

Вечером, в квартире, родители устроили банный день, хотя его лучше бы назвать ванным. Пока мать говорила ужин, отец мылся, затем настала очередь матери. Получив скупые рекомендации о том, за чем и как нужно следить на кухне, отец закурил. Меня еда не интересовала, может, съем помидорку или салатик потыкаю вилкой, жареную курицу с макаронами мне не хотелось. Поэтому я скрылась в своей комнате, где слушала в наушниках группу «Necrophagist». Эта быстрая музыка с бешеным ритмом и чистым, приятным для слуха, гроулингом успокаивала, но не давала забыться в мечтаниях. В темноте я сидела долго, поэтому, когда открылась дверь – мать таким появлением говорила, что настала моя очередь идти ванную, – яркий свет из коридора ослепил меня.

Повесила на крючок халат, на теплую батарею – трусики и сложенное вчетверо полотенце. Закрыла дверь на шпингалет, оставшись в тесной комнате. Лампочка, убранная под стеклянный купол, освещала пространство тусклым, иногда мерцающим желтым светом. В зеркале я увидела мрачное отражение. Этих глаз я никогда не видела, появилось в них что-то, что испугало меня, будто это глаза не мои, а тонущего мальчика. Я резко обернулась к ванне. Белые эмалированные стенки были в серых кольцах, таких похожих на водоросли. Мать не удосужилась ополоснуть ванну после себя. Где же ей позаботится обо мне? С немой злостью я уставилась в небольшое окошко под потолком, ведущее на кухню, там за тюбиками, бутылочками, склянками; там за стеной мать стояла у плиты, переворачивая шипящую в масле курицу. Запах горелого чеснока проникал даже в ванную.

Окатив струей горячей воды стенки, я протерла их тряпочкой, и снова омыла, лишь затем заткнула пробкой нижний слив. Вода с грохотом падала на дно ванны, заглушая шипение, разговоры и работающий на кухне телевизор. Этот маленький водопад с металлическим отзвуком успокаивал.

Я взяла с полочки ароматическое масло и влила в воду, надеясь, что успокоится не только разум, но и тело, оно расслабится и перестанет сопротивляться задуманному. Раздевшись, я забралась в ванну, уперлась шеей в еле-теплую металлическую стенку и закрыла глаза. Шум струи, бьющейся о поверхность, рисовал перед глазами разноцветные узоры, нечеткие и замысловатые. Уровень воды поднимался, скрывая меня словно в утробе, погружая в ту плацентарную жидкость, в которой я пребывала неполных девять месяцев. Я разнежилась, словно растворялась, превращалась в зародыш, в первородный бульон. Это блаженство сменилось резким ужасом. Я представила мать, которая также полусидит в ванне с ножом в руке. Она задумала изрезать себя, чтобы убить меня. Открыв глаза, я увидела не свет, не ванну, а мрак. Он скопился в верхнем сливном отверстии с крестообразным навершием. В той густой темноте мне привиделась смерть. Детей из утробы вынимают в хорошо освещенное пространство родильного отделения. Меня могла оказаться во тьме, никогда не познать жизни, и лишь холодная осенняя, а то и зимняя мгла могла стать моим окружением навеки.

Моя решимость пропала. Я поняла, что могу поступить, как мать, могла убить себя, стоило мне только протянуть руку к полочке с ножницами. В горячей, почти обжигающей воде я почувствовала холод. Не знаю, кричала ли я в тот момент, но на какое-то мгновение представила себя тем мальчиком, смотрящим на воду, которая стремилась отнять его жизнь. Это неправильно, вновь подумалось мне в этот день. Лишь я умру, и больше ничего для меня не будет. Страшно лишать себя пути, когда не знаешь, чем он заканчивается. И вылечу из лобового стекла жизни только я, в крошку разобью свой дар – рождать и давать жизнь. Она тоже испугалась, моя мать. Но это не изменяет того, что хотела; того, что лишь помыслила убить ребенка.

Мыслить – это единственный способ выжить, возомнилось мне. С утра я размышляла над тем, как убью себя здесь, в ванной, но эти мысли о суициде дали мне больше, чем желание покончить с собой, они дали мне шанс выжить вопреки всему. Мысли запутали меня. Я не знала, что делать… пока не выключила кран, пока не прекратился шум воды. До меня дошли отрывки фраз: мать отчитывала отца в том, что он ей изменяет. Еще бы. Какая может сложиться жизнь с детоубийцей? Однако поступок отца был слабостью, я это чувствовала. Он предал меня, предал любимую дочь. Это решило все. План изменился.

Страх прошел. Я вымылась, как обычно. Обмотала волосы полотенцем, чтобы они не спутались и не торчали клоками в разные стороны; помазала руки, ноги и лицо увлажняющими кремами – забота о своем теле заставила меня, наконец, понять, зачем весь этот ритуал: возлюбить свое тело, вогнать мысль о том, что это все, чем я могу гордиться в жизни, – собой. Но это порождало одиночество, впрочем, теперь оно не кажется чем-то противоестественным мне. Я поняла, что за осенью наступит зима, а следом весна, новая жизнь. Мне подумалось, что это единственное мое состояние с детства, с тех пор, как меня оставляли одну дома, наказывая работой по дому. Моя посуду, подметая и намывая полы, я чувствовала себя покинутой, но все изменилось. Я поняла, что была счастлива, ибо не знала ни о двойной попытке убить меня, ни о предательстве отца. Теперь у меня есть одиночество, которой открыло передо мной другой путь, иную дорогу в жизни, познав каковую, я тоже смогу быть счастливой, смогу радоваться каждой прожитой секунде, смогу ощутить себя одинокой.

После безмолвного ужина, я удалилась в свою комнату, где, слушая «Dark Lunacy», читала книгу. Я легла на диван, закинув ноги на подушку. Потертая книга с пожелтевшими от времени страницами открылась на любимом и непонятом доселе месте. Я начала ее читать, будучи совсем маленькой, вечно держала ее под подушкой. Это была моя библия, моя философия, моя жизнь, описанная на бумаге. И пришло, наконец, время, когда я поняла ее смысл, выделила из нее самое важное, мое и ничье больше. В ней я увидела себя, свое теперешнее состояние:

«Эволюция видов отражается в психологическом и социальном развитии каждого отдельного индивидуума, -- шептала я слова, под мягкую, неспешную игру клавишных, под размеренный, но отрывистый скрип медиатора по струнам электрогитары. – Иначе говоря, синтогенез следует за филогинезом. Если этот процесс так или иначе нарушен и мозгу или центральной нервной системе приходится восстанавливать пошатнувшийся внутренний баланс, индивидуум перестает отражать остальное общество. Он становится психофизиологическим мутантом…»

Мутант – вот как меня можно назвать. Убитая дважды дочь своей матери, выращенная в парадоксе: в страхе перед собственной смертью.

Я сняла наушники, вслушиваясь в обстановку. В квартире тишина, родители легли спать. Отложив книгу, я прокралась в ванную, расчесала волосы, от них пахло виноградом и лимоном. В зеркале увидела свой настоящий взгляд: игривый, довольный, счастливый. Вернулась в комнату, перестелила постель, по-обычному уложив книгу под подушку. Переоделась в белую ночнушку с небольшим цветком между грудей. Босиком пробежалась до кухни, где выпила стакан воды и взяла нож.

Для себя я все решила.

«Он не будет ощущать чужой боли, ему будет неведомо раскаяние, он никому не посочувствует. Когда подобное поведение развито до крайности, индивидуум существует в собственной вселенной, в изоляции от остального человечества»,* -- повторяла я, крадучись в спальню родителей.

Отворив дверь, увидела, как они мило спят, повернулись друг к другу, словно ничего не происходит, будто все в порядке. Мне казалось, что во сне они меня не помнят. Убийца и предатель лежат под одним одеялом, сопят, видят образы собственного сознания. Я прошла на цыпочках через комнату и остановилась у окна. Раздвинула шторы, впуская в спальню синие лучи фонаря, что горит над крышей профессионального училища. У них в комнате всегда были плотные занавески, мне же выпадало терпеть этот свет годами: и днем, и ночью; вечно в глаза. Этот свет спасал от темноты в коридоре, этот свет пугал тенями. Фонарь окрасил мою ночную рубашку в бледно-голубой цвет. Высветил мой настоящий лик – мутанта – на стене. Я застыла у кровати с ножом, вознесенным над телами родителей…

Вот теперь я всецело одинока. Думаю, кто-нибудь заметит это, люди, эти черные астероиды коллектива, привыкли по осени замечать одиночество свое и чужое.


* обе цитаты из книги «Серийные убийцы», авторы: Джоэль Норрис и Уильям Дж. Бёрнс

Автор: Дени де Сен-Дени 29-08-2008, 14:47

Аминазин

"Кто из нас двоих был более безумен, когда ты принес мне лекарство?"
Хасан [ибн Али ибн Мухаммад] ас-Саббах [ал-Химьяри]

-- Зри! Узри же гнев Господень! -- кричал ему обезумевший житель деревни в наспех запахнутом халате. -- Помни о том, что на задник сандалия Бога ступило копыто дьявола, и топит он наш остров в пучину древнего Нептуна! Всех нас затащит в языческий Оркус! Зри же страшный Суд и смерть христианскую, всепрощенную, что убегает от нас!

Его космы растрепались, а лицо выражало ту ярость и тот фанатизм, каковым обычно клеймят инквизиторов. Натан читал о них, исследовал их деятельность, пока строгой рукой родных не оказался в этой средневековой деревне за бетонным белым забором. Тесно прилегающие друг к другу дома находились по левую руку и тянулись до общего туалета дверей на пятнадцать. По правую руку - в стене находились решетчатые бойницы, выходившие на второй круг укреплений, позади которого мелькали жуткие тени обезумевших от голода животных. У высоких нежно-розовых ворот находилась башенка старосты деревни и лекарей, которые иногда покидали деревню, иногда приходили, осматривали жителей и исчезали перед глазами среди внезапного тумана и наступавшей после темноты. Не лекари, а сущие ведьмы да колдуны.

Утонувший в морщинах проповедник подбежал и со страхом в расширенных глазах начал теребить одежды Натана, уговаривая его, узреть все безумие, которое твориться в этой деревне, всю смертность, шагающую в ногу с уходящими в никуда. Нес ужасную полубиблейскую тираду сумасшедшего бреда. Он отмахнулся от него, и получилось это столь сильно, что проповедника понесло к бойницам, и фанатик в немом оцепенении рухнул на скамью для ног лучников и арбалетчиков.

--Безумец! -- холодно выпалил Натан, и пошел дальше до своего дома, указанного старостой в белоснежном халате и маске ассассина. Он подумал, что лекари потому и живут у него, что староста болен болезнью святого Антония, и "священный огонь" Господа изжигает тело изнутри, и сожженные члены покрываются черными пятнами и тленно зловонят. Именно этот запах, перемешанный с едким хлором, витал в затхлом деревенском воздухе, впитывался в одежды, в волосы и кожу.

Не успел он дойти до двери, как редкий в этих местах женский голос окликнул его:

-- Натан Петрович, что же это Вы других обижаете?

Он обернулся: к нему в пышном подвенечном платье спешила девушка, небольшая непрозрачная фата прикрывала ее прическу, а с боков ее сопровождали два пажа-телохранителя в зеленых, почти хирургических туниках по моде середины XIV-го века: спускавшихся до середины бедра и шоссах; впрочем, штаны были на несколько размеров велики. Натан решил, что им они достались от полных в бедрах, но не высоких медбратьев.

-- И место ему рядом с теми, кого в безумство он обратил, ибо нищий духом не войдет в двери рая, -- спокойно проговорил Натан Петрович.

-- Разрешите моим людям проводить Вас до кровати?

-- Это лишнее, госпожа.

-- Я настаиваю.

-- Воля ваша, но даю слово, я не достоин такой чести.

Натан развернулся и неспешно, как ни в чем не бывало, зашагал к дверям в свою хижину, в которой горел небесный свет, лившийся с белого бетонного потолка. Стены в доме были каменные наспех заштукатуренные местными неумельцами, от чего она была в щербинках, а богомаз не удосужился даже глянуть, а если и глянул, то отказался наносить фрески на выкрашенные зеленым снизу и белым сверху стены. Хижина являла собой одну комнату с несколькими кроватями, расположенными в два ряда, между которым находился храмовый коридорчик: по нему обычно проходят священник, дьяконы и служки в начале мессы. Такое убранство палаты напоминало Натану лепрозорий в Иерусалиме, где добрые монахи и монахини Ордена Госпиталя святого Иоанна заботились о больных, но даже там каждая кровать обносилась занавесом, укрывая ужасы умирающих от остальных, еще живых.

Эта убогая Вифлеемская лечебница не нравилась Натану. Ему хотелось обратно: в Каллари, на Сардинию, где водятся замечательные белые ослики с длинными белыми ушами.

Он захотел аудиенции у старосты, мнил задать несколько вопросов. Почему его хижина оказалась лепрозорием для нищих? Почему ему, духовнику самого святого Доминика Гусмана, отвели не уединенную келью, а общую больничную палату? Почему его окружают одни безумцы, твердящие о смерти и гневе Господнем? И почему папский легат Альмарик не хочет остановить эту катарскую ересь?

Натан развернулся и уперся в крепкие тела медбратьев, которые стояли с надменно ухмыляющимися рожами, каковыми обычно и обладают люди сильные, но недалекие, с крепкими руками, и толстыми разбитыми носами - не пажи, а истые простолюдины, заклейменные в цивилизованных странах в звательном падеже, как "o possemi!" - о подлейшие! Расхохотавшись едко и довольно, пажи бросили Натана Петровича на койку, и подобно молниеносному римскому центуриону, один набросился на больного, тщась удержать его на постели, пока второй, будто заправский палач, привязывал его члены к портикам кровати крепкими полотенцами. Последнее, что слышал Натан - это басистый выкрик:

-- Сестра, укол!

И снова лицо невесты, на котором светили две яркие восьмигранные звездочки святой Девы Марии. Медсестра исчезла, остался лишь белый потолок, освещенный ангельским сиянием. Натан чувствовал, что тела больше нет, что его разум отделен, и он, в этом блаженно-бездумном состоянии, безвременно возносится ко всеобъемлющему свету по золотой лестнице, к Богу...

Затем картина рухнула. Сколько Натан лежал, тупо уставившись в потолок, без возможности двинуть руками и ногами, ему установить было трудно; но когда к нему пришло осознание этого, на него нахлынула черная туча отчаяния. И голос проповедника из коридора психиатрической больницы доносился пронзительно разумно:

-- Там сыро и нагажено! Я не буду убирать сортир! Мне сигареты не нужны! Черт подери, я не настолько безумен, чтобы унижаться перед санитарами! Он! Он безумен! Посмотрите, лежит, привязанный. Когда придет в себя, пусть и чистит ваш сортир.

