DANCE MACABRE
Книга Первая. ПАСЫНОК СМЕРТИ
ПРОЛОГ
ВЕДЬМА
Apage!
Запоздалый рассвет клубился по земле рыхлыми пядями серого ершистого тумана. Солнце еще пряталось за островерхими пиками Льдистых гор, но воздух, прихваченный колким осенним морозцем, потихоньку становился влажным и теплым, обещая хорошую погоду. Стужень-месяц близился к концу, неделя – другая и в Озерный Край придет зима. Реки покроются сперва тонкой коркой серебристого ледка, а потом уснут до весенних оттепелей под толстым одеялом искристого, молочного снега. Даже быстрая Лесна, прозванная за свирепость нрава Грозой, замедлит течение и притихнет меж крутых берегов в томительном ожидании нескорого ледокола. Тогда можно будет смело бродить по ее иссиня-белому, крепче железа, панцирю, не рискую часом угодить в неразличимую сквозь порошу губительную полынью. А пока могучая горная река неслась бурным потоком на север, переливаясь через острые грани черных каменистых порогов, и шумным каскадом падала в бурлящую, многоцветную кипень, где немного успокаивалась и чуть ниже по течению замирала в обширных плесах, которые в тихую погоду конь переходит вброд, ступая по гладким, пестрым голышам. Этой осенью часто шли дожди, отчего Лесна была полноводна. Усыпанные мелкой галькой песчаные берега размыло и следовало соблюдать осторожность, дабы не увязнуть в топком илистом крошеве. Всадник на курчаво взмыленном по бокам пегом жеребце ехал кромкой соснового подлеска, зябко кутаясь в шерстяной дорожный плащ, отяжелевший от росы. Небо над головой светлело, задувавший с юга мягкий ветерок разгонял редкие сизые тучи, освобождая путь нарождавшемуся из лиловой дымки дню. До ближайшей переправы оставалось верст пять, тропа взбиралась вверх, песчаная полоска берега сменялась грунтовой дорогой – уже не такой топкой, но по-прежнему скользкой и опасной. Утомленный долгим переходом конь, прядал ушами и изредка ржал, требуя заслуженного отдыха. Всадник молчал, не смея подгонять верного скакуна славных наардмаарских кровей. Благородному животному, взращенному средь бескрайних просторов вольных степей Ка-Авиро – одной из богатейших провинций Наардмаарского Королевства, суровый климат здешних мест наверняка доставлял немало неудобств. Щебень хрустел под копытами, брызгами метался по сторонам, норовя оцарапать пушистые бабки низкорослого жеребца. Всадника звали Мейтамиром, коня – Шалец…
На очередном повороте, упиравшемся в сплошную стену ельника, дальше чащей шедшему в гору и снова в низину, к реке, откуда уже проглядывал ветхий с виду, но прочный, неподвластный времени деревянный мост, Мейтамир спешился. Во фляжке совсем опустело, а в горле саднило от жажды, да и Шальцу не мешало бы освежиться – пена хлопьями облепляла его горбоносую морду и белесыми нитями свисала с нижней губы. «Почти загнал,- думал Мейтамир, поглаживая мозолистой ладонью горячую лошадиную шею. – Ну-ну, попьешь водички – мигом полегчает. А там до дома рукой падать…»
Шалец довольно фыркал, когда хозяин снимал с него лишний груз: перевязь с мечом и пару дорожных сумок, укладывая все это здесь же, в тени раскидистых молодых елей, и радостно скалил ровные зубы, чувствую знакомые пальцы, ослаблявшие кожаную подпругу. Потом Мейтамир взял коня под уздцы, повел к водопою. Вода в Лесне отличалась чистотой, сквозь прозрачную толщу матово поблескивал каждый камешек и ракушка – сам напьешься и остроухого друга не отравишь. Породистый верховой к бузе не притронется. Студеная вода до боли сводила зубы, придавала сил и была удивительно приятной на вкус. По телу прокатилась волна обжигающего холода, вскоре сменившаяся живительным теплом. Кровь играла в жилах. Мейтамир приободрился. Зачерпнув пригоршню хрустальных капель, он умыл лицо, провел мокрой пядью по слипшимся от пота длинным рыжеватым волосам, стянутым в хвост на затылке, улыбнулся. Колючие