Роза в серебре
Она была юна и прекрасна. Она начала с титула королевы красоты родного города в провинциальной глубинке, стала топ-моделью в столице, чего еще можно пожелать в ее-то годы? Старухины вещи ей и подавно не были нужны, тряпье, пропахшее немощью и болезнью, мебель начала века, растрескавшаяся, ветхая, казалось, дотронься и все осыплется мелкой бурой трухой, пылью минувшего столетия, зараженного коммунизмом.
В этой старой квартире с непривычно высокими потолками только одна вещь заслуживала внимания – старинная серебряная ваза, тонкая с узким горлышком, покрытая изумительной чеканкой. Она стояла на ветхом трюмо, любуясь собой в зеркале, словно бросая вызов царящему вокруг угасанию.
Камилла решила оставить только эту вазу, в которой до сих пор стояла высохшая роза на длинном стебле.
На самом деле, Камиллу звали простым русским именем Лена, но она давно отреклась от него. Топ-модель не может зваться Ленкой, таких, как она, зовут Анжелы, Дианы, Кристины, или вот, Камилла. Квартира досталась ей легко, здесь жила одинокая, забытая всеми старуха, ее и нашли-то спустя две недели, как та умерла, на лестничную клетку стал просачиваться характерный трупный запах.
Подмазав начальство жилищной службы, Камилла вступила во владение собственной недвижимостью в Москве.
Нанятые грузчики выносили старухины вещи. Камилла и под страхом смерти пальцем бы не прикоснулась к кровати, на которой умерла мерзкая бабка. А вот комод она открыла. Мало ли что… Бабка может, и царя застала, судя по обстановке, вдруг у нее сохранились какие-то ценности.
Камилла брезгливо перебирала древние тряпки, морщась от кисловатого запаха слежалости, в основном это были безразмерные кофты и темные платья, больше похожие на балахоны.
- Мерзкая старушонка, набила полный шкаф тряпья, небось, с революции тут воняют,- со злостью бормотала она.
Под ними обнаружилось совершенно другое платье. Бальное, некогда снежно-белое, а теперь местами почерневшее, с полусгнившим кружевом на низком декольте. Профессиональное чутье подсказывало, что оно из превосходного шелка, это больше всего взбесило девушку.
- Модница хренова!- зашипела она.- На балу форсила… А сдохла как собака!
Почему-то она отчаянно завидовала мертвой старухе. В ее жизни были балы и галантные кавалеры, белоснежное бальное платье… А в ее, Камиллы, жизни, что было? Юность и красота? И только-то? Диванчик за кулисами – плата за высокий статус, потные пальцы директора ее агентства, а до того полуголодное существование в убогой квартирке, мать-учительница, по нескольку месяцев не получавшая зарплату, отец, не выходящий из запоев, безработный, после того как развалился местный завод…
Камилла злобно швырнула тронутое тлением платье в общую кучу на грязном полу. Перешла к трюмо и выдвинула верхний ящик. Прямо на нее взглянула большая лаково-черная шкатулка, украшенная накладками из перламутра. Сердце у Камиллы забилось. Она осторожно вынула шкатулку и подняла крышечку.
Там не было драгоценностей. Все место занимали письма, перевязанные красной лентой. Сверху лежало потускневшее золотое, обручальное кольцо, тонкое, с едва различимой гравировкой «Навеки любимой».
Камилла вытащила письма и, сорвав ленту, развернула верхнее письмо.
«Любочка, спешу сообщить, что на следующей неделе, во вторник, у графа Киреевского намечается литературный вечер. Смею ли я, недостойный, надеяться, что вы озарите его своей изысканной лирикой?
Очарованный Вами Мишель».
Камилла опустилась в ободранное кресло и достала второе письмо. Тот же почерк.
«Госпожа моих очей, Любочка, умоляю Вас осиять своей прелестью бал у Разумовских. Я буду ждать Вас, и только Вас.
Преданный Вам Мишель».
«Счастье мое, Любаша, подарите мне смысл жизни! Станьте моей женой!
Влюбленный М.»
«Любушка, родная, я схожу с ума, я не могу ни о чем больше думать, кроме Вас. Прошу не будьте так жестоки, выходите за меня!
М.»