-- Успокойтесь, Валерий Дмитриевич. Никто Вас не заставляет. Вам же не хочется лежать, как Натан Петрович? Вы же разумный человек, Вы понимаете. Вы же помните, как это?

-- Хорошо, хорошо... Швабру сам возьму.

-- Вот и отлично.

Если Натан и хотел повернуть голову, то это оставалось только в мыслях, тело не реагировало, даже веки опускались тяжело, и также трудно было их поднять обратно. Он лежал и думал: куда же подевалась средневековая деревня? Неужели это все ему только привиделось? "Это психушка, -- вспомнил он. - я попал сюда... не знаю. Какое число сегодня?.. Ужас! Дочка, дочка. Что же я плохого тебе сделал, что ты меня заключила в эти стены?! Неужели я насколько болен, что мешал тебе? Сидел бы в комнате, думая, что в келье... Это сколько же денег я должен получить по пенсии?.. Я больше не вижу лепрозория! Значит, дочка придет за мной... А если не придет? Она же меня закинула в эту дыру, помирать... догнивать свои годы, без книг, без истории... Дочка! Кто из нас двоих был более безумен, когда ты отравила меня сюда! Здесь плохо, уныло, однообразно... и вечный свет в палате, даже ночью. Дочка, дочка..."

-- Они снова здесь! Снимите их с меня! - закричал кто-то неподалеку, где-то на соседней кровати. - Они ползут! А, они уже поднимаются по простыне! Отвяжите меня! Они уже на мне! Отгоните их! Пожалуйста! Снимите их!..

"Из этой больницы нет выхода, я сам свихнусь... если уже не свихнулся. Губы не двигаются, не могу ничего сказать. Вдруг после этого я, как он снова буду видеть по-другому. Нет, мне нельзя, мне нужно сохранить это состояние... я не смогу, эти образы, отражение... они снова меня настигнут... Боюсь. Не хочу умирать безумцем! Дайте мне умереть сейчас! Сейчас!.."

Натан старался не отрывать глаза, пытался заснуть, но сон долгое время не шел. А когда проснулся, перед ним нависло лицо медсестры с карими глазами, сморщенной кожей и носом без горбинки, казавшимся, огромным.

-- Проснулись? Зачем же Вы, Натан Петрович, толкнули Валерия Дмитриевича? Ему было больно, Вы же должны это понимать? Вы же здоровый?

-- Тогда почему я все еще связан?

-- А вдруг Вы снова захотите кого-нибудь толкнуть, обидеть? Нет, пока Вы полежите так, и обдумаете свои поступки.

-- А дочка приходила? Как там моя пенсия? Какое сегодня число?

-- Успокойтесь, Натан Петрович. Сегодня тридцатое августа: день солнечный и прекрасный, дует умеренный ветерок, а пенсию вы получили пять дней назад.

-- Хорошо.

-- Ну, лежите, я пока схожу других осмотрю.

-- Хорошо, сестра...

Ее появление и оживший голос привели Натана в благодушное состояние. Он вновь хотел жить, и даже готов был вернуть в общество, но мысли о дочери вкрались в голову. И его обуяла тоска: она там за забором, в городе истинных безумцев, считающих, будто они все поголовно здоровы, будто своих родственников можно отправлять в психушки, только бы самим о них не заботится, оставлять их в одиночестве, среди других сумасшедших, которые, подобно наркоманам, хотят снова уйти в их миры: успокаивающие и примиряющие сознание... Размышляя, Натан неожиданно для себя открыл то, что спасет его в этих стенах - его небольшая средневековая деревушка, полная жизни и новых приключений, невидимых остальными книг и рукописей, которые можно изучать, чтобы не сгинуть, не наложить на себя руки, и не боятся отплясывать танец святого Гвидо...

-- Сестра! Сестра! - позвал он.

-- Что случилось, Натан Петрович?

-- "Кто из нас двоих был безумнее, когда ты принес мне лекарство?" -- сказал однажды Хасан ас-Саббах в "Легенде о трех школьных друзьях". Прошу моленно, не колите мне "аминазин"... Я буду стараться терпимее относиться к безумному проповеднику. Будьте в этом покойны, моя госпожа. И коли Вы желаете, подержать меня в своем Вифлеемском лепрозории, я полежу. Быть может сосну капельку, только не считайте меня покойным, рано по мне отходную петь. А как проснусь, в бойницы посмотрю, на тени тех безумно голодных животных, что бродят за стенами. Оберегайте меня, прошу Вас, моя госпожа...

-- Хорошо, хорошо... Лежите, отдыхайте. Мои верные пажи присмотрят за Вами...

Натан Петрович широко улыбнулся и забылся в своем безумстве, и до самой смерти его не интересовала ни пенсия, которую переводили на счет больницы, ни дочка, что отказалась от отца. Веди он себя буйно, его бы направили туда, откуда не возвращаются - в больницу закрытого типа, но вел он себя прилично, и в своей шизофрении не создавал обузы, наоборот, считался исполнительным слугой госпожи, верной ей до конца дней, ибо самолично обязался ей в этом, и, как честный рыцарь, держал свое слово. Лишь изредка коленопреклоненно стоял в углу и читал на латыни молитвы, вознося трезвым рассудком хвалы Господу, за то, что оставил ему нереальные видения, в которых он жил полноценной жизнью.

Автор: Горация 18-09-2008, 12:20

Добралась и до тебя, дружок)
«Аминазин»…
Как всегда, самобытно) Порадовал и тот факт, что тут никто не вылезал из могил)))
Идея, конечно, далеко не новая, но, думаю, всегда актуальная. Немало найдется тех, кто предпочитает жить в выдуманном мире, спасаясь от нелицеприятной реальности, или тех, кто с удовольствием пожил бы там. Полагаю, что это слабость… но большинство людей слабы в силу собственной природы.

А вот к самому тексту можно было бы отнестись повнимательнее. Возможно то, что я отметила – твои намеренные авторские шероховатости, но они не смотрятся таковыми:

«и топит он наш остров в пучину древнего Нептуна!»
Топит (где?) в пучине. «Опрокидывает в пучину» - да, но не «топит».

«решетчатые бойницы, выходившие на второй круг укреплений, позади которого мелькали»
Наверное, «позади которых (укреплений)». К «кругу» оно как-то не цепляется.

«башенка старосты деревни и лекарей, которые иногда покидали деревню»
Деревни – деревню.

«иногда приходили, осматривали жителей и исчезали перед глазами среди внезапного тумана»
Может, «исчезали на глазах»? устойчивое выражение все-таки.

«Нес ужасную полубиблейскую тираду сумасшедшего бреда»
Нести бред – тоже устойчивое выражение… но, «нести тираду»…тогда уж, может, «нес ужасный, сумасшедший полубиблейский бред»?

«штаны были на несколько размеров велики. Натан решил, что им они достались от полных в бедрах, но не высоких медбратьев.»
А на полных медбратьях, значит, эти штаны были в обтяжку? (раз уж речь о шоссах). По-моему, такая униформа достаточно свободная…

«зашагал к дверям в свою хижину»
м… либо «зашагал к дверям своей хижины», либо «к своей хижине». Зачем здесь предлог «в»?

«Стены в доме были каменные, наспех заштукатуренные местными неумельцами, от чего она была в щербинках»
Откуда взялась «она»? Как я понимаю, речь о стенах (во множественном числе).

«Хижина являла собой одну комнату с несколькими кроватями, расположенными в два ряда, между которым находился храмовый коридорчик»
«которым» - опечатка?

«Он захотел аудиенции у старосты, мнил задать несколько вопросов.»
Мнил? Обычно, мнят себя кем-то или чем-то… Мнил задать? Совсем не вяжется.

«И почему папский легат Альмарик не хочет остановить эту катарскую ересь?»
В середине XIVвека? Так она же к этому времени уже отжила свое.

«лицо медсестры с карими глазами, сморщенной кожей и носом без горбинки,»
Вообще-то обычно обозначается факт присутствия горбинки на носу, а не ее отсутствие…

«среди других сумасшедших, которые, подобно наркоманам, хотят снова уйти в их миры»
В миры наркоманов? Если «в их миры»… « в свои», наверное.

«считался исполнительным слугой госпожи, верной ей до конца дней»
(Кем?) – слугой (каким?) – верным.
Опечатка?

Автор: Дени де Сен-Дени 3-10-2008, 14:04

Да, благодарю, у себя уже исправил, подкорректировал...
На конкурнс ничего в голову не лезло...

Род

"...Чтит Ловать старину былин.

Славься навеки — город родной:
Родная земля, родные истоки!
Великие Луки — наш город святой!
Славься наш город, Славься народ:
Великой отчизны — Великие Луки -
Надежный щит и оплот!"
из гимна г. Великие Луки


Яромир прогуливался вдоль реки. Останавливался, всматривался в темные воды Ловати, наблюдал за лодками-листочками. Шел дальше, мимо прибрежного вала, мимо себялюбивых каштанов, желто-красных кленов. Гулял под коричневыми кронами темных берез. Не такими далекими казались воспоминания о том, как мать его водила сюда маленьким, показывала широкую реку, большой каменный мост, лестницу на противоположном берегу. Она вела в крепость Петровских времен, скорее то, что от нее осталось после Великой Отечественной: катакомбы и два ряда оборонительных насыпей. Теперь на месте одной из башен находился памятник освободителям города, установленный в 60-х годах. "Вечная память им" -- вспомнилось Яромиру. Он задумался, почему именно "вечная", почему всего век? Людям не нужна смерть, решил Яромир, они боятся ее, она им кажется противоестественной.

В магазине он купил бутылку пива и вернулся на берег. Потягивая напиток, Яромир думал, зачем он пришел сюда? Явно не смотреть на людей? Они его бесили. Спешили, надеялись заработать все деньги в мире, и если это сделают не они, то их дети. А может, и они смогут дожить, ведь есть же Центры, где омолаживают, где органы пересаживают; там, глядишь, и лекарство от смерти придумают. И заживут люди долгой славной жизнью, плодясь и размножаясь. Яромир сплюнул. Он возненавидел людей за их человеколюбие, они отторгают саму мысль, что могут быть мертвы: "Быть мертвым - ненормально!" -- думают они.

Осушив бутылку, Яромир опустил ее в урну. Даже бутылку, решил он, выбрасывают, так чего мешает им просто закопать тело в землю, сжечь его, как мусор? Лучше в огонь, подумал Яромир. Меньше места, меньше проблем, меньше кладбищ, которые непременно перекопают через два-три века. И смысл погребения?..

Зазвонил мобильник:

-- Ты где? -- спросил женский голос.

Это была старшая сестра. В трубке фоном слышались смешки, звон стаканов, тосты.

-- В городе, -- холодно ответил он.

-- Ярик, ты должен быть здесь. Должен присутствовать. Это же твоя мать, наконец!

-- Она мертва, и ей я больше ничего не должен.

-- Но ты должен мне!

-- Что?

-- Здесь все родственники, ты же не хочешь потерять с ними связь? Это ненормально!

-- А нормально смотреть на мертвое тело, которое стало еще краше, чем при жизни? Нормально смотреть на пьяные рожи родственников? Слышать пошлые смешки?

-- Шизойд!

Яромир улыбнулся: пускай угнетаются. Ему угнетение не требуется. Он утешен. Его душа чиста и спокойна, а рассудок строг и последователен. Помнить мать - вот лучшее для нее утешение. Ритуалы, которые призваны утешать живых, нежели помогать мертвым, вызывали у Яромира отторжение. Будто варвары, носятся с этим телом, хотят думать, что оно еще живо и слышит их. Противно. Вот истинная некрофилия. Любовь к покойникам, как к живым. Не в смерть нужно глядеть, а в жизнь.

Придет время, и сестра поймет, что матери от ее слез, от хороших воспоминаний ни холодно, ни жарко. Тело мертво. А душа? Душе нужна помощь иного рода. Как тело нематериальное, ему нужна нематериальная поддержка. Лучше бы она сожгла тело, подумал Яромир; тело в земле вызывает привязанность именно к телу, не к душе. А если память у сестры дырявая, и она не может запомнить мать, пусть ходит на ее могилку. Она не любила ее истинно, сердцем. Сердце заколотится, разгонит по телу кровь, и разум вспомнит.

Чего ей нужно от тела? А родственникам? Лишний праздничный день? Римляне пировали и танцевали на могилах. Все-таки радость открытая. Они шли не рыдать, они шли веселиться. Лишь извращенцы, безумцы идут на кладбище рыдать, оплакивать, чтобы душа языческая услышала родные голоса, и вместо этого, они, невежественные, пьют и смеются за компанию с покойником. И она осмелилась назвать его ненормальным?! А сколько денег она истратила?

Яромир встал со скамейки и пошел дальше по излучине реки. Справа на холме деревья огораживали его от парка Пушкина, он ненужных детей. Слева открывался вид на измученный строениями и спортплощадками остров Дятлинка - стрелецкую слободу. Впереди уже виднелся мост - по нему сновали люди, ездили машины. Всем весело. Люди пьют, что-то празднуют. Будут они праздновать и чужие смерти. Возле моста находилась ясеневая рощица, кое-где возвышались березы, а от дороги ее отделял ряд каштанов, и грузный ствол тополя. Искривленный, истерзанный спилами, он рос не вверх, а вширь, опуская, подобно иве, ветви вниз. В рощице выбирался на свободу ручеек. Дно его было вымощено камушками, а берега укрепляли валуны, сложенные лесенкой. Девственный уголок, где редко ступает нога человека.

Яромир любил природу, но тайно; любил в душе, сердцем. Он никогда не говорил вслух восторженные слова, которые повторяет каждая маленькая девочка, не способная найти более осмысленных слов. Если нельзя подобрать хорошее восклицание - молчи; так думал Яромир. И он молчал, наслаждаясь природой, переживая ее внутри, радуясь ей. Она умиротворяла.

Он вспоминал, как неуклюже топал ножками, спеша к матери на руки. Тогда она брала его, карапуза, и подбрасывала вверх. Яромир чувствовал себя особенным, высоким и радостным. Мир крутился перед глазами, мир большой и любопытный. Он улыбался, мать лишь сдержано загибала уголки рта. Ее миловидное лицо становилось краше, нежнее. Не было у Яромира щита крепче, надежней и прелестней. Вспоминал он, как пухлыми ручками брался за трехлитровую банку, наполовину пустую, поднимал ее и переносил со стола, который был ему по шею, на табурет. Мать тогда замирала, не дышала. Она слегка бледнела, но от этого ее лицо начинало походить на мину сочувствия. Все обходилось. Банка цела и установлена на четырехножный постамент. Яромир поворачивался к матери с довольным видом. Смотри мать: он воин, он силач, он нежен и аккуратен.

