Пролог.

В библиотеке за раскрытым на столе «Кораном» в кожаном переплете с изумрудными и золотыми нитями сидел старец, так, по крайней мере, его называли православные христиане, осевшие в магометанских землях. Сунниты уважали мирных византийцев, те тоже считали, что обоюдоострый меч, указанный в I веке Иоанном Богословом – скорее, – уста, нежели прямое его значение. Старцу было немногим больше тридцати пяти; уголки глаз и лоб едва начали покрываться морщинами на смуглом сирийском лице, но остриженные волосы и окладистая борода становились белее раскаленных песков и горной гальки на подступах в кухистанский Алух Амут. Он сидел на единственном стуле со спинкой и водил пальцем по написанной им в ранней молодости вязи, когда му’аллим, учитель, обучал его чистописанию и забан-и илм, языку знания. С тех пор его почерк не изменился и старец с детской скороспелостью перечитывал священное писание, отмечая то, что ранее ускользало от его мудрых карих глаз. Не раз он представлял, как так же сидит в библиотеке Алух Амута вместе с ее владыкой – Хасаном ас-Саббахом – и поэтом – Омаром Хайямом, или ходит по высокой стене, где рассказывает им о звездах.

За большим сводчатым окном окончательно рассвело; и неспешное щебетание птиц сменил давящий базарный гомон на улицах Халеба, которого византийцы, купцы из Амальфи и прочих католических городов привыкли называть Алеппо.

Старец бережливо закрыл книгу и оглядел резные и расписные стены хранилища книг и читального зала. Затем, так же неспешно он налил из керамического кувшина эдесское вино в нефритовый стакан и выпил. Когда на пороге показалась тень, старец взял с блюда орехов в ладонь.

- Сила!

- В единении сила, - ответил на пароль ал-Хаким ал-Мунаджим.

- Наиб, Бог да благословит Вас и род Ваш и даст вам мир, Вас разыскивает посланец из Иудеи, - проговорил вошедший. Сам он был приземист, смугл до золотого цвета, но с необычно высоким лбом; от брака с европейкой, как подумал ал-Хаким.

- Если он - иудей или фарисей, отправь его обратно, пусть следует пешком, не прося о верблюде или лошади, - холодно сказал наиб; сощурившись, он разглядывал ненавистный лоб ученика. – Если он - византиец, скажи, что я занят, пусть идет с миром. Если он - суннит, пусть Аллах, будь Он благословен, позаботиться о нем, но спроси, что он хотел мне передать. Если он - шиит, попроси передать известия тебе. Если он - исмаилит – я сам к нему приду. Ты видел его?

- Это всего лишь мальчик, - робко отозвался мута’аллим, ученик.

- Нет, не нравиться мне твой лоб… Мальчик, - говоришь? Слышал ты что-нибудь о раскосых мальчиках? Они живут далеко на востоке, ростом не выше груди, но жалят больнее черного скорпиона. Как мальчик может быть посланцем из Иудеи?

Старец закинул в рот горстку орешков.

- Говорит, отец его был низарит, жили они в Сармине, пока не пришли светоносцы.

- Светоносцы? – удивился ал-Хаким, чувствуя, как потеет ладонь. Ему было что скрывать.

- Он так сказал.

- Пусть зайдет ко мне. Но!.. Отправляйся к всепредателю Ридвану, и скажи, что я хочу его видеть. Тебе доверюсь, хоть и не нравиться мне твой высокий лоб, спроси у эмира Ридвана, кто из сельджуков или персов продает древности в Халебе и Дамаске?

Мута'аллим покинул библиотеку, в этот момент в мечети вострубили «Ла илаха илла Аллах Мухаммад расул Аллах». Глава общины прошел на восточную веранду, откуда открывался вид на остроголовые башни исламского храма, что на восходе казался черным в пламенном ореоле. Услужливые ученики поднесли коврик и растворились среди песочных колонн библиотеки, оставив му’аллима наедине с Аллахом и акл, разумом.

Сквозь молитву низаритский наиб думал о светоносцах и вспоминал переводы индийских текстов, которыми изобиловала его возлюбленная крепость Алух Амут в Кухистане; византийцы говорили о ней: Аламут.

Я не чоень хорошо могу себе представить "одинокий " стул...Кто ж его бросил? Может не надо про несчатстный. обиженный судьбой стул? Может Старец просто сидел в "одиночестве"?

Какой? Какой скороспелостью? Хм...ладно. если я не слышала такого выражения, это еще не значит, что его нет...хм...

Заливное пение птиц? Может "заливистое", или как-то так? А то "заливное"...ну...это вкусно)))
Вот и все, а так - МАЛОВАТО Будет! Выкладыйвай отрывками побольше)))

Согласна с Ауреликой: МАЛОВАТО!
Выложи побольше...
С востоком не очень дружу, по этому спрашиваю: это реальные имена и названия или выдуманные? (простое любопытство).
В общем, жду куска побольше и неприменно выскажу свое мнение...

Имена более, чем реальные.
ал-Хаким ал-Мунаджим - лидер сирийской исмаилитской (ассассины) общины в Алеппо (ум. в 1104 году от РХ)
Ридван - эимр, покровительствовал исмаилитам в Алеппо, хотя исмаилитом не был ("тот лишен был верности и чести" сообщает Камал ад-дин ибн ал-Адима, житель Алеппо того времени) умер Ридван в 1113 году от РХ через два года после покушения на иранского путешественника Абу Харба (он тоже будет в произведении)
Как только напишу - выложу.

Тоги, а ты хорошо знаком с этой темой?Я имею в виду асассинов?Она мне очень интересна.Я бы с удовольствием проглотила все, что ты напишешь тут.Так что я согласна с девочками - МАЛО!!!Я очень буду ждать продолжения.Удачи!

\\И вот еще одно:\\


― Вы знаете, почему вы здесь?

Вопрос пронесся баритоном по широкой сводчатой зале, богато обставленной дубовой мебелью с инкрустацией золота и изумрудов. На полу лежали ковры с замысловатыми орнаментами и причудливой смесью цветов, на стенах – с изображением покойных Божьих Судей. За долевым столом восседал Конклав Святой Палаты: шесть ее кардиналов в красных шелковых шасулях, шесть послушников, Великий Инквизитор и его наговорщик, спрятавшийся за высокой спинкой седалища; позади подсудимого располагались семь писарей, которым наказали не пропускать ни слова.

― Я знаю прекрасно, нет истины в моих словах. Все в руках Единого Бога, и лишь Конклаву, как Высшему Суду решать, виновен я в своих прегрешениях или стоит мне покаяться.

Если человек, сказавший это, и понимал, где находится, то реакцию кардиналов предсказать не мог. Каменные лица зашевелились и начали перешептываться: Как это так? Какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня!

Великий Инквизитор поднял левую руку, как в крестном знамении, – кардиналы успокоились. Его леденящий взгляд наводил ужас, лицо выражало глубокое презрение к подсудимому.

― Назовите себя, - скривил он тонкие губы.

― Дитрих Тильке.

Лекарь сидел ровно, положив руки на колени, говорил коротко и по существу. Он знал, любая ложь обратит Конклав против него.

― Все правильно, - Инквизитор открыл фолиант с личным делом. – Родился в Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте спустя двенадцать лет находился под подозрением в покушении на жизнь Альбрехта Нита, наследного принца кайзера Каспара Третьего. Далее: в Шварцфухсхаусе обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель, - твердил Инквизитор монотонно и с упоением, переворачивая листы книги, - находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама… это не весь список смертей.

Дитрих воспринимал это, как должное. Прошла пора, когда ему приходилось чураться крови, постоянно убегать и прятаться. Он сидел перед Конклавом Святой Палаты, а здесь нужно вести себя открыто и говорить правду.

― Я убил одного человека. Я искупил свою вину.

Великий Инквизитор со злостью захлопнул фолиант, раздражаясь спокойствию ясноглазого Дитриха.

― Убил одного, и погубил своим присутствием на Свете сотни! Так?!

― Я - раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические способы умерщвления, - основательно поседевший Дитрих говорил спокойно, взвешивая слова и подбирая им форму.

Он не спешил.

― Тебя прозывали некромантом. Твои волосы белы. Ровесники твои черны или рыжи, на севере – они блондины. Как объяснишь этот факт ты?

Великий Инквизитор застучал по столешнице, перебирая украшенными перстнями пальцами.

― В вашей книге обо мне должна быть страница об Ордене Святого Печольда Немертвого, Святого Ордена Некромантов. Ношение в себе Духа убитых людей тяжелая ноша. Эта Божья печать старит быстро.

― Орден распался! Он погряз в грехе и был предан анафеме! – поднялся Великий Инквизитор.

― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, Вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни Магистра, ни Инквизитора. Только через пол года, ландмейстер стал Великим.

― Ты на что намекаешь?!

― Мне известно, как ландмейстер подкупил Ратсгебитигеров, дабы те избрали его Магистром. Известны суммы пожертвований Ордену Белых Магов. Орден Святого Йорга Мароненрохского был ослаблен междоусобными воинами за престол. Орден Маришки Небельсумпфской и так поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.

― Симония! Подкуп! Грех! – заворошились кардиналы.

― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?! – вскочил Дитрих, указывая капитульера.

― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! – в панике закричал Великий Инквизитор.

― Почтенный брат, Фридебрахт, Конклав единогласно постановил освободить Вас от обязанностей, - заявил лейтенант-капитульер.

― Епитимью на всех! Все грешны! Вам не под силу познать Силу Истинного Слова Божия! Только я могу открыть ее для Вас! Изуверы!

― Сядь, ландмейстер, - приказал Дитрих, подходя ближе к столу Конклава. – Чем больше говоришь, тем быстрее умрешь! Так говорила одна моя знакомая.

― Сгноить мальчишку!

― Протестуем! – закричали кардиналы.

― А вот, кстати, и она, - улыбнулся лекарь, глядя, как лезвие ножа упирается в глотку Великого Инквизитора.

Моргретта дело знала хорошо.

― Здравствуй, мой кузен.

― Убей, сестра, первую дочь Тьмы – Симонию!

Напряженные глаза, цвета ясного неба, уставились на ландмейстера; в белых, словно снег волосах Инквизитор увидел собственную смерть. Нож вошел под подбородок в мозг.

― Вы знаете, почему здесь я? – спросил у мертвеца Дитрих.



Примечания:
шасуля – накидка высших церковных чинов
ландмейстер – представитель Ордена на месте или от места; Приор
ратсгебитигер – член Каптула, Совета, Конклава
капитульер – руководитель, председатель Капитула, Совета, Конклава
лейтенант-капитульер – помощник руководителя
симония – покупка/продажа церковных чинов

Довольно сильный кусочек… Должна заметить, что с каждым постом ты пишешь лучше и лучше. Эмоционально, ярко, даже достоверно… Хочется верить в то, что такая сцена действительно имела место быть… Но, все же, я отметила для себя несколько неудачных моментов:

«…спрятавшийся за высокой спинкой седалища»… - не считаю слово «седалище» уместным здесь. Прошу прощения за грубость, но, насколько мне известно, это слово обозначает довольно внушительный человеческий зад. С применением в данном контексте я сталкиваюсь впервые…

«…взвешивая слова и подбирая им форму»… - подбирая форму словам… не уверена. Звучит несколько коряво…

«Ровесники твои черны или рыжи, на севере – они блондины»…- вообще странная фраза. Я бы ее убрала или заменила…

«Нож вошел под подбородок в мозг» - не знала, что мозг находится под подбородком…. Что-то нужно здесь добавить…



PS: Кстати, я хотела спросить: может объединить две твои темы, если уж теперь все перемешалось?

2Gorac:
Там роман, уже написанный, и туда я буду выкладывать только его, здесь же собираюсь отдельные кусочки и выпрашивать мнения именно по ним.
Кстати: Суд Инквизиции над Дитрихом должен произойти через три-пять лет после "Исповеди Ассассина" ("Победа! Здравствует война"), т.е. в 1174-76 гг. сюжетного времени
в 1172 году Родегер становится кайзером. 1179 - его убивают.
1179-1183 - Лютвин (брат Родегера) кайзер, однако правит Никлас, их средний брат - Он руководит Главной Торговой Гильдией Империи Гиттов.

замечания учту и переделаю...
Бона Мерси...

Под раскинувшим ветви дубом расположилась повозка, лошади паслись неподалеку и в это рассветное время уже пощипывали росистую травку. За лесом нагревалось солнце, его лучи проникали в дыры разноцветного тента. Комар надоедливо жужжал над ухом, норовил сесть и полакомиться теплой кровью силача.

Шмяк!

― Сен Мари! Уже небо падает?!

Пьер Було вскочил в ужасе, но, увидев перед собой довольное лицо Рожера, спросил:

― Зачем ты меня ударил?

― Эх, мой друг, я спас тебя от злого комара! А ты мне отплатил своею скверной. Как мог ударить меня ты! И попал же точно в сердце…

Жонглер на показ зарыдал и отвернулся.

― Прости меня, Рожер.

― Мне когда-нибудь дадут выспаться! Орут над ухом, словно комары! Дайте же поспать спокойно! – поднялся третий. - Ночью всадники норовили голову отсечь! Пронеслись две тени, а гром стоял, что Имперский Легион промчался! Заткнитесь вы! На пол часа хотя бы! Единым Богом прошу!

― Ладно, - буркнул Рожер Коквин, а Пьеру приказал тащить с повозки жирный зад.

Жонглер спрыгнул босыми ногами в росу и подскочил от неожиданной прохлады.

― Хвостатый дьявол! Какая же у гиттов холодная роса! Режет, жжет и студит ноги!

― Рожер! – послышался злобный крик из повозки.

Жонглер решил пробежаться на тот случай, если встанет музыкант. Обогнул пятнышко леса посреди поля, где он попрыгал и покувыркался, а затем, вспотевший, вернулся обратно. Пьер тупо поднимал камни и снова клал на землю. Жонглер в обычном порядке решил подкрасться сзади. Он тихо подступал к пыхтевшему на прохладном ветерке силачу и уже готов был сделать очередную каверзу, но, к радости толстяка, обомлел.

― Сен Мари! Да тут не тени две проехали! Тут разлохмачено все поле!

Рожер смотрел по ту сторону холма, пытаясь понять, как можно вспахать поле от левого горизонта до правого за одну ночь. Лес позади межи не тронут, холм с повозкой тоже. Сам жонглер был реалистом и не верил ни в какие суеверия, но факт на лицо – поле вспахано, а слышал только музыкант.

― Пьер, брось ты эти камни! Смотри, что твориться под носом!

― Я без зеркала не увижу.

― Дубина! Туда смотри! – Рожер указал рукой.

― А кто мог такое сделать? – спросил Пьер, выпуская из рук камень.

Тот ударил толстяка по пальцам; от медвежьего крика, заржали лошади и показался из повозки музыкант:

― Я же просил!.. Что за чертовщина?! Кто вспахал поле?!

― Толстяк не даст соврать, ты знаешь, сам же говорил.

― Ничего я не видел! Я спал всю ночь.

― А про тени, как узнал?

― Я что? На суде? Во сне приснилось, доволен?

Рожер подошел к силачу и шепнул на ухо, что музыкант знает все, но лишь следует растормошить немного. Жонглер не сомневался в тупости Пьера Було, и тот оправдал ожидания, он понял буквально, словно приказ. Высокий и сильный Пьер стащил музыканта с повозки и вздернул его вниз головой. Из карманов посыпались монеты, нож, щепеч для игры на лютне, два пера, бумага и медальон, который Рожер нашел на шее своей искренней любви.

Усыпленная словами языкастого прохвоста девушка отдала фамильную реликвию, а жонглер и был таков. Сколько не искала она - тщетно. Нашел, ушел, хотел отдать, да не догнали, как потом рассказывал Рожер. И вот когда он сам закинул медальон так, что не смог найти сам, вещица чудесным образом оказывается за пазухой у музыканта.

Рожера это разозлило.

― В нашем честном обществе завелся вор! Пьер Було, ты подтверждаешь, что видел раньше этот медальон у меня на шее.

― Видел.

― Отлично! Итак, подсудимый Жан ле-Люф, вы обвиняетесь в воровстве у честных членов нашего общества.

― Кончай кривляться, Рожер!

― Вы оскорбляете меня, Великого Судью! За это вы будете наказаны. Пьер, встряхни его.

Рожер Коквин ощущал себя вершителем судеб, Великим Инквизитором, но еще больше видел в себе величайшего из всех величайших актеров и трубадуров на всем честном Белом Свете.

― Будь ты проклят, прохвост!

― Я спрашиваю еще раз: кто вспахал поле за одну ночь?

Для большей убедительности он набросил хмурую маску на лицо.

― И ты меня отпустишь?

― Да.

― Сначала проехало два человека, мужчина и женщина. По фигурам было видно. Топотали они тихо, а потом такой грохот, что даже мне страшно стало.

― И долго длилось громыхание?

― Да с два часа хороших.

― Пьер, отпусти его.

И он отпустил…

― Молись, шут в расписных штанах, чтоб твои ноги оказались быстрее моих! – погнался музыкант, держась за ушибленную голову.

Эль’ейские актеры направлялись в Небенвюст; когда их пыл угас, продолжили дорогу. В молчании. Рожер забрал медальон и, свесив с повозки ноги, разглядывал его, вспоминая, как же хороша была девица. Пьер сидел на козлах, а Жан бренчал на лютне, что-то бормоча. Идиллия. И жонглер ее нарушил.

Он повалился на спину и заговорил, не вытерпев безмолвия:

― А что, если эти всадники были убегавшими разбойниками, и Небенвюст закрыт?

― Не мели чепухи. Завтра Майский праздник. Там будет полно гостей. Уж точно никто не станет закрывать город. Если только для тебя, прохвост.

Повозка качалась и неспешно двигалась по лесной дороге на Хандельстракт. Рожер глядел в дыры на безоблачное небо. Он думал о всадниках, но еще больше его волновали те, кто вспахал поле после них.

― А все-таки: кто, по-твоему, эти всадники?

Жан отложил лютню и перебрался к жонглеру.

― Понятия не имею, да и знать не хочу.

― А если бы за ними не гнались, они бы нас убили?

― А если бы, а если бы… - заворчал музыкант. – Тебе не жонглером нужно быть, а менестрелем.

― Я с лютней не дружу.

― Просто у тебя не хватает терпения.

― Этого у меня хоть отбавляй, я же терплю тебя.

― Тебе нужны деньги, а я их могу дать. А кто кого терпит, так это я - тебя!

В минуту затишья Жан наслаждался пением птиц; Рожер кряхтел от встряски: на дороге начали попадаться камни, и колеса подпрыгивали, раздражая жонглера.

― Интересно, сегодня будет дождь?

Отвлекшись, музыкант высунул руку из повозки и покачал головой.

― Колдун, - съехидничал Рожер.

― Ты заткнешься, наконец, или так и будешь нести чепуху!

― А что я такого сказал? - присел прохвост.

― Скажи лучше, девица, у которой ты стащил медальон, что-нибудь рассказывала?

― Не стащил! Она сама мне подарила.

― Рассказывала?

― Сказки глупые.

― Сам ты глуп! Давай, поведай нам птица вещая о медальоне древнем…

― Ну, дело было так…

Рожер вновь откинулся на спину, заломив руки за голову.

― Иду я полем, весь в сияющих доспехах, словно шевалье…

― Это ты оставишь для той девицы, у которой стащил медальон.

― Иду полем, что за лесом, там пруд еще есть с карасями. Было это недалеко от чьего-то таможенного замка. Их род не помню. А возле пруда, под тенью вяза сидит она, вся прелестная, в дорогих шелках, с медальоном, руки в перстнях, волосы придержаны венцом. В венце рубины и сапфиры, янтарь сверкает чище золота. Ей-богу, не вру. Она меня увидела и давай развеваться, мол, иди возлюбленный ко мне, возьми скорей…

― Меня терзают сомнения по этому поводу.

― Испугалась она! Как и любая девица на ее месте. В землю вжалась. А лучики так и падают на лицо. Прямо принцесса. Я к ней подхожу…

― И она его побила, - вставил Пьер.

― Ты еще давай! Тоже мне, рассказчик! – насупился Рожер.

― Ты про медальон рассказывай, а как нашел, меня не волнует, - напомнил Жан, понимая, что канитель с обольщением затягивается.

― Он достался ей от бабушки.

― Все?!

― Это все… что она успела сказать.

― Прохвост!

Жан ударил жонглера в бок; и вновь они поехали в молчании, терпя скрипучие колеса, колыхание тента и цоканье копыт по Хандельстрату. Так продолжалось вплоть до Небенвюста, высокие стены которого показались за полдень, в самое пекло.



Мне так кажется, или чего-то не хватает в этом кусочке…

2Gorac:
Надеюсь, из знатных родов Франции не было имен:
Pierre Boulot (по Пьерам помню… однако Fra Pierre de Vielle-Bride, of Auvergnes 1240-1242 – Великий Магистр Госпитальеров в Акре; Fra Pierre de Corneillan, of Provence 1353-1355, Fra Pierre Raymond Zacosta, of Castile 1461-1467, Fra Pierre d'Aubusson (Cardinal), of Auvergne 1476-1503 – последние Магистры на Родосе; все из знатных родов – должны быть)
Jean le-Luth
Roger Coquin

Исправленные варианты прошлого:

За долевым столом восседал Конклав Святой Палаты: шесть ее кардиналов в красных шелковых шасулях; шесть послушников, стоявших возле канделябров; Великий Инквизитор и его наговорщик, спрятавшийся за высокой спинкой стула; позади подсудимого располагались семь писарей, которым наказали не пропускать ни слова.

…основательно поседевший Дитрих говорил спокойно, подбирая слова.
Лекарь цену жизни знал и не спешил.

Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть.

Напряженные глаза, цвета ясного неба, уставились на ландмейстера; в белых, словно снег волосах Инквизитор увидел собственную смерть среди волшебного запаха жасмина. Нож вошел под кадык вверх и вонзился в мозг.

2Рояль:
Все творения ужасны, но здесь последние:
(на днях загонялся...:
Третьи сутки гремит осада. Над зеленым лугом, над полями вблизи замка мечутся стрелы, тонкие убийцы. Безмолвствует природа: ее дыхание словно застыло, сковалось льдом и на земле, и на небе. Казалось, сбываются пророчества Апокалипсиса Богослова. Только траурное лязганье кольчуг, бармиц и шлемов, лишь стоны раненых, крики десятников и приказы жилистых капитанов вливают чувство бытия. Того бытия, что понуждает убивать ради собственного будущего, убивать за Родину, за веру, за жизнь. Не сошлись враги в рукопашную; метают пока камни требюше и катапульты, поет тетива. Еще реет над бергфридом тевтонский стяг, треклятый для русичей черный крест на беспорочном фоне. Черный крест, несущий для православных свой устав; черный крест, что пришел омыть землю кровью язычников; черный крест, грозящий расселиной среди миролюбивых людей. Черный крест духовных братьев, что говорят устами Иисуса: «Не думайте, что Я пришел принести мир на землю; не мир пришел Я принести, но меч; ибо Я пришел разделить человека с отцом его…».
Мрачнеют камни, сотрясается кладка. Полубратья мечутся на галерее пятиметровой стены, прячутся за зубцами от гнетущих валунов, падающих с неба, словно звезда полынь низверглась от трубы третьего ангела. Дождик моросит – природа не сдержалась, и пролились ее слезы, и собирались в ров перед стенами замка, как говорил Иоанн о втором ангеле. Летают через стены подпаленные кошки с крысами, что после в агонии трутся о дерево на дворе, вызывая сызнова молитву духовных братьев, заставляя вновь читать о первом ангеле Господнем.
Тевтонский граф шагал по холодному полу в зале. Он, высокий и красивый, что-то забыл в этой чуждой католику стране. К окну граф подойти боялся. Может, года два назад он провел бы контратаку на русичей, но, теперь, ему страшно. Страшно, как никогда. Ни разу его не загоняли в ловушку. Кривичам это удалось. Замок, который должен был взимать таможенную плату и охранять дорогу, сам оказался атакован с этой дороги. Огонь завладел внутренним двором, безумное мяюканье заживо сожженных зверюшек угнетало кнехтов. Перед глазами графа проплывали стоны и отчаянные, продирающие до сердца, крики девушек, обвиненных в колдовстве. Два года назад его вера была крепка, Господь слышал его молитвы. Сейчас граф закрывал уши ладонями, желал оглохнуть от очередного удара камня о стену. Навсегда потерять зрение, чтобы не видеть, не знать о бесовских духах, творящих знамения Апокалипсиса.
Граф достал деревянный крестик из-под нижней рубахи и припал на колени лицом на восток:
- Vater unser im Himmel, geheiligt werde dein Name...
С каждым повторением «Отце наш» становился громче, голос крепчал, граф наново обретал силы, но, памятуя об осаде, разум мутнел, и слова немели, лишь острые губы что-то скоро бормотали.
- Господин, - послышалось сзади.
Граф поднял голову к небесам и вполголоса пропел: «Amen».
В просторной и скудно обставленный зал вошел капитан замкового гарнизона. Граф обернулся, выглядывая из-под высокого лба и сдвинутых друг к другу бровей. Таинство посыпалось, подобно замку из сухого песка. Недовольный вид графа заставил капитана отойти на шаг и учтиво поклониться, но владелец замка под недовольным видом скрыл страх, кошками скребущий его душу.
- Как люди? – спросил граф.
- Господин, - начал широкоплечий капитан с дрожью в руках, которую он пытался скрыть, положив одну руку на яблоко меча, второй – схватив себя за ремень. – Буду говорить прямо: людям невмоготу более терпеть осаду. Я не знаю, сколько уже человек из вашего правого крыла начало сходить с ума от обстрела. Кнехты и полубратья страшатся вылезти из-под стены, лишний раз поднять голову. Сержанты и капитаны, еще сохранили рассудок, так что лишь Господним проведением никто не сорвался, не сдался русским. Боже, откуда они взяли требюше и катапульты! Господин, запасы истощены: основной амбар засыпан камнями, хранилища под бергфридом хватит не более, чем на неделю. А дальше что? Куда нам уходить? За спиной - гора, по бокам - болота. На русских идти? Погибнуть в славе? Господин, мы не хотим такой славы! Сдайтесь русским…
…
- Вы сидите в роскоши и праздности…
…
- Христианин, гибнут люди за твою веру!
- Молчи. Молчи, язычник. Христом Богом молю: молчи…
Увы, не доработано… пока)

Характеристика ГГ:

Рожер Коквин (Прохвост) родился в небольшом городке, но после ушел из дома и стал бродить в округе столицы Вьёргеталя. Невысок, крепок, атлет; гибок, среди актеров выступает в роли жонглера и акробата, слывет прохвостом, что отразилось на его фамилии. Болтун и воображала. Языкаст, большой шутник, любитель устраивать каверзы, но часто сам получает после. Любит театральное искусство, но не находит единомышленников, поэтому играет для друзей, хотя те его порицают. Нетерпелив. Всегда все успевает. Скользок. Выпутывается из любой ситуации с личной выгодой, однако в обычное время неэгоистичен. Любит внимание и зачастую находится в шумных компаниях – стремление играть на публику. Руками делать ничего не хочет – к вопросу о ремесленничестве. Ему за радость покривляться (только на публике) и поболтать. Одиночества не терпит; с кем остается наедине, молчалив и робок. Драться не любит, но постоянно является субъектом их вызывающим. Живет по поговорке: дают – бери; бьют – беги. При бегстве возникает склонность к клептомании, что выражается пословицей: нашел – ушел, хотел отдать, да не догнали.

Не грамотен: читает с трудом, а писать не умеет вовсе. На слух знает два языка: родной (эль'ейский) и гиттский, который начал практиковать и оттачивать в Фладюоне на крупной ярмарке (с 1 по 5 Темень-месяца), проходящей каждый год, начиная с 1171 года, когда состоялся первый Турнир. Большую часть грамматики ему помогли выучить друзья, которые и взяли его на Ярмарку Майского праздника в Небенвюст.

Красив; кудрявый блондин с темно-голубыми глазами, курнос, тонкие брови и высокий лоб, неотразимая широкая улыбка. Редкие тонкие усы и небольшая «козлиная» бородка цвета золотистой ржи. Обольстителен, девушки на него липнут, но он их воспринимает только, как объект для развлечения. Холост. С мужчинами не в ладах, нередко убегал от мужей молодых девиц, или их отцов. Через всю спину от правого плеча до левого бока идет шрам и несколько глубоких зарубцевавшихся царапин и ссадин.

Одевается броско, ярко, любит пестрые цвета, однако хорошо их подбирает. Интуитивно чувствует моду и веяния времени. Девушкам его стиль нравится.

Законченный реалист и в то же время агностик. Любит славно покушать, но не ноет, когда еды нет. До денег не жаден, но и расточителен, когда деньги есть – тратит напропалую. При всех своих отрицательных качествах, добр и любит тех, с кем постоянно общается. Жизнелюбив, особенно когда есть на что жить. Друзья, как его не порицали, не желают с ним расставаться. Друзей всего двое, что они, как бы он над ними не измывался, что сам Рожер, поддержат друг друга и помогут в тяжелые времена.