струйки потекли за шиворот бурой дубленой куртки, щекоча спину. Шалец бродил по мелководью, на ходу порывался пить и мотал смоляной гривой. Наполнив, флягу по горлышко, Мейтамир поднялся с колен, отряхнув штаны, принялся лениво изучать противоположный берег, поросший густым сосняком. В летнюю пору в этом месте река давала слабину, кое-где пересыхала, показывая дно в склизких темно-зеленых водорослях, съедобных в жареном виде и недурственно идущих под пиво. Сейчас здесь было глубоко, на середине Лесны бесновались виры, топившие мелкий сор: листья и сучки. Мейтамир, поежившись, растер коченевшие пальцы. Отдых отдыхом, а все-таки дома у очага с миской душистой бараньей похлебки отдыхается лучше, чем в окружении камней и мхов, семи ветрам на потеху. Он попытался изобразить во рту истекающий жиром кусочек нежнейшего мяса, когда Шалец внезапно заржал. Воинственно и пронзительно. Рысак скреб копытом, высоко запрокидывал голову и щерился, будто учуял волка. Или хищника пострашнее. Мейтамир достаточно долго был наемником и не раз ходил в бой на таком вот жеребце, неплохо понимая, что отученного бояться лесных шорохов чистокровку совсем не легко испугать. Шалец не боялся ни огня, ни дыма пожарищ, ни отчаянных воплей металла, а хруста валежника и подавно. Ветер душераздирающе взвыл, Мейтамир обернулся. Но ничего странного не увидел: деревья, как деревья; бор, как бор. Смышленый конь выбрался на берег, чихнул и ткнулся влажным носом в хозяйское плечо, подгоняя вперед. Бывший наемник неохотно сделал шаг, еще один, и тут понял, что больше они не были одиноки. Щалец встал на дыбы, зло вытаращив умные карие глаза. Мейтамир охнул и попятился назад. Рубить, калечить, жечь, иногда вешать, он был привычен. Вид обрубленных конечностей, уродливых культей, фонтанирующих неправдоподобно алой кровью, красно-синих кишок, вываливающихся из брюха врага или товарища по оружию, не шокировал его. Все это было обычным делом, как снег зимой, или ливни по лету. Совсем иное нечистая сила… С ней он встречал редко, а вернее не встречался вообще, поэтому инстинктивно вскинул руку в охраняющем жесте, завидев как нечто, более всего напоминавшее замшелый пень медленно-медленно ползло по земле, приближаясь к столь неосмотрительно брошенной под елками поклаже. Наемник проклял себя за глупость. Зачем оставил меч? Не такой уж и тяжелый! Теперь не защитишься, если нападет. Можно подсуетиться бежать, нырнуть в реку, вплавь добираться до берега, только течение слишком сильное, вода слишком холодная – не сдюжишь. Остается вести себя тихо, надеясь, что чудище не заметит, пройдет стороной… И здесь случилось совсем невероятное. Пень покачнулся, заваливаясь на бок, жалобно застонал. Зеленые лохмотья, показавшиеся мхом, зашевелились, обнажив худую вполне человеческую руку, шарившую по земле в поисках мало-мальски надежной опоры. Мейтамира посетила неожиданная мысль: у прогнивших упырей, лешаев и демонов не бывает обтянутых бледной кожей человеческих рук, в отличие от простых смертных., коих природа наградила аж целой парой. В два прыжка одолев разделявшее их расстояние, наемник облегченно вздохнул. То, что издали выглядело жуткой тварь, порождением адских бездн, вблизи не вызывало иных, кроме жалости и отвращения чувств.
- Тьфу! – выругался Мейтамир, утирая подбородок кулаком. – А я чуть в портки не наделал.
Женщина лежала на земле, подтянув колени к груди. Некогда роскошное, ныне изорванное в лоскуты, бархатное платье не могло прикрыть жестоко избитого, в кровоподтеках, ссадинах и гноящихся ранах молодого тела. Темные волосы сплошным колтуном облепляли исцарапанное лицо, распухшие губы кровоточили. Женщина вновь застонала и открыла невообразимой черноты глаза, затем неуклюже приподнялась на локтях, содрогаясь от крупной, лихорадочной дрожи, стиснула зубы, зашипела от боли, не закричала.