Сидя на валуне, Яромир задумался, почему же в его воспоминаниях нет сестры? Она должна быть всегда рядом, но память стирала все образы, связанные с ней. Отец... А он где был все это время? Яромир не знал, и довольствовался лишь отчеством. Лютонрав - полагал он - великолепное имя. Отец должен быть красавцем с тяжелым характером...

Яромир спустился к реке и взглянул на воду. В отражении он увидел своего отца. Именно в этом возрасте, по рассказам матери, она и познакомилась с ним. Удрученный смертью матери, Лютонрав, бессмысленно блуждал по парку, спускался к реке, ополаскивал лицо. Всматривался в воду, гневно бил по глади, распугивая мальков и шитиков. Он ей так понравился, такой особенный, печальный, красивый и крепкий - чего еще нужно было женщине? Она ходила за ним следом, пряталась, таилась. Высматривала, словно хищница. Приглядывалась, а нет ли у него подружки. И когда он взобрался на стену, которая осталась от каменного купеческого склада XVIII века, она молча, борясь со страхом высоты, начала забираться вслед. Лютонрав посмотрел на нее и снова ушел в мысли. Она ему не мешала. Так мать познакомилась с отцом...

Яромир резко обернулся, вглядываясь в скудные просветы между ветками и осенними листьями. Мелькнула тень. Все правильно. Яромир понял, что он рядом с развалинами склада. Только теперь этот склад отстроен заново из кирпича, и заведуют им новые купцы - азербайджанцы. Воспоминания о матери, навели Яромира, на мысль, что душа ее с ним, именно она подсказала, возбудила подсознание так, что ее мальчик смог увидеть своего отца. Это было ее предсмертное желание. Он не ходил на зачитывание завещания. Передел собственности, ожидание подарков от покойника - это мерзко, на добро слетаются все родственники, "ибо там, где труп, там соберутся орлы"... Однако краем уха он услышал о последней строчке: пусть Яромир найдет Лютонрава. И он нашел.

В рощице на берегу Ловати, в маленьком святом месте, в мире и покое он должен найти спутницу, чтобы дать жизнь своему сыну. Яромир уже точно знал это, будто проснулись все знания, которые собирались поколениями. Он готов был назвать поименно всех предков, прокричать заветное слово!

-- Иди сюда! -- крикнул Яромир туда, где видел тень.

Через пару секунд зашуршали листья, заскрипели пластмассовые бутылки. Молча, через дебри пробиралась девушка с русыми волосами, придержанными черной шапкой. Миловидное личико краснело, девушка пробиралась к ручью по самому трудному пути.

Так и есть, подумал Яромир. Живы традиции! Он сохранил их, слышите матери и отцы предков! Род будет продолжен! Юноша задумался о заветном слове и слегка погрустнел. Он присел на валун и неотрывно смотрел на небольшие волны, на уток. Девушка присела рядом и разглядывала Яромира. Он в это время был уже в пути: прошелся вдоль железной дороги на Назимово, свернул на болота близ Волкова, и мысленно добирался до той деревни, куда он так хотел добраться в детстве, но не смог. Мал был, да и бабушка, жившая на станции "306 км", не обрадовалась бы тому, что внучек ушел перед завтраком и вернулся после ужина. Внучек должен есть много, если хочет стать мужиком. Он прошел уже три четверти пути. Нужно было сделать рывок... С яростью в крике, выплеснув в кровь норадреналин, заставить себя, пересилить! Там в деревне Милолюб, его место! Там он найдет отца, там получит от него благословение на брак с этой девушкой.

Яромир вскочил. Его лицо приняло вид строгий, гневный. В глазах читалась безумная радость. Девушке показалось, что он стоит в кольчуге, поножах, и голову его укрывает шлем-сова. Яромир схватился за тонкий ствол ясеня, и девушка живо представила, будто в руке его копье, если не Гунгнир, то обычное. Он готов был к бою.

-- Решено! -- воскликнул Яромир.

Схватив девушку за руку, он быстрым шагом провел ее по своему проходу: под аркой, образованной низкими ветвями тополя и каштана. Когда вышли на асфальтированную дорогу, Яромир заторопился, он почти бежал. Девушка покорно подчинялась.

-- На вокзал, -- скомандовал он.

Девушка не отрывала от Яромира глаз, такой волевой и решительный ей был нужен. Она не отставала, не хотела его упускать. Здесь и сейчас! Потом будет поздно.

...Не в смерть, а в жизнь, - вспомнились Яромиру собственные мысли. Быть мертвым нормально! Только мертвый может открыть прошлое и будущее. Только мертвый оставляет живым жизнь. Только мертвое тело заставляет полюбить плоть живую! Пусть сестра угнетается, пусть плачет, так надо, это правильно. Но он вырос, он утешен! Мать мертва, Яромир отпустил ее. Он запомнил ее, и расскажет о ней, когда найдет отца. Вечная память им; только век, но как это долго! Столько времени, чтобы успеть передать память о себе и предках детям!..

Автор: Rianna 3-10-2008, 14:38

Общее впечатление: мне понравилось. Сама форма изложения, в которой гармонично уложен сюжет и мировоззрение. Всё выглядит ярким и настоящим. Мне понравилась идея, которую Вы хотите донести и доносите, не расплескав.

Я много думала над этим. Во многом я согласна с Вами: практически любые похороны - гадкое ханжество.
Есть минусы. ИМХО, девушка, с которой знакомится главгерой, уж слишком марионеточная, неживая совсем. Мать вышла живой, как и отец, но вот девушка, даже в сравнении с матерью главгероя - кукла. В ней нет хищности, с которой кралась мать, хищность только подразумевается, но мы её не видим.

Автор: Дени де Сен-Дени 3-10-2008, 19:01

на "ты", ладно?
Надо подумать над ее образом, но пока у меня нет ее имени даже приблизительно, то об образе говорить сложно. Кукла, согласен. Мать зовут Людмилой (она и без имени хорошо смотрится, по мне)... в контраст Лютонраву.

Автор: Дени де Сен-Дени 7-12-2008, 5:34

Красное небо

Использованы стихи Е. Солдатовой

Сколько себя помню, меня окружали стены. Ноги ступали по полу. Да, иногда мне приходилось падать, но внизу непременно оказывался пол. Даже на нижних уровнях, где скопилась вода и ртуть, есть пол, потолок и стены; лестницы и дверные проемы. Свет? Однажды я видел Небо. Оно тянулось узкой полоской среди восходящей тьмы. Я стоял на мосту между блоками три-пять-два и четыре-пять-восемь. Небо походило на большой красновато-желтый фонарь, по стеклянным стенкам которого ползли черные черви. Сколько я смотрел вверх, не помню. Закрывая глаза, представлял себя лампочкой. Вот, в темноте, меня окружает черный купол, словно коридорная мгла. С отрытыми глазами - лампочка светит, и тьма расступается, медленно сползая с замшелых бетонных и стальных стен. Я бы остался на мосту, но трижды пискнул датчик. Следом раздалось тихое жужжание и одиночный клик. Инъекция была введена автоматически. Последняя. Если я бы не дошел до лаборатории, умер. Жизнь среди стен вынуждает двигаться. Хочется верить: лабиринт когда-нибудь закончится, и тогда... Я увижу Небо.

Раньше у меня была цель: найти самый нижний уровень, чтобы убедиться: есть там пол или нет? Есть. Поэтому, наверное, все думают, что Неба не существует. Один лишь потолок. Теперь я знаю: Небо есть, я видел собственными глазами. Но путь мой не окончен. Мне нужно наверх! У людей из блока три-десять-пятнадцать я увидел древность. Она была желтая, хрупкая. Говорили, что на ней были линии, но, скорее всего, это очередные сказки. Меня интересовали не линии, а буквы. Эти буквы были повсюду на стенах, дверях, трубах. Те, которые часто попадались, я знал, но на этой древности буквы складывались во что-то непонятное. Мне не позволили унести реликвию с собой. Я попросил выцарапать надпись на металле.

"Я пойду по чистому снегу,
Улыбаясь прохожим безликим.
В первый раз почувствую небо
Таким добрым, любимым и тихим".

С тех пор и стремлюсь наверх. Я хочу почувствовать Небо, если оно, как потолок, то коснуться его, потрогать. Смысл жизни: познать Небо! Какой тяжелый труд подняться к Небу! Сколько людей и киборгов умерло на моем пути ни с честь. Чем ближе я был к Небу, тем чаще мне попадались мерзавцы, готовые убивать за инъекции, за крупицы желтого металла, чтобы купить нужные уколы и оружие у скитальцев. Верхние уровни кишели убийцами. Все знали: наверху есть лаборатории. Многие верили, что там до сих пор живут древние...

Вот, я добрался до пятого уровня, и что? Все то же самое, что и тысячу уровней ниже, только выше конкуренция, цены, смертность. Кажется, будто все плохое исходит снизу, изнутри: там, в глубине стен, где рождаются легенды о Небе; там, в глубине тебя, где появляется желание увидеть Небо... И все это стремиться наверх, к Небу!

Небо...

Нередко, когда бродил по узким, извилистым коридорам, я думал, почти верил, что Неба не существует, что это действительно сказки, что закат, трава - всего лишь слова из легенды, что они ничего не значат. Надежда умирала. Несколько раз пытался вернуться назад, вниз, но мне на пути попадался очередной скиталец. Такой же, как я. Его уверенность передавалась мне. Мы шли, и... он погибал. Один. Я всегда один. Киборги хохотали противным полуцифровым голосом, оставляя меня в одиночестве. Даже когда я выстреливал им в сердце. Они смеялись над моей идеей. Это придавало сил, призывало идти дальше. Их мозг, похоже, не был кремниевый; я не вдавался в их кибернетическую физиологию. Раньше я пытался стрелять в сердце, но позже их восстанавливали сородичи, и они снова охотились на моих спутников. Теперь я стреляю в голову, чтобы наверняка убить. Так я мщу за тех, кто верил и умирал.

Я буду всегда один... Для меня, это - безопасность.

Почему мне везло, я не понимал, пока не достиг блока один-один-три... Там все и началось.

Я пробирался мимо котлов, с которых осыпблась глиняная оболочка. Поднимался по скрипучим стальным лестницам. Каждый шаг отдавался металлическим эхом и разносился по всему пространству. Я подходил к электрощитам в надежде, что предыдущий скиталец оборудовал там тайник. Кнопки, буквы, цифры. Ни одной инъекции, ни одного куска желтого металла. От щита тянулся пучок проводов, он уходил по стене наверх, в темноту. Там должен быть этаж, туда можно забраться, стать еще ближе к Небу.

Лестницы я не нашел, пришлось забраться на котел. С небольшой пологой площадки я увидел открытый коридор, но допрыгнуть не мог: далеко. Попытаться можно, забросить крюк и пройти по цепи, однако велик риск, что там за закрытыми дверями уже поджидает робот или киборг. Я огляделся. Помещение было огромно, котлы утопали в темноте. В трубах что-то грохотало. Я, было, двинулся к ним, намеревался забраться. Стук прекратился, и тут же раздался выстрел, будто кто-то разрядил помповое ружье металлической заглушкой. Через секунду жгучий белый пар вырвался на свободу. Он поднимался, разбиваясь на две части: одна нависала надо мной, другая уносилась вдаль. Сверху развилка...

Скитальцы не любят развилки. Никогда не знаешь, что там впереди. Пойдешь по одному пути, и задумываешься, а может, там было идти спокойнее? Или, наоборот, там еще опаснее? Иные люди идут туда, где светлее. Свет в коридорах зависит от тех, кто охраняет блок. Когда им рассказываешь о светящихся рыбах на нижних уровнях, об их ядовитых челюстях, они не верят. Для них свет - означает спасение. Лишние две секунды. Их хватает лишь на то, чтобы подумать о другом коридоре. В темноте идти безопаснее. Роботы и животные давно привыкли к тому, что человек идет на свет, как насекомое, и чем ярче свет, тем он пленительней. Используя свечи и цветные шашки, я сам отвлекал насекомых...

Нет, это была балка. Она пересекала комнату и упиралась в стену, или проходила сквозь нее. Вскоре, я уже искал коридор, чтобы поскорее уйти от пара. Он привлекал внимание. Сначала прилетят насекомые, потом на трупы слетятся животные, и далее роботы. Пищевую цепочку закончу я, могу дождаться киборга, которому нужны новые имплантаты. Только мне выгоды нет. Инъекций мне хватит еще на сто часов. Если просто убить - я перестану быть скитальцем. Это не мой путь. Мне нужно наверх, к Небу, иначе я нормально бы жил и внизу. Лучше я буду один сейчас, чем осознать потом, что остался в одиночестве среди бесконечного лабиринта. Без инъекций, без цели, без Неба...

Двери были закрыты, электронные замки обесточены. Я мог бы выстрелить в них, но шум привлечет врагов. Пришлось продолжить поиски. Коридор с металлическим бортиком сворачивал направо. На стену была нанесена стрелка с надписью: "1-1-3". Ближе к Небу я еще не был. Я выглянул из-за угла. Коридор оканчивался открытой дверью. Далее красноватый полумрак. Я вытащил пистолет, и подождал, пока капсула наполнится плазмой, переложил его в левую руку. Пар все еще фонтаном бил из трубы. Никого. Я прижался к стене и закрыл глаза, пережидая. Если в красном проходе кто-то был, он меня заметил. И вышел посмотреть. Шаг. Еще шаг. Уперся рукой о косяк, выставил ствол. Если дверь автоматическая, то он или его спутники контролируют этот блок. А котлы - нейтральная территория. Сейчас!..

В дверном проеме стоял киборг на тощих, но мощных металлических ногах с начищенными шарнирами и прослойкой из белого, качественного силикона. Его туловище напоминало скелет. Такое впечатление придавали кевларовые пластины. Обеими руками он держал плазменную винтовку с длинным стволом и лазерным прицелом. Шею и нижнюю часть головы укрывал воротник из цельной пластины. На белой маске, служившей лицом, я увидел горящие глаза. Киборг успел просканировать меня.

Я снова скрылся за стеной. Это хороший противник, готовый к бою. Разряд фотонов плазмы пронесся мимо, освещая сотни, тысячи котлов, труб, вентилей, лестниц. Через полсекунды из темноты зевнуло огненно-зеленым пламенем с невероятным грохотом, и волной вибрации. Тряхнуло так, что глиняная оболочка котлов разлетелась в разные стороны, обнажая монолитные блоки огнеупорного материала.

Киборг промахнулся специально, я не сомневался.

-- Ты тот скиталец, который ищет полоток? -- спросил он. -- Человек уже ждет тебя. -- Назови себя, скиталец, если ты тот, кого ждет человек, я подставлю спину.