Говорит не думая, за что часто попадает в ловушки. За пустыми, как кажется речами, скрывается истина. Любит преувеличивать и раздувать слухи. То, что ляпнул с дурости или в шутку, нередко оказывается точным или правдивым словом. За кажущимся легкомыслием и развязным поведение, разумен, скромен и нетребователен. Речь красивая, часто многословная; картавит. Голос звучный, не сильно низкий, акцент мягкий, эль’ейский. Любит преувеличивать, но в разговоре честен, хотя правду говорит не до конца. В речи использует эль’ейские аналоги гиттских слов, например, Рожер говорит «шевалье» вместо «риттер» или «рыцарь», «менестрель» вместо «миннезингер», «марешаль» - «маршалк», «сенешаль» - «сеншалок» и т.п. Крепок на острое словцо. Парадист; может при желании скопировать положение и речь других людей, даже если он видел их один раз.

Боится закрытых помещений: тюрем, колодцев, тесных комнат, - пошло после того, как несколько дней он ночевал в темной пещере, пытаясь найти выход наружу. Темноты, к счастью не боится, и спит мертвым снов, но не долго, ему хватает 5-6 часов: жаворонок. Любит вставать рано, от чего его другу Жану ле-Люфу приходится несладко.

Постоянно упражняется, если позволяет время и место. Любит видеть себя бодрым и здоровым, и сам этого добивается. Мало пьет. Стариков и магов не жалует, считает их выжившими из ума, по которым плачет костер или выгребная яма. Боится Немощи и смерти.

Рожер – беглый крестьянин, которого отпороли за это. Ему необходимо внести за себя залог в размере 150 ливров или 100 гульденов. Когда в 17 лет ег поймали поставили несколько условий: уплатить 300 ливров до исполнения 21 года и ни на чьих землях не заниматься разбоем, торговлей и ростовщичеством, не иметь дел с Главной Торговой Гильдией, гильями магов, целителей и прочих гильдий, имеющих отношение к разбою, волшебству и торговле. За нарушение условий договора об освобождении из зависимости – смертная казнь, а жизнь Рожер любит. В Небенвюст его взяли с собой друзья на заработки. Жан пожалел прохвоста и подговорил Пьера, что, если у Рожера не будет достаточной суммы, деньги они внесут и свои.

Рожеру 20 лет; в 8 лет – он ушел из дома; с 10-ти начал выживать в лесу, развивая все необходимые качества. Ловкость, чтобы добывать пищу, атлетизм, чтобы догонять жертву, но чаще всего убегать от хищников. Если Рожер во время бегства замечал, что-либо полезное для себя, по пути брал и не оглядывался, затем это вошло в привычку и вылилось в склонность к клептомании. В это время он начинает заниматься акробатикой, чтобы ходить по скользким корням, веткам и замшелым камням. Лазать где только можно подобно кошкам и прыгать, словно белки, бегать, как зайцы, укрываясь от опасности или погони.

Одиночество в лесу еще больше приблизило его к людям, этим обуславливается его тяга играть на публику. Речь его стала многословной, когда пояилась необходимость в общении, Рожер не может унять страсть к болтовне. Слегка дикий. Не имея комплексов, он способен охмурить и уложить в постель почти любую девицу.

Жесткие рамки договора с прево ставят Рожера на единственный путь: опасный и трубный. Ограниченные временные рамки привязывают его к Жану и Пьеру, которые деньги имеют, но им строго было указано: пусть зарабатывает сам, если хочет быть свободным человеком.

Ну зря ты так :
Информацией завалил...кстати еще до селе мной незнаемой, спасибо...Да и здорово ты описываешь события.Так обстоятельно, доказательно, обоснованно.И главное - интересно, не нудно перечисляя факты, а живо и эмоционально.

Город нагрелся, и вспотевшие ординаторы старались не воспринимать жару. Для этого по стенам и под ними ходили девушки с ведрами воды и черпаком. Пили стражи с вожделением, благодарили; девушки напротив, краснели и смущались. Не каждый день от ординаторов можно было услышать слова уважения. Предвкушение Майского праздника заставляло быть вежливыми и добрыми, как и само Утро года по гиттскому календарю.

Под чистым небом на предгородских полях работало лишь солнце. Не желавшие обгореть крестьяне прятались в душном, но затененном домами Небенвюсте. Нужные работы к началу Зелень-месяца считались выполненными. Оставалось только следить за всходом урожая и укрыть его в жаркий Огнень-месяц.

Рожер посмотрел на галереи стен и крытые башни города, затем опустил взгляд на привратную башню и перекидной через ров мост. Ординаторы крутили головами, пытаясь отвернуться от дрянного запаха затхлой воды. Удивил прохвоста обычный вид города. Он в нем не был, но решил, раз крупная Ярмарка, то бургомистр мог раскошелиться на флаги и прочие тряпки, радушно встречающие гостей. Завтра праздник, а город стоит голый и неприветливый, словно веселья не ожидается.

― А как я проеду? – спросил Пьер.

― Через ворота, дубина! Есть дорога, есть ворота, за воротами тоже дорога, так что езжай по дороге и не ошибешься, - наговорил Рожер.

― Но там закрыто…

― Не мели чепухи! – на козлах появилась чернокудрая голова музыканта. – Что за чертовщина?!

― Я был прав? – съязвил Рожер, разлегшись на полу. – Город закрыт, а те два всадника – разбойники?

― Я не верю; сейчас узнаем, птица вещая.

Как и предполагал прохвост, ординаторы Небенвюста остановили повозку и гневно от смрада и жары попросили повернуть. Как ни старался Жан давить на праздник, Ярмарку, дальний путь, – стражи качали головой и указывали обратно. Музыкант сдался и приказал Пьеру поворачивать, но жонглер спрыгнул и подошел вплотную в людям в коттах.

― По какому праву, вы не желаете пускать дорогих гостей! – гордо возмутился прохвост, приподняв для бодрости подбородок. – Я Рожер Эро!

― Таких не можем пропустить, - уперся ординатор, разглядывая босого жонглера с цветастых шоссах.

― Эро значит герольд, по-вашему. Путь мы держим из земель эль'ейских тайно, где конт Анри де Шато-Лягле, шевалье Их Величества Маркиза Тьерри де Вьёргеталя, поручил доставить тайно послание для… впрочем, это тоже тайна!

― Ничего не знаю.

― Вот наш пропуск в город, - Рожер вытащил медальон из-под рубахи и показал ординатору. – Только получатель известий осведомлен о нашем прибытии, если нет, то медальон пропуск и к нему!

Ординатор внимательно рассматривал вещицу с затейливым узором; прохвост видел, как ему это делать трудно из-за лившегося пота и вымученных под зноем глаз. Рука стража потянулась, но прохвост немедленно убрал медальон за пазуху; ординатор отпрянул и устало проговорил:

― Бог с вами.

― С нами, с нами. Я замолвлю словечко за тебя, как, говоришь, зовут…

― Йоханн Зоннен.

― Да, передержали тебя на солнце, - по-эль’ейски пробубнил Рожер.

Решетку подняли, и повозка въехала на Хандельсштрасе под подозрительные взгляды прочих ординаторов.

― Кривляка! Прохвост! Медовый герольд! Сен Мари, чтобы мы без тебя делали, птица вещая! Дай я тебя обниму! – завопил музыкант, пробираясь к Рожеру.

― Не стоит оваций, - возгордился жонглер. – Я сделал, что был должен. Что каждый актер сделает для публики: сыграть великолепно!

― Пройдоха!

Рука Жана достала до загривка жонглера и отвесила леща.
Не успели они проехать через нижний город, бедный район Небенвюста, как их нагнал всадник. По виду – ординатор.

― Опять он! Что забыл на этот раз? - возмутился Рожер. – Мало ему было спектакля? Или хочет нас проводить? Точно, на солнце перегрелся.

― Выгнать тебя хочет, прохвост. Начал балладу играть, так пой до конца. Из-за тебя мы влипли в эту историю.

― Не влипли, а въехали в город.

Всадник кричал, приказывал остановиться. Пьер придержал лошадей и повозку, следом чуть не получил за это от голубоглазого жонглера. Было поздно, Рожер широко улыбнулся, не подозревая, что его улыбка действует только на девиц. Ординатор приблизился и задыхающимся голосом проговорил:

― Господин Рожер! Я вспомнил! Я вспомнил! Ваш господин Анри де Шато-Лягле сейчас в Кайзербурге, ожидает аудиенции с нашим кайзером.

― Коквин, прохвост, - забубнил на родном языке музыкант. – Говорил же: влипли.

― Что он сказал? – осведомился Йоханн, подозрительно косясь на Жана.

― Мой друг сказал, что будем рады посетить сородича и нашего господина.

― Прошу следовать за мной.

Ординатор обогнал повозку и гордо поехал в авангарде, представляя себя граумантлером, сержантом.

Под тентом шли бурные, но тихие выяснения отношений между Жаном и Рожером. Один давил на безысходность положения, вечные проблемы из-за жонглера, второй отговаривался, заявлял, что музыкант сам учил: балладу нужно играть до конца. Жан доказывал, что они попадают в нелепые ситуации только благодаря прохвосту и его языку. Рожер отнекивался, говорил, что его язык и актерские навыки только что пропустили их в столицу Империи Гиттов. Также, что они познакомятся с теперь контом, покажут медальон, и тот его узнает, актеры отдадут его, и по любому, он захочет с ними поговорить наедине.

― Молись, прохвост, чтоб было так! – закончил Жан.
Когда повозка въехала в верхний, зажиточный, город Небенвюста, актеры перессорились, притихли и следовали за ординатором в молчании.

― Не мир пришел принести, но меч веры праведной для грешников! – завопил нищий, глядя на повозку актеров.

Он стоял возле дома, один на всей улице. Под плащом скрывалась потрепанное белое сюрко, заляпанное грязью и проеденное молью и временем. На груди болтались остатки черного креста. Капюшон прикрывал седые, бесцветные волосы, сухие, растрепанные. Голубые глаза гневились; молодая, крепкая рука указывала на повозку. Нищий кричал для актеров.

― Придет на мир Тьма, и грехи сыграют пляску смерти на людских гробах! Не судите, да не судимы будете! Вы, там в повозке: громогласные кривляки, ненасытные тупознайки и страховитые рифмоплеты, – я обращаюсь к вам, уезжайте из Божьего города, здесь смерть царит, не праздник Майский! Лицемерие здесь выше ценится, чем жизнь или монета! Во имя Единого Бога прочь из Небенвюста!

Повозка свернула за угол, и больше ни слова потрясенные актеры не услышали. Музыкант забоялся, решил забыть о большой выручке и вернуться домой, но Рожера это задело и потащило в самую гущу неизвестности.

― А о чем он говорил? – спросил Пьер.

― В двух словах – нам здесь не место.

― Нет, еще какое место, - зажегся жонглер. – Представьте, сегодня ты видел две тени, затем грохот, а после вспахано все поле – загадка? Да. И этот странный нищий, он загадка? Да. И что нам теперь делать в городе, загадка?..

― Нет. Убираться нам нужно, чем скорее, тем лучше. Тьма, гробы, смерти… Что за чертовщина? Бред, да и только. Вот доберемся до Анри и сразу возвращаемся домой.

― А я говорю: загадка. Вдруг те две тени были разбойниками, или того хуже мёрдерами?

― Не мели чепухи! Остановись, прохвост, пока еще во что-нибудь не влипли.

― Влипли? Да, это самое интересное в нашей работе. Мы сможем потом такое сыграть, что во Фладюоне люди умрут от зависти!

значит, НеФормат...

а если так:

Денислав Требушник

10-ый Грешник (рабочее название)
Фэнтази-роман
________________

Отцу и сыну его, т.е. мне, и тем,
кто помогал искать материалы,
спорил и восхищался, хулил и молился,
мешал и готовил кофе,
ставил подработки и выдавал зарплату

Особая благодарность
клубу «Александр»
и его отделению
исторической реконструкции
«Святая Земля»
________________


Пролог

― Вы знаете, почему вы здесь?
Вопрос пронесся баритоном в Санто Палаццо по ши-рокой сводчатой зале, богато обставленной дубовой мебелью с инкрустацией золота и изумрудов. Ольхо-вый пол покрывали ковры с замысловатыми орнамента-ми и причудливой смесью цветов, из тесаного камня стены – с изображением покойных Божьих Судей и большим портретом действующего главы Конгрегации Защиты Доктрины Веры. За долевым столом восседал конклав Санто Палаццо: пять кардиналов в красных шелковых накидках, шасулях; Великий Инквизитор и его наговорщик, именуемый тайным советником. Возле канделябров с зажженными свечами перетаптывались семь послушников в коричневых шерстяных рясах, опоясанных льняной пенькой; позади подсудимого расселись за небольшими наклоненными столиками семь писарей, которым строго наказали не пропус-кать ни слова.
― Я знаю прекрасно, нет истины в моих словах. Все в руках Господа нашего, и лишь Конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегреше-ниях или стоит мне покаяться.
Человек, сказавший это, понимал, где находится, и возможную кару только лишь за одно неправильное слово. Кардиналы в свою очередь, искали брешь, ма-лейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжеч на осужденном клеймо еретика. По залу ходили перешептывания столь громкие, что хо-рошо были слышны даже писарям: какое самодовольст-во! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня!
Великий Инквизитор поднял левую руку, как в кре-стном знамении поднимают правую, - и кардиналы ус-покоились. Его леденящий взгляд из глубоких глаз-ниц и сморщенного высокого лба наводил ужас, ис-пещренное морщинами лицо напряглось и выражало глубокое презрение к подсудимому.
― Назовите себя, - скривил он тонкие губы, не расслабляя впалые скулы.
― Дитрих Тильке.
Лекарь сидел ровно на простом стуле со спинкой, положив руки на колени, говорил коротко и по суще-ству. Он знал, любая ложь обратит Конклав против него. За свои двадцать четыре года голубоглазый человек успел повидать многое, мудрость жизни и смерти узнал слишком рано для провинциального юно-ши из Кларраина.
― Все правильно, - Великий Инквизитор открыл фолиант с личным делом. – Родился в 1151 году в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет за-брал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Не-бенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под по-дозрением в покушении на Альбрехта Нита, наследно-го принца кайзера Каспара Третьего; и был осужден на избиение палками за подозрение в некромантии и алхимическом умерщвлении людей. Далее: в Шварц-фухсхаусе обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Ла-заря со Шмидегассе, Маречку Бюгель, - твердил Су-дья монотонно и с упоением, давая писцам и всем присутствующим ужаснуться от количества смертей окружающих поседевшего до цвета лепестков ромашки лекаря, - находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама… и это не весь список.
Дитрих воспринимал это как должное. Прошла пора, когда ему приходилось чураться крови, постоянно убегать и прятаться. Он сидел перед Конклавом Сан-то Палаццо – здесь необходимо вести себя смирно, скромно, открыто и говорить правду, не нарушая по-рядок событий, чтобы не навести на себя еще боль-шие сомнения. Лекарь знал, что делал.
― Я убил одного человека, но уже искупил свою вину.
Великий Инквизитор с необузданной злостью за-хлопнул фолиант, раздражаясь спокойствию измучен-ного жизнью лекаря.
― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?!
― Я – раб Божий, мне как человеку разума, лека-рю, неведомы магические и колдовские способы умер-щвления.
Дитрих цену жизни знал и не спешил. Магию он сам не мог терпеть: то, что человек стремиться управ-лять силами природы выводило лекаря из себя. Юноша презирал магов, волшебников и даже Орден Магов Бе-лой Руки, получивший благословение от Санто Палац-цо.
― Тебя прозывали некромантом, - наседал Инкви-зитор под скорое царапанье пергамента позади моло-дого человека. – Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?
В предвкушении победы он застучал по дубовой столешнице украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над нерадивым лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились и на лице проявил-ся намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами.
― В вашей книге обо мне должна быть страница об Ордене Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некро-мантов. Ношение в себе Душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта Божья печать старит быстро, - ровно проговорил Дитрих.
― Орден распался! – поднялся Великий Инквизи-тор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачива-ется подобно снетку. – Он погряз в грехах и был предан анафеме!
― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпал-ся. Не было тогда, ни Гроссмейстера, ни Инквизито-ра. Только через год ландсмейстер стал Великим!
― Ты на что намекаешь?!
― Мне известно, как ландсмейстер подкупил Ратс-гебитигеров Капитула, дабы те избрали его Гросс-мейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Белых Магов из утерянной казны Ордена Нек-романтов. Орден Святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден Марианны Небельсумпфской и так бы поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.
― Симония! Подкуп! Грех! – заворошились карди-налы, от их голоса заколебалось пламя свечей и расширились очи послушников.
Все переглядывались, только Дитрих ловил взгляд Судьи. Тот краснел и гневался, скулы начинали дер-гаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло.
― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ланд-смейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?! – перекричал лекарь.
Он встал и указал двумя перстами на Судью.
― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! – запаниковал капитульер.
Инквизитор отмахивался от ненасытных, озлоблен-ных лиц кардиналов, послушников. Он искал тайного советника, может, тот подсказал бы, что делать. Наговорщик пропал, так же бесшумно, как и нашепты-вал на ухо.
Встали со стульев кардиналы, начали новый капи-тул, свой. Сводчатая зала заполнилась гомоном, пи-сари пытались уловить слова одного, второго, затем бросили это и стали ждать развязки.
― Где мой советник! Я требую защитника! – заво-пил Фридебрахт.
― Почтенный брат, Конклав Санто Палаццо поста-новил освободить Вас от обязанностей Великого Ин-квизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, - заявил лейте-нант-капитульер.
― Епитимью на всех! Все грешны! Вам не под силу познать Силу Истинного Слова Божия! Только я могу открыть ее для вас! Изуверы!
― Сядь, ландсмейстер! – приказал Дитрих, подхо-дя ближе к столу Конклава. – Как говорит одна моя знакомая: чем больше ты говоришь, тем быстрее ум-решь.
После этих слов Инквизитор на стул плюхнулся. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом и с томными, мудрыми глаза-ми цвета ясного неба.
― А вот, кстати, и она, - улыбнулся лекарь, глядя, как лезвие ножа упирается в глотку Великого Инквизитора.
Моргретта дело знала хорошо. Первым умер наго-ворщик.
― Вы не оскверните это место кровью! – восклик-нули кардиналы.
― Здравствуй, мой кузен, - затем она поверну-лась к служителям Санто Палаццо: - А вам бы только Богу молиться!
― Убей, сестра, первую дочь Тьмы – Симонию.
Великий Инквизитор навсегда запомнил запах жас-мина, несущий смерть; запомнил голубые глаза лека-ря, отдавшего приказ. Слова лекаря убили его рань-ше.
Нож вошел под кадык вверх и вонзился в мозг.
― Вы знаете, почему здесь я? – спросил у мерт-веца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь во-лос.
Писари не остановились, записали всё.



Глава 1

Эх, кому-то сейчас будет не сладко, подумал я, когда жужжащий комар с хороших два пальца ростом уселся на Пьера Було, этого жирного тугодума.
Он спал, да так сладко, что будить не хотелось. Но комар мне порядком надоел. Жужжал под утро, кружил над ухом. Если бы не он, я бы рано не встал, повалялся пару часиков, до восьми. Гитты это определяют по верхушкам елей, но мы-то люди западные, имеем часы. Жаль, что в нашей разноцвет-ной с дырками в тенте повозке этот громоздкий груз не поместился.
Я потянулся за льняным полотенцем, но глаз с ко-мара не сводил. Он уселся на свислую щеку и гото-вился вонзить хоботок в толстый слой жира.
Шмяк!
― Сен Мари! Небо падает! – вскочил Було.
Такой прыткости, наверное, я за ним не замечал. Уже второй месяц идет, как путешествую с актерами, но это меня поразило, хотя вид сделал самодоволь-ный: я убил комара! Себя повеселил.
― Зачем ты меня ударил? – гнусаво спросил си-лач.
Честное слово, смотрел он на меня не то как на летров, которых даже во сне не видел; не то как на ломея. Последних наш толстяк на весь: в два моих обхвата его груди - дух не переносил.
― Эх, мой друг, я спас тебя от злого комара! А мне отплатил своею скверной. Как мог ударить меня ты?! И попал же точно в сердце.
Я отвернулся и, вроде как, зарыдал.
― Прости меня, Рожер.
― Мне когда-нибудь дадут выспаться?! Орут над ухом, словно комары! Дайте же поспать спокойно! – послышался сонный, но гневный голос из-за широкой спины толстяка. – Ночью всадники норовили голову отсечь! Пронеслись две тени, а гром стоял, что весь Имперский Легион промчался! Заткнитесь вы! На пол часа хотя бы! Господом Богом прошу!
Это наш третий. Жан Ле-Люф, музыкант. Некогда он был известен по всему Вьёргеталю, но люди бывают забывчивыми, а новые менестрели, молодые, поющие о любви чистой и святой, толпе ближе. Время Жана прошло, но Сен Мари дала ему последний шанс: в столице Империи Гиттов, в Небенвюсте, должен зав-тра состояться большой Майский праздник. Нас при-гласили и мы едем.
― Ладно, - буркнул я сонному Жану, а Пьеру шеп-нул тащить с повозки жирный зад.
Когда я высунул голову из тента, ее незамедли-тельно обдало прохладным воздухом, лишь нежное рассветное солнце сглаживало жуткую свежесть. Так и захотелось вернуться и закутаться в шерстяное одеяло, но нерадивый толстяк столкнул меня вниз. Я спрыгнул босиком в росистую сочную траву, доходив-шую мне до щиколотки.
― Хвостатый дьявол! Какая же у гиттов холодная роса! Режет, жжет и студит ноги! – вырвалось у ме-ня.
― Рожер! – послышался злобный выкрик из повоз-ки.
Мне снова посчастливилось вырвать музыканта из сонных лап. Я замер и ждал, пока попривыкнут ноги. Меж тем разглядывал округу. На холм мы въехали за-темно, и стройный корабельный лес, уходивший от подножия до горизонта, казался мрачным и опасным местом. Теперь же он предстал во всей красе: высо-кие стройные сосны, как под гребенку, радовались приходу рассвета, привлекали птиц и скромные сол-нечные лучи. Крепкие ветви изредка покачивались, стволы неспешно шатались в такт моему дыханию. Что-то там копошилось и ворошилось. Другой бы по-думал, что тролли и того хуже привидения, но мне жившему в лесу с десяти лет и почти до сего момен-та хорошо известно: в наших эль’ейских лесах эта нечисть не водится. Зато она может водиться в гиттских. Я же понадеялся, что шуршание и стреко-тание исходит от животных, птиц и насекомых.
Чуть правее лес странным образом огибал луг, по-среди которого находился дуб и несколько молодень-ких дубков, выросших от упавших желудей. Юные де-ревья, мне известно, более гибкие, но древние и могучие крепче и выносливее. Я побежал туда.
Бежал не потому, что хочу непременно осмотреть дубовое семейство с большими листьями, а потому, что утро должно начинать с разминки. Какой я тогда жонглер и акробат, если вдруг на преставлении за-ломит спину или более того, онемеют руки и ноги?
Оказалось, что гиттские поля полны ловушками: то ямка, то кочка, оставленная кротом, то камень по-падется. Как не знаю, но когда обнял ствол дуба-отца, чувствовал: ноги не ноют. Значит, не содрал кожу; и как говорят гитты: даз ищт гут.
Возвращался я осторожно и тихо, предупреждая рытвины, крысиные норы и ядовитых насекомых, о су-ществовании которых успел позабыть. Передо мной луг неспешно превращался в холм с большой пропле-шиной на верху, и в центре лысины стояла повозка.
Солнце гуляло по верхушкам деревьев. Я вздохнул и почувствовал себя весьма печальным. Проворность меня покидала, и тяжелый будний груз надавливался, как вчера, тоже с утра. Так плохо я ощущал себя, когда стало совестно, что ушел с пруда за аллеей близ Шато-Лягле.
Эх…
Настроение вернулось, когда мне на глаза попался наш толстяк. В длинной до колен льняной рубахе цвета грязи он поднимал камни, которые возил с со-бой. Первое время я думал, что Пьер издевается над нами: мало ли валунов по пути будет? Ан-нет, боль-ших камней на гиттских землях действительно немно-го, - и его простил.
Смотрел я, как силач, подняв булыжник огромной лапищей, возьмет и подбросит в воздух, потом пой-мает, пропустит через спину то влево, то вправо, а затем ласково и бережно, как укладывает в колыбель младенца мать, опускает камень на траву.
Так продолжалось долго, и это однообразное зре-лище мне начинало надоедать. Я решил подкрасться сзади, в обычном порядке и уже был в нескольких футах от толстяка, по пути додумывая очередную ка-верзу, как неожиданно по другую сторону холма уви-дел вспаханную ниву. И к радости Пьера, обомлел. Мне кажется, мои волнистые волосы цвета спелой ржи выпрямились и, наверное, побелели.
― Сен Мари! Да тут не тени две проехали! Тут разлохмачено все поле!
Я не верю во всякие сказки о небесных плугах и тому подобных пахотных инструментах, но факт, как говориться, на лицо: поле вспахано, никто ничего не слышал, кроме Жана.
Спросим, да, - утвердил я.
― Пьер, брось ты эти камни! Смотри, что тво-риться под носом!
― Я без зеркала не увижу.
― Дубина! Туда смотри! – для убедительности я указал рукой.
― А кто мог такое сделать? – спросил толстяк, выпуская из рук булыжник.
Однажды я слышал медвежий рев, но вопль силача был слышан, уверен, на триста шагов дальше. Лошади заржали, одна даже встала в свечку; с повозки сва-лилось ведро и покатилось вниз по склону.
― Господи Боже! Я просил же!.. – показался то-щий, но жилистый музыкант с растрепанными волосами и большими мешками под глазами – первый признак того, что он не выспался. – Что за чертовщина?! Кто вспахал поле?!
― Толстяк не даст соврать, ты знаешь. Сам гово-рил.
― Ничего не видел! Я спал всю ночь.
Музыкант сполз с повозки и заново оглядел поя-вившуюся за ночь вспаханную межу. Протер глаза и снова посмотрел. Нива тянулась от левого горизонта до правого, или наоборот.
― А про тени, как узнал? – напомнил я, сощурив-шись.

Пролог очень эстетичен. А в первой главе я не очень поняла про тени - откуда они взялись и как у них получилось вспахать поле... Или во второй главе будет объяснение?

т.е. эстетствующих читателей тошнить не будет?

Не всегда все должно быть понятно. Впрочем, объяснение будет еще в первой главе, она длинновата, но пока не дописана. Открою секрет - тени: Дитрих и Моргретта, а поле вспахано несколькими отрядами Имперского Легиона, как и невзначай вырвалось из Жана...

Не хотелось бы говорить неприятных вещей, но, на мой взгляд, тот кусок, который я прокомментировала ранее, был гораздо лучше всего нижеизложенного. Я заметила у тебя такую тенденцию: стараясь написать более живописную фразу, ты временами теряешь нить смысла.
Если быть до конца честной, то скажу, что спотыкалась практически на каждом предложении: то теряя ритм, то мысль. Могу посоветовать перечитать написанное вслух. Обычно, в этом случае большинство неровностей стиля всплывает на поверхность… Почему-то, переписывая исходники, ты забираешь из текста далеко не лучшие моменты. Вопрос: зачем?
В общем, пардон за жесткость, но я ни в коем случае не хочу задеть – хочу лишь помочь. Надеюсь, без обид…


«Под чистым небом на предгородских»… - последнее слово звучит не очень красиво. Честно сказать, я такого и не встречала. Знаю «пригородный»…

«Удивил прохвоста обычный вид города». – не совсем понятно, кто этот прохвост. Во-первых, если это, как я понимаю, кличка, то писаться она должна как имя, с заглавной буквы. Во-вторых, лучше было бы, при первом упоминании этого героя, и имя и кличку написать через тире, дабы облегчить читательский труд…

«на козлах появилась чернокудрая голова музыканта» - на мой взгляд, не очень эстетичная картина… Допускаю, что на козлах может появиться фигура, но никак не отдельная голова…
Может, «на козлах появился чернокудрый музыкант»??? (не думай, что цепляюсь: я обращаю внимание только на то, что зацепила с первого взгляда).

«Как и предполагал прохвост, ординаторы Небенвюста остановили повозку и гневно от смрада и жары попросили повернуть». – плохо построенная фраза. Двоякая и потому не понятная. Либо они хотели уехать от «смрада и жары», либо их речи были гневны по этой самой причине…

«шевалье Их Величества Маркиза Тьерри де Вьёргеталя» - это личное))) Король имеет титул маркиза??? Или я что-то не поняла…

«прохвост видел, как ему это делать трудно из-за лившегося пота и вымученных под зноем глаз» - эта фраза тоже оставляет желать лучшего. Ты часто пытаешься состыковать в одно предложение совершенно разные по смыслу куски. Здесь это получилось на редкость коряво, даже сама расстановка слов…

«проеденное молью и временем» - не думаю, что хорошая идея приравнивать время к моли. Для времени лучше добавить другое прилагательное.
Другой кусочек:

-----------------------------------------------------------


«Вопрос пронесся баритоном в Санто Палаццо по ши-рокой сводчатой зале» - опять настораживает сам состав предложения. Слишком упрощенно, потому костноязычно… Может я и не права, но, на мой взгляд, так звучало бы лучше: « Вопрос пронесся баритоном по широкой сводчатой зале Санто-Палаццо (насколько я знаю, слова итальянские, такие названия пишутся через тире).

