Во-вторых, это не мой взгляд на мир и на жизнь. Я очень во многом не согласна с героями. Но так получилось.
Заранее благодарна, если кто-то откомментирует.
P.S. Да, цитатой я обязана группе "Пикник".
Отец и сын
«…И обрел гнев Сотворившего обличье чудовищного Зверя, ужасного в ярости… Лакла'ан, порочный сын Галлеана, погиб… Как листья на ветру, разбрасывал обезумевший бог нежить, гномов и даже эльфов…»
Так говорят их предания. Так они облекают в слова, прячут за чеканными фразами то, что я никогда не мог толком вспомнить. Просто мир был красным. А потом вдруг стал черным, и черной была его кровь: на лице, на обрывках плаща, на моих руках. И я кричал, давился криком, проклинал себя, его и ее, и сотворенные бежали прочь, ибо мои слезы были так же страшны, как моя ярость. Так же страшны, как ее неотступное молчание у меня за спиной.
Он, я и она. Двое неживых и один бессмертный. Отнявшие друг у друга все – своими собственными руками.
Я любил ее – там, на заре времен, деву с цветами жасмина в белых волосах, и она любила меня. Она стояла рядом со мной, когда я пел бытие для своих детей, и молчала. И я смеялся, глядя на них, я говорил ей: «ты не отвертишься, нет, в моих творениях есть твоя доля, печать твоих замкнутых уст». А она обнимала ладонями мое лицо и прятала на груди, и я не глядел в ее глаза, когда она отвечала:
-Я вижу, хоть и смутно. Я скажу свое слово. Когда-нибудь. Но не сейчас.
Я помню ее голос, ее руки: маленькие, прохладные, крепкие руки в складках белых одежд, ее глаза, черные бездны, единственные глаза, в которых я не умел читать. Ненавижу эту память, боюсь ее потерять. Я обещал отдать жизнь ради нее. Она отдала за меня гораздо больше, чем жизнь.
Моя возлюбленная, супруга, сестра. Мое проклятье. Имя, которое я хотел и не смел повторять.
Не могу сказать, предвидела ли она. Вероятно, могла. Знала впереди топор Отца Гномов, который оборвал мое Слово и дал заговорить ей. Предания сотворенных боятся вспоминать о ее мести. Нарекают ее безумием. О, верно, она умела мстить: так же, как когда-то умела молчать, как умела ждать. Годами, веками. Тысячелетиями.
И я не могу представить, как ей удался ее замысел. Как, чем, у кого она вырвала мою жизнь, как единственный раз переступила через собственную суть. Не хочу представлять. Зато знаю, как она убивала. Неотвратимо и беспощадно – убивала всех, кто стоял на ее пути: гномов, людей, эльфов. Не могу. Нет, верное слово иное: не хочу. Не хочу прощать ей боль и гибель моих детей в войне за Священные Земли, и тем хуже, что зло творилось в мое имя. Знаю, как ее посланцы преследовали того человеческого ребенка – Отрока-Демона. И того, что обязан жизнью его крови, тоже простить не хочу.
Она же… Помню: когда я открыл глаза в ритуальном круге, она не посмела ко мне прикоснуться. Ждала, когда руку протяну я. А я не смог. Я смотрел ей в лицо, в эти страшные, сухие глаза, я искал в них ту, которую некогда любил – и не мог найти. И я тоже не умею забывать. Ничего.
Мне тогда легко это далось: отвернуться и уйти. Я еще не знал, что она вечно будет стоять у меня за плечом.
Моя возлюбленная, супруга, сестра. Мое проклятье. Имя, которое я хотел и не смел повторять. Смерть.
Я узнал его сразу: издали, еще не разглядев лица, по походке и привычке закладывать руки за поясной ремень. Он шел, не торопясь, неестественно прямо, как все, кто стремится скрыть хромоту, и теплый ветер трогал лиловый плащ, шевелил волосы, играл метелками трав.
А я следил за его шагами, и поражался холодной пустоте в груди. Мой сын шел убивать меня. А я? Что я? Я просто не доставлю ей подобного удовольствия. Не дам понять, что мне больно смотреть в его лицо, встречать мертвый взгляд. Я даже не буду говорить. Не вижу смысла, - но слова вырвались сами, не те, каких я от себя ждал:
-Что у тебя с руками?
Лакла'ан отчего-то так и не вынул их из-за пояса: крепкие, широкие кисти с жесткими мозолями у сгибов пальцев. Незнакомые. Чужие.