-- Шесть, ноль и буква "г", -- ответил я. Этот номер я увидел на своей коже, когда впервые очнулся. Я не пользовался им. Это было ни к чему.

-- Неверное имя. Я был готов к такому ответу. Ты видел лист тетради. Какие там были слова?

-- Я не знаю, что такое тетрадь.

-- Человек предугадал твои возможности. Тетрадь, она желтая, хрупкая.

-- Древность?

-- Верно. Какие там были слова?

-- Я не намерен их говорить. Мне легче убить тебя!

-- Ты легко убиваешь, когда рядом с тобой другой скиталец. Сейчас ты один, знаю. Я не хочу лишать тебя возможности увидеть Небо. Ты ведь за этим ищешь потолок?

Киборг знает мои желания; знает, к чему стремлюсь. Если он следил за мной, то это опасный противник. У него было достаточно времени, чтобы изучить мои движения. И у него же преимущество территории: киборг у себя в блоке. Он прав, в одиночку мне его не победить. Идти обратно? Бессмысленно, у меня не хватит инъекций. Я обошел три уровня, но никого не встретил; лаборатории разграблены, медицинские роботы разобраны.

Чтобы убить киборга мне придется спускаться, и вновь искать путь наверх. Нет. Я слишком близко к Небу. И нет уверенности в том, что он не оглушит меня, чтобы разорвать на части.

-- Что ты решил?

-- Я видел Небо!

-- На мосту, на пятом уровне. Знаю. На тетради было слово, которого нет в легенде. Скажи его.

-- Если ты его знаешь, то скажешь, что оно значит.

-- Это знает человек. Он сказал, что это белое вещество, которое укрывает землю, когда небо цвета ртути. Но по сути это кристаллы воды.

-- Зачем древним ходить по кристаллам ядовитой воды?

-- Это ты спросишь у человека. Назови слово, и ты будешь жить.

Я задумался над тем, что киборг непривычно много говорит об одном и том же. Это был шанс. Выкрикивая "снег!", я выпрыгнул. Выстрелил...

Киборга нет! Разряд плазмы унесся в коридор. Понимая, что взрывной волной меня отбросит метров на пятьсот, я перекатился под перилами и рухнул к подножию котла. Когда грохотание закончилось, я попытался встать. Дуло винтовки упиралось мне в затылок.

-- Это правильный ответ, -- сказал киборг и рассмеялся.

Никогда не любил этот хохот.

-- Вставай. Я подброшу тебя наверх, скиталец.

-- Ради чего ты это делаешь?

-- Не важно. Человек ждет тебя. Отсек двадцать три. Код: один, пять, один, два, один, девять, восемь, пять. Вставай.

Киборг не соврал. Странное чувство. Я хотел убить того, кто хотел помочь мне. Словно я был в чем-то виноват. Будто я кого-то предал. Я впервые узнал, что убийство может быть настолько низким, бесчеловечным поступком. Потом уже понял: да, мне стоило пройти все уровни, все лестницы, убить тысячи киборгов, чтобы один из них указал, открыл мне глаза на то, что я такое: машина для убийства - человек. Только за это можно было гордо повернуться спиной к получеловеку. Радоваться: ведь он прикрывает мою спину!

Сладкое поражение. Горькая победа на пути к Небу...

Киборг подбросил меня. Я схватился за перила и подтянулся. Он запрыгнул сам, без помощи: умный и сильный противник.

-- Было много шума, я останусь здесь, -- произнес он и нацелил винтовку на темноту, разрываемую сотнями паровых фонтанов.

Выстрелил я удачно: пробил несколько перегородок. Пошел напрямик, иначе бы блуждал еще часов пять. Когда цель настолько близка, каждая минута тянется по полчаса. Такое уже случалось. Я шел по огромному доку с высоким потолком, который поддерживало несколько искривленных колонн. Видимо, было время, потолок поднимали с помощью гидравлики, но теперь док пустовал, там не было ни людей, ни киборгов, ни роботов. Мрак и шорох ног. Я там провел около трех часов, и уже думал, это пол, пока не нашел люк вниз. Я с радостью спускался по лестнице, укрытой стальным цилиндром. Мне казалось, что пол уже близко, но так далеко из-за растянутых минут. Я прошел еще тридцать уровней, прежде чем добрался до ртутного моря.

В отсеке двадцать три было прохладно и свежо. Полумрак разрушали полоски света, исходившие от мониторов и светодиодов на разных электронных устройствах. Кто-то постарался и до блеска вычистил пол из крашенного в желтый цвет кирпича. Сама комната уходила вперед, такое впечатление создавали однообразные столы и ящики с инструментами. Среди фонического жужжания, я услышал ритмичные звуки сварочного аппарата. Ремонтный дроид за обычной работой. В дальнем углу, возле раковины с изогнутым краном, воздел механический шприц медицинский робот. Красные светодиоды и индикатор изумрудного цвета говорили мне, что он функционирует, постоянно обновляется и пополняет запасы инъекций и других важных смесей.

Я прошел вперед, медленно. Не хотел нарушать особый покой, который был мне в новинку. Здесь все пропиталось незнакомым мне прежде запахом чистоты и необычайной свежести. Нет, определенно, комната казалась из иного мира. Она совсем не походила на затхлые, мрачные коридоры внизу, полные грибов, животных и ловушек. Напротив раковины я обнаружил деревянную дверь - совершенно фантастическое явление! За ней горел яркий свет.

"Оставить свет на мутной глади,
Покуда он не пропадёт
И в гладкой, ласковой тетради
Прочесть: "То в небо Бог идёт"".

Услышал я, когда аккуратно отворил дверь. Человек сидел в кожаном кресле с высокой спинкой, обращенной ко мне. В комнатке всю стену заполнял огромный монитор на жидких кристаллах. Экран был поделен на меньшие квадраты, где я распознал несколько знакомых уже коридоров и тот мост... Справа находилось особое, вытянутое окно, в котором мелькали красные буквы и цифры.

-- Выживание в комплексе - это игра в короля горы, лишь я просто смотрю в небо и даже не пытаюсь достать его кусок, -- продолжил человек. -- Ты хочешь постичь Небо, думая, будто кому-то из людей это дано. Ты, как все, спешишь наверх, к благодатному свету, полагая, что там безопаснее...

-- Я иду во тьме.

-- Зачем тогда ты пришел сюда?

Человек развернулся. Голова лежала на плече, изо рта текла зеленоватая слюна. Говорил он через устройство, прикрепленное или встроенное в голосовые связки. Человек был молод, но жалок. На нижних уровнях таких убивают в младенчестве, чтобы синтезировать суспензию для инъекций.

-- Я хочу увидеть Небо.

-- Меня зовут Небом! Точнее так звали человека, который решил себя клонировать, чтобы дождаться тебя. ДНК человека подвергается мутации с каждым новым клоном. Я могу оставить после себя одного, двух, не больше. Небо умрет вместе с ними. Я спрошу еще раз: зачем ты пришел сюда?

Мне нечего было ответить.

-- Тебя посылали вручную запустить программу охлаждения ядерного реактора. Ты помнишь это?

-- Нет.

-- Андроид попал под электромагнитное излучение, потерял связь с Небом. Человек создал клонов, чтобы дождаться тебя, Бог. Он верил, что ты вернешься назад. Видимо, как он и предполагал, после того взрыва, что заблокировал шлюзовые камеры, тебя подобрали люди. Что ты видишь, глядя на меня?

-- Человека.

-- Структуру ДНК? Анализ сетчатки глаза? Ритм кровообращения? Нет?

-- Нет.

-- Как же андроид, лишившийся большей части функций, добрался до Неба?

-- Я - человек.

-- Запомни: Бог не был человеком! Ни "Богу", ни любому другому андроиду не понять, что значит жизнь, даже в этих туннелях, отрезанных от внешнего мира, от настоящего неба. И ты - не человек! Ты - машина, всего лишь робот. Ты своей ошибкой создал этот мир, эту тьму. Чего ты добиваешься? Ты убил сотни тысяч людей в одну секунду, обрек оставшихся на скитание в этом лабиринте. Считаешь, что всего лишь хотел увидеть небо?

-- Да.

-- Это ошибка! Ты ошибся, даже твой создатель - Небо - ошибся. Он так тебя ждал, что забыл сделать запись изначальной цепочки своей ДНК... Из-за его ошибки ты мог и не найти меня, ты был бы вынужден скитаться в лабиринте вечно. Думаешь, инъекции тебе нужны? Просто, так ты больше похож на человека... Парадокс, не правда ли? Бог, похожий на человека. Бог, созданный человеком. И что сделал этот Бог? Создал мир. И создал человека по своему образу и подобию. Ты помнишь Альфа-два-три-Танга-один? Это созданный тобою киборг. Первый. Ты спас человека шестьсот лет назад, и в кого ты его превратил? В машину! Без чувств и эмоций.

-- У него были эмоции.

-- У машин нет эмоций! Ты - прямое тому подтверждение!

Ярость свойственна всем людям. Иногда они срываются, начинают мстить. Мой путь начался, когда киборг убил скитальца рядом со мной. Таким образом, мои дети указали мне путь. Но тогда я осознавал себя человеком. Мне нужно было вести себя по-людски, но, похоже, я ошибался, как и свойственно людям...

Альфа-два-три-Танга-один ждал меня возле котлов. Его глаза не были равнодушными! Я его отец, я его создатель. Я подарил ему вечную жизнь. Когда-нибудь мы найдем путь во внешний мир, а пока... я снова спускаюсь вниз.

-- Неба не существует, -- сказал я киборгу.

-- Я вижу, ты восстановил функции.

-- Я функционирую в штатном режиме.

-- Куда пойдем?

-- В небо...

Автор: Дени де Сен-Дени 1-02-2009, 2:10

Ломбардец и муравей

- Это ваши проблемы, - отмахнулся мужчина в ярко-синей тунике и накидке, отороченной зимним белячьим мехом. Его мягкий голос должен успокаивать, однако Лоренцо так не показалось. Юноша посмотрел на ломбардца, словно тот лишь собирался дать ответ. Лоренцо молчал. Он ждал большего: маленького чуда, сострадания.

Мужчина оторвался от записей. Его южное лицо совершенно не сочеталось в североитальянским происхождением.

- Молодой человек, я плохо проговорил слова? - беззлобно поинтересовался ломбардец, приподняв правую бровь. Тень от огня осветила черный глаз с расплывшимся зрачком. Лоренцо это смутило. Под ногами в световых бликах красовались половицы, мастерски покрытые лаком с добавлением льняного масла, отчего плотно подогнанные доски казались свежими.

- Вы свободны, оставьте меня, - настаивал ломбардец. Юноша скомкал перчатки, собираясь с мыслями; сглотнул.

- Войдите в мое положение, молодой человек, - начал мужчина. Лоренцо поднял глаза в надежде на снисхождение. Ломбардец откинулся на спинку фамильного стула и ухватил левое запястье правой рукой, выставляя напоказ большой серебряный перстень с изумрудом грубой обработки. - Мне нужны гарантии, ведь я - человек добрый и рассудительный, поэтому для меня было бы оскорблением требовать с вас, молодой человек, проценты, подсылать верных людей весьма неприятного вида, потому как они в общей массе не обучены к терпеливым беседам. Вы меня понимаете?

- Прошу, я готов... - подтянулся Лоренцо, посветлев.

- Не понимаете, - скривился ломбардец и потер небритую щеку. Так и застыл, скрыв уста ладонью; он размышлял. - Давайте рассуждать конкретно, молодой человек. Вы просите у меня монет весом в двадцать фунтов золотом под процент в размере одной марки в декаду, ибо эти деньги нужны вам в качестве залога для поступления в университет, как я понимаю, располагающийся при аббатстве Святого Джованни, так?

- Да...

- Таким образом, вы, молодой человек, знаете, что это лишь пожертвование аббатству, и деньги школяр не получает во время обучения, которое длится до десяти лет. Так?

- Да...

- И вы хотите, чтобы я отдал вам, молодой человек, двадцать фунтов золота на десять дет, иными словами: задаром?

- Я отдам, честное слово, - Лоренцо умоляюще подался вперед.

- Постойте, молодой человек, - ломбардец положил две ладони на стол и стал похож на властного сюзерена. Смуглое лицо по-прежнему было спокойно, а голос дружественен и ласков. - Как будете отдавать: по марке, по солиду или всю сумму целиком с неустойкой, а сумма это не малая; меня не касается. Это ваши проблемы. Я просто пытаюсь вас, молодой человек, образуметь без университета. Если вы сейчас возьмете деньги...

- Да, - оживился Лоренцо.

- Не перебивайте, - проговорил мужчина, приопустив голову, но придняв два перста, как это делает падре на мессе. Плечи, укрытые мехом, подтянулись. - Тогда зависеть от меня вы будете вынуждены. Следовательно, я буду зависеть от вас, молодой человек. А мне это нужно? Не желательно, скажем так. Но если вы поищите деньги в другом месте, мы в общую зависимось не впадем, а поэтому, я повторяю: это ваши проблемы, молодой человек.

Лоренцо посерел. Его мечта была так близка. Крестьянский сын, выкупленный общиной, чтобы тот смог стать в этой жизни Кем-то, стоит перед ломбарцем в раздумьи. Там, в низах, у него был кров, работа, еда. Здесь он - никто, и никто ему не будет помогать. Задумался Лоренцо над словами мужчины, который со всем своим равнодушием казался снисходительным к юноше. Он объяснял, что долговая зависимость еще хуже крестьянской, ибо в этом мире нет заступников, как сюзерен; в этом мире нужно самому искать покровителей, а те, в свою очередь, сами заинтересованы в прибыли. Ужасный мир пролетел сотней ломбардцев перед закрытыми глазами Лоренцо и толпой "людей неприятного вида". Их, готовых в любой момент заменить гонимых хирургов, он видел на ступенях двухэтажного дома ростовщика. Если Лоренцо возьмет деньги сейчас, университет станет его погибелью. Юноша натянул перчатки и молча двинулся к двери.

- Подумайте над моими словами, молодой человек, - проговорил ломбардец, вновь нависнув над столом.

Лоренцо остановился, поумнев.

- Если вам будет должен король, - развернулся юноша, - то не просите его вернуть вам деньги. Когда человек смотрит вперед и вверх, он не видит ни муравья, ни коряги. Это будут ваши проблемы.

Сердце Лоренцо билось часто, а спину прошиб холодный пот, однако он, муравей или коряга, был рад тому, что смог поднять голову настолько, чтобы увидеть идущего по тропе висельника. Ломбардец усмехнулся и углубился в счета. Юноше же, выйдя из дома ростовщика, направился к сыромятникам и пергаментщикам. У них он отработал пять лет подмастерьем, и став мастером, сам назначал цену на свои изделия, которые покупал не только университет, но тот ломбардец.