«Ольхо-вый пол покрывали ковры с замысловатыми орнамента-ми и причудливой смесью цветов, (.) из тесаного камня стены – с изображением покойных Божьих Судей и большим портретом действующего главы Конгрегации Защиты Доктрины Веры». – две совершенно самостоятельные части неоправданно длинного предложения. К тому же, вторая его часть осталась мне вообще не понятной, будто не доконченной.

«виновен я в своих прегрешениях или стоит мне покаяться»... – а вот здесь получается «масло масляное». Оба утверждения означают одно и то же. Виновность подразумевает под собой последующее покаяние. Если же вины нет, то в чем человеку каяться???

«Его леденящий взгляд из глубоких глаз-ниц и сморщенного высокого лба наводил ужас» - поистине жуткое зрелище… Либо у этого человека глазницы и лоб представляют одно целое, либо он имеет две пары глаз, одна из которых смотрит непосредственно из лба.

«За свои двадцать четыре года голубоглазый человек успел повидать многое, мудрость жизни и смерти узнал слишком рано для провинциального юноши из Кларраина». – опять, соединение двух самостоятельных, одинаковых по форме и просто те кусков. Либо разделять на два предложения, либо усложнять, меняя форму и местоположение слов.

Благодарю... критику я воспринимаю нормально, чуть встряхнусь, проснусь сначала, а потом привыкаю и начинаю думать. проэтому и "спасибо".

Продолжая текст от первого лица...

― Что?! Я что, на суде? Да во сне приснилось! Доволен? – отмахнулся Жан.

Пока музыкант отвернулся, чтобы еще раз почесать затылок, глядя на ниву, я подошел к толстяку и кое-что ему шепнул. Ничего особенного. Вроде того, что Жан знает, но нам сказать не хочет, и единственный способ узнать – вытрясти из него эти сведения.

Что говорить, я знал. Ошибиться было сложно. Пьер подошел и вздернул музыканта вниз головой и затряс. Из карманов посыпались монеты, нож, щепец для игры на лютне, два пера, кусок пергамента и медальон, который я нашел на нее своей искренней любви…

Та-ак?

Усыпанная словами девушка отдала фамильную реликвию, словно не я просил, но мне медальон должен принадлежать по праву. Мне стало известно, что по-том объявили поиски, но… Нашел, ушел, хотел отдать, да не догнали. Пропал я, исчезла и реликвия.

И вдруг она обнаруживается в карманах музыканта. Я раздражался с каждым вздохом. Сам потерял, забыл о ней, а медальон, оказывается, у Жана был. Казнить – вот мой внутренний себе приказ.

― В нашем честном обществе завелся вор! Пьер Було, ты подтверждаешь, что видел этот медальон раньше у меня на шее.

― Угу.

― Отлично! Итак, подсудимый Жан Ле-Люф, ты об-виняешься в воровстве у честных членов нашего об-щества.

― Кончай кривляться, Рожер! – возмутился музыкант, судорожно болтая руками и лишь пытаясь вы-рвать ноги из могучих лапищ силача.

― Ты меня, Великого Судью, оскорбляешь?! За это ты будешь наказан. Пьер, встряхни его.

Не знаю, ощущал себя толстяк палачом или исполнителем воли судьи, но лично мне чудилось, будто Вершитель Судеб Человеческих, Великий Инквизитор, Я, Рожер Коквин, - величайший из всех величайших актеров и трубадуров на всем честном свете.

― Будь ты проклят, прохвост!

― Я спрашиваю еще раз: кто вспахал поле за одну ночь?

― Тогда ты меня отпустишь?

― Что за вопрос?

― Сначала две тени проехали: мужчина и женщина. В черном, но фигуры я различил. А потом начался грохот, и я укутался одеялом. Больше ничего не ви-дел.

― И долго длилось громыхание?

― Да с два часа хороших.

― Пьер, отпусти его.

И он отпустил…

― А теперь молись, шут в расписных штанах, что-бы твои ноги оказались быстрее моих! – слышал я вдогонку голос музыканта.


Наш общий пыл угас, а с ним и силы. Что я, что Жан упали замертво на лысом холме и, тяжело дыша, пытались поддеть друг дружку острыми словами. Все было тщетно. Один лишь веселился – Пьер: толстяк жонглировал камнями. Мы смотрели на его по-детски наивное лицо и впадали в умиление. Я представлял, как добродушные розовые хомячьи щеки озаряются светом, а над остриженными рыжими волосами восходит нимб, он ослепляет меня сиянием, своим благоденствием. От этой красоты я присмирел и наполнился откровенными чувствами к Пьеру. Мне уже не хотелось его поддевать, устраивать мелкие шалости, каверзы. Пьер стоял в лучах полуденного солнца под громкий зов моего желудка.

― Бег нагулял аппетит? – съязвил Жан, облоко-тившись.
Он смотрел на меня, я пытался найти в его серых глазах, хоть намек на злобу. Ничего. Лишь умиленное лицо, улыбнувшееся мне такой странной улыбкой… Я готов поклясться, что так же улыбаются мне де-вушки, которым невтерпеж пригласить меня на сеновал.

― Бррр! – встряхнулся я, и вернулись прежние краски: на самом деле все обстояло куда хуже. Эта миловидное лицо оказалось жестоким и гневно бранящимся.

― Рожер, копытом тебе по лбу, тебе что, кудри солнцем напекло?! Оглянись, уже полдень!

― Как полдень? – вскочил я. – Мы что, завтрак пропустили?

― А что уже можно кушать? – вставил свое слово Пьер.
Музыкант отвесил мне леща за мой непомерно болтливый язык и добавил то, что обычно я говорю толстяку:

― Дубина!

Дело в том, что если силачу напомнить о еде, его желудок становится птенцом, постоянно просящим червя, или же там оживает большущая ползучая тварь, которую необходимо как можно скорее заморить. Мориться он парой мисок мясного или куриного бульона, половиной хлебного кругляшка, остальная часть идет на бутерброды, как говорят гитты, с мясом, сыром, но обязательно, чтобы на хлеб положи-ли, а не намазали, щедрый слой масла. Это наш толстяк съедает в раз, а в два и лошадь слопает.

Меня тошнит от одного лишь вида. Язык мой – враг мой; но придется терпеть.

К всеобщей радости, Пьеру снизошло великое откровение за едой. Доедая хлеб, он внезапно посмотрел на наши торопливые лица с прикусанной губой, жадно провожающие куски в его безмерную пасть.

― А что если мы опоздаем?

Сен Мари, спасибо тебе за то, что озарила тол-стяка умной мыслей. Отныне и присно, и вовеки ве-ком, хвалить тебя буду за столь ценный для силача подарок. Одно хочу испросить за него: чуть больше таких божественных откровений; глядишь, он поумнеет.
Аминь.

Несоответствие количества. =) Лиц много, а губа одна. Не звучит.

А так очень рульно, жду продолжения!

Долго собираться нам не пришлось, одно мы позабыли – ведро, мы так его и не нашли. Жаль конечно, но до Небенвюста осталось-то пшик. Решили, что там прикупим.

― А как же нива? – спросил Пьер. - Поедем влево или вправо?

― Поедем на дорогу, - отозвался Жан, заползая под тент.

Я же лежал на спине, заломив руки за голову, и наслаждался лучиками солнца, проникающие сквозь дыры. Думал о миловидной девице, подарившей мне медальон. Он хорош, не то слово, да и девица не промах: всё при ней. И губки влажные, и носик острый, и глазки – любо-дорого смотреть; стройный стан, одетый в мягкий хлопок. А какое декольте на платье, глубже Темного моря, не иначе. И медальон в сизой эмали, с затейливым орнаментом.

― Может, это руны какие?

― Ты о чем? – спросил Жан, подпрыгивая на сундуке, когда колесо наехало на камень.

― Я о медальоне. Думаю, орнамент это или руны?

― Дубина! Лучше думай, что играть будем.

― Нет, а в самом деле, может, его летры сделали?

― Не мели чепухи.

Жан сдвинул брови и взялся за лютню.

Эх, Жан, ничегошеньки ты не понимаешь. Это же дело теперь всей моей жизни. Да.

Вслед за медальоном мне пришла на ум другая мысль, теребящая мое истерзанное сердце и не дающая покоя разуму:

― А все-таки: кто, по-твоему, эти всадники?

― И знать не желаю. Помнишь, за что ломею нос оторвали?

― А если бы за ними не гнались, они бы нас убили?

― А если бы, а если бы… - заворчал музыкант, откладывая лютню. – С твоей пустой болтовней, тебе не жонглером нужно быть, а – менестрелем.

― Я с лютней не дружу.

― Просто у тебя не хватает терпения.

― О, этого у меня хоть отбавляй, я же терплю тебя.
Я закинул голову назад, а глаза - вверх, но смог лишь разглядеть квадратный лоб ворчуна и короткие рыжие волосы.

― Тебе нужны деньги, и я их могу дать. Насчет кто кого терпит, так это я – тебя!

В последующую минуту затишья, я думал о тех деньгах, которые мне следует уплатить прево, растолстевшему градоправителю Турнирной Столицы, как теперь в шутку называют Фладюон. Всего лишь 300 ливров – непомерный заработок в родных землях. Скоро же мне двадцать один стукнет в голову, а найдено лишь половина суммы. Жан поэтому и теребит меня. Знает, ворчливая собака, что меня под его опеку повесили. Вздумал управлять?! Погоди, музыкантишка, я сыграю свою роль. Час мой впереди.

― Интересно, сегодня будет дождь?

Отвлекшись от раздумий своих, Жан высунул руку из повозки и покачал головой.

― Колдун! – не без ехидства сказал я.

― Ты когда-нибудь заткнешься, или дальше намерен нести чепуху?!

― А что я такого сказал? - прогнусавил я на манер толстяка.

― Скажи лучше, девица, у которой ты стащил медальон, что-нибудь рассказывала?

― Не стащил! Она сама мне подарила! – для убедительности я даже присел.

― Рассказывала? – продолжал музыкант.

― Сказки глупые.

― Сам ты глуп! Давай, поведай нам птица вещая о медальоне древнем…

― Ну, дело бы так… Иду я полем, весь в сияющих доспехах, словно шевалье…

― Стой, прохвост. Это ты оставишь той девице.

― Иду я полем…


― Я пойду подышу свежим воздухом, - сказала белокурая Бланка.

― Наверное, наскучили тебе мужские разговоры. Пойди, - раздался мягкий голос конта де Шато-Лягле.

Девушка встала с пуфика и маленькими шажками выбежала из зала. Она закрыла дверь и легонько прислушалась:

― Видна стала дочка, хоть замуж выдавай… А теперь, мессиры, вернемся к делам насущным. Я собрал вас для того, чтобы обсудить и прийти к общему мнению по поводу письма от маркиза де Вьёргеталя. Он сообщает нам свою взволнованность тем, что Империя Гиттов за четыре года претерпела некоторые изменения. Если раньше мы были с ними в дружбе, то теперь, когда власть находится практически в руках одной лишь Главной Торговой Гильдии, наши земли, как имеющие общую с Империей границу, могут быть вожделенны для нападения…

Всё они о войне, обиделась Бланка и сбежала вниз по винтовой лестнице. Шлейф платья стелился по ступенькам, спереди она подол слегка приподняла, чтобы, не дай Сен Мари, оступиться. Стражники, стоявшие на каждом этаже Шато-Лягле боялись выдохнуть, не приведи поранить любимую дочку конта.

Тем временем сама Бланка, не чая забот, думала о предстоящей прогулке, как ей будет непременно хорошо от свежего весеннего воздуха взамен наполненных гарью от чадящих факелов комнат и коридоров.

Она расположилась под тенью плакучей ивы, свесившей мохнатые лапы над прудом. Ветви, как казалось девушке, надежно укрывают ее от непрошеных гостей, прохладного ветерка и опаляющего солнца – от всего. Расстелив большое полотенце Бланка аккуратно подобрала под себя платье и присела. Рука скользнула в сумку и выудила небольшую книжицу со стихами известного на весь Вьёргеталь виконта де ле-Соле.

Его любовные сонеты пленили девушку года три назад, тогда она впервые уселась под ивой близ Верже Дозье, Ивовый Прут (так местные называли это местечко). Затем она приходила сюда чаще, а после каждый день скрывалась жарким днем в тени приглянувшейся ивы.

Бланка читала вслух, водя пальчиком по строчке, вдумываясь в каждое слово и представляя, что эти сонеты читает ей храбрый шевалье, вставший на левое колено. Тот, кто день-два да испросит ее руки и сердца.

Она настолько замечталась, что не заметила, как, облокотившись на берег, из воды ее слушал молодой незнакомец. Бланка взвизгнула и поспешно встала, прижавшись к стволу. От этого «взвизга», парень рухнул в воду.

― О, прелестная незнакомка, чьи волосы источают свет Солнца, простите мне мою наглость предстать перед Вашими сияющими очами в столь нагом виде, - незнакомец вновь показался из воды.

Бланка еще раз взглянула на гостя, приподняв правую бровь. Лицо приняло строгий и с тем нелепый вид. Парень красив, оценила она, и улыбка у него добрая, милая. И сам он милый, хорошенький, и бородка мне его нравится, может виконтик молоденький, или барончик новоявленный? А как сладко говорит, мне и сонеты не нужны.

― Однако Вам манер бы по набраться, знакомится следует начинать с представления имени.

― О, достойная, я в Вашем сердце сомневаться не могу, но хочу спросить, не смилуетесь ли над моею дерзостью. Мой глупый ум при виде Вас, теряет все моральные устои. Меня зовут Рожер Квистэро.

Она слегка хихикнула, прикрывшись книгой.

― Я Вас, Рожер, прощаю, но впредь, чем любоваться мной, отточите слог, он грубоват.

Определенно, мне он по душе. Если скажет, что-нибудь смешное, ей-богу, я засмеюсь сама, подумала девушка и присела снова, держась все-таки на расстоянии от берега.

― Я ошибся, свет надежды и лучезарной веры в доброту, сидящая под тенью ивы, что осмелился заговорить со столь воспитанной и умной девой. Мне стыдно, что не читал сонетов я известного Соле.

― де ле-Соле, - поправила Бланка.

― Моя неосведомленность лишь меня стыдит, пожалуй, отплыву подальше, оставив Вас наедине с любовными стихами, с которыми я смел Вас разлучить. Прощайте, совершенство…
Рожер отвернулся.

― Нет, постойте… - окликнула Рожера Бланка и потянулась вслед за ним, отбросив книгу.

Он широко и самодовольно улыбнулся, вкушая вкус легкой победы; от счастья даже прикрыл глаза, представляя, что же будет делать дальше…


― Она меня увидела и давай раздеваться, мол, иди ко мне, возьми скорей…

― Меня терзают сомнения по этому поводу, - перебил меня ворчун.

Что ему не вериться ни во что из моих слов?!

― Испугалась она! Как и любая девица на ее месте. В землю вжалась. А лучики так и скользят по листьям, светозарный лик подчеркивают. Прямо принцесса, не меньше. Я к ней подплываю…

― Она его побила, книгой, - вставил Пьер.

― Ты еще давай! Тоже мне, рассказчик! Смотри за дорогой, коней подстегни! – сказать, что я обиделся на обоих, было бы мало; мне кажется, готов был их разорвать в клочья, как тролль потрошит лесного путника.

― Ты про медальон рассказывай, а как нашел, меня не волнует, - напомнил Жан.

Канитель с обольщением не нравится ему. Ворчливая собака!

― Он достался ей от бабушки.

― Всё?!

― Что успела сказать.

― Прохвост!

Жан пнул меня под ребра и решил больше не разговаривать. Меж тем повозка уже свернула на Хандельстракт, и каменистая дорога сменилась не менее трясучей брусчаткой, доставшейся гиттам от их предков. Сама же Главная Торговая Дорога пустовала; лишь осины, тополя и клены сопровождали нас в живой изгороди, за которой стали проглядываться поля и луговые просветы пастбищ; небольшие, домиков в пять, деревушки; первые люди, усердно потевшие на заимках в бокажах, обнесенных густым кустарником полях.

Это наводило на хорошие мысли о том, что ни мне, никому из нас троих не нужно было гнуть в повинности спину в этот необычно жаркий день. Последний в апреле, и явно суливший недоброе.


Город нагревался, и вспотевшие ординаторы, словно мертвяки, коряво ходили и сипло дышали. Небенвюст весь представлял большой вздох, жаждущий свежего воздуха. Чтобы изгладить давящий зной, по стенам и галереям торопились миловидные девицы, возлюбленные ординаторов, с ведрами воды и черпаками. Стражники пили с вожделением, но обязательно благодарили. К этому обязывало не только уважение к девушкам, но и предвкушение сладкого Майского праздника, как и самого Зелень-месяца, последнего в Утро года по гиттскому календарю.

Под чистым небом на равнинах и бокахаж у стен города работало лишь солнце. Малочисленные крестьяне занимались тем, что на мулах доставляли в город очередные бочки с водой. Даже горны и меха, молоты и наковальни затихли. Кузнецы валялись в тени своих домов, стараясь меньше двигаться. Ткацкие цеха наоборот работали вдвойне, чтобы богатеи смогли прикупить очередной завес от наплодившихся в городе мух и слепней. Много работы было и крысоловам.

Я смотрел на это большими голубыми глазами. Затем у высоких ворот с башней над ними меня привлекли стражники. Они крутили головами, пытаясь отвернуться от дрянного запаха затхлой воды во рву и жуткого смрада из близлежащих выгребных ям. Эта помойная вонь чувствовалась уже на подступах к городу.

И как гитты собираются в такой грязи делать Майский праздник? Первое, что я подумал. Но потом задался другим вопросом. Если у гиттов праздник, то почему прево, по-ихнему бургомистр, не украсил стены, башни и вообще сам город. Небенвюст представал перед нами неким голым, неприветливым и заброшенным уголком мира, где царит траур и скорбь. Что в свете последних, неведомых нам, событий оказалось весьма буднично.

Все мои догадки были прерваны одним гнусавым вопросом:

― А как я проеду?

― Через ворота, дубина! Есть дорога, есть ворота, за воротами тоже есть дорога. Так что езжай по дороге, и не ошибешься, - пример мой скромной логики.

― Но там закрыто…

― Не мели чепухи! – на козлах из тента сперва показалась рыжая голова музыканта, а потом и весь он сам. На лице далеко проглядывалась недоуменность. – Что за чертовщина?!

― Так я был прав? – съязвила моя личность, самодовольно разлегшись среди вещей. – Город закрыт, а те два всадника – разбойники?

― Я не верю. Сейчас узнаем, птица, ты наша, вещая… - пробубнил Жан. Знает курица, от чьего петуха понесла.

Лишь повозка взъехала на откидной мост, как два надушенных помоями ординатора в один голос завопили, дескать, приказ: никого не пущать, мол, город закрыт и праздника не будет. Жан пытался своим не менее длинным, чем у меня, языком их уболтать. Оказалось тщетно. Приказ есть приказ, нарушение ведет к взысканию плетьми.

Так мы узнали порядки столицы Империи Гиттов. В наших землях с этим проще – не выплатил сумму в триста ливров за свободу – в лучшем случае смерть грозит. Обычно в этот момент я сглатываю. Что и сделал. Слишком тяжко жить под нависшей над тобой трехсотфунтовой печатью.

За все нужно платить, таков наш вполне совершенный мир. С деньгами ты - маркиз, а без денег – лишь от них зависим, словно раб.

Пьер готов был повернуть назад с одобрения музыканта, но придержал коней. Прямо между повозкой и ординаторами затопала моя босая натура в расписных штанах и цветастой куртке на шнуровке. Волосы я специально не убирал, но нашел среди вещей весьма потрепанный берет, и заломил его на бок. Гордо, словно шевалье, я упер кулаки в ремень:

― По какому праву, вы не желаете пускать столь дорогих гостей в ваш славный город накануне почтенного праздника?!

Оба оглядели меня с ног до головы и рассмеялись.

― Я – Рожер Квистэро!

― Таких… не можем пропустить, - пытался отдышаться тот, что шире.

― Я повторю: Кви ест эро. Что на вашем гиттсокм языке: герольд. И путь мы держим из земель эль’ейских тайно, где конт Анри де Шато-Лягле, шевалье маркиза Тьерри де Вьёгреталь, поручил доставить тайно послание для… впрочем, это тоже тайна.

― Ничего не знаю!

И носит же земля таких?! Согласен, грешен сам.

Попробуем иначе:

― Коль так, спорить мы не станем, но с этим ты умрешь. Так из-за чего весь город, словно тьмой окутан?

― Это может всякий знать. Ночью ныне, - ординатор наклонился ко мне, словно шепчет, и никто вокруг не видит, кроме сотен глаз, - некий Дитрих Тильке, у нас его еще прозвали некромантом, самого Великого Инквизитора, как это говориться, инквизитировал. Бургомистр в трауре, епископство в Соборе молятся, а среди людей молва пошла, что сбываются пророчества.

― Бабушкины сказки! – отмахнулся я.

― Они самые.

― Ты как со мной разговариваешь?! Я…

― Да, понял я, кто Вы! Герольд, и язык вам в зубы дан для этого. Так я говорю, что пророчество и зовется «Бабушкины Сказки».

― А в город пропустишь?

― Таких не можем пропустить!

― Почему?

― Ничего не знаю!

Мог бы не спрашивать… С этой же репликой на лице, на меня смотрел музыкант.

― Поехали, Рожер Квистэро, сии стражи пускать нас не хотят, и мирный договор с эль’еями не нужен им.

― Так вы за этим приехали… милости просим…

― Нет, страж, я дважды вас просил, а в третий - я не поеду. Прощайте гитты!

Сен Мари, укороти мне мой язык!

― Ах так, эль’ейские шуты… - заголосил ординатор перехватывая алебарду.


Небольшой палас Имперских казарм был заполнен благородным сословием, среди которых мелькало лицо нескольких эль’еев. В центре залы располагался испещренный ножами стол, накрытый несколькими картами. Стены украшали гербовые гобелены рода Ульрихбургов: зеленый щит, обремененный вздыбленной серебряной мантикорой. Под стрельчатым окном покоился сундук с оружием, у дубовых дверей фыркали от жары два граумантлера казарменной стражи Имперского Легиона. Знать обсуждала очередной турнир.

― Мы будем ради лицезреть присутствующих и их друзей в нашем скромном городе, так приветливо встречающих гостей в пятый раз.

― Нам же кажется, почтенный конт, что на сей раз турнир должен проходить на гиттской земле в знак дружбы между нашими народами, - произнес Тичко фон Брава – личный оруженосец сдающего права кайзера.

Гитты его поддержали.

― Послушайте и оцените, во сколько вашей казне это обойдется? У нас же все готово, и на вас лягут лишь дорожные издержки.

― Нет, это вы послушайте, почтенный конт, - вставил свое слово Лютвин фон Ульрихбург, гроссгерцог Великого Дома Кларраин и бургграф Мароненрохский, - Вы начинаете говорить, как член Гильдишей. Всем известно, что братец мой, давно зависим от нее и по уши в долгах. Но не стоит все же, влезать глазами в наши деньги и пересчитывать казну. Заботьтесь о своей казне. Однако я прошу прощения за столь дерзкий тон.

― Зная вас, уважаемый гроссгерцог, я вам прощаю выпад в мою сторону. И все же я настаиваю на турнире во Фладюоне.

― Чтобы мы все свои войска послали заграницу? – возмутился ландграф Цвишенфлюсский . – Империя останется беззащитной перед летрами и ломеями, с севера наседают мидгары. И вы предлагаете: покинуть страну в этот тяжелый момент?

― А так все эти войска вы пустите к себе…

― Тихо! – крикнул Лютвин, ударив ладонью по столу.
Дверь распахнулась, и в зал ввалился красный от усталости капитан.

― Измена! Измена! Эль’еи объявили войну!

― А что вы скажете на это, почтенный Анри, конт де Шато-Лягле?

― Клянусь Святой Девой Мари, ничего об этом не знаю, - в испуге от неожиданной новости промямлил белокурый эль’ей.

― Знает он, знает. Герольд его сказал, вести, говорит, везет, от него, - капитан указал на конта, - кому-то тайному. И ехали они тайно под видом актеров на праздник, якобы.

― Спасибо капитан, тебя наградят за преданность, - вновь заговорил брат кайзера. – Ловкий ход, Анри. Решил не войском взять, а хитростью. Прислал убийц на праздник, и сам приехал, как бы с мирной целью. А приказ был отдан убийцам еще на родине? Так?!

Лютвин взял конта за грудки и хорошенько потряс. Ошарашенный обвинением, конт оцепенел и не в силах был оправдаться. Лютвин II, прозванный Братоненавистником, доказывал правоту свою:

― Решит моего братца убить, эль’ейский хвостатый пьяница! И время подобрал, и место. Да вот только некромант все дело испортил… Не убей он Великого Инквизитора, твой коварный план бы осуществился. То-то ты отстаивал Фладюон, еще и войска заманить решил в ловушку?! Взять!

Свирепый гроссгерцог оттолкнул Анри к страже, и те тут же поддели его за руки и наклонили вперед.

― Увезти в казематы, пусть посидит пока там!

― Лютвин!

― Не мешай мне, фон Брава, за родного братца стою, за тебя работу делаю…

― Братец мой, напрасно я тогда оставил тебе Престол, - тихо добавил он, когда все разошлись, затем велел позвать писаря.

― Пиши: Сим посланием свергаю…

Продолжаем вторую книгу о Дитрихе и новом герое Рожере...

Дочери Тьмы. Лицемерие

Жаркий день утомлял жителей Небенвюста. Многие пожелали скрываться в тени или под сенью молодых и сочных деревьев на берегу Крюмменфлюс, реки Излучинки, змеей изгибающей свое широкое русло. Другие, вопреки всем наставлениям здравого смысла, блуждали по тесным неприглядным улочкам столицы Империи Гиттов: одни спешили на вечерню, остальные заглядывались на серые каменные дома с обычной для этих мест красной черепицей. Лица людей источали печаль и ненасытное желание проводить не по-весеннему знойный день 30-го Пашень-месяца и возрадоваться чарующей прохладой утренних часов 1-го Зелень-месяца. Они в это верили и надеялись на Единого Бога, который, по их суевериям, обязан в Весенний, по-эль’ейски – Майский, - Праздник облагородить погоду.

Солнце зевнуло в облака и через пару минут вновь устремило сонмы тонких разящих загаром и ожогами лучей к сухому и зачерствевшему Небенвюсту. Такова расплата за соседство с Пустыней Мертвых, что в пяти днях на юг. Светило прошлось по крышам, стенам, усыпанным измученными сменой ординаторами, башням и казармам; скользнуло по мутным из «лесного стекла» окнам бюргеров и ростовщиков; прислонилось, словно влюбленное, к стрельчатому куполу Собора св. Антония, чья часовенная башня с крытой колокольней возносилась выше верхушек тополей в аллее близ Хандельстштрасе.

По этой широкой, в две повозки, улице ровным шагом поторапливался Дитрих.

Он закутывался в бурый, невзрачный шерстяной плац, который укрывал от жары и от холода зимой; а глубокий капюшон уводил во мрак белые волосы, так неприветливо сочетавшиеся с молодым, без единой морщинки, лицом. Это шел уже не двадцатичетырехлетний муж, но великий маг, который сделал на «костях» непомерную ставку за достигнутые знания. Об этом утверждали холодные, потерявшие вкус к жизни, голубые, подобно светло-синей глине на лицах мидгаров, глаза. Под капюшоном они казались измученными и томными, как и многие другие зенки, что провожали Дитриха вслед.

Людям незнакомец не нравился. Другого он не ожидал. От него веяло могильной прохладой и самим Белым Господином – смертью; словно недавно незнакомец владел всем, и в одночасье лишился самого дорогого; словно единственной ценностью в его жизни осталось одиночество.

Дитрих сильнее закутался в плащ, подобно тому, как скрываются от озноба в страшный и промозглый Смертень-месяц. Прохожие, красные от жары, потные от палящего солнца, посмеивались. Некоторые указывали пальцем. Дитрих склонил голову, чтобы не видеть их лиц, не знать, кому именно он обязан оскорблению.

Да будут они все прощены, - безмолвно крикнул лекарь, словно пытаясь избавиться от наваждений. Его взаправду трясло от случившегося прошлой ночью, когда его слова убили Великого Инквизитора. Четыре года назад, как давно это было, думал Дитрих, как же тебя изменили мой наставник? Сколько же ты держался от искушения? Когда тебя одурманил Искуситель? Из-за чего ты разогнал Орден? Почему имена сестер в черном томе Конгрегации Доктрины Веры. По какому праву ты, Фридебрахт фон Гистерхаус, стал виновником злодеяний и убожества Ордена Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некромантов.