Отчего-то я уже знал, как он ответит: ровно, спокойно глядя мне в глаза черными провалами зрачков:
-Прежние не нашли. Не знаю, может, искали без лишнего фанатизма. А эти – какого-то копейщика, которого убили тогда же.
Я не об этом пришел говорить с тобой, отец.
-О чем же? – спросил я. Его голос – он один не изменился. Мне казалось, он наматывает мою душу на кулак. – О чем, Лакла'ан? Что она велела передать тебе, прежде чем нанести удар?
-Мать? – я вздрогнул, и в его зрачках блеснуло странное торжество. – Ничего. Я пришел сам.
-Ты зовешь ее даже так?
Он передернул плечами: неловко, неестественно, словно не привык к собственному телу:
-Зову. Что здесь странного? Важно другое – мой дар. Я вижу, отец. Яснее, чем прежде. Я вижу войну. Мой народ тоже должен о ней знать.
-Твой? – я шагнул к нему, судорожно вцепился в перевязь ножен, не в силах слышать спокойно и не в силах обнажить меч. Он даже не вздрогнул.
–Твой народ?! Не те ли, кого ты убивал по слову своей… матери? Те, чьими трупами она купила мою жизнь?
Сын молча следил, как мои пальцы терзают ремень перевязи. Потом заговорил, медленно, по складам:
-Ты мало знаешь, Галлеан. А увидеть готов еще меньше. Известно ли тебе, что Империя, к которой эльфы воззвали о помощи, прекрасно знала об истинной цели ее похода? Как думаешь, отчего люди умолчали об этой цели?
-Кто тебе сказал? Она? Не трудись напрасно – не повторяй чужую ложь.
Он дернул головой, откинув со лба волосы: нестриженые пряди падали чуть не на глаза. Правда, выходит, что волосы растут и после… смерти. Нетерпеливо перебросил через руку тяжелый плащ: как прежде, когда загорался спорить. А я знал: за знакомым жестом не осталось ничего, кроме привычки тела. Он, не мигая, смотрел на меня, чужак с родными до боли чертами; и незримая рука сжимала сердце в холодный комок:
-Ты забыл, отец: я – вижу. И потом: разве посланцы матери первыми напали на эльфов? И разве не правители людей громче всех обещали поддержать Таладриэль войсками и, как дошло до дела, бросили ее биться одну? Почему, если были так уверены, что нежить угрожает их землям, как убеждали вас?
-Войско застряло в горных ущельях. Они не успели.
-Не успели? – брезгливо сощурился он. – Или не хотели успеть? Полагаешь, императору людей нравилось видеть у своих границ сильного, ничем не обязанного им соседа? Ты не там ищешь союзников, отец. Никто не хотел твоего возвращения. Никто, кроме матери.
И какое право у тебя отказывать мне в судьбе моего народа? Я родился эльфом и сыном бога. Я им остался.
-То, что тебе понравилось сидеть на двух скамьях, Лакла'ан, никак не подтверждает ничьих прав. Не заблуждайся. Твое существование – не ее дар тебе. Это ее месть мне.
Он улыбнулся впервые: нехорошей, недоброй усмешкой, живой на сером лице:
-Я не заблуждаюсь. Меч… тоже может быть благодарен создавшей его руке. Коли так, слушай, что говорит тебе меч: ибо скоро только его слово будет значить хоть что-то. Тебе тоже понадобятся другие руки, отец, не те, которыми некогда был я. Руки, способные держать клинок и копье, натягивать тетиву и творить огненные бури, руки, умеющие ранить и отнимать жизнь.
Меня передернуло от его медленно гаснущей улыбки. Так затягивает прорубь.
-И тебе нужны будут другие уста – потому что я скоро умру навсегда.
-Кто… - горло схватил спазм, - … посмеет?
-Кто бы ни был: нет разницы.
Ветер, горячий, предгрозовой, треплет одежду, жжет лицо, белые волосы Лакла'ана похожи на снежный вихрь. Как он чувствует ветер? Как прикосновение воздуха и пыли: без тепла, без тяжелого запаха выжженных солнцем трав? Я не спрошу. Он не ответит.
-Движение, - говорит мой сын, пальцами убирая пряди с углов глаз. – Поток из прошлого в будущее. Так видят мир подобные мне: прошлое и будущее, сплетенные в вечность. Потому она не помнит тех, кого убила ради твоего возвращения. Они умирали в настоящем, но их жизнь или смерть ничего не значат для вечности. Они – мгновение, которого нет.
-А мои значат?
-Ты – основа мира, - он пожимает плечами. – Странно, что ты спрашиваешь.