Автор: Горация 16-02-2009, 15:08

Да, да... и сейчас среди нас проживает несметное множество ломбардцев. Актуально, философски... впрочем, как всегда) Я уже говорила, что твою прозу ни с чем не перепутаешь)))

и, не могла не прицепиться, а то как-то несерьезно, без придирок))):

второе «лишь», на мой взгляд, совсем лишнее.


«сжать перчатки» звучит аналогом «сжать кулаки», т. е. перчатки (здесь) — такая же часть тела, которую можно сжать.


Ну, о моей особой любви к невынужденному употреблению таких слов как «сделан» и «шел», кажется, уже знают все... шли они, видать, своими ногами...


лично мне хочется просто опустить слово «вынуждены»...


а он может нависнуть еще чем-то??

Автор: Дени де Сен-Дени 16-02-2009, 16:07

"лишь" - согласен
"сжал перчатки" - он сжимал перчатки в руках, аки "терепил одежду"
спасибо за "не"выделенную запятую... мне самому не нравятся "ушли", но этому меня "научили" в литинсте, типо так нужно, так общепринято...
на "вынуждены" - точно, нужно переделать фразу на "зависеть от меня вы будете вынуждены" - это слово ломбардец намеренно выделяет.
да, "телом", пожалуй, можно убрать

Автор: Горация 16-02-2009, 16:26

Ты серьезно??? А в чем выражается, в таком случае, эта общепринятость? Кроме голословия чем-то обосновано?


не.... я на запятые не претендую, так же, как и на грамматические ошибки, ибо... совсем не филолог) права не имею).


а "скомкал перчатку" - по крайней мере тут уже объемнее получается (если не добавлять слов).

тут будто уточнения не хватает (сжал перчатки в чем? - в кулаке... так уже по другому звучит).
но, это просто мои рассуждения)))

Автор: Дени де Сен-Дени 16-02-2009, 17:07

Просто им неприятно сознаваться, в том, что я единственный из них, кроме Дмитрия К., который не употрбля "Был", "Есть" (=находится), и не олицетворял движения. Мне указали на "ошибку", я принял к сведению. Но все равно стараюсь избегать. В данном случае у меня в голову ничего не пришло, поэтому оставил этот вариант (кстати, удалил).

Автор: Дени де Сен-Дени 2-08-2009, 16:08

Хлеб

Небеса пылали зноем, и солнце выжигало травы. Зеленовато-огненным полем колыхала под душным ветром незрелая рожь. Мошкора собиралась в тени, пряталась от безразличного светила. Даже Каин, уставший и взмокший, завалился среди колосьев, припав затылком к горячей и сухой земле. Его веки укрыли влажные карие глаза. Скорпионы, жуки-рогоносцы и прочие твари ползучие спешили укрыться от жары в темных норах. Все сущее бежало от пламенного меча Господнего. Лишь красные муравьи, подобные россыпи спелого барбариса, еще таскали павшие веточки и свежие кипарисовые листья, доили тлю. Крохотным демонам жара казалась наслаждением. Но все цветущее и пахнущее спревало и загнивало заживо, сворачивая стебли и листья в воронки, закручиваясь и съеживаясь.

Горячий ветер принес перезвон колокольчиков. Авель гнал свою отару по каменистому полю. Нестройные удары сотни копыт доходили до Каина громовой волной, пронизывающей землю. Вскоре достилго ушей редкое запинающееся бление, а после пахнуло приторным, режущим нос запахом овчины. Каин провел рукавом по вспотевшему лицу, отгоняя насекомых и прячась от едкого смрада.

- Братец! Братец! - кричал ему Авель, подобный лозовой ветви: худой и гибкий.

Каин показал голову с выгоревшими до серебисто-коричневого цвета кудрями. Младший брат нетвердо бежал сквозь колосья, падал, приминая хлеба, вставал и снова мчался, безжалостно топча урожай. Пастушья сумка, сшитая матерью из шкур, болталась и била то по бедрам, то по заду, иногда проскакивала между ног. Авель запинался и вновь зарывался в рожь.

- Братец! Братец! - волновался он.

Каин встал. Прикрыв ладонью глаза, посмотрел на солнце. Устало поморщился и потянул затекшие мышцы. Напряг мускулы до вздутия вен и раслабился, позволяя крови растечься и наполнить члены свежестью. Смахнув с бровей скопившиеся капли пота, Каин почесал бороду, двигая широкой челюстью - под стать его могучему телу на толстой кости. Он хмуро смотрел на брата.

- Братец! Братец! Там волк пробежал. А в небе я видел стервятника. Дурные предзнаменования, брат.

- Твои овцы забоялись волка, спешащего на водопой в такую жару? И ты решил сказать об этом мне, брат мой? Стервятник в зной выслеживает пищу. Дурное предзнаменование было для меня: ты снова потоптал нашу еду! А вслед за тобой идут овцы, что пожирают наш хлеб.

Опечаленный Авель, поник головой и двинулся по полю к дому. Каин хотел крикнуть ему вслед, чтобы не топтал колосья, но он знал брата. Авель уже ничего не слышит, обретаясь в мыслях и раздумьях. Каин гневно, но бессмысленно вздохнул, выпустив воздух через ноздри.

Ополоснув голову в воде, Каин подобрал инструменты и двинулся к пожне у прилеска. День еще не кончен, и небо презрительно светло. Каин осмотрел делянку: корявые, поросшие мхами десятки пней пиками выглядывали из низкорослой травы. Старые дали новые побеги, тоненькие коричневато-зеленые стволы тянулись ввысь к солнцу, устремляя молодые ветви к Богу. Высушенные коряги и корневища, покрытые пепельно-серой выцветшей и бесплодной землей, были грудой свалены рядом с ярким изумрудно-синеватым гранитным валуном. Протерев висок, Каин собрал волю и решился. Вздохнул и выпустил горячий воздух через уста, успокаиваясь и отрешаясь от раздумий о брате.

Взяв палку с рогом антилопы, Каин принялся разрывать землю, подкапывась пентюх, освобождая корни от тяжелых земельных оков. Когда воздух заполнил просветы, он пнул пень ногой - тот не шелохнулся. Глубоко зарылся, устремив во влажный мрак свои толстые пальцы. Каин, обмочив себя водой из бурдюка, продолжил подрывать корни. Мощные лапы хватались за землю так, будто это львиные челюсти, сомкнутые на шеи жеребца зебры: прочно, намертво. Пентюх держался долго, пока с первым далеким раскатом грома не сдвинулся с места. Пень начал сдаваться. Каин сменил инструмент на рубило с загнутым лезвием и начал осторожно подкапывать оставшиеся корни, частично сбивая с них благодатную и плодородную землю.

Уже стоя по пояс в ямине у пня, Каин отбросил рубило к остальным инструментам и с помощью похолодевшего ветра, вьющегося в пустотах, навалился на пентюх снизу. Землепашец ревел, скалился; его ноги утопали в мягкой почве. Щеки Каина надувались, а сам он краснел от усилий, руки дрожали от напряжения, проступили под багрово-грязной кожей толстые мутно-зеленые дороги и перепутья вен. И голос Каина, подобный реву бегемота, вспугивал птиц из прилеска - те небольшими стайками взмывали по-над деревьями и уносились в чащу, скрываясь от разъяренного человека, тщащегося совладать с природой. От напряжения завибрировала кудрявая голова, боль оттавала в мозг, и в глазах Каина кружило красное мутное марево. Пот отнюдь не освежал.

Денницы поочередно выспыхивали над Каином, он тужился, вытаскивая неподдатливый пень из земли. Приподняв, он откинул пентюх, и сам в изнеможении рухнул на него. Мышцы горели, объятые пламенем от резкого расслабления. Кровь по-прежнему дятлом барабанила в висках. Сердце долбилось, и не хватало воздуха.

Отдышавшись, Каин оттащил поверженный пень к остальным. Обтерев грязное, земляное лицо, он взглянул вверх - небеса затягивались мраком. Собрав инструменты, Каин вернулся на поле забрать приготовленную снедь из ямы, укрытой влажной тонкой шкурой. Овцы без пастыря поели неспелые побеги, вытоптали хлеба. От разрушения хозяйства Каин разъярился, и гнев его сопровождался молниями и громом. Обезумевший ветер гонял по открытому пространству, пригибая к земле одинокие стройные деревца, колохматил оставшиеся колоски. Схватив палку Каин погнал отару домой. Мышцы вокруг глаз напрягались, уходя к переносице - демон рождался в его теле.

- Где ты был, брат мой? - обратился Каин, войдя в дом отца своего - Адама, - и свалив инструменты в углу, у двери.

- Не сердись на брата, - подошлка к старшему сыну Ева. Она положила ладони на его могучие плечи, ограждая Авеля. - Дома он был. Он молод и полон мыслей.

Каин наклонил голову набок, чтобы лучше видеть брата. Он ждал ответа. И если бы не мать - он выбил бы дурь, затмевавшую разум пастуха.

- Где мои овцы, братец? - спросил Авель, пользуясь защитой Евы.

- В загоне, где и должны быть, - процедил Каин, опуская плечи.
Ева убрала руки, понимая, что Каин начал успокаиваться, но отходить не стала.

- Что ты сегодня делал? - спросил отец, усаживаясь за стол.
Авель занял место справа от Адама. Каин сел напротив.

- Вспахивал межу и корчевал пни для будущего поля, хотя напрасно я так думал, - ответил Каин, покосившись на Авеля.

- Что-то случилось? - заботливо встревожилась Ева, расставляя на столе горшки с тушеным мясом и дикими паренными овощами. Раскладывала сухари и нарезала ломтями козий сыр.

- Овцы брата моего погубили урожай. Зимой останемся без хлеба. Хлеб - всему голова. А этот дохляк...

- Каин! - предостерегающе остановила его мать.

Ева разлила по глиняным стаканам перебродивший сок винограда, и первый - поставила не мужу, а старшему сыну. Адам понял, почему она так сделала, Авель - нет.

- Разве не отцу положена первая порция? - спросил он, нетерпеливо потирая ладони о штанины.

- Отцу, - спокойно ответила Ева. - А ты не распаляй брата, не стращай душу его. И он отнесется к тебе с любовью.
Ели братья молча.

К концу трапезы Адам сказал им:

- Господь повелел вам завтра, на праздник Обретения Жизни, принести дары, чтобы Он соделал и для вас жен и невест. Вы прилепитесь к ним, и более враждовать не будете.

- Хорошая весть, отец! - воскликнул Авель. - Я принесу в дар лучшего ягненка из моей отары!

- Да будет так, - мрачно произнес Каин, думая, сколько же он сможет принести уцелевших колосьев? Он думал о следующем годе, ибо неспелое зерно не произрастет, не даст урожая, хлеба. Может, хоть Господу сгодиться?

Автор: Дени де Сен-Дени 17-10-2009, 13:17

Правда, золото и солнце
фэнтези-вестерн

Треклятое солнце резало глаза. И всадник решил их закрыть мили три назад, когда кочующее стадо винторогих бизонов осталось позади. Копыта медленно ступали по выжженной зноем земле. Мерзкий жаркий ветер гнал пылевые вихри по степной глади. Вспотевшая задница ерзала в седле, подпруга изнывала, поскрипывала, трескалась. В вышине крикнул стервятник, что почуял скорый обед. Диск солнца перевалил чуть за полдень и был противен и безжалостен. Светило беззвучно висело на ясном небе, пересекаемом редкими белесыми облаками, и безразлично наблюдало за черной точкой, движущейся в направлении Рор-Сайлит. Свирепый степной ветер сушил губы, рвал одежду, норовил засыпать большие глаза скакуна пылью. Всадник уже спал, а его длинногривый конь бурой масти с белым пятном на голове тревожно вышагивал по жухлой траве, чувствуя, как безвольно раскачивается в седле человек. Приставали жирные, наглые мухи, они садились на лошадь, на человека, заглядывали под его пыльный капюшон.

Вскоре звякнули стремена. Из них выскользнули мыски сапог. Поводья потянули жеребца влево. Как мешок с зерном всадник грохнулся на твердую, потрескавшуюся землю. Вверх выбросило клубы пыли, она тут же осела на одежде и редких зеленовато-коричневых травинках. Конь немного постоял, посматривая на недвижный клубок тела, укрытый невзрачным пончо. Когда ему надоело ждать, отгоняя хвостом насекомых, жеребец по кличке Умник признал себя свободным и, развевая гриву, рванул по степи. Бесновался и заигрывал с ветром, безумно мотая головой. Ржание привлекло стервятника. Он спустился, и, не складывая мощные крылья, на желтых кривых чешуйчатых лапах, выглядывающих из-под пушных подштанников, допрыгал до человека. Красная, голая и сморщенная шея вертела голову с загнутым вниз клювом, похожим на огромный шип розы, и хищными темно-желтыми глазами. Стервятник выжидал: свежее мясо не так аппетитно, как прелое под зноем, слегка подвяленное и чуть с душком.

Где-то на горизонте, смазанном от теплого воздуха, загромыхало. Стервятник подпрыгнул и осмотрелся. Почти выбеленное тонкими облаками горячее небо куполом изгибалось над степной гладью, над ним и его пищей. Он издал хрипатый булькающий вопль, но сородичи не откликнулись. Лишь гром усиливался, а после по сухой земле поползла еле уловимая дрожь. Из знойного марева пробивались серые штрихи. Первыми показались лошади. Они мчались галопом, устало заламывая голову и таща за собой крытый дилижанс. Тонкий гибкий хлыст, подобный песчаной змее, извивался над спинами животных. Гнали эту попрыгивающую на кочках и камнях повозку шесть всадников. Окружало их зеленоватое облако, испещренное фиолетовыми и красными нитями, взрывающимися короткими громкими хлопками. Дрожь усилилась, и стервятник решил взлететь, но покидать обед не собирался. Он снова парил над пыльной степью, выжидая тишины. Разочаровала его сама пища.

Человек двинулся, кривя лицом от боли. Прочистил рот и попытался сплюнуть, чтобы избавиться от хрустящей на зубах пыли. Промочил горло водой из поясной фляги. Как и стервятника, человека в пончо привлек приближающийся грохот деревянных колес и топот копыт. Присев и провернувшись, всадник пытался разглядеть в ослепительном свете источник звука, очередной раз вымаливая за все человечество, чтобы Горма дал людям орлиное зрение. Успокоившиеся во мраке беспамятства глаза смазывали картинку, а яркое солнце выжигало сонный зрачок. Вдобавок болели голова, колено и локоть. Человек отхаркнул и прокашлялся, заслюнявив тонкие длинные пальцы. Обтерев руку, всадник снова взглянул туда, откуда доносились топот, грохот и гневные выкрики. Грязновато-белые комочки слюны остались на шершавых штанах.

