Emotion Gothic Stories, Крик души! Вопль сердца! Голос боли!

[Дени де Сен-Дени >>>]

Человек, который не стал героем

Обыденность, эти будни так похожи друг на друга. Ничего нет нового, все стабильно, нет потрясений таких, какие могли бы остаться до конца жизни. Только будни, обычные сере будни, скучные, серые. Даже потрясения, которые случаются на работе не имеют никакого отношения к переменам. Неприятный разговор с начальством через неделю забывается, перепалка с подчиненными забывается в тот момент, когда те начинают-таки работать, а не болтать языком.

Вырос я, как миллионы людей, в семье потомственных рабочих. Потомственных, словно в касте со своими особенностями в воспитании. С детства мне зацементировали в голове наиважнейшую истину в жизни: чтобы жить, необходимо работать, - и словно в довесок, со временем приходит осознание: только заработанные деньги могут вывести меня из этой касты, но теперь, мне кажется, что это полная чушь. Мне не позволит то самое воспитание переступить порог безделья. Труд укоренился у меня в сознании, я просто морально и физически не вынесу долгое время безработицы, даже будучи обеспеченным человеком. Труд стал моим наркотиком. Даже на выходных, я чем-то занимаюсь, что-то делаю, ублажаю свою зависимость. В теплые дни, конечно, легче: дача, огород, рыбалка и обучения сына прописным истинам нашей рабочей касты. Все это убивает время и мысли о том, что есть другая жизнь, полная приключений и опасностей. Как же мы, дети труда, зачитывались в юношестве книгами о пиратах, далеких галактиках и бесстрашных рыцарях. Позже, с возрастом, понимаешь, что это мечты и переключаешься на стоящую литературу, более приземленную и приближенную к современному человеку – подвиги наших отцов во время Великой Отечественной, повести о настоящих людях, трудягах, которые стали Героями Социалистического Труда. Со временем не хватает времени и желания что-то читать. Книги заменяет телевизор, DVD и прочие новшества современной жизни. Теперь-то и работа – это даже не призвание, не наркотик, так, привычка, причем, вредная, хотя и не обходимая.

Я хожу на работу, накручиваю стаж, чтобы, будучи на пенсии, жить нормально, наконец-то отдохнуть. Но! Я же не протяну и года без работы. У меня уже не будет тех наивных детских мечтаний о подвигах. Кому из стариков они нужны? Им бы себя не забыть в этом спешно перестраивающемся мире. Я так же, как и мой дед, буду учить внуков тем же истинам трудовой касты, врать и приукрашать о величии наших простых профессий, как же нам хорошо жилось, когда все работали, когда работа – была мечтой, и более достижимой. Теперь даже мой сын смеются мне в лицо, называя отсталым от жизни, низвергнутым до маразма трудоголиком. Я не спорю. В конце концов он все узнает сам, надеюсь я. Вот судьба повернется задом, живот заноет от голода, тогда ты, сынок, поймешь, что работать необходимо. Может, этим мы утешаем себя, а не пугаем их, молодых, которые уже с закрытыми глазами ходят по газону, где когда-то мы набивали шишки на лбу? Может, у них иные ценности в жизни. Конечно, деньги всегда ценились, богатство - это власть, но ведь такие, которые хотят подвигов, как мы, когда-то в юношестве. Но в отличие от нас, эти подвиги для них открыты. Что наши Зарницы по сравнению с их Ролевыми Играми, как говорят, развивающими фантазию, мышление и стратегическое планирование? Хотя, я знаю одно точно, без НВП и ГТО им ни за что не победить, не стать теми, кем они хотят: Гейтсами, Путиными, Медведевыми… И Бог знает, кому они подражают еще? У сына к комнате висит пиратский флаг, музыка звучит непонятная: Металл, говорит. А порой проходишь мимо, а там дудки, гармошки, волынки; приятно и тепло. Неужели вечный беспорядок в комнате это не безалаберность, а просто выплеск энергии в другом направлении, такое яростное стремление к своему счастью, к своей мечте, что у них просто не хватает времени на уборку? Нет. Все же безалаберность, поспешишь, как говориться…

И так изо дня в день. Работа – дом – еда – сон – работа – дача – дом – работа. Словно мы детей растим, чтобы те также работали на унитаз! Как мне иногда хочется совершить подвиг, но времени на него нет, работа. Да и жене, хотя та пилит и пилит, не очень-то хочется перемен. Стабильность – вот кредо жизни каждой женщины, которая имеет очаг, занимающий ее внимания и заботу. Ей не нужен герой на пять минут, ей нужен человек, трудоголик, чтобы вырастить детей, поднять их на ноги и прочее. И я соглашаюсь, потакаю в чем-то мелком. Даже в отпуск не уезжаю на море, как мне хочется, а еду на дачу, к родным шести соткам, поднятым на своем же горбе.

Эта стабильность утомляет, конечно. Но если посмотреть с другой стороны, я не знаю, как можно жить по-другому, даже представления не имею о том, как живут Звезды и сильные мира сего. Ворчу на телевизор, но поделать-то я все равно ничего не могу. Все тщетно. Однако в этом стабильном единообразии есть своя прелесть: мне не нужно думать, планировать обвалы рынков, анализировать курс Рубля относительно Евро или Йены, и тем более не за чем знать, как регулируется Доу Джонс. Я живу и работаю, тихо, мирно, буднично. Может, кому-то и сгодятся холодильники в магазинах, на которые я гну стекла по итальянской технологии?

Проходит день, неделя, месяц. Новый год. И все сначала. Сын растет, в Университет поступил. Все вроде хорошо, даже удачно. Может быть, он выберется из нашей трудовой касты, станет Лауреатом Нобелевской Премии или еще какой Премии? Но для меня останется та советская обыденность, эти будни так похожие друг на друга.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Меня сегодня рвет и мечет... точно, скоро же нерест...