Я смотрел ему в глаза, но читать в них было невозможно. Меня всегда пугал его дар предвиденья, дар, которым я не владел сам, который не во мне имел начало. Слушать его для меня, бога, - означало заглянуть в бездну. А верить…
Я догадывался, что верить ему нельзя: он лжет, он безумен, он – кукла в ее руках. Только догадывался – но не знал.
-А что же ты сам? Зачем тогда пришел ко мне ты, видящий в вечности? Что тебе до смертного народа, который ты отчего-то считаешь своим? Есть ли разница, кто будет жить, а кто и когда умрет? Зачем тебе нужна это война? Не твоя война – война живых.
Лакла'ан раздраженно дергает ртом. Моя гримаса. Странно: никогда прежде она не казалась мне столь горькой, высокомерной. Злой.
-Прекрати отказывать мне в правах. Не один ты меня ими наделял. – Я хотел возразить, осекся, поперхнувшись словом. А что я скажу? Он – мой сын, мое воплощение, часть моей души, плоть от моей плоти, зеркало, в котором смерть исказила мое лицо. Исказила так, что я рад был бы отшатнуться, но не могу, вижу в нем себя. И та рука, что творила меня, и в нем имеет долю. И ту, которую я любил, он зовет матерью.
Мгновение я его почти ненавидел.
Зачем ты мстишь мне – так?
-Ты бежал впереди дракона, отец. Бежал в надежде спастись от его дыхания, и я бежал следом, ибо имел глупость верить чужим словам. Ну так мы добились своего: пламя спалило нас, начиная с зада.
Войны будут всегда, до тех пор, пока в жилах бойцов течет живая кровь, - и продолжатся после того, как она выплеснется на землю. Я это знаю. Знал всегда, но больше не хочу заблуждаться. Я, твой пророк, ошибался, закрывая глаза. Я, Лакла'ан Темный, привык исправлять свои ошибки.
Он ведь сам предлагал мир владыке людей, всего лишь год назад: когда же лгал, тогда или сейчас? Неужели он слов своих не слышит? Или оттуда, из-за смертной черты, все впрямь видится иначе? Я не хотел верить. Правда остается правдой: и при жизни, и за ее пределом, и зло остается злом, даже творимым из любви. Как можно этого не видеть?
-И на кого же ты предлагаешь мне бросить моих детей? В чьих руках предпочел бы видеть священный жезл власти? За что, с чьим именем на устах они будут идти в бой? Как сможешь ты, вождь и пророк, ответить за их смерти? Смерти тех, кто мог бы жить. Какие ошибки ты намерен исправлять?
-Я отвечу за все, - в его глазах вспышка гнева. Невозможная. Слишком живая для мертвеца, слишком жестокая для смертного. Она когтями рванула нутро, плеснула на щеки красным. – Я бы взял жезл, но не успею. Впрочем, найдутся другие руки. А вот ты – ты боишься отвечать. Боишься принимать решения. Боишься любить женщину, которая отдала за тебя все: ибо ее любовь в десять раз больше тебя самого. Боишься смотреть на свои руки, на которых тебе уже грезится кровь.
Такое говорят обычно, будто плюют в лицо – но в его словах стыл лед. Он пришел сюда не обвинять. Пришел огласить приговор. Он даже смотрел сквозь меня, как в пустоту, он что-то видел там, отчего в зрачках его легла тень давней, обреченной боли. Лакла’ан, сын мой, как же мне страшно за тебя…
-Ты не смог вернуть даже тех, кого я силой взял под свою руку, ты молча смотрел, как твой народ становится моим, так же молча, как там, в каменном круге, с той же презрительной укоризной. С добродетелью бессильного.
Я кивнул. Нечего возразить. Именно так и случилось, когда бывшие родичи нашли его возле Гел Хракка. Они не успели понять, что делать с прежним вождем: уговаривать или убить, а я – потом – не ответил на их призывы к мести, ибо безумным не мстят.
И я бы дорого дал, лишь бы забыть это поле без имени. Тела в белых плащах воинов верховного дома, десятки умерших без единой раны, словно из груди вынули души. И единственный мой сын, усмехаясь, смотрит на бойню, губы его кривятся в беззвучном шепоте. В не рожденном крике.
-Разве ты не гордишься мной? Кто как не дитя наследует отцу, и это испокон заведено у смертных. Ах, да… моя мать преуспела там, где ты потерпел неудачу! Но ведь тебе не впервой проигрывать, не так ли? Что жизнь? И что смерть? – прах под ногами. Главное – душу соблюсти в чистоте. Глупец, никто не предлагал тебе цену. Души не продают, это жертва, дар доброй воли, но откуда тебе знать.