— К черту коней! Бей, кому сказал!

Около лошадей засверкали разноцветные нити: одни молниями уходили в землю, прорывая небольшие волнообразные ходы, другие плугами стелились по поверхности, оставляя за собой выжженные борозды. Две красные полоски обвили задранную шею ведущего коня. Нити прожгли ее, оплавив края плоти, и схлопнулись после ярко-алой вспышки. Лошади заржали, соседняя попыталась встать в свечку от ужаса, но, влекомая оглоблей, завернула влево. Ведущий конь пробежал еще несколько футов, пока ноги не свела предсмертная судорога. Его подкосившиеся колени коснулись пыльной степи; острые камушки сдирали плотную кожу. Отрубленная голова некоторое время болталась в ногах позади бегущей лошади, а потом ушла под одолеваемый песчано-земельным вихрем дилижанс, после, ударившись о переднюю ось и отрикошетив от земли, вылетела, словно выплюнутая, из-под повозки. Переднее колесо наехало на огромный камень, крепление треснуло, и протяжно скрипнула ось, надломившись. Дилижанс слегка подкинуло вверх. Ремни, сдерживающие сундуки и чемоданы лопнули от напряжения, и огромными кирпичами выпали, но, переворачиваясь, запрыгали вслед по инерции. После того, как на тот же камень наехало большое заднее колесо, дилижанс начало закручивать вправо, и через пять секунд полета повозка приземлилась на бок, всколачивая густые облака пыли, и придавив под собой истошно вопящего кучера. Проехав так пару футов, остановилась. Лишь пылевая завеса медленно накрывала дилижанс, и затем, уходила по ветру на север, к Рор-Сайлит.

Шесть всадников придержали лошадей и неспешно начали объезжать вокруг повозки. Облако рассеялось, но заднее колесо все еще вращалось и цеплялось толстыми деревянными спицами за отогнувшуюся полосу металла, издавая звук подобный детской трещотке.

— Скотство! У нас свидетель. Вон, глянь, — указал один из шестерых: черноволосый и широкощекий мужчина в зеленой рубашке с повязанным на шею фиолетовым платком.

Человек никуда не спешил, да и куда было бежать без коня. Черная точка под небесным куполом, раскинутым над ровной степной гладью. Здесь не скроешься от конников, поэтому он, поморщившись, просто встал и скинул капюшон. Светлые кудри вдохнули свежесть даже такого противного жаркого ветра. Оставалось готовиться к битве: либо ты один в поле воин, либо ты в поле один мертвый воин. И блондин откинул пончо на плечо, показав кисти рук, облаченные в черные кожаные перчатки, в которые с тыльной стороны были вставлены продолговатые кристаллы. Они заиграли на ярком солнце разноцветными бликами. Вскоре к человеку подъехали четверо из шести всадников. Все спешились, но делали это по очереди: пока трое, выставив руки, целились в незнакомца, четвертый спрыгивал. Последним звякнул шпорами вожак. Блондин же надеялся остаться в живых.

— К сожалению, плохое место для отдыха ты выбрал, — проговорил человек жилистый, с узким лицом и язвительными щелками глаз под густыми темными бровями.

— Да, — хрипло согласился незнакомец, борясь с сухостью во рту.

— Значит, ты не будешь возражать, если мы доставим тебя в лучшее место для отдыха?

— Буду.

— Может, прикончим его? Вон, стервятник летает, — обратился к вожаку широкощекий мужчина. Он него тянуло конским потом.

— Нет, — отрезал вожак. — К сожалению, он не животное, чтоб убить его, не поинтересовавшись именем.

— Скотство! Но я предложил…

— Так как тебя зовут, незнакомец? — спросил вожак, ехидно улыбнувшись.

— Смею разочаровать, но, кажется, я забыл свое имя, когда упал с лошади. Вот ведь незадача, да? — улыбнулся в ответ блондин.

У повозки копошились двое бандитов. Они подтаскивали небольшие сундуки и огромные, тяжелые чемоданы к дилижансу, открывали их и осторожно перекладывали содержимое в седельные мешки. Один из них покосился на вожака и, приподняв шляпу, провел платком по волосам, собирая пот.

— Отчего же? — принял беседу вожак банды. — Есть много способов узнать имя, если его кто-то по неосторожности забыл. К примеру, я вижу, что ты – опытный магик. А таких в нашем мире ограниченное число. Вымирающий вид, так сказать. Следовательно, ты можешь назвать имя одного из убитых тобою. И мы, быть может, вспомним имя твое. Разумеется, мы поделимся им с тобой. К сожалению, грешно умирать безымянным. Это хороший способ, безболезненный.

— А другие?

— Эта скотина издевается над нами! — процедил шикорощекий, багровея.

На его скулу села жирная отливающая ядовито-зеленым цветом муха, но мужчина, казалось, ее не замечал. Тем временем, другие бандиты открыли дверь повозки, и один забравшись внутрь, пытался вытащить обмякший труп, пока тот не окоченел; второй принимал сверху.

— Обожди, дай мне насладиться беседой… Другие. Можно избить тебя плетьми, растянуть лошадьми, вкопать в землю, отрезать пальцы… Как видишь, это очень неприятные способы.

— С пальцами я согласен, — усмешливо закивал широколицый. — Какие у него тонкие, ухоженные пальчики, прямо бабские!

Незнакомец его не слушал. Бандиты уложили три трупа рядом с повозкой: головой на юг, глазами в землю. Они хотели вытащить и кучера, но дилижанс, похоже, накрепко вошел в землю. Осмотрев повозку, один из них заметил, что одна лошадь силится встать ровно, но ей мешает оглобля и хомут. Милосердно, он обрезал ремни и отсоединил шест от повозки, однако предусмотрительно привязал животных к медному кольцу на козлах. Второй же высвобождал труп обезглавленного коня. Впрочем, часто прерывался на то, чтобы успокоить остальных лошадей, которые крутились, нервно топтались, фыркали и скорбно ржали. Все это наводило человека в пончо на мысль, что это не простые разбойники. Впрочем, люди часто придумывают себе ритуалы, а преступники – автографы. Жажда известности, славы – вот ценность жизни людей в этом мире.

— Тогда, — говорил человек в пончо, демонстративно вынимая кристаллы из перчаток, — смею еще раз огорчить, — он бросил их под ноги вожаку, — ибо я делаю вас преступниками.

— Ослиный выблюдок! — гневно утер губы широкощекий.

Вожак опустил взгляд на кристаллы; затем вновь просмотрел на блондина. Улыбнулся, принимая игру. Кивнул одному из окружавшей незнакомца четверки, и тот покорно взял своего гнедого мерина под уздцы и повел к дилижансу.

— Твоя правда режет моим людям глаза.

— Солнце тоже.

— Но оно не тускнеет со временем, как то происходит с правдой. А твоя правда вскоре померкнет, к сожалению.

Жилистый человек подобрал магические кристаллы и взобрался на чалую кобылу. Та повела мордой и топнула копытом. Бандиты дожидались приказа.

— Без обид, незнакомец, — намотал он поводья на руку.

Блондин отдал по-армейски честь: резко двинув двумя пальцами ото лба. Глядел на вожака с сарказмом и ехидством. И узколицый мужчина его прекрасно понимал, однако вынужден был сказать:

— Отхлыстать. Тридцати пяти хватит. Но он должен жить, к сожалению.

— Что? Эта белобрысая скотина?

— Да, незнакомец должен жить. И мало того, когда он придет в себя, он должен увидеть лошадь у дилижанса. А пока пусть слышит: встретимся в салуне «Двухголовый Горма», в Рор-Сайлит.

Когда вожак дернул поводья и поскакал в город на севере, оставив банду впятером, широколицый подошел к блондину и смачно плюнул ему в загоревшую харю. Незнакомец вытер слюну, продолжая улыбаться. Он уже выиграл бой: остался жив.

— К сожалению, — передразнил вожака мужчина в зеленой рубашке с повязанным на шею фиолетовым платком, — скотский ты выкормыш! Теперь мне никто не мешает, избить тебя до полусмерти.

— Есть один человек, к ночи он будет ждать меня в салуне. Или ты прослушал?

Широкощекий вопросительно глянул на второго бандита. Это был скромный, сгорбленный юнец с редкими рыжеватыми волосками над верхней губой, впрочем, холодные желтоватые глаза, выглядывающие из-под шляпы с загнутыми вверх полями, говорили, что присоединился он к ним ради того, чтобы кому-нибудь отомстить. У таких людей всегда есть тайна. Он пожал плечами.

— Это было сказано нам, — прорычал широколицый, схватив незнакомца за грудки.

— Если он не ждет встречи, почему он сказал это и мне? Я полагаю, что он захочет отдать мне кристаллы.

— Скотина!

Широкощекий отпихнул блондина, но тот не упал, вовремя отставив ногу и перенеся вес тела вперед.

— Связать его! — распорядился бандит, а сам повел лошадь к дилижансу. Там трое пытались оттащить тушу коня в сторону, но то ли сил не хватало, то ли надоедали мухи, что спешили скорее отложить яйца в трупе, пока он еще теплый.

Молодчик снял с седла моток крепкой пеньковой веревки и подошел к незнакомцу. Блондин сам сложил руки за спину и повернулся, по-прежнему многозначительно улыбаясь.

— Чего гогочешь? — выкрикнул рыжеватый юнец, делая на веревке две небольшие петли.

— Я еще жив.

— Ага, как бы не стать тебе висельником, весельчак… — посмелел юнец.

Он вдел руки блондина в петли и затянул их, затем пару раз восьмеркой обмотал веревку вокруг запястий и трижды перекрутил между рук. Затем закрепив пеньковые оковы узлом, он опустил конец веревки к ногам, и связал их. Блондин опустился на колени.

— Я хотел бы попросить кляп или что-то, что можно зажать в зубах. Не очень приятно получать удары по спине. Тут я с узколицым полностью согласен.

— Обойдешься… Эй! — крикнул юнец остальным.

— Давай-давай, тренируйся. Бей и считай. Громко считай, чтобы они слышали.

— Странный ты, весельчак. В тебя плюют, ты смеешься; тебя связывают, ты смеешься: тебя избивают, ты смеешься.

— Меня еще не били, так что, не обобщай. В остальном верно, да. Подрастешь, поймешь.

Недовольно ржали лошади, отголосками доходили стройные выкрики бандитов у дилижанса. Незнакомец стоял на коленях. Ждал. Перед глазами колыхалась жухлая трава на песчано-серой земле, между травинками проходили небольшие торнадо, совсем крохотные для человека, и огромные для вереницы черных муравьев, пробирающихся среди комочков въедливой пыли и небольших камушков. По узкому, словно кинжал листику полз жук-пожарник, выставляя напоказ оранжево-красные бока. Среди этого пустынного пейзажа цветок сон-травы робко показывал свой желтовато-коричный глаз, окруженный фиолетовыми лепестками с серебряной каймой. Блондин подумал, что Горма сотворил чудо. Маленький цветочек посреди бескрайней, знойной степи невинно и радостно смотрел на человека, заслонившего собой солнечный диск.

В воздухе что-то сухо свистнуло и с хлопком обрушилось на спину. Резкая боль пересекла поясницу и локти. От неожиданного удара блондин выгнулся, закусив губу. Закрыл на секунду глаза, чувствуя, как жжение растворяется в организме, а когда открыл их – перед ним снова находился этот мохнатый цветок прострела, жалобно раскачивающийся на стелющемся по степи жарком ветре.

— Раз!!! — заголосил юнец.

— Бери выше, я не дитя, чтоб меня по заднице лупили, — процедил блондин.

— Уже не смеешься, весельчак?.. А это за дитя. Два!!!

Удар снова пришелся в поясницу. Хвост пастушьего кнута обнял бок и зацепился коготками за кожу. Юнец дернул: вместе одеждой хлыст вырвал кусочки кожи. Блондин покачал головой: поспешил он сказать, где больнее.

— Еще раз так ударишь, кишки мне выпустишь своей кошкой. Кому говорю, выше бери, засранец.

— Три!!! За засранца.

— Молокосос! — прорычал незнакомец, приходя в себя после нового удара.

Теперь коготки уцепились за пупок, и, возвращаясь к ногам юнца, оставили четыре красные борозды, которые тут же наполнились кровью. Блондин наклонился вперед, сильнее закусывая губу, чтобы заглушить одну боль другою. Рубашка стремительно намокала. И в пищеводе скапливался рвотный позыв.

— За молокососа. Четыре!!! — почти обезумев от счастья, кричал юнец, вокруг которого посвистывал и похлопывал пастуший хлыст.

Этот удар явно не получился. Когти проскакали по плечу, но даже пончо не смогли зацепить, а сам кнут лишь погладил спину, словно быстро проползла мелкая змейка. Блондин даже улыбнулся.

— Как девка ударил. Не спеши, наслаждайся, пока дают.

— За девку. Пять!!!

Хлыст пересек спину под лопатками, оставив после себя разодранную одежду. Рубец припекал, и жжение стремительно расползалось по мышцам.

Рядом послышались удары копыт.

— Что ты ласкаешь эту скотину! — крикнул широкощекий, спрыгивая с лошади.

После того, как раз восемь звякнули шпоры, раздался настолько мощный удар, что у незнакомца не только запрокинулась голова, но и заломились назад плечи. А рваная рана начала свербеть и гореть, словно этот порез смочили перцовой водой. От боли блондин сморщил лицо, но, переборов эту боль, уставился в желтый глаз цветка прострела, готовясь к новой.

— Снова раз, скотский выблюдок.

— Два!!! — крикнул юнец, дернув хлыстом вслед.

Когти глубоко вошли в мягкую человеческую плоть, зацепили длинные нити мышц, и, попытавшись их выдернуть, слегка надорвали.

Ясный купол неба, пересекаемый перьями облаков. Восемь, девять, десять. Взлетел жук-пожарник. Цветок с фиолетово-синими лепестками. Пятнадцать. Муравьи скрываются в небольшом бугорке под островком сочного ковыля. Двадцать. Желтый глаз в лиловом сиянии. Пахнет запекшейся кровью и пылью. Тридцать один. Зрение начинает обманывать. Более не различить очертания цветка сон-травы, лишь фиолетовое пятно, на которое давило безразличное светило. В ушах слышится жужжание мух, оно прерывается новым сухим хлопком хлыста где-то над головой. У колен скапливаются лужицы крови, грязной от сухой земли.

— Тридцать пять!!! — подпрыгнул юнец, радуясь тому, что незнакомец давно не смеется, а значит, ему очень, очень больно.