В спальне

Его миниатюру не приняли, сказали, что она излишне тошнотворна. Жаль, что редактор, который ее прочел, умер. Он бы пояснил причины страха, что схватил его за глотку и вырвал гортань, что разметал затем его окровавленные внутренности по спальне, да так бесшумно, что жена редактора узнала о загадочной гибели мужа только на утро, когда почувствовала сквозь сон неприятный сладковато-затхлый запах разлагающейся плоти. Справа раздавалось тихое хлопанье, размеренное, словно метроном, запущенный в темпе адажио. Она невольно посмотрела вниз, на лужу, залившуюся под кровать. В эту лужу в такт звуку падали капли крови, растворяясь в бордовом цвете. Жена редактора проследила путь капель по кровяным разводам на тумбочке, по небольшому озерцу в подставке под горшок с денежным деревом, по листьям которого все еще струились кровавые ручейки. На самой верхушке, словно в агонии, содрогалось сердце мужа, выплескивая очередные порции пунцовой влаги.

В ужасе она повернула голову налево, медленно, подсознательно осознавая, что должна увидеть – тело с вывороченной грудной клеткой. Слева, как обычно посапывала чернокудрая с короткими уложенными волосами голова мужа, только серые глаза его были открыты. Они жалобно, умоляюще смотрели на нее, будто просили не то помочь, не то простить. Муж ее, редактор литературного журнала, печатающего рассказы так или иначе связанные с мистикой, иногда спал с открытыми глазами, бормотал во сне, после прочтения действительно животрепещущих рассказов своих авторов. Однако никогда она не видела такие вымоленные глазища, уже остекленелые. Черные брови забрались на лоб, а губы, казалось, безвольно, сами по себе изображали улыбку. Только она, любящая жена, могла разглядеть тончайшее изменение в его мимике.

Тела нет! – вдруг осенило ее. Лежала только голова с разодранной шеей, будто надрезанной тупыми садовыми ножницами, которые оставляют ужасные рваные края. С подушки свисали вытянувшиеся трубки-вены, часть окровавленных позвонков да ошметки шейных мышц.

Закрыв глаза, только бы не видеть ужасов, сглотнув, жена заставила себя не дрожать; оставалось сохранять спокойствие, держать себя в руках и собраться с мыслями. Помогая себе руками, она подтянула ноги и обхватила их руками, надеясь, что это спасет ее от странного озноба, пронизывающего тело. Боли не было, страх тоже куда-то запропастился. Только немой шок, которому она старалась не поддаваться, напрягаясь, но где-то в горле образовался сводящий мышцы ком. Ей не хватало воздуха, отчего ее дыхание постоянно сбивалось, резонируя с адажио падающих в кровавую лужу капель.

Когда она открыла глаза, прямо перед собой увидела расчлененное тело мужа. На столбиках кровати бывшие там деревянные шарики укрывали кисти рук, словно надутые резиновые перчатки. В ноги, вместо костей были вставлены ножки торшеров, которые стояли в углах комнаты, возле диванчика и книжного шкафа. Прямо перед телевизором располагался ало-белый столик, поставленный на разделенные предплечья и плечи мужа; что изображало столешницу, она догадалась сразу: не раз она гладила его чистую, слегка вогнутую спину, однако с хорошо различимыми позвонками. С люстры, словно новогодний серпантин, свешивался кишечный тракт, а флаконы были заполнены органами: желудок, печень, легкие и мочевой пузырь с почками, похожими на маленькие сморщенные баклажаны. Ее бы стошнило, если бы не ком, накрепко обосновавший в глотке, теперь он не терзал, он обжигал и раздавался вширь, преграждая желудку выплеснуть желто-коричневую смесь из кислот с цельными кусочками пищи.

Ей захотелось бежать из спальни. Она взглянула на дверную ручку – и ее, наконец, вырвало; на рычажок был натянут…
Редактор оторвался от чтения, ослабляя сжимавший горло галстук, и уставился на автора предоставленной ему миниатюры. Сглотнув, он подытожил: «Извините, но мы не будем печатать эту миниатюру, для читателей она покажется излишне тошнотворной».

[Аурелика де Тунрида >>>]

Неплохо, если бы не те самые "но" в количестве 2-ух или 3-х штук, о которых ты и сам прекрасно знаешь. А так довольно забавно. Описания мне понравились. "Живенько".

[Дени де Сен-Дени >>>]

Второй рассказ о Комнате Звезд. Напоминаю: она реально существовала, как и Коридор Жизни, Стена Звезд и Комната Духов, но где вымысел, а где правда, не скажу.

Коридор Жизни

Герман повернулся на мысках. Раздался пронзительный скрип. Отставив ногу, мужчина заметил обломок красного кирпича, походившего на окровавленный наконечник копья, который только что вытянули из тела животного – оно лишь недавно прекратило стонать; кирпичная крошка была рассыпана в разные стороны по бетонному полу, подобно брызнувшей крови. Герман наступал на многие осколки кирпичей, казавшиеся битыми черепками глиняной посуды или человеческими, но обратил именно на этот: он указывал строго на яркую в косом свете голубого уличного фонаря деревянную дверь из ссохшихся досок, между которыми чернели полосы и дыры. Было очевидно, что за створкой царил мрак. Мужчина обернулся: коридор по-прежнему был пуст, лишь из разбитого окна в его конце доносилось обычное вечернее оживление: шуршали машины по зимней, оледенелой дороге, слышались голоса – кто ругался, билась о фрамугу форточка. Здесь же в старом, заброшенном здании приглушенно сопела ночь, слабо завывал ветер. Герман вновь повернулся к двери, обдумывая, что же ему все-таки надо в этом забытом людьми месте, что же его притянуло в этой комнате, кто ему приказал прийти сюда в зимний вечер? Потянувшись к медной ручке в зеленых с белой каймой пятнах, мужчина замер, не решаясь повернуть сферический набалдашник.