Дитрих встрепенулся, сознание прояснилось, будто его голову высунули из шатра и повернули к озеру, с которого ветер гнал потоки холодного воздуха. Маленькие капельки скопились у глаз, но не решились скатиться вниз. По телу пробежали прохладные мурашки. Лекарь поднял голову и увидел, что чуть было не прошел поворот на Соборную Площадь.

Сумерки неумолимо надвигались, солнце отступало за горизонт, усыпанный почти девственными лесами. Оно озаряло голову лекаря, ослепленный им брат-послушник вглядывался в пустынную площадь, по которой торопился лишь один человек. Его венчал ореол потускневшего солнечного диска. Брат перекрестился и учтиво склонился перед путником.

― Вечерняя месса вот-вот начнется.

― Знаю, брат мой, - глухо ответил лекарь.

Дитрих вплотную подошел к массивным дубовым створкам Собора и с нараставшей силой толкнул их. Теплый и нежный аромат мирры и ладана овеял его, пропитался под одежду и согрел душу. На секунду лекарь закрыл глаза и вновь открыл.

Его взору предстал большой молельный зал со скамьями и большим алтарем. Мессу начинал сам Архиепископ Нитрийский. Он решил сам служить ее, добавив к ней заупокойную молитву по Великому Инквизитору. Архиепископ простер руки, приветствуя путника, и жестом показал свободное место.

Сколько еще в мире Зла! – подумал лекарь, продолжая стоять в дверях.

Архиепископ заволновался, прихожане почувствовали это и обернулись на незнакомца. Он не отваживался переступить порог Собора. По залу пошли негромкие разговоры, люди обсуждали путника в буром плаще, поглядывали на Архиепископа.

― Прошу Вас, - ласково начал священник, - займите свободное место.

― Это я прошу Вас помолчать! – выкрикнул Дитрих.
Шорох в зале усилился. Интерес к незнакомцу возрастал.
― Как?…

― А вот так, Архиепископ Нитрийский! Я не мир пришел принести, но меч для грешников, меч веры праведной! Силой выбора святой Антоний размягчил ваши тленные души! Он болтал о свободе и спасении! Он был прав! Но вы, тщедушные подлецы, вновь обратились в грех! Ваш выбор – Зло! И Господь решил изгнать нечестивцев из рядов служителей Дома Его! Вы собираете скверную на ближнего своего, пишете доносы на сына и отца своего! Не любите свекровь и тещу свою! В ваших думах лишь власть денег под гнетом Главной Торговой Гильдии! Что дадут вам ваши деньги и проценты?! Вы себя об этом спрашивали?! Нет! Они насытят ваши чрева и чрева сыновей ваших, но отнимут у ближних ваших! Об этом заповедовал нам Единый Бог?! Нет! Я пришел принести меч для грешников! Я возмездие Божие за своенравие и разнузданность среди детей Господних! Я избавлю мир от скверны и порока! Когда погибнут все грехи от уст моих, мне припишут смертный грех, и меня осудят, и убьют мечом! И придет на мир Тьма, полная фальши и лживых увещеваний! И восстанут вновь грехи, и сыграют пляску смерти на людских гробах! Вы, тупицы, жалкие грешники! Склонитесь пред Всемогущей Силой Божией! Встаньте на путь праведный! Ибо в искуплении грехов спасение наше! А тем, кто обращается в пороки, Единый Бог оскопит душу и ввергнет ее в Мир Немертвых, и вы вечно будете скитаться по пустыне в поисках глотка воды от жажды, но не будет вам воды, ибо желания ваши низменны и чревоугодны! Но не умрете вы, ибо милость Божия границ не чает! И всегда надеется Он, что отлученные от Него, к Нему придут! И тогда Он прострет руки ангелов Своих и поднимет из Геенны лучезарные ваши души! Но если вы и вновь во грех обратитесь, то гнить в огненном вам пепле до скончания веков! Аминь!

Дитрих закончил. Он склонил голову и быстро перекрестился двумя перстами. Зал замер. Завороженные необычной речью человека, прихожане, среди которых встречались весьма влиятельные в городе люди, затаились и ждали продолжения театра. Многие из них подумали, что все это подстроено для привлечения новых единоверов. Лекарь знал это, он был в курсе всех дел в Небенвюсте, и в особенности разбирался в политике Церковной верхушки.

― Что значит эта речь?! – заговорил Архиепископ, и люди повернули свои любопытные носы к нему. – Храм Божий, этот Собор святого Антония никогда еще не терпел подобных издевательств над верой! Люди праведные, - распростер он руки, - сжалимся над юродивым, который возгордился своим откровением. Помолимся и за его душу, - Архиепископ взглянул на лекаря. Тот по-прежнему стоял на пороге Собора, склонив голову; капюшон скрывал его лицо. – Открой нам свое лицо и назови имя, чтобы могли за тебя помолиться, - резким и грубоватым тоном произнес священник.

Дитрих чувствовал, как его раздевают, срывают капюшон и обнажают тело, как снова орет толпа на Центральной Площади, как хлюпает плеть о брусчатку, как постукивает о камень палка – сорок ударов и вечный позор. «Некромант!» – слышалось лекарю. Прошло пять лет, но боль никак не уходила, возвращаясь и теребя шаткое сознание Дитриха. В последнее время ему тяжелее себя контролировать. Лекарь пошевелил ногой – стальные похожие на когти горгульи крючки вериг впились в плоть, унося с каплями крови туманное сознание. Боль стала для Дитриха последней надеждой для самоконтроля. Это обратная сторона дара упокаивать души убитых безвинно.

Он закрыл глаза и резким движением скинул капюшон. По залу прокатился шорох и негромкие вздохи, и малые славословия. «Некромант», - послышалось лекарю. Он открыл голубые глаза и гневно уставился на архиепископа.

― Дитрих Тильке, которому покойным кайзером Каспаром Третьим Объединителем дарована фамилия покойного Дитериха Шварцфухса! Я лекарь, прозванный некромантом, брат распавшегося ныне Ордена Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некромантов! Я тот, от чьих уст ныне ночью умер Фридебрахт фон Гистерхаус, Великий Инквизитор! А теперь Единый Бог привел меня в Собор по твою, архиепископ, душу!

Священник отступил за алтарь, но наткнулся на что-то острое и остановился, не в силах обернуться.

― И куда мы собрались? – ласково шепнула ему на ухо Моргретта.

― Тихо! – перебил Дитрих нарастающее волнение в соборном зале. Люди повиновались, даже маленький ребенок перестал рыдать. – Выслушайте голос Божий! Этот человек, который собирался служить мессу для вас, неповинных, является сборищем порока и греха! Четыре года назад именно по его слову тело Фолквина, Великого Инквизитора, было оставлено гнить неупокоенным! По его слову началась война с ломеями! Именно он так забоится о своей репутации, что в Гильдии Мёрдеров, убийц, лишь его заказов на сумму более шести тысяч гульденов! Вот на что идут ваши пожертвования Собору святого Антония! Этот человек говорит медовыми устами, затаив в душе змею! Посмотрите, что в пост едят ваши дети – чечевицу и пшено, хлеб и воду, а он есть то, что опасаются в пост и короли – мясо! Не оттого ли он так краснощек?! Не оттого ли его жирное пузо, набитое всякой дрянью, свисает ниже чресел?! Сколько тебе осталось смердеть, архиепископ, объедая неповинных праведников?! Год?! А может Смерть уже стоит у тебя за спиной?! Твои слова для паствы нужны Господу меньше, чем твоя нечистая душа, которую он ввергнет в Огненную Геенну!

― Помилуй… - заблеял архиепископ.

― Не я сужу!

― Убить! Убить! Убить! – закричали люди.
― Помилуйте!..

― Поздно каяться в грехе!

― Ради Единого Бога! Ради Святой Марианны!

Дитрих промолчал.

― Так будь же ты проклят, некромант!

― Убей, сестра, вторую дочерь Тьмы – Лицемерие!
Нож обогнул толстую шею архиепископа, затем прошелся от левой мочки уха до правой. Кровь брызнула на алтарь, убранный белым шелком, а затем и безвольное тело повалилось на него. Так древние ломеи убивали скот на заклание.

Последнее, что чуял архиепископ перед холодной темнотой, – сладковатый и нежный запах жасмина.

Глава 2. Лысый холм

― Прохвост!

Крик Жана сотряс каменную кладку темницы, каждую цепь и кандалы, висящие без узника. Этот строгий и немножко гневный, я бы сказал, с долей отчаяния, голос разорвал полумрак и словно расширил тонкий, подобно шесту, прислоненному к решетчатому оконцу, лучик. В его свете мои глаза открылись, и передо мной уставилось недовольное лицо музыканта, сжавшего до крайности и без того тонкие губы. Я широко улыбнулся, но умиления в ответ не получил. Чего мне еще было ожидать? Жан был уверен, что в нашем заключении в казематы под казармами необходимо винить меня. Слово против, и в ответ донесется очередные возгласы возмущений и сетований на мой непомерно длинный язык, который иногда подбирает не самые лучшие фразы.

― Прохвост! – со злостью повторил музыкант.

В сумрачном свете темницы и влажном от проникающих через замшелые стены капелек воды его серые глаза пылали желанием меня истерзать, измучить, задушить, покалечить, отвернуть голову, вырвать язык, порвать ноздри, сломать пальцы и пересчитать ребра, заехать несколько раз по пояснице, можно и по носу, затем непременно нужно оскопить, содрать с меня кожу, повесить, затем отрубить голову, четвертовать и отходы скинуть в выгребную яму, чтобы меня пожрали смердящие крысы.

Впрочем, в темнице было свежо и прохладно.

― Вот тебе и съездили на Праздник, прохвост!

― А что Праздник будет здесь? - подал гнусавый голос Пьер, для верности прикрепленный сразу двумя кандалами.
Мне казалось, что будь цепи из эльфийского металла, и то нашему толстяку не составит труда их порвать. Однако нас это мало занимало, и мы с музыкантом в один голос ответили:

― Нет!

― Прохвост! – снова повторил Жан, дергая рукой.

― Я более не потерплю оскорблений!

― А что ты, закованный, мне сможешь сделать?!

― Уболтать, к чертям блохастых кабелей!

― Шут гороховый, и тебя я взял на попечительство?! Да, ты, осел с оттопыренными ушами, должен лобызать, как минимум, мои колени.

― Ты хочешь сказать, что готов взять?

Темницу раздирало по камням от всех последующих оскорблений в мою сторону, к сожалению, я их слышал частично из-за непомерно звонкого лязганья цепей. Думаю, это было к лучшему.

― Прохвост! – закончил Жан и, обессиленный, повис, уставившись в пол.

В эти секунды его бездействия я снова решил осмотреть темницу. В скромном лучике света мне повидалось, что часть наших вещей аккуратно сложена возле моей правой ноги. Хорошо; одно огорчало: далее ногу я сдвинуть не мог. Висевших напротив меня Жана и Пьера просить было бесполезно. Они сами и руки не приложили к нашему освобождению. Я брыкался, тарабанил руками, пару раз заушил ординатору, вцепился ему в глотку – все было тщетно. Меня, уже бессознательного, приковали к стене. Еще будучи в каком-то, не ахти каком, сознании, видел, что Жан поник головой, а толстяк насчет сопротивлений никаких указаний не получил; мне же было не до этого. Так и приковали – по его собственной воле, за компанию со мной и, в последнюю очередь, с музыкантом.

Монотонная песня цепей усыпила ворчливую собаку, а вслед за ним зевнул я, проваливаясь в дрему. Снилось мне, что я венчаюсь с прекрасной девой из Шато-Лягле, но медальон находился вновь у нее на шее, хотя… точно такой же и у меня, и еще у пятерых человек, среди которых, почему-то не оказалось ни Жана, ни Пьера. Лица их мне были незнакомы. Сами трубадуры выступали в роли моих шутов, только выглядели они странно маленькими, мне по пояс, так сказать, в миниатюре, словно карлики. Меня это занимало и такой сладкий сон покидать меня, похоже, не хотел, я его – особенно, ведь после мы закатили огромный пир. Стол валился от яств и пития: специи, разные соусы, и овощи, и фазан, и курица, и куница, и телятина, и говядина, и олененок, и свинина, фрукты, рыба, булки и кренделя в сахарной обсыпке…

Я облизнулся и открыл глаза. Прямо передо мной сидел Пьер и грыз сухари. Свисающую изо рта слюну смахнуть мне не удалось – руки не доставали. Тогда я завертел головой, нечаянно брызнув на Було и на его сухарь.

― Не плюйся, - сказал он.

Хм, тоже мне чистоплюй! Сидит, ест сухари, а мы тут бедные из нищих, блаженные среди юродивых, висим в этих кандалах, закованные до скончания времен, пока время не истлеет наши бренные тела, и плоть не сползет с наших тощих от голода скелетов…

Остановились!

― Пьер, как ты снял оковы?! – выпалил я, поднимая правую бровь и одновременно выставляя на показ мои красивые темно-голубые глаза.

И прежде чем, тот успел ответить, сквозь сон привычно прозвучало:

― Р-рож-жер-р!

― Просто, - ответил толстяк. – Они мне мешали.

― Кто мешал?! – очнулся музыкант, судорожно осматриваясь.

Наконец его маленькие серые глазенки уставились на Пьера.

― Как тебе удалось?! – спросил он.

Толстяк открыл рот, и я понял, что пока он не дожует, сказать ничего не сможет, поэтому за него ответил я. Терять мне было нечего, а потому, что Пьер и так уже ел, больший аппетит ему не нагуляю.

― Боялся – пропустит обед.

― Довольно подначивать жирд… Пьера!

― Но я в самом деле боялся пропустить обед, - прогнусавил толстяк.

― А ты ему не потакай! – не унимался музыкант, шевеля кандалами.

― Таки мой язык не врет? – с ломейским акцентом спросил я.

― Прохвост! – крикнул Жан, попытавшись махнуть в мою сторону рукой. – Мы здесь вообще-то по твоей вине, из-за твоего «правдивого» языка!

Та-ак! Начинается…

― Из-за моего?! Когда разговаривал я, мы уже почти въехали в город, но кто-то, мне помниться сказал: «мирный договор с эль’еями не нужен им». Эй, ворчун, да порвутся струны на твоей лютне, не помнишь, кто это сказал?

Тишина-а…

Я люблю тишину, в ней можно почувствовать себя молодым и бодрым, спокойным и умиротворенным. В тишине тебя не волнуют проблемы. Ты сидишь и тупо пялишься на что-нибудь; как закроешь глаза – пробирает страх и озноб. Единственное качество в тишине – его сочетание роскоши и скромности: сама по себе тишина роскошь, нет абсолютной тишины; а с другой стороны, находясь в ней, ты обретаешь себя на глухоту, словно скромен на слух. Мерзкое чувство. Выползают самые потаенные, скрытые в душе мысли о чудищах, о своей никчемности и несовершенстве наших тел.

Я передумал: не люблю тишину.

Где-то в коридоре послышались тяжелые шаги людей, затем приглушенные голоса. Музыкальный слух Жана расслышал все. Трое легионеров из некоего Полка Личной Охраны Кайзера вели виновного в подготовке покушения. Сам узник молчал, но другие не были скромны на слова и предрекали ему самые страшные издевательства над ним и его народом. Тут я смекнул, что узник не являлся гиттом. Большие глаза Пьера засверкали, предвкушая лицезрения летра. Не тут-то было.

― Эль’еи должны быть вместе! В одной камере. Что попусту марать казематы, - послышался ответ на наши мысли. И ответ, скажем, весьма неутешительный.

Еще один эль’ей арестован. Так что же правда – мирный договор нарушен? Не может быть, так быстро; не прошло и целого дня! Что-то происходило нелепое и неподдающееся моему разумению. Единственно умное, о чем мне подумалось, я высказал:

― Пьер, брось еду, потом получишь и мою порцию. Надень кандалы обратно!

― Зачем?

― Иначе еды мы долго не увидим.

Музыкант ошарашено смотрел на это действо. Потом он просиял, и мне показалось, что даже полюбил меня и мою манеру управления слегка туповатым силачом.

― Прохво-ост! – сказал Жан мягко, почти восхищаясь моим языком.

Шаги приблизились и остановились за дубовой дверью, окантованной железом. На уровне головы было узкое окошко, закрытое к тому же толстой решеткой. В нем показалось сердитое лицо легионера.

― Скучаете, наймиты? Держите своего заказника! – до нас дошло свежее дыхание.

И вправду – личная охрана кайзера. Попробуй, появись во дворце с перегаром от кислой браги!

Дверь распахнулась. Вошел говоривший и уставил лезвие на нас, пока его дружки приковывали вялое тело белокурого аристократа. Даже знать получила по заслугам, подумал я. Но…

Как это заказник?! Наемники?! Во что это нас втянули?! Это что же: мы стали причиной войны? Покушение?! Быть не может! Хочу свободы!!! Дайте мне свободы! Сен Мари, мы же замкнуты здесь, в этих четырех стенах, нет и намека на свободу! Выпустите меня из тюрьмы, мне плохо! Дайте свежего воздуха! Где выход?! Где выход?! Боюсь! Сен Мари, спаси меня!

Мне саданули по лицу.

― Что это с ним? Бесноватый?! – спросил легионер.

Я тихо-смирно приходил в себя. Даже начал кое-что соображать и слышать.

― Он боится закрытых помещений, - ответил Жан.

Да, есть такое у меня. Давно это было. Я тогда убежал из дома, не мог вынести всех тягот полевых работ. От преследователей укрылся в глубоком гроте недалеко от Ривьер ле Драгон де Кавернес. Я долго блуждал по темным запутанным коридорам без факела. Промок и озяб. Я хотел кричать – и кричал. Хотел глотнуть свежего воздуха, но вместо него проваливался в пещерную реку. Ел я все, что было мягким и хорошо крошилось, не смотрел, совсем не видел, чем это являлось на самом деле. Что-то было похожим на грибы, только соленые, с отвратительным кислым вкусом, к тому же они на ощупь казались склизкими, но питательными. Мне хватало одного такого, с мой кулак, гриба на целых два сна. Обязательно, сны были разные. Первый - веселый, цветастый, мне было хорошо, снилось, будто бегаю по пещерам. Они такие яркие и светлые, что хотелось даже жмуриться, чудилось, будто вижу дорогу, путь к свету. Второй: полный мрак – он тянулся так долго, что желудок начинал завывать. Одно спасало, второй сон прибавлял силы для следующих поисков выхода.

Сколько же времени я блуждал по гроту неизвестно. Зато, когда меня поймали у самого входа, я мог сказать – что название себя не оправдывает: в этой пещере дракона нет.

С тех пор я боюсь закрытых помещений, но иногда об этом забываю.

― Не долго осталось бояться, - улыбнулся легионер.
Мне его улыбка не понравилась вовсе.

― Ваша казнь, - закончил он, - будет утешением после двойных похорон.

Кого это они сбираются хоронить? Ответа на мысли я не получил.

Высокий легионер со стрижеными волосами подергал цепь нового узника - держит крепко. Затем по приказу первого они вышли и захлопнули дверь на засов. Хотел было обратиться к Пьеру, как в решетке показалось лицо:

― Только не убегайте! – вроде как пошутило оно.
Я криво улыбнулся.

Лицо пропало, и шаги утихли минуты через две.

― Толстяк, снимай оковы свои, и наши тоже.

― И его?

― Нет, погоди, ему не надо. Мы не знаем, кто он такой, - поддержал меня Жан.

Мы встали у противоположной стены, разумно перетащив свои вещи. Этим мы разделили помещение на два, так сказать, сословия: свободных актеров и закованных богачей.

― Эй, ты! – я кинулся в узника кусочком сухарика.
Аристократ поднял голову, и посмотрел на нас так же, как мы смотрели на него: недоверчиво. Он был курнос, волосы его, как и наши, слегка извивались. Лишь лицо представало куда белее нашего, - точно из знати. Одежда, сказать, сомнения не вызывала.

― О подлейшие! Как вы могли меня впутать в ваши черные дела!

Я почесал голову.

― Э-э, милсдарь, - начал Жан. – вы, собственно, кто?

― Тебя, о разбойник, это не касается!

Мы отвернулись от него и начали обсуждать, что же делать дальше: убить его на месте за такие слова, взять в плен или пощадить.

― Эй, разбойник с козлиной бородой, босой который! – звякнул цепью аристократ.

Я разобиделся, но решил повернуться и взглянуть этому грубияну в глаза. Видимо, он на это и рассчитывал.

― Я тебя знаю! Ты - Рожер Квистеро!

― Меня уже знают, - поблагодарил я.

― Дурак! – что-то похожее на ладонь Жана приземлилось чуть ниже затылка.

― Это ты, подлец и нижайший хвастун, охмурил своими нечестивыми речами мою дочь! Заставил ее лобызать твою нахальную и наглую рожу, которая скоро будет еще и беззубая! Как ты мог даже заговорить с ней! Это ты, разбойник, украл у нее медальон, подаренный ей бабушкой! Это из-за тебя она теперь плачет и рыдает, ничего не ест и худеет! Она попросила меня, своего отца, чтобы я поймал «этого вора, Рожера Квистеро» специально ради нее и посадил на кол перед ее окнами!

― Вы обознались, я - другой Рожер.

― Не-ет! Анри, конт де Шато-Лягле, не ошибается! Ты ответишь за то, что сделал с Бланкой!

― Прохвост! – я снова пропустил леща.

― О, у нее прекрасное имя! – замечтался я, - Так вот как ее звали!

― Освободите меня! – закричал конт, гремя кандалами, - Я сейчас начищу этому дьяволу рожу!

Вопреки всем наставлениям, Пьер послушался приказа.

― Сен Мари!…

Выкладываю увеличенную версию...

Дочери Тьмы. Симония

― Вы знаете, почему вы здесь?

Вопрос пронесся баритоном по широкой сводчатой зале Санта Палаццо, богато обставленной дубовой мебелью с инкрустацией золота и изумрудов. Ольховый пол покрывали ковры с замысловатыми орнаментами и причудливой смесью цветов, из тесаного камня стены украшали портреты покойных Божьих Судей и большой картиной действующего главы Конгрегации Доктрины Веры. За долевым столом восседал конклав Санта Палаццо: пять кардиналов в красных шелковых накидках, шасулях; Великий Инквизитор и его наговорщик, именуемый тайным советником. Возле канделябров с зажженными свечами перетаптывались семь послушников в коричневых шерстяных рясах; позади подсудимого расселись за небольшими наклоненными столиками семь писарей, которым строго наказали не пропускать ни слова.

― Я знаю прекрасно, нет истины в моих словах. Все в руках Господа нашего, и лишь Конклаву, как Высшему Суду, решать, виновен я в своих прегрешениях или стоит мне покаяться даром.

Человек, сказавший это, понимал, где находится, и возможную кару только лишь за одно неправильное слово. Кардиналы в свою очередь, искали брешь, малейшую слабину в речи подсудимого, чтобы вогнать в нее клин и выжечь на осужденном клеймо еретика. По залу ходили перешептывания столь громкие, что хорошо были слышны даже писарям: какое самодовольство! Неслыханное тщеславие! Необузданная гордыня!

Великий Инквизитор поднял левую руку, как в крестном знамении поднимают правую, - и кардиналы успокоились. Его леденящий взгляд в глубоких глазницах из-под сморщенного высокого лба наводил ужас, испещренное морщинами лицо напряглось и выражало глубокое презрение к подсудимому.

― Назовите себя, - скривил он тонкие губы, не расслабляя впалые скулы.

― Дитрих Тильке.

Лекарь сидел ровно на простом стуле со спинкой, положив руки на колени, говорил коротко и по существу. Он знал, любая ложь обратит Конклав против него. За свои двадцать четыре года голубоглазый человек успел повидать многое, и слишком рано узнал мудрость жизни и цену смерти.

― Все правильно, - Великий Инквизитор открыл фолиант с личным делом. – Родился в 1151 году в городе Хопфенбауме, где в возрасте восьми лет забрал жизнь Лотаря Вайса, привратника Арены. В Небенвюсте, спустя двенадцать лет, находился под подозрением в покушении на Альбрехта Нита, наследного принца кайзера Каспара Третьего; и был осужден на избиение палками за подозрение в некромантии и алхимическом умерщвлении людей. Далее: в Шварцфухсхаусе обвинялся в покушении на Андреса фон Фраубурга. И снова в Небенвюсте: покушения на Лазаря со Шмидегассе, Маречку Бюгель, - твердил Судья монотонно и с упоением, давая писцам и всем присутствующим ужаснуться от количества смертей окружающих поседевшего до цвета лепестков ромашки лекаря, - находился под подозрением в убийстве кайзера Бертрама… и это не весь список.

Дитрих воспринимал это как должное. Прошла пора, когда ему приходилось чураться крови, постоянно убегать и прятаться. Он сидел перед Конклавом Санта Палаццо – здесь необходимо вести себя смирно, скромно, открыто и говорить правду, не нарушая порядок событий, чтобы не навести на себя сомнения. Лекарь знал, что делал.

― Я убил одного человека, но уже искупил свою вину.

Великий Инквизитор с необузданной злостью захлопнул фолиант, раздражаясь спокойствию измученного жизнью лекаря.

― Убил одного, и погубил своим присутствием на Божьем Свете сотни! Так?!

― Я – раб Божий, мне как человеку разума, лекарю, неведомы магические и колдовские способы умерщвления.

Дитрих знал правду, но не спешил. Магию он терпеть не мог: то, что человек стремиться управлять силами природы выводило лекаря из себя. Юноша презирал магов, волшебников и даже Орден Магов Белой Руки, получивший благословение от Санта Палаццо.

― Тебя прозывали некромантом, - наседал Инквизитор под скорое царапанье пергамента позади молодого человека. – Твои волосы бесцветны, в то время как ровесники лишь начинают седеть. Как объяснишь этот факт ты?

В предвкушении победы он застучал по дубовой столешнице украшенными перстнями пальцами, ожидая скорой расправы над нерадивым лекарем. Его строгие и раздраженные черты смягчились и на лице проявился намек на кривую улыбку. Ехидно засверкали серые глаза, обрамленные глубокими морщинами.

― В вашей книге обо мне должна быть страница об Ордене Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некромантов. Ношение в себе Душ насильно убитых людей тяжелая ноша. Эта Божья печать старит быстро, - ровно проговорил Дитрих.

― Орден распался! – поднялся Великий Инквизитор, задетый за живое: дерзкий лекарь выворачивается подобно снетку. – Он погряз в грехах и был предан анафеме!

― Со смертью Петро де ля Флю-Букле и кончиной Фолквина, вашего предшественника, Орден рассыпался. Не было тогда ни Гроссмейстера, ни Инквизитора. Только через год ландсмейстер стал Великим!

― Ты на что намекаешь?!

― Мне известно, как ландсмейстер подкупил Ратсгебитигеров Капитула, дабы те избрали его Гроссмейстером. Известны немалые суммы пожертвований Ордену Белых Магов из утерянной казны Ордена Некромантов. Орден Святого Григория Мароненрохского был ослаблен междоусобной войной за престол между Лютвином и Родегером, нашим ныне кайзером. Орден Марианны Небельсумпфской и так бы поддержал бы большинство. Нужен был лишь лидер, который повел бы всех.

― Симония! Подкуп! Грех! – заворошились кардиналы, от их голоса заколебалось пламя свечей и расширились очи послушников.

Все переглядывались, только Дитрих ловил взгляд Судьи. Тот краснел и гневался, скулы начинали дергаться, а левый глаз заплыл кровью. Его трясло.

― Не так ли, Фридебрахт фон Гистерхаус, ландсмейстер Кларраинский, Великий ныне Инквизитор?! – перекричал лекарь.

Он встал и указал двумя перстами на Судью.

― Ложь! Ложь! Навет! Меня оболгали! Писари бросьте перья! – запаниковал капитульер.

Инквизитор отмахивался от ненасытных, озлобленных лиц кардиналов, послушников. Он искал тайного советника. Тот подсказал бы, что делать. Наговорщик пропал, так же бесшумно, как и нашептывал на ухо.

Встали со стульев кардиналы, начали новый капитул, свой. Сводчатая зала заполнилась гомоном, писари пытались уловить слова одного, второго, затем бросили это и стали ждать развязки.

― Где мой советник! Я требую защитника! – завопил Фридебрахт.

― Почтенный брат, Конклав Санта Палаццо постановил освободить Вас от обязанностей Великого Инквизитора и Защитника Доктрины Веры до выяснения всех оговоренных обстоятельств, - заявил лейтенант-капитульер.

― Епитимью на всех! Все грешны! Вам не под силу познать Силу Истинного Слова Божия! Только я могу открыть ее для вас! Изуверы!

― Сядь, ландсмейстер! – приказал Дитрих, подходя ближе к столу Конклава. – Как говорит одна моя знакомая: чем больше ты говоришь, тем быстрее умрешь.

