Дождались? Вот она последняя (пока) редакция...

(с) Денислав Требушник, 2006

Сорри, что удалены некоторые посты, но они уже устарели, однако все три главы с прологом оставлены. Тема не пострадала...

Впечатляет. Начало не плохое... Мне бы хотелось узнать какой объем у этого труда и сколько времени вы в него вложили (но это простое любопытство, хочется сравнить).
Но не смотря на то, что текст вы уже редактировали, есть несколько моментов, которые у меня лично вызывают некоторые сомнения (но опять же, это лишь мое единичное мнение, и вы вольны им пренебречь).

Жил он на Фельдштрасе в покореженном за два года домике


Звучит как-то не очень... Либо требуется уточнение почему этот домик так покарежило именно за 2 года.

Далее, на мой взгляд, перебор с уменьшительными существительными.


огромным камнищем


Само слово "камнищем"...


не оставил пузан ни гроша, ни тепла, ни заботы


С грошами все понятно - это материальное. Но как можно, выгнав, оставить тепло и заботу (нечно нематериальное, что имеет вес только на момент присутствия)? Это в принципе не возможно.


Забиячливый мальчика расхохотался еще громче


Забиячливый... Какое-то несуразное слово.


Дамы стали прихорашиваться, а простолюдинки начали тщательно размазывать по лицу въевшуюся грязь, старясь не делать белых просветов, будто грязно-розовый – это цвет их кожи.


С дамами все понятно, но простолюдинки наверное все же старались стереть с лица грязь, а не размазать ее, тем более с тем рассчетом, чтобы не оставалось белых просветов. (Это исключительно женское замечание).


и взялись походить


"взялись" здесь не очень удачно.


Экипаж ввезли на площадь четыре сивые лошади в покрывалах из сукна черного и белого тонов.


Мне кажется, что вместо "ввезли" лучше вставить "вкатили".
"Черного и белого тонов" - громоздко. Может "Черно-белых тонов"?


потрясенный до мизинца левой ноги

"потрясенный"... здесь имеется в виду душевное потрясение?Это скорее касается сердца, разума...
Потрясенный до мизинца... - скорее действие механическое.


Дряблая кожа начала шелушиться, но лекарь еще крепко стоял на ногах.


Такое впечатление, что должна быть несуществующая связь между "шелушением" (которое скорее относится к внешнему виду, облику) и "возможностью крепко стоять на ногах. Ведь не по причине обветренной кожи он был так слаб...


А то як же!

Здесь и дальше в речи мальчика пробивается явный украинский фольклор. На мой взгляд, подобные слова и выражения не гармонируют с описанной вами средой. Я бы наверное использовала какой-нибудь жаргон (много красивых крепких словечек в переводах Вийона, например).


Сам Дитрих в это время, опустив голову, ковырял ботинком камни.


Помнится, в начале повествования мальчик был обут в деревянные башмаки. Сомневаюсь, что их можно назвать ботинками.


Многие тайком махали славному мальчонке с Фельдштрасе.


Что-то не так... Толку махать, когда слухи уже успели охватить весь город (на что требуется какое-никакое время), а мальчик уже далеко. Ну а если всетаки махать, то "махать на прищанье"...

По самому повествованию что-то конкретное говорить пока рано, ведь это только начало, которое может развиться в совсем неожиданную сторону.
Пожалуй это все... Приношу свои извинения, если невольно оказалась слишком строга. Вы можете оставить мои коментарии без внимания...

Ни в коем случае, я не упущу критику. Критики выскивают ошибки, которые можно исправить (Ю.Никитин) Поэтому, благодарю. Учту и отредактирую.
Уже некоторое подправлено.
А теперь по интересующему вопросу: 11,5 а.л. или около 460 000 символов с пробелами. Писалось это год (с декабря по декабрь) с большими перерывами: весь март, половина апреля, май-сентябрь. Это время, когда я вовсе не приступал к роману, даже материал не искал.

Довольно занимательное чтиво. Сознаюсь: дочитала до конца...
Я думаю, что если не злоупотреблять терминологией исторического костюма (потому что это камень преткновения для людей неосведомленных, да и звучит в некоторых местах немного нелепо) и избавиться от некоторых оборотов и слов не подходящих к описываемой эпохе, все будет еще лучше....

у меня несколько вопросов) Подробно разбирать пока времени нет, к сожалению, но по первой части...

1. почему жители явно Германии века так 13/16 говорят на малороссийском наречии? И причём тут "рождень-месяц"? Герои - эмигранты из славянских племён?)

2. почему никто из них не моется?! Мальчик не снимал шапку больше года, кажется, и всё это время, видимо, он ни разу не споласкивал волосы... ужасно! Прочие тоже хороши - перед встречей важного гостя простолюдинки не умываются (хотя по идее, та же крестьянка вполне имела доступ к воде), а просто "размазывают грязь по лицу"? Да, мелочь про лекаря:
"Дряблая кожа начала шелушиться, но это не мешало лекарю крепко стоять на ногах." - а почему это должно было ему мешать?)

3. зачем лекарь приезжал в город? Его ждут. Бургомистр приказывает расчистить площадь. Собирается толпа народу. Итог: он приезжает, говорит с грязнющим оборванцем, которого впервые видит, сажает его в свою карету и уезжает.

4. люди радостно рассказывают, какой мальчик честный, ворует только еду... при этом почему-то упоминается, что он не принимает подарки. И при этом все забыли, что мальчик - убийца. Мило...) думаю, восьмилетний убийца - это не такая мелочь, чтобы о ней забывали.

5. исключая мальчика в первой части речь всех персонажей - одинаковая в плане грамотности и стиля. Т.е. капитан ничуть не отличается от лекаря, а мальчишка "в тёплой курточке" - от капитана. Исключение - женщина-украинка)) Но это вопрос языка, не более. В остальном она так же грамотна)На этот фоне речь Дитриха в первой главе просто выбивается. Такое ощущение, что он единственный человек, который не умеет правильно говорить)

Ошибок в тексте довольно много. На некоторые уже указали, но осталось не меньше. Будет время и возможность - могу прошерстить текст на этот счёт и выдать отчёт) если хочешь)

Специально не удалил первые посты, чтобы вы могли сравнить то что было и то что стало теперь.

Часть I. Лекарь

Пролог. Дитрих Шварцфухс

…Когда борьба за власть перерастает в крупномасштабную войну, в жизни людей наступают темные годы нищеты и разорения; сами битвы становятся полными крови и ненависти. В замках Великих Домов и монашеских Орденов, во дворцах и за гобеленами обыденности знатные люди начинают плести интриги и шептать наветы, выискивая помощь там, где быть ее не может: у других народов, существ из легенд и сказаний, богов, - идут походами в неизведанные земли, погибая в безызвестности; в то время как простолюдины меняют уклад жизни и становятся истинно великими на фоне повседневности.

Когда жизнь теряет смысл и править невыносимо тяжело, находятся те, кто всегда найдут повод и заручатся поддержкой свыше, чтобы низвергнуть владыку с насиженного трона, погружая страну в хлябь страха и междоусобных войн. Среди темного света разнузданности, подобно лиловым цветкам, робко выглядывающим из-под снега, всходит то, что способно изменить мир к лучшему – простые человеческие чувства: любовь и милосердие, доброта и сострадание. Не было бы войн, если бы не находились беспутные и властолюбивые люди, играющие на нежных чувствах собратьев по нации. Они были всегда; навсегда и останутся как в легендах, так и в памяти униженных простолюдинов…
«Покаяние», Дитрих Шварцфухс

Первого Рождень-месяца, в день, когда Ночь года сменилась Утром, десятилетний мальчик прогуливался по городу. Деревянные башмачки то и дело подпрыгивали и прокатывались по осклизлым улицам Хопфенбаума, а щеголявший в них Дитрих радовался приходу весны. Жил он на Фельдштрасе в покореженном домике. Отец не появлялся с позапрошлого лета, но Дитриха это мало интересовало. Он привык. Поначалу, да, было тяжело и голодно. Теперь мальчонка весело пританцовывал в собственноручно заплатанных штанишках, курточке и войлочной, отороченной лисьим мехом шапке, из-под которой сосульками свисали темные волосы.

Скоро наступит оттепель, и морозные ночи сменятся согревающим солнышком. Дитрих радовался тому, что больше не придется закутываться в меха, чтобы не окоченеть в беспощадную заверть, запускающую леденящие лапы в щели его домика. Голубые глаза сияли от счастья: наконец, через месяц-другой он сможет безмятежно искупаться в неспешных, поросших камышом, водах Раушфлюс, реке Опьяне.

В предвкушении пахотного сезона, а там и до Урожай-месяца недалеко, Дитрих был самым счастливым человеком на свете! Его не волновал морозный ветерок, который щекотал сопливые ноздри и покалывал грязные щеки; не волновали люди и повозки, семенившие по тесным улочкам; не волновали слухи об именитом лекаре, посетившим его славный город. Он улыбнулся, даже когда наступил в лошадиный навоз.

― Богатым буду, - шепнул мальчик, взглянув на башмачок.

Дитрих ходил по Шмидегассе. Необычно радостно валил из труб каменных домов густой, чадящий дым; улица утопала в звонких ударах гнетущего молота о наковальню, часто слышались, как сипели меха и поддувала. Пахло гарью, железом и потом. Где-то по-змеиному зашипела раскаленная до вишневого цвета сталь в воде. Мальчика перекорежило, на него нахлынули былые воспоминания об Арене, о боях, о криках, о крови… о привратнике. Сглотнув и успокоившись, Дитрих поднял голову, над ним нависала большая вывеска с именем Берхарда Хаммермахта.

Печаль и тоска по доброму старичку с живыми веселыми глазами – Углю – нахлынули на Дитриха, томная кровь вновь омыла небольшое, с кулачок, сердце. Корчийник принял его в ученики, но зрелость подмастерья увидеть не довелось. В знак дружбы и признательности Энгельтруда, жена Угля, подарила мальчику шапку. С тех пор Дитрих ее не снимал, даже спал в ней, натянув покрепче. Благодаря корчийнику мальчик понял, что люди с гербами не такие благочестивые, как о том говорят легенды. Ярким примером был Берхард из родового поместья Хаммермахтхаус. Этот полный ненависти и своекорыстия кузнец с помощью бургомистра выкупил дом, но сын Угля, Зандер, не получил ни гульдена. Им с матерью пришлось покинуть Хопфенбаум. Больше Дитрих не видел семьи корчийника, но память о них укоренилась в непорочной мальчишеской душе.

― Ты чего тут ошиваешься, оборванец?! – на пороге показался хохлатый хозяин кузницы.

Дитрих перепугался и удрал подальше. Кузнец его невзлюбил: он выгнал паренька взашей, оставив, как и Зандера, без мелкого гроша. Теперь Берхард его даже не узнал. Дитрих одновременно злился и страшился кузнеца. Мальчик не понимал, то ли хохлатый обидчик вызывал в нем ярость, то ли не желает видеть род Хаммермахтов вовсе. В любом случае, Дитрих старался не очернять радостное и вознесенное к небесам расположение духа в день, когда десять лет назад он впервые открыл голубые глаза.

― Эй, Дитрих!

Он обернулся на крик, как тут же большой жгуче-холодный снежок залепил по лбу и рассыпался. Мелкие кусочки заискрились цветами радуги на обманчивом весеннем солнышке. Детвора расхохоталась, взрослые понимающе улыбнулись, ведь когда-то и сами прошли через схожие унижения.

― Эй, Дитрих! Что с тобой? Обидели тебя? Ха-ха-ха! – смеялся мальчишка в теплой курточке и меховых сапожках. – Не замерз ли наш Дитрих? Поди, опять на площадь пошел из фрейлейн грош выпрашивать? Ха-ха-ха!

Дитрих не ответил. Он горделиво отвернулся и не спеша двинулся дальше по зловредной улице.

― А Дитрих - слабак! А Дитрих – слабак! – повторял богатенький сынок. – Слабак!

Очередным снежком у Дитриха сбило любимую шапку. Бездумно он кинулся вслед, но поскользнулся и растянулся на брусчатке, рассадив колено и ладони, от чего они засадили и словно загорелись. Забияка расхохотался громче, потешаясь над нерасторопным сиротой.

Дитриха волновал только подарок Энгельтруды, потерять его, он полагал, навсегда забыть о доброте и заботе, с которыми к нему отнеслась семья корчийника.

Мальчик встал, подняв шапку, и слегка отряхнулся, подозрительно косясь на задиру. Натянув подарок поверх разлохмаченных волос, мальчик убежал со Шмидегассе на площадь. Сын кузнеца оказался прав.

На площади столпился народ, все желали увидеть приехавшего из Ульрихштадта именитого лекаря. В глаза его никто не видел, но люди говорили, что ему сам Единый Бог открыл секреты исцеления. Другие слышали, как якобы он был в сговоре с Искусителем и продал ему душу взамен на искусство врачевания. Третьи отмахивались, утверждая, что приехал очередной шарлатан, по которому плачет инквизиция и святое пламя. Но что бы люди ни говорили, собрались они на площади из любопытства.

Через час карета показалась на Хандельстракте. Дамы стали прихорашиваться, а простолюдинки взялись натирать щеки снегом, пытаясь смыть грязь. Знатные господа заважничали и в своей эпохальности и напыщенности начали походить на индюков; мужики решили попрятаться от жен по закоулкам, кабакам и дешевым тавернам.

Карету на площадь вкатили четыре упряжных сивки в покрывалах из сукна черного и белого тонов в виде ромбов. Экипаж сделал два круга по площади, заставляя людей собраться в круг, но не подходить. Они приняли условие, все, кроме мальчика. В центр, прямо под колеса кареты выбежала собачонка, Дитрих метнулся за ней. Пробежав несколько футов, он прыгнул за песиком и перекатился через бок, чтобы не попасть под колеса. Карета остановилась. Площадь погрязла в ожидании. Произошло то, чего никто не предполагал. Мальчишка спас собачку из-под колес! Он, маленький попрошайка, дерзнул перекатиться через дорогу именитому господарю! Отпороть! В казематы! В крестьяне! На виселицу! На костер!

Гневное напряжение нарастало непрерывно, мужчины багровели, вены от ненависти вздувались, но они ждали пока выйдет из кареты лекарь; ждали, что скажет он.

Оторопевший Дитрих примерз с собачкой в руках к шершавой, расчищенной по поводу приезда лекаря, брусчатке. Испуганные голубые глазенки уставились на выгравированный на каретной дверце герб, инкрустированный серебром и покрытый черной финифтью. Позже Дитрих узнает, что этот рисунок означал, но тогда он видел, как ужасная черная змеюка обвивается вокруг сумрачного кубка и, обнажив длиннющие вороненые клыки, спускает каплю смертоносного яда с чудовищного раздвоенного языка.

Сердце мальчика замерло.

Дверца аккуратно отворилась, из экипажа вышел высокий и поджарый человек в черном лекарском сюрко и капароне, свисающем до пояса. Его прямые волосы походили на нетронутый снег, такие же белые и сухие. Глубокие морщины покрывали лицо, отводя взгляд от потухших карих очей. В дряблых пятнистых руках он держал яблоко.

― Господин лекарь! Господин лекарь! – бургомистр заспешил к экипажу. – Простите этого дерзкого мальчишку. Он не ведал, что творил. Мы накажем его…

Лекарь повернулся к тучному градоправителю и одарил его хмурым взглядом.

― Наказать следует тебя, объедало бесстыдный! Ты хочешь наказать мальчика за то, что он спас чьего-то друга от смерти? В таком случае смерть заслужил ты, приживальщик! Даже Единый Бог не смог искоренить человеческую глупость. Я умолчу, что ты дерзнул оскорбить меня своим бегом и словами. Отравляйся домой, бургомистр! Знай и помни, что из-за тебя я незамедлительно покину твой несчастный город!

― Помилуйте великодушно! – бургомистр кинулся на колени; вслед за градоправителем к земле припали люди, собравшиеся на площади. Все, кроме лекаря и Дитриха.

― Ко мне с медом на устах, и с ядом – в сердце?! Гроссгерцог будет недоволен!

Дворняжка выюркнула из рук и, поджав хвост, втесалась в ватагу. Мальчик отползал назад, воображая, что именитый лекарь больше походил на истязателя из легенд, нежели на всемилостивого врачевателя, к тому же от него пахло странным крайне острым запахом. Сердце после затишья забарабанило так жутко, что казалось, оно вот-вот издерется. Лекарь отвернулся от пресмыкающейся гурьбы и обратил взгляд на юного Дитриха. Мальчик забыл все слова на свете. В голове кружилась мысль: остаться в живых; остаться в живых, во что бы то ни стало!

Врачеватель добродушно улыбнулся и, протягивая яблоко, проговорил:

― Не бойся их. Пока я здесь с тобой ничего не сделают. Как тебя зовут?

Дитрих молчал, испуганно глядя на лекаря. Где-то каркнула одинокая ворона, но мальчика отвлечь не смогла. Шершавая брусчатка несколько заостренными шипиками впивалась в рассаженные ладони Дитриха; мальчик был так напуган, что ни боли, ни холода, ни жжения не чувствовал. Его занимало одно: выжить, во что бы то ни стало!

― Смотрите, блюдолизы! – крикнул лекарь, указав рукой на мальчика. – Смотрите! Вот что вы сделали с мальчиком! Вы отняли у него язык! И судя по его одежде, родителей тоже! Вы повинны в его юродивости! Вы…

― Дитрих.

Испуганный мальчик встряхнул головой и подумал, раз лекарь наказывает бургомистра, то он на его стороне. Врачеватель с гербом хороший человек, благочестивый. Легенды не врали.

― Что Дитрих? Так вы… - лекарь вдруг осознал, кто это сказал. – Дитрих? Тебя так зовут?

― Да, Дитрих Тильке.

― Очень интересно, - торопливо сказал врачеватель и помог мальчику подняться на ноги. – И ты, конечно, знаешь, что Тильке – это и есть Дитрих? Только таким именем называют мальчишек в Грюнхюгеле.

― Неа, а где это?

― Далеко, очень далеко, - лекарь поднял голову к полуденному солнцу, ярко сверкающему на безоблачном небе.

Уловив взгляд врачевателя, Дитрих уточнил:

― Даже дальше, чем до луны?

― Нет, - улыбнулся лекарь, по-доброму прищурив глаза. – Луна за краем земли, при всем желании до нее доехать нельзя. А до Грюнхюгеля около тысячи лиг отсюда.

― А сколько это?

― Неужели отец не учил тебя землеметрию?

Дитрих понурил голову и закрепостился. Он вспомнил, как позапрошлым летом он дожидался отца. Тот ушел в таверну и не вернулся. Мальчик переживал, не находил себе места, даже уснул с зажженной свечой, но и на следующий день отец не пришел, не было его и неделю спустя. Голод одолевал, и юный Дитрих тогда чуть было не погиб. К тому времени корчийник Уголь умер, и вдова Энгельтруда с сыном уехала. Мальчик не сдался. Исхудавший, он вышел и первым делом попросил у незнакомки хлеба. Незнакомкой оказалась нерадивая тетка, извечная завистница его матери. Хлеб она подала черствый, подала скупо.

Мальчик много не просил. Через месяц он к ней приходил реже. А теперь не видел ее год. И был этому несказанно рад. Сейчас, он окреп и был вполне силен, чтобы постоять за себя. Люди знали, что Дитрих забирается в дома на Фельдштрасе, крадет еду. Но даже скупые оставляли для него краюху хлебушка и свежие овощи. Если кто и пытался прятать деньги, то Дитриха это мало интересовало. Ему нужна была пища. Пару раз он замечал на столе несколько серебряных грошей, но прикасаться к ним не думал. Он хотел выжить и воровал, чтобы выжить; воровать для наживы претило его неокрепшей душе.