«Любушка, девочка моя милая, как же я тоскую без тебя… Мы расстались всего неделю назад, а я уже не знаю, как бы половчей измыслить причину для отпуска, чтобы скорей увидеть тебя, любимая. Здесь, на фронте, отвратительно. Мне не хочется травмировать тебя описанием всех ужасов и гадостей, поэтому давай просто поговорим о чем-нибудь другом. О стихах, например. В твоем последнем письме ты написала мне такую прелестную поэмку, я плакал, когда читал, честное слово дворянина! Я всегда завидовал той легкости слова, что присуща твоей лирике.
Мишель».
«Любушка… Твои письма доходят все реже. Я знаю, с моими, наверное, то же самое, почта работает ужасно. Но я все равно пишу тебе каждый вечер, хотя и все труднее достать хоть какой-нибудь клочок бумаги. Видишь, на каких обрывках я тебе пишу из экономии. А твои я берегу как зеницу ока, хотя давно уже выучил их наизусть, до последней буковки, начертанной твоей нежной ручкой. Любимая, я каждый вечер перечитываю их, я держу их поближе к сердцу, в нагрудном кармане, и больше всего боюсь, что придет день, когда придется пустить их на растопку.
А кормят нас плохо, начались перебои с доставкой провизии. Солдаты-то давно голодают. И вообще, это так ужасно – война. Ничего в ней, оказывается, нет романтичного, только боль и страх, одна мерзость, одно горе.
Мишель».
Писем было много, около семидесяти, не меньше. В каждом последующем сквозило все больше горечи и боли от разлуки.
«Радость моя, занесло меня по службе в лазарет, здесь просто невыносимо, насекомые кишат повсюду, грязь, и амбре стоит просто сумасшедший. Встретил здесь нашего давнего comrade Алекса Разумовского, лежит тут с отравлением, надышался ипритом. Ты ведь слышала уже, что немцы применяют в атаках отравляющие газы? Я отдал ему последнюю банку тушенки из своего пайка. Я-то на ногах, раздобуду поесть, а он?
Неужели это мы, светские львы? Блистательный Алекс Разумовский, Мишель Астахов… Что ж поделаешь, сейчас всем тяжко, проклятая война перевернула вверх дном весь мир.
Береги себя, я слышал, в Петербурге сейчас неспокойно. Дождись меня, я обязательно вернусь.
Мишель.
P.S. Я обязательно вернусь!
М.»
Толстая стопка писем. Последнее было написано другим почерком, слова едва различались среди сплошных чернильных размывов.
«Сударыня Астахова, покорно прошу прощения за скорбную весть. Ваш супруг, кавалергард Михаил Астахов, нагр… …ном святого Геор… IV степени, герои… погиб при оборо……»
Дальше было не прочесть.
Камилла молча скомкала письма и швырнула их на пол. Передвинула ближе к центру трюмо вазочку с засохшей розой, всмотрелась в свое отражение.
- Хозяйка, давайте мы вынесем трюмо…- окликнул ее один из грузчиков, к тому времени они уже освободили квартиру от прочей мебели.
- Оставьте. Если все, то можете идти. Завтра придете, привезут мою мебель.
Камилла сидела перед трюмо, вглядываясь в мутное, покрытое крохотными трещинками зеркало. Ее лицо, такое свежее и нежное, разительно контрастировало с высохшей до хруста розой в серебряной вазе.
Что-то потерлось о ногу девушки. Она вздрогнула и, опустив взгляд, увидела тощую, облезлую кошку, серую, с белой мордочкой. Она с энтузиазмом терлась о ноги девушки и громко урчала, щуря голодные глаза.
- Что, старухина ты?- поморщилась Камилла.- А ну, пошла отсюда, пошла!
Мурлыка все еще надеялась на приют, но Камилла брезгливо подхватила ее за шкирку и, вынеся в подъезд, швырнула на лестницу.
Вернулась к трюмо и, одернув красную мини-юбку, забралась с ногами в кресло. Неотрывно смотря в зеркало, представлялись ей красивые люди, скользящие в вальсе по мраморному полу огромного, богато украшенного зала. В центре улыбалась молодому офицеру юная девушка в белом бальном платье.