После этих слов Инквизитор на стул плюхнулся. В оцепенении он бессмысленно смотрел на седовласого лекаря с молодым лицом и с томными, мудрыми глазами цвета ясного неба.

― А вот, кстати, и она, - улыбнулся Дитрих, глядя, как лезвие ножа упирается в глотку Великого Инквизитора.

Моргретта дело знала хорошо. Первым умер наговорщик.

― Вы не оскверните это место кровью! – воскликнули кардиналы.

― Здравствуй, братик, - затем она повернулась к служителям Санта Палаццо: - А вам бы только Богу молиться!

― Убей, сестра, дочь Тьмы – Симонию.

Великий Инквизитор навсегда запомнил запах жасмина, несущий смерть; запомнил голубые глаза лекаря, отдавшего приказ.

Слова убили раньше.

Нож вошел под кадык вверх и вонзился в мозг.

― Вы знаете, почему здесь я? – спросил у мертвеца Дитрих, убирая с глаз окровавленную прядь волос.

Писари не остановились, записали всё.

Залу Санта Палаццо осенила тишина. Перья перестали царапать пергаментные листы, люди замерли от ужаса убийства, даже огонь мерцал беззвучно. Воцарилась необычное безмолвие, казалось, остановилось дыхание и время. Первой из этого оцепенения вырвалась Моргретта. Темноволосая девушка с карими равнодушными глазами, засадила пощечину Дитриху, тонкие пальцы нащупали крепкую руку лекаря. Убийца рванула его на себя. Некромант рухнул на колени, потеряв опору.

― Только не сейчас! Дитрих! Не смей уходить! Не смей! – закричала она.

Легкая испарина пробежала по ее высокому лбу, укрытому волнистой прядью. Моргретта прекрасно знала, как это убегать в последнюю минуту, когда за тобой обрушивается весь мир, все страхи и желания; когда в голове лишь одна мысль – выжить, но и ее необходимо уничтожить. Только инстинкты и пустая голова – помогут скрыться.

Она смотрела на седого кузена, склонившегося на колеях. Моргретта знала, где он, но с кем, ей было неизвестно. Путь в Мир Немертвых закрывался для непосвященных. Она понимала, Дитриху тяжело выносить собственные страдания, помноженные на рыдания и мольбы неупокоенных душ.

― Дитрих! Вспомни Гильдебранда! – убийца решила напомнить лекарю того, кто часто спасал от смерти; вспомнить того ангела, который направил Дитриха на путь некроманта, ставшего на защиту Трона Империи Гиттов.

Моргретта желала дернуть кузена и вытащить из залы. Карие глаза вскользь обежали окаменелые лица кардиналов, писарей и монахов. Но тронуть Дитриха в этом состоянии убийца не могла. Любое нарушение связи оставит дух самого некроманта в Мире Немертвых навсегда. Оставалось только ждать.

Дитрих плыл по тягучему туману. Он уже не кричал, как было это раньше, не так сильно болели виски, кровь не била в темя. Глаза, полные решительности, страстно ждали увидеть дух неупокоенного. Как тот посмел забрать некроманта в такой ответственный момент?!

Наконец пелена рассеялась настолько, чтобы увидеть черные с огненной резьбой врата в Преисподнюю, кисельный пепел под ногами и большое пылающее озеро в виде восьмиконечной звезды – печати Святой Марианны. Зеленое едкое пламя вылизывало серые камни. Дитрих спокойно отнесся к бесчувствию запахов, лишь металлический привкус вновь вызывал в нем первые воспоминания о Мире Немертвых.

― Здравствуй, мой хранитель.

Из центра озера поднялась залитая багровым пламенем фигура старца. В его глазницах горели два изумрудных огонька, а из ладоней капал огонь, цвета каленого железа. Сами руки были обуглены и жилы представали потоками лавы, но не обжигали коричневую власяную рясу, перехваченную на поясе широкой пенькой.

― Иного времени найти не мог?! – вспылил Дитрих.

― Говорил я Печольду: привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть, - голос духа был холоден, как зимнее Темное море, которое даже в летнее время имеет стальной сероватый оттенок. – А он меня не послушал. Сказал, я – неверный, спихнул меня Антонию… Это другая история. Ты мне нужен, мой хранитель.

― Ты мне солгал! Это не твой убийца! На мне теперь грех!

― Забудь ты о грехах, мой хранитель! Я говорил тебе, что меня убили грехи! Первый из них заманил Антония в сети Нитрийских конунгов, наследников этого дрянного рода Нитов. Теперь, когда на Престол взошли Ульрихбурги, мне дышится спокойнее, но когда в Мире Живых все еще царит Симония в Церкви – для меня покоя нет. Суд над Инквизитором – это лишь часть всего замысла по упокоению моей души, мой хранитель. Не я тебя направлял на убийство инквизитора в Санта Палаццо; - ты сам его выбрал, ты знал, что тебе делать. Разве это я уговорил кузину на эту работу? Какой на тебе грех? В том, что ты убивал словом? Так это слова Церкви, слова Божии! Не мои.

― Моя вина!

― Не терзай себя понапрасну. Не твой ли отец Яков Тильке, который был священником под именем Бенедикт, рассказывал во все стороны света, что его сын получил Божественное Откровение и Благословение? Не ты ли чувствовал прилив сил на мессе? Не ты ли просил возложить все тяготы убийства кайзера Бертрама Нита на себя? Разве ты его убивал? Нет! Где твоя вина? В твоей праведной жизни, к твоему стремлению к аскетизму? Глупец! Оглянись на жизнь! Ты видишь ее во всей смердящей красе. Ты видишь больше, чем слепцы, тщетно пытающиеся продолжить свой род. Это я о Нитах. Единый Бог никогда бы тебя не послал в Небенвюст, не зная, что Альбрехт Нит умрет. Это была твоя проверка. Ты убил единожды, но, как и говорил, искупил свою вину! Так что тебе теперь страшиться?! Еще одного убийства?! Глупость! Своим грузом и бременем жизни, описанных в твоей книге «Покаяние», ты дал понять, что уже никогда не забудешь первое убийство – это наивысшее исповедание и отпущение – познание собственного греха.

― Отойди от меня!

― Не цитируй! Бесполезно. Я чувствую, сколько ты здесь проводишь времени, и знаю, что твориться в Мире Живых. К примеру, тебя ко мне привела пощечина от кузины, а теперь она боится тебя оставить здесь. Она любит не как сестра, но как жена. Береги ее, храни ее. Моргретта сейчас мечется в непонимании. Ей невыносимо тяжело думать, что она может тебя бросить в этой зале, пока кровь затмила разум кардиналов. Необходимо спешить, и не знает, что делать. Ей страшно! Этот страх пробуждает в ней инстинкты, о которых она думает.

― Моя вина!

― Вздор! Так, слушай сюда, мой хранитель! Я отпущу тебя, но ты должен будешь уничтожить еще одну дочь Искусителя. Симония лишь старшая, сребролюбие – ее второе имя. Теперь ты убьешь Лицемерие – двоедушие. Ты знаешь, кто это.

― Моя величайшая вина!

― Молодец, я в тебе уверен. О, кстати, твоя кузина уже нашла интересную вещицу. Пусть она останется у нее, но не позволяй ее продавать. Она тебе пригодиться в будущем. А теперь: прочь из Мира Немертвых в Мир Живых!

Дитриха выплеснуло в украшенную залу Санта Палаццо. Вдогонку слышался пробирающий ознобом хохот: «Привыкание вызывает дерзость, ибо живым неймется умереть!» Лекарь задумался, если бы Гильдебранд – его первый дух сделал бы то же самое – он бы не выдержал: вернувшись в тело, непременно бы скончался. В этот момент некромант почувствовал головокружение и приступ тошноты, слово накануне напился до беспамятства.

Лекарь взглянул ясными глазами на нервную кузину и холодным властным голосом приказал отдать ему найденную вещь. Лазурный медальон, в который были впаяны серебряные и золотые нити, собранные в замысловатый, но неполный узор, затмил великолепием залу. Южные ковры меркли перед красотой медальона.

― Дай сюда!

Теплая ладонь прикоснулась к вещице, Дитриха снова засосало в Мир Немертвых, на одну лишь секунду. Этого хватило, чтоб отпрянуть от медальона. Больше некромант не просил его ни показывать и дать подержать. Увиденное за секунду поразило масштабностью и неизгладимым ужасом. Трепет к Миру Немертвых возрастал к каждым воспоминанием о медальоне. Прикосновение к наипрекраснейшей вещице праведного человека заставила дернуться Вратам в Преисподнюю. Раскат грома разразился в черной пещере Мира Немертвых. Гомон истерзанных голосов заложил уши. Дитрих только на секунду заглянул в Ад, в Огненную Геенну. Он почувствовал, что начал замерзать, а пальцы, казалось, окоченели и загнулись от нарастающего оцепенения. Мышцы напряглись, и стали неподвластны лекарю. Если бы Дитрих не был седым, то в эту секунду волосы разом бы побелели. Томные голубые глаза расширились и остекленели, Моргретте показалось, что кузен ослеп. Дитрих шебуршал ногами, тщась отползти от медальона, который убийца по-прежнему держала в руках.

― Дитрих! – закричала она. – Ты меня пугаешь! Братик! Что с тобой?!

Замешкавшись на пару секунд, она спрятала медальон в сумку. Некромант потерял сознание. Пощечина привела его в норму.

― Никогда больше не доставай его, не давай мне, но и не продавай! Держи при себе. Я говорю, что тебя он защитит от всего. Тебя! Поняла?

― Я поняла одно: медальон меня защитит, но тебя убьет, братик. Поднимайся, нам пора.

Моргретта подала ему руку. Вцепившись в нее холодными руками, Дитрих встал на ноги. Богатство украшения потеряло всякий интерес. В другой ситуации, он непременно осмотрел бы залу досконально, но теперь, когда обнаружился медальон и когда время неумолимо истекало, делать этого не стал. Лекарь понял, если они с кузиной в сию секунду не скроются от потеплевших и успокоившихся глаз кардиналов, наказание их ждет.

Убийца повела его тем путем, которым пришла. За одной из колон находился камелек. Он давно не использовался: стенки не были ни в саже, ни в гари, от него веяло прохладной свежестью. Другая странность камина заключалась в его ухоженности. Тесаный камень с инкрустацией белого и зеленого мрамора отполирован так, что при желании можно было разглядеть собственное отражение. На верхней полочке по краям находились два небольших канделябра без свечей, а в центре стояла тонкая ваза с букетом сухоцветов, каждый бутон или цветок представал небольшим колокольчиком. Дитрих дотронулся – они пронзительно зазвенели.

― И ты здесь пролезла?

― Дурачок.

Моргретта взялась за правый подсвечник и повернула его влево на пол оборота. Тихое скрежетание вылилось в новый перезвон цветков. Где проходила часть внешней колонны поддерживающей свод залы Санта Палаццо, открылся высокий, но узкий проем в стене, так неаккуратно прикрытый гобеленом с изображением добродушного старичка с темными глазами и седой окладистой бородой.

― Кардиналы и Фридебрахт так орали, что не услышали звон колокольчиков. Только у наговорщика слух был острый, - продолжила убийца. – Когда войдешь в проход, не споткнись о его бедро.

― Мора, я же просил только Фридебрахта!

― Братик, прости. Но если не убить наговорщика Великого Инквизитора, а иными словами, его телохранителя и личного убийцу, то до самого Фридебрахта, я бы вряд ли добралась. Когда один убивает сильнейшего; другие начинают думать.

― И в момент, когда человек думает, он уязвим.

― Не язви мне, братик.

Они вошли в проем, за которым открывался извилистый из-за колон проход. Дитрих понял, что этот коридор задумывался изначально, при строительстве. Здесь не было украшений, инкрустаций, кроме паутины, витающей над головой. Там ее не доставал жар и копоть чадящих факелов. В остальном замечалась холеность. Коридором часто пользовались, подумал лекарь, как тут же наткнулся на спину Моргретты.

― Когда человек думает, - напомнила ему девушка, не закончив фразу. – Что это?

Убийца указала в сторону собственного отражения. Дитрих недовольно заглянул через ее плечо. Высокое зеркало заполняло пространство, переливаясь неспешными волнами. Четкое отражение колебалось от вздоха и расплывалось от выдоха. Зеркало в этом месте бессмысленно, отметил некромант. Моргретта дала понять, что его не было. Откровение к пришло, когда гладь зеркала пошла мелкой рябью до того быстро, что еле улавливалось направление. Зеркало закручивалось против часовой стрелки, создавая воронку. Лекарь читал, что при таких оборотах создается выплескивающая сила.

― К стене! – успел скомандовать Дитрих.

Огненный шар вырвался из зеркала и пролетел мимо, сжигая воздух, который подтягивался к нему из-за вращения, как у падающей с неба звезды. Он разбился о стену, плазма растеклась, опалив камень до мутного «лесного» стекла.

Дитрих смотрел на кузину, вжавшуюся в стену. Ее пробирала мелкая дрожь.

― Теперь ты понимаешь, почему я не люблю магию?

― Ты хочешь сказать, что это портал?

― Если это в голову пришло тебе, то мне и подавно.

― Не язви мне, братик, - насупилась убийца. – Я выгляну еще раз.

Лекарь не успел предупредить. Как только показались ее черные волнистые волосы за пределами укрывающей колонны, из портала вылетел очередной огненный шар, но больше и жарче. Он пролетел, обжигая все вокруг. От разразившегося жара Дитрих покрылся потом, его лицо загорело, а мягкие волосы кузины опалились и стали сухими, словно солома.

― На такой надо много энергии. Бежим!

― Мои волосы! Они…

― Нет времени!

Дитрих схватил Моргретту и нырнул в радужный портал, закружившийся по часовой стрелке. Зеркальную рябь всасывало вслед за ними, как в водоворот. Портал затягивался, оплетая собой ноги лекаря и убийцы.

Моргретта почувствовала, что медальон оттягивает ее сумку назад, в Санта Палаццо. В темной южной ночи она вытащила вещицу, другой рукой оплела кузена. Их встряхнуло. Медальон выпал из руки убийцы и стремительно падал в бездну портала; он светился лазурью. Единственный огонек среди окружающего их мрака. Моргретта тщилась заорать, но тьма глушила всякие звуки. Она надрывала связки, пока сорванное горло не схватил кашель. Мелкие капли ее легких плеснулись в опаленное лицо Дитриха. Лекарь открыл глаза и уставился на угасающий лазурный огонек.

Его сознание перенеслось к Вратам в Преисподнею, они тряслись. В приоткрытых щелях проявлялись души преданных огню за грехи людей. Красно-желтый цвет лавы резко контрастировал с туманно-черной пещерой Мира Немертвых. Их мольбы и стоны, хлестанья бичей и бурлящая лава закружили голову некроманту.

Раздался женский крик. Такой знакомый, милый сердцу. Кричала Моргретта. Он ее слышал, но голос казался грубый, надрывной. Что-то случилось! – решил Дитрих, лишь спустя пару секунд к нему пришло осознание, что кузина выпала из его рук. Он ее не ощущал. В окружающей со всех сторон темноте некромант остался один. Пропал и огонек, словно его кто-то загородил.

― Мора! – пытался кричать он, но звук лишь отражался в собственных ушах. – Единый Боже! Не дай сестре застрять в портале!

Лекарь повернулся, как ему казалось, на бок и вновь заметил небольшое свечение. Оно приближалось и расширялось с каждым тяжелым вздохом. «Выход? - спросил себя Дитрих. – Как же я оставлю ее здесь?». Яркий белый свет возрастал, пока не ослепил голубые глаза человека. Некромант невольно зажмурился. Тело выбрасывало вперед, его трясло и сжимало, как мнут вымоченную в березовом отваре кожу.

Затем лекарь почувствовал облегчение и легкость, но тут же ударился о что-то тяжелое и крепкое.


Моргретта кричала изо всех сил. Она падала стремительно, погружаясь в бездну портала. Темнота окружала и пробиралась под одежду. Женское тело продирал озноб, и с тем оно разогревалось от коротко временных судорог и постоянного зуда в ногах. Убийцу не волновало здоровье, она прекрасно понимала свой «последний шанс». Это тот удар, который требует разумности и не дюжей подготовки; но в тот момент лишь лазурное свечение, подобное огню маяка в густом тумане, занимало мысли молодой женщины. Он – медальон; она – Моргретта – обязана выполнить поручение кузена. Вещица должна быть у нее!

Убийца тщилась достать его рукой, медальон выскальзывал из ладоней, обходил онемевшие от раздражения пальцы. Гнев поселился в ее разуме. Моргретта рычала, скалилась и скрежетала зубами. Не ужас был в ее надрывном голосе, но гнев, ненависть и ярость. Смерть, так ее звали в Гильдии, решилась на рывок. Она сжалась, словно зимой от холода, и резко распрямилась, как это делают ныряльщики, вытягивая тело в единый клин и устремляясь вглубь. Для Моргретты этой глубиной стал медальон, начавший испускать слабое прерывистое золотистое свечение.

Убийца вдруг заметила, что вещица начинала кружиться и втягивать материю вокруг себя. Скорость вращения набирала силу, непроглядный мрак портала озарился яркой вспышкой. Моргретта вновь закричала, теперь от ужаса.

Убийцу втягивало в медальон.

― Я должна!

Крикнула она и, отбросив мысли, только на инстинктах, нырнула в самую жаркую муть пылевой короны, собравшейся вокруг, как ей казалось, медальона.

Моргретту выплюнуло обратно в Санта Палаццо. Чему она обрадовалась, и одновременно огорчилась оттого, что потеряла самого дорого человека в своей жизни – братика, ее старший братик. Только ее! Ни с кем она его делить не будет. Убийца опустилась на колени, безвольно упали руки. Она шмыгала носом, а большие карие глаза увлажнились.

― Братик, где ты там, возвращайся. Через дворы короче путь… ты же помнишь, братик. Вернись, прошу. Это по твоим силам. Чего же ты не приходишь, братик? Неужели тебе не выбраться из какого-то мерзкого портала. Дитрих, братик, лети на медальон. Не знаю, слышишь ли меня, но двигайся на свет. Прошу тебя. Молю тебя, вернись.

Медальон пропал, осенило Моргретту. Груз позора, потери кузена и собственной отрешенности заставил убийцу вернуться в детство. Моргретта смотрела на узкий коридор, на зеркало, увеличивавшее его высоту и узость. Она вспомнила Родегера, он спас ее, тогда двенадцать лет назад. Убийца никогда не забудет тот колодец, уровень воды и собственный захлебывающийся голос, раздирающий слух. Родегер вытащил девочку. Она тогда убежала и зажалась от страха в углу своей комнаты в таверне «Волчье Логово». Девочка сжалась, подтянула к себе ноги и оплела колени тоненькими белыми ручонками. Она плакала от обиды, от смущения. Моргретта была веселой и смышленой девочкой, но падение в колодец перечеркнуло всю жизнь, так ей тогда казалось. Также убийца себя чувствовала в этот момент. Она всхлипывала и вытирала рукавом глаза.

― Я подвела братика…

Из портала вылетел Дитрих и с грохотом рухнул на пол. Радужное зеркало приняло обычный вид с ровной гладью, а затем медленно начало стекать вниз, закатываясь крошечными шариками, похожими на ртуть, в щели каменных стен.

― Братик! Ты вернулся! Я так рада! Так рада! Родной мой, братик! Как же я тебя люблю!.. А ты хоть живой?

Дитрих открыл глаза и увидел заплаканную кузину. Никогда ранее это видеть ему не приходилось. Волевая, серьезная за работой и резвая, веселая дома – такой он ее помнил. Теперь лекарь отпрянул от невиданного лица: смуглая от материи огненного шара кожа, покрытая слезами; опаленные волосы, тонкие брови и ресницы; небольшие ровные губы полопались, словно побывали на морозе. Больше всего он запомнил любящие его карие глаза. Дух говорил правду: она любит не как сестра, но как жена.

― Братик!!!

Моргретта прижала голову лекаря к груди и стала убаюкивать, подобно матери, запустив мягкие пальцы в седые волосы. Неожиданно в сознании некроманта вырисовался образ рук, умывавших израненное тело в Шварцфухсхаусе, когда его подобрал Родегер. На мгновение лекарь задумался: «А не очередная ли это шутка или спектакль?» - но тут же отбросил подобную мысль. Родегер фон Ульрихбург – кайзер, как и мечтал его отец Гильдебранд – ненавидел магию во всех проявлениях, да и Церковь недолюбливал. Последнее передается по наследству. На смену этим мыслям пришли другие, полные обыденности: они в Санта Палаццо!

― Веди на выход! – вскочил Дитрих.

― Братик, я потеряла медальон. Он ведь не так важен, да?

4
В густых зарослях влажной мокрицы угасал лазурный огонек. Он лежал под тем местом, где минуту назад на майском лугу возвышалось узкое окно в коридор Санта Палаццо. Ночь клубилась вокруг. Единственный светоч исчез, оставляя тускло-синий уголек. Маг подобрал его и завернул в расшитую золотом тряпочку. Он повернулся к монахам своего Ордена.
― Дело сделано, - сказал Рене Густав с легкой иронией в высоком голосе. – Вы славно постарались. С меня причитается награда.
Монахи поклонились гроссмейстеру и молчаливо побрели в Вайсбург. Этот замок возвышался на одном из крупных холмов в двадцати лигах от Вайнгрундштадта. Гроссгерцог провинции по приказу кайзера Рупрехта IV Нита и Великого Инквизитора Дио Антонио Мацца 13 октября 1129 года отдал магам Лучший холм в безвозмездное пользование до тех пор, пока Орден Белой Руки не будет распущен, если такое случиться.
С тех пор прошло сорок шесть лет. За это время сменилось четыре Гроссмейстера, отстроился Вайсбург, и теперь думают его расширить. Открылось несколько ленных часовен в крупных городах Империи и за ее пределами, в частности, в Эль’ейских Королевствах.
Все больше Орден отдалялся от своего идеала – помощь в обслуживании Церкви, поиске затерянных сокровищ и уничтожении ископаемых чудищ, тревожащих слабодушных единоверов. Три года назад маги были уличены в укрывательстве казны Ордена Некромантов и попечительстве Фридебрахту фон Гистерхаусу. К ужасу регент-кайзерины Дольганы это стало началом череды ужасных событий: убит кайзер Бертрам Нит, по прозвищу Лиловый, последний из рода Нитов. Следом умер ее старый друг Петро де ля Флю-Букле. Затем неожиданная смерть всеми известного распутника и любителя Дома Услад – Великого Инквизитора Фолквина; регента и командора Имперского Легиона Андруша фон Петрушбурга, гроссгерцога Великого Дома Небельсумпф и маркграфа Фраубергского; и прочих уже в летах людей. Другим ударом по слабой Империи стал неудачный поход в Оберхейн. Провинции вооружались и осторожничали при одном лишь слухе о появлении некроманта. Своим бегством Дитрих Шварцфухс наводил ужас на все селения. Везде, где он появлялся, начинался мор, словно смерть была его женой. Следующим несчастьем стала очередная междоусобная война за Престол Империи Гиттов. Как всем показалось, лишь по Божьему проведению вновь не разразилась Земельная Война. За престол боролись два Великих Дома и три претендента: Георг VI фон Нордхейнбург, гроссгерцог Великого Дома Мароненрох; Лютвин II фон Ульрихбург, по прозвищу Братоненавистник, гроссгерцог Великого Дома Кларраин; и Родегер фон Ульрихбург, ландграф Цвишенфлюсский. В тот момент и появился на первом плане Дитрих, по прозвищу Некромант. Когда Лютвин одержал победу над своим братом и заполучил Престол Империи, рыцарь распавшегося Ордена Санто Петро Нонморто, получив откровение от духа отца враждующих братьев, Гильдебранда, уличил Братоненавистника в грехе, заставив исполнить последнюю волю покойного.
Следующий год прошел спокойнее, хотя смертей меньше не становилось. Голод и неурожаи косили людей, надвигающаяся с юга чума заразила Оберхейн, и поговаривали о каре за смертельные грехи великих мира сего. 1174-ый год стал расцветом Главной Торговой Гильдии. Кайзер Родегер, удержавшись на Престоле, чаще начал сдавать свои позиции. Верхний Совет Гильдии, во главе с другим сыном Гильдебранда – Никласом, повел совершенно другую политику, направленную на создании власти народа над кайзером. Орден Магов Белой Руки этому всячески способствовал, вкладывая свои деньги в дорогостоящие и прогрессирующие проекты Главной Торговой Гильдии. Среди магов разразилась волна ростовщичества, каждый готов был урвать кусок себе. С тем же успехом все бы отдали за сохранение Ордена, который получал доход с земель, часовен и от Санта Палаццо. Маги богатели, но тратиться не желали. Даже дела Церковные отошли на третий план.
Гроссмейстер Рене Густав де Шато-Сале от трубадуров и жогларов услышал легенду о девяти медальонах, собрав которые воедино, откроют путь к Всецарствию на Земле и на Небе. Маги подержали эту затею, поддержал ее и Совет Кардиналов Санта Палаццо. Поиск сокровищ входил в Кодекс Ордена. Фридебрахт сам хотел заполучить титул Всецаря, и только его слово оказалось решающим на Совете. Инквизитор не понимал, во что он вкладывал деньги Церковной Казны.
Теперь, когда его не стало, и маги это знали, гроссмейстер Рене Густав вздохнул с облегчением. Он решил, что смерть – лучшее наказание за симонию в рядах Церкви. Подумав об этом, маг усмехнулся.
― Дело сделано, - говорил он в темноту. – осталось всего семь. Семь! Какое счастливое число! Это мне дано от Единого Бога, и никто не в силах отнять мое Всецарствие на Земле!
Рене Густав вспомнил, что на эту ночь запланировано еще одна не маловажная затея в графстве Клеетеппих.