― У меня нет отца, и мать умерла, - спокойно проговорил Дитрих, оторвавшись от воспоминаний.

― Так я был прав, назвав тебя сиротой! Кто бы мог подумать? Я так, чтобы их припугнуть. А тут – в самом деле! Божественное совпадение! Давай знакомиться. Меня зовут Дитерих Шварцфухс, почти как тебя.

Лекарь протянул руку. Дитрих не стал пожимать ее, но левой рукой взял яблоко и надкусил.

― У меня на шапке мех тоже лисий, а вот яблоки зимой не растут…

― Правильно, они с юга. Ешь, они самые что ни на есть настоящие.

― Вкусно.

― Можешь ответить на один вопрос: зачем ты спас собаку?

― Она же могла умереть!

― Вот так мальчишка! Вот так Дитрих! Себя не пожалел – собаку спас! – весело крикнул Лекарь так, чтобы услышала молчавшая в это время ватага, люди беспокойно следили за разговором.

― Но она же могла умереть, - повторил Дитрих.

― И ты мог.

― Нет, не мог; я верткий. Люди говорят, что я от Бога везунчик.

― Прямо так и говорят? И что же послужило таким слухам?

― Я сегодня родился.

― Многие рождаются в этот день, но это не делает из тебя кого-то еще.

― Я – левша, - тихо проговорил Дитрих.

― О-о, это серьезно. В такие аргументы я верю, - эпохально проговорил лекарь, скрещивая на груди руки. – Пожалуй, это будет лучше многообразного рекомендательного письма от гроссгерцога или самого кайзера.

― Так я могу поехать с вами?

― Конечно, если…

Но Дитрих уже расположился на мягкой подушке в салоне кареты. Люди расступились, высвобождая проезд к Восточным Воротам. Седовласый лекарь забрался сам и приказал извозчику трогаться. По дороге в Шварцфухсхаус Дитрих выложил всю жизнь, забыв, однако, упомянуть о том, как полтора года назад убил первого человека в своей жизни.


Глава 1. Шварцфухсхаус в огне

…Когда теряешь все, и нет тропы назад, тогда есть путь вперед, который необходимо искать, даже если Тракт Жизни выглядит перекрытым горным порогом. Сдаться и покойно умереть – не та стезя, что тебя возвысит. Когда о тебе никто не знает, и нет никого, кто может тебя помнить – смерть будет бессмысленной. Жизнь необходимо лелеять, и нести себя так, чтобы и после смерти твое имя не затерялось среди слухов и наветов.

Пока работаешь дни напролет ради куска хлеба для семьи – ты не герой. Это ремесло; вынужденная повинность. Но когда терять нечего и мниться, что близка кончина, ты почти обречен. Почти! Даже в этих сложных и туманных условиях найдется то, что может вновь поднять на ноги, пусть этим станет сама Белая Госпожа – смерть.

Проживая минуты отчаяния, думай, что тебе под силу для того, чтобы вознестись и начертать свое имя на вершине мироздания. Тогда, и только тогда, душа отойдет в Царство Небесное умиротворенной и не будет скитаться по Пустыне Немертвых в поисках утраченных ценностей и невыполненного долга…
«Покаяние», Дитрих Шварцфухс


По небу плыли облака. Их белые толщи крутились и извивались, словно дюжие ехидины или черви, представая на небосводе то ликом, то фигурой. Теплый ветер нагонял благоухание луговых цветов, который переплетался с душистым утром и разреженным после ночной грозы запахом леса. Мрачно-зеленые ели вкупе с тонкими осинами и корабельными соснами вздымались к небу подобно частоколу и резным аркам.

Прошуршали полевки в молодой и сочной траве, перебивая стрекотание кузнечиков и успокаивающее жужжание пчел, ос и шмелей. Грызуны высунули из норок мордашки и тут же шмыгнули обратно – высоко-высоко ястреб высматривал добычу; он – единственный господарь здешних высот – парил, горделиво описывая круги над лесом и луговиной. Дитрих различал, как трепещут его большие черно-карие перья на воздушном потоке.

Другие птички – скромные на размеры, но богатые на голоса – щебетали, скрываясь в листве от свежего ветерка, внезапно подувшего с озера. Где-то рядом фыркала лошадь.

Дитрих лежал на спине; погожее небо отражалось в голубых, но потерявших веселость и детское счастье, глазах. Юноша впитывал могущество природы, вспоминая седовласого учителя. Как много он дал: познания, жилище, деньги – вся тщета. Прислуга замка и одинокий поджарый старик – новая семья. Дитерих умер, как же он теперь без него? Второй отец. Единственный учитель. Именно Дитерих обучил парнишку грамоте, чистописанию, врачеванию и чтению, показал тома по риторике и фолианты о природе. Последним уроком почившего Дитериха Шварцфухса, именитого на весь Кларраин лекаря, стал рассказ о потаенной комнате в кабинете.

Там, в угрюмом свете и затхлом трупном смраде на стальном, без пятнышка ржавчины, столе лежал ларец. Дитрих пробирался сквозь метровые толщи паутины и съеденные молью занавесы. Огонь от подсвечника жадно лизал нити. Юноша нашел факела и свечи. Комната озарилась, но светлее в ней не стало, пока Дитрих не наткнулся на волшебную лампу. Одной ее хватило, чтобы охватить светом все пространство. У дальней стены находились два больших стеллажа с книгами, по правую руку от двери, стояли удивительно чистые металлические столики, сверкающие, без единой пылинки. Дитрих положил монетку, как ему казалось, на ровную поверхность, но гульден молниеносно соскочил на дубовый пол, залитый кровью. Юноша сглотнул: подарочек…

Сундучок располагался на видном месте, видное место и светилось тем угрюмым, сумрачным сиянием. Дитрих передвинул тяжелый ларец, сместился и свет. Внутри сундучка Дитрих увидел диковинного вида инструменты и большую ветхую книгу: «Наука о строении человека снаружи и внутри, написанная эльфами из Льесальфахайма с помощью темных эльфов из Свартальфахайма; и переведенная лекарем Дитерихом Шварцфухсом к 1-му Рождень-месяцу года 1151-го от рождения Единого Бога»

Всю Ночь года юноша почти не выходил из сокровенной комнаты. Последний урок давался с необычной тяготой, но последнее желание, вечночтимого лекаря вела Дитриха вперед. Он не застопорился, пока не стал, наконец, доподлинным врачевателем. Только через три месяца юноша понял, что все знания были лишь корневищем великого дерева. Эта книга сделала из ученика самостоятельного лекаря. Тем, о ком говорят: целитель от Бога, Дьяволопоклонник; тем, кого нельзя назвать проходимцем и мошенником.

Юноша впитывал могущество природы, вспоминая седовласого учителя. Вечная ему память, пусть земля станет для него Небесным Царством.

Что-то пробежало по ноге, но Дитрих не смог и не захотел смахнуть насекомое. Он лежал и впитывал силы: запах леса, аромат зверобоя, теплоту весеннего солнца, голоса синиц, дерябчиков и зябликов, - даже гордость ястреба, вознесшегося так высоко, что казался черным пятнышком среди триумфа белоснежных шелков и хлопка. Как ни превосходна была природа, но этого не хватало на то, чтобы шевельнуть головой. Дитрих отчаянно моргал, отдаляясь от мысли о месте, где он очнулся. Если и показались знакомыми раскинувшая лапы осина и легкий бриз, веющей хвоей с озера, то юноша не придал этому смысла. Это мало его интересовало. Сознание уходило в прошлое, нарождались вопросы; в голове перемешивалось все: почему избили палками? Почему не сожгли? Почему обвинили? Что он сделал? Зачем привязали к коню? Зачем оставили жизнь?

Тщась найти ответы, юноша осознал, что еще жив. Одинокая капелька, заблудившаяся в воздухе, с силой молота Тора упала на плечо, устремившись потоком стрел в мозг. Дитрих, наконец, понял причину своей немощи. Он заново ощутил, тот морозный день в Небенвюсте, когда на Центральной площади его обвинили в дьяволопособничестве и некромантии. Вспомнил, как вынесли наказание: двадцать ударов палками, за каждый год жизни. Затем его повели сквозь ликующую от зрелища толпу, алчущую крови и судейства. Люди забрасывали его камнями, кидали склянки, плевали, харкали прямо в лицо, трепали за волосы.

Вспомнил Дитрих и вожделение, оставшееся с детства: выжить, во что бы то ни стало!

«Я мертв! Я жив!»

После покалеченное тело привязали к коню, и запустили животное по Хандельстракту. Юноша вновь ощутил жжение и боль, когда придорожные камни норовили зацепить Дитриха самыми острыми концами, раздирая одежду, царапая лилово-синюю от гематом спину. Затем удар головой и небытие… Небо. Облака, хвойный бриз и одинокий ястреб в вышине.

Вслед за этим Дитрих тонул в бездне воспоминаний, явно и незримо переживал благочестивую жизнь, возвращаясь к лету, когда восьмилетнего парнишку бросил отец. Несчастья сыпались на темную голову ясноглазого мальчонки. Голод, гонения из Арены.

Перед Дитрихом поплыли черепичные крыши домов, знакомые улицы, сады и огороды, где он таскал яблоки, перцы, помидоры и морковь. Вновь видел злополучный забор, где, зацепившись, оставил лоскуток штанишек. Заново обошел Арену, откуда доносился разъяренной боями ор и печальную песню мечей и бердышей. Вспомнил Дитрих и пляску бойцов на соломенном полу. Видел привратника, лежащего в лужице собственной крови, заколотый кинжалом в подмышку. Слышал, как женщины кричали: убийца!

Страх вновь одолевал мальчика, подкашивались ноги, кружилась голова. Высокие люди нависали, указывали пальцами, шумели. Живот сворачивался, сок подступал к горлу, с тонкой, бледной губы свисала слюна. Тело потело, запахло мочой и навозом. Крики! Крики! Глаза, испуганные и жалобные глаза привратника! Кровь! Целая лужа! Расширяется, проникая в желобки между камнями брусчатки, течет вниз по улице! Убийца! Убийца! Убийца!

Некромант…

― Глянь, Андрес, что там за кобыла? – послышался грубый мужской голос где-то невдалеке.
Дитрих обрадовался, что вырвался из тягостных лап воспоминаний. Ему хотелось заорать, позвать на помощь, но не смог. Пересохший рот был полон песка и пыли с Тракта, а мысли по-прежнему пугали страшным проклятием для праведного лекаря: Некромант!

― Я не ведун, но скажу, что это не кобыла.

― Но не осел же?!

― Я не знаю, как у вас там, в Мароненрохе было, а у нас это жеребцами зовется. И жеребец я тебе скажу, великолепный! Смотри, как лоснятся бока и распушается грива! Прямо на солнышке играют! Да-а, хотел бы я на хозяина этого жеребца посмотреть.

― Не подходи к нему! А вдруг, это и не жеребец вовсе?

― И умора же ты, Зифрид. А кто по-твоему?

― Демон или сам Искуситель обернулся!

― Святой Петруш! Ты себе сам шестопером по мозгам заехал, или кто помог? Такие жеребцы могут быть только в Царстве Небесном! А таки хорош гнедой!

― Так и я о том же. Молись, не то… Вот что я слышал. Говорят, и у Дьявола такие кони есть. Они седоков к себе подзывают. Сам же, небось, подойти тоже хочешь? Во-от. А подойдешь к нему… БАЦ! а душа твоя уже в котле горит.

― Ты где это слышал?

― Ясно где: в Доме Услад, от Либушки.

― Так ее ведьмой объявили.

― Когда? А в койке не заметно было.

― Погляди, - после молитвенного молчания произнес человек, которого назвали Андресом, заглушая стрекотание кузнечиков, – а это, случаем, не веревка?

― Ну да, пенька. Видать, пасется жеребец. Раз пасется, так и хозяин по близости должен быть. Такие кони просто так не гуляют.

― А говорил обратное. Ладно. Подойдем?

― Тпру! Да говорил! И что?! Подходить не буду. Я верил Либушке.

― Хорошо, что тебя твои друзья-монахи не видят.

― А это не нога, случаем?

― Где?

― Да вон. Там. Возле кустика. Лежит хозяин, отдыхает.

― А нам-то что?

― А вот что: босые на жеребцах не скачут. Видать, откинулся хозяин-то, вот сапоги и спустили. А мы спугнули бандюг, вот коня они и не увели!

― Так подходим, или нет?

― А-а, черт с тобой! Пошли.

Закрыв глаза, Дитрих изо всех сил взмолился Единому Богу, только бы люди не бросили его. Собрав все мысли на одном, он попытался поднять руку. Сам же юноша ее не чувствовал, но, судя по голосу, ему это удалось.

― Святой Йорге! Искуситель мне через задницу! Некромант наш объявился! Говорил тебе: демон это! Бежим!.. Эй, Андрес! Ты как? Андрес? Давай, поднимайся же! Нет времени землю слушать! Святая Маришка! Издох! Демон, демон! Некромант!

Голос удалялся, и расстроенный Дитрих уронил руку, как тут же бурный поток острой боли пронзил тело; в глазах засверкали ядовито-розовые и –зеленые круги, на подобие похмельных, замутнив облака и витающего ястреба. Пропало и успокаивающее жужжание насекомых.

Сознание тонуло в пустоте. Юноше снова почудились знакомые улицы Хопфенбаума, пивоварни, кузницы. Вновь он слышал шипение воды, напоминавшее крики алчущей смерти зрителей в Арене. Перед глазами проплывал образ привратника в луже густой, почти кисельной крови; а неведомый голос твердил:

― Убийца! Убийца! Некромант!

Сквозь томную пелену небытия, Дитрих услышал глухие удары о землю, которые вырвали его из крепких клешней дурмана.

Скакали четыре всадника.

― И где твой некромант? – спросил величественный и красивый голос.

― Вон там, где жеребец топчется.

― А с Андресом что?

― Так я говорю: вылез некромант из-под земли, руки вскинул, а рука его словно демонами объедена! Вся кровава! Так Андрес и шибанулся замертво. Я его будить, а он ни в какую – не шелохнется. Потом вижу, что издох он. Я сразу к Вам… А я говорил ему, что знаю этих жеребцов: демоны они! Подойдешь ближе, а они… БАЦ! И утащат в Геенну! Во как было.

― Понятно, - раздался тот же властолюбивый и мелодичный голос, по которому ясно – человек знатный и власть имущий. – Тичко, заходи слева; Апеч – справа. Как дернется – цельтесь в голову.

― Да, герр капитан! – натренированно крикнули воины, распугивая полевок, которые еще дальше углубились в норы.

Послышался лязг: быстрый, стройный, лаконичный. Этого хватало, чтобы понять - сталь лучшая в Империи, а владелец меча обеспеченный человек. Дитрих молился, просил тело не двигаться, но сердце готово было проломить грудную клетку, вырваться на свободу, на свежий воздух. Выжить! Я должен выжить, подумал юноша.

― Этот, что ли, твой некромант?! – воскликнул капитан. – Зифрид, иди-ка сюда.

― Хоть убейте, но шагу не сделаю!

― Иди сюда, ослиная задница! Это – приказ!

После беспорядочного шорканья ногами, грубый мужской голос заговорил:

― Он! Он это – некромант!

Капитан пнул тело носком сапога. Дитрих ревмя заревел, чувствуя, что от боли опрокидывается земля. Юношу вырвало. «За что они так со мной?! Я же ничего не сделал? Лишь бы выжить…»

― Смотри-ка, живой еще! – расхохотался капитан, заставив вспорхнуть дерябчиков и синиц. – Интересно, кто же его так избил? Уж не ты ли, Зифрид?

― Да, некромант он!

― Молчать! – гаркнул капитан; с осины упала сухая шишка. – Тичко, положи его на коня. Тебе же, Апеч, особое поручение: скачи в замок, приготовь все что нужно. Бадью с водой, вино, жаркое, постель… Ты меня понял.

― Да, герр капитан!

― А я мне что делать?

― А ты, Зифрид, поможешь Браве.

― Я к некроманту не притронусь! Я видел, как Андрес шибанулся!

― Это не некромант! Хоть в жизни ты одного из них видел?

― Да, вот лежит.

― Зифрид, некроманты старые, с белыми волосами, в черных мантиях, и живут они в пустыне Мертвых. Встреться с ними, от тебя и кучки пепла не будет. А этому бедняге просто не повезло. Помоги его поднять. Это приказ.

― Да, герр капитан, - вяло отозвался кнехт.

В следующий раз Дитрих воскреснул в воде, когда шайкой осторожно растирали израненное тело умиленные женские руки, такие мягкие и тонкие, бережные, словно руки любимой женщины – матери, которая никогда не даст дитя в обиду. Нехотя юноша поддался сердобольной ласке и погрузился в туманный мир теней и грез, где гулял по хозяйственному двору, забегал в кузницу к молочно-волосому Рогволоду, игрался с его дочкой Рогнедой. Где вновь оживший в памяти Дитерих учил врачеванию, подавал окаймленные железом книги, показывал руны, алфавиты, обучал каллиграфии, стройным, чуть угловатым буквам гиттского письменного языка.

Очнулся Дитрих в просторной комнате на кровати с балдахином. Все сияло чистотой и веяло свежестью; в окно наведывался слабый ветерок, волновал шелковый занавес. Юноша лежал на мягкой выбеленной льняной простыне, укутанный теплым одеялом. В ногах стоял большой окованный сундук, его узорчатую крышку даже в предрассветной полумгле Дитрих отчетливо различал.

У стены, под окном, расположился дубовый столик, слегка потрепанный, с зазубринами на столешнице – под рассеянными лучиками восходящего солнца они казались глубже. В другом углу иссиня-белая от утреннего небосвода ширма наполовину прикрывала в полный рост овальное зеркало. По правую сторону от Дитриха слабонервно посапывал кнехт Имперского Легиона, склонив чернокудрую голову на грудь.

«Вот моя рука, я чувствую, как по ней течет кровь; слышу, как в тишине стучит мое сердце. Я могу вертеть ладонь, сгибать, шевелить пальцами. Я двигаюсь, Я думаю! Я жив! – заликовал ясноглазый Дитрих в молчании. - Я выжил! Мой сон охраняли! Меня не забыли! Я живу! Какое сегодня чудесное утро! Вот оно - солнце – наш утешитель, наш губитель. Расступитесь ночные облака, откройте солнцу путь на небо! Единый Боже, прости же мою дерзость. Я уподобился язычникам, но Солнце и твой свет тоже! Так пусть сегодня светит лишь одно светило! Я жив!»

Дитрих присел. Оживший после песка и пыли желудок громко и жадно проурчал, чем разбудил воина. Спросонья взволнованный кнехт недоверчиво оглядел юношу. Сам по себе Дитрих выглядел очень мило и добродушно улыбался.

― А-а-а! Некромант очнулся! – оторопело проорал Зифрид и выпорхнул из комнаты.

Юноша слегка обиделся. Он прекрасно помнил, так его назвали в Небенвюсте, но разум твердо отказывался понимать, за какие грехи. Отстранив печальные мысли, Дитрих осмотрел зарубцевавшиеся раны, зажившие ссадины и рассасывающиеся синяки. Он вздохнул и сполз с кровати. Ослабевшие ноги оступились, и юный лекарь обрушился на пол, бессильно тщась что-либо сделать. Омерзительно скрипнули петли – в комнату вошли люди. Дитрих не видел их, но пылко жаждал, чтобы заметили его.