В нем что-то сломалось, и лицо треснуло оскалом. Я впился взглядом ему в глаза: найти хоть что-нибудь, хоть тень прежнего Лакла’ана, - он звал меня, и во мне, откликаясь на зов, открывалась бездна:
-Ты не мужчина. Тебе плевать на всех: на меня, на нее, на наш народ. Страшно запачкать белизну одежд, и Свет, из которого ты вышел, заслонил тебе мир. Но сегодня ты откроешь глаза, трус. Клянусь: ты прозреешь, даже если мне придется вырвать тебе веки!
Я люблю его, - вдруг с отчетливым ужасом понял я. Я люблю его даже таким, каков он стал, без надежды вернуть, люблю, ненавижу, и никогда не смогу простить. Лакла’ан, сын мой, как же мне страшно за себя!
-Уходи, - я качнул головой, отступив на шаг, до хруста стиснув кулаки. Больше всего мне хотелось его ударить, увидеть, как эти провалы зрачков вздрагивают от живой боли, как из-под идольской маски открывается лицо. Я знал, что не поможет. – Уходи, если закончил. Мне нечего ответить ни тебе, ни ей. Я не хочу в одном деле иметь с вами долю. Поступай, как знаешь: это твоя совесть и твоя расплата – но меня оставь.
Слова рвали горло.
-И все? Это все, на что ты способен? – смех, как плеть. – Мать была права, ты слаб! Я проклинаю твою слабость! Я проклинаю тебя!
Я молчал. Пусть проклинает, если хочет: хотя бы за то, что дал ему жизнь, а смерти дать не сумел – я виноват, но мне не в чем перед ним каяться!
Отвернуться – значит подставить спину. Страшно, но я выбрал. Не судьба виновна, не чьи-то происки: я сам бросаю тех, кто мне дорог. Иначе потеряю себя. Не знаю только, как можно с этим жить.
Его голос – взмах ножа:
-Думал, я убивать тебя пришел? К чему? Ты и вправду выбрал… отец. Хоть и не понял еще, что именно.
Я замер. Он молчал, и кровь колотилась возле горла: я молился тогда об ударе, которого прежде боялся и ждал. Но Лакла’ан не шелохнулся, и земля качалась у меня под ногами, распахивая темный зев.
-Ты не посмеешь, - прошептал я. Обернулся, заглянул ему в лицо, холодное и чистое, в лицо за гранью и жизни, и смерти – и впервые поверил. Так, как и должно верить провидцу. До конца, до предела ужаса, схватившего горло в тиски:
-Ты не посмеешь…
А он улыбнулся, обреченно и страшно.
-Ты можешь отвернуться от меня. Но не от прошлого. И не от будущего. Ты сам предаешь свой народ мне в руки, а потом не сможешь даже умереть. Прощай – глупый, несчастный, всеми забытый бог.
Его зрачки, черные язвы, призывно обожгли безумием.
Лакла’ан, сын мой…
Не помню… Я не помню. Я не могу пробиться в эту проклятую, такую недавнюю память.
А что он мог сделать? Он был сыном бога, верно, - но богом был я.
Он умер сразу. Я знаю. Хоть и не помню, как я его убил.
Лица у него не осталось. Почти. Щека, горло, грудь – разорваны ударом когтей: холодная кровь слабо плескала мне на колени. Застывала почти сразу, как смола.
Я завыл. Потом замолчал. Во мне что-то обрывалось с криком и, наконец, умерло совсем. Так, что я смог смотреть на его тело без ужаса. Смог даже расстегнуть плащ и накрыть раны. Ткань тут же набрякла тяжелой чернью.
Я сидел возле него. Всю ночь, до рассвета.
Я еще не знал тогда, насколько верно он видел. Не знал, что очень скоро безумная девушка – жрица станет моими устами. Что слово ее вспыхнет Пламенем. Что это слово понесут на остриях мечей, умирая и убивая с моим именем. С моего благословения.
А меня не сможет остановить ничто. Это Миллу будет биться в припадках ужаса, плакать за меня и кричать моей болью, глядя на двоих, что вечно стоят у меня за плечом.
Он, я и она. Сотворившие друг друга – своими собственными руками.
А, может быть, и не было меня? О-о, молчи.
И сердце без меня само стучит...
Никак не пойму.... почему все так любят прикреплять небольшие текстовые файлы...
Горация