5
― Сон в руку не идет? – эхом раздался сладковатый голос.
Граф Боэмунд оторвал туманный взор раздумий от огня в украшенном инкрустацией камельке и недоверчиво осмотрел позднего пришельца. Тот стоял посреди залы. Черный широкополый шерстяной плащ обволакивал его тело, выделяя в призрачно тусклом свете только расплывчатый силуэт. Темные волосы были аккуратно расчесаны в пробор от темени до лба, а концы скрывались под высокой горловиной плаща. Казалось, что пробор нарочито сделан, чтобы словно впиваться в переносицу, таким был узкий лоб, а упитанные брови еще уменьшали видимость лобных долей, и представали расходящимися в разные стороны стрелками молний.
― А тебя за каким чертом принесло?! – прогремел во вспышке ярости граф, чуть привставая, упираясь ладонями в широкие с искусной резьбой подлокотники.
Поздний гость плавными движениями тела начал осматривать зал: широкий с добротной кладкой из большого тесаного камня. Свод уносился вверх, где образовывал несколько арок, а по стенам лишь тоненькие деревянные подпорки. Весь упор конструкции уходил за пределы стен, делая коридоры замка извилистыми и нагнетающими. Стены украшали большие гобелены, подвешенные на позолоченной перекладине и спускавшиеся до светлого осинового пола рядом пушистых, но уже зашарканных кистей. Вдоль стен пролегали суровые своей простотой скамьи, словно в Соборе Св. Кцины в Криштенбурге, покровителя нищих и обездоленных. Многие баронеты в долгих заседаниях отсиживали себе зад, но теперь, как говорил граф, они знают, что значит тяготы лишений роскоши. Добрыми они все-таки не становились. Между длинными, тянущимися скамьями оставалось огромное пространство, которое вполне уютно уменьшал ряд южных ковров. Дорогое удовольствие, если учесть, что казна графа Боэмунда в последнее время подверглась значительным тратам на праздники и приемы.
― Именно, что за чертом, - мягко произнес маг, голос его казался выше, чем у остальных мужчин, обольстителен и нежен, но с тем за ним скрывался яд.
― Так схвати его за рога и тащи к себе! Что мне душу жмешь? – крикнул Боэмунд, безутешно полагая, что тем самым ночной гость оставит его в покое.
― Мой черт прыток, не уснул. Да, и веревки нет. Такую скотину, когда она не в духе, голыми руками не одолеешь.
Граф рухнул на стул, понимая, что игра в загадки началась.
― Так говори, что хотел и выматывайся к чертям собачьим!
― Даже волк с овцой нежней себя ведет.
Рене Густав нервно взглянул на гобелен, который пошел еле видимыми волнами, и пламя факелов предстало подобно треххвостым знаменам.
― За нежностью к камеристке иди. Любит слушать во весь рот.
Удрученный усталостью Боэмунд пропустил быстрое и почти неуловимое движение гостя. Слабая шутка графа, он понимал, даже его не развеселила, что говорить о пришельце.
― А может лучше к твоей прелестной дочке? – он обождал, пока слова вкрадутся в неторопливое, сонное сознание Боэмунда и продолжил: - Ах, нет! Так с чертом поступать я не могу. Она же девственна и мила лицом, как наипрекраснейший ягненок.
― Стража!
― Не стоит ягненку горло резать самолично, - сухо и твердо проговорил гроссмейстер. Ставка была сделана, и графу осталось лишь побить выпавшие на костях две пятерки.
― Свободны…
Граф отмахнулся от стражи, как бы говоря, что еще не время, слишком рано прибежали. Но они тоже не лыком шиты. Если Боэмунд, их добрый властитель, позвал единожды, значит, позовет и дважды, и трижды. Поэтому далеко отходить они не стали, вполне возможно, что этот ночной гость, который каким-то неведомым им образом проскочил в замковую залу, вновь оскорбит честь добропорядочной семьи.
― Чего тебе нужно? – серьезно спросил Боэмунд, напрягаясь на своем стуле.
― Растопи в ушах воск! За чертом я пришел. Иного мне не надо.
Граф посмотрел в глубокие глазницы гостя, которые на одну секунду осветились кроваво-желтым, когда ветер внезапно пронесся по зале и тронул факела.
― Так бери меня к чертовой матери!
― Ты все-таки не понял, - ласково, словно обиженному ребенку, проговорил маг.
― Не юли, лукавый! Говори прямо! – приказал Боэмунд.
― Догадайся. Личного ничего, но этой кладке и тому гобелену я не доверяю.
― Там никого! Всего лишь ветер!
Рене Густав резко повернулся к полотну, затем быстрыми, неуловимыми движениями подбежал и резко откинул гобелен, сорвав его с перекладины. В чадящем с копотью свете сжалась маленькая девочка в одной ночной сорочке, босая. Она клацала зубами, но любящему отцу – графу Боэмунду – было все равно, от чего она дрожит: от страха или от холода.
― Ягненок, когда же явишь ты свой голос? – маг повел себя словно церемониймейстер на спектакле, когда пошла заминка в пьесе.
― Папочка!.. – девочка побежала к отцу, рыдая.
Боэмунд покрывался багровым от того, что не может в эту минуту раздавить пришельца голыми руками, которые успокаивали Маргариту. Гнев и злоба, отчетливо читавшиеся в напряженных глазах графа, только подогревали властолюбие гроссмейстера, а с тем и его собственное самомнение.
― Любовь… О, сколько смертей она несет? Чума лишь зубная боль на фоне этой гибели. Ягненок, иди ко мне.
― Папочка, кто он такой?
― Стража!
― Нет разума в тебе, граф Клеетеппих. Но в чертенке есть. Теперь она моя! – сурово, с натуженными тонкими губами, проговорил гроссмейстер Ордена Магов Белой Руки.
― Папочка-а!!! – визгливый детский крик заложил уши не только отцу, но и всем, кто находился в зале. Всем, только не Рене Густаву.
― Стойте!.. Ты не взял дочку, даже с места не сошел. Так какого черта тебе нужно? Кого? – недоумевал граф.
― Почувствовал, откуда ветер дует? Скажу: ту, которая тебя срамит при всех.
― Таких не знаю я и знать не хочу! Никто из моей семьи или слуг меня не посрамил. Ты ошибся! – воскликнул граф, прогнав в памяти все несчастья, что выпали на его тронутую сединой голову.
― Разве? – неподдельно удивился маг.
― Если и найдешь, кого ищешь, черт с тобой, бери ее!
― Построить замок ты не сможешь за ночь… Как говоришь зовут младшенькую дочку?
― Лжец! – Боэмунд молниеносно вскочил со стула, держа на руках Маргариту. Он понял, какую ошибку допустил. Не далее, как сегодня Кунигунда, занимавшая почетное место в колыбели, заставила графа переодеться.
― Ягненок, ты свидетель. Твой отец сам отдал мне твою сестру, что нынче прервала прием…
Стража застыла в недоумении. Он не оскорбил семью, но сказал правду. Граф взбешен таким щедрым подарком, который он вручил магу самолично.
― Тень в ночи искать не стоит. Стража подтвердит. Прощаний я не жду.
Гроссмейстер распахнул плащ и раскружился, заставляя широкие полы взметнуться в воздух. Пространство искривилось и начало медленно затягиваться вокруг плавно танцующегося мага. Оно сжималось и темный силуэт растворялся в тусклых бликах от чадящих факелов, направивших пленительное пламя в ночного гостя. Вихрь взметнулся к сводчатой арке и стрелой рухнул в пол, словно в воду. И как положено тяжелые круги расплылись по комнате, сбивая с ног застывшую от изумления стражу и графа, заслонившего могучей спиной Маргариту.
― Я посрамлен своею дочкой… - сказал он, наконец, вновь усевшись на стул и запустив глаза в размеренно полыхающий огонь. Как бы сказать о случившемся жене, графине Изабелле.
― Будь ты проклят, Рене Густав де Шато-Сале!
― Я оставлю ее живой… - развеял прохладу лукавый голос гроссмейстера Ордена Магов Белой Руки.


Дочери Тьмы. Лицемерие

1
После подготовленного заранее Моргреттой плана бегства из Санта Палаццо и по темным дворам Небенвюста, Дитрих с кузиной добрались до самого безопасного для них места в столице – таверне «Братья Тильке», где, как известно всем, укрывается Гильдия Убийц. Известно всем, но не каждому ведомо, кто же ее Глава. Ходили слухи, что им был некий Рыжый Таракан, ведь таверна ранее называлась так. Потом говорили, что сам Некромант заведует делами неподкупных убийц. Словоохотные наемники наперебой хвалились, что Главой Гильдии Убийц является дочь Вольфа, хозяина таверны. Лишь самим убийцам было известно, кому на самом деле принадлежит Совет.
Дитрих нервно посапывал в одной из комнат таверны. Его мучили кошмары. Неприятный образ Инквизитора хохотал над тщедушным лекарем. Лекарь ворочался. Его одолевал жар. Он просыпался в горячем поту, но добрая Эрменгарда всегда оказывалась рядом с влажным платком. Она любила Дитриха, однако сказать ему об этом не могла. причиной была врожденная немота. Юная дева давала понять это теплотой своей души и трепетным отношением к израненному телу лекаря. Некромант никогда красавцем не являлся. Слабодушные и верующие девушки слетались на него, как на святого, словно ублажение униженного очистит их души. Эрменгарда не стала исключением. Сначала Дитрих протестовал насчет служанки, но верная кузина настояла. Моргретта умела уговаривать.
― Если она потеряет девственность от тебя, я ее убью, - так сказала Смерть.
Добродушный лекарь, которого воротило от убийств, сжалился над служанкой. И раздражался, когда ухаживания за седовласым лекарем перерастали в похотливые игры. Он позволял себя целовать, делать все, что ей взбредет в молодую непорочную голову, но если Эрменгарда переходила дозволенную грань, Дитрих одевался и скрывался в городе. Некромант не любил служанку, как любят друг друга молодожены. Зато она краснела от смущения, лишь при одном виде или произношении имени своего возлюбленного. Дитрих любил кузину. Моргретта отвечала откровенной взаимностью только лишь в своих страстных мыслях. Смерть всегда держала лекаря за руку, когда позволял момент, кокетничала с ним или флиртовала, но этим дело заканчивалось. У посторонних складывалось впечатление, что отношения Дитриха и Моргретты вполне удовлетворяют нормам поведения, и ничего зазорного нет в их движениях и действиях. В конце концов, они родственники. К тому же лекарь держался даже хладнокровнее кузины в такие моменты. Порой казалось, что он одинаков во все дни и часы. Только Моргретта знала, что скрывается утомленной жизнью маской – любовь. Любовь к ней, к его единственной, верной, но несбыточной мечте.
Если Эрменгарда и понимала это, то всячески старалась этого не показывать. У хозяина есть властная кузина. Одно слово милого, служанка будет ублажать Моргретту, как и его, ее единственного.
Дитрих очередной раз приподнялся над подушкой. Его горло сдавливал кашель, дышал он хрипло, через рот. Эрменгарда провела пальчиками по небритой щеке. Затем она утерла пот. Белые тонкие ручки уложили лекаря на подушку. Служанка легла рядом, положив белокурую голову на грудь возлюбленного. «Спи, мой милый, мой дорогой и самый лучший на свете. Пусть раны и разочарования тебя не тревожат. Я рядом с тобой. Спи, пожалуйста, спи. Я рядом. Я твоя», - мысленно разговаривала служанка.
Грудь поднималась и опускалась, поначалу быстро, вслед за тем спокойнее, равномерно. Эрменгарда задремала, но Дитрих уже глаза не смыкал. Он думал о Моргретте. Ему столько раз приходилось видеть смерть, что научился забывать о ней, и мечтать лишь о другой Смерти. В часы разочарований, гнева, ярости лекарь вспоминал кузину – светоч его жизни. Он вспоминал ее ласковые руки в Шварцфухсхаусе, ее игривость, когда впервые увидел кузину в таверне. Вспоминал сон-траву, которую она подмешала ему в вино. Представлял казнь, когда Родегер, их лучший друг, на показ казнил Моргретту. Как же он тогда перепугался за нее. Он думал, что она умерла. Припомнил глухую деревушку, где кузина говорила с его отцом – Якобом. Тогда-то он и узнал, что любовь к Моргретте так и останется мечтой: она – кузина, родная кровь. Отец Дитриха не потерпел бы инцест; ее отец – Вольф – тоже. Священник и убийца – хорошая парочка любящих своих детей отцов. Любить не запретишь, любить запрещают надежные законы и нормы.
Насколько Дитрих не любил нормы поведения, но Священное писание уважал, и с тем относился ко всему по заповедям, считая верными и истинными нормами. Все остальное он называл животными предрассудками порочного общества. Моргретта с ним была согласна. И все же вопреки всем правилам влюбилась в кузена, как и он в нее.
― Мора, мора. Любовь к тебе разит больнее бубонной чумы, - прошептал Дитрих.
Эрменгарда приподняла голову и взглянула на возлюбленного, выпрашивая повторить. Лекарь улыбнулся и провел рукой по ее волосам.
― Спи, пресвятая Эрменгарда. Я тоже скоро усну.
«Навряд ли, конечно» - уже подумал он.
― Сейчас обдумаю вечерние дела и усну.
«Кого же обвинить в лицемерии?»
Дитрих продолжал гладить служанку; задумался и не заметил, как та уже посапывала и видела сон о первой брачной ночи с ее господином. В отличии от некроманта тринадцатилетняя Эрменгарда была счастлива.

2
Рене Густав бешено расхаживал в опочивальне. Девичий крик Кунигунды его раздражал. Детский плач врезался в слух сотней игл. Разъяренный гроссмейстер не мог сконцентрироваться. Малышка барахталась на мягкой перине мага, словно на прибережье. Она была голодна, к тому же пора было ее перепеленать. Запах естества резал Рене Густаву нос. Маг привык к благовониям от сжигания можжевеловых веточек и отвара из шиповника. Резкий смрад от Кунигунды приводил его в ярость пуще самого крика. Гроссмейстеру приходилось выбирать: либо слышать надрывной плач, либо нюхать человеческие зловония. Он выбрал единственное лекарство от настигающей его разум мигрени: уединение, чтобы набраться энергией, затраченной на портал и перелеты до замка Клеетеппих и обратно.
Рене Густав вышел в богато обставленный коридор и перемолвился с монахом. Тот спешно убежал по поручению, а гроссмейстер прошел до винтовой лестницы и поднялся на площадку смотровой башни. Оттуда открывался ослепительно-зеленый вид на виноградники Гроссгерцога Великого Дома Грюнхюгель, занявшие склоны холмов. С юга на север, огибая Вайсбург справа, в долине протекала Грюндерфлюс, река Основка; далекие деревушки располагались по ее зеленым, заросшим лозой, тисом, вязом, ивами и ежевикой, пологим берегам. Отражения наливающихся соками виноградников обволакивали реку в триколор. Даже герб Грюнхюгеля отражал эти три цвета: зеленый щит с лазурным столбом, обремененный тремя серебряными гроздями винограда. Небесно-голубая финифть говорила о благосклонности погоды и водных ресурсах в провинции, а грозди из белого металла – о монополии на выращивание и продажу вина, сока и самого винограда.
Чуть поодаль, в одном дне конного перехода, виднелось темное озеро, из которого вытекала малехонькая речушка. Она узенькой змейкой спускалась по склону и впадала в Основку. На вершинах некоторых холмов, реже в низине замечались мелкие и довольно крупные шпили соборов, монастырей и замки мелкопоместных и влиятельных феодалов, мелькали таможенные и ставшие историей контрзамки.
На северном склоне Лучшего холма, на котором возвышался Вайсбург, отвели пастбище для скота и лошадей, на восточном и южном произрастал виноград, посаженный вперемежку с базиликом, орегано, чабером, розмарином и шалфеем. На западной стороне, самой крутой на расстоянии четырехсот ярдом красовалась ухоженная аллея, где летом красовались сливы и вишни, а осенью рябины, черноплодки и каштаны. Огораживали холм, подобно забору, посадки из можжевельника и шиповника, так полюбившихся гроссмейстеру.
Рене Густав вдыхал свежий воздух полной грудью и успокаивался. Радость и безмятежность приносили певчие птички, рассуждающие о сладости жизни и счастливом бытие. Маг ощущал всем телом, что красно-фиолетовая аура его тела постепенно сменяется на тепло-синий цвет; чувствовал огромный прилив сил. Не стерпев мелкой вибрации, ставших ватных от наслаждения, ног, гроссмейстер сел на посыпанный соломой каменный пол и прислонился к зубцу. Закрыв глаза, он наслаждался упоительной силой природы. «Бога продам, лишь бы мне дали поклоняться Природе! - неожиданно для себя мысленно воскликнул маг. – Столько запахов, столько цветов! Это не скучное собирательство собственных потаенных страхов, обозначенных двумя словами: Единый Бог. Природа – мать блаженства. Ее силы нельзя истратить, поклоняясь Ей. Природа привносит в нашу жизнь счастье, а не иллюзорное чувство свободы и спасения. Разве я Первочеловек? Я всего лишь часть распрекрасной матери Природы! Я могу и умею использовать Ее силы ради собственной цели на благо других. Лишь с Ее помощью я смогу собрать все девять медальонов Всецарствия! Я стану вечным поклонником Природы!»
― Блаженство… - пробормотал гроссмейстер.
Зорчий обернулся на господина, не понимая, чем же он так доволен. По стране ходит чума, где-то еще поговаривают о злодеяниях некроманта. Люди жалуются на магов Ордена, обвиняя их в колдовстве и пособничестве Искусителю. Ко всем прочему шаткую репутацию магов подрывают Гильдии Черного Жезла, Магов Лазурного Неба и Охотников на Ведьм. Зорчий пожал плечами и отвернулся. Движение от взгляда Рене Густава не ушло.
― Ты жмешься, подобно виллану, у которого спросили о том, как слышится музыка. Знаешь, Бедрих, ты – глуп, поэтому и зорчий, а не искусный маг хотя бы третьей ступени. Сила в тебе есть, но использовать из-за своей глупости, так и не способен. Скажи мне, что ты видишь?
― Земли.
― В том-то и дело, что земли. Если бы ты видел Природу и Ее силу над смертью, тогда бы ты стал выше в собственных глазах.
― Не дурите мне голову, мессир. Выше того роста, который я имею в свои двадцать пять, уже не стану.
― Ты глуп. Единый Бог прощает это.
Рене Густав встал и еще раз полюбовался вверенной ему округой.
― Ладно, поговорили и хватит. Пора приниматься за работу, - вслух подумал маг.
Зорчий обернулся и еще раз пожал плечами.
― О, да. Бедрих, забыл спросить: у тебя знакомые женщины есть?
― Устав запрещает…
Гроссмейстер скорчил недовольную рожу и всхлипнул уголком рта, затем застыл с надувшимися губами.
― Вот что, Бедрих. Снимай боевую котту и одевай орденский гарнаш. Теперь ты будешь обучаться у Оттона фон Эльштернвальда второй ступени нашего данного нам от Единого Бога магического ремесла.
― Знаю одну девочку, но уже дозревает. Зовут Эрмергарда. Она моя сестра. Недавно переехала в столицу, - торопливо сказал новоиспеченный ученик.
― Ты все-таки глуп, Бедрих… Оттону скажи, чтобы к ночи доставил ее в наш замок!
С этими словами Рене Густав вернулся в опочивальню, где монахи колдовством успокоили несносную Кунигунду.

3
Все утро Моргретта отмокала в большой бадье с мыльной водой и цветками ее любимого жасмина. Тело ныло от перенапряжения, а сама убийца – от сухих волос. Она пробовала все, только бы ее длинные черные локоны наполнились прежней восхитительной силой. Ради такого случая Милла, разносчица, послала мальчишек в Кайзербург за третьей верной подругой Моргретты – Эрлиндой Русоволосой, ныне кайзериной. Немедля та примчалась с камеристками и динеринами. Седельные сумки скрежетали от разномастных масел, экстрактов трав, растворов пахучих веществ, склянок со смесями, кремами и просто листочков, цветков и хвоей; находились в сумках несколько видов ягод, сушеных плодов и даже мед. Отдельно откапывались завернутые в шерсть небольшие дощечки из березы, клена, лиственницы, осины, рябины, сосны, яблони и ясеня. Интересны были наборы для курения, чая, снадобий; порошки простых веществ и смесей. Также у Эрлинды имелись специи, кора и смолы, которые, если бросить в огонь, давали смешащий или грустный дым, другие курения успокаивали или вызывали страх, беспокоили или возбуждали, вызывали видения или раскрепощали, наводили пьяный дурман или призывали к полному равнодушию и безразличию, кроме самого себя.
Это все она привезла разом в нижний город столицы. Упитанная с длинными русыми локонами Эрлинда спрыгнула с лошади и прямиком направилась в таверну. Кортеж разделился надвое, камеристки вошли, а менее знатные динерины остались на Блюменштрассе.
― В чьей тут кошачьей шерсти застряли собачки, подобно тому, как шелушиться кожа и возле глаз распахивается нива?
― Я так рада, что ты, то есть вы пришли… - быстро начала Милла, одновременно вытирая влажные руки о фартук и склоняясь в поклоне.
― Бедная Милла, как же тебя закрутило от банкиров-ростовщиков, я их тоже не люблю.
Эрлинда подошла к разносчице. По обычаю, та упала на колени. Кайзерина надула губы и отвернулась.
― Я тут, понимаешь, через весь город масла везла, думала, встретят пусть не с фанфарами, то хотя бы как старую подругу, а тут такие важные дела с учтивостью и ублажением моего высокомерия. Смотрите, как бы не пустила по миру весь ваш… убийственно страстный и смертельно интересный… притон.
Она вновь повернулась и подмигнула голубоглазой мидгарке, сжавшейся в поклоне.
― Где наша жасминовая кошка?
― Там.
Милла махнула в сторону стены.
― И что с тех пор произошло?
― Как вернулись с Дитрихом, так сразу в воду.
― Выколдуй ее из той комнаты, пусть в другой – отмокает.
― Сию секунду, - торопливо сказала Милла и, подбирая подол синего, под цвет глаз, платья, рванулась по направлению к двухстворчатой двери.
Эрлинда осмотрелась. Та же начищенная стойка, которую она помнила с прошлого раза, испещренные ножами и кинжалами дубовые столы. Тот же скрипящий пол, две огромные бочки по правую руку от двери, высокая скамья с пинтовыми кружками на ней. Сверху, на балках сушилась рыбацкая сеть. На стенах горели три факела, которые тускло освещали общий зал. По левую сторону от двери наверх уходила прямая лестница, под ней располагалось хранилище посуды и разной утвари. Рядом с дверкой свисали несколько косичек с чесноком и луком. Как и четыре года назад, - решила Эрлинда, - бывают места, которые от времени не меняются.
Через полчаса в небольшой комнатке она растирала волосы подруги свиным жиром с добавлением березовых лепестков. Моргретта закрыла глаза и расслабилась от витающего запаха фимиама. Всплески воды слегка заглушали веселое потрескивание янтаря в чаше для курений. Ухоженные руки болтуньи бережно омывали прядь за прядью, иногда они проскальзывали на плечи и гладили гладкую шею с хорошо различимыми ключицами. Эрлинда клала в ямки сначала экстракты луговых трав, смывала их оливковым маслом, а затем водой. Кожа розовела и становилась мягкой и податливой. Руки спускались все ниже и ниже. Моргретта от наслаждения начала уходить в безмятежность и слегка замечталась.
― Дитрих… братик…
Эрлинда встрепенулась сама и брызнула водой в лицо подруги. Та подскочила в ясеневой бадье, опоясанной двумя кованными кольцами, и вылупилась на кайзерину.
― Мора, я думала ты от фимиама расслабилась, но вижу, что тебе кого-то не хватает.
― Ты это о чем?
Моргретта стояла по лодыжки в воде. Быстрые капельки стекали по ее хорошо сложенному и упругому телу, скатывались по выгнутой талии и падали в бадью.
― Как о чем?! Ты давно с мужчиной была?
Вопрос девушку смутил. Красивые карие глаза с пушистыми ресницами не хотели понимать Эрлинду. С чего это вдруг она стала заботиться о моей личной жизни? -промелькнуло в умытой голове. Распускала руки, гладила подругу по интересным местам, так что же она хочет? Моргретта встрепенулась, ее спина выгнулась, подобно зверьку.
― Кошка моя, - ласково проговорила Эрлинда, присаживаясь на небольшую скамеечку возле бадьи, на которой она ранее стояла. Руки заключили в себе ладошку подруги, а пальчики пробежали по костяшкам и начали успокаивающе массировать подушечки, – ты влюбилась.
― Что ты несешь?
Моргретта с силой вытащила руку. Эрлинда настойчиво потянулась за девушкой.
― Ясно, влюбилась. Зацепили рыбку на крючок. Поздно барахтаться, крючок в тебе и лишь сильнее поддевает. Смотри, как бы не подсекли в постель.
― Да о чем ты?!
Раззадоренная болтунья оперлась о край бадьи и вытянулась, подбираясь глазами ближе к девушке.
― Неужели не понимаешь? Сейчас отнекиваешься, а в мыслях его представляешь? Как это он без тебя? А вдруг он с другой лежит? А вдруг та его любит…
― Нет! Хватит! Перестань! Я ему сказала…
Моргретта увидела, как в зеленоватые глаза кайзерины вспыхнули победным пламенем, ее речь стала триумфальной и более высокомерной:
― Вот видишь, моя жасминовая кошка, ты сама призналась в содеянном грехе.
― Каком еще грехе?!
― Ты уже с ним спала?
― Молчи!
― Значит, нет. Это он не хочет, или ты?
― Молчи!
― Или ваши отцы?
― Нет у меня никого!
― Поздно отнекиваться. Сама сказала, - кайзерина нарочито заговорила шепотом: «Дитрих… братик…»
― Да, он мой кузен. Это ничего не значит.
― Слухи по городу торопятся. Смотри, как бы не вышло инцеста. Вольф тебе не простит.
― Прекрати! Если ты об этом расскажешь, не прощу тебя Я!
― Любишь! Любишь! Любишь! Наша Смерть влюбилась! Я так и знала! Так и знала!
Эрлинда начала подпрыгивать от радости. Радовалась сразу по двух поводам. Первое, она оказалась права. Это всегда радовало. Второе: болтунья радовалась за подругу, которая, наконец, остепенилась и завела тайного поклонника. Это тоже радовало, если тайный поклонник не Родегер, ее супруг.
От прыжков скамеечка заходила ходуном, пока не наклонилась и не вылетела из-под ног кайзерины. В резком ужасе пальцы вцепились в бадью. Эрлинда тянула ее на себя. Инстинкты Моргретты сработали отлично. Она схватила подругу и лишь потом поняла, что бадья накренилась и падает.
Поздно. Деревянный край скользнул по полу. Бадья опрокинулась, заливая двух подруг.
― Я же тебе говорила, что ты влюбилась: совсем разум потеряла! – радостно заключила искупавшаяся Эрлинда.