Герман с силой закрыл глаза и глубоко вдохнул, жадно наполняя легкие воздухом. Дверь с едким стоном подалась вперед. Раздался удар, последовал дребезжащий скрежет, который вызвал в сознании яркую фиолетовую вспышку, окантованную желтоватой зеленью. Мужчина распахнул серые глаза с зауженными зрачками. Его посетило чувство обеспокоенности: жизнь будет завершена! Помотав головой, выветривая из головы пессимистичные мысли, Герман уставился в густой, казалось, ощущаемый мрак. Он вываливался наружу, давил на мужчину со всех высоты и ширины дверного проема. Из этой бездны потянулся слабый аромат мочи. Это несколько успокаивало Германа. Значит, он не единственный, кто сюда заходил. Но обеспокоился, что его предшественник, все еще там. «Нет, ― встрепенулся мужчина. ― Чего здесь боятся? Здание находится в центре города, напротив трех многолюдных мест (Смоленского рынка, продуктового универсама и вещевого мини-центра). Сюда часто заходит неформальная молодежь, чтобы облегчиться. Обычно. С чего бы то мне боятся обычного?» Одолев страх, Герман переступил порожек и остановился. Медленно осматривая комнату, ожидая, когда глаза попривыкнут к темноте, но пока впереди блуждала небольшая полупрозрачная фиолетовая клякса с зеленоватыми краями. Амеба постоянно уплывала, мешая сосредоточиться, поймать на ней взгляд. Наконец, она растворилась, и мрак, который до этого момента представал убийственно черным, рассеялся и начал отливать темно-серым с примесью сумеречно-синего цвета.

Комната была относительно большой, некогда здесь находились душевые кабинки. Герман помнил их. Напротив, в метрах десяти пустого ныне пространства, виднелся дверной проем, внутри которого на полу были расстелены узкие голубоватые полоски света. Справа – был тот же мрак, но в нем Герман увидел клубящийся пар, поднимающийся к бетонному своду, конденсирующийся на сине-зеленом кафеле. Запах ароматического мыла проплыл мимо. Мужчина вспомнил голоса людей, которые когда-то здесь умывались после того, как профессиональные банщики их стебали по липкой, потной от жара коже. Вспомнил, как один такой силач с совершенно черной волосатой спиной прижигал на теле березовые и дубовые листья. Представились Герману и удары веников-бичей, то тут то там раздававшиеся в парилке, со спертым, жутко горячим воздухом, уносившим сознание на неведомые планы блаженства. Эдакий лечебный мазохизм! Как же это доставляло ему удовольствие? Теперь он этого не понимал. Для похода в баню необходимо время, а нынешний образ жизни приказывал бежать-бежать-бежать. И сейчас, когда возникший образ померк, Герману захотелось бежать. Горло сдавил приступ кашля.

Во двор свернула машина, звук старого, клокочущего движка он отчетливо слышал позади. Свет новых галогенных фар промчался по стене и прошел сквозь стену, на секунду высветив темный образ гуманоида в углу комнаты. Страх неведомого стал катализатором его новых мыслей. Бежать! Герман двинулся вперед, скрываясь от вечернего оживленного шума. Под ногами вновь слышался треск керамики и костей. Ужас наполнил душу адреналином, сердце колотилось отбойным молотком, а ритмичный рокот отдавался в ушах и вибрировал висках. Герман влетел в дверной проем и тут же сдвинулся влево. Мужчина забился в угол и присел, ощущая спиной опору. Это успокаивало, не ахти как, но приводило в чувство. В тот момент, когда удары сердца стали тише, а холодный пот впитался в одежду, в комнате послышались шаги.

«Тот гуманоид? ― мысленно спрашивал себя Герман, ощущая извержение нового вулкана страха внутри себя. ― Не двигаться!» ― приказал он себе. Это было не нужно, тело само замерло, предчувствуя нехорошее.

Тень существа заполнила проем, но дальше не двигалась. В наступившей тишине Герман отчетливо слышал тяжелое сопение. После непродолжительного шороха, с таким шорохом поворачивается человек в дутой куртке, мужчина ощутил на себе этот невыразимый взгляд. Глаз он не видел, но, как и любой человек, чувствовал, когда на него смотрят. Герман боялся даже моргнуть.

― Успокойся, ― произнес гуманоид человеческим голосом не высоким, но и не низким. ― Я прекрасно вижу твое красновато-лиловое дыхание. Я уж было подумал, что ты единственный, кто меня смог увидеть прежде, чем войдет в ту комнату.

Герману не понравилось, как этот гуманоид усилил интонацией местоимение «ту». О «той» комнате мужчина слышал пару раз от подростков. И дважды они меняли тему, когда видели, что он слишком близко к ним стоит, навострив ухо. Даже поза «пересчета ворон» не производила нужного эффекта. И сведения, который он получил, укладывались буквально в следующее: нужно пройти Коридор Жизни и Комнату Духов, чтобы попасть в эту комнату, где либо тебя одолевают страхи, либо исполняются желания, и находится она в заброшенной бане. На этом его познания заканчивались. Взрослых комната не интересовала, а что до молодежи… Так они могли и выдумать ее, чтобы завлечь сверстников. Однако заброшенная баня была реальной, располагалась в самом центре города, причем об этом строении сразу после путча 1991 года ходили разные слухи о причинах ее запустения: то ли там умер человек, то ли хотели на корню загубить бордель, то ли городу просто денег не хватало содержать два банных заведения. В любом случае, спустя почти два десятка лет, здание пришло в негодность. Возможно, Герман этого не отрицал, что там действительно есть «та» комната.

Теперь он пришел, и оказался в затруднительном положении. Ему хотелось самому отыскать ее, и на стороннюю помощь никак не надеялся. А тут появляется этот «гуманоид», заявляет, что работает чуть ли не сталкером этой «зоны». Герман глубоко выдохнул, понимая, что человек его прекрасно видит по «красновато-лиловому» дыханию, но сам мужчина этого не замечал. Это вторая странность, которую успел заметить Герман, за пару минут.