― И где он?

― Я же говорил, герр капитан, некроманта вы пригрели!

― Не мог человек, будь он самим дьяволом, далеко уйти в таком состоянии.

Онемевший язык и обсохшие губы стенались в бессмысленной попытке проговорить хотя бы слово. Дитрих собрал все силы воедино и прохрипел:

― Я здесь…

― Святая Маришка! Герр капитан, вы слышали этот голос?! Говорю я вам: некромант это!

― Сбегай лучше за вином, для нашего гостя!

― Но…

― Я кому сказал?!

― Да, герр капитан!

Из-под пыльной кровати Дитрих увидел кожаные сапоги с высоким голенищем, неторопливо обходящие постель. «Я выживу!» – приказал себе юноша.

― А-а, вот ты где! – воскликнул высокий человек лет двадцати пяти, с короткими темными, как спервоначала привиделось Дитриху, волосами. На угловатом лице, словно хребет Северных Гор, застыла улыбка, а в глазах играла радость. Всем своим видом капитан выдавал благородного человека. – Дай-ка я тебя снова уложу.

Теплые крепкие руки капитана разом подняли тщедушное тело юноши и положили на постель.

С какой целью он охраняет и так заботливо относится, подумал Дитрих, но в искренности знатного воина лекарь был уверен.

― Погоди чуток, сейчас принесут вино, тогда и смочишь губы. Сам-то говорить можешь?

― Да, - выдавил Дитрих.

Капитан осторожно присел на край кровати. В этот момент юноша заметил, что у его новоиспеченного друга и заступника за ухом и на половину шеи шел глубокий рубец. «Чуть выше – и нетленный сон», - заученно утвердил лекарь.

― Отлично! Я не целитель, но мне кажется, что идешь на поправку. Знаешь, мне тебя жалко стало, там, в поле. Человек, который привязан к коню, не часто в наших землях встречается. За что тебя так? А-а… - махнул он рукой, - можешь не говорить. Вот и Зифрид с вином!

Кнехт бережно передал бутылку, подозрительно глядя на Дитриха, а затем быстро вышел за дверь, где перевел дыхание. Капитан с хлопком откупорил вино, - в комнате запахло земляникой. Он сделал три больших глотка, и только после этого осторожно дал отпить юноше. Дитрих почувствовав, как сладко-кислая обжигательная смесь прокатилась по пищеводу и согрела тело изнутри, одновременно расслабляя его.

― Как вино?

Желудок не сдержал радости и воскликнул.

― Ого! Никак ты голоден?! Не думаю, что Апеч согласиться тащить еду на третий этаж, так, что тебе придется чуточку подождать, пока мы спустим тебя вниз. Ты полежи пока, а я схожу за Тичко. Он у нас силач, каких свет не видывал. Может он и ворчит постоянно, но человек добродушный…

― Девушка…

Серые глаза капитана раздались.

― Ты ее помнишь? Она сказала, что ты не приходил в сознание. Жаль, но у нее появились дела, и вчера она уехала. А ты ей понравился, - подмигнул капитан, - иначе бы она не сидела возле тебя неделю.

― Неделю?..

― Что в этом такого? Я лично сам не понимаю, как после того, что с тобой сделали, ты жив остался. Видимо, на то воля Единого Бога.

― А где я?..

― Как где? В замке некроманте, в Шварцфухсхаусе. Этот «черный лис», как видно, боится здесь появляться. Может, знает, что мы здесь осели. В любом случае тебе повезло. Приедь я на день позже, Зифрид тебя, наверное, живьем бы закопал.

Не такие и скверные эти люди с гербами, решил Дитрих. Этот, несомненно, понравился юноше. Он рачительный и чуткий. Такого единственно в кайзеры ставить.

― Ты лежи, я скоро.

Капитан хлопнул ладонью по колену и ушел. Дитрих вновь отглотнул вина, алкоголь на голодный желудок унес юношу в размышления.

До чего судьба глумится над людьми! Новоиспеченному лекарю присылают письмо из Кайзербурга с прошением излечить наследника. Очертя голову Дитрих спешит в Нитрию. На утро после консилиума, где юноша заявил, что сыну Империи - Альбрехту - не жить: его тело переполнено ртутью и мышьяком, - наследник умирает, как Дитрих и предсказывал. Угодные придворные лекари сговорились и залебезили перед епископами собора Св. Антония и архиепископом Нитрийским с целью очернить юного и бескорыстного врачевателя. В этот же день Дитриха обвинили в дьяволопособничестве, некромантии и покушении на Трон Империи.

Лишь божьим чудом лекарь избежал костра. Но клеймо некроманта намертво закрепилось в сознании беспорочного юноши.

В себя Дитрих пришел в поместье своего учителя, ставшего и его домом тоже. Решив на время запамятовать о том, что с ним стряслось, юноша возликовал тому, что остался жив. Лучше пить вино и чувствовать опеку, чем живьем пламенеть, привязанным к столбу. Дитрих сызнова стал парнишкой из славного города Хопфенбаума.

Выздоровление тянулось долго, не раз раны наново отрывались от переутомления. Все же Дитрих ощущал себя стойче и лучше. Кнехты в отряде жгуче-рыжего Родегера, капитана, относились к юноше так, будто он обретался одним из них, что только споспешествовало благоприятному лечению. Зифрид д’Анжу по-прежнему недоверчиво поглядывал и держался чуждо. Невозбранное время Дитрих проводил на кухне, где толковал с прытким Апечом Младеном. Тот рассказывал слушки, доходившие до его уха из деревень и городов, говорил о себе, о капитане, о других кнехтах, в общем, пребывал замечательным собеседником, но кухарничал он лучше.

В свое время Апеч был подмастерьем у бюргера, содержавшего пекарню в верхнем, зажиточном, городе Небенвюста, пока недруг хозяина не подпалил дом. Неоперившемуся повару ничего второго не оставалось, как бросить прогоревшего бюргера и вступить в Имперский Легион, где и платят больше, и живется в подпитии.

Также Апеч поведал о том, что же стряслось в замке до приезда капитана. Говорил он жуткие вещи. С виду смирные кнехты, словно собаки с цепи соскочили, грабили, поджигали, истязали и бессердечно мертвили всех, кто попадался на их пути. Такова унылая участь некромантовой обители.

Не запамятовал повар в мелочах обрисовать гибель кузнеца, затворившего могутным торсом дверь в бергфрид; как пригвоздили его руки, как он заушил двоих кнехтов и одного размозжил об окованный косяк перед этим, как вымахнула Рогнеда, единственная дочка, как она кричала: «Папочка, папочка, я с тобой, я от тебя не уйду! Не троньте папу!», как его здоровый бас протестовал: «Беги дочка! Тебе еще жить да жить! Беги! Руки вон от моей дочери!» Рассказал о криках, о крови, о стонах, о том, как девочке саданули по лицу, как в шоке она осела, прикрывая ладошкой щеку, как она видела остекленевшие бельма отца, полные обиды и ненависти к супостатам. Поведал и о том, как Рогнеду обесславили до смерти.

Дитриху стало дурно. Он возненавидел кнехтов, возненавидел всю Империю. Юноша сорвался:

― Изверги! Изуверы! Бездушные убийцы! – кричал он. – Как вы могли после это оставить мне жизнь! Вы убили неповинных людей и гордитесь тем, что выполняете долг перед родиной?! Не хозяин этого замка некромант! Это вы – черные прихлебатели Дьявола – некроманты, сборщики смерти!

― Успокойся! Дитрих! Успокойся! – испугался Апеч, глядя на багровеющие рубцы лекаря, на пунцовые вспучившиеся вены, на пену, проступившую в уголках тонких бледных губ.

Повар встал по другой край стола, мимоходом осматриваясь в поисках того, чем можно уберечься от бешеного лекаря.

― Нет! Не успокоюсь! Лицемеры! Чертовы собаки, которые скрывают свои темные и лживые лица за масками примерного легионера! Двоедушные святоши, попрятавшиеся под масками единоверов!

― Дитрих! Тичко!

Примчавшийся на брань широкоплечий кнехт бездумно бросился к Дитриху и обхватил его сзади. Апеч дерзнул выдохнуть. В неистовстве Дитрих сумбурно задергал ногами, тщась заехать по Тичко и всем, кто норовил к нему надвинуться. Он продолжал собачиться.

Вбежал Родегер, запнувшись о табурет, и сухим рассудком отдал единственно меткий приказ:

― Апеч, колодезной его!

Повар заметался по кухне в поисках черпака, ясно разумея, что даже Тичко не в силах долго усмирять юношу, но, сошедшись с самовластным и недовольным взглядом капитана, решил нехитро выплеснуть ведро холодной воды.

Плюх!

Дитрих угомонился, утирая мокрым рукавом капельки с лица. Проворчал и Тичко:

― Теперь и мне пристанет сушиться.

― Не до тебя сейчас, - проговорил Родегер. – Дитрих, ты в норме?

― В норме? Да вы!.. Вы… - лекарь смолк и уселся на табурет. Заслонив руками лицо и опустив голову на столешницу, юноша заплакал.

Миновал месяц. Дитрих реже и реже ярился на кнехтов, поминая разбой и миролюбивых слуг. Переменились воины. Коренным толчком к этому стало происшествие с Зифридом. На обыденной заутренней разминке, ему разодрали сухожилие. Многие в тот день крайне трухнули. Чаяли, что так сквитался лекарь. Вышло все по-иному. Дитрих непредумышленно обрушился в незащищенное место. Швырнув меч, тотчас оказал помощь, а вслед за тем самолично выходил Зифрида, покамест рука кнехта-монаха не заработала в былую силу.

Со временем Дитрих узнавал больше и больше о жизни кнехтов, о самих людях, их многообразии в мире, который не ограничивался городом и замком. Апеч рассказывал о милом Небенвюсте, Родегер за кружкой пива, припоминал прогулки с фогтом по Ульрихштадту. Дитрих слышал небылицы о рыбалке, охоте, о дивных существах, бродящих по лесам, о привидениях, водящихся в Небельсумпфе. Зачастую, если юноша чудаковато исчезал, то искать его было понапрасну: он запирался в одному ему известной комнате, о которой перед смертью обмолвился Дитерих Шварцфухс. Там Дитрих в тиши и покое читал книгу, по его мнению, значимую для истории: «Рифмованные Хроники Людвига II».

Как-то за вторым обедом, Апеч намекнул, что Родегеру из столицы пришло письмо. Повар долго фланировал окрест да около, покамест Дитрих не взял разговор в свои руки и не выдавил до точки, чего кнехт был в курсе. Апеч с остолопку и брякнул, что капитан раздумывал о юном лекаре в отряде.

У Родегера служили всякие люди: Апеч Младен был поваром, Тичко Брава – кузнецом, Альберт Гуннарсон – шорником, а его брат-близнец – Ромуальд – плотником; Зифрид д’Анжу являлся наиболее набожным человеком в отряде, некогда он послушничал в монастыре Ордена Св. Йорга Мароненрохского. Также у капитана было два знаменосца, писарь, и даже собственный менестрель – Готфрид Улыбчивый, который не только распевал песни, но и фехтовал искусно, а иной раз заменял герольда. Служили в отряде и наймиты из Гильдий Меченосцев и Арбалетчиков. Во всеобщей сложности, дружина капитана насчитывала двадцать одного воина. Иногда отряд Родегера принимали за побитый полк, возвращающий с границы. Мерещилось, что дружина в достатке, до тех пор пока капитан не натолкнулся на Дитриха. Родегер не в шутку задумался: в отряде есть все, кто потребен, а вот кого недоставало, так то врачевателя. С языка Апеча, капитан заподозрил, не Божьим ли проведением к нему закинуло Дитриха.

― Вот Родегер и отправил депешу в Небенвюст, а сегодня пришел ответ. Ручаюсь за это, - подмигнул повар, осушая кубок любимого «Нибфлюса», крепленого сладкого вина с ароматом и вкусом мозгообразных орехов и кориандра.

Под вечер пятого Зелень-месяца Дитрих несся по пыльной лестнице в кабинет, где Родегер читал книгу. Читал он редко, поэтому не любил, когда его отрывают от этого занятия. И при обличье задыхающегося юноши озлился:

― Ослеп что ли? Не видишь, я читаю! Чего тебе?

С любопытного лекаря низошла блаженная прыть.

― Апеч сказал, что пришла депеша.

― Апеч всегда много говорит, - пробубнил капитан, будто захотел взбучить повара за длинный язык. – Да, пришла. А тебе-то что?

― Интересно же.

― Интересно?! Ты в своем уме? Когда депеши были интересными? Здесь толком сказано: мы возвращаемся в Небенвюст.

― А как же это поместье? Замок?

Родегер понял, что дочитать ему при всем при этом не выдастся, он отшвырнул книгу в дальний угол и обошел письменный столик, застыв напротив юноши. Дитрих как был в дверях, так и словно прилип. Капитан почесал рубец на шее и проговорил:

― Да ничего не будет. Некромант пойман в Вайнгрундштадте, где и казнен через повешенье, а труп сожгли. Сегодня вечером мы уедем.

― А я? Что же делать мне одному в этом замке?

― Начнем с того, что ты поедешь с нами. Апеч должен был сболтнуть об этом. А от замка, наверное, только угли останутся.

― Как угли?

― Некромант мертв, зачем ему поместье? А на замке теперь дурная слава. Его легче спалить, чем продать.

― Но…

― Что «но»? Наверное, ты здесь хочешь остаться? Так не получится. Мало того, что тебя некромантом назовут, так и за дезертирство получишь.

― Какое дезертирство?

― Читай, - капитан бросил свиток с гербовой печатью Имперского Легиона.

«Их Императорским Величеством кайзер Каспар III Объединитель назначает ученика лекаря Дитриха Тильке кнехтом Имперского Легиона под началом риттера и капитана Родегера фон Ульрихбурга, сына Гильдебранда, гроссгерцога Великого Дома Кларраин, и дарует ему фамилию покойного ныне лекаря Дитериха Шварцфухса, чье поместье было занято некромантом, и где сей ученик лекаря был взят под опеку Имперского Легиона.

Командор Имперского Легиона Андруш фон Петрушбург, гроссгерцог Великого Дома Небельсумпф, маркграф Фраубергский».

― Храни его, - сказал капитан. – Это лучшая рекомендация и пропуск во многие интересные места.

Дитрих перечитал назначение.

― Что это значит? – спросил он.

― Это значит, если ты хочешь взять с собой книжки, бери, иначе они сгорят в огне. Но сначала покажешь их мне лично. На всякий случай. Мы едем в Нитрию, в столицу, а законы и Церковь там свирепей Кларраинских…

Огненный столб полную ночь вздымался над лесом близ Райнзее, озера Чистого. Его отсвет в ледяной небесной тверди замечался Нордхейнбурге, родовом замке Великого Дома Мароненрох, помалкивая об Ульрихштадте и близлежащих деревень и сел.

Юноша тревожился и ерзал: он приврал, что не выезжал из Кларраина. Ясноглазый Дитрих катил в столицу вновь: за три месяца второй раз.

Вторая редакция однозначно лучше. Лично для меня очень важно то, что текст стал сюжетно более понятным. В прологе встреча лекаря и Тильке замотивирована. как и просили предыдущие критики. Во второй главе ясно, во-первых, что Тильке вырос, во, вторых, за что его обвиняют... да что толку расписывать то, что автор сам прекрасно понимает. А вот что делает полк Родегера, непонятно не из первой редакции второй главы, не из последующей. Сказано только. что он похож на разгромленный полк с границы, но о том , что в стране идут какие бы то ни было бои, становится ясно только из третьей главы. Я пишу о понятных в обще-то вещах, до которых в принципе можно и додуматься, потому что они очень сильно мешают. Во время первой редакции приходилось исдеть и заниматься рекострукцией: кто. что и зачем делал. Со второй редакцией таким неблагодарным делом заниматься почти не приходтися, за что автору большой респект

И такое ощущение, как будто автор сам начал придумывать только с треьей главы, а до этого полагался на источник: в третьей главе начинаетс экшн самый настоящий, а до этого идет сравнительно неторопливая описаловка (не обижайся на сленг, просто слово удобное . ... А вот асассины... грош цена тому убийце, который говорит со своей жертвой, как сюжетный ход очень удобно, но неправдоподобно абсолютно. Это тем более выбивает, что повесть-то начата почти как историческая... А уж когда лекаря, до этого с криминальными элементами дела ни разу не имевшего, отправляют к киллерам...

Скажем, что вторая глава - разговор изначально была первой... пролог и первая глаза полностью переписывались раза четыре, не меньше, а потом редакция. Изначально Дитрих не был таким тщедушным, но дерзким. Он был мягок в разговоре, но жесток.
Могу сказать, как сейчас думаю, что пролог и первая глава скорее просто вводные, суть которых погрузить читателя в мой мир, заставить сопереживать Дитриху, какой бы мелкой сошкой он не был.
Кстати, Лилиан переименовалась в Моргритту.
Зифрид четко и ясно кричал:
- ...А некромант наш объявился!...
мелочь, но вкупе с заявлением Родегера:
- Некромант пойман в Вайнгрундштадте, где и казнен через повешенье, а труп сожгли.
мне так кажется, что понятно становится: отряд капитана отправили в имение некроманта (кстати, где-то это еще говориться по ходу книги, в 7-ой главе "Родегер фон Ульрихбург" (по сюжету это самый конец казни Лилиан (Моргритты), чтобы (если логически порассудить) дождаться некроманта и предать суду, но тот (оказывается) пойман в другом месте, и теперь в Шварцфухсхаусе делать им нечего... тут приходит депеша...

Все выяснится в 20-ой главе "Разговор в церкви VI"

Объяснение: глава 9 "Спектакль":
- Родегер старается не повторяться, это уже не так интересно. На сей раз он подшутил по-другому. (Незнакомка - священнику (без редакции)

Зифрид четко и ясно кричал:
- ...А некромант наш объявился!...
мелочь, но вкупе с заявлением Родегера:
- Некромант пойман в Вайнгрундштадте, где и казнен через повешенье, а труп сожгли.
Если учесть, с каким энтузиазмом изгоняли Тильке из Невенбюнста, я так думаю, что охота на некромантов была вообще довольно популярным занятием, и знать о том, где поймали и сожгли не шибко праведного гражданина, было интересно не только отряду инквизиции. А Зифрид, который в одиноко пасущемся животном увидел Искусителя, воспринимается после этого как персонаж не особо вменяемый, готовый подогнать под нечисть любой нераспознанный рбъект... хотя это уже ИМХО и касается скорее личного восприятия, чем текста.

Прошу прощения, я не хотела вмешиваться, но все же решила кое-что уточнить...
Несомненно, повествование стало более ровным и логичным, но сам слог, на мой взгляд, все же еще требует редакции. Также я обратила внимание на неуместное злоупотребление уменьшительными существительными. Но пишу по другому поводу: меня несколько насторожило имя одного из героев - Зифрид д’Анжу. Могу я задать вопрос: фамилия д`Анжу взята специально? Я имею в виду, оправдывает ли она себя в повествовании? Если нет, то историки вам этого не простят...))