4
Жаркий день утомлял жителей Небенвюста. Многие пожелали скрываться в тени или под сенью молодых и сочных деревьев на берегу Крюмменфлюс, реки Излучинки, змеей изгибающей широкое русло. Другие, вопреки наставлениям здравого смысла, блуждали по тесным неприглядным улочкам столицы Империи Гиттов: одни спешили на вечерню, остальные заглядывались на серые фахверковые дома с обычной для этих мест красной черепицей. Лица людей источали печаль и ненасытное желание проводить не по-весеннему знойный день и возрадоваться чарующей прохладой утренних часов следующего дня. Они в это верили и надеялись на Единого Бога, который, по их суевериям, обязан в Майский Праздник облагородить погоду.
Солнце зевнуло в облака и через пару минут вновь устремило сонмы тонких разящих загаром и ожогами лучей к сухому и зачерствевшему Небенвюсту. Такова расплата за соседство с Пустыней Мертвых, что в пяти днях на юг. Светило прошлось по крышам, стенам, усыпанным измученными сменой ординаторами, башням и казармам; скользнуло по мутным из «лесного» стекла окнам бюргеров и ростовщиков; прислонилось, словно влюбленное, к стрельчатому куполу Собора св. Антония, чья часовенная башня с крытой колокольней возносилась выше верхушек тополей в аллее близ Хандельстштрасе.
По этой широкой, в две повозки, улице ровным шагом поторапливался Дитрих.
Он закутывался в бурый, невзрачный шерстяной плац, который укрывал от жары и от холода зимой; а глубокий капюшон уводил во мрак белые волосы, так неприветливо сочетавшиеся с молодым, без единой морщинки, лицом. Это шел уже не двадцатичетырехлетний муж, но великий маг, который сделал на «костях» непомерную ставку за достигнутые знания. Об этом утверждали холодные, потерявшие вкус к жизни, голубые, подобно светло-синей глине на лицах мидгаров, глаза. Под капюшоном они казались измученными и томными, как и многие другие зенки, что провожали Дитриха вслед.
Людям незнакомец не нравился. Другого он не ожидал. От него веяло могильной прохладой и самим Белым Господином – смертью; словно недавно незнакомец владел всем, и в одночасье лишился самого дорогого; словно единственной ценностью в его жизни осталось одиночество… и любовь.
Дитрих сильнее закутался в плащ, подобно тому, как скрываются от озноба в страшный и промозглый февраль. Прохожие, красные от жары, потные от палящего солнца, посмеивались. Некоторые указывали пальцем. Дитрих склонил голову, чтобы не видеть их лиц, не знать, кому именно он обязан оскорблению.
Да будут они все прощены, - безмолвно крикнул лекарь, словно пытаясь избавиться от наваждений. Его взаправду трясло от случившегося прошлой ночью, когда его слова убили Великого Инквизитора. Четыре года назад, как давно это было, думал Дитрих, как же тебя изменили мой наставник? Сколько же ты держался от искушения? Когда тебя одурманил Искуситель? Из-за чего ты разогнал Орден? Почему имена сестер в черном томе Конгрегации Доктрины Веры. По какому праву ты, Фридебрахт фон Гистерхаус, стал виновником злодеяний и убожества Ордена Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некромантов.
Дитрих встрепенулся, сознание прояснилось, будто его голову высунули из шатра и повернули к озеру, с которого ветер гнал потоки холодного воздуха. Маленькие капельки скопились у глаз, но не решились скатиться вниз. По телу пробежали прохладные мурашки. Лекарь поднял голову и увидел, что чуть было не прошел поворот на Соборную Площадь.
Кому была выгодна смерть Петро де ля Флю-Букле? Кому он мешал? Явно не Фридебрахту! Кто желал отравить Фолквина? Кто метил на его место? Явно не Фридебрахт! Кто живет лицемерием перед лицом гиттов?
Сумерки неумолимо надвигались, солнце отступало за горизонт, усыпанный почти девственными лесами. Оно озаряло голову лекаря, ослепленный им брат-послушник вглядывался в пустынную площадь, по которой торопился лишь один человек. Его венчал ореол потускневшего солнечного диска. Брат перекрестился и учтиво склонился перед путником.
― Вечерняя месса вот-вот начнется.
― Знаю, брат мой, - глухо ответил лекарь.
Дитрих вплотную подошел к массивным дубовым створкам Собора и с нараставшей силой толкнул их. Теплый и нежный аромат мирры и ладана овеял его, пропитался под одежду и согрел душу. На секунду лекарь закрыл глаза и вновь открыл. Его взору предстал большой молельный зал со скамьями и большим алтарем. Мессу начинал сам Архиепископ Нитрийский. Он решил сам служить ее, добавив к ней заупокойную молитву по Великому Инквизитору. Архиепископ простер руки, приветствуя путника, и жестом показал свободное место.
Сколько еще в мире Зла! – подумал лекарь, продолжая стоять в дверях.
Архиепископ заволновался, прихожане почувствовали это и обернулись на незнакомца. Он не отваживался переступить порог Собора. По залу пошли негромкие разговоры, люди обсуждали путника в буром плаще, поглядывали на Архиепископа.
― Прошу Вас, - ласково начал священник, - займите свободное место.
― Это я прошу Вас помолчать! – выкрикнул Дитрих.
Шорох в зале усилился. Интерес к незнакомцу возрастал.
― Как?…
― А вот так, Архиепископ Нитрийский! Я не мир пришел принести, но меч для грешников, меч веры праведной! Силой выбора святой Антоний размягчил ваши тленные души! Он болтал о свободе и спасении! Он был прав! Но вы, тщедушные подлецы, вновь обратились в грех! Ваш выбор – Зло! И Господь решил изгнать нечестивцев из рядов служителей Дома Его! Вы собираете скверную на ближнего своего, пишете доносы на сына и отца своего! Не любите свекровь и тещу свою! В ваших думах лишь власть денег под гнетом Главной Торговой Гильдии! Что дадут вам ваши деньги и проценты?! Вы себя об этом спрашивали?! Нет! Они насытят ваши чрева и чрева сыновей ваших, но отнимут у ближних ваших! Об этом заповедовал нам Единый Бог?! Нет! Я возмездие Божие за своенравие и разнузданность среди детей Господних! Я избавлю мир от скверны и порока! Когда погибнут все грехи от уст моих, мне припишут смертный грех, и меня осудят, и убьют мечом! И придет на мир Тьма, полная фальши и лживых увещеваний! И восстанут вновь грехи, и сыграют пляску смерти на людских гробах! Вы, тупицы, жалкие грешники! Склонитесь пред Всемогущей Силой Божией! Встаньте на путь праведный! Ибо в искуплении грехов спасение наше! А тем, кто обращается в пороки, Единый Бог оскопит душу и ввергнет ее в Мир Немертвых, и вы вечно будете скитаться по пустыне в поисках глотка воды от жажды, но не будет вам воды, ибо желания ваши низменны и чревоугодны! Но не умрете вы, ибо милость Божия границ не чает! И всегда надеется Он, что отлученные от Него, к Нему придут! И тогда Он прострет руки ангелов Своих и поднимет из Геенны лучезарные ваши души! Но если вы и вновь во грех обратитесь, то гнить в огненном вам пепле до скончания веков! Аминь!
Дитрих закончил. Он склонил голову и быстро перекрестился двумя перстами. Зал замер. Завороженные необычной речью человека, прихожане, среди которых встречались весьма влиятельные в городе люди, затаились и ждали продолжения театра. Многие из них подумали, что все это подстроено для привлечения новых единоверов. Лекарь знал это, он был в курсе всех дел в Небенвюсте, и в особенности разбирался в политике Церковной верхушки.
― Что значит эта речь?! – заговорил Архиепископ, и люди повернули свои любопытные носы к нему. – Храм Божий, этот Собор святого Антония никогда еще не терпел подобных издевательств над верой! Люди праведные, - распростер он руки, - сжалимся над юродивым, который возгордился своим откровением. Помолимся и за его душу, - Архиепископ взглянул на лекаря. Тот по-прежнему стоял на пороге Собора, склонив голову; капюшон скрывал его лицо. – Открой нам свое лицо и назови имя, чтобы могли за тебя помолиться, - резким и грубоватым тоном произнес священник.
Дитрих чувствовал, как его раздевают, срывают капюшон и обнажают тело, как снова орет толпа на Центральной Площади, как хлюпает плеть о брусчатку, как постукивает о камень палка – сорок ударов и вечный позор. «Некромант!» – слышалось лекарю. Прошло четыре года, но боль никак не уходила, возвращаясь и теребя шаткое сознание Дитриха. В последнее время ему стало тяжелее себя контролировать. Лекарь пошевелил ногой – стальные похожие на когти горгульи крючки вериг впились в плоть, унося с каплями крови туманное сознание. Боль стала для Дитриха последней надеждой для самоконтроля. Это обратная сторона дара упокаивать души убитых безвинно.
Он закрыл глаза и резким движением скинул капюшон. По залу прокатился шорох и негромкие вздохи, и малые славословия. «Некромант», - послышалось лекарю. Он открыл голубые глаза и гневно уставился на архиепископа.
― Дитрих Тильке, которому покойным кайзером Каспаром Третьим Объединителем дарована фамилия покойного лекаря Дитериха Шварцфухса! Я лекарь, прозванный некромантом, брат распавшегося ныне Ордена Санто Петро Нонморто, Святого Ордена Некромантов! Я тот, от чьих уст ныне ночью умер Фридебрахт фон Гистерхаус, Великий Инквизитор! А теперь Единый Бог привел меня в Собор по твою, архиепископ, душу!
Священник отступил за алтарь, но наткнулся на что-то острое и остановился, не в силах обернуться.
― И куда мы собрались? – ласково шепнула ему на ухо Моргретта.
― Тихо! – перебил Дитрих нарастающее волнение в соборном зале. Люди повиновались, даже маленький ребенок перестал рыдать. – Выслушайте голос Божий! Этот человек, который собирался служить мессу для вас, неповинных, является сборищем порока и греха! Три года назад именно по его слову тело кайзера Бертрама Нита было оставлено гнить неупокоенным! По его слову началась война с ломеями! Именно он так забоится о своей репутации, что в Гильдии Убийц, лишь его заказов на сумму более шести тысяч гульденов! Вот на что идут ваши пожертвования Собору святого Антония! Этот человек говорит медовыми устами, затаив в душе змею! Посмотрите, что в пост едят ваши дети – чечевицу и пшено, хлеб и воду, а он есть то, что опасается в пост и кайзер – мясо! Не оттого ли он так краснощек?! Не оттого ли его жирное пузо, набитое всякой дрянью, свисает ниже чресл?! Сколько тебе осталось смердеть, архиепископ, объедая неповинных праведников?! Год?! А может Смерть уже стоит у тебя за спиной?! Твои слова для паствы нужны Господу меньше, чем твоя нечистая душа, которую он ввергнет в Огненную Геенну!
― Помилуй… - заблеял архиепископ.
― Не я сужу!
― Убить! Убить! Убить! – закричали люди.
― Помилуйте!..
― Поздно каяться в грехе!
― Ради Единого Бога! Ради Святой Марианны!
Дитрих промолчал.
― Так будь же ты проклят, некромант!
― Убей, сестра, вторую дочерь Тьмы – Лицемерие!
Нож обогнул толстую шею архиепископа, затем прошелся от левой мочки уха до правой. Кровь брызнула на алтарь, убранный белым шелком, а затем безвольное тело повалилось на него. Так древние ломеи убивали скот на заклание.
Последнее, что чуял архиепископ перед холодной темнотой, – сладковатый и нежный запах жасмина.

5
Створки Собора захлопнулись.
Дитрих укрылся капюшоном и побежал. На пути встал монах. Его руки вскинулись, откидывая рукава черной сутаны и обнажая белую хлопковую шемизу. Маг, - успел подумать лекарь. По лицу монаха пробежал красный огонек. Воздух между ладонями съежился и закружился, сворачиваясь в подобие шара. Маг сконцентрировался. Густой воздух нагревался, уже виднелись расплывчатые очертания, словно горячий воздух искажает вид горизонта пустыни. Монах двигал руками так быстро, что Дитрих еле улавливал его движения. Лекарь делал шаг влево, маг за ним. Некромант – вперед, монах выставлял руки. От наступавшего жара Дитрих вновь и вновь ретировался, пока не споткнулся о камень. Маг рассмеялся, заклинание было готово. Воздух от трения об энергию монаха превращался в огненную материю плазмы. Он развевал волосы и одежду монаха и беспомощно распластавшегося на брусчатке Дитриха.
Только бы не совместил полюса! – понадеялся некромант.
Неожиданно для лекаря движения мага замедлились, смех растянулся и стал гнусавым и басистым. По площади поплыл холод, и следом испарения вызывали туманную дымку, заволакивающую здания, величественный Собор и силуэт мага. Дитрих погружался в Мир Немертвых. На этот раз медленно, словно на размоченном плоту погружаешься под озерную зеленоватую гладь. Тяжелая кисельная атмосфера сдавливала шею, становилось трудно дышать. Лекарь разинул рот, чтобы вобрать полные легкие, но воздух стал настолько сжиженным, что приходилось тратить силы на дыхание, от чего оно превращалось в хрипатую пытку.
Площадь, окутанная туманом, потемнела. Проявились серые очертания валунов, языки зеленого пламени лизали их в мрачном танце. Дитрих увидел злополучные Врата в Мир Мертвых там, где находились массивные двухстворчатые двери Собора. Вместо мага над ним возвышалась размеренно качающаяся фигура во власяной рясе. Из-под глубокого капарона выглядывали два изумрудных огонька. От духа разило смердящей гарью, словно его недавно подпалили.
― Здравствуй, мой хранитель.
― Не могу сказать того же. По мне лучше тебя упокоить как можно быстрее.
― Твоя правда. Впрочем, этот разговор отложим. Знаю, что магов ты не любишь. Поэтому я тебе помогу. Я же не хочу остаться в Мире Немертвых. Возле твоей ноги лежит камень. Возьми его.
Дитрих вспомнил, как Гильдебранд фон Ульрихбург помогал ему сражаться с братом Анри. Тогда все было просто. Удары шли медленные, и скорый юноша легко уворачивался от них. Но теперь, когда он привык, время замедляется реже. Лекарь схватил камень.
― Осторожно, он горячий! – намеренно поздно крикнул дух.
Дитрих стиснул зубы и вдавил в себя скулы. Боль пронзала ладонь, словно в нее впивался еж. Лекарь чувствовал, как закипает кровь. Гнев осел на лице. Терпеть долго он не мог. Дитрих отшвырнул камень, покатившийся под ноги духу.
― Так тоже можно, мой хранитель.
Дух посмотрел на камень, уходящий в озерцо расплавленной магмы, которая бурлила с громкими хлопками.
― Теперь слушай дальше. В конце пещеры есть проход наверх, но там скользкие ступеньки. Беги! Сейчас же!
Дитрих послушался. Густой, пропитанный гарью, туман тормозил, а порывы сильного ветра пытались сбить лекаря с ног. Мелкие камни под ногами нарочито подкатывались под самые носки ботинок. Лекарь спотыкался, ныряя во влажный черный пепел, но продолжал бежать. Возрастала боль. Он уже терял сознание. Вериги впивались сильнее здесь, в Мире Немертвых. Боль, которая его спасала от потери рассудка, лишь усиливала марево беспамятства.
― Моргретта! – закричал Дитрих.
Он кричал о помощи? Некромант умолял помочь ему. Умолял Моргретту, его любовь, несбыточную мечту. Вспоминая ее запах, волнистые волосы, тонкие губы и очерченные брови, прямой нос и радостные глаза, Дитрих забывал о боли, о камнях. Ему казалось, силуэт кузины ждет его на выходе…
― Беги, мой хранитель! – ехидно крикнул дух. – Третью Дочерь Тьмы ты убьешь без меня. Ты узнаешь ее. Я тебе укажу. Не оборачивайся! Беги, хранитель!
Дитрих видел перед собой свет. Яркий огонек свободы в мрачной пещере страхов и невыполненного долга. Он спешил к нему, добирался любой ценой. Подбежав к подножию, лекарь обернулся.
Сияющая вспышка озарила пещеру, потушив зеленое пламя, и наполняя Мир Немертвых спокойствием и миролюбием. Рядом с духом стоял седой старик с окладистой бородой. Такой же мертвый, но священный, как подумалось Дитриху. Он его уже видел несколько раз на гобеленах и фресках в разных Соборах, церквях и приходах.
Это был пророк Антоний.
Некромант задержался.
― Сначала я думал, что ты только пошутил, но теперь вижу: опять принялся за старое?!
― Я это делаю ради нашего всеблагого господина! – ответил дух.
― Искуситель – твой господин! Ты погряз в грехе! И ставишь на этот путь благословенного лекаря!
― Где ты видишь грехи? Что Дитрих, что его кузина – чисты, как младенцы; как звери перед лицом Единого Бога.
― Ты живешь уже полтораста лет в Мире Немертвых; зачем тебе понадобилось упокоение души? Неужели устал?
― Так я тебе и сказал, раболепный миротворец! С тебя достаточно того, что я ради Единого Бога и от его имени убиваю Дочерей Тьмы! Разве это не благо?! Вот оно Добро!
― Только зло имеет кулаки!
― Разве? Ты сидишь одесную Его там, в девятой сфере, как приближенный к Нему, разве ты не помнишь, каким был лекарь? Неуверенным, одиноким, кающимся и рабом чужих иллюзий! А каков он теперь! Жизнерадостный, влюбленный, обретший семью и верных друзей! Он движется к своей цели, он достоин быть великим Некромантом! Это его выбор! Он единственный из оставшихся братьев Ордена, кому может открыться сам Петро Нонморто. Ни это ли благо?! Я делаю ему Добро, он отплачивает упокоением моей души.
― Тихо! Он слышит нас.
― В таком случае поговорим потом.
― Следующего раза не будет, низвергнутый в Геенну пророк Трифон!
― Как скажешь, ослепленный раболепием пророк Антоний!
Дитрих посмотрел на исчезающие силуэты, затем повернулся к яркому проходу. «Я упокаиваю богомерзкого пророка! - ужаснулся некромант и склонил голову: - У меня нет права выбора…»

6
Эрменгарда прилегла на постель. Прямые волосы цвета пшеницы разбросались по мягкой, набитой гусиным пухом, подушке. Девочка вдыхала запах Дитриха. Он здесь спал, ее любимый, ее ненаглядный. Седовласый лекарь стал идолом для непорочного ума. Дитрих – единственный человек, который относился к ней по-человечески, а не как к рабыни. Ее милый и нареченный.
Девушка всхлипнула. Слезинка выкатилась из глаз и упала на подушку, оставив крохотное мокрое пятнышко. Нет, мне нельзя плакать, - уговаривала себя Эрменгарда. Она поднялась и поправила постель за собой. В зеркале она увидела отражение зрелого тела. Многие в этом возрасте уже искали себе избранника, некоторые даже попробовали ночную свадьбу, чтобы не забывать, кто и когда лишил их девственности. Немой Эрменгарде становилось невыносимо от мысли, что она – дева.
Смотри, Эрми, - говорила девушка, - ты восхитительна и прелестна. Ты ему нравишься. Он тебя хочет, я знаю это. Но его кузина, злобная Моргретта, убьет меня. Она любит его тоже. И он любит ее. Почему?! Почему не меня?! Я же лучше! – Эрменгарда повернулась боком, руки прижали льняную шемизу к телу, выставляя грудь, талию и широкие бедра. - Она же ведь не лучше меня? Она не может дать ему сына! Я могу! Я могу! Это будет наш маленький ребенок! Наш! – Она подняла маленький подбородок и отмахнула волосы назад, они оплелись с другой стороны, мягко опав на остренькие плечи. – Наш! Это будет самый красивый из всех детей на свете! Это будет кайзер! Властелин всего мира! И я назову его Зигхардом! А если дочь? Нет, ее не может быть! Я рожу Дитриху сына, только сына! А вдруг… Кунигунда! Вот так я ее назову, если будет девочка! Моргретта не сможет родить от моего Дитриха здорового ребенка! Он ее бросит, он ее не будет любить! Он будет любить меня, и только меня!
Эрменгарда подошла к зеркалу и присела табурет. Она долго любовалась собой, представляя свадьбу с Дитрихом, их малыша. Затем девушка взяла костяной гребешок и при свете нескольких свечей начала расчесывать волосы. Внезапно ее посетила мысль, что сегодня Дитрих не придет. Он бежит. Бежит от себя, от нее.
Не хочу быть одна! – выкрикнула она отражению!
Хлопнули ставни. Холодный вихрь ворвался в комнату. Пролетел под потолком, прошелся по кровати, сминая белье; закружился позади Эрменгарды. Он поднимал соломинки с пола и вертел их, разбрасывал по комнате. Опрокинул чернильницу, залив столик для письма и незавершенную рукопись Дитриха Шварцфухса: «Мой крик, моя война!»
Девушка вскочила и обернулась. В ее серых с оттенком зеленого глазах читался ужас. Она не могла закричать, не могла позвать на помощь. Немота была ее злейшим врагом.
Вихрь замедлялся. Эрменгарда начала различать черную фигуру человека, простершего ей руку. Она отступила и запнулась о табурет.
Бежать бесполезно.
Что же это за колдовство такое?! Почему он пришел, что он от меня хочет. Я не хочу умирать! Дитрих! Дитрих! Где ты?!
Силуэт превращался в худощавого, черноволосого человека с большим носом и карими поросячьими глазками. Плащ с высоким воротником оплетал тело, от чего он казался столбом с вырезанным ужасным лицом, словно летрийские чуры за рекой Влтовой.
Голос названного гостя будоражил и вызывал мурашки, но с тем был приятно красив и мил:
― Прости, если я тебя напугал таким появлением. Меня зовут Оттон фон Эльштернвальд, я состою в Ордене Магов Белой Руки. Мой господин, гроссмейстер Ордена Рене Густав де Шато-Сале приглашает тебя в наш скромный замок – Вайсбург. Это в Грюнхюгеле. Если ты согласишься, я перенесу тебя.
Девушка застыла. Ее разрывал трепет перед внезапно появившимся магом. Эрменгарда широко раскрыла глаза и не хотела понимать, что этому человеку от нее хочется. Она ждала Дитриха.
― Тебя же зовут Эрменгарда? – вдруг спросил маг.
Она робко кивнула. Недоверие к ужасному незнакомцу к ее собственному удивлению пропадало. Маг уже не казался злым колдуном, решившим насытить свою похоть таким беспомощным телом, как она. Его голос вливался в сознание, подобно трели соловья или сочинения миннезингера. Этот тембр ее возбуждал.
― Твой брат Бедрих тоже хочет тебя повидать.
Удивленные глаза Эрменгарды вспыхнули наивностью и тут же погасли… А если вернется Дитрих? А ее не будет? Что тогда?… Господи! Святая Марианна, защити меня от зла, таящегося в незнакомце!
― Не бойся, прошу тебя. Мы заплатим за работу в замке. Многое делать не придется, никакой тяжелой работы. С ней справляются монахи. Тебе предстоит… воспитать ребенка. Тебя твой брат нам посоветовал.
Эрменгарда растерянно вздрогнула. Брат посоветовал? Он ушел из дома три года назад, подался в монахи. Бедрих бросил ее с матерью одних. Он бросил ее, немую – беспомощную в этом жестоком мире.
― Девочку зовут Кунигунда.
Единый Боже! Он искушает меня… - мысленно кричала девушка.
― Согласна?

В связи с некоторой расстерянностю в результате потери всех материалов... пока продолжения предыдущего не ждите, хотя я сам еще не знаю.
А пока, так как название моей темы выбрано весьма своеобразно, то выкладываю кусочек самого последнего мозгового штурма:

Под мягкой сенью ивы, понуро нависшей над прудом, на мягких замшелых, цвета изумрудов и малахита, корнях дерева расположился человек, которому на вид представлялось не более четверти века. Тонкие, стройные пальчики перебирали по ямкам веточке лозы, искусно вырезанной в инструмент. Дудочка затмевала дивным, слегка протяжным, словно свислые ветви плакучего дерева, пением тихое, чуть шуршащее шелестение вытянутых листочков ивы, жужжание и смелое стрекотание редких синих стрекоз и прочих насекомых, пестрые трели не менее ярких утренних пташек и слабое хлюпанье о песчано-глиняный берег воды. Гладь слегка заросшего камышом и кувшинками пруда смущалась, съеживаясь волнами под игривым майским ветерком, блуждавшим по узким равнинам, на которых крестьяне закончили сев пшеницы, ржи и овса. Эти межи выглядели взлохмаченными, всклоченными и походили на морду бородавочника. Нежное, ласковое солнце, что заставляет забыть о знойной до засухи ипостаси, рассеивалось через крону, просачиваясь лучиками между листьями, и ложилось на сочные, вешние травы короткими полосками и неправильными пятнышками. По другой стороне пруда к нему прилегала каменистая дорога, разрезающая лавандовые поля и забирающая к северу в лес, некогда служивший аллеей Римской дороги. Он начинался на горизонте, но величественный в своем великолепии портал из переплетенных ветвями тополей замечался уже от одинокой ивы.

Вдали клубилась пыль, взметаемая вверх копытами лошадей. Южный ветер отклонял взвившееся палевое облако к северу, открывая черные силуэты всадников и чуть развевая их тяжелые плащи. Позади первого конника мчались два знаменосца: один с баннером, другой с однохвостым пенноном, как знак доблестных побед господина. Следом поспевали еще три лошади: две навьюченные, третья – запасная. Они спешили под неспешную мелодию музыканта, затмевающую стук копыт иноходцев, но рябь на воде расползалась к берегам с размеренной периодичностью. Человек это заметил, и в приготовлении нежданного разговора, которого, как ему казалось, не избежать, спрятал дудку и стал наблюдать за всадниками.

Когда они приблизились, музыкант сглотнул. Он не раз видел похожие знамена на фресках и в книгах, но лицезреть их воочию ему довелось впервые. Баннер и пеннон веяли благоговение и с тем подкашивали ноги, словно незримый недруг нажимал на тыльную сторону колена. Первое знамя представляло собой вытянутый прямоугольник красного цвета с нашитым на него простым белым крестом; второе - черный с хвостом длинной в два фута квадрат, отороченный золотой тесьмой и вышитым наискось словом «Italia». Вкупе они означали Итальянское Приорство Ордена Госпиталя св. Иоанна Иерусалимского.

Трепет перед крестоносцами усиливался. Католики вызывали в душе музыканта гнев и ярость; с другой стороны его незавидное положение, оказавшись с тремя всадниками наедине, побуждало обдумывать каждое слово и жесты. Он понимал, что чуть выдаст себя, малое, чем может отделаться, - до скончания своих дней носить желтый крест на одежде, при этом отказавшись от веры в пользу Рима и признав понтифика наместником св. Петра.

Рыцарь поднял правый кулак, спрятанный в перчатке; всадники остановились. Музыкант не преминул разглядеть их лица: смуглые, запачканные, по-своему красивые, разные. Губы казались осыпавшейся фреской, так они обветрились от ветра, жажды и долгого пути. Карие глаза под орлиными бровями строго и непривычно надменно смотрели на него. Человек изогнулся в поклоне. Кем бы этот рыцарь ни являлся: католиком или катаром, - но соблюдать знаки оммажа считалось незыблемым правилом.

- Эй, Жак, - гортанно крикнул госпитальер, - подай воды!

Музыкант заторопился с бурдюком к знатному сеньору с латунными шпорами, сверкающими не хуже золотых на утреннем солнце. Рыцарь отглотнул и передал знаменосцам. Человек заметил, как заблестели карие глаза всадников теплотой и тщетно скрываемым милосердием.

- Если почтенный господин дозволит сказать, то… - начал музыкант, принимая мешок с водой обратно.

- Я слушаю, - сказал рыцарь, смачивая обветренные губы языком.

- Меня зовут не Жак, как бы вам хотелось меня называть, а Жан-Пьер.

- Per conto mio, perbacco - вдруг обратился низкорослый знаменосец к рыцарю по-итальянски. – Non vedo l’ora di faccio i pungi (1).

- Vedrai quando torna il Bale che bella lezione! (2) – усмехнулся рыцарь.

Второй знаменосец опасно покачнулся в седле, что от собственного звонкого смеха чуть не упал на мелкие камни и едва не выпустил пеннон. Музыканту веселье не понравилось, хотя понял лишь похожие на франкский язык слова, но этого было недостаточно, чтобы вообразить, что же их так развеселило.

- Прости моего оруженосца, он большой шутник. Мое имя Джованни Каппа, конт д’Альпини. От своего имени и от имени моих спутников благодарю тебя Жан-Пьер из…

- Из Сегюре, господин, - проблеял смутившийся музыкант.

- Мессир, - проговорил оруженосец намеренно на франкском языке, - как вы считаете, стоит ли спросить у нашего знакомого Жан-Пьера де Сегюре дорогу на ближайший постоялый двор.

Рыцарь кивнул.

- Это близко, - начал музыкант. – поедете по дороге через лес до Римского моста. Там на берегу Роны деревушка Малосен стоит, где есть ближайший от этого места постоялый двор.

Рыцарь вновь кивнул. Крепкий оруженосец пошарил в кисете и выудил несколько монет. Разобравшись в их достоинствах, бросил два солида Жан-Пьеру. Музыкант поклонился и не преминул поблагодарить щедрых господ.

- Vada! (3) – скомандовал рыцарь.

Лошади с места вязли галоп; госпитальеры помчались дальше, но Жан-Пьер им вслед смотреть не стал. Вместо этого он рванул через лавандовое поле до ближайших кипарисов, за которыми находилось пастбище черных быков. У пастухов из родной деревни всегда имелся свободный жеребец для Жан-Пьера. В некоторой степени он являлся дозорным, и по совместительству ложным указателем дорог. Сейчас же Жан-Пьер допустил непростительную ошибку в своей жизни: направил крестоносцев в лапы катаров. Решив, что необходимо срочно исправить сложившуюся ситуацию и не допустить бесцеремонного убийства благочестивых католиков, как бы музыкант их ненавидел, он помчался за жеребцом, чтобы предупредить не то госпитальеров, не то жителей Малосен, чтобы вели себя подобно католикам. Что-то, о чем Жан-Пьер в своей разгульной жизни не догадывался, дернуло поступить именно так. В этот момент даже угроза стать изгнанником с желтым крестом пугала меньше, чем осознание того, что после расправы над братьями этого Ордена, против катаров поднимутся Тамплиеры и весь католический свет: Франция, Англия, Арагон, Священная Римская Империя, Королевство обеих Сицилий, королевства Скандинавии и Папская область, - тогда никто уже не вступит в их ряды, и отвернуться многие богатые покровители.

Их нужно предупредить, во что бы то ни стало! – решил Жан-Пьер.

1) Per conto mio, perbacco… Non vedo l’ora di faccio i pungi – Что касается меня, черт возьми… Мне не терпеться подраться. (итл.)
2) Vedrai quando torna il Bale che bella lezione! – Вот подожди, вернется Бальи, он тебе задаст! (итл.)
3) Vada! - В путь! (итл.)

Музыкант бежал по лавандовому полю, задыхаясь от витающего запаха. Кожаные ботинки давили цветки и травы, которые поднимали в воздух свои благоухания. Резкий, сладковатый аромат резал ноздри, заставлял голову кружиться в странном дурмане. Голубое небо с парящими под самыми Небесами перистыми облаками спускались за кипарисы. Деревья становились меньше, а трава цветки вздымали свои тонкие листочки и лиловые соцветия в вышину. Мысли путались. Все переворачивалось от этого едкого священного запаха. Недаром про эти поля говорили, что Дьявол здесь не ходит. Никто благоразумный не сможет пройти через поле не получив мигрень на оставшуюся часть дня. Жан-Пьер тщился не дышать, но благовоние впиталось в льняную одежду, кожу и волосы. Пока музыкант добежал до пастухов, от него приторно благоухало лавандой, словно смердит от желчи черной собаки, которая используется при экзорцизме.

Пастухи расположились полукругом под кипарисом. На траве расстелили льняное полотно, на которое сбрасывали обглоданные кости. Невдалеке догорали угли под сетью обструганных и вымоченных кровью веточек. Иноходцы перекусывали на лужайке за деревом, часто и с опаской посматривая в сторону черных быков. Пастухи отрывали жирные куски мяса и жадно запивали их брагой, не обращая внимания ни на тихую тревогу лошадей, ни на быков, которых они выращивали на корриду.

Жан-Пьера шатало, глаза покраснели, дыхание сбивалось. Голос и тот подвел: просьба прозвучала вяло, почти монотонно, непонятно и практически нечленораздельно.

- С утра уже надрался, как хвостатый англосакс! – в ответ послышался смешок.

Широкоплечий, словно черный бык, пастух поднял руку с зажатым в кулаке ребрышком и поприветствовал земляка.

- Диманше! – крикнул музыкант, озарясь по сторонам.

Пастухи впились глазами в обжаренное и закопченное мясо. Даже быкоподобный силач, которого в шутку называли Тореро, загрустил и, понурив взгляд, щедро откусил от косточки.

- Жан-Пьер, присядь на пенек, - отозвался другой пастух, сам он был высок и крепок, но девушек привлекал большей частью голубыми глазами, прятавшимися под белыми волнами волос.

- Что с моим Диманше?! – не выдержал музыкант, вытянувшись.

- Лютого помнишь? – спросил Тореро.

- Старший из этого поколения бычков, а что?

- Нам пришлось его убить, потому что… потому что…

- Он поднял на рога твоего Диманше, - закончил блондин.

Возмущению Жан-Пьера не было предела, но и гневаться был не в силах. Печаль и скорбь, какая бывает у всех любящих и любимых, овладела разумом, заменяя лавандовый дурман истерией:

- Моего славного коня, которого я растил и лелеял, как не лелеяла его мать – Жульет?! Да как вы могли такое допустить! Ты, Тореро! В этом повинен ты! Это ты не усмотрел за Лютым! Ты!!!

Музыкант нервно заходил перед кислыми пастухами, размахивал руками в разные стороны, тыкал пальцем в Тореро, кричал на остальных: не щадил ни себя, ни слов, ни пастухов.