― Нам будет сложно разговаривать, если я буду говорить один. Я не хочу видеть одно лишь твое дыхание. Мне этот цвет не нравится. Если и имя у тебя будет таким же, то можешь ковылять обратно своими коричневыми шагами.

Теперь Герман знал точно, что этот человек не такой как все. Все образы, звуки, наверное, и запахи имеют цвет. Об этом мужчина читал когда-то, но название этой не то болезни, не то положительной способности совершенно вылетело из головы. Этот факт навел Германа на мысль, что перед ним все-таки человек, странный, но человек. А кто еще мог быть в заброшенной бане поздним зимним вечером? Не банник же…

Мужчина встал, провел рукой по спине, отлепляя от кожи прилипшую футболку со свитером под теплой, но тонкой курткой. Утер руки, и лишь затем, когда прокашлялся, произнес:

― Здравствуйте. Я – Герман, ― и протянул руку.

― Цвета лайма! ― человек начал обнимать ладонь Германа, потрясая ее вверх-вниз, вверх-вниз. ― Так значит Вы самолюбивый, но добрый человек, и склонный к изменам.

Таких мягких, словно девичьих, рук Герман еще не пожимал. Длинные пальцы полностью обхватывали ладонь, как слепленный снежок. Этот человек никогда не работал руками, не поднимал тяжести, не обмазывался по уши в машинном масле. Эти руки пахли каким-то до боли знакомым слегка спертым запахом, безвкусным, не вызывающим никаких ассоциаций. Такой специфический аромат Герман ощущал в детстве, но никак не мог вспомнить, какой источник его исторгал. В этом запахе сочетались сырость и сухость, старье и новизна, как свежие газетные листы. «Книги! Старые пыльные книги!» ― осенило Германа. Вот почему его так влекло сидеть у экрана старого телевизора! В тумбе, на котором «новшество» стояло, находились книги, которые давно никто не извлекал, не доставал, не перечитывал. Они пылились, забытые и не видимые за стенками, как и этот человек во мраке. Странным образом, Герман проникся к нему не то, чтобы уважением, но откровенно опасаться перестал. Воспоминания о бабушке всегда приводили его в хорошее настроение.

Убирая с шорохом руки в карманы, человек проговорил:

― А меня зовите Рыбой, мне все так называют. И простите, что напугал до смерти.

― Да уж.

― Рано или поздно все мы умрем. Как Вам кажется, какова она, смерть?

― Незнание, ― спокойно ответил Герман, хотя не ожидал при знакомстве такого вопроса.

― Вы боитесь незнания, неведения. Это логично и объяснимо, ― так же равнодушно ответил Рыба. ― Вы хотите научиться анализировать прошлое, чтобы выстраивать картину ближайшего будущего. Вот Ваша причина посетить ту комнату, понятно.

У Германа отвисла челюсть, но мрак скрыл это движение. Мужчина и сам не знал, почему пришел, а Рыба так ловко все обстроил, словно разбирается в людях, как сам Господь Бог.

― Для меня смерть – лишиться синестезии.

«Вот оно! Название, которое вертелось на языке!»

― Я много читаю, поэтому я привык видеть буквы цветами. Некоторые книги мне не нравятся, они холодные, лиловые, коричневые, серые; или чересчур эмоциональные, как розовые, голубые. Красные так вообще читать страшно, в воздухе так душно становится. Красный цвет в сюжете – убивает. Черные книги, между прочим, я люблю. В них всегда находится что-то, что необходимо анализировать, в них нужно вдумываться. Вы любите стихи? Пойдемте, я по пути расскажу…Вот, послушайте. Называется «Серебро на темно-зеленой финифти»:

Серебряных полей на свете тьмущи!
По числу равны лишь облачные гущи;
Стоит выйти по утру на луг чудесный,
Как овеет блажью ветер всемогущий,
(Нет сомнений - се Господь наш лестный!),
Как засеребрятся травы, камни, сучья
В лучах багрянца в час рассветный;
Красоту дает нам Свет Небесный!

― Пожалуй да, это страшнее, когда знаешь, чего ты лишаешься, ― проговорил Герман.

― Вы меня понимаете!.. Осторожно, здесь ступеньки.

Они спустились по лестнице на первый этаж, в длинный коридор, как казалось Герману из-за маячивших вдалеке синих и оранжевых огоньков. Здесь было на удивление тихо и спокойно, только запах старых книг будоражил сознание, наводил приятные воспоминания, притягивал. Герману захотелось включить свет, чтобы увидеть огромные стеллажи книг. Книг, которые читают и перечитывают! Он уже потянулся за зажигалкой, как Рыба, почувствовав его желание, вцепился в руку с такой силищей, что всякая охота и нужда в свете тут же отпала. Зажигалка упала на дно кармана.

― Нет! ― нервно озвучил человек. ― Вы нарушите гармонию! Если темно, положите руку мне на плечо, я Вам буду, как поводырь слепому.

― Если смерть для Вас – лишение видимых красок, почему же Вы живете в темноте?

― Да, понимаю, это не очевидно. Вы не видите причинно-следственной связи. Объясняю: так я отчетливее вижу собственные слова, слова других людей, их эмоции. Знаете, я совершенно не могу читать по лицам. Только цвета дают мне информацию. На свету я словно слеп. Вы попробовали слепому объяснить, чем отличается лиловый от фиолетового цвета или бордовый от красного? Без привязки к оставшимся чувствам это невозможно. Слепой улавливает интонация голоса, я вижу его цвет. Теперь понятна причина?

― Вполне. А что это за светящиеся точки?

Указывать на них не имело смысла, но, по привычке, Герман все же вытянул руку.