Свечи мерцали, заливая зал теплым светом, отражались искорками в мраморе пола. Дамы сверкали драгоценностями, кружились шелковые юбки, щелкали каблуки кавалеров. Играла музыка. Подтянутые официанты вились среди гостей с подносами с шампанским.
Девушка в белом платье смеялась, позволив офицеру приобнять себя, игриво шлепая его по плечу китайским веером. На правой руке ее поблескивало чистенькое, новенькое, обручальное колечко. Офицер раскланивался с подошедшими господами, но его сияющий взгляд почти и не отрывался от юной супруги.
Играл вальс, и они танцевали. Изящно, легко порхая, словно нарядные бабочки на летнем лугу.
Музыка все ускорялась, и пары кружились, мельтешили перед мысленным взором Камиллы, все быстрее и быстрее.
Остановитесь!
Нет!
Не надо!
Нет!
Из безумной пляски выдвинулась Она. Юная красавица в белоснежном шелковом платье, небрежно помахивающая веером.
- Красавица? – насмешливо произнесла Она.- Уничтожила все, что у меня оставалось? А я все равно было счастливее тебя.
Она усмехнулась. Прикрыла улыбку веером.
- Что ж… Прощай, юная красавица, забравшая у меня все.
На следующий день вернувшиеся рабочие обнаружили за незапертой дверью, возле пыльного растрескавшегося трюмо, в ободранном кресле незнакомую мертвую старуху в до ужаса знакомой одежде. В нелепой красной мини-юбке и непристойно обтягивающем топике с надписью «I’m superstar».
А на трюмо в серебряной вазочке пунцовела распустившаяся роза, и атласные ее лепестки были живыми и прекрасными.
Контакт
Оно, конечно, Матрена Кузьминична Лапкина была бабкой прогрессивной. Она регулярно почитывала «МК» и «Спид-инфо», и жадно смотрела передачи типа «Окон» и «Про это…», с удовольствием поплевывая и в любом случае ругая власти и распоясавшуюся молодежь. Излюбленной фразой ее была следующая: « Дожились! Дитям чего показывают! А вот когда я была молодая, при Сталине, у нас энтого сексу не было!»
Очевидно, своих пятерых детей она действительно обнаружила в капусте.
Прогрессивная бабка Матрена Кузьминична была прекрасно осведомлена о несметных количествах разнообразных маньяков, прямо-таки кишащих на улицах города. Маньяки были везде. Федор Павлович из 34-й квартиры тоже был маньяком. Он как-то под предлогом помощи с тяжелой сумкой попытался войти с ней в лифт. Вот, первый признак маньяка!
Правда, тут в подъезд вошла его вздорная супруга, и Матрену Кузьминичну бог миловал.
Колька из пятого подьезда тоже был этим самым. Он слушал слишком громкую музыку и таскал в квартиру девок, едва родители уезжали на дачу.
Подлый старикашка Потапыч с восьмого этажа был самым заядлым из всех. Он все норовил похлопать Матрену Кузьминичну по руке.
Стреляный воробей, ушлая бабка Матрена всегда была настороже. Поэтому она сразу поняла намерения подозрительного типа, оказавшегося перед ней в темном переулке.
Матрена Кузьминична покрепче ухватилась за авоську. Там, обнадеживающей тяжестью отдыхали килограмм картошки, две банки кильки в томате, пакет сметаны и симпатичная поллитровка «Пшеничной». Младший зятек пожелал расслабиться после тяжелого трудового дня, и послал бабку в магазин.
Другой рукой Матрена Кузьминична машинально взбила крашеные рыжие кудряшки. Химическая завивка – дело святое, а тут все-таки мужчина!..
Подозрительный тип что-то захрипел, протягивая вперед четырехпалую руку.
«Вот же невезенье… Всем маньяки интеллигентные попадаются, а мне зэк какой-то…»- с тоской подумала Матрена Кузьминична.
- Здравствуй, сестра по разуму…- услышала она.
« Ага, еще и сектант…»
- Чё надоть?- хмуро спросила она, уверенным движением встряхивая авоську, чтоб банки с килькой упали вниз.
- Я рад нашей встрече, сестра. Это будет первый контакт…- тут опять что-то захрипело, и маньяк полез за пазуху.
«Ишь ты, горячий какой!- мысленно восхитилась бабка.- Да и когда еще такой случай представиться? Будет чем перед соседками похвастать! Им-то последний раз еще в семидесятых довелось…контактировать…»
- Ну, пошли, маньяк, где ты живешь-то?