- Успокойся, Жан-Пьер! Какой папист тебе на хвост наступил?! – прорычал Тореро, не выдержав слез.

- Ты… - вылупился Жан-Пьер.

- Возьми моего Ивера, на время конечно. А собственно, чего это ты так заторопился?

Жан-Пьер сглотнул и, успокоившись, проговорил:

- Потом объясню! Нужно предупредить Малосен!

- Тогда бери Ивера, конечно: он самый быстрый. Справедливый Бог Добра с тобою!

- Мерси! Завтра же верну! – крикнул Жан-Пьер, не подразумевая, что завтра этого коня уже не будет на свете.

Я несколько погорячился, когда сказал, что продолжения фэнтэзи не будет... Хотя и потерян значительный кусок невыложенного текста, и все-таки написал небольшое продолжение, не меняющее сути дальнейшего плана повествования:

Дочери Тьмы. Разбой

1.

Моргретту кольнуло в сердце. Прямые пальчики прижались под упругой грудью. На лице убийцы проступил ужас, девушка побледнела и застыла, словно сотворенная из камня. Ей казалось, что случилось самое не поправимое в жизни – ее Дитрих умер.

Нет, он не может умереть… но он в смертельной опасности… Почему меня нет рядом? Дитрих! Дитрих! Единый Боже, я не часто к тебе обращаюсь, но пусть Дух, который он носит в себе, спасет его…

― Убийца! Она убийца священника! – закричали люди, тыкая в нее пальцем.

Моргретта замешкалась – и это ее расплата. Она задумалась. Но теперь, когда девушка осознала, в каком положении находится, напрочь отринула мысли. Убийца развернулась к Кресту. По обе стороны его находились две скрытые арки: через одну вошла она, через другую вошел Архиепископ Нитрийский. Еще раз пробираться через комнату молящихся паладинов она остереглась, мало ли крики богобоязненных людей их вырвали из таинства Благословения.

Убийца дернулась к другой арке, украшенной позолотой и серебром с инкрустацией агатов, рубинов и кровавиков, собранных в фразу: «Единый Бог для нас оставил вечной только память». Резные подпорки внезапно пошатнулись, но арка осталась нетронутой. Крест по-прежнему висел ровно, фрески также наполняли великолепием зал. Из цветного стекла мозаики поблекли и почернели в лучах заходящего на западе солнца, лишь три луча, пробивавшиеся через два стрельчатых окна, падали на мягкие подушечки по обе стороны алтаря, и один, пронизывающий возвышавшуюся над Крестом окно-розу, - стелился на полу, вырисовывая Божественную печать св. Марианны – матери Единого Бога – восьмиконечную звезду.

Подпорки вновь искривились, на этот раз, словно сжималось между ними пространство. Моргретта неосознанно шагнула назад. Воздух под аркой замутился, словно в чистый водоем бросили мыльный камень. Белые полосы, похожие на облака в белесом тумане начали кружиться, преграждая путь. Подпорки вернулись на место, а пространство стало похоже на зеркало: убийца уже начала понимать, что видит в нем себя, как мелкая рябь побежала от центра, подобно тем волнам, которые возникают от камушка брошенного в пруд. Небольшой всплеск заставил гладь закружиться в правую сторону, создавая подобие воронки.

Убийца вспомнила и, припадая к окровавленному телу ахриепископа и алтарю, успела крикнуть людям:

― На пол!

Огненный шар пронесся мимо, захватывая себе в хвост мелкие частицы, кусочки обугленной ткани, бумаги, пепла, сметая пламя свечей. Он опалил лица и волосы испуганных прихожан. Пара человек вспыхнули, как обмазанные жиром факелы. Они заметались по залу, распугивая остальных, поджигая скамьи и полотна. Сам огненный шар впился в стрельчатые Врата, разлился по окованной железом древесине. С жутким грохотом пылающие и трескочущие от огня створки вылетели на Соборную площадь, приминая под собой мага, и позволяя полупрозрачному Дитриху спастись бегством по шероховатой брусчатке.

Моргретта открыла глаза, и почувствовала, что ее рука сжимает синеватый камушек. Она поднялась. Камушком оказался медальон из лазури, с похожим орнаментом, выполненным в золотой инкрустации. Девушка покосилась на портал, он вновь походил на зеркало, только теперь Моргретта знала, что это обыкновенное окно на той стороне. Она понимала: некто смотрит на нее и жаждет заполучить этот медальон.

Не отдам! – решила убийца.

― А куда ты денешься, Моргретта Тильке, дочь Вольфа?

Девушка озарилась по сторонам – никого, кто бы мог произнести эти слова. Она впервые почувствовала положение своих жертв, которым шептала из темноты. Но тяжесть неизвестности навалилась больше, когда непревзойденная убийца задумалась, как этот некто прочитал ее мысли.

― Я развею твои сомнения. Брось медальон в портал. И ты отсюда выберешься.

― Никогда!

― Люди тебя не выпустят; в другом крыле отдыхают паладины, и скоро они уже будут здесь. Выход один. У тебя нет выбора.

― Я сказала: никогда!

― В таком случае, ты умрешь!

Девушка резко обернулась, заслышав истошные крики подожженных людей. Пожар в Соборе разгорался. Многие выбегали на площадь, и этим паническим замешательством она воспользовалась. Моргретта перепрыгнула через окровавленный алтарь и очутилась в центре печати Богоматери, готовая принять бой.

― Святая Марианна, спаси и сохрани! – крикнула убийца.

Очередной огненный шар вырвался из портала и разбился о холодные углы восьмиконечной звезды, выросшей перед девушкой за время, которое требуется на произнесение имени. Плазма рассеклась и растапливая лед, погасла, растворяясь в прохладном воздухе печати искорками цветов радуги.

Она услышала треск сзади. Не успев сказать и слова, как острые игры льда пронзили человека, избавляя его от мучения.

― Держи убийцу! – в зал вбежали паладины.

Моргретта понимала, что печать от них не спасет.

― Лови! – крикнула она, метая медальон в паладинов, сама девушка резко рванула к Вратам, оббегая очаги разгоравшегося пламени.

Первый божественный воин поймал лазурный камень и пока разбирался, что к чему, его растворил в своей плазме огненный шар, оставив медальон не тронутым. Паладины притормозили в ожидании чуда, но его не последовало.

Портал вновь завертелся против часовой стрелки.


2

Дитрих взобрался по скользким ступеням и очутился в Мире живых. Они обнял силуэт свой кузины.

― Мора! Мора! Как я рад тебя видеть! Как же я тебя люблю!

― Отпусти меня, некромант! – крикнула темная фигура незнакомым голосом.

Девушка начала брыкаться, извиваться, тщась высвободиться из крепких рук лекаря. Она зацепила его ногу. Вериги впились глубже, увлажняя лодыжку липкой кровью. Дитрих выпустил ее. Девушка отбежала от обидчика и с криком: «Некромант! Помогите! Некромант!» - умчалась вниз по улице. Только в этот момент лекарь заметил, что обнял дочку мелкого бюргера и что признался ей в любви. Дитрих растерялся и остолбенел. Как он мог так ошибиться?! Всегда с трезвым рассудком, не позволял себе лишних движений и слов, а сейчас словно простой грабитель, ночной разбойник, пугающий людей, напал на беззащитную девушку. Это заставило его вспомнить о прозвище.

Некромант! – пронеслось в его голове. Нахлынули старые воспоминания.
Молодой лекарь, не чаявший души в своих способностях к врачеванию отправился в столицу, чтобы вылечить наследного принца – Альбрехта. Тогда его переполняла гордость. Он мог его вылечить… Почему послание пришло настолько поздно? Зачем он сказал придворным лекарям, что принц не переживет ночь? Чему учились эти прихлебатели? Кто же лечит мышьяком? Почему его осудили за правду?.. Эти мысли витали в тронутой сединой голове, когда вели его на Центральную площадь. Эти мысли тревожили его разум. Они же заставляли кошмары приходить каждую ночь, терпеть оскорбления и бороться с воспоминаниями из раннего детства. «Убийца!» - кричали тогда люди. Дитрих убил человека, единственного человека в своей жизни. Теперь он вынужден противостоять своему прозвищу – Некромант. Даже Орден помог ему избавиться от вины за убийство и что те смерти, рядом с которыми он находился.

Боль его спасала раньше, но теперь лишь усиливала чувство совершенного греха. Лекарю казалось, что ничто мире не может стереть его память, его вину, снять пудовый камень с души из его книги: «Покаяние».

― Я буду помнить всегда, - мыслил он вслух, понурив голову. – У меня нет выбора. Снова бежать? Куда? Мора меня найдет даже в Геенне. Ступить на путь некроманта, так я не хочу иметь дело с мертвечиной. Она лишь подогревает мою вину. У меня один путь – упокоить душу богомерзкого пророка, чтобы выпросить у Единого Бога милости. Не желаю больше иметь этот дар.

Дитрих поднял глаза к темно-синему небу, с редкими черными облаками, в широких просветах которых поблескивают звезды, и продолжил во весь голос:

― Зачем Ты мне его дал?! Для чего?! Начать новую войну?! А сколько я уже их начал?! Сколько из-за меня жертв в этом мире?! Доколе я должен быть причиной смерти твоих детей?!

― Кончай орать! – послышалось из какого-то окна. – Уже ночь на дворе!

Дитрих сорвался и забежал в переулок. Он прижался к стене и, чуть наклонившись, тяжело дышал. Резкая боль вериг щедро уменьшала его силы. Кровотечение продолжалось, а с ним уходил здравый смысл. Некромант скатился по стене и распластался на улице, как последний пьянчуга, которому нет дела, стащат в эту ночь его сапоги или же убьют?

Он потерял кузину, потерял собственную жизнь. В нищенском плаще лекарь скрючился возле каменного фундамента и потерял сознание.

3
Пожар охватил зал Собора св. Антония, лизал стены, ломал фрески и очернял гарью стены и пол. Медленно, но настойчиво подбирался к алтарю. Солнце скрылось за верхушками деревьев – исчезла печать св. Марианны. Паладины растерянно смотрели на труп обгоревшего товарища. Стоявшие позади воины упали на колени и затянули молитву, которую слабо поддерживали остолбеневшие от ужаса находившиеся перед пепельным силуэтом. Паладин не рассыпался и продолжал прижимать к себе лазурный медальон с инкрустированным золотом орнаментом. Кое-где местами проблескивали огненные полосы еще не остывшей плазмы. Огненный шар поглотил его полностью – он же поддерживал его положение.

Зеркальная рябь портала кружилась с невыразимой скоростью, вдыхая воздух и пригоняя огонь на себя. Борясь с бешеным порывом искусственного ветра, из портала показалась рука, нога, а затем и сам гроссмейстер. На нем был все тот же черный плащ с высоким воротником. Липкие темные волосы свисали с узкого лба, уходящего на затылок ровным пробором. Массивные изогнутые брови вспорхнули, открывая впалые карие глаза.

― Мир вам, братья, - сказал он нарочито мягко, словно сам пророк Антоний. – Да благословит вас Единый Бог. Я понимаю, что вам пришлось пережить. Вы лишились дома, но Единый Бог не оставил вас сиротами. Пусть Ахриепископ Нитрийский мертв, Единый Бог позаботится о его душе. Ваш дом разрушен, что ж я, посланный Его Божественным проведением, принимаю Его просьбу, и буду рад видеть паладинов св. Антония в стенах своего Ордена. Я молился, и мне открылся Голос Единого Бога. Он говорил со мной: приди на помощь в Небенвюст. Великое зло, говорил, нависло над Нитрией. Ужасный некромант вновь распространяет свое зловредное влияние. И его непременно нужно остановить! Это он своим колдовством открыл этот портал, и он сжег Собор и убил вашего брата. Это его богохульные мысли не рассыплют в прах тело смиренного божественного воина, который достоин похвалы.

Паладины пристально смотрели на Рене Густава, что-то подсказывало им не верить ему, но слова, которые говорил гроссмейстер наполнялись любовью к ним и миролюбием, странноприимством и благочестием.
― Я избавлю тело вашего брата, - продолжал маг, подходя к обгоревшему трупу, - от дьявольской магии некроманта. С вашего разрешения, о благочестивые паладины.

Воины отошли и встали полукругом, пристально наблюдая за действиями гроссмейстера. Рене Густав взял тело за руки и громко заговорил, имитируя борьбу с духом:

― О Единый Боже! Да снизойди в мое тело и дай мне сил отвернуть колдовство, которое наполняет тело Твоего сына и воина. Дай мне сил, Единый Боже. Лишь с Твоего соизволения я смогу это сделать.

Нашитый на плаще мага белый крест в виде четырех углов, обращенных к центру, вспыхнул синим пламенем и озарил в своем лазурном свете самого гроссмейстера. Паладины упали на колени, пораженные чудом. В их лицах читался трепет и восхваление мага, ведь он получил божественное откровение. Их черты просты и наивны, они готовы были пойти за ним в Бездну. Маг растерялся – призыв к Единому Богу подействовал не в шутку. Его руки действительно наполнились Божественной силой, той, о которой он давно позабыл. Его охватил страх и незнание, на что эта сила способна.

― О Единый Боже! Да изгонишь Ты Зло из этого тела и примешь душу благочестивого воина в Царство Небесное.

Рене Густав отлетел на пару футов и упал, пораженный силой сотворенного им заклинания. Разожженные пальцы скрючились, и лишь небольшой предмет не давал им врасти друг в друга: лазурный медальон. Маг это заметил и растерялся: то ли ему радоваться, то ли испугаться.

Тело паладина плавно взвилось в воздух, как взвивается пыль от подушки, и эти пылинки в ниспустившемся столпе Божественного света стали медленно подниматься в Видимый Купол – девятый и самый низший в Сферах, окружающих Землю.

Маг лежал и старался думать, но на ум приходили мысли лишь о Боге и Его Всемогущей силе, Его знаниях и всевластии. Разумение о бренности раздражало гроссмейстера: он не мог вынести подобное унижение. Единый Бог сам вручил ему медальон – значит, Он хочет, что бы Рене Густав встал на путь Всецарствия на Земле и на Небесах.

― Так хочет Единый Бог! – крикнул он вслух.

Паладины пропели «Аминь». Двое подняли тело мага на ноги и отряхнули его плащ.

― Велите, господин, – сказал высокий кудрявый блондин с полным крестом на груди ливреи, как понял Рене Густав, – это капитан.

Он склонился на левое колено в знак оммажа и опустил голову.

― Я принимаю твое подчинение, отныне и впредь ты, наделен теми привилегиями, которыми пользуются все воины Ордена Магов Белой Руки, однако, уважая святого пророка Антония, я не волен предлагать тебе сменить твои доспехи на орденскую рясу, ибо носящий доспехи паладина один из наичистейших людей на земле, посему я велю тебе отправиться в погоню за некромантом, осквернившим зал Собора. Затем найдешь его дьявольскую девку, которую он называет сестрой, и предашь ее огню во имя Единого Бога, чтобы, как говорил Джованни Баттиста в Священном Писании, ее дух очистился от грехов ею сотворенных, ибо уже пришел Тот-Кто-Причащает-Огнем.
― Воистину так, господин. Я выполню ваше приказание во имя Единого Бога.

Рене Густав возложил на кудрявую голову слащавого юноши тонкие кривые пальцы и провозгласил, что благословляет его и отпускает все грехи, которых, как он отметил, у паладина быть не может.

― Иди, носитель Божьей кары, - закончил маг.

Паладин встал с колена и твердым шагом направился через полыхающие скамьи, громко читая молитву. Тем временем, Рене Густав, повернулся к остальным и пригласил погостить в его замке. Поначалу паладины это предложение восприняли смущенно, а затем, когда свод пошел трещинами над их головой, вошли в портал. По ту сторону ожидали монахи, склонившие в почтении головы, их руки аккуратно скрывали большие рукава шерстяной рясы. Последним, кто появился из арочного окна, за которым полыхал пожар, стал сам гроссмейстер. Маги прокричали девиз: «Магия – это Единый Бог!». Паладины занервничали, но мягкий льстивый голос Рене Густава их успокоил, мол, беспокоиться нечего, это всего лишь обыденное приветствие и победный крик Ордена, даже если дело такое малое, как спасение благочестивых воинов Единого Бога. Затем гроссмейстер указал магам расселить гостей и оставить его одного.

Рене Густав снял заклинание с расписной арки, изображающей сцену распятия, и расположился в резном дубовом троне напротив полукруглого стола конклава. Он задумался под витающий от жаровни аромат можжевельника.

― Мессир?

Темно-карие глаза, наполненные гневом, уставились на непрошеного гостя, но секунду спустя потеплели, а хмурые черты лица стали мягкими и плавными.

― А это ты Бедрих, ученик Магии второго уровня. Тебе нравится это назначение?

― Да, мессир, очень.

Монах робко перетаптывался с ноги на ногу, пальцы ног были сбиты, что выставляло его непривычку ходить в сандалиях.

― Вот, видишь, это намного интереснее служения зорчим, особенно если идет дождь, ведь так?

― Да, мессир.

Кивнул ученик.

― Отлично, значит, ты доволен, а если доволен ты, то доволен и я. Ты, наверное, не об этом пришел мне сказать. Что же стряслось?

― Мессир, вернулся Оттон фон…

― Благодарю. Но это лишь половина новости. Он привез твою сестру?

― Да, мессир. Только у меня один вопрос…

― Пусть Оттон приведет ее ко мне, и распорядись от моего имени, чтобы сюда внесли Кунигунду. Тебе видеться на время запрещаю.

― Но мессир… - ученик подался вперед.

― Это приказ, Бедрих, - властно проговорил гроссмейстер, нахмурив угловатые брови. - И он не обсуждается, или ты хочешь лишиться звания мага от ныне, присно и во веки веков?

― Нет, мессир, - грустно сказал ученик.

― Я, кажется, приказал, кое-что сделать, - проговорил Рене Густав, вновь отмечая глупость Бедриха; если и сестра его окажется такой слепой, то он весьма выиграет от этого дела. «И тогда мне никто не помешает стать владыкой Всецарствия!» - подумал гроссмейстер.

― Мессир?

― Я же сказал, что делать! – вскочил он в ярости.

― Я помню, но…

― Какое может быть «но»?!

После выдержанного безмолвия, когда нетерпение Рене Густава подходило к концу, и он задумывал заклинание, Бедрих сказал, что девочка мертва.

4

― Дитрих, родненький мой, вставай!

Моргретта припала к тяжело дышавшему телу, которое лежало на каменной брусчатке в узком проулке между глиняно-деревянных домов. Она поняла, кузен выучил ее урок – через дворы короче, - но не смог, не дошел, не хватило сил. Дитриха вымотал Дух. «Будь он проклят!» - повторяла про себя убийца, не зная его имени. Она терзала себя за слабости кузена, ее возлюбленного кузена. Корила себя в непредусмотрительности, не поняла, не просчитала наперед, что может случиться.

― Дитрих, бедненький…

Моргретта обняла кузена и попыталась его поднять. Обмякшее тело безвольно скользило по камням, словно сердце некроманта перестало биться. Она не сдавалась, знала, что если бросит Дитриха – он умрет, а с ним умрет вся ее жизнь – ради него.

― Давай же: окрепни, - цедила сквозь зубы Моргретта, тщась заставить тело кузена стоять на ногах.

Почему я не лекарь?! – у Единого Бога спросила убийца.

Только Моргретта вытащила тело на широкую улицу, как возле нее выросли два ординатора. Сухие, словно сосна, ощетинившиеся, подобно испуганному ежу. Их неприятные лица походили друг на друга, словно единоутробные. Из прогнившей пасти, тянуло как от выгребной ямы, куда сбрасывают не только помои, но и провинившихся за мелкие преступления простолюдинов. Широкие носы говорили Моргретте о том, что их ближайшие родичи – Оберхейнские крестьяне, которые славились тощим, жилистым телом, и уродливыми рожами, не похожими на человеческие: выпуклые, как у лягушки, глаза, влажные, темные, такие ненавистные для светлоглазых гиттов. Ноздри большие, словно паруса, поднимаемые на ломейских галерах и коггах Кларраинского Торгового Флота. Они раздувались, подобно грузу, спускающемуся под кожаным куполом с высоты – детская забава, которая Моргретте показалось истинно точно описывает их внешность. Большие ладони, кривые толстые пальцы, словно предназначенные цеплять, скрючивать. Они темные, почти черные от грязи.

Чумазые дети рисуют графитом, известняками по брусчатке, рисунки их своеобразны. Они видят то, что рисуют; они рисуют то, что видят. Черно-белый мир, наполненный уродством. Эти два ординатора являлись несомненной частью этого уродства ломеев, по мнению истинной гиттки: Моргретты.

― И что это у нас? – сказал один в проржавевшей кольчуге; эта ржавчина виднелась даже в темноте, не говоря уже о свете факела, который ординатор держал в руке; левой ладонью поглаживал густую черную щетину.

― Праздником для толпы потягивает, - ответил другой насмешливым тоном, расслабленно опираясь руками, спрятанными в кольчужной перчатке, на алебарду.

Убийца подняла глаза и уставилась вопросительным взглядом в их насмешливые лица, понимающие, какую мышь только что поймала кошка. Моргретта потеряла блительность, как она могла? Она, всегда осторожная, предусмотрительная…

― Что стоите, как истуканы, помогли бы лучше!

― Содействовать убийцам? Сама же знаешь, как наказывают за разбой в ночное время.

Стражник расставил руки и слегка вытянулся вперед, показывая свое превосходство, также красуются грифы перед тем, как обглодать падаль.

― Да-да, - легко подтвердил второй ординатор.

― Он живой еще! – возопила Моргретта, изобразив гримасу вселенского горя.

― И ты думаешь, что твое дело закончим мы?! Кто тебя только учил?!

― Пойдем, - махнул рукой второй. - Это очередная девка из Дома Услад, возомнившая себя дочкой Вольфа.

― Ее бы поймать… - задумался первый.

― Эй, господа, вы мне поможете оттащить тело за город?

― Если только обслужишь бесплатно, - в шутку бросил первый.

― По высшему уровню, как вам захочется, - смекнула Моргретта.

Насмешливые рожи призадумались. Не часто им выпадает такая возможность во время ночного обхода города, особенно верхнего, справить собственную похоть, да с такой миловидной девицей, чья мягкая кожа возбуждающе благоухала жасмином. Никто не смел устоять перед женскими чарами любящей женщины, решившей сохранить жизнь своему возлюбленному, особенно перед Моргреттой, часто игравшей немалую роль в юношеских спектаклях Родегера фон Ульрихбурга. Ее казнили, она была телохранителем будущего кайзера. Он обратился с просьбой остановить Дитриха о преступления. Ее, никого другого из Гильдии Убийц. Душа Моргретты ушла в небыие и рассыпалась на сотни холодных кристалликов, когда услышала приказ. Она думала – придется убить, но нет, остановить. Рыжий Таракан почти никогда не говорил загадками, он вкладывал в слова прямой смысл, либо не договаривал, позволяя убийце взять задание и понять все самому. Моргретта – понимала лучше всех друга, с которым прожила бок о бок больше десяти лет.

Искусство притворяться взыграло с новой силой, когда попались похотливые ординаторы. Сколько раз Дитрих предпреждал ее, что с ними может быть также сложно, как и с священниками, только у последних на уме Бог, у других – девятая дочерь Тьмы – Разврат. В этом их слабость. Моргретта всегда из учений выбирала самые полезные, которые, если возникнет безвыходная ситуация, помогут найти эти несчастные два выхода. Ординаторы, не думая долго, решили разделиться. Один ушел за лошадью, не тащить же тело в руках, вдруг увидит капитан – тогда хлопот не оберешься, а так они якобы провожают боязливую девицу. Второй, с алебардой, остался с Моргреттой и Дитрихом, если что случиться, он за себя постоять сумеет.

Моргретта думала по другому.

― Смотри, твой друг тебя бросил, неужели ты не воспользуешься возможностью взять меня первой? – поднялась убийца.

Она тихими шажками подошла ближе, вплотную к ординатору. Прижалась стройным телом, мягкие пальчики погладили небритую щеку, пробираясь к вьющимся волосам. Как хорошо, - подумала Моргретта, - что эти тупицы не носят кольчужные капюшоны.

― Давай, пока я горяча, но мой огонь может утихнуть.

― Здесь?

― Зачем, там проулок есть, там уж точно никто тебя не застукает со мной. Согласен?

Ординатор сдался. Он аккуратно положил алебарду на брусчатку и влекомый убийцей двинулся в темный проулок. Моргретта прижалась к стене, распрямляя спину, затем, словно кошка выгнула спину и откинула черную голову назад, слегка приоткрыв губы, которые облизывала язычком. Ординатор накинулся на нее подобно бешеный бык на матадора. Они видела это в Хопфенбауме, на Арене гладиаторских боев.

Пока ординатор вдыхал одурманивающий жасмин, а пухлые губы и нос были заняты между упругих грудей, руки Моргретты быстро гладили его по голове, шебуршали, пока, наконец, не остановились на темечке. Она приподняла голову южанина, спустив одну руку к подбородку. Ординатор понял слишком поздно: резким движением убийца откинула его темную голову назад и повернула ее вправо, переломив шейные позвонки. Мертвец сполз по упругому телу Моргретты, которая переполнялась омерзением к южанину, когда пробирает не только нервный озноб, но и пальцы от злобочестия скрючиваются. Быстро оправившись, вновь завязала черную шелковую рубашку и преспокойным шагом вышла к Дитриху, куда подходил второй ординатор, ведя под уздцы бурого тяжеловоза.

― Спасите! Там некромант! Некромант! – сызнова вошла в роль убийца. – Там он! Там! Твой друг, он, он спас меня! Он туда пошел. Туда! За нечестивым!

Ординатор выхватил моргенштерн и поудобнее перехватил его стальную, оплетенную кожей рукоять. Масляную лампу поставил на брусчатку.

― Куда, ты говоришь, он пошел?

Моргретта указала рукой в проулок:

― Туда!

Только южанин вошел в тень между фахверковых домов, сзади донесся нервный крик:

― Будь осторожен!

Южанин отмахнулся и сделал шаг в темноту. «Алебарда!» - вдруг осенило его.

Он упал лицом вниз, пронзенный в узкую ямочку чуть ниже затылка. Метальный нож Моргретты впился в мозг; рука ее не ошибается. «Смерть наносит лишь один удар», - вспомнились убийце уроки отца – Вольфа Тильке.

Погрузив бессознательное тело Дитриха на тяжеловоза и, взяв бурого под уздцы, она осторожно повела его к Западным Воротам, завернув по пути в таверну «Братья Тильке», где намеревалась сменить коня на иноходца и взять свою гнедую кобылу.

К середине заутрени, уже заполночь, Моргретта с кузеном добралась до темно-серых в эту ночь ворот. Под них крутились шутливые ординаторы. От нечего делать они затеяли игру в кости, прямо возле створок.

― Отворяй! – рявкнула убийца.

Ординаторы оглянулись, один из них сплюнул, другой, который высотой походил на эльфа, проговорил:

― Разбежалась кобылка да вот дорога кончилась!

― Не смей мне перечить! – крикнула Моргретта, привставая в стременах. – Я – жена Людвига Шпицвальда, известного во всей Нитрии бюргера! Как ты смеешь, низменный, меня не пропустить!

― Ой-ой-ой, - подхватил говорливый ординатор. – Как мне нравятся бесовки, как ты!

― Отворяй, кому говорю!

Моргретта холодела. В ее голове витали мысли о том, как говорливому отрежет язык и то, что пониже. Другому высокому она собиралась отрезать уши и запихать ему в рот; а третьего просто убить, без слов, без эмоций.

― Цыпочка моя, со всем уважением к вашему роду, приказ есть приказ.

― Долговязый, открой ворота по-хорошему!

― Что нашей цыпочке не терпится с любовничком развлечься?!

― Заткни свою смердящую пасть, виллан!

Высокий ординатор уже дернулся к двери, как его тут же притормозил говорун:

― Скажешь, зачем выезжаешь из города – открою, а так – неа!

Он похотливо облизнул потрескавшиеся пухлые губы.

― Кузена везу к знахарке, он кровью истекает! Как же ты не видишь, разуй глаза!

Не поверив ушам своим, ординатор приблизился, чем встревожил Моргретту. Убийца собрала все силы, только бы не выдать себя. Подошел и долговязый посмотреть на безвольное тело Дитриха. Говорун поднес факел к седлу – там действительно лежал человек. Он придвинул факел настолько близко к телу, насколько позволяло пламя, но оно начало мельтешить и сбиваться.

― Жив, - заключил ординатор, сдавшись. – Отворяй, пусть едет знатная мессира.

― Ты еще поплатишься за свою дерзость!

Дождавшись момента, когда престранная парочка выехала за ворота, третий ординатор оторвался от костей и подошел к остальным:

― Хотел дочь Вольфа зажать в кандалы? Ты только что ее выпустил из города. Не одну… с кузеном. Насколько я помню, ты еще хотел некроманта поймать. Это был он…

― Почему ты не сказал об этом раньше!!!

― Я пожить хочу на этом свете…