― Это Стена Звезд, ― пояснил Рыба.

― Звезды?

― Вы не можете отрицать, что эти огни похожи на звезды. Но опять Вы не оцениваете связь окружающего Вас мира. Вы же ходили по первому этажу, я слышал и… видел. За этой стеной находятся большие окна, выходящие на проезжую часть, усеянную уличными фонарями. Сейчас темно – они включены. Этот их свет все принимают за звезды.

― Вы меня и дальше намерены разочаровывать?

― Нет, что Вы. Просто прежде, чем мы войдем Комнату Звезд, Вы должны понять, а стоит ли Вам туда ходить, сможете ли Вы собрать все причинно-следственные связи в Вашей жизни и сделать правильный вывод из всего этого, или же Вам действительно нужна моя помощь?

― Это цель, как я понимаю, нашего разговора.

― Вы на верном пути. Мне осталось сказать, что данная цель ведет к четырем следствиям.

― А что если я откажусь?

― Это ваше право. Тогда вы можете зажечь свою зажигалку. Но Комната Звезд должна оставаться в темноте!

― Почему? ― удивился Герман. Вроде логично. Если он, включив свет, глазком посмотрит, что внутри этой комнаты, то ничего же не произойдет. В конце концов, это просто комната. Любопытно же! ― Если я откажусь, я смогу заглянуть?

― Без света Вы увидите только мрак, а Ваше смертельное Незнание останется при Вас. Со светом Вы ничего не поймете. Выбирайте.

Герман начал размышлять вслух, чтобы Рыба его слушал и корректировал. Он на это рассчитывал, но странный человек молчал, даже его силуэт на фоне Стены Звезд не колыхался. Мужчина думал: если он откажется и уйдет, то весь разговор полетит к чертям собачьим, и ему никогда не светит узнать, что скрывает в себе Комната Звезд. Если уйдет и потребует взглянуть – он ничего не увидит; следовательно, этот вариант тоже отпадал. Если потребует его провести со светом, то это тоже не даст необходимого эффекта, все страхи останутся при нем, но он узнает, что же стоит за «магической» Комнатой Звезд. Однако если согласится на помощь местного «сталкера», то ему гарантировано избавление от страхов, и есть шанс, что он хотя бы на ощупь, как слепец, узнает, что таится в «той» комнате, помимо мрака.

― Я согласен на помощь, ― подытожил Герман, вытягивая руку.
Рыба аккуратно взял ее длинными пальцами и уложил на плечо дутой куртки. После нескольких коридоров, поворотов, Герман совершенно потерял чувство направления. Стена Звезд осталась далеко, в начале этого лабиринта. Человек же ориентировался так, словно шел при дневном свете: четко. Он ни разу не споткнулся о кирпич (о них он предупреждал заранее), не потерся плечами о шершавые и щербатые стены. Рыба двигался, как истое водоплавающее: мягко, точно, быстро.

Наконец, он остановился.

― Мы пришли.

― Но я ничего не вижу. Вы уверены, что мы в комнате?

― Я отойду на два шага. А Вы расставьте руки в стороны, походите.

― Нет, спасибо, я поверю на слово.

― Боитесь.

― Нет, я в порядке, ― вставил Герман.

Рыба усмехнулся.

― Я не спросил. Я утвердил. Говорил же, эмоции я вижу цветами вашего голоса. Вы согласились прийти сами, поэтому я помогу избавиться от страха. Вы ведь боитесь неведомого, неизвестного, неопределенного. Все это называется Незнанием. Вы хотите, так сказать, излечиться от этого. Гарантий я не даю.

― Они бы не помешали…

― Смех обычная реакция организма на страх перед опасностью. Я могу лишь гарантировать, что Вы останетесь живы.

― Как-то не обнадеживающе это прозвучало…

Герман ощущал себя в морской пучине, в одиночестве. Мрак давил, сжимал в тисках. «Жизнь будет завершена!» ― вспомнилось ему. И слова Рыбы: «Все мы умрем рано или поздно». Это отнюдь не подтверждало гарантии. Темнота настолько сдавила грудь Германа, что ему стало трудно дышать, словно он на себе испытал приступ клаустрофобии, хотя сам нередко подшучивал над своими знакомыми, которые действительно готовы были жизнь отдать, только бы выбраться из лифта, например. Он пытался их лечить, как Герман сам это называл, и запихивал их в тесные камеры, сажал в бочки, запирал в гараже. Он думал, что, перенеся этот страх и выжив, они перестанут бояться тесных пространств. Только один из его друзей избавился от клаустрофобии, но на этом их дружба была закончена. А человек предлагает ему избавиться от страха перед Незнанием. Разве это возможно? Один шанс из миллиарда!

― Готовы? ― спросил Рыба.

Не успел мужчина ответить вопросом: «К чему?», как что-то щелкнуло, и комната тут же озарилась ярким слепящим светом дневных ламп! Герман машинально с силой сжал глаза – и поплыли крупные лиловые, зеленые, красные амебы. В секундном шоке, мужчина подумал что умер, вторая мысль его была: лопнули глаза, третья – «Я –синестет!», но все это меркло после того, как Герман открыл, наконец, глаза, попривык к свету и понял, что вся Комната Звезд мистификация. В ней абсолютно ничего нет, ничего! Только страх, который навечно в ней остался. Человек стоял лицом к стене. Герман что-то мямлил, пытался сформулировать членораздельную мысль, умную фразу, но так ничего и не получилось.

― Я Вас воскресил, ― сказал Рыба.

― Что? ― переспросил Герман, тщась стереть перед собой цветные круги и пятна, мешавшие насладиться холодными, голыми бетонными стенами.

― Я Вам подарил Знание. Это следствие. Почему я пришел к такому выводу, думайте сами. Думайте один, меня благодарить не надо. А теперь идите. Аккумуляторов хватит минут на пять. Лабиринт простой, выход найдете. Идите же! Ну!