В тексте нигде не объясняется.
Зифрид - персонаж второстепенный. Но сама приставка к фамилии "де" и сокр. форма " д' " подразумевает как минимум низший наследственный титул. К тому же мы узнаем, что Зифрид был монахов Ордена Дома св. Йорга (Георга) Мароненрохского, что также его возвышает на простолюдинами. Скажу еще, что любая фамилия оправдывается в действительности, особенно это относится к знатным фамилиям, которые подразумевает привязку к родной их местности, так Лютвин II Братоненавистник фон Ульрихбург (перевод: ... из Ульрихбурга или Ульрихбургский) - как то связан с Родегером, скажу больше: это его старший брат. Командор Андруш фон Петрушбург - родной замок - Петрушбург. В конце книги Тичко Брава, станет Тичко фон Брава, т.к. ему пожалуют титул баронета - низший наследственный титул. Это гиттские знатные фамилии, т.е. квази германские.
По эль'ейским фамилиям, пседво фанцузские. То же самое. Для упрощения взяты только одна-две пристаки из всех возможных.
Пример. Командор Андруш, еще и маркграф Фраубергский, но замок (по закулисной истории) построили эль'еи во время 3-го Нашествия Эль'еев. Изначально крепость называлась Донжон-де-ля-Фемме.
Возвращаясь к вашему вопросы. Фамилия оправдана тем, что хоть в тексте и не упоминается, но в эль'ейских королевсвах есть виконтство Анжу, и только этим. Поэтому кнехта-монаха (когда умрет его отец и если нет старшего брата) можно назвать: Зифрид, виконт д'Анжу.


И в довесок:
«Если кто-либо украдет по необходимости что-то из пищи, питья или одежды по причине голода, жажды или холода, совершает ли он в действительности кражу? Нет, он не совершает ни кражи, ни греха, если речь идет о действительно необходимом».
«Свод» Раймон де Пеньяфор, первая треть XIII века.
«Но стремиться раздобыть себе большее – это грех гордыни, superbia, одна из самых тяжких разновидностей греха».
следующая фраза в книге «Цивилизация Средневекового Запада» Жака Ле Гоффа (1964,1984, 1991).
Рассказывая о десятилетнем Дитрихе я прежде всего руководствовался интуицией; и еще раз убедился не только в ее наличии, но и правдивости знаний, помогающих мне понять и выжить в этом мире.
Уж насколько мне не нравится версия Ле Гоффа, но есть у него и еще один плюс:
«Наконец, в 1348 г. великая эпидемия чумы. «Черная смерть» стимулировала галлюцинирующие процессии, которые будут воссозданы современным кинематографом в фильме Ингмара Бергмана «Седьмая печать» (Швеция, 1956г, и моя аватара – прим. Тоги). …Им могли явится дьявол, ангелы, святые, Пречистая Дева и сам Бог».

Глава 2. Разговор в церкви

…Случается, что в жизни настает пора, когда все мнят тебя мертвым, тогда, покоряясь зако-нам Церкви, люди либо тебя прославляют, либо немотствуют вовсе. И если твое имя стало великим, это значит, что позабыть его никто не посмеет, потому как люд с неописуемым влечением сказывают о тех, с кем им доводилось путаться, также они болтают без толку, передают слухи и россказни, злословят, но с усердностью, упоением и радостью рассказывают о себе любимом. Непритворность зачастую зависит не от людей, но от предрассудков, уложившихся в сознании народа. Нельзя окрестить иерея плутом, воспре-щается нарекать человека в шелках прощелыгой потому, как наружный облик заявляет о противном. Зато не возбраняется обдать помоями всякого, кто ниже тебя по сословию. Так диктуют предрассудки. В иных случаях, когда люди заверены в правдивости собеседника, они могут и рассказывают больше. Аккурат от-того многие казнятся на паперти перед палачом. Они не лицезрят, не подмечают глаз. Так проще излить душу. Палач выступает дубом, которому безучастна судьбина человека; это его работа. Так же люди ис-поведаются в храмах и церквях. Они верят проповедникам оттого, что не сомневаются в их намерениях. Священники и палачи. Их участи и труд видимы, как черные скалы среди белоснежных равнин. Это возбу-ждает доверие.

Люди нередко мыслят спастись от нависшего на душе пудового камня, и лишь сострадание проче-му человеку способно сбавить часть бремени, но ни в жизнь не упраздняет его до конца. Покаяние отпус-кает человеку грехи, но ни в коем разе не зачеркивает содеянное. Непритворная исповедь – лишь предлог начать новую жизнь в битве с прежними страхами и убеждениями. Однако если сожаления совести идут прахом, человек сызнова становится той растленной и похотливой тварью, алчущей насытить свое звери-ное сладострастие…
«Покаяние», Дитрих Шварцфухс


Безотрадный день зимнего солнцеворота затухал, заволакивая деревушку томны-ми облаками. Завывал холодный ветер. Взвевалась метелица, застилая тропы снежной порошей. Где-то в лесу среди густого ельника взвыл волк. Стынь креп-чала, а прихожане церквушки расходились по домам.

Священник запер дверь на железный засов и покойно прошел по исшарканной са-погами и ботами ковровой дорожке, обводя глазами бурого цвета дубовые скамьи, на которых сидели люди во час его проповеди. Следом Бенедикт посмотрел на фрески с образами Святых. Прихожане столь часто зазевывались ими, что пропо-веднику сдавалось, в них утаена духовная сила и всепрощение. Эти фрески теши-ли его. Он ощущал неведомое касание нежных рук божественной энергии. Из ка-дильниц пахло ладаном и миррой.

Бенедикт остановился у алтаря, накрытого молочным шелком. Его так трудно было раздобыть, но постарались прихожане, а иерей благодарил Единого Бога за человечью щедрость.

Склонившись перед царственным Крестом, священник прочел вечернюю молитву и «Отце наш». Он чувствовал, как поток божественного благословения поднимается по жилам, растекается по телу. Встав с колен, Бенедикт заглянул в опечаленные грехами, истерзанные муками глаза Единого Бога, распятого варварами ал-мавтанами. Трепет пронял священника и немедля разошелся в небытие.

Иерей обернулся, он окинул взором церковно-приходской зал, привидевшийся бездыханным, опочившим. Пламя свечей играло противоестественно хмуро и блек-ло. Бенедикт внезапно почуял, что зрит свою церковь в последний раз. По залу пронесся ветерок, сыскавший узкую щель между брусками. Огонь одной свечи по-колебался и потух секунду спустя. Колкий запах гари нагнал на священника жут-кие мысли о преисподней, смерти и тленности бытия. Затем безвестный прихожа-нин принялся тушить свечу за свечой, как подмастерье кузнеца плетет кольчугу – колечко за колечком.

Невольно перепуганный бренным прозрением иерей поднялся по трескучей лест-нице в келью. Но едва Бенедикт открыл дверь, покойный голос велел ему войти.

― Кто ты? Молебен уже кончился, и тебе пора домой.

Незнакомец сидел в неуютном кресле возле столика. В свете сиротливой свечи он казался чудовищнее. Лицо незнакомца прятал глубокий черный капюшон, чем-то похожий на монашеский капарон. На коленях спал выгнутый кинжал, пламя адски расплывалось по лезвию клинка. Слащавое благоухание ладана и мирры раствори-лось, и на смену ему дохнуло жасмином. «Единый Боже мой!» - безмолвно завопил священник.

― Ты прекрасно знаешь, кто я такая, - бесчувственно до мурашек по хребту изрек незнакомец.

― Я тебя не понимаю, дочь моя, кто ты и зачем ко мне пожаловала в столь поздний час, когда на дворе вьюга чернее ночи?

― Не юли, Бенедикт. Я пришла убить тебя.

Священник оперся ладонью о стену. Может, это - смерть, подумал иерей, или сам Искуситель в женском обличье?

― Дочь моя, ты одержима Дьяволом! – со страху выпалил проповедник.

― Не кричи, - безмятежно попросила незнакомка. – Я люблю тишину.

― Из иди, Искуситель!

― Заткнись! – рявкнула девушка.

Затем продолжила однозвучным голосом:

― Я не Дьявол и не Бог. Мне нет до них дела, как и им до меня.

― Не говори так, дочь моя. Единый Бог всегда наблюдает за нами и посылает нам испытания.

― Так вот, кто мой злейший враг.

Ухмылку на лице незнакомки Бенедикт не разглядел, но недурно это ощутил.
― Твои речи неправедны, дочь моя. Ты должна встать на путь истинный. Бог посылает испытания, дабы проверить нашу веру в него.

― Значит, моя вера крепка, как камень.

― Ты говоришь, как Лукавый!

― Сколько мне еще повторять? Не кричи, не играй со смертью. Она это не лю-бит. И с меня достаточно твоих проповедей. Присядь, в дверях стоять пустое дело.

Священник повиновался.

― Что тебе от меня надо, дочь моя? – спросил Бенедикт, присаживаясь на же-сткий край кровати.

― Поговорить.

― Исповедание – благо дело, это…

― Называй это, как хочешь, - оборвала незнакомка. – Мне все равно. Я в по-следнее время мало разговариваю с людьми, так что на тебя снизошла немалая честь, священник. Ты встретился с убийцей. Разве это не благо? Я дарю тебе шанс взглянуть в глаза смерти. Этот шанс выдается не всем, кто гибнет от моей руки. Тебе же подвезло больше прочих. Я желаю поговорить, и это будет самый долгий мой разговор.

― Но ты же…

― До утра ты не умрешь, пока я не захочу.

Она скрестила на груди руки и начала:

― В моем рассказе речь пойдет не обо мне, но о том, кого я хорошо понима-ла. Думаю, это был единственный человек, которого я искренне любила. Настоя-щее имя раскрывать не буду, скажем, его звали Дитмар. Родился он в Хопфенбау-ме и достаточно давно, чтобы вкусить жизнь во всей ее красе и беспощадности…

В комнату влез безвестный прихожанин, и пламя заколыхалось. В отсвете свечи Бенедикт заметил печальное, но поразительно прекрасное лицо незнакомки, за-стывшее в бессрочной горести; тонкие губы, прямой нос, впалые скулы и бездон-но-карие очи: они казались мертвенными, как и голос. «Неужели Дитмар умер?» - заподозрил священник, но ветерок утих, и под капюшоном воцарилась мгла.

* * *

Завывание неугомонной пурги заглушало скрип. Большие хлопья хлестали по ли-цу, даже теплый шерстяной плащ не спасал от пронизывающего северного ветра. Незнакомец взглянул на церквушку – в одном из окон мерцал тусклый свет.

― Он здесь, - проговорил человек, но свистящая заверть погнала слова на юг.

Незнакомец продрался к бревенчатой стене, облюбовывая, за что же можно за-цепиться. Наконец он выискал небольшой уступ, и спустя минуту вскрывал замок соседнего от того, где горел свет, окна.

Метель помогла заглушить шумы. Он влез в темную келью, и не помедлил загра-дить дорогу сумасбродный пурге лесным стеклом. И все-таки слабый ветерок про-крался мимо незнакомца и поднырнул под дверную щель. Человек юркнул между столиком и кроватью. Остановился в углу; если дверь откроется, и осветят ке-лью факелом, его скроет тень. Он на время растворился в темноте, прислушива-ясь к звукам вокруг: из-за стены доносился разговор, за окном по-прежнему свирепствовала вьюга.

Все тихо. Никто не знает, что он здесь, решил незнакомец.

Человек осторожно вышел в коридор. Никого. Он затаился, вслушиваясь в раз-говор священника и убийцы; тянуло жасмином. А что делает здесь она? - заду-мался незнакомец.

* * *

― Вот так из жертвы Дитмар обернулся охотником.

Незнакомка перекинула ногу на ногу, а нож всадила в столешницу, рядом со свечой. Священника просадил озноб. Он сглотнул.

― Но я не вижу в его жизни ничего, что могло бы наставить на путь убийцы, ведь именно на это ты намекаешь, дочь моя.

― Разве? – неподдельно удивилась девушка.

― Единый Бог говорит: возлюби врага своего, как любишь ближнего своего. И Дитмар прозрел, когда очнулся от дьявольского безумия. Он возлюбил врагов своих, отнесся к ним с добротой – и они ответили тем же. Как мне кажется, ка-питан воспринимал Дитмара как друга, на которого можно положиться. Думаю, что в другой ситуации он не послал бы депешу в столицу.

Дочь моя, Дитмар в стане врагов нашел друзей, которые согласны были сложить за него головы. Верно, они так же надеялись и на лекаря. Его знания помогли им, их – ему. Единый Бог явил чудо, когда озарил своим блистанием дружину ка-питана. Они встали на путь истинный. Им было дано испытание, и они его выдер-жали. Милосердие и сострадание – вот заповедь Единого Бога.

― Дитмар просто хотел выжить.

Бенедикту почудилось, что голос незнакомки дрогнул.

― Рассказывай дальше, дочь моя, - ночная гостья ему начинала нравиться. Он ей сочувствовал.

― Все книги Дитмар, разумеется, забрать не мог, поэтому взял только две: о человеке и «Рифмованные Хроники Людвига II».

― Людвиг был язычником! – взбесился Бенедикт.

― Отложим разговор о язычниках, все и так прекрасно знают, что эта книга запрещена, и именно из-за нее в Кларраине нет монашеских Орденов.

― И Дитмара не сожгли?

― Я сказала: отложим этот разговор.

Священник понуро кивнул.

― Дорога в Небенвюст, как лекарь уже знал, занимала почти три недели. Но десятого числа им пришлось задержаться в Хиршдорфе, где обычно фон Ульрихбур-ги устраивают охоту на оленей. Родегер отметил двадцать четвертую весну. Ос-тановка была недолгой. Большой праздник был намечен по возвращению в столицу. Капитан не был скупым человеком - казармы веселились целую неделю.

В столице Дитмару понравилось. Он мало выходил, частенько засиживался на кухне. Нет, лекарь не был обжорой, ему нравилось разговаривать с Апечом. Ино-гда капитан вверял мелкие поручения в нижнем городе. Мало кто вспоминал нек-романта, в основном крестьяне и бедные горожане; бюргеры и зажиточные люди на кнехта даже внимания не обращали. Дитмар был вправе забрать в казематы любо-го, кто, по его мнению, выглядел подозрительно. Крестьяне это знали, поэтому помалкивали о возвращении некроманта.

В казарме он ощущал себя нужным: лекарь – он и есть лекарь. Некоторые ему завидовали. Дитмар был вполне доволен собой…

― Но это же грех, - перебил священник.

― Я не знала, что хорошее настроение и миролюбие можно назвать грехом.

― Он был самодоволен, а это грех.

― И этому был повод. Он остался жив, и мало того, будучи кнехтом у Родеге-ра, его жизни вообще ничто не угрожало. Неужели ему нужно было бежать в цер-ковь и плакаться, дескать, вот мне хорошо, сделайте мне плохо; так?

― Не совсем.

― Ему нужно было самому искать проблемы?

― Нет, - Бенедикт понял, какую ошибку совершил, назвав лекаря грешным че-ловеком. Но он ведь и вправду не святой, утешил себя иерей.

― Вот именно, - незнакомка, словно змея вогнала яд в самое больное место. – Ты сам говорил, что все должны любить врага своего. Допустим, Дитмар не всех воинов уважал, но и это не был повод объявлять войну.

― И он поступал мудро, дочь моя, - сдался священник.

― Вот этим он и был доволен, - незнакомка ввергла в прах слова Бенедикта. – Его жизнь зависела от него самого.

― А приказы капитана?

― Неужели Дитмар не мог подсыпать ядовитого порошка в похлебку капитана? Те недооцениваешь лекарей. Вопрос в другом: а нужно ли ему это? Все складыва-лось так, а не иначе. И что, ему нужно было плакать от хорошей жизни?

― Нет.

― Правильно, священник. Итак, я продолжу рассказ. Большей частью отряд бездействовал, наслаждаясь жизнью. В Небенвюст привозили раненых капитанов и полковых граумантлеров. Я уже говорила, что на западной границе шли бои с ло-мейским королевством? Нет, значит, забыла. Иногда Дитмар лечил сержантов, ка-питанов же, отправляли в родные поместья. По столице начинали ходить слушки, что Родегер – папенькин сынок – боится войны, поэтому и отсиживается в столи-це.

― Зависть, дочь моя, всегда приводила к смертям и распрям. Поэтому и назы-вается грехом.

― Ты начинаешь надоедать мне своими грехами, Бенедикт. Не забыл еще, зачем я здесь?

― Угрозами ты ничего не добьешься, дочь моя! – священник сам себе не пове-рил.

― Я же просила: не кричи. Это выводит меня из себя. Думаю, мне стоит рас-сказать о себе и о твоей прошлой жизни, перед тем, как я тебя прикончу…

Незнакомка выдохнула и унялась.

― Слухи поползли и начинали даже кусаться. И, наконец, это свершилось: Ро-дегер узнал о готовящемся покушении…



Глава 3. Первый шаг

…Когда властолюбие и свербеж овладеть высшим местом в мироздании понуждает бороться не за жизнь, но за смерть, настает пора лукавств и происков, способных как творить великое из ничего, так сокрушать бытующее все. Среди войны за престол не так воюет знать, как простолюдины, ненаро-ком втравленные в ход истории. Никто и ни в жизнь из тех, кто мыслит властвовать, не станет нисхо-дить до того, чтобы, одолев себя, проделать путь самолично. Для этого у них есть прихлебатели и слуги, готовые за суленный им шматок лаять, как собаки на прохожих, отпугивая незваных гостей.

Именно эти объедалы и лизоблюды – самые опасные люди в междоусобной войне потому, как пой-дут на многое, ради того сочного куска баранины, витающего у них перед зеницами и клювами. Они тя-нуться на запах готовых харчей туда, где будут заверены, что накрытый стол будет стоять дольше, а первое, что на нем неизменно будет свежая жратва…
«Покаяние», Дитрих Шварцфухс


Вечерний зной бродил по улицам. Днем напекало солнце, и Небенвюст весьма раскалился. У многих возникала мигрень, и они поторапливались в прохладные дома, но только не Смерть.

Ближе к полуночи, когда светило решительно скрылось за макушками стройных елей и тополей, Моргретта вышла из таверны на Блюменштрассе и устремилась че-рез дворы. Через дворы короче, всякий раз повторяла девушка. Она вкрадывалась и осторожничала, нередко оглядываясь, не выслеживает ли кто. Убедившись в одиночестве, девушка околачивалась подле крестьянских домиков, время от вре-мени заглядывая в окна. Ей было до жути любопытно, кто там проживает и чем занимается. В одном их домов ложились почивать, в другом - лишь только сади-лись ужинать, в третьем – пугали сказками – дети слушали, приоткрыв уста.

В имущем дворе залаяла псина, и Моргретта обошла это место краем. Не минул час, как она вышла к широкому, на две повозки, Хандельстракту, ведущему на-прямик на Торговую площадь верхнего города столицы. Девушке совершенно не хо-телось выходить на нее – в Небенвюсте наступил комендантский час, и ординато-ры ловили всех, кто разгуливал в столь позднее время. Но только не Моргретту. Она пробиралась в казармы, к этому ее побуждало немаловажное дело и ремесло.

Девушка в темных мужских одеяниях была мёрдером, убийцей.

Еще в детстве она подкрадывалась к отцу так потаено, что пару раз он нена-роком чуть не порешил ее. Теперь Моргретта подросла, и в Гильдии Мёрдеров де-вушку нарекли Смертью.