- Спаси, – прошептала она. – Спаси…
Даже длинные порезы и не успевшие потухнуть лиловые рубцы не безобразили ее. Хотя наемник опытнее разбирался в лошадях, чем в бабских прелестях, породистая белизна кожи, ровные черты узкого, заостренного в подбородке лица ясно давали понять и такому неучу, что дама из знатных. Премного кому-то насоливших. Ибо знатные дамы предпочитали передвигаться по лесу в богатых повозках, с эскортом в несколько умело орудующих статью душ, или вовсе не передвигаться… В лесу опасно, темно, грязно, волки воют, а в кустах сидят разбойники – шибко охочие до чужого добра. Если у этой незнакомки и было «добро», то оно давно осело в замусоленных кошелях местных ловцов удачи.
- Эко тебя разуделали, красавица, - проговорил Мейтамир, опускаясь на землю, рядом с женщиной.
Шалец стоял поодаль, с интересом наблюдая за происходящим. Происходящее ему явно не нравилось – ухо востро, мышцы напряжены…
Самому Мейтамиру сложившаяся ситуация тоже решительно не нравилась. С особами противоположного пола он предпочитал общаться в тесной, непринужденной обстановке – дома, на койке под одеялом. Да и все общение в основном сводилось к двум-трем фразам: «повернись, родная» и «что-то в кружке пусто». О чем он мог трепаться с этой, было непонятно. «Поворачиваться» женщина явно не собиралась, пива у нее не было. С другой стороны возможность кинуть незнакомку, избитую и полуголую, посреди чащи на прокорм всем, кому не лень, наемнику претила. К людям чести себя Мейтамир отнес бы с громадной натяжкой, но и к распоследним скотам с неменьшей. Опаскудеться в конец он еще не успел.
Ветер подвывал в кронах деревьев, срывал пожелтевшие иголки, омертвелые сучки, трещал поеденной лишайником корой. Мейтамир положил ладонь на плечо незнакомки, та не шелохнулась, продолжая тихонько всхлипывать и дрожать. Прикосновения причиняли ей муку.
- Эй, ну хватит. Так и быть, помогу, – говорил он, упорно борясь с приступом дурноты, навеянным то ли голодом, то ли страхом пополам с растерянностью. – Стало быть, село недалече… Туда отвезу, лекаря найдем. Он тебя подштопает…
Мысленно Мейтамир прибавил «если выживешь», уж больно слабой казалась женщина. Едва ли не разваливалась по косточкам, а может и разваливалась. Пахло от нее, скажем, совсем не лавандовым маслом с гвоздикой, а тем, чем вроде бы ни от одной молодки пахнуть не должно…
- Сейчас поедем. Коня оседлаю…
- Не оседлаешь.
На миг Мейтамиру почудилось, что женщина заговорила (не Шалец же вдруг решил супротивиться прямым лошадиным обязанностям!), но быстро смекнул, что говорить она не могла – губы плотно стиснуты, из груди рвется хрип, не похожий на членораздельную человеческую речь. Он обернулся на звук голоса и как-то падлецки оробел.
С магами Мейтамир был знаком так же, как и с нечистью – исключительно заочно; и не всегда умел отличить одно от другого. Что, впрочем, не помешало ему узнать в пришельцах именно магов, вернее в том из них, который суровым тоном запретил снаряжать Шальца. Высокий мужчина, не в пример выше Мейтамира, светловолосый, голубоглазый и по-эльфьи статный явил себя из лесу, бесшумно. Он был худ, но отнюдь не хил. Широкоплечий и жилистый маг здорово напоминал статуи Пресветлых Богов, виденные наемником в стольном граде. Такой же блестящий, спокойный, невозмутимый. Ослепительно белая долгополая мантия вихрилась под порывами ветра. Серый дорогой шерсти плащ – сколь бы усердно не поправляли его юркие пальцы кудесника – трепыхался за спиной, подбитым соколом, похлестывая второго пришельца по лицу. Этот второй по сравнению с напарником выглядел столь же убого, сколь убого выглядит брюхатая кряква в озере с лебедями. Сивый, сморщенный старичок с кудлатой бороденкой и водянистыми глазами неопределенного цвета шмыгал носом и сопел, точно еж, вползший в крынку с молоком. Свисавшая с его плеч невыразимо засаленная рогожина поддавалась ветру не хуже скалистого утеса, тысячу лет отстоявшего над рекой, то есть сдвинуть ее с места было под силу лишь урагану. Старик запускал руки в складки скроенный из рядна мантии и бубнил под нос не иначе зверские проклятья. «Жрец, – подумал Мейтамир. – Полоумный отшельник или аскет.»
