---
Денек сегодня был довольно тоскливый, настроение отвратительное и вспомнилось... всякое. Последствия моего дурного настроения перед вами, господа. Просьба не тратить на автора гнилые помидоры
-------
Абонент временно недоступен…
Не принуждай меня оставить тебя
и возвратиться от тебя;
но куда ты пойдешь, туда и я пойду,
и где ты будешь жить, там и я буду жить.
народ твой будет моим народом,
и твой Бог – моим Богом,
и где ты умрешь, там и я умру….
смерть одна разлучит меня с тобой.
Ветхий Завет; Руфь 1:1 – 17
Стоит ноябрь: холодный, грязный, пустой, какой обычно бывает в Москве.
Стоят двое, посреди улицы, грязной и пустой, вдоль которой дует пронизывающий ветер.
Они одни: будущая московская учительница и будущий парижский архитектор.
Ничто их не разделяет. Только редкие, крупные снежинки отвесно падают меж двух застывших фигур, и сумерки обволакивают лица вуалью. И сумерки все густеют, как печаль.
Сквозь этот покров тянется от сердца к сердцу тонкая нежная нить: ломаный английский.
Обычный разговор. Он говорит, она слушает.
Она стоит совсем близко к нему, протянув руку, будто просит хлеба. Рука – в кожаной перчатке. С напряженным вниманием она смотрит, как на черную итальянскую кожу садится снежная звезда, не тает, но медленно теряет белизну, становится прозрачной. Слезой стекает вниз. Рядом опускается другая. Она думает, на Италию падает русская зима.
Он говорит. Он рассказывает о своих приключениях в посольстве, куда ходил продлить визу, кажется. Он говорит быстро, но иногда запинается, стараясь подобрать слово. Сбивается на русский. На французский. Из его рассказа невозможно понять, как он попал в посольство и что он там делал.
Понятно другое. В Париже сегодня +15. В Москве – минус столько же. И еще – снег. Каждый раз, вставляя в речь родные слова, он думает об этом. Он сам еще не знает этого. Но она – знает. Она знает – ему пора домой.
Кажется, что она слушает очень внимательно, иногда подтверждая его слова кивком головы.
Она и впрямь слушает. Но только не то, что он говорит. Задумчиво, печально, с примесью иронии, она слушает его мысли, размеренный стук сердца под свитером и пальто. Не то, что он думает. То – как.
Он, вобщем-то, уже заблудился в своих трех соснах. Но обоим – не привыкать. Она могла бы понять его, если бы захотела. Но она не хочет, она устала от слов. Она напряженно вслушивается в его тон, в переходы тембра. Чувствует, по-французски он говорит не так, как по-русски. Хочет уловить эту разницу, эту бессознательную игру.
Она не смотрит на него. Она боится увидеть его лицо, побледневшее от холода. Обветренные губы (вечерами она пытается намазать их бальзамом, он, смеясь, отплевывается). Серые глаза, обведенные темными пушистыми ресницами. Он не знает, что они серьезны. Он не чувствует, что эта серьезность – уже не та, что придает пикантность шутке. Она слышит выражение его глаз, их мягкую ностальгию.
Она слышит, как на эти глаза, на это лицо, на пушистые снежинки, запутавшиеся в волосах, бросают тень парижские сумерки.
Она упорно смотрит на свою руку.
Он смотрит на ее руку.
На руку так же упорно падает снег.
Он чувствует, что она знает слишком много о нем. Больше, чем он сам. Он боится прочесть это знание на ее лице.
Они просто остановились среди улицы поболтать.
К остановке подходит троллейбус, люди спрыгивают с подножки в грязный снег, раздвигая плечами холод и вечер, спешат мимо них.
Они просто болтают. Их английский – слова, лишенные коннотаций. Всех, кроме одной – «я хочу, чтобы ты понял меня». Его русский – «любимая, я хочу быть ближе к тебе». Она жадно ловит эти слова, повторяет их про себя, лишая лексического смысла, оставляя только это стремление к близости.
Они перебрасываются ничего не значащими фразами. Французский в его речи сегодня уже не просто небрежность – обращение к себе, взгляд в глубину и в даль – на запад от Москвы. В ее – мучительно безнадежная попытка его догнать. Старательно выговаривая то, что успела заучить, она, спотыкаясь и задыхаясь, бежит по сугробам за ним, без дороги и надежды, выбиваясь из сил. Она хочет поймать тот взгляд. Но – не сможет.
Становится совсем темно. Уже около шести. Ноябрь, холодный и пустой, больше не стоит. Он идет вдоль улицы, оставляя за собой грязные, мутно-серые следы.
Идет снег, густой, крупный, как манна небесная.
Они идут домой. Он обнимает ее рукой за плечи, она прижимается к нему плечом. Подняв голову, она долго глядит ему в лицо – она знает, что теперь темнота достаточно густа. И он смотрит ей в глаза, не боясь прочесть что-то сквозь плотную вуаль.
Они идут молча. Они не спешат. С тех пор, как их жизнь начала обратный отсчет, ни время, ни слова не имеют значения. Они оба знают, что во все последующие ноябри между ними пролягут два часовых пояса. И обоим кажется, что они еще никогда не были так близки.