Герман попятился к выходу. Перемену в голосе Рыбы он заметил сразу: тон сменился с дружелюбного на приказной. И в этом мужчина увидел смысл. Даже в этот момент человек, хранитель Комнаты Звезд, спасал его, спасал его от Незнания, от темноты, которая скрывала его в себе, вынашивало и рождало страх. Страх перед смертью. Рыба этого лишал, на мгновение, но лишал. Наконец, Герман почувствовал себя тем клаустрофобом, который выбрался из тесного, душного, смертельного лифта на свободу; человек дал ему воздуха, чтобы он мог дышать и радоваться полноценной жизни.

Герман выбрался на второй этаж, прошел спокойно через темную комнату, Комнату Духов и выходил в Коридор Жизни, маячивший светом в конце туннеля. Этот коридор, в котором он увидел обломок кирпича, дверь – Коридор Жизни. Он слышал о нем. «Это правда, Коридор Жизни! Он существует!» Чтобы войти в Комнату Духов, столкнуться со своими страхами, необходимо их успеть набрать в жизни, короткой или длинной. Вновь в голове прозвучали слова Рыбы: «Рано или поздно…». Духи – это страхи. Не познав их, невозможно получить избавление в Комнате Звезд. И весь путь обратно, не что иное, как испытание, проверка, сработало ли желание!? Герман выходил в Коридор Жизни, в саму Жизнь, очищенным, перерожденным. Это самое счастливое, что происходило в его жизни: возвращение к ней! Рыба и тут оказался прав! «Я Вас воскресил».

― Я воскрес! ― радостно закричал Герман.

Молодежь, проходившая на обычное место для встреч, повертела у виска пальцем, и скрылась за поворотом. Герману стало стыдно, за свои чувства, он вновь испугался: «А что если они что-то подумают?» Мужчина повернулся на мысках, и вновь раздался пронзительный скрежет. Убрав ногу, увидел, что стоял на том же осколке кирпича, который указывать теперь в обратную сторону, к выходу. Подняв глаза, Герман увидел тень – это был Рыба. Мужчина задумался: «Он уже все дал, что мог. Теперь в моих силах справится со своими страхами. Что они могут подумать? Что я - псих. Пусть так думают, мне до них нет дела! Я уйду и больше сюда не вернусь. Пусть думают, что я сумасшедший! Это их страхи, не мои!»

[Аурелика де Тунрида >>>]

Герман наступал на многие осколки кирпичей, казавшиеся битыми черепками глиняной посуды или человеческими, но обратил именно на этот: он указывал строго на яркую в косом свете голубого уличного фонаря деревянную дверь из ссохшихся досок, между которыми чернели полосы и дыры

Человеческий "черепок"? Слово неподходящее. Замени.
"Дверь из ссохшихся досок" - правильнее "ссохшаяся деревянная дверь" или на подобии.

шуршали машины по зимней, оледенелой дороге, слышались голоса – кто ругался, билась о фрамугу форточка.

Не "шуршат" машины. "Кто" ругался? Наверное "кто-то".

Аххахаха! Впрочем, молчу. И добавлю, что пафос - вовсе не лучший друг писателя; а синестезия - человека. Однако все достаточно неплохо, если выкинуть половину "цветовых описаний" в начале. Уж больно они утомляют. В остальном интересно и за баню до боли обидно. Думаю, тебе ясно, о чем я...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Гребаный пафос, хоть уточнай, в каком смысле ты говоришь , уничижительном или возвышенном, ибо:

Пафос (греч. pathos - страдание) - античное понятие, обозначающее страдание, к которому привели собственные действия - человека, ведомого сильной страстью, т.е. - разрешение страсти в страдании. В учении Аристотеля - пафос рассматривался как одно из основных понятий эстетики: смерть или другое трагическое событие, происходящее с героем произведения, вызывает у зрителя сострадание или страх, которые разрешаются затем в катартическом переживании. От термина ""пафос"" образована основа пато - .

ПАФОС, пафоса, мн. нет, м. (греч. pathos) (книжн.).

1. Страстное Воодушевление, одушевление. Суровым пафосом звучал неведомый язык. Некрасов. Пафос всегда есть страсть, выжигаемая в душе человека идеею и всегда стремящаяся к идее, - следовательно, страсть чисто духовная, нравственная. Белинский.

2. Воодушевление, энтузиазм, вызываемый чем-н. - В период первой пятилетки мы сумели организовать энтузиазм, пафос нового строительства и добились решающих успехов. это очень хорошо. Но теперь этого недостаточно. теперь это дело должны мы дополнить энтузиазмом, пафосом освоения новых заводов и новой техники, серьезным поднятием производительности труда, серьезным сокращением себестоимости. В этом теперь главное. Сталин (доклад на объединенном пленуме ЦК и ЦКК ВКП(б) 7/I 1933 г.).

3. Воодушевляющий, творческий источник, основной тон, идея чего-н. Пафос поэзии Пушкина - в ее человечности. Пафос шекспировой драмы "Ромео и Джульетта" составляет идея любви. Белинский.

4. Внешнее проявление одушевления, иногда производящее впечатление фальши (неодобрит.). Он не умеет говорить без пафоса.

Или объясните кто-нибудь, почему пафос ныне всегда плохо? Всем, блин, этос подавай, характер, а не душевные переживания. Как можно говорить о страхе, как о характере человека, когда он (страх) как ПАТОлогия человеческого подсознания, звериной сущности?

ЭТОС (греческое ethos), термин античной философии, обозначающий характер какого-либо лица или явления; этос музыки, например, - ее внутренний строй и характер воздействия на человека. Этос как устойчивый нравственный характер часто противопоставляется пафосу как душевному переживанию.