Два ординатора прошли мимо; если бы обернулись, то засекли, как она крохот-ными шажками перебежала улицу и потерялась в тополиной аллее. Моргретта об-легченно выдохнула, так же тихо, как и шла. Ей не по нраву было подвигаться мимо стражников: они непредсказуемы, то увлекаются болтовней, то напротив за-всегда пугаются примитивного шуршания грызуна. Сегодня Моргретте повезло. Эти стражники уже сменились и шоркали в казармы смаявшимися шагами, ничего вокруг не замечая. Смерть тоже туда направлялась, но немного иной дорогой. Главные ворота ей были ни к чему, а вот восточный торец – другое дело.

Глянув из-за толстого в четыре обхвата ствола, девушка никого не заметила. Отлично, решила она и неторопливо двинулась от дерева к дереву, вкрадываясь к высокой ограде, вострыми пиками видневшейся в полуночной аллее. Где-то над головой промяукал калачик черной шерстки. Моргретта насторожилась, не привлек ли кого этот писк. Ординаторы не услышали. Смерть махом забралась на дерево и спустила котенка на твердь, следом, поддав ему под зад, безмолвно выругалась: дьявольская тварь! Тот, поджав хвост, пустился наутек.

Девушка плелась дальше – в казармах ее ждал Родегер.

Она прошлась вдоль ограды, откапывая подготовленный лаз. За оградой. Пока без последствий, Моргретте это понравилось. Как же замечательно, когда идет по задуманному, - подумала она.

Не всегда так было, ни счесть сколько раз ей доводилось уходить, не достиг-ши цели, сколько – давать тылу от ординаторов. На сегодня – поразительно по-койно.

За оградой находилось здание с тремя башнями, на острых шпилях которых раз-вевались пенноны Имперского Легиона, хорошо различимые при лунном свете. На нижнем этаже окон не было вовсе, на втором – узкие бойницы, а вот на третьем – прорези в стене были шире, единственное, что Моргретта в них пролезала. За казармами в серебряном сиянии проходила Крюмменфлюс, река Излучинка.

Смерть скрылась в тени одинокого вяза и стала наблюдать за кнехтами: кто где ходит и через сколько. Двое у ворот, по одному зорчиму на башнях. Еще двое стражников обходили здание, увлеченно беседуя.

Вот он, момент!

Несколько мелкотравчатых пробежек полусогнувшись, и взмокшая спина Моргрет-ты прижалась к теплой каменной стене.

Чисто!

Выудив из голенищ два криса, девушка вскарабкалась по стене. Когда за углом послышались голоса, Смерть растянулась на карнизе второго этажа под бойница-ми. Стражники прошли, не заметив ее. Она могла их убить, однако цель ее была другая – Родегер. Один труп нагонит жути больше.

Пройдя по карнизу на тыльную сторону казарм, девушка заметила, как в одной из бойниц рядом с дымоходом мельтешит свет. Смерть подступила и прильнула по-слушать.

Изумительно безветренная ночь, подумала она.

Кнехты рассказывали друг другу городские россказни. Моргретта и сама их не-дурно знала, и собиралась уходить, но оброненное имя задержало ее на пару ми-нут.

* * *

Жарким летним вечером, после сытного ужина Дитрих по-обычному задержался в трапезной. Это уже вошло в привычку. Апеч всегда рассказывал ему последние слухи, ходившие в городе. Юноша поражался, как много тот знает, хотя за пре-делами казарм появлялся весьма редко.

Трапезная являла собой широкую комнату, где стоял долевой человек на три-дцать стол. Не одна сотня кнехтов исписала столешницу ямками и выбоинами, кое-где щепки так и метили впиться в ладонь; схватить занозу было заурядным делом. У малой стены ютился затухший до осени камелек, рядышком в намеренно отведенной изгородке содержались поленья. С другой стороны камина находился небольшой окованный сундук с затейливым замком; сундук принадлежал Апечу – это знали все. Одно никто не мог уразуметь – как он его вскрывает, когда клю-чи он скинул в воду еще в позапрошлом году.

В воздухе не улеглись запахи тушеного мяса со специями, и юношу тянуло в дрему. Он думал, что повар опять поведает о том, что на Тракте ограбили купца или в верхний город прибыл очередной раненый богатей. К этому времени такие слухи Дитриху начинали досаждать. Юноша взглянул на объедки и глубоко зевнул со стоном.

В трапезную вошел граумантлер, делавший вечерний обход. На вид он был не-приятен, и от него постоянно разило кислой брагой.

― Все тихо? – спросил он, не осмелившись войти. А если бы вошел, Апеч бы-стро бы его спровадил к дьявольской матери. За этим у повара дело не станет.

― Разуй глаза! – рявкнул Апеч, взглянув на непрошеного гостя из-под нахму-ренных бровей.

― Значится, тихо, - невозмутимо бросил граумантлер и скрылся за дверью.

Трапезная вновь наполнилась ароматом южных специй. Повар встал и пошел к сундуку в углу комнаты.

― Знаешь, сегодня был в городе, - начал повар, открывая замок.

― Да ты что? Каким ветром тебя вымело из казарм? – съехидничал Дитрих, от-кинувшись на спинку стула и наслаждаясь витающим запахом лаврового листа.

Что-то щелнуло, и дужка замка отпала. Апеч повернул голову и злорадно улыб-нулся.

Опять неладное задумал, подумал Дитрих, когда-нибудь его поймают с отмычкой в руках. И не ошибся. Повар выудил из сундука бутылку дорогого вина.

― «Нибфлюс», пояснил он.

― Так, за каким неладным ты был в городе? – спросил лекарь.

― Вот за этим и ходил, - ответил Апеч, указывая на бутылку.

Он откупорил ее и наполнил кубки.

― Помнишь, тогда в поместье? Ждали некроманты – а нашли тебя.

― Еще бы мне не помнить! – воскликнул Дитрих. – У меня тогда все тело ны-ло.

― Да-а, - протянул повар. – И шороху же ты навел.

― И не говори, самому страшно становится.

― Хорошее вино!

― Мне кажется, или ты и в самом деле, не только за вином выходил?

― В последнее время ты стал каким-то проницательным.

― Рассказывай, что произошло?

― Может, ты не знаешь, но «Нибфлюс» продается только в одной таверне в нижнем городе. Называется она «Рыжий Таракан»…

― Да-а, вот так название! – перебил Дитрих.

― Ерунда, название может быть любым. Так я не о том, - продолжил Апеч. – Зашел я внутрь. Вроде, все как обычно. Зал полон, столики заняты подвыпившими мужланами, кое-кто уже вырубился. Пахло жареным гусем… Ах, какой у них гусь!..

― Ты, что, туда не впервые зашел?

― Конечно, нет! – возмутился повар, нахмурившись. – Я там завсегдатай. Не перебивай! – Апеч допил вино и наполнил кубок по новой. – Подставь поближе, - долил и Дитриху. – Пей, не жалко… Все было обычным, люди разговаривали, бесе-довали себе, на меня никакого внимания, пока…

― Пока что?

― Я сказал: не перебивай!

― Хорошо-хорошо, рассказывай дальше.

Апеч встал и, обойдя стул, облокотился на его спинку.

― Так вот. На меня никакого внимания, пока не… - он пригубил вино.
Эти секунды показались Дитриху вечностью. Он поерзал на стуле, пытаясь сесть удобней, но твердая поверхность не желала давать лекарю такую возмож-ность.

― Пока… не захлопнулась дверь, - вымучил повар.

― Дверь?! Я уж думал некромант вернулся!

― Да, дверь! – Апеч недовольно скрипнул зубами. – В том-то и дело, если бы не эта скрипучая дверь, все было бы по-обычному! Но дрянные петли!.. Все по-сетители обернулись – таверну как смерть накрыла.

― Из-за чего? Ты же сказал, что был там неоднократно.

― В том-то и дело. «Рыжий Таракан» изначально был пристанищем воров. Пого-варивают, там целая гильдия.

― Гильдия Воров? Ты шутишь? Нужно немедленно направить туда людей!

― Притормози лошадей! Воры тут ни при чем. Я не единственный легионер, ко-торый туда захаживает. Порой они советуются с нами, кого лучше ограбить. Часть их прибыли идет ординаторам, кое-что перепадает и легионерам, к приме-ру, добавка к жалованию. Так вот. Не стоит пока трогать воров. Стоит подумать о других посетителях таверны.

― Ты о ком? О наших?

― Стал бы я о наших думать? Вот, именно. Я о мёрдерах.

― Наймитах?

― Нет! Я же сказал: мёрдерах! Сегодня не было наемников, только воры и убийцы.

Дитрих отставил кубок и спросил:

― Они что-то замышляют, не это ли ты хочешь сказать?

― Ты точно прорицатель! – улыбнулся Апеч.

― И ты, конечно же, знаешь их замыслы…

― Не совсем.

― Удивительно.

― Ни в этом дело. Знаешь, какие слухи ходят о капитане в Небенвюсте?

― Наверное, ты мне скажешь.

― Верно, скажу, - кивнул Апеч, и вновь присел. – Родегер – единственный капитан Имперского Легиона, который не воюет на границе. Его отец, Гильдеб-ранд фон Ульрихбург, немало золота выложил за то, чтобы сына не посылали на юго-запад. Большую часть времени Родегер проводит в столице, за и что и был прозван Штадтским. Верхний город и Кайзербург молчат. Кларраин – один из влиятельнейших Домов в Империи. А вот нижний город молчать, похоже, не соби-рается. Простолюдины, ручаюсь, с подачек богачей, называют капитана папеньки-ным сыночком. И в чем-то они правы. Если бы не деньги Гильдебранда, то не си-деть нам за этим столом и бутылкой «Нибфлюса». Хотя знатные господари молчат, но все же недовольны тем, что их сыновья бьются с ломеями, и только кнехты Родегера прохлаждаются в Доме Услад.

― Неужели мёрдерам заказали нашего капитана?

― Мне так кажется.

― А сам он знает об этом?

― Да, знает, Он ищет самоубийцу или психа, который бы…

Дверь за Дитрихом захлопнулась. Он понесся в кабинет капитана, оставив Апе-ча в одиночестве. Повар откинулся на спинку стула и самодовольно хлебнул ви-на.

* * *

Моргретта поднырнула под бойницей и прошла до дымохода. Ей неотложно было надобно услышать, что скажет Дитрих Родегеру. Она не сомневалась, он напра-вился только туда. Девушка проворно взобралась на карниз третьего этажа и встала с окном капитана.

Она опоздала – кнехт был в кабинете.

― Об этом не может быть и речи! – озлился Родегер. Моргретта дернулась, когда дюжий кулак обрушился на стол, казалось, что карниз вот-вот лопнет.

― Ты же знаешь, герр капитан, какая о тебе молва! – не сдавался кнехт.

― Дитрих, это не повод лезть в волчье логово! – зарычал капитан.

― А ты подумал о кнехтах? Что с ними будет, когда тебя не станет?!

Обеленная дерзновенность, подумала Смерть.

― Не мели чепухи! Я тебя туда не пущу! Ты один стоишь в два раза больше, чем Альберт и Ромуальд вместе взятые! Лекарь нужнее здесь! Пойми, я не могу лишиться такого воина, я не переживу.

Ах, какие капитаны сердобольные, осклабилась девушка.

― Ты не переживешь, если меня туда не отправишь!

Да-да, конечно, вперед, под бой барабанов! – съязвила Смерть.

― Слушай приказ, кнехт Дитрих Шварцфухс: ложись спать, а по утру ни шагу от Апеча и кухни!

Моргретта услышала шелестение бумаги, ее догадка оправдалась.

― Тогда я ухожу из Легиона!

― И скатертью дорога, молокосос! – зарычал Родегер, когда хлопнула дверь. – Давай, лезь под плаху! Выскочка! Недомерок! Ублюдок! Вшивая собака! Если ты посмеешь это сделать, сучий сын, я раздавлю тебя как таракана! Я устрою тебе самые мучительные пытки, потом прикажу повесить, оскопить, четвертовать, со-драть кожу и остатки сжечь на костре! Мерзкое отродье! Травник адский!

Моргретта инстинктивно подвинулась к окну. Любопытство замело здравомыслие.
В тесном скромном кабинете, где сиротливо висел выцветший ковер, капитан опирался на дубовую столешницу, готовую в сию секунду рассыпаться в щепки. На лице Родегера читалась непритворная злоба, на висках вздувались жилы, каждое слово срывалось с мокротой.

Он повернул голову и поперхнулся. Хотел обругать попутно девушку, но дверь сызнова распахнулась. Капитан обернулся, а Смерть одернулась и в страхе едва не брыкнулась с третьего этажа. Вовремя перенеся вес, притиснулась к стене, гнетуще дыша. «Единый Боже! Он знает, что я здесь!» На высоком лбу очертилась испарина, а сердце рвалось из упругой груди.

― Ты меня спас, - начал Дитрих. – Теперь моя очередь отплатить. Позволь мне с этим разобраться!

― Убирайся прочь, лекарь!

Кнехт поспел нагнуться, и чернильница расшиблась о дверь.

― Хоть убей меня, но пока не прикажешь спасти тебя, я отсюда не уйду!

Следующим рванул кинжал, но с криком: - «Дозволь!» - полетел вспять. Лезвие дивом не оставило второго шрама на шеи Родегера.

― Ты хоть знаешь, что сейчас натворил, убийца! – разъярился капитан; от его чистого и звучного голоса задрожали каменные стены. – Ты покусился на са-мого Родегера фон Ульрихбурга, сына гроссгерцога Великого Дома Кларраин! Да я тебя за это…

― Я и говорю: дозволь пойти и разворошить Гильдию Мёрдеров!

― Стража! Схватить убийцу! – прорычал Родегер, тыча пальцем в Дитриха.

Моргретта заподозрила, что приметили ее, и в испуге зажмурилась в темном углу между стеной и дымоходом.

― Да, я – убийца! Сам же видишь! Дозволь, тебе говорю! – не сдавался Дит-рих.

На крики примчалась стража и взяла настырного кнехта с ясными голубыми гла-зами. Он не противился.

― Отпустить его! – внезапно приказал Родегер, уткнувшись кулаками в стол.
Стража освободила Дитриха и захлопнула за собой дверь, думая, зря они толь-ко сорвались на помощь.

― Говоришь, ты – убийца, лекарь? – продолжил капитан спокойным величест-венным голосом. – Что ж, доказать ты доказал. В дерзости, и действительно убить можешь… этот кинжал… Думаешь, справишься?

― Да, что б меня некромантом назвали!

― Тише, не нужно зарекаться. Забирай приказ о назначении и готовься. Я дозволяю, волки тебя задери!.. Вот же упертый мне лекарь попался!

Дитрих вышел и радостно спустился в опочивальню. Родегер тем временем при-помнил девушку, чье лицо он узрел за окном. Моргретта тоже не позабыла, и по-казалась наново. Капитан жестом пригласил ее пролезть к нему. Что она и сде-лала.

― Мора, ты слышала все? – спросил Родегер, усаживаясь в кресло.

― Я тоже рада тебя видеть.

― Не люблю тратить время на приветствия. Так слышала или нет?

― Я думала, что от твоего крика карниз треснет.

― Прости, я забыл, что ты придешь.

― Так что ты хотел от меня?

Капитан поерзал в кресле, с хитринкой поглядывая на Смерть.

― Уж не хочешь ли ты сказать?.. – осведомилась Моргретта, пробуя уловить намеренья друга.

― Да, именно так, - кивнул Родегер, потирая руки. – Он сегодня ночью будет у вас.

― Роди, как ты мог с ним так поступить? – девушка не сдержала саркастиче-ской улыбки, а капитан лишь пожал плечами, выдавив невинное лицо.

Прощаясь, девушка проговорила:

― Эрлинду не жди - к ней брат приехал из Брюкендорфа.

Дело кончилось. Оставалось только лишь возвратиться в нижний город.

Она глянула вниз и сглотнула. Надо спускаться, убеждала себя Смерть, надо.
Сказать легко, но сделать…

Стражники только что прошли мимо, все увлеченно беседуя. Моргретта теряла ценное время. Следующий раз смыться отсюда настанет лишь через десять минут. Нужно торопиться, повторяла девушка. Девять. Восемь. Последняя минута и при-дется ждать еще одного обхода. Страховито.

Который раз Моргретта заявлялась к Родегеру, но завсегда мешкала на обрат-ном пути. Восемь с половиной. Давай же; Смерть не боится, велела она. Девушка перебралась на второй этаж. Сердце отказывало, его стук отдавался в ушах. Че-тыре пятнадцать футов – шесть минут. Она тянула. Пять минут. Четыре.

Поздно…

Смерть залегла на карнизе второго этажа. Одна минута.

Стражники прошли, и девушка воодушевилась вновь. Свернули, не заметили.

Десять минут…

* * *

Этой же ночью Дитрих шел по Хаутштрасе в нижнем городе. Ординаторов не было но и прохожих тоже. Немногие хотели оказаться на улице в столь поздний час: то кошелек подрежут, то сапогу снимут. Проулки до того тихие: убьют – искать не станут.

Юноша задумался, отчего же ему так везет? Если бы не Апеч, он никогда бы не решился влезть в логово убийц, тем более выяснить, кому необходима смерть ка-питана. А капитан? Родегер тоже хорош, знал о покушении и ничего не хотел предпринять. Возможно, он хотел Апеча или Тичко подослать, решил Дитрих. С другой стороны, Апеча в таверне знают распрекрасно, лекарь туда и шага не де-лал. Больных и в казармах хватало.

Приземистые домики ремесленников становились выше, к концу улицы показались двухэтажные строения мелких бюргеров, занимавшихся кожей. На Хаутшрассе даже пахло смесью кожи и противно вонючей жидкости, в которой эту кожу выделывают. Дитрих смотрел на вывески: «шорник», «кожевенник», «ростовщик», «резчик по коже», дом без вывески, еще один «шорник», напротив – «Сыромятный», кабак, из которого за три дома разило кислым пивом и помоями. Доносились глухие удары и брань. Прямо перед Дитрихом приземлился пьянчужка; его дружки обтерли руки и вновь скрылись в кабаке.

― Св-вятай-я Ма-аишка, нех-роман-т, - проблеял мужик, взглянув на юношу, и вырубился, припав лицом в канавку, где текли отходы.

Дитрих обошел его и пошел дальше. Едва юноша свернул на Клайдунгштрассе, на глаза попалась большая катушка с втолкнутой в нее иглой, ниже на отдельной вывеске было написано: Маречка Бюгель, портниха. Лекарь не пожелал повторять ошибку повара и решил переодеться, но непременно пожелал это сделать, как на-стоящий мёрдер. Как вскрывать замки и окна он должен был помнить с детства, когда таскал еду из соседских домов, но сколько же он этим искусством не за-нимался? Затем, в Шварцфухсхаусе учения возобладали над ремеслом, балансирую-щим на гране беспорочности и тяжкого из грехов. Только бы вспомнить, молился Дитрих.

Дверь оказалась заперта, и юноша обошел дом. Как только он скрылся в тени зданий, послышались быстрые шаги и задиристые, чуть подвыпившие голоса:

― Где он?! Видел же: сюда свернул. Не мог он далеко уйти!

― Да, хрен бы с редькой…

― Такой шанс был…

― Ладно, пойдем обратно. На то он и некромант, чтобы прятаться.

― Не-е, погоди. А кто за смерть Лазаря ответит? Это ведь некромант его убил!

― Пошли, я тебя говорю! Что тень в ночи искать?

― А-а, Святая Марыся, будь он проклят!

Снова некромант, подумал Дитрих; и возвратились воспоминания о том, как он заколол привратника, как предрек гибель наследника, как по его вине расшибся на смерть Андрес, теперь еще пьянчужка на его совести. Смерть ходит рядом, опечалился Дитрих.