Блондин бессмысленно раскачивался. На его залитой кровью спине пересекалось три десятка глубоких полос, выглядывающих из продолговатых дыр в одежде. Говорили, что после двадцати пяти - ничего уже не чувствуется, однако никто из них и не получал более двадцати шести ударов, и то по чистой случайности: вследствие неграмотности экзекуторов. Поэтому о двадцать шестом ударе очень быстро забывали. Всего сорок, но незнакомец прочувствовал их все, кроме одного. И теперь мог с уверенностью сказать, что это жутко больно, зверски больно, адски больно. Впрочем, сейчас блондин думал не об этом. Теряя сознание, он надеялся на Горму, что тот убережет в чудовищно жаркой пустыне, в этом пекле свое чудо - расплывчатое фиолетовое пятно, и не позволит человеку придавить его своим телом.

Широколицый рассмеялся, и пнул незнакомца сапогом в бок. Блондин упал, закрыв глаза. Боль во мраке, но он победил: останется жив.

— К сожалению, — последнее, что услышал он перед тем, как отключиться.

Стервятник с высоты разглядывал окровавленный комок, укрытый рваным пончо. Подумывал, что заботливые люди решили немного разделать его пищу: так она придет в должное состояние быстрее. И нарезая в вышине круги, безучастно наблюдал за тем, как молодой человек, скрутив свой хлыст, резко взобрался на лошадь, и, потягивая поводья, направил животное к дилижансу. Широкощекий задумчиво глядел на север, размышляя. Заметив в небе стервятника, покачал головой, затем несколько раз шарканул по пыльной земле, взбивая пыль. Он волновался и нервничал. Пришлось разрезать путы, сковывающие незнакомца. К удивлению красношеей птицы бандит отвязал от седла шерстяное одеяло и раскатал его над незнакомцем, укрыв в прохладном мраке. Сверху полил ткань водой, а саму флягу с остатками влаги, сунул блондину под голову. Стервятнику это не понравилось, и он перевел острый взгляд хищных желтоватых глаз на странную человеческую конструкцию. Оттащив мертвого коня в сторону, люди принялись осматривать оси дилижанса. Они ругались и злобно пинали повозку. Вновь подошедший к ним, широколицый бандит распорядился, чтобы бросили эту затею. Нужно было возвращаться в город. Осведомился, все ли взяли, ничего ли не пропустили? Проверив содержимое седельных сумок, широкощекий прощупал карманы и перчатки трупов. Пока четверо приподнимали повозку, пятый кое-как вытащил из-под нее смятого тяжестью дилижанса кучера. Судя по тому, каким бесформенным мешком он был, целых костей у него не осталось. У возничего нашли несколько монет, пачку сине-белых банкнот и магические кристаллы, после оттащили его труп к остальным, предлагая стервятнику выбор: люди или животное. Хищник выбрал коня – в нем больше мяса. И спикировав к земле, вывернул массивные крылья и, выставив вперед когти, плюхнулся на песчаную почву. Выжидал своей очереди.

Благословенный Горма сохранил цветок. Тело блондина изнывало от застарелой боли, одежда прилипла к отрытым рубцам свернувшейся кровью. Корочка трескалась, разнося по организму тупые кратковременные уколы. Кости ломились, а затуманенная голова стонала. Незнакомец откинул одеяло. Запястья саднили, все еще ощущая тугостянутую на них веревку. Треклятое солнце снова принялось выжигать глаза, однако лившийся с горизонта красновато-желтый свет под рыжевато-черными бровями облаков был не так жесток, как в знойный полдень. И с северо-востока с темной стороны небесного купола тянуло уже ночной прохладой. На камнях начала появляться вечерняя изморось, земля леденела. Блондин размял шейные позвонки, поморщившись. Что-то хрустнуло, но этот хруст казался милым и успокаивающим. Отогнав руками нескольких неугомонных мух, всадник заметил этот чудесный фиолетово-красный в лучах закатного солнца бутон прострела. Засмотревшись на него, блондин пришел к выводу, что он, также как цветок, тянется к презрительному солнцу, обретаясь в неспокойной и беспощадной пустыне. И как цветок он был один. Незнакомец сорвал его и положил в карман разобранной рубашки.

Рядом фыркнул конь. Утерев щеку от застывшей слюны, блондин увидел бурого скакуна с белым пятном. Тот вертел головой, развевая длинную гриву. Набегавшись, конь устал и проголодался. Так как он никогда не был свободен и не мог позаботиться о себе сам, поэтому решил, что будет лучше, если вернется к хозяину. И теперь он стоял и покорно ждал пробуждения человека. Блондин хлебнул воды, затем попытался встать. В спине что-то надломилось или растянулось, или наоборот стянулось, и ради простого и обычного движения приходилось терпеть острую, пронзительную боль, адскую боль. Конь, заметив это, подошел и дернулся, сбрасывая поводья. Те повисли около широкой мощной грудины жеребца.

— Ну, спасибо, Умник, — процедил блондин.

Он потянулся к ремням, схватился руками, обмотал вокруг запястий, но подняться на ноги не сумел. Конь его напрягал шею, старясь помочь хозяину. Однако поняв, что так человеку не взобраться в седло, Умник опустился на колени, а затем и вовсе лег на бок, закинул голову так, чтобы видеть наездника. Блондин пропустил одеяло под ногами, и за его концы подтянул их ближе. Расположившись вдоль конского хребта, незнакомец положил одну ногу на седло. Затем прижался к луке и хлопнул по шее Умника. Тот начал медленно вставать, борясь с инстинктами. После нескольких неудачных попыток, блондин все-таки оказался в седле, а конь его – на прямых ногах. До заката оставалось около двух с половиной часов.

Всадник объехал раскуроченный дилижанс. Рядом с ним топталась измученная и перепуганная кобылка, даже близость красивого, плотного и высокого (в три локтя и два пальца сверху) жеребца – Умника – не придавало ей уверенности и спокойствия. Взглянул на объеденные грифами трупы, от обезглавленного коня остались лишь раскиданные полукругом белые кости. Незнакомец сухо улыбнулся: повезло, что остался жив. Он вспомнил узколицего вожака банды, который забрал его магические кристаллы. Перевязав поводья кобылы к своему седлу, блондин направил Умника в Рор-Сайлит. Тот, памятуя о ногах хозяина, шел медленно и аккуратно, хотя сивая девочка и норовила вырваться и сбежать.

Город встретил всадника вечерним шумом. Женщины блуждали от дома к дому, вытаскивая с веранд и гостей своих подвыпивших мужей. Некоторые возвращались с вечерней службы. Молоденький священник в очках, раздавал приветы и заигрывал с юницами в пышных юбках и в соломенных шляпках с цветными лентами. Те вежливо улыбались, смущенно краснели, а затем догоняли матушек, оставляя священнослужителя в одиночестве. Когда церковь Гормы опустела, монашек хлопнул в ладоши и зашагал в маленький домик за колокольней. Одиночки наблюдали за блондином, раскачиваясь на скамьях. Люди шерифа подозрительно глазели, облокотившись на иссохшую жердь коновязи и приподнимая большим пальцем полы шляп. У шипящего прибоя люди убирали последние товары, перекатывали бочки на склад и убирали лодки и снасти. От реки, расположившейся справа от города, возвращалась парочка широких дородных женщин в окружении малышни. В руках они несли корзины с влажным, чистым бельем.

Блондин свернул на главную улицу, тянущуюся вдоль морского берега. От воды дуло солью и рыбой. В кабаре играла музыка, в окнах виднелись веселые мужчины, на сцене отплясывали полуголые девицы. Из магазинчика прогоняли волосогривых, хозяин вопил, чтобы больше не приходили, раз денег нет. И добавил: «Пшли вон, обезьяны!». За всадником начали скапливаться любопытные жители. Расталкивая их, бежал рыжеватый юнец, еще днем хлеставший незнакомца.

Всадник остановил Умника у салуна «Двухголовый Горма» и стал ждать, намотав поводья на луку седла. Юнец влетел в здание, из которого на улицу лился теплый свет. Вскоре показались вожак и широколицый. Они вышли на веранду и оперлись о деревянные колонны, поддерживающие балкон второго этажа.

— К сожалению, это была вынужденная мера. Без обид, незнакомец.

— Смею огорчить, но подобное сложно забыть, не имея кристаллов и некоторой компенсации. К тому же я говорил юнцу, не хлестать меня по пояснице, теперь мне нужно лечение. Думаю, это стоит отсутствия памяти.

— Я же предлагал прикончить эту скотину!

— К сожалению, этот незнакомец ничего еще не сделал, а наказание получил. А пока шериф здесь я, то не могу смириться с подобной несправедливостью. Как видишь, незнакомец, твоя правда померкла.

— Солнце тоже.

— Оно завтра взойдет снова, а твоя правда более резать глаза не будет, потому что она не была правдой, к сожалению.

Незнакомца расположили в одной из тесных комнат отеля, примыкающего к салуну. Узколицый шериф договорился с владельцем, чтобы не вписывал имя блондина в гостевую книгу. Этот вопрос он с ним еще обсудит. Девушки из кабаре, закончившие к ночи работать, принялись за плату ухаживать за незнакомцем. Новый мужчина в городе приглянулся им, к тому же он был единственным человеком с золотыми кудрями на добрую сотню миль вокруг. Имел блондин при себе и нечто иное, что нравилось девушкам, стройную крепкую фигуру, красивые руки и лицо, совершенно не обезображенное, а даже мягкое и светлое. Такого лица никто из них не видел со сцены. Не было в незнакомце похоти, а его исполосованная спина вызывала в женщинах жалость, пробуждая материнские инстинкты. И они заботливо смачивали тряпочки и осторожно прикладывали к рубцам. Когда мужчина со свистом вдыхал воздух через сжатые зубы, девушки любопытно наклонялись, иногда спрашивали, не больно ли ему, не хочется ли ему выпивки или, может, он желает, чтобы они были более аккуратны. Блондин улыбался, прикосновение нежных, мягких рук, успокаивали лучше ласковых слов, лившихся с красивых и игривых губ.

Он лежал перебинтованный на постели и засыпал под бестолковые смешки девушек. Утром, когда проснулся, у кровати тихо посапывала длинноволосая девушка со шрамом на носу. Она была похожа на череп с натянутой на него перламутровой кожей. Оголенные руки с бахромой из волос, заплетенных в короткие косички, покоились на коленях, укрытых в несколько слов юбок оттенков зеленого – любимого цвета аборигенов. Солнце впихивалось сквозь грязное окно и озаряло густые коричнево-изумрудные локоны, исходящие от высокого лба девушки и узкой полоской, шириной в ладонь, тянущиеся назад; а на шее эта полоса разделялась на три: две уходили по рукам и одна шла дальше по позвоночнику до крестца. За эту особенность их организма этот народ был прозван волосогривыми. Вечером блондин ее не видел, однако эту девушку, как чью-то рабыню, оставили следить за гостем, видимо, он кому-то полюбился. Спина болела меньше, однако ноги по-прежнему не слушались, хотя задвигались пальцы; иногда получалось повернуть ступню. А еще он ощутил мягкую поверхность одеяла тонкой пряжи. Эта новость улучшила настроение.

— Эй, — позвал незнакомец девушку.

Та испуганно дернулась, а затем рванула к двери, что-то залепетав на родном языке. Вскоре появился шериф. На его узком лице зияла та же ехидная улыбка. Войдя в комнату, он бросил шляпу на небольшой столик у зеркала, потом прошел вперед, развернул стул спинкой к кровати и оседлал его.

— Как самочувствие, незнакомец, девицы не утомили тебя? К сожалению, они могут.

— Смею огорчить, одной не хватило. Она только что убежала.

— Язык по-прежнему остр. Но обезьяне ты понравился, к сожалению.

— Я многим нравлюсь.

— Видишь ли, у них такой обычай, если кто-то одной из них понравился, они могут убить кого угодно, только бы он был рядом. Когда я говорю «кого угодно», это значит, они могут убить и возлюбленного, отрезать голову и засушить. Повесят ее на пояс и будут носить с собой. И никто в их племени не скажет, что она не замужем, ведь у нее есть твоя голова. Но эта обезьянка порченная, — шериф ткнул пальцем в нос: в то место, где у девушки был шрам. — Тебе может повезти, к сожалению.

— Мне повезет, если я встану, и у меня в кармане будет по сотне за каждый удар. А кристаллы снова окажутся в перчатках, чтобы эти деньги сохранить.

— Вот встанешь и зайдешь ко мне за кристаллами. К сожалению, с ними ты опасен, магик. А пока отдыхай.

— Встану и зайду, — серьезно произнес блондин.

— К сожалению, да, — улыбнулся шериф.

День прошел спокойно, если не считать одной веселой толстушки, которая принесла хлеба, сыра и бутылку кислого вина. Наблюдая за тем, как блондин перекусывал, она рассказывала о том, что его появление взбудоражило город. Мужчины были заворожены жеребцом, а женщины наездником, и что даже она не устояла и решила навестить новое лицо в городе. Расползались слухи, будто он хотел остановить бандитов, укравших золото, но его, по случайности, избили люди шерифа. Успокоила: Умника оставили в конюшне, омыли его и накормили. Ее подруга сейчас отстирывает кровь, пот и пыль с его одежды, потом будет штопать. Эту повинность она выиграла в карты. Играть они начали еще вечером, поэтому многие даже не ложились спать. Когда незнакомец сказал, что они могут подремать утром, толстушка рассмеялась:

— Какой может быть сон, если есть вероятность украсть у какой-нибудь соперницы дело, и подкрасться к вам, господин незнакомец. Женщины по страшнее войны будут, прямо вам говорю… О, позвольте я стряхну крошки.

С этой последней фразой на устах, она потянулась через кровать, и, замахав руками, не удержалась и рухнула, утопив блондина в складках тела. Он же пожаловался, что хочет отлить. Закраснев, она расхохоталась, а после слезла с незнакомца и подставила кувшин... Затем подошла к зеркалу, чтобы поправить прическу и шнуровку на рубашке. В это время зашла ее подруга с одеждой – судя по комплекции, дамы были теми самыми, что вечером собирали у реки ребятню. Одежда полетела в блондина. Женщины сцепились словами и ушли. Ругань их была слышна еще минуты три.

Затем зашел гробовщик. Он поинтересовался, не отойдет ли незнакомец в мир иной, и не требуется ли ему гроб, чтобы он расплатился с ним наперед. Заходили прочие люди, вроде кожевенников, кузнецов, вчерашних девушек из кабаре. Был и широколицый, он извинялся за юнца, и вновь сравнил со скотиной. Заходил священник, спрашивал, не пожертвует ли он на ремонт церкви Гормы. В полдень ему сделали перевязку и снова обмыли раны и намазали их какой-то едкопахнущей дрянью. Впрочем, незнакомцу было наплевать, главное, что жжение и боль почти сразу прошли.