- Далеко, я пересек 800 световых лет, чтобы добраться до вас…
- Скока лет? Ты, маньяк, что-то заговариваешься… Небось 8 лет на зоне просидел, бедолага…
Матрена Кузьминична решительно шагнула к нему и ухватила его за руку. Рука была холодной. Да и кожа была какой-то синеватой, как разглядела подслеповатая бабка.
- Замерз, бедолага, пошли, я тебе супу-то сварю.
Маньяк выпучил красноватые глазки. Опять издал странный хрип.
- Больной ты какой-то… Хрипишь… Ну, давай, я милицанеров звать не буду, не боись!
- Мой переносной переводчик не справляется… Прости, сестра по разуму, я не понимаю тебя…
- Чего? – возмутилась Матрена Кузьминична.- Чей-то ты не понимаешь? Подходит тут к честной женщине, ночью, в темном переулке, а потом не понимает? Ты ж маньяк, а ну пошли! Не на улице ж этим заниматься!
- Что? Чем?- бедный маньяк затряс коробочку, висящую у него на тощей груди.
- Какой-то ты неправильный маньяк…- подозрительно прищурилась бабка. Как по телевизору, так им секс подавай, а как в живую встретишь – так в кусты?…
У маньяка и лицо вытянулось. Красноватые глазки захлопали вертикальными веками.
- Я…я…я… Ты о процессе размножения говоришь, сестра по разуму?..- заикаясь, спросил он.
- А о чем же еще, ирод? Давай, займись своим маньяческим долгом!
Бедняга отшатнулся, но бабка накрепко вцепилась обеими руками.
- Куда?! Не уйдешь! Немедленно выполняй свои обязанности!
- Но мы… мы размножаемся де…де…делением…
- Каким еще делением? Ах ты, прохиндей, отговорку придумал! Я так и знала, все мужики – козлы! Обнадежил честную женщину и бежать? Лю-у-у-удиии!!!!!! Маньяк!!!! Помогите!!!- завизжала бабка. Где ж контакт? Ты же обещал! Подлец! Иуда! Куда власти смотрят! Люди! Маньяка поймали! Люди!!!
В пылу страстей бабка ослабила свою бульдожью хватку, и несчастный маньяк не упустил своего шанса. Он вырвался и припустил бегом по переулку. Бабка, завывая, как пожарная машина, и такая же красная, кинулась за ним, вертя авоськой, как ниндзя – нунчаками. Пару раз ей удалось перетянуть ею маньяка по тощей спине.
Но обманщик бегал быстрей толстой одышливой бабки. Поскуливая и похрипывая, он свернул за угол и скрылся за поворотом, выходящим на пустырь. Матрена Кузьминична, тяжело дыша, остановилась и с досадой шваркнула авоськой об асфальт. Звякнуло стекло, и она, вспомнив о бутылке, запричитала, сожалея о пропавшей поллитре.
Из-за дома рванулся луч света, и что-то большое взмыло в ночное небо.
На следующий день она гордо хвасталась перед подругами, сидя на лавочке у подъезда, как на нее напал маньяк, когда она возвращалась из магазина, и как она чуть не сдала его милиции. Подруги ахали, сочувствуя пережитым волнениям. Ну, и завидовали, как без того?
Бедняга синекожий четырехпалый маньяк сидел в тесной кабинке своего корабля и, почесывая синяки, клялся, что больше никогда не сунется на эту опасную планету, и сородичам закажет…
П Р Я Х А
Кто прядет лен, кто прядет шерсть,
Кто прядет страсть, кто прядет месть,
А я спряду твою смерть…
«Прялка», Хелловиса
Шуршит, стучит колесо прялки. Бежит ниточка, пляшет в ловких пальцах резное веретено.
Мешает оно тебе, ярл, врывается во сны?
Так должно. Так будет.
Морана-Смерть, тебя кличу я, войди в мою прялку. Лада-Любовь, пляши на моем веретене.
Не лен, не руно овечье пряду я, шерсть волчью, перо воронье, волосы свои черные вплетаю в нить. 12 лет собирала я пряжу по клочку, по перышку, по волоску…
Войди в мою прялку, Морана. Танцуй, Лада, на веретене. Плачь со мной, Даждьбог.