[Аурелика де Тунрида >>>]

Пафос, как и сахар, уместен в малых дозах, ибо в противном случае приводит к диабету, что весьма неблагоприятно сказывается на человеческом организме. Пафос необходимо разбавлять, иначе он "на зубах вязнет", а это, надо сказать, неприятно. Для разбавления советую чередовать сложносочиненные предложения с короткими рубящими фразами. Обычно приводит к положительному эффекту и не менее положительному восприятию.

Как можно говорить о страхе, как о характере человека, когда он (страх) как ПАТОлогия человеческого подсознания, звериной сущности?

Легко и непринужденно. Приведу в пример рассказы моего любимого Чуманого, его произведения полны глубокого трагизма, а в сочетании с фантастическим сюжетом, казалось бы должны, вызывать у читателя отторжение; однако легкость языка и стиля заставляет увериться в подлинности переживаемых героем чувств, даже если описание этих чувств лишены витиеватости и прихотливо построенных фраз.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Зарисовка о поступлении Кроуна на службу в России перед Русско-Шведской войной 1789-1791, в которой он комнадовал куттер-бригом "Меркурий" (не путать с бригом "Меркурий", действовавшим в Черном море), а затем призовым фрегатом "Ретвизан"...


Двери захлопнулись. Лишь сейчас он мог вздохнуть спокойно. Роберт был наслышан о русской императрице, но убедиться в верности суждений, довелось не более минуты назад. Екатерина показалась ему воплощением Изольды из детских воспоминаний о трагедии Элеоноры Аквитанской. Только такая женщина, сложенная, словно изо льда могла быть настолько красивой, настолько величественной и настолько холодной. Если бы не офицеры с судна, на котором его доставили в Санкт-Петербург, Роберт мало что понимал бы в речи императрицы, но ирландское имя Изольда хорошо вписывалось в разговор русских моряков, жалующихся на лед, который сковал берега Восточного моря. Шотландец запомнил и уже отметил в своих записях: «Очень интересный русский язык. Это язык, вобравший в себя историю многих народов, и человек, пользующийся им, способен говорить и понимать на всех существующих языках. При этой особенности русского языка, для других народов, как в частности и для меня, как одного из представителей Грампиании в Российской Империи, этот язык не досягаем для полного и глубокого изучения и понимания. Однако я слышал, что императрица другие языки жалует в меньшей степени, чем русский, даже родной, верхненемецкий, для нее стал второстепенным. Думаю, что и в будущем, я не смогу ярко и ассоциативно говорить и понимать русскую речь, не перекладывая ее на английскую конструкцию предложений, после которой, как мне уже сейчас кажется, величие слов и мыслей потеряет особенную, русскую прелесть». Разговор с императрицей был вынужденным и показательным для Роберта Кроуна. Не смотря на то, что присутствовал толмач, Ее Величество прекрасно и без перевода дала понять, насколько же ей важен хороший моряк. Это Роберт понял, когда вместо «Шотландии», она произнесла привычное его уху название: «Грампиания».
Роберт отошел от двери и прислонился к колонне, ослабляя воротник, сжавший вспотевшую шею. Шотландец поводил головой, сглотнул и, прижавшись спиной, вздохнул, предварительно закрыв лицо руками. Толмач осекся, вспоминая, что же означает слово «Грампиания». Вспомнил и произнес «Scotland» (Шотландия, англ.), почему же толмач перевел, думал Роберт. Везде его соотечественников называют горцами или каледонцами, грампианами. Но в России, как убедился Кроун – всякое название приобретало оттенок мистической ассоциации. Не слишком много он успел запомнить из русских слов, не был посвящен и в грамматику, но прекрасно слышал, как боцман кричал на матросов: «Шевелись скоты!». Помощник боцмана не редко упоминал о неведомой Скотландии, где пасется оный матросский скот. Как же толмач его ненавидел, подумалось Роберту, ведь даже Ее Величество произнесла «Грампиания», будто подтопила лед в сердце и одарила теплотой русской души. Толмач все испортил! Роберт увидел задоринку в больших озерах глаз, которые напомнили ему родные воды. Он сам расплылся в улыбке. Его простое живое лицо ясно дало понять императрице, как же он растроган. Роберт готов был влюбиться не только в российский флот, но и в саму императрицу, так она ему понравилась! Затем ему привиделся огонь, сошедший на Содом и Гоморру, таким взглядом она одарила толмача. Кроун понял, что Екатерина не только добра, но и строга, и суровость ее подобна айсбергу, большая часть которого скрыта в темных и красивых водах речей. Роберт вздрогнул, мимолетное движение не ушло от императрицы, которая тут же принялась извиняться за грубый тон переводчика; в этом шотландец почувствовал определенное доверие к людям его народности. Кроун уже был наслышан о сородичах на службе Российской Империи, однако с Грейком встретиться он не успел, чтобы получить хоть какие-то наставления о поведении на аудиенции с Ее Величеством. Как показалось Роберту, она нарочито отправила всех шотландцев подальше от двора, чтобы те не сбили индивидуальность тридцатипятилетного моряка. Для Кроуна это стало открытием. «Ее Величество настолько озабочено проблемами России, что определенно желает иметь в подчинение людей всякого сорта, всяких умозаключений и личностных характеров, всяких, но не откровенных трусов. Этого же хочет и народ русский, который, всячески поддерживает Императрицу и называет ее не иначе, как «Матушка», словно родную кормилицу», ― писал Роберт Кроун и готов бы согласиться с русскими. Свою матушку он помнил смутно. Где-то далеко, где цветет чертополох, где зеленеют даже горы, а реки и озера настолько чисты, что можно рассмотреть мальков, которые потом попадут в отцовские сети; где небо чистое и радостное, – там его мать полощет белье в большей деревянной бадье, полной мыльных пузырей. Во снах она поворачивала голову, улыбалась, но Роберт забыл ее лицо, эта деталь всякий раз ускользала от него за двадцать лет – теперь же он думал, что никогда не найдет свое отечество – его родной «землей» стали море и квартердек.