Угнетенный услышанным пересудом, юноша подставил к окну валявшуюся в грязи ветхую лестницу и по скрипучим до мурашек ступенькам взобрался на второй этаж. Окно было заперто, иного он не ждал. Забывшие ремесло пальцы отказыва-лись ворочать чудной эльфийский скальпель в качестве поддевала, но когда рама сдалась, на лекаря ниспали воодушевление и безмерная радость. Он вспомнил! Сходные чувства Дитрих испытал, когда впервые, этой весной, приехал в Небен-вюст. Только закончилась та радость тяжелым ярмом некроманта.

В комнате на одноместной кровати умиленно посапывала хозяйка дома – Маречка Бюгель. Без мужа работает, подумал юноша. Он подошел и поразился красоте чис-тенького личика, хорошо очерченным бровям, черным, как крыло ворона, волосам, ее стройному и желанному телу – даже тонкое одеяльце не решалось осквернять божество в женском обличье. Она перевернулась на бок, и в Дитриха дохнуло нежным и возбуждающим ароматом диковинного цветка. Непредумышленно юноша над ней навис, его тень разбудила девушку. Несколько перепугавшись сам, лекарь закрыл ей рот ладонью.

― Молчи, - прошептал он. – Слово и тебе не жить. Поняла?

Отчаянные глаза моргнули.

― Если я отпущу руку, кричать не станешь?

Миловидные карие очи с благолепными ресницами вновь мигнули.

Девушка взаправду не раскричалась.

― Мне нужна одежда попроще. Сможешь подобрать?

― Не хочешь быть бельмом в наряде легионера? – пролепетала портниха, при-саживаясь на кровати.

― В некотором роде. Сможешь?

― За деньги хоть дракона одену.

Торговцы пошли, подумал Дитрих, ни днем ни ночью не проходят мысли о день-гах; снял кошелек с пояса и бросил на кровать. Тот упал на одеяло, выделив соблазнительное телосложение Маречки.

Она подобрала кисет с монетами и спрыгнула на пол. Ночная сорочка немедля свесилась до пят. Босая, на цыпочках, добежала до сундука и вытянула несколь-ко готовых вещей. И она не боится меня, - задумался Дитрих, в подступающей растерянности; как понял – нет.

― Снимай котту, шоссы и нижнюю рубаху, - приказала портниха.

Лекарь врос в деревянное перекрытие, распахнув от изумления глаза.

― Снимай: кому говорю!

― Я же в брэ останусь…

― Меня же ты видишь в сорочке? Не умерла же, и ты не умрешь. Снимай!

Не желая, чтобы Маречка видела его без малого голым, Дитрих шустро натянул на себя свободные штаны и невидную из грубого льна рубаху, поверх он набросил легкую простеганную куртку с черным капюшоном. Капюшон – по частной просьбе юноши.



(На этом остановлюсь. Неделя отпуска кончилась, и завтра на работу…)

Все это, конечно, замечательно, но меня смутил несколько другой факт... Я бы не советовала брать такие громкие фамилии, если повествование не опирается на историческую точность, т.к Анжу - это древнейший французский графский род. Графом д`Анжу (и Мэна) именовался Жоффруа V Плантагенет, после него Ричард Львиное сердце, Иоанн Безземельный и тд. Так что, вы выбрали слишком громкое имя, чтобы назвать им простого кнехта, пусть даже и виконта.)))
Конечно, я не собираюсь влезать со своим уставом в чужой монастырь, но на вашем месте взяла бы имя попроще, или видоизменила это.

Зифрид д'Анжу сменилось на Зифрид де Ривье Фер-Кальме

продолжение 3-ей главы

Про себя он подумал: что это за мёрдер, раз портниха раздела, еще и деньги замела за это?

Поблагодарив Маречку, Дихтрих вышел из дома через дверь. Проходящая мимо крестьянка буркнула исподлобья: вроде, что Маречка совсем без мужа распусти-лась - юнцов на ночь водит. Юноша проводил незнакомку взглядом и решил даль-ше.

Как объяснял Апеч, таверна «Рыжий Таракан» находилась на пересечении Блю-менштрассе и Дункелегассе, что в двадцати минутах от дома Маречки Бюгель. Как знал, что здесь пойду, решил Дитрих. Еще издали юноша увидел вздымающуюся среди деревянных фахверховых домиков двухэтажную полукаменную таверну с чере-пичной крышей. На первом этаже во всю веселились, на втором же – горело всего три окна.

Повар оказался прав в отношении переполненного зала, запаха запеченного в яблоках гуся и пьяниц. Дитрих спустился по трем ступенькам в зал, оглядывая убранное деревом просторное помещение с десятком столиков. В левом углу рас-положились в виде пирамиды три больших бочки с элем, пивом и вином, подле стены была пропущена скамья. Потом Дитрих заметил семенившую между столов пышногрудую разносчицу с волосами цвета солнца. Одевалась она в перехваченное узорчатым поясом синее платье, прекрасно подходившее к ее чувственным глазам. От спешного танца пламени факелов на стенах переливались всяческие висючки и побрякушки. За спиной хозяина таверны находился стеллаж с дорогими винами, где Дитрих заметил знакомую бутылку с «Нибфлюсом».

Новое лицо в таверне заметили, но не придали ему смысла, мало ли какой во-ришка шебаршит возле Дункелегассе, Темного проулка. Стряхивая сомнения, Дит-рих выдохнул и шагнул к первому незанятому столику: в самой середине зала.
Юноша заподозрил неладное, но было поздно:

― Что изволите? Напитки: крепкие и нежные, - закуска к ним: сыр, хлеб, овощи. Сегодня у нас гусь в яблоках… - лепетала разносчица с малым северным акцентом. Она смотрела на Дитриха, проникая в его разум, высматривая всю под-ноготную прибытия в таверну; казалось, что девушка с нордическим лицом спо-собна зреть людей насквозь.

Дитрих сглотнул.

― Пинту хопфенбаумского эля, копченую колбаску и Главу Гильдии Мёрдеров.

Дерзость, с которой юноша только что изрек требование, огорошила, прежде всего, его самого. Когда посетители, в каком состоянии они не находились, смокли и обратились на новое лицо, Дитриха перекорежило. Он вновь сглотнул, уже от безысходности. Теперь точно убьют – да чтоб руки мои затряслись, - по-думал лекарь, улыбнувшись разносчице.

Юношу потрясла ее выдержка: ни один мускул не дрогнул, не мелькнула в голу-бых очах ни одна искра испуга или, напротив, вожделения смерти. Глаза разнос-чицы оставались теплыми и безмятежными. Веки с тонкими ресницами опустились и поднялись сызнова – привычной походкой, не настораживая мёрдеров, она подошла к хозяину таверны. Им был, как рассказывал Апеч, бывший убийца по имени Вольф, оттого его называли Волком. Ростом он был выше среднего, и достаточно крепок для своих сорока пяти лет. Хозяин таверны поправил черные с проседью волосы, убранные в конский хвост, и, когда разносчица шептала о желании Дитриха, он осмотрел на него бездонно-карим взглядом.

Рукой, словно смещая преграду, отодвинул девушку и волевым шагом Вольф на-правился к юноше, намертво вжавшегося в склеенный дубовый стул.

― Герр незнакомец, Вы много себе позволяете, - сухо взялся старый мёрдер. – Таким поведением Вы можете заработать дурную славу и стрелу промеж глаз. Какое Вам дело до Главы Гильдии Мёрдеров в моей таверне? Это приличное заве-дение, и я не потерплю у себя разбойников: ни мелких, ни с Хандельстракта. Так что, вот мой Вам совет: Если не желаете выпорхнуть как бескрылая птица, выйдете из таверны на своих двоих.

― Но мне нужна работа…

Вольф одарил Дитриха таким взглядом, что невольно лекарь выдавил слезу на обиженном лице.

― Так пойдите в Имперский Легион. Теперь они берут всех желающих.

Хозяин таверны скрестил руки на столе, облокотившись. В зале в это время царила тишина, хотя люди старались не слушать разговор Вольфа с незнакомцем, но и прерывать его - они знали – весьма пагубно.

― Меня там знают – мне туда нельзя.

― Так ты ищешь укрытие, да еще в моей таверне, разбойник! Потрошеный кры-сеныш! А, ну, называй свое имя! – Вольф вскочил и приготовился схватить лека-ря за воротник; стул с грохотом упал на пол.

― Дитрих Тильке!

― Ты либо псих, либо это имя не настоящее. Меня не проведешь, звереныш!

― Самое настоящее… - пискнул Дитрих, расширяя от ужаса глаза. Смуглый мёр-дер, каким бы в летах он не казался, все же нагонял жути с прежней прытью.

― Пусть будет так. В одном я уверен – на разбойника ты не похож… (Дитрих расслабился, но тут же напрягся сызнова) Но! Чуть что… - Вольф пригрозил пальцем. - Ты меня понял?

Лекарь кивнул.

― В таком случае, предлагаю герр Дитриху Тильке пересесть за столик в углу.

Лекарь был уверен, что минуту назад там сидели люди, теперь - никого нет, как сгинула и грязь, и подтеки разлитой браги. Вольф прошел между столов и покинул зал через большую дверь с окошком за стойкой, рядом со стеллажом.

Дитрих послушно пересел и начал ждать исхода. Что может случиться с человеком сидящим в углу? – спрашивал он себя и тут же утешал себя – лишь оставить до-жидаться Главу Гильдии. Люди загомонили вновь, словно из небытия вернулся аромат запеченного в яблоках гуся, смешанного с пошлым перегаром, так часто царящим в сродных заведениях.

Дитрих ошибся: ему приставили к горлу нож.

― Дернись и умрешь! – приказал тихий, но властный женский голос.

― Мне нужна работа, - повторил юноша, надеясь, что это именно тот, кого он выискивал.

― Не смеши меня, Дитрих Тильке. Если я знаю имя – человек может считать себя трупом.

― Я разве похож на шута?

Сзади послышался смешок:

― Еще как!

― Я хочу поговорить с Главой Гильдии Мёрдеров.

― А не боишься?

― Смерти? Это – моя подруга, - соврал Дитрих.

― Дерзок, хоть и нервничает изредка. С душой. Мне это нравится. Сиди здесь, Дитрих, я сейчас.

Холодная сталь отстранилась; Дитрих обернулся, но увидел лишь стену. Он ощупал ее: безуспешно. На шероховатой отделке - ни намека на окошечко! Лекарь не расстроился. Напротив, его взгляд приковал рыжебородый старик, усердно за-ливающий в себя эль. В нем все было нехитро: сидел один и пил. Пил и пил: кружку за кружкой. Впервые юноша вспомнил отца, быть может, он так же топил горе в таверне, там, в Хопфенбауме, задумался Дитрих.

Старик осушил третью пинту; и в этот момент все обернулись на большую дверь с окошком, даже рыжий пьяница. Проследив их взгляд, лекарь шелохнулся. Из той двери, вслед за Вольфом, вышка темноволосая девушка в длинном платье, плотно облегающим ее стройной стан. Она шла, скорее, парила; все в ее движениях вы-давало грацию, подобную кошачьей. Юношу удивило даже не это. Он старался по-верить глазам, но тщетно. Маречка? Портниха? Быть не может!

Девушка присела по другую сторону столика, и Дитриха обдуло знакомым с этой ночи ароматом жасмина.

― Привет.

― Но… - все, что лекарь мог тогда из себя выдавить, будто в горле ком за-стрял.

― Благодарю за пару лишних монет – они мне пригодятся. Неужели ты мог по-думать, что Маречка не закричала бы, когда ты освободил ей рот?

― Так это была ты? – Дитрих выглядел глупо, но его подтошнило от одной мысли, что его обвели вокруг пальца и еще турнули мордой, как котенка, в соб-ственный изъян.

― Догадливый, - ее карие глаза сверкнули, словно воссияло бурное пламя. Очи так и излучали переживания; чувства веселые, задорные били ключом из Рога Изобилия. – Кто, кроме мёрдера, мог подобрать такую одежду? Она была готова до того, как ты нашел дом Маречки. Одного не понимаю: на кой тебе сдался этот капюшон?! А за Маречку не беспокойся: лежит себе в погребе – отдыхает.

Дитрих ужаснулся, как легко девушка говорит о смерти.

― Тебе, наверное, интересно, - продолжила девушка, - как это я добралась раньше тебя? По глазам вижу, что да. Путь всегда длиннее, если бродить по до-рогам – через дворы короче, - она помолчала, разглядывая оторопевшего лекаря, впервые встретившегося с реальными убийцами, которые не только убивают, но и имеют личную жизнь. Заметя, что у юноши язык прилип к нёбу, она решила сме-нить тему: - Так зачем тебе Глава Гильдии?

― Мне нужна работа, - повторил Дитрих, - У тебя есть что-нибудь для меня.

Это была самая тягостная фраза за его бытье. Я схожу с ума, подумал юноша, сам напрашиваюсь стать убийцей! Я, лекарь, становлюсь убийцей!

― Святая Марыся! Боже, какая наивность! – девушка искренне расхохоталась, всплеснув руками. – Твоя простота мне даже нравится, лекарь Дитрих Тильке, которого называют Дитрих Шварцфухс. Ты такой неопытный! Но как же ты мне нра-вишься! Только из-за этого! Как ты мог подумать, что Глава выйдет сам? Ему же тоже жить хочется. Не все же такие, как ты.

― Откуда ты меня знаешь? – удивился он.

― Браво! – выдохнула девушка. – Хоть один правильный вопрос, хотя и глу-пый! Думаешь, никто не помнит, как семнадцатого Водень-месяца тебя на площади били, некромантишка ты наш. Видела в окно, что Гурдун заметила, как ты выхо-дишь от Маречки. Ох, и шуму-то будет! Я знаю, что ты обитаешь в Легионе, в отряде Родегера. (Дитрих встрепенулся, чувствуя, как мурашки пробегают по вспотевшей спине) Я даже знаю, о чем вы сегодня говорили. Ты еще метнул в не-го кинжал.

Юноше вовсе не понравилось, что убийца была хорошо извещена, и к тому от-крыто это болтает, самодовольно улыбаясь. Презрение вкралось в ее усмешку. Лекарь не на шутку задумался о судьбе капитана: она же могла его убить! Тогда почему этого не сделала? Стража! Ее спугнула стража!

― Если ты меня знаешь, то почему не выдала.

― А мне стало интересно. Не каждый же день видишь настоящего некроманта, да такого наивного, как ты. К тому же, никто не называл меня подругой, - за-кончила девушка, демонстративно надув губки и подмигнув.

― Что? Я тебя подругой не называл! – дурман жасмина улетучился с последни-ми воспоминаниями.

― Все вы одинаковые! – возмутилась убийца, юноше показалось, что она вза-правду обиделась. – Вначале обещаете горы фиалок и диковинных цветов каждый день, а потом… Битте цу майн шалаш, либе фрейлин!.. Меня Смертью зовут.

Имя подстать мёрдеру, подумалось Дитриху.

― Прости… - вырвалось у него.

― Ладно (махнула она рукой). Допустим, работы для тебя нет, но подучить все же стоит.

― Зачем?

― Как зачем? Ты слишком долго возился с окном, нашумел черти как, насле-дил, и еще показал лицо портнихе. Думаю, на рассвете ты бы хорошо украсил Центральную площадь. Но мы это поправим.

― Кто это мы?

― Ты и твоя подруга.

― У меня нет подруг.

― Снова забыл?! Ты всегда забываешь, что говорил пять минут назад? Сам же назвал меня подругой, так что теперь мы повязаны одним ремеслом. Думаю, что после криков Родегера тебе не терпеться отдохнуть. Можешь остаться у меня, - подмигнул девушка, а Дитрих вновь отметил, насколько она красива: ее очерчен-ные брови, тонкие губы и густые волосы, которые одурманивали цветочным арома-том. - Не боишься?

― Кого?

― Меня, дурашка, - ее рука потянулась и взъерошила юноша темные с наступавшей сединой волосы.

― Нет, - слабо выдавил Дитрих.

― Тогда пойдем.

Она вытащила юношу из-за стола и, слегка подпрыгивая, потянула за собой. Он не хотел даже вырывать руку из ее ладони, нежной и приятной на ощупь, как те, что прикасались к нему в имении.

Ни за что не поверил бы, подумал лекарь, что она может кого-то убить. В ней играет Утро года! Как человек с душой ангела может таить в себе личину демона?

По пути Дитрих обернулся – никто из посетителей не смел даже повернуть го-ловы в ее сторону, будто она в действительности была Смертью. Лишь Вольф строго оценивал нового знакомого молодой убийцы…

Очнувшись одетым, когда за окном моросил утренний дождик, Дитрих тщился припомнить, что случилось накануне, упиваясь витавшем ароматом жасмина. Пом-нил, она предложила вина. Он с удовольствием выпил. Его вкус юноше понравил-ся; вино отдавало сладостями и сон-травой.

Сон-трава! – воскликнул Дитрих. Она усыпила меня! Негодница!

Стук в дверь, чуть ее не выбил. От неожиданности юноша подпрыгнул на мягкой кровати, расположенной посреди всяческих тумб и столиков для масел и женских мелочей. На пороге стоял Вольф. Его бездонные глаза никогда не возможно за-быть. Не в силах ничего вразумительного ответить, Дитрих нечленораздельно простонал.

― Довольно спать, Дитрих Тильке! Мору схватили! Ее надо срочно выручать!

― Что?

― Она пыталась убить Родегера – не вышло. Через пол часа казнь. Поспеши!

― Я ее даже не знаю…

― А с чьей ты дочерью сегодня спал, полудурок?!

― Так…

― Да, еж тебе в задницу! Моргретта по прозвищу Смерть – моя дочь. Хватит стоять, как истукан за Влтовой! Ноги в руки, и чтобы через минуту был внизу! Жду.

Он ушел.

Дитрих задумался об имени своей богини, темной богини. Моргретта, Мора, Смерть… Смерть! Казнь! Она же в беде! – проснулся лекарь. Идиотка, кто тебя просил убить капитана?! Он же Ульрихбург! За каким Дьяволом тебя туда понес-ло?! Дура!

Дитрих прошел по коридору и спустился по скрипучей лестнице в общий зал, по которому чума прошла. Столы вымыты, а стулья задвинуты под столешницу, чтобы проход казался шире. За стойкой бодро стоял Вольф. Его мощные руки налегали на прилавок. Завидев юношу, он слегка изменился в лице и подозвал его жестом.

― Оружие надо? Я что-то не наблюдаю его у тебя.

― У меня есть меч.

― Один?

― Да…

― Какой тебе в довесок дать?

― Саблю.

- Я еще тот не видел, а ты сразу о сабле. Разрази меня гром! Святой Йорге, почему именно мне надо их учить! Держи, вложишь в сапог, - Вольф положил на стойку крис (кинжал с волнистым лезвием тускло переливался). А вот это пере-кинь через плечо, - и кинул Дитриху перевязь с метательными ножами. – Если хочешь, можешь оставить себе свой меч из Легиона. Сталь там не лучшая… А кому какое дело, кто его ковал, - подмигнул старый убийца, выглядело это крайне пугающе.

― Все?

― Нет еще. Срежь ты этот идиотский капюшон! Я тебе лучше плащик дам. Может он не совсем новый и вид у него блаженный, но думаю, в нем через толпу про-бьешься без труда… Да, и вот еще что. Ты новенький, но должен понимать, за всякое дело нужно платить. Так что о цене не беспокойся, я отплачу сполна. Моргретта, бес ей в ребро, все-таки моя дочь!