- Клянусь Извечным, - пропищал седобородый. – Если ты еще раз притронешься к ней – погубишь себя и свою семью, ежели она у тебя есть! Эта женщина ведьма!
«Вот оно как. Значит, ведьма, хрен паршивый?» Трясущих гузками за толстыми стенами храмов жрецов не любили многие, а особенно те, кто продавал умение владеть клинком за золото…
- Нету у меня никакой семьи, - соврал Мейтамир. – И жизнь моя стоит ровно ту цену, которую я могу за нее проплатить.
С этими словами наемник многозначительно сверкнул глазами и потянулся к мечу. В случае чего, он без особых сомнений и не без особого удовольствия пустит бастард в ход. Попробуйте – рыпнитесь… Никто не рыпнулся, никто его не остановил.
- Хороший у тебя меч. - Монотонно проговорил светловолосый маг. – Конская морда в оголовье? Наардмаарский. Ценная игрушка. Небось, пришлось попотеть за него? Да, за такой меч негрешно и мать родную в рабство продать. Что скажешь, воитель?
«Воитель» промолчал. Родную мать он не променял бы и на все сокровища мира, даже с учетом того, что мать давно почила в земле. А меч действительно достался ему не дарма. Попотеть, охраняя богатого наардмаарского купца, ведшего свой караван кишащими бандюгами всех мастей горами ДолКемена, пришлось с лихвой.
Мейтамир облизнул пересохшие губы и поднялся на ноги. Женщина по-прежнему лежала на земле, несчастная, беспомощная, окровавленная. Ни коем образом не напоминавшая ведьму. Шалец, точно врос в прибрежную гальку, несомненно зачарованный, ибо чистое совестью животное всегда чует магию вперед человека и реагирует на нее сообразно величине опасности: громко и неистово.
- И про семью ты нам солгал, воитель. – Продолжал маг. – Она у тебя есть. Так вот, будь же благоразумен. Если ты по скупости душевной ни во что не ценишь собственную жизнь, подумай, о жене и детях; чье безоблачное будущее, полагаю, непременно обязано тебя волновать.
- А ты меня не пугай! – огрызнулся Мейтамир, тщетно пытаясь натянуть на лицо профессиональную улыбку – кривую, хищную, до жути неприятную.
- А я и не пугаю. Напротив, остерегаю.
- Интересно от кого? От этого жреца недоделанного? – Старичок гневно пискнул и потряс бороденкой. – Или от полудохлой бабы?
- От «полудохлой», как ты изволил выразиться, бабы. Если тебе любопытно, то многоуважаемый и достопочтенный служитель Извечного Фиодор, коего ты совершенно напрасно оскорбил, прав. Женщина – Ведьма, известная под именем Вейны Проклятой. Слышал? Не слышал. Не страшно, в современном мире едва ли ни треть чародеев облагораживает подобное прозвище. Наша дама – не исключение, а жаль. Она была весьма даровита.
Маг сочувственно – так, что и Мейтамир поверил – взглянул на несчастную, шумно втянул в себя воздух и затих, предоставляя право выговориться наемнику.
- Очень интересно. Благодарствую за сведения, господин Проклятый, или как вас там. А теперь покорнейше прошу вас снять ворожбу с моего коня и уступить нам дорогу, ибо мы спешим.
- Сиюминутно.
Маг взмахнул рукой, Шалец заржал. Престарелый жрец взвизгнул и отшатнулся, бранясь абсолютно не по-жречески.
- Выходит, договорились?
- А что вы с ней хоть делать собираетесь?
- Сжечь, - ответил жрец, не дав слова волшебнику. Лицо его при этом озарилось счастьем и надеждой.
