Сознание Осириса было затуманено самыми разнообразными ощущениями. Он сидел в пустом зале, украшенным рыжим песочником с уже опостылевшими рельефами и пил амброзию. Амброзия – этот проклятый напиток богов. Все они им страдали – от Одина и до Афины Паллады. Она являлась идеальным божественным наркотиком, вызывая в бесчувственном теле бога вихрь человеческих эмоций: любовь, гнев, ненависть, страдание. Говорят, что первым все оттенки амброзии познал Кубера, бог ужаса. Осирис сидел на троне в пустом зале и медленно напивался. Он давно уже разочаровался в божественном существовании и теперь ему мало что оставалось делать. Говорят, боги умирают, когда умирает народ, верящий в них. Но это не так. Они сидят на своих тронах, скамьях, табуретках и краях столешниц и тихо напиваются. Египтяне ушли, оставив на память о себе несколько сотен саркофагов, огромные нагромождения каменных глыб, иероглифическое письмо и кучу других прелестей развитой цивилизации (особенно ирригация – как же, аграрные технологии). Ему больше некого было взвешивать, ходить в гости к Ваалу ему было неохота – там подавали только плоть иллюзорных младенцев. Так что одинокому богу оставалось только пить. Его сын, Гор, разочаровавшись в человечестве, отправился в космос. Его супруга Исида вселилась в человеческое тело, подсела на героин и до сих пор блуждает по земле в образе безумной старухи. Глупый, глупый, никому не нужный старый бог. И только амброзия яркой ртутной струйкой текла между плит вылизанного Временем пола из разбитой чаши. На шум заглянул Морфей, ввел Осирису два кубика галоперидола и ушел по своим делам. В белой комнате, привязанный к койке, метался старый алкоголик, погруженный в свой горячечный бред.
_-_-_-_

Я шел по улице, утопая в алкогольном экстазе. Слева гудели ночные таксисты, лихо разрывая ткань реальности, выстеленной брусчаткой, справа же шел не то давний друг, не то случайный знакомый. Реальность вокруг меня плыла и менялась, чаще всего принимая облик мутноватой улицы с редкими фонарями, периодически ослепляющими меня резким желтым светом. Кто я? Где? Куда иду? Все эти вопросы в тот момент не имели ровным счетом никакого значения. Я просто шел и все тут.
- Сет! Эй, Сет, ты меня помнишь? А себя? Сет, эй, бродяга, ты помнишь, кем ты был?
- Конечно помню! Я..эээ…почему был? Я есть!! Верь мне, засранец.
- Знай же, о Сет, ты был богом, а стал мясной машиной. Как тебе не стыдно. Тебе теперь не боги ровня, а засранная стиральная машинка. Ты вообще теперь стоишь чуть больше медяка в полночь в Исфагане.
- К черту Исфаган! К черту, поглоти демоны пустыни твою душу, гнусный хулитель святынь абразивного искусства!
- Ой-ой, как же все плохо.
Мне в руку суют плейер. Он похож на упаковку жвачки, холодный и белый, словно холодильник набитый пивными банками и старыми консервами с собачьим кормом.
- Сет, а Сет, ты же помнишь?
- Ммм, помню конечно.
- Ты был богом. И никто не мог сравниться с тобой в силе и гневе. Ты из-за гордыни даже брата убил.
- неправда, вашброде, никого я не убивал. И брат у меня живой.
- А толку-то? Хватит с тебя, несчастная машинка, хватит.

И я проваливаюсь в спасительный дрим-трип, в моей голове срабатывает адова штуковина и она раскалывается, как гнилая тыква. И много-много ошметков. Я снова пустое место, черное пятнышко в белой пустоте. Храни Аллах душу моей души. Ибо если не ты, то кто?

Очень интересное исполнение интересной идеи) Всегда интересовали интерпретации на эт тему...
Образно, ощутимо, рельефно, ярко. Только вот в конце что это - реинкарнация? Перерождение? Просто похмелье?