* * *

Под мелким дождиком, моросящим с самого утра, на Центральной площади верх-него города Небенвюста соорудили помост. Засветло начали стучать молотками и обухами топоров. Привлеченные любознатели стекались с трех прилегающих улиц: с Хандельстракта, с площадей Торговой и св. Антония. Жены бюргеров и знатные горожанки, чьи дома располагались вокруг зрелища, и их слуги перевешивались через окна и балконы. Люди гомонили, обсуждая предстоящую казнь, некоторые даже здесь находили выгоду, продавали моченые яблоки и овощи, предвкушая не-малый барыш.

На помосте гордо стояла связанная Моргретта. Прямо перед плахой расположи-лись два епископа и архиепископ Нитрийский – жрецы Божьего Суда, а также па-лач в черных одеждах и в красном закрытом капароне с вырезами для глаз. Казнь простолюдинки мало интересовала жителей Кайзербурга, но их представитель так-же находился на помосте – приглашенный герольд прокричал приветствие, и вата-га разом угомонилась, но стали переглядываться.

Последующее молчание вновь породило шептания. Кого-то не хватало – Родегера фон Ульрихбурга. Где его но-сит, никто не знал: ни Зифрид, ни братья Гуннарсоны, ни Готфрид Улыбчивый.

Моргретта заприметила, как молодой человек в нищенском плаще проталкивается сквозь толпу, едва разглядев знакомые черты, она сладостно улыбнулась. Дитрих все же пришел. Епископ увидел ухмылку и разнервничался, но архиепископ его успокоил.

Дождь барабанил по черепице, вызывал тихую ругань гурьбы, собравшейся на казнь. Все ждали только Родегера.

* * *

В это время в таверне «Рыжий Таракан» говорили о делах более важных и без-отлагательных, чем казнь. Родовитый капитан со шрамом на шеи спросил:

― Как все прошло?

― По ходу дела, это щенок влюбился в мою дочь. Не успел я глазом могрнуть, как он помчался ее спасать. Слова против не сказал.

― Ты в нем уверен? – продолжал Родегер.

― Да чтом меня молнией убило, если он сделает то, что я ему сказал. По глазам видел, силенок не хватит.

― Восхитительно! Я думаю, все пройдет, как задумано, - заявил капитан, скрещивая на груди руки. Подняв бровь, он вновь спросил: - Ты-то справишься?

― Я тебя когда-нибудь подводил?! А на твоем лице тревога, Роди. Что стряс-лось? По нашему делу беспокоишься?

― Нет. Сегодня в город въехали два человека.

― Думаешь, наймиты?

Родегер кивнул.

― Небельсумпф или Мароненрох?

― Нет, - опустил голову капитан, - даже не Грюнхюгель, и тем более не Оберхейн .

― Не могли же летры или мидгары их подослать? Может эль’еи? – затревожился и Вольф, чуя, как от безызвестности берутся дрожать пальцы.

― Мне кажется, не одни мы метим на престол.

― Говори, Родегер фон Ульрихбург! Выскажи все подозрения!

― Я думаю, тебе лучше поехать к моему отцу. Он может быть в опасности.

― Кто, по-твоему, прислал наймитов?! – не сдавался Вольф. – Говори! Я ви-жу, что таишь правду.

― Гранхорд .

― Роман? – удивился старый убийца, отстранившись от капитана, словно от юродивого.

― Василевс Роман Третий, - поправил Родегер.

― Быть не может!

― Может, Вольф, может, - он взялся за подбородок и начал теребить редкие волоски. – Принц Альбрехт умер, думаю, новость сразу дошла и до Алексии . По-суди, Империя на грани междоусобной войны. Дома уже готовят первые шаги. Кай-зер больше занят боями на границе, и он довольно стар. Василевс Роман может начать подкупать гиттскую знать, и многие из них с удовольствием согласятся, особенно, когда узнают, что кайзер Каспар мертв. Мне кажется… нет, я уверен, что Гранхорд тоже метит на Имперский престол, и наемники – его первый шаг.

― Согласен, но что, если ты ошибаешься?

― Перестраховаться все же следует. Мне нужен человек в Кларраине.

― Без проблем. Я возьму с собой Конрада и Ганса.

― Трое. На этот престол должны сесть мы! Слышишь, Вольф, мы!

― Наш разговор затянулся. Тебя ждут на площади. Иди, письмо Дитриху я под-готовлю.

― Успеешь убежать? – Родегер вновь вернулся к наболевшему.

― Не впервой! – отрезал мёрдер, потирая вспотевшие ладони. Стар я стал, смолчал хозяин таверны.

Родегер собрался уходить, но на пороге обернулся и проговорил:

― У тебя будет не больше получаса, чтобы смыться из города (Вольф кивнул).

С этими словами капитан вышел и под защитой Апеча и Тичко окружными путями добрался до площади.

Лишь бы успел, взмолился Родегер.

Глава 4. Разговор в церкви II

…Когда перед людьми стоит выбор, они зачастую не способны принять доподлинно меткое решение с первого раза. Оно либо отыскивает их самолично, либо Колесо Фортуны поворачивается дьяволом вверх. Правильный выбор – тяжелейшее испытание в жизни, особливо в той, где ты лишь пешка на шахматной доске. Только Конунги и Дамы знают цену верного пути. Выбор для простолюдинов по большей части близок броскам игральных костей: когда гадаешь, падут две единицы или две шестерки. Не значимо, перед тем или иным выбором находится человек: будь то купить яблоко или же грушу; кого простить, кого терзать, - итог будет равнозначен. Смерть настигнет тех, кто непомерно мало заплатил за нее. Такова человеческая суть.

Предрассудки нам всучены отнюдь не временем, это было бы непереносимо для бытия. Лучше задаться вопросом, кому это выгодно? Кто приумножит то, что посеял мало? Людям, которые пойдут на все ради предначертанной цели: достичь вершины мироздания; люди власть имущие и власть ждущие. Первостепенная задача беспорочных людей, истинно великих, - шагнуть через предрассудки и поступать так, как подсказывает сердце, а не четкий расчет и кошелек. Тогда, и только тогда, твое имя останется не только на листах хроник и мемуаров, но и омоется доброй памятью после умиротворения души…
«Покаяние Дитрих Шварцфухс»

Минуты неумолимо текли своим чередом, а монотонная речь незнакомки оборвалась. Бенедикт оторвал глаза от пола и решился еще раз посмотреть на полный скорби лик, но тусклое колыхание свечи снова не дало такой возможности. Иерей вздохнул и тихо спросил, когда секундная заминка начала перерастать в бездонную тишь, нарушаемую завыванием пурги:

― Что-то случилось, дочь моя?

― Я думаю, правильно ли поступил Дитмар? Так ли было важно очертя голову останавливать казнь?

― Надеюсь, Единый Бог ему дал ответ на твой вопрос.

― Ему? Да. Дитмар оказался в дилемме: либо Моргретта, либо Родегер.

― Мне неведомо, что Дитмар выбрал, но само то, что Моргретта стояла перед плахой уже знаменует кару Единого Бога на все ее плотские утехи и убийства. Искуситель владел ее душой. Она захотела и Дитмара заманить в дьявольские сети. Его душа слаба, он не может противиться Злу, которое туманит Добро.

― Ты же веришь, что он избранный Единым Богом.

― Нет, дочь моя. Я сказал, что на нем предназначение. Единый Бог открыл перед ним Свет, наставляющий на Путь Истинный. Он уже заступился за капитана, оправляясь в логово разнузданности и похотливых убийц, но, как я вижу, они только этого и ждали.

― А как же девушка? Она ему была дорога.

Опять была, Бенедикт почувствовал, что ночная гостья страстно желает, чтобы Дитмар жил, но все больше склоняется к обратному, словно сама не ведает, под камнем или крестом его тело.

― Сказать по чести, он был ей дорог тоже, - продолжила незнакомка.

― У убийц нет чести, это было притворство, обман - грехи выданные за слуг и купцов.

― Честь? Что знаешь о чести ты, священник?

― Рыцарская честь не позволила бы им так беспощадно и хладнокровно убивать, крадучись во тьме.

― Я, кажется, говорила не о рыцарской чести. Честь мёрдера другая, более понятная простому человеку: крестьянам, тем же ворам и беднякам.

Бенедикт удивился. Какая честь может быть среди убийц? - думал он.

― Предай, убей, насилуй – вот честь наемника.

― Честь наемника – да, но не мёрдера.

― Есть разница, дочь моя? Что те убийцы, что другие. Рыцари – вот люди чести. Их поступки справедливы, ими не может двигать похоть.

― Разве? Рыцари превозносят женщин до небес. Но если твои люди чести не способны их удержать, то дамы падают с очень большой высоты. Есть шанс удержаться… за окованное плечо другого рыцаря. Падения не обратить. Единый Бог сделал червя не для полета, я права? Когда один такой воин Чести вызывает на поединок другого, а по той же чести, он отказаться не может, - страдают неповинные люди. Разве это истинная честь? Для рыцарей – да, но простым людям этого не понять. Как можно устраивать целые войны ради восстановления собственной чести? К сожалению, рыцари никуда не денутся. Но люди: крестьяне и мелкие ремесленники, ополчение и незнатные горожане, - зачем их вовлекать, заставлять страдать и горевать по умершим близким из-за каких-то рыцарей, не поделивших женщину?

Честь мёрдера простолюдинам понятна. Сделал Зло – поплатись, а Добро – расплатись. Честь мёрдера упирается в извечный церковный вопрос: что же есть Добро и Зло. Простой люд знает, где справедливость, богачи слишком алчны для этого. Рыцари тоже ищут ее, но, по какой-то причине, лишь среди своего сословия, чаще, не обращая внимания на крестьян, словно их нет или представляют их рабами.

На земле так мало паладинов, - упрекнула незнакомка.

Когда Гильдии поступает заказ, Глава спрашивает причину убийства. Если цель высока, Гильдия выполнит заказ; низменна – отошлет к наемникам, за которыми в последнее время мёрдеры и охотятся. Смерть тому, кто станет у них на пути.

У наемников чести нет, потому как в большинстве своем это простые разбойники, которые и в Единого Бога могут не верить. У них есть лишь одно правило: тому служу, кто платит больше. Для мёрдера незаконченное дело равнозначно самобичеванию. Если он взялся за убийство – его не остановить. Ему можно предлагать в сто крат больше золота, или титул, но работа превыше всего. Да, священник, это работа, как и работа палача. И подобно палачу имеет личную жизнь. Убийца Гильдии не безжалостен, как звери или наемники, у него есть сердце, он может любить и сострадать, как и прочие люди. Мёрдер не станет убивать ни женщин, ни детей, не способных держать в руках оружие.

Мёрдер актер, но не лжец. Если он сказал: убьет, - то уже пеняйте на себя. Свои слова он никогда назад не забирает, так поступают только лицемерные монахи и притворные слуги. Мёрдер – оружие односторонней мести. Гильдия всегда вела учет заказчикам и жертвам, чтобы родственники не могли отомстить через Гильдию. Пусть этим занимают наемники. Рыцарские споры пусть решают сами графы и бароны.

Мёрдеры – люди чести и справедливости, они не заберут у крестьянина последнее, но не возбраняют, если человек остался им должен. Гильдия придет и проверит, правда ли он не способен заплатить?

Убийство – лишь работа, за которую платят деньги. Истинный мёрдер знает, где личная жизнь переходит к ремеслу смерти. Вот она честь мёрдера.

― Твои речи, дочь моя, столь ужасны, сколь правдивы. Впрочем, честь мёрдера для меня так и останется сказкой.

― Если бы я не знала, что ты, Бенедикт, держал в своих руках боевой топор, когда фон Ульрихбурги шли войной на Хопфенбаум, - я бы не пришла.

Священника обдало едкой дрожью. Кто мог вспомнить, что он, простой крестьянин с Фельдштрассе, пребывал в рядах городского ополчения. Он, ныне иерей и проповедник, убивал, отстаивая Хопфенбаумский Айдгеноссеншафт верой и правдой.

Зимняя заверть путалась за окном в кошмарной пляске снега, нагоняя на Бенедикта образы тесных улочек, таверн, полей, где каждодневно он гнул хребет; припомнил семью, брата. Послышались крики, лязги и стоны первых раненых. Королевские войска фон Ульрихбургов вели в бой отряды смерти: мясо, как они сами себя называли, потому что только ими в конце битвы будут питаться борзые и прочее хищное зверье и соколы. Их хрящами накормят свиней. Город останется жить, но коммуны уже не будет.

Бенедикт вспомнил схлест обухами топоров. Наново погрузился в те кровавые и гневные, но в то же время печально-слезливые глаза родного брата. Интересно, где он сейчас? – спросил себя иерей.

Нет! – продолжал он думать. – У меня сейчас новая жизнь! Она приневолила меня вспомнить! Хотела, чтобы я сызнова вернулся к мирской жизни, ибо только так она смоет с себя грех убийства священника! Она говорит не хуже Искусителя, и почти искусила меня. Я выстоял! Моя вера чиста! Vater unser…

Бенедикт перекрестился, и незнакомка ощутила его беспокойство.

― Мне помниться, тебе было интересно узнать, чем окончилась казнь, - начала девушка, обдумывая следующий словесный укол под ребра.

Примечание:
Eidgenossenschaft (Айдгеноссеншафт) – (досл. Клятвенное Браство) Городская Коммуна.

Глава 5. Казнь

…Когда властолюбие и свербеж поднимаются по лестнице через две ступеньки, горечь от потери боготворимых людей заделывается опаснее и тяжче. Человек, который вытерпел это без единой слезинки, не может осесть на троне, не переступив через груды мертвецов. Только тот, кто содрогнулся от того, через что ему привелось пробиться, способен вознести свое имя на венец мироздания. Переломы в душе – вот что обличает человека от зверья. Народ, который силится ублажить, насытить лишь животное первородное чрево, ни в жизнь не осмыслят, почему истинные владыки сего мира уходят в траур и скорбят о простых и хороших людях.

Предрассудки земной сферы заставляют лже-кайзеров подражать истинно великим людям, но выходит это до такой степени черство и холодно, что простолюдины отшатываются от них и уходят в миры свои, наполненные заботой о потомстве; в миры, так или иначе, сродные с мирами лже-кайзеров. Крестьяне не способны переступить порог предрассудков, потому как разумеют: сделав это – навсегда лишаться того, во что они веруют – Царство Небесное и свое потомство. На другой стороне серебряного гроша власть имущие господа, упиваясь превосходством, по вящей части изглаживают из памяти все, блаженствуя животной жизнью…

«Покаяние», Дитрих Шварцфухс


Отбрасывая ненужные мысли, Дитрих мчался на площадь с той резвостью, на какую был способен. Воспламененный первым заданием в Гильдии, он бежал изо всех сил. Следом, словно наставник или соглядатай, парил черный ворон, широко расправив крылья тьмы и зимнего холода посреди Дня года. Моросящий дождь так исполосовал лицо несущегося юноши, что казалось, будто человек промок насквозь.

На Хандельсштрасе Дитрих приостановил и шел, чуть прихрамывая. Головы не поднимал, но хорошо слышал, как постепенно ор возрастал и затихал поочередно, подчиняясь невидимому жонглеру.

Лекарь врезался в толпу, смотря себе под ноги. Люди ворчливо отстранялись от него:

― Будь ты проклят, хромоножка! – говорили они ему вслед. – Уйди от меня, меланхолик! Прокаженный! Бедняжка! Чумной! Некроманта на тебя нет! Блаженный! Пропустите юродивого! Прошу вас, идите сюда! Благослови его Единый Боже. Не дай нам, Единый Боже, стать такими. Да уменьшит Господь его страдания. Дайте слепцу дорогу…

Дитрих остановился в первых рядах, где собрались люди набожные и те, кому непременно была пригожа казнь по собственным причинам. Он заглянул в гордые глаза Моргретты, такие пленительные и своенравные. Все говорило о сильной воле и готовности погибнуть во всякую секунду. Принять смерть от топора? – пусть будет так; ночью в подворотне? – это еще кто кого убьет. Прозрение охладило разум: Моргретта – демон, не боящийся Белого Господина. По праву она носит прозвище Смерть.

Ее тонкие губы напрягались, приобретая бордовый оттенок; подбородок заносчиво возвышался над судьями и зеваками, очерченные брови с достоинством поднялись. От мимолетного миража, девушка поджала уголки губ, словно улыбнулась, но секунду спустя на лице вновь воцарилась маска Смерти. Пронзительный ровный, слегка прищуренный, взгляд Моргретты скрючивал Дитриха. Ему показались все люди знакомыми, они перешептывались, и гомон становился сильнее, будто говорили ему в уши, и всякий - о своем. Несносная боль въедалась в лобные доли и виски. Тщась смести наваждение, юноша, напротив, пущей частью погружался в него:

― Избить, некроманта! Сжечь! На костер его! – орали люди.

― Это человек… некромант… казнить через пятьдесят ударов палками… - вновь послышался голос Императорского Судьи.

― Мало ему! Овощами его, камнями!.. – кричали Судьи Мирские.

Дитрих заново вытерпел муки и страдания от пережитого тремя месяцами ранее. Юнона оказался на той же площади, без малого на том же месте. Затянувшиеся раны дали о себе вспомнить тоже: острая боль перекатилась по всему телу волнами, точно пятьдесят раз. Затем мелкие точечные уколы и удары, от камней. Под повальные вопли: «Некромант! Некромант! Бургомистр, сожги некроманта!» Дитриха вывели по улицам из города; и любой встречный, кто попадался на пути, норовил плюнуть юноше в лицо и в душу.

Неужели никогда не суждено мне избавиться от этого прозвища! – мысленно кричал юноша, закрывая ладонями уши. Лицо корежилось в муках так, будто его сызнова привязали к лошади и пустили по Хандельстракту. Он склонился и с отчаяньем застонал. Молодая женщина, стоявшая рядом, поддержала его за руку. От девушки исходило тепло, любовь и сострадание; подобного приятного наслаждения одинокий Дитрих не чувствовал никогда, даже руки Моргретты, что походили на руки матери, не давали того наслаждения, в котором юноша пребывал в эту минуту. Боль прошла, а с ней и все негативные мысли; Дитрих возносился к Царству Небесному. Великое блаженство охватило его. Он выпрямился и поблагодарил девушку, но она тут же убрала руку, и всякое упоение чувствами схлынуло на нет.

Дитрих поднял глаза на Моргретту. Та стояла на помосте возле плахи в черных штанишках и грубой мужской рубашке. Ее густые черные, как ворона крыло, волосы подмокли и налипали на лицо. Смерть стояла гордо, словно не перед кончиной своей; а если сознавала близкое завершение жизни, то ничто ее не беспокоило. Смерть принимала смерть с должными естеством и спокойствием, так, будто она уже была в Мире Мертвых, в загробном мире. Пронзительный карий взгляд, подтверждая последнее, переменился на отрешенный, и напомнил Дитриху глаза ее отца – Вольфа.

Рядом перешептывались епископы в красном и архиепископ Нитрийский в белых одеждах и позолоченной тиаре. Сухой рукой он подозвал Зифрида и что-то негромко спросил. Кнехт пожал плечами и отошел подальше от внушавшего благоверный страх архиерея. На краю помоста пританцовывал герольд, которому, как подумал Дитрих, было невтерпеж от ожидания потерпевшей стороны и истца. Одет он был в пестрый наряд из дорогих шелков, а перо фазана на заломленном влево берете поражало простолюдинов. Юноша даже слышал, как многие посмеивались над петушиным герольдом. В руках глашатай держал промокший пергамент с Императорской печатью.