В груди Мейтамира что-то протестующее дрогнуло. Он не рыцарь, не воин, не герой – наемник, человек по сути совести кроткой, в идеале: немой и слепой. Он видел смерть и сам был ее причиной. В этом мире все просто: если не убиваешь ты – убивают тебя, и не важно мечом или злым словом. Мейтамир предпочитал первый способ, кто-то поступал иначе. В любом случае гибли люди. Он глянул на ведьму, молчаливо-торжественную. Она все слышала, знала и понимала. От былого ужаса не осталось и следа – в черных глазах полыхала ярость и Смерть. «Убейте, или умрите сами, - говорил ее взгляд. – Убей или умри.» Умирать Мейтамиру не хотелось. Дома его ждала жена на сносях и маленький сынишка пяти лет от роду. Им тоже хотелось жить. Желательно без проклятий; желательно при целом и невредимом отце. Но и убивать он не собирался…
Вейна Проклятая сплюнула кровью, попыталась встать, покачнулась и упала, скривившись от злобы. На щеках не было ни слезинки… Если бы не побои и слабость, она бы точно впилась в чью-нибудь глотку, непременно распоров до кости. Мейтамир вздрогнул. Она могла убивать… Женщина-мать, женщина-сестра, женщина-дочь не умеет так сухо, без эмоций, без рыдания терпеть боль, не умеет смотреть исподлобья обезумевшим, загнанным зверем, не умеет царапать землю, с мясом вырывая ногти. Почему она не плакала, не молила о пощаде? Если на ней нет вины – почему бы не кричать об этом во все горло?
Виновна?... А виновных от бремени вины и жизни принято избавлять...
Однажды в детстве Мейтамиру случилось побывать свидетелем при сожжении ведьмы. Лет ему было от силы десять. Тогда в селе устроили праздник с ярмаркой, кулачным боем, вкусными пирогами и медовыми орешками. Главным развлечением, конечно же, была казнь. Публичная. Народу собралось пруд пруди, все счастливые, разгоряченные хмелем, голосистые, веселые. Все жаждали потехи, Мейтамир в том числе. В детстве и Смерть кажется развлечением. Вернее, она и есть развлечение. Как приятно надувать лягушку, всунув ей кое-куда соломинку и гоготать, когда она, раздуваясь до размеров бычьего пузыря, лопается, разбрызгивая по сторонам содержимое нутра! По весне мальчишки только этим и тешились. А здесь намечалась забава иного рода. Почуднее. Пока жрец на подобии «многоуважаемого Фиодора» читал молитву, а несколько его братьев по вере стаскивали хворост в кучу, Мейтамир еще не догадывался, как именно произойдет расправа. И в тайне надеялся, что ежели и человеку всунуть «кое-куда» соломину потолще – он разорвется лягухой, лишь кишок будет побольше, а, следовательно, и веселья. Но той ведьме – немолодой, пышнотелой женщине с тусклыми глазами, соломину впихивать не пришлось. Ее привязали к столбу, облили дрова маслом, еще чуточку помолились за упокой души и подожгли. Горела она долго, кричала тоже. Вонь стояла нестерпимая. Юному Мейтамиру зрелище казни не принесло ничего, кроме недельных кошмаров и часа, проведенного в кустах за отрыгиванием завтрака с обедом. С тех пор ни с ведьмами, ни с жрецами он предпочитал не сталкиваться.
Герои принадлежат сказкам…
Из раздумья его вырвал Шалец, хватанувший старикашку за подол мантии, отчего тот заверещал.
Маг не моргая следил за Вейной. Вейна скалилась и шипела.
- Ну что, сучий потрох, - проговорила ведьма непослушным языком. – Не нарадуешься, тварь смердячая? Чтоб ты подавился своей беленькой одежкой, падаль…
Она не договорила. Каменная маска дала трещину, рассыпалась в прах. Маг не выдержал, рванулся вперед и влепил осужденной громкую пощечину. Ведьма захохотала.
Мейтамир сглотнул. Он не бил женщин и презирал тех, кто позволял себе так поступать.
Жрец хихикнул. Блондин вытер руку о плащ и вновь застыл изваянием. Потом отер глаза и заговорил. Обращался он к Мейтамиру.
- Прошу прощения за неудобства. Помнится, вы согласились нам не мешать? Замечательно. Думаю, господин воитель, вы и сами только что видели, что это за человек, и человек ли. Ваш конь в порядке, можете ехать, не о чем не беспокоясь…
Мейтамир не двинулся. Маг ухмыльнулся, развел руками, видимо вспомнив, что по оплошности обратился к обычному неотесанному костодралу на «вы», затем извиняюще качнул головой и принялся копаться в бесчисленных карманах поясной сумки. Капался недолго. Вскоре в его узкой руке блеснуло золото.
- Вот, это плата за… Решай сам что.