Для сохранения интриги не скажу. Я еще питаю надежды это продолжить

Добавлено:
Мы родились с ним в один день. Говорят, что случаи, когда человек помнит свое рождение, уникальны. Но я точно помню, если не сам факт рождения, то его взгляд. Мы родились в единочасье и тут же возненавидели друг друга. Мы пронесли эту ненависть сквозь годы, неоднократно портя друг другу жизнь, уводя девушек в объятья ночи, посыпая мышьяк в кушанья и обращаясь в милицию по поводу каждой кривой ухмылки или плевка. Мы достали своей войной всех окружающих. Мы уничтожали вокруг себя все, целенаправленно, как могут только дети, разбирая миры по кирпичику. Мы сидели за одной партой в школе, затем в институте. Многим казалось, что нет друзей неразлучнее, и в чем-то они определенно были правы. Но не было врагов вернее. Мы произносили имена друг друга как проклятья и находились в вечном состоянии войны. Но однажды наша война затихла. Я помню тот июльский день. И буду помнить до самой смерти.
Тогда целый месяц стояла невыносимая жара. Яблоки снимали с деревьев уже засушенными, на брусчатке можно было жарить яичницу, а обычно невозмутимые коты прятались по подвалам, в поисках спасительной прохлады. Меня не выпускали из дома, требуя, чтобы я надел панамку, если отправлюсь в булочную. Но я искренне ненавидел эту панамку, подаренную мне заботливой тетей. Она стала для меня символом ненавистного детства. Утешением было то, что и Карлу – а именно так звали моего заклятого врага, тоже не разрешали гулять. Моя сестра Лена, которой тогда было десять, как раз вернулась из соседнего городка, от бабушки с дедом и требовала к себе повышенного внимания. Ничего не предвещало грозы в тот день. А потом пошел дождь. Он шел постоянно, меняя свою интенсивность от мелкого моросящего дождика, до непроницаемой стены ливня. И этот дождь послужил началом того события, о котором тщетно пытаться забыть.
Когда дождь слегка поутих, это была среда, мы с Ленкой надели высокие резиновые сапоги, дождевики и взяли с собой рюкзак с бутербродами и чаем, налитым в большую пластиковую бутылку. Мы уговорились с ребятами встретиться у старой крепости ровно в полдень и часы уже начинали свои первые, размеренные, дребезжащие удары. Мы поднялись по глинистому холму, перепачкав колени и ладошки, и наверху не встретили никого из тех, кого ожидали увидеть. Там стоял только он. Карл. Я уже было хотел уйти, но сестренка схватила меня за рукав и с обиженным выражением лица напомнила о том, что обещал ей показать крепость. Потом она побежала здороваться с Карлом, а я вытащил из рюкзака бутерброд и начал его методично поглощать – для совместных приключений с Ним мне требовались силы.
Крепость построили не то турки, не то казаки, не то еще кто-то третий, неведомый, но очень целеустремленный. Старшие мальчишки говорили, что в ней скрыты сокровища, а Ванька из соседнего двора даже притащил оттуда в доказательство казацкую шашку в полусгнивших ножнах. Тогда я и принял решение туда отправиться. Но идти самому было боязно, и я задействовал Ленку, которая все равно своими куклами маялась. Ну разве можно так свое время тратить?
Так вот, мы полезли сперва вверх, к зубцам стены, потом по доскам, поставленным нашими предшественниками, а потом по остаткам перекрытий ползли к башне. К ней вел один тоненький мостик, остаток какой-то арки. Справа и слева зияли черные провалы, в которые даже заглядывать было страшно. Казалось, заглянешь – и каюк тебе, заберет тебя в свое логово Бабайка, а то и еще кто пострашнее. Мертвец, например. Ленка доползла первой и, вскочив на площадку у входа, помахала нам рукой и стрелой взлетела наверх, туда, где когда-то стоял часовой, в моих мыслях представлявшийся похожим на дядьку Остапа, седого враля и известного рыбака – одно без другого не бывает. Он должен был быть таким же седым, с длинными усами и хитрющими глазами. Она стояла там наверху, а мы с Карлом внизу, на площадочке. А потом её что-то сильно удивило. Может быть это был открывшийся вид на наш городок или птица, пролетевшая над рекой. Но она сделала этот роковой шаг и рухнула вниз, вслед за камнями, выскочившими из старой кладки…
Я поймал её у самой пропасти, за руку. Я лежал на животе, чувствуя, как медленно сползаю в провал. А она висела на моей руке, громко крича от страха. Я видел её глаза и больше всего боялся пошевелиться. Но я нашел в себе силы раскрыть мгновенно пересохший рот и позвать Карла. В ответ я услышал замысловатое проклятие – он уже помогал мне, изо всех сил пытаясь нас вытянуть. Просто от ужаса я не почувствовал его хватки на своей ноге.
Мне до сих пор неясно, как это произошло. Может быть материя не выдержала и она улетела вниз вместе с рукавом дождевика. Или её детские руки не выдержали такого напряжения и разжались. Так или иначе, но она погибла. А мы остались живы.
Мы изредка видимся, примерно раз в год, когда возвращаемся в родной город. Мы садимся за стол, в пельменной дядьки Остапа, которого уже давно точат черви в могиле, где теперешняя владелица, его дочка подносит нам две рюмки. Мы неспешно выпиваем, закусываем, потом покупаем цветы и несем их к старой крепости. Там, у её подножия, мы кладем их на старую могилку с вытертым речным ветром надгробием. И молча стоим, вспоминая тот день. А потом все так же молча расходимся, каждый погруженный в свои мысли.

Да, вот это уже претендует на полный, цельный, завершенный рассказ. До последнего момента надеялась, что объединит спасенная жизнь, а объединила смерть... Наверное, так только и могли примириться эти двое - трагедией, к которой привела эта ненависть...
Мне только в начале немного не хватило деталей, рисующих образ главного героя и его ненависти. А ещё не очень ясно, откуда у ребенка (я правильно понимаю, главный герой - ребенок?) мышьяк?..
А так вполне сильный рассказ. ХарАктерный.

Ниженаписанное не есть критика, а просто взгляд со стороны.

Задумка про перерожденного бога занятная, а вот исполненье слегка коряво. Не касаясь пока того как написано:

Начинается так:

Ну и повествование про богов.

А далее у вас по Сету:

То есть написалось все, что нужно а потом добавился еще и Сет.

А теперь смотрите: что если со сцены похмелья начать повествование? В таком случае появится так удачно обыгрываемая неоднозначность. То есть можно закинуть удучку сценкой с Сетом, потом подкормить это дело такой вот лирикой про богов, а потом вернуться к Сету и обломать читателя, подтвердить а то и вовсе запутать.