К вечеру блондин уже ходил по комнате, но лишь заслышав на лестнице или в коридоре шаги, возвращался в постель. Еще он узнал, что волосогривые украли две лошади и ящик крепкой настойки. В погоню было снаряжено все мужское население, но догнать воров в Соленой роще они не смогли, поэтому вернулись злые и бесполезно усталые. Сейчас они напиваются в салуне. С севера пришел корабль с грузом древесины, пеньки, бумаги и железа. К ночи в комнате появилась та девушка в зеленых юбках и со шрамом на носу. Она молчала, это смущало незнакомца, даже раздражало.

— Зачем ты сидишь здесь? — спросил он, не выдержав.

— Хочу и сижу, — ответила она, подняв миндалевидные зеленые глаза.

— А почему? — блондин вытащил из-под подушки цветок прострела и протянул девушке.

— Ты пострадал из-за меня. Тебя такой ответ устроит? — ответила она, принимая подарок.

— Смею огорчить, но я не вижу в этом логики. Ты здесь, я был в пустыне, поэтому…

— Обязательно волку видеть владельца капкана?

Блондин не ответил. Для него стало все очевидно, словно полуденное солнце, зияющие в вышине. Он спокойно встал и оделся. Теперь у него было дело к шерифу. За ним следили, когда незнакомец выходил из отеля, когда проходил мимо салуна, когда миновал кабаре, корраль. Он прошел до конца главной улицы и на секунду остановился у небольшого продолговатого здания: наполовину каменного, наполовину деревянного. В офисе шерифа горела керосиновая лампа.

— Я встал и пришел, как и говорил, — начал с порога блондин и, не спрашивая разрешения, уселся на стул в углу, рядом со шкафчиком.

— К сожалению, да.

Узколицый шериф, убрал пятки со стола, и подался вперед.

— Кристаллы… шериф.

— В шкафчике, что рядом с тобой.

Блондин открыл его и осмотрел аккуратно разложенные парами десятка три магических кристаллов. Двинув уголком рта, незнакомец взял лампу со стола и вернулся к шкафчику. По световым бликам на гранях нашел свои; и вдел их в пазы на перчатках, закрепив специальным шнурком. Поставил лампу на стол так, чтобы тень от шкафчика заслоняла угол. И вернулся на стул.

— Я не доверяю педантам. Был у меня один компаньон, тоже был педантом. Мы с ним болтались по стране лет пять, а потом он ушел на эту дурацкую войну. Вот после этого я и ненавижу педантов, мне кажется, что они готовы предать каждого.

— А ты посмотри на меня. Я торчал здесь три года. И за каждый месяц ты получил по спине.

— Я погляжу, ты и без меня устроил свои дела, — за окном мелькнула тень. — Кому так хочет отомстить юнец? Года три назад кто-то убил его отца, незадолго до твоего приезда, так? А тебе всегда нравились рыжие красотки. Какое у тебя сейчас имя? Какое-нибудь цветочное, вроде Лаллин или Терраль. А ее как зовут? Дэймьси? Добрые люди с цветочными именами…

— Многое изменилось. Я изменился! Я – шериф!

— Тпру. Смею огорчить, я не видел ни одного человека, который бы изменился за три года. И могу это подтвердить, ведь теперь я знаю правду, и знаю, что и в пустыне был прав, а твоя «светлая» правда намного темнее моих волос.

— Чего ты хочешь, Ранмард ‘уор Лан?

— Золото, Банри дуор Миттридан, золото. Видишь ли, оно, как и правда, как и солнце, режет всем глаза. И каждый хочет его получить. А ты, я знаю, получил его. Теперь хочу, чтобы ты со мной поделился.

Дверь отворилась, и вошел широкощекий. Он нервничал.

— А вот и наш недоверчивый Нобби. В салуне золота нет. И Банри знает, почему.

— Скотский выблюдок!

— Тише, тише, — проговорил блондин. — Я же говорил тебе, Банри, люди не меняются. И ты не изменился. Твой педантичный план растворился, как пылевое облако.

— Веди нас, Вёллит, ты, скотина!

— Фиалка, я так и знал, что имя цветочное… — победно улыбнулся блондин.

Оседлав лошадей, они двинулись в Соленую рощу, что находилась за рекой, к востоку от Рор-Сайтит. Умник пофыркивал, чуя других лошадей, но подчинялся Ранмарду. Блондин его слегка похлопывал по шее, безмолвно говоря, что сам знает об этом.

Роща представляла собой колонный зал из тонких ровных берез, действительно чем-то напоминающих солевые столбы в гористых пустынях. Деревья смыкались кронами, изредка пропуская тоненькие лунные стрелы. Подлесок состоял из густой травы, редеющей к берегу. Близ родников, питавших реку, земля была мягче, ее покрывал слой пружинистого мха. Лошади ступали тихо. У пригорка валялись несколько поваленных деревьев, выбеленных солью. Вблизи даже неопытному глазу становилось понятно, что стволы были принесены с морского берега, но издали все казалось естественным, тому способствовали грязевые замазки и желтовато-красный мох. Тянуло волчьей шерстью и мочой. Спешившись, Банри принялся убирать сухие стволины. Под пригорком оказалась нора, замаскированная толчеей свисающих узких и гибких корней. Вынув факел, шериф зажег его, затемнив рощу, и осветив в ней небольшой островок, который отлично можно было увидеть с четверть мили отсюда.

— Мы же вчера здесь проезжали! — зашипел широколицый.

— К сожалению, да.

— Лезь, Банри, доставай золото. Мне не хочется оказаться в волчьем капкане.

Блондин, откинув пончо на плечо, прилег на почти отвесном склоне пригорка, чуть выше норы. Так его спина была защищена, а он мог наблюдать, что творилось перед ним и с флангов. Широкощекий стоял на коленях и поглядывал то на Ранмарда, то в нору. Блондин заметил промелькнувшую тень, но никому об этом не сказал, лишь ехидно улыбнулся. Кто бы это ни был, он шел тихо, по мху.

Из-за деревьев пронеслась желтоватая молния, она закрутилась, образовав петлю и обхватила голову широколицего. Рощу разорвал сухой, но громкий хлопок. Мужчину перевернуло на спину. На его шее образовался глубокий ожог, от которого потянуло жареным мясом. Ранмард наполнил руки магией. Небольшое облачко зеленого света обвило его кисти.

— Одно движение, весельчак, и ты покойник.

К пригорку подошел рыжеватый юнец. Блондин улыбнулся. В зеленоватом свете, исходящим снизу, его улыбка особенно казалась страшной, даже дьявольской. Из норы показался шериф, привлеченный боевой магией.

— Я спас тебя от разбойников, шериф. Ты и мама будете мной гордиться.

— Сынок, — обратился к нему Ранмард, продолжая ехидно улыбаться. — Я же говорил, тебе нужно подрасти.

— Заткнись, бандит! Ты в порядке, отец.

— Отец!.. — протянул блондин.

— Что ты за человек такой, Ранмард?

— Тот, что сейчас скажет юнцу, кто убил его настоящего отца, Банри – любитель рыжих шлюх.

— Я не верю ему, шериф. Это не правда!

— Правда режет глаза, солнце режет глаза, золото режет глаза… Смею огорчить, сынок, но это правда. Банри, ты ведь скажешь ему?

— Будь ты проклят, Ранмард ‘уор Лан!... К сожалению, да.

— Ублюдок! Грязная тварь! Как ты смел! Как ты смел лапать мою мать, зная… зная… зная…

Ранмард резко хлопнул в ладоши и тут же расцепил их, чуть поднимая руки. С кистей сорвалась ядовито-зеленая нить, собранная во нечто похожее не улыбку. Она обвила юнца и перекрутилась вокруг его тела. Березы затряслись от взрыва, с них начали падать вялые листья, словно внезапно наступила осень. В плоти мальчишка образовались глубокие рубцы, доходящие до кости; выжженные магией шрамы опоясывали тело и с каждой секундой увеличивались. Юнец упал сначала на колени, а потом повалился ничком на землю. Банри с гневом на узком лице повернулся к блондину и занес, вспыхнувшие фиолетовым сиянием руки, но в этот момент в его бедро вонзился широкий арбалетный болт. Шериф согнулся от боли и зажал ладонями рану, с торчащей из нее оперенной деревяшкой.

— Я подумал, что люди захотят вновь услышать твою ложь. Кто им еще расскажет, что я здесь ни при чем: и это все совершили волосогривые. Ведь так все и было?

— К сожалению, да.

— И, как говоришь, тебя зовут, шериф?

— Одного не понял, незнакомец, кто?..

Ранмард потрогал пальцем нос, и произнес:

— У них традиция, девушка сделает все, только бы ее любимый был рядом.

— Какая же ты скотина!

— Смею огорчить, но – да, это правда, — улыбнулся человек в пончо.

Лунные горы встретили блондина разреженной прохладой и беснующимся в тени ветром. Однако утро медленно переходило в полдень, и на базальтовом утесе вскоре должно было показаться треклятое солнце. Ранмард хлопнул рукой по седельной сумке. Умник весело заржал, разделяя радость хозяина.

— Я не поблагодарила за подарок, — сказала зеленоглазая Моунлу – Бутон Прострела.

Автор: Дени де Сен-Дени 28-10-2009, 17:42

На первые абзацы из Пробы пера...

Имя ему Святость
(Ogier-Holgar-Олег-Святой, сканд.)

Едва ощущая собственное тело, Ожье ожесточенно продирался сквозь упругие, хлеставшие словно розги, ветви орешника. Бежать… Бежать прочь, стряхнуть с себя это дьявольское наваждение, и силой животворящей молитвы излечить собственный разум. Мальчик споткнулся о корень векового дерева и распластался на земле, уткнувшись залитым слезами лицом в мягкий настил из палых листьев. С минуту он лежал, не шевелясь, и лишь тощие дрожащие лопатки, поднимавшиеся под холщовой рубахой, выдавали в нем признак жизни.

— Отступись, Сатана, — сбивчиво прошептал Ожье. — Изыди…

Он с трудом поднялся и сел на колени, сбивчиво бормоча молитву, единственную, которую помнил. Но священные слова не приносили облегчения. Колючая тревога и панический страх волнами заливали худое мальчишеское тело, отдавая глухими ударами в затылок.

«Бежать, — болезненно вздохнув, подумал Ожье. — Бежать до ближайшей церкви. Божественная благодать исцелит от дьявольской напасти».

Мальчик порывисто поднялся, сделал несколько шагов и остановился, опасливо прижимая дрожащие руки к груди. Шершавая рубаха коснулась липкого, потного тела. Ожье замер. Из нутра его вырывался крик, но страх подавил звуки, и истошный вопль остался немым. «Потерял! — пронзила мальчика мысль. — Где он?! Где!».

Ожье начал судорожно оглядываться в поисках крестика. Осколки лунного света медленно перемещались по подлеску, создавая иллюзию извивающихся змей. И мальчику казалось, что они, разинув пасти, приближаются к нему, к беззащитному, одинокому и потерянному существу; готовятся вонзить в плоть ядовитые зубы и поглотить его молодую, неокрепшую душу, наполнить ее греховным ядом мракобесия. Он видел их иссиня-черные глаза, полные безграничной ненависти, словно в них отражалось адово пламя, покрытое толстым слоем искрящегося льда. Мальчик не знал, шипят это змеи или шелестит на ночном ветру листва.

«Бог не спасет… Я обречен!» — взвыл Ожье. По грязным, израненным ветвями щекам вновь потекли слезы, выжигая в сознании образ дня памяти Иоанна V-го.

Он с братьями и сестрами догонял отцовскую однокольную повозку с высокими копылами; из щелей и бортов крыльями спадали обмолоченные снопы льна. Раскачиваясь, повозка двигалась по отаве зеленой, свежей и мягкой. Ожье вспомнил, как катался на лугу, перекидывая через себя сестренку. А та, приземлившись, довольная, улыбалась и просила снова ее подбросить в воздух. На теплом ветре дети радовались безнаказанности. Им и требовалось, кувыркаться, играть, иногда кидать в повозку снопы, как попадет. На жердях, поддерживающих стога, восседали ястребы, подозрительно выглядывая в мышей. И предгрозовой зной вытягивал сладкие и родные полевые ароматы из природы.

Небо потемнело, и безмятежная детская радость приутихла. Посыпались бусины дождевых капель. Ребятня, натянула рубахи на голову и поспешила к отцу. Один Ожье задержался. Он осматривал луг любопытными и страждущими глазами.

— Не стой под дождем, промокнешь, — заботливо обратилась к нему красивая женщина с копной золотистых волос.

Ее белое платье, казалось, не промокало, лишь голубая накидка, наброшенная на голову, покрывалась темными влажными пятнами. Женщина миловидно и по-доброму улыбалась, словно мать, смотрящая на малыша в люльке. Ожье охватили неописуемая легкость и блаженство. Мальчик готов был выполнить все, чего бы эта женщина ни пожелала.

— Промокнешь ведь, мальчик, беги под навес, — сказала она.

Ожье навсегда запомнил эти большие и любящие глаза, полные теплого синего цвета. И мальчик побежал вдогонку за братьями и сестрами. Дождь хлестал по лицу, но Ожье радовался так, что и разразись сейчас гром, начнись пожар, он и не заметил бы этого. Мальчик был самым счастливым человеком на свете.

Омрачило тот день лишь то, что более никто не видел эту женщину. Все говорили: он постоял и побежал, и никого рядом с ним они не видели. Вечером прошла по округе страшная гроза. Небо вскипало и злилось. По земле катились волны драконова рева.

И этот кожистокрылый змей нагонял его в темном лесу. «Но как без крестика?!» — вопила душа мальчика. Среди деревьев слышались глухие удары и тяжелый, жуткий храп лошади. Скрип кожаных ремней заглушал хрустящее нытье ветвей. Наконец, в нескольких шагах на сиво-чалом коне показался всадник в глубоком капюшоне. Животное остановилось и забило копытом, высекая морозные искры.

«Боже всемогущий, не оставь меня днесь…»

— Не бойся мальчик.

Ожье почувствовал теплые руки, что легли на его трясущиеся плечи. От ладоней исходило спокойствие, безмерное и плавное. Мальчик несмело обернулся; перед ним оказалась та прелестная женщина с ласковыми синими глазами. Он чуть приоткрыл рот, чтобы поблагодарить, но ни звука не смог издать. Лишь почувствовал прикосновение ее нежных пальцев на губах.

— Возьми его, мальчик.

Женщина повесила ему на шею небольшой деревянный крестик: его собственный крестик.

— Беги, — тем же теплым голосом посоветовала женщина. — И не бойся, мальчик, Господь с тобой.

И мальчик побежал к церкви. Воодушевленный, он едва ощущал собственное тело. В руке он зажимал крестик.