Он швырнул Мейтамиру плетеный золотой браслетик, не слишком толстый, но определенно не из дешевых. Сам того не ожидая, наемник поймал подарок на лету. Зажал в кулаке. Молчал.
Жрец начинал нервничать: покусывал темные губы, хмурил жидкие седые брови и чуть ли не плясал от нетерпения. «Время не ждет, время не ждет, - повторял он отвратительным елейно-приторным голоском. – Убегает времечко, убегает!»
- Если ты надеялся на большую плату, наемник, мне придется тебя разочаровать. Я пуст, денег нет. Заметь, мне вообще не следовало с тобой разговаривать, тем паче платить. Не отработал. Зато успел влезть в долги. Оскорбление старшего жреца Извечного – преступление, порою карающееся смертью. Про пособничество еретикам я и вовсе молчу. Тут одними плетьми не отделаешься, хорошо если посадят на кол… Скажем, это лучшее, что тебе светит. Все понял, воитель?
- Я не воитель, - нашелся Мейтамир. – И мне не нужны ваши деньги. Я хочу… хочу быть на ее казне.
Волшебник округлил глаза, будто у Мейтамира на плечах невзначай выросла вторая голова. Жрец перестал приплясывать, вылупился на товарища и…взялся молиться.
- На казни? – повторил кудесник. – А ты начинаешь мне нравится. Будь любезен, никто не прогонит. Но учинять глупости не советую. Тебе же выйдет боком.
- Спасибо, что не колом…
- Пожалуйста.
Внезапно на берегу очутилась тройка кметов, кряжистых, откормленных парней при гизармах, еще не отвыкших от вкуса зеленой травушки. На одном из них красовалась кунья шапка, на остальных широкополые кабассеты – проржавелые до бурой красноты. Рожи у парней были дикие, бородатые и разбойничье. Куртки, обшитые металлическими бляхами, лоснились при тусклом свете утреннего солнца. Как молодцы умудрились подкрасться незаметно, наемник не понял. Небось, и тут не обошлось без колдовства.
Маг махнул рукой, и кметы взялись за ведьму. Схватили ее под локти, она не сопротивлялась, и потащили в лес. Жрец потрусил следом, за ним маг, и только потом угрюмый, чернее тучи, Мейтамир с Шальцом в поводу. Пегий противился, звонко перекатывал во рту железное грызло, фыркал.
В то, что ведьмы питаются кровью младенцев, чаще всего мальчиков, рожденных в полнолуние, Мейтамир не верил так же, как и в возможность полета, предположим, на луну, куда, гласила народная молва, колдуны, ведуны и иже с ними несколько раз в месяц считали своим прямым долгом заглянуть. На своем веку ему доводилось испробовать многое, многое довелось созерцать, но вот зрелищем порхающей на метле колдуньи он еще не наслаждался. А говорили, что нечестивцы лакомы до таких полетов и не упустят случая, голышом прокатиться по небу на чем не попадя. Досужим вымыслам Мейтамир старался не верить, хотя и вырос в селе, где суеверные бредни младенец впитывает с молоком матери и едва ли не заместо него самого. Пища данного рода была ему не по вкусу – прямо-таки застревала в горле. Но сегодня что-то внутри оборвалось, заставив Мейтамира, супротив собственной воли, двинуться за ненавистным, пусть и мало знакомым жрецом, и белобрысым безымянным магом светлых одежд. Он не понимал, какая жилка лопнула в его мозгах, толкнув поступиться с совестью, честью и благоразумием, и повела, как последнего дурака, падкого до сомнительных услад, на казнь женщины, которую ему вроде бы было жаль, и которую вроде бы стоило спасти. Или не стоило? Скорее не стоило. Ведьма на то и ведьма, чтобы дурманить добрых людей, чарами принуждая творить угодные им дела. Но Мейтамир пошел по своей воле, по своему желанию, идиотизму и недосмотру. Неужели чувство вины за не спасенную жизнь столь дивным способом старалось извести себя? Навряд ли. Один человек толпы не прибавляет, один бестолковый поступок не искупляет вины. А перед ведьмой определенно не за просто так обозванной Проклятой ему виниться было не в чем. Оказаться в неподходящее время в неподходящем месте мог каждый, сегодня же эта скверная доля досталась ему.