Мать-Мокошь, пощади мою душу…
За 12 лет, если бы не ты, ярл, поседели бы мои родители, вышла бы я замуж, нарожала б деток-солнышек…
Огонь. Крики. Агония. Кровь, шипящая в огне.
Шипение колеса прялки.
Жили мы по божьим законам, за что нам такая кара? Причалила к нашему берегу ладья-чудище северян-варягов, убийц, воров… Род-Заступник, что ж ты притих тогда? Что ж солнце ясное лик свой не скрыло от печали, сияло радостно на золотых волосах варяжского ярла? Прадед Сварог, промолчал ты, Перун не поразил молнией….
Всех, кто в деревне был, всех Морана к рукам своим ледяным прибрала. Меня только и не заметила, на горе-беду мою, оставила меня век вековать обиженной, живой едва… На чердаке я схоронилась, видела, что гости заморские учинили с сородичами, а ты, ярл, стоял гордо, смотрел, как мучают девушек простоволосых твои воины… А потом подожгли деревню…
Шуршит колесо, бежит ниточка, тонкая, мертвая, к сердцу твоему, ярл варяжский, собака проклятая… Шерсть волчья, перо воронье, заговоренные, на 7 холмах отпетые, на 7 ветрах провеянные…
Беги, беги, ниточка. Пляши, веретено.
Шурши, прялка, танцуй, Морана, в бешеной пляске.
Я сижу, пряду смерть твою, ярл.
Я пою, пою о смерти. Направь, Морана, мою руку!
12 лет я прожила отшельницей, тогда, 12 лет назад, подобрала меня, горелую, полумертвую, старуха-ведунья лесная, взяла меня к себе, отдала свою силу, передала знания…
Травы лесные, вы мои сестры. Звери дикие, вы мои братья. Ночь – мое укрытие, звезды небесные показывают мне дорогу.
Звали люди меня Милоликой, теперь кличут Вороницей Горевной.
Горе – мое, страх – мой, боль – моя…
Порченая, горелая я… Ведунья лесная, травы горькие мне сестры, звери злые мне братья, лес дремучий мне отец, а мать – ночь звездная.
Крутись, крутись, колесо. Навевай сны страшные.
Пляши, пляши, веретено, тянись, ниточка, от прялки к сердцу, пусть не спится тебе, ярл варяжский, а заснется, так увидь меня, бойся меня, ненавидь меня, полюби меня. Увидь глаза мои ведьмовские, зеленые, как омут, утони в них, душу свою отдай мне…
Горелую страшнее любить. От любимой больнее получить нож в сердце.
Приди, ярл, приди в мой лес.
Опутаю тебя травами, одурманю туманами, закую тебя в цепи звонкие.
Стань, ниточка, тропой. Стань, ниточка, цепью. Стань, ниточка, болью.
Тогда наступит моя ночь. Ночь боли и страха. Ночь, красная от крови, ночь, белая от раскаленного металла, ночь, черная от ненависти.
Крутись, шурши, колесо. Пляши, веретено.
Тянись, ниточка, веди его ко мне.
Волчий вой. Вороний грай. Братья мои, сестры мои, помогите. Не выдайте…
Ночь – матушка, лес – отец.
- Вот ты и пришел, ярл.
Он стоит на пороге, смотрит на меня. В ледяных глазах ужас и отвращение. В золотых волосах стынет серебро. Не видел ты лица моего, ярл…
Горелая.
Жалость?
Шуршит прялка, я не отрываюсь от работы, только веретено бьется в руке, словно плененная птица, не удержать, не укротить…
Тянется нить, рвется…
Рвется, рвется…
Волчья шерсть, воронье перо в моих волосах. Больно, больно... Отчаяние – мое!
Стучит колесо бессильно, вертится вхолостую, порвалась нить, сгинуло заклятье, лелеемое 12 лет…
Распущенные мои волосы путаются в его пальцах, запутываются в спицах колеса прялки.
Пляши, пляши на колесе Лада, пой свою песню.
Прости, прости меня, Род. Прости меня, Морана…
Плачет ночь моими слезами. Ночь красна, черна, бела.
От любви.
Ты мой, ярл. Ты мой навечно.