По странному знаку, исходившему от не менее странной птицы, люди обернулись: прямо по Хандельсштрассе летел тот же ворон, что несколько минут назад подгонял Дитриха. Покружив над площадью, птица присела на плаху. Ворон казался величественным, и гордо, с долей презрения, смотрел на палача и Божьих и Мирских судей. От пестрого герольда он отвернулся, и, хлопнув большими крыльями, черная птица взлетела на ближайший тополь, опередив выкрик бургомистра:

― Брысь, нечистая!

Вслед за этим стая мелких и говорливых ворон вылетела из-за Собора Св. Антония. С карканьем птицы расселись на карнизах ближайших домов, готовые сорваться вниз на пиршество.

― Родегер фон Ульрихбург! – кукарекнул герольд.

Гурьба развернулась и разделилась на две половины, пропуская капитана и двух его кнехтов. Родегер был выше их на голову, даже в мелкий дождь, стирающий многие краски, его огненно-рыжие волосы, остриженные по окружности, отчетливо виднелись среди серой толпы. Капитан твердо шел к сколоченному помосту, шел гордо, с приподнятым подбородком; шел, как подобает победителю: с триумфом в глазах и язвительной ухмылкой на строгом лице. Друг друга стоят, подумалось юноше, и он не лучше; два убийцы, но прав из них один.

Люди сомкнулись вновь и затихли с тем же предвкушением пиршества для глаз и разума, как и предвкушали мясо каркающие вороны.

Когда капитан занял положенное место рядом с бургомистром, архиепископ кивнул и герольд зачитал приговор, чеканя в кузнице слова:

― Сия женщина девятнадцати лет без имени и рода обвиняется в покушении на риттера Их Доблестного Императорского Величества кайзера Каспара Третьего Объединителя и капитана Имперского Легиона Родегера Штадтского фон Ульрихбурга, сына Гильдебранда, гроссгерцога Великого Дома Кларраин! Мерой наказания за содеянное сией женщиной постановлена прелюдная казнь путем отделения головы от тела с помощью казенного топора!

В знак протеста гаркнул ворон, но его перебили плотоядные вороны и ахнувшие зеваки.

― Помолись, дочь моя, - промурлыкал архиепископ.

― Какая молитва?! – завопил Родегер, всплеснув руками в порыве обуявшего гнева. – Это дьявольское отродье не должно осквернять благого имени Единого Бога своим змеиным языком!

Огромной рукой он стукнул Моргретту по плечу – та упала на колени, едва не размозжив себе подбородок о край деревянной колоды. Смерть смолчала, ни звука не вырвалось из ее чрева; ничто не обличило боль. Гурьба радостно вскричала.

Моргретта взглянула в толпу исподлобья, затем посмотрела на Дитриха. Юноша опустил глаза, прослезившись: он жалел ее, но выступить против Судей, против капитана не решился. Дитрих попросту струсил, дал слабину. Он хотел спасти ее, но не смог… не смог!.. «А Дитрих – слабак! – вновь закричал богатенький сынок Берхарда Хаммермахта. – Слабак!»

Казнь юноша не видел; он смотрел, как соленые капли смешиваются с дождевыми и как следом разбиваются о кожаную обувь. Ощущал на себе взгляд Моргретты, полный презрения и ненависти. Чувствовал, как кладут не поседевшую голову на колоду, как палач замахивается над хрупкой миловидной шеей.

На площади господствовала торжественная тишина – вот, казалось бы, момент вечной жизни, вечной смерти, о котором писалось в апокалипсисе. Время тянулось так, что и апостол мог солгать, говоря о получасе.

Из охватившего Небенвюст безмолвия вывела стрела. Простая стрела, со свистом рассекшая воздух; стрела, бесстыже задержавшая лезвие топора. Жуткий отзвон сорвал алчных птиц с карнизов; но гордый ворон лишь победно вздернул крыльями.

Казнь прервали…

Толпа взвыла не то от удивления, не то от порицания, не то от прерванного наслаждения. Боязливые люди озирались, в поисках того, кто казнь прервал. Дитрих, подобно слепцу, ловил воздух, тщась понять что-либо.

― Я помогу тебе, видящий ничто, - послышался голос девушки. – Звук, что слышал ты, исходил от поцелуя двух орудий смерти: стрелы и топора. Ординаторы, что окружают нас, перехватили алебарды, часть разбежалось в поисках того, кто даровал сей женщине минуты жизни.

Дитрих подумал на Вольфа. Он – любящий отец – попытался спасти дочь, как и любой на его месте. Зачем ты сделал это? – задумался юноша. – Потеря близких не должна зависеть от работы. Нельзя любить убийце! Только чистый разум способен взвесить «за» и «против»! – осенило лекаря. Сколько же об это сложено баллад и песен миннезингеров?!

Епископы крестились, подумывая, что казнь остановил Дьявол или сам Единый Бог. Родегер пришел к иному выводу, он шепнул архиепископу пару слов, а тот переглянулся с глашатаем. Уловив мысли капитана, герольд угомонил людей и крикнул:

― За голову второго убийцы, покусившегося на риттера… - юноша всерьез задумался о сложностях ремесла герольдов, - …Дома Кларраин, объявлена награда в двести гульденов или равнозначной сумме серебром.

Самые алчные люди сгинули с площади, а герольд продолжил:

― Сия женщина девятнадцати лет без имени и рода будет предана смерти через повешение, путем продевания шеи в петлю, где будет висеть, пока не испустит дух! Мирской и Божий Суд постановил, что быстрая смерть от топора – слишком большая честь для безродной женщины! Приговор приведут в исполнение после того, как установят виселицу!

«Петух» обернулся и встретился с кивками Родегера и архиепископа.


[u]ПРИМЕЧАНИЕ:[/I]
Меланхолия – Melana Chole (греч) – Черная Желчь, болезнь.

Я сильно огорчен тем, что АСТ и ЭКСМО не подошел мой роман. Причина в несоответствии со строгими рамками жанра. Сие есть прескорбно.

* * *

Беспристрастный взгляд Моргретты видел, как расходится толпа: кто в таверну, кто домой, кто собирается в кучки. Эрлинда, лучшая подруга Смерти уводила Дитриха. В душе она рассмеялась, но лицо оставалось равнодушным к сущему.

По дороге в казематы, что под судейским домом, дождь кончился, лишь хлюпанье под ногами и низкие серые облака напоминали о нем. По дороге кнехты били связанную Моргретту по спине, особо настырным являлся Зифрид де Ривье Фер-Кальме. Меньше всего ее толкали Апеч и Тичко Брава. Родегер же, продолжая сквернословить и обзывать девушку, несколько раз голой рукой заехал по белоснежному лицу; от последнего удара она почувствовала постный привкус собственной крови. «Ну, Роди, ты у меня еще попляшешь!» - хмурилась Смерть, терпя измывательства капитана.

Завели ее в сырую и холодную камеру в конце коридора. Девушка слегка поморщила нос от затхлости, но спокойно вошла. Тонкие лучики света проникали в камеру через окошко и небольшими четырехугольниками ложились на замшелый пол и южную стену. Смерти хватило этого, чтобы рассмотреть стены из необтесанного камня, зеленые разводы от воды и висячие кандалы и цепи, проеденные ржой. До жути холодный пол покрывали мох и плесень.

Позади щелкнул замок – дверь заперли, но девушка не обернулась ни на звук, ни на пошлую шутку ординатора. Лишь звучный голос Родегера ее заинтересовал. Могучий капитан откинул ординатора к стене и сорвал с него связку ключей.

― Я же тебе говорил: не запирай ее! А теперь, сгинь с моих глаз, пока я еще добрый! – крикнул он на него.

Когда ординатор, скорчившись, выбежал из коридора вверх по лестнице, капитан обернулся к убийце.

― Ты чуть не убил меня! – мох погасил грозный выкрик Смерти.

Ее глаза вспыхнули в необузданном гневе, словно все пламя ада в них влилось. Будь руки развязаны, она непременно бы ударила капитана.

― Все идет, как задумано, - спокойно произнес Родегер, осматривая камеру. Их он видел впервые в жизни, зато много о них слышал.

― У меня на плече теперь синяк будет, - девушка попыталась сбросить веревки, но тугие узлы не дали свободы. – А еще этот, твой Зифрид! Пусть кобыла ему в кашу сядет! Все кости на спине пересчитал.

― Заживет, - отмахнулся Родегер. – Чем это пахнет?

― Раздери тебя медведи, Роди!

― Мора!

― Что, «Мора»?! Ты меня приговорил к смерти от топора! От топора, понимаешь! А что, если бы Януш не остановился?! И вообще, кто этот лучник?

― С палачом я договорился. Все идет, как задумано, я же говорил.

― Я жить-то вообще буду, или можно здесь уже готовиться?…

― Мне же нужна охрана.

― Я тебя все-таки не понимаю, всех вас, мужчин. Нет, чтобы просто взять и попросить, мол, Мора, не могла бы ты меня поохранять? Так нет! Обязательно вся эта показуха?!

― Показуха? Это лучший спектакль, который я видел в своей жизни! – похвалился капитан, схватив за плечи Моргретту.

― Ну, ладно! Отстань, хватить обниматься. Лучше скажи, что мне дальше играть?

― Ничего.

― В каком смысле?

― За тебя будет играть Дитрих.

― Не поняла: я мертва буду?

― Все знают, что ты обитаешь в «Рыжем Таракане»…

― Это же таверна моего отца.

― И думают, что Глава Гильдии ты, так?

― Возможно, не интересовалась.

― Дела-то ведешь ты, - безрезультатно намекал Родегер.

― И что с того?

― Сегодня утром в город въехали два наемника, и, как мне кажется, им нужно будет укрытие. А где…

― Так бы сразу и сказал… Теперь я понимаю, зачем тебе Дитрих.

― Будь на чеку, наемники наверняка знают, кто ты такая, и почему казнят…

― Казнь Главы Гильдии Мёрдеров… Ужас-то какой! Здорово!

― Получается Гильдия ослаблена и они попытаются ее подмять под себя. Однако главная цель иная… - капитан загадочно скривил губы, а в глазах играли прежнее властолюбие и триумф.

― Кайзер!

― Тише, даже мох склоняется перед его именем, но вскоре все склониться передо мной, - проговорил Родегер, властно сжав пальцы в кулак.

― Я видела, как Эрлинда уволила лекаря.

― Отлично, это даже лучше. Однако ж, мне пора.

Моргретта остановила его на пороге и невинно спросила:

― А кто из лука стрелял?

― Вольф, - произнес капитан, выходя из камеры и запирая дверь.

― Отец?.. – протянула Смерть.

Не так много в жизни вещей, от которых может сжаться ее азартное и смелое сердце. Отец – стоит в этом списке первым. Она отвернулась к окошку; лучик на секунду погас и вновь уставился в пол. Наймит! – Смерть дернулась к двери, но Родегер был уже возле дальней лестницы, где его кнехты остановили епископов.

* * *

Девушка водила Дитриха по близлежащим к Площади улочкам. Дождь к тому времени кончился, но небосвод затягивался томными и давящими облаками, спервоначала он сменялся на просветы, а следом перевертывался, становясь серым, и где-то у горизонта, за стенами города, темно-синим. Огромное варево низких облаков уносило дождь на юг в пустыню Мертвых.

― Эй, нищий! – окрикнул Дитриха ординатор.

― Он не может тебя видеть, - вступилась девушка.

Слепец, - подумал Дитрих, - я не просил меня так называть! Молчи, лекарь, молчи. Она тебя спасает.

― Он слепой по юродивости или он способен держать в руках лук?

― Своей тупой головой подумай, как слепец в лезвие топора попадет?! Ты когда ночью ходишь по улицам, много ты видишь комаров поодаль от себя?

― А ты, бестолковая девка? Может, ты стреляла?!

― Спроси у петушиного герольда, кто стоял в первых рядах – он укажет на меня и этого слепца.

― Святой Йорге! – выругался ординатор и прошел мимо, тщась заглянуть под капюшон стертого и съеденного молью плаща, к тому же явно намокшего.

Дитрих сумел рассмотреть миловидное лицо девушки, большие голубые глаза, на которые ниспадали чуть завившиеся от влаги волосы цвета спелой ржи. Одевалась она в тускло-зеленое льняное платье, перехваченное дорогим поясом с разными самоцветами. Юноша понял, что девушка не была крестьянкой, и теплые ухоженные руки говорили: она ни разу не притрагивалась к ремеслу, вполне имея достаток от мужа или любовника. Свободная горожанка.

С первыми звукам трубы, они повернули обратно на Площадь, где в конце улицы собирались люди, также решившие досмотреть казнь до конца. Поравнявшись с ними, Дитрих услышал то, что заставило сердце заколотиться сильнее, а всякое блаженство и упоение божественной девушкой выпорхнуло, освободив здравое сознание.

― Поговаривают, некромант вновь объявился, - сказала одна горожанка другой.

― Не может быть, его в Вайнгрундштадте сожгли.

― Сжечь-то сожгли. А ты знаешь, что для них, это как в реке искупаться. Вот, Лазарь, друг моего мужа, умер в канаве, задохнулся, бедняжка.

― Меньше пить надо было.

― Всегда доходил домой, а вчера не дошел. Отто мой видел ужасные нарывы на лице и шее. Говорю тебе, некромант его удушил. А еще Гурдун, та, что живет на соседней улице, рассказывала, как видела некроманта, он из дома Маречки Бюгель выходил. Ночью. Этой ночью. И в это время муж мой его возле этого дома и потерял. Не мог человек так быстро скрыться в проулках. Знаешь ведь, как муж мой бегает. Он сказал, что некромант умеет через стены ходить. А Маречку ты тоже знаешь, она всегда двери запирает, и окна тоже. Сегодня ее в чулане нашли, бездыханную.

― Сегодня же куплю чеснока и пожертвую гульден Собору, чтобы дом мой заново освятили.

― Неладное в городе твориться. Говорю тебе: нечистый некромант объявился. Я с тобой пойду.

На помост водрузили виселицу с перекинутой петлей. Герольд и все прочие уже стояли, приготовившись. Ожидая только последних людей, спешивших присоединиться к гомонившей толпе. Мирские и Божьи Судьи ждали приказа Родегера, его дозволения. Он истец, и ему решать, когда начать казнь. Дождавшись, пока Дитрих и Эрлинда заняли места в первом ряду, махнул герольду.

― Сия женщина девятнадцати лет без имени и рода обвиняется в двойном покушении на риттера Их Императорского Величества кайзера Каспара Третьего Объединителя и капитана Имперского Легиона Родегера Штадтского фон Ульрихбурга, сына Гильдебранда, гроссгерцога Великого Дома Кларраин. За содеянное сией женщиной постановлено ей принять смерть через повешенье, путем продевания шеи в петлю, где будет висеть, пока не испустит дух.

В этот раз капитан не мешкал с разглагольствованиями о змеином языке, как и архиепископ Нитрийский не спрашивал о покаянии.

Мельком Дитрих заметил, что черный ворон по-прежнему сидел на тополе и беспристрастно наблюдал за действием внизу. Вороны, готовые насытить алчущие чрева кружили, высматривая блестящие глаза Моргретты.

― Омраченная кровью виселица уже голова, - проговорила девушка, склонившись над ухом юноши, полагая, что он ко всему прочему глуховат. – И вспорхнула в воздух смертельная петля. Риттер мускулистыми руками поднял девушку и оставил на колоде, словно статую Святой Маришки. Петля обвилась вокруг нежной шеи, сдавливая пересохшее горло… Это так грязно и ужасно! Нет, я не могу на это смотреть! Он убьет ее, задушит, словно соловья. Ей-богу, вздернет к небу к Ангелам Небесным.

Дитриха мучили не слова девушки, но своя никчемность. «Дитрих – слабак» - вновь и вновь вертелось в голове. Не мог он ничего поделать. Не из того он теста, чтобы взять и остановить казнь на глазах у архиереев и горожан. Одно дело, когда воодушевленный искал в стане врагов Главу Гильдии Мёрдеров, другое дело – остановить казнь на потеху тем, кто называет его некромантом. Дитрих не мог пойти на это; он боялся. Боялся, что сызнова пройдет тот ад: через унижения, наветы, удары палками и волоченья по острым камням Хандельстракта.

― Все демоны Ада в сто крат прелестнее, чем эта казнь! – продолжала девушка. – Я завидую тебе, слепец, ты не видишь этого. Не зришь, как риттер выбил колоду из-под женских ног, словно тушу пнул. Не зришь, как девушка в судороге болтает ножками, найти, пытаясь, землю, но душа ее уже отходит в мир иной… - она замолкла, но спустя секунду продолжила: - Я не верю, что это хрупкое создание покусилось на благородного риттера. Не верю, слышишь, слепец, не верю!

Она уткнулась личиком в плечо лекаря. «Царство тебе Небесное, Моргретта – промолчал юноша. – Для тебя теперь вечный Зелень-месяц».
― Ой! – озадаченно вскрикнула девушка, отрывая голову от плеча.

― Что? – искренне спросил Дитрих; в это время он рассматривал грязные носы ботинок.

― Голубь, сизый голубь прилетел, озаряя Божьим светом казнь. Присев на брус, начал резать клювиком пеньку. Но хрупкая шея надломилась, не выдержав тугой петли… Ой!

― Что? Что еще случилось?

― Я тебя узнала… ты… ты…

Юноша быстро закрыл ей рот ладонью, и отвел в сторону, к одному из бюргерских домов.

― Я - Дитрих, кнехт Родегера… - юноша тщетно попытался успокоить девушку, которая из-за своего поэтического голоска могла поднять весь город на уши.

― Я тебе не верю! Ты не слепой! Обманувшему раз – никогда не доверяй! Так мне мать говорила.

― Разве я прямо говорил, что я слепой?

― Кажется, нет.

― Ты сама себя обманула.

― Хорошо, пусть будет так, - надула она губки, приподняв правую бровь. – Но я все равно не верю, что ты кнехт. Они вон в каких одеждах ходят, ты в нищенском плаще.

― Мне приказ о назначении показать?

― Да уж, будь любезен. Люди мы грамотные, в бумагах разбираемся.

Из-за пазухи он достал свиток и дал рассмотреть девушке; она кивнула, хотя, сменив бровь и сощурившись, пригляделась, оценивая будет ли Дитрих смотреться в котте Имперского Легиона?

― Как тебя зовут? – спросил лекарь, принимая назад свое назначение.

― Эрлинда, - спокойно ответила девушка.

― Вот, что Эрлинда, я тебе заплачу два серебряника, а ты будешь молчать обо мне. Хорошо?

― Я не продаюсь! – возмутилась девушка и отвернулась.

― Пять.

― Я же сказала: нет! За поимку убийцы больше дают, - буркнула она, но уходить не собиралась.

― Золотом.

― На гульдены согласна, - резко повернулась Эрлинда.

― Но ты должна будешь еще кое-что для меня сделать.

― Может быть, - она слегка наклонила голову на бок, сияя глазами цвета ясного неба.

― Ни монетой больше!

― Ладно, - она вздохнула, потупив взгляд.

― Ты сейчас пойдешь за ординаторами и посмотришь, куда унесли труп. А потом придешь в таверну «Рыжий Таракан», той что…

― Я знаю, где она находится.

― Отлично, зайдешь и передашь, что видала. Тогда я тебе дам пять монет.

― Гульденов.

― Гульденов, - кивнул Дитрих.

Она ушла, а ему предстоял, как он подумал, долгий разговор с Вольфом.

* * *