Мейтамир тихо выругался и смачно отхаркался. Шалец присмирел. Жрец обогнал кметов и неожиданно проворно для согбенного старца затрусил по дороге, утроить огненный праздник было невтерпеж. Маг же напротив – шел рядом с наемником, глубоко задумавшись. Его чертовски красивое, что греха таить, лицо свидетельствовало о серьезном и трудном мыслительном процессе – веки приопущены, лоб перечертили морщины. Что именно его беспокоило, Мейтамиру знать совершенно не хотелось. Но и не размышлять об этом он не мог. Неужели в блондине взыграла совесть? Ведь как-то гнусно предавать жестокой смерти свою сестру по ремеслу. И хотя маг и ведьма – вещи существенно различающиеся, но и не лишенные некого родства. Против же родственников идут люди вконец опустившиеся, бессердечные и гнилые, проще говоря – подзаборная мразь. Это правда жизни, усвоенная Мейтамиром с ранних лет. Впрочем, понять мага умел только другой маг. И это очередная правда жизни.
Внезапно один из кметов попытался схватить ведьму за ляжку. Маг заметил, встрепенулся и прикрикнул. Тишина возобновилась, затем вновь прервалась.
- Что за люди, - ни к кому в частности не обращаясь, философствовал кудесник. – Вчера любой из них измазал бы штаны, произнеси при нем вслух имя Вейны. А теперь? Смеются, рукоблудничают, геройствуют. Трусы, мерзкие черви, пожирающие труп. Истинное везение, что я нахожусь здесь, с ней. Ни капли почтения! Того и жди – отволокут в кусты и примутся «брюхатить», и не обязательно по очереди. Скот, животные! Ишь принюхиваются, примеряются, выискивают кусочек послаще. Падальщики. А им бы в пору «задницы» подтыкать, дабы дорогу от страха не пачкало…Не понимаю, - Маг тряхнул шелковистыми кудрями, прочистил горло и хрипловато продолжил. - А ты, воитель, как считаешь: страх – не повод ли для уважения?
Мейтамир споткнулся о корневище сосны и чудом устоял. Кругом чернел лес, под ногами хрустели зеленые иголки, хлюпал мох.
- Я не воитель, я наемник.
- Конечно.
- И нет, не считаю.
Маг неопределенно хмыкнул.
- Не считаю, - повторил Мейтамир. – Со страхом должно бороться. А как бороться с тем, что тебе любо и что ты «уважаешь»? И кому это надо?
Тропа свернула влево, где деревья уже не росли так плотно друг к дружке, чуть ли не переплетаясь ветвями и стволами, а расступались, освобождая широкую полосу голой тверди, присыпанной желтыми листьями и старой хвоей. Маг не отвечал. Мейтамир не спрашивал.
Шалец, понурив голову, вышагивал в ногу с наемником. Отцветал чешуйчатый вереск, отходили грибы. Зима чувствовалась все ближе, острее, гуще. Кроны деревьев образовывали над головой почти непроницаемый для солнечных лучей темно-зеленый с охрой купол, мрачный, давивший, какой-то зловещий и совершенно тихий. Рыжехвостые белки не сновали туда-сюда в поисках шишек, не щебетали пестрокрылые птахи; вечные спутники человека в лесу – сороки и те, примолкли, схоронились в самой чаще и внимательно следили за траурным шествием. Ни звука, ни скрежета, ни шипения. Только мох чавкает, да похрустывает сломанная ветка.
Дорога вывела их на поляну. И – о чудо! – на эту поляну стоило посмотреть. Мейтамир частенько слышал о существовании кругов ведьм, но вживую соприкасаться с ними не доводилось. И великое благо, что не доводилось. Место было поистине жутким. Гадкая проплешина серела посреди леса, словно частоколом, огороженная кучками чахлых, водянистых опят, в центре круга не было ни травинки, лишь неровная земля бугрилась ссохшимися комками грязи.
Достигнув границы поляны, кметы остановились, ткнули ведьму под ребра, замерли. Мейтамир не сразу заметил, что здесь были еще люди. За кругом суетилась пара жрецов в бесцветных мантиях, рангом они были пониже Фиодора, но не послушники – молодые мужчины, сильные и крепкие не в пример наставнику. Казавшийся постарше, коротко стриженый и загорелый юноша что-то привязывал к обрешетку телеги, на которой стояла деревянная клетка с кривыми прутьями. Второй стаскивал в центр поляны хворост и солому. Трое незнакомых кметов с неумело наигранном спокойствием охраняли телегу, тупые гизармы они держали на манер обыкновенных кос, едва ли не древком вниз. Где-то в кустах храпели невидимые кони.
«Да сколько же их! – в сердцах плюнул Мейтамир. – И все ради бабы, которая еле-еле дышит, а на ногах и вовсе не держится». На ногах Вейна действительно держалась неуверенно, пошатывалась, дрожала. Однако, единожды ей удалось сбежать. Никто бы не поручился, что ей не хватит смекалки повторить сей подвиг вдругорядь. Ведьму не удержали ни кметы, ни жрецы, ни маг. «А что, - смекнул наемник. – Вздумай я защитить девку, меня бы мигом искололи гизармами, не даром же эти разбойничьи морды в кустах хоронились. Прикажи им чародей – продырявят, не заштопаешь.» Мейтамиру стало тошно.
Тем временем в круг уже вкатили столбец, небрежно обструганный, с торчащими щепами, и принялись обкапывать землей для прочности. Фиодор бегал за жрецами, понукал, ругался, заставлял поспешить. Маг наблюдал с видом отрешенным, руки скрестил на груди, очи опустил к долу. Ни дать не взять – монумент, бескровный, безжизненный пустой.
- Символично, не правда ли? – говорил он. – Жарят ведьму в ведьменом же кругу. Хотя открою тебе небольшой секрет. Происхождение этой поляны имеет к магии такое же отношение, как осел к огранке самоцветов. Но кому какое дело? Люди падки до зрелищ. И чем зрелище красочнее, тем дольше о нем будут судачить. Верно?
Мейтамир кивнул, про себя отметив, что осел к огранке самоцветов отношение имеет непосредственное. Кто, как не он, таскает тележки с рудой к гранильной мастерской, но спорить не решился.
Столб обложили хворостом и соломой, обмазали смолой, окропили маслом. Вейна в руках кметов не дрогнула. Видать, давно смирилась с участью. Жрец же напротив: потирал ладони, скалился, плевался и был до неприличия доволен проделанной работой.
- Привязать ее! – крикнул он. – Да покрепче! Чтоб не вывернулась. Ведьма, что кошка, верткая, прыткая! Но и мы не лыком шиты, хе-хе…
Вопреки ожиданиям, Вейна не проявила сверхестественной ловкости, когда ее привязывали к столбу, болезненно заламывая руки в суставах. Молчала она и при звуках блеющего голоса Фиодора, нараспев читающего над ней молитвы. Она смотрела на мага. И не взглядом осужденного на смерть, а глазами матери или жены, преданной дорогим и любимым человеком. Мейтамир отвернулся.
Фиодор закончил молитву, зажег факел и бросил в кучу хвороста. Солома зашлась ярким пламенем, дрова наоборот разгорались неохотно, чадили. Едкий удушающий дым пополз к небу. Потемнело. Ведьма не кричала.
- Мне очень жаль, что так вышло. – еле слышно сказал маг. – Но для тебя гордость превыше чести и самой жизни. Мне очень жаль.
- Пожинай плоды трудов своих! – ехидно вставил Фиодор.
Огонь подобрался к босым ступням женщины. В нос ударил крепкий запах горелой плоти.
Шалец то ли от долгого ожидания, то ли от ужаса, раздвинул задние ноги, тряхнул гривой и пустил в траву желтую струю.
Мейтамир зажмурился.
Ведьма закашлялась, скривила губы в усмешке, просипела, надрывая горло:
- Не беспокойся, Адойлар, я вернусь. Мы еще потолкуем…
Костер дымил.
Кметы смеялись. Маг молчал. Мейтамир взял коня за оброть и повел обратно, в лес.
- Я ухожу.
Ему не ответили.
Что будет дальше, он знал. Когда костер прогорит до углей, золу соберут в маленькую коробочку, еще раз сожгут, а прах закапают в каменистой прибрежной гальке, дабы не осквернить останками нечистого ни земную стихию, ни водную. Так было испокон веков.
В руке его по-прежнему холодел золотой браслетик. Сперва ему захотелось его выбросить, но он передумал. Сунул «подарок» в карман, ускорил шаг и скрылся в чаще.
Не смотря на погожее утро, день выдался хмурым. К полудню пошел дождь, небеса затянули черные тучи…