На этой же аудиенции императрица повелела в знак принятия службы жениться, иначе, как она сказала, не видать его груди ни одного ордена и продвижения в чинах. Роберту, который с десяток лет уже ждал повышения от Адмиралтейства Британского Флота, это вышло подарком, на который он и не надеялся. Взять в жены русскую и получить повышение – это самое малое требование для шотландца, он готов был идти на край света и самолично убить всех турок. С детской наивностью, на радостях, Роберт выпалил благодарности. Императрица, как женщина умная и рассудительная, все же остудила юношеский пыл, так четко запечатлевшийся на лице Роберта Кроуна. Екатерине этот мужчина пришелся по вкусу. Его растрепанный парик совершенно его не старил, наоборот, придавал шотландцу вид большого ребенка с жаждущими побед глазами. Она прекрасно понимала, как ему услужила, взяв под крыло двуглавого орла Российской Империи. Этот человек хорошо послужит, из кожи вон вылезет, но добьется повышения. Еще послу он обмолвился, что ему подойдет любое судно, лишь бы дозволили носить хоть одну «швабру» (эполет, жарг.) – для офицера Британского Флота это было почетнее, нежели просто опоясаться шарфом и обзавестись кортиком, который имелся даже у старших матросов, поэтому одна фетровая шляпа гардемарина ничего не значила. Эполет добавлял мундиру важность! Однако сколько подвигов Роберт Кроун не совершил у берегов северной Америки, Британское Адмиралтейство не повысило его в чине, даже когда за него поручился Джонсон, капитан 1-го ранга, ходившего на победоносном фрегате «Диана», где Роберт исполнял обязанности штурмана. Теперь же, в Русском Дворе ему дают возможность стать старшим офицером. «Лишь в русской монархии возможно то, что из крестьянского сына выходит адмирал, это невозможно ни в одной известной мне стране», ― отметил у себя в дневнике шотландец, который даже начал гордится тем поступком, который открыл перед ним небывалые высоты. Этот поступок оседает толикой грусти, и все же он радостен, как в бейдевинд после кислого ветра, однако если бы Роберт не сбежал из дому в семилетнем возрасте, то не увидел бы великую императрицу Российской Империи, о таком он даже помыслить не мог. Его привлекали сокровища, военный флот, который призует испанские торговые шнявы и баркетины. О галеонах он даже не думал, понимая, что мужчин уважают за скромность, а малая небрежность и брезгливость притягивающее действует на женщин, которые бросаются ухаживать за ними, как за большими детьми, каким Роберт Кроун себя и считал.
Открыв глаза, он с грустью посмотрел на позолоченные двери, на герольда в парадном мундире. Лицо худощавого юноши Роберт запомнит надолго – он закрыл за ним двери в палаты Ее Величества, открыв другие, которые даруют повышение, даруют эполет. Послышался далекий стук каблуков по деревянному полу. Роберт посмотрел в отворенные двери анфилады и увидел спешно приближающегося мужчину в красивом белом мундире с зелеными лацканами и воротником, голову покрывала черная фетровая шляпа с позолоченными позументами. На груди блестел флагманский горжет, а через плечо была пропущена лента от ордена св. Андрея Первозванного. По мере приближения открывались новые детали: позолота на шпаге, белые шелковые чулки и черные штиблеты с позолоченными пряжками. Наконец, Роберт заметил строгие и знакомые с детства шотландские черты – открытый широкий лоб, с четко различимыми бровями, цвета дерева, между стрелками зияла небольшая пустошь, которая без углубления переходила в переносицу. Этот же сломанный нос был слегка выставлен вперед и переламывался ровной горбиной. Тонкие губы, сжатые высокими скулами и волевым подбородком несомненно принадлежали шотландскому роду, хотя носом, как подумал Роберт, он все-таки пошел в англичан.
― Мое почтение, ― обратился к Кроуну человек в мундире по-русски. ― Вы не знаете, Ее Величество свободна? Я следую из Адмиралтейств-коллегии, мне срочно необходимо повидать одного нового офицера. Вы не знаете, он сейчас на аудиенции?
Роберт практически ничего не понял, он на слух определил четыре английских слова, их которых он понял, что офицера ждут в Адмиралтействе на аудиенцию. Но какого офицера было непонятно, если ждут его, то зачем еще одна аудиенция? Видимо, человек в мундире искал не его.
― Да, чтоб тебя! Не говоришь по-русски! ― он сам сорвался на английский, видимо, как подумал Роберт, чтобы скрыть свои эмоции от посторонних людей. ― Хочешь па свенска? Хотя, ― офицер сердито осмотрел его с головы до начищенных сапог британского флота и обратно, ― какой из тебя швед… Шпрехен зи Дёйч? Парла ля Франсе? Видно, что иностранец, но лицо больно русское. Понимаешь что-нибудь?
― Рад преставиться, сэр, ― произнес, наконец, Роберт. ― Меня зовут Роберт Кроун, сэр, однако Ее Величество отписала мне бумагу на имя Романа Васильевича Кроуна.
― Я Вас-то и ищу, Роберт, то есть Роман Васильевич. Мистер Кроун, запомните: с императрицей не спорят. Если она произносит Каледония, значит, переводить надо как Каледония, а не Шотландия.
Голубые глаза Роберта засияли от свалившегося груза. Значит, он был прав, Содом и Гоморра обрушится на толмача. Теперь Кроун знал суровый взгляд императрицы – этих слов ему хватило, чтобы в следующий раз, случись быть на аудиенции, стараться не вызывать Ее гнева.
― Забыл представиться, ― проговорил длинноногий человек, теперь он не казался таким пугающим из-за впалых плеч и чуть сгорбленной спины – приобретения морских офицеров, которые приучили себя не биться головой о бимсы. ― Меня зовут Самуэль Грейк, каледонец, а Вы, как я понимаю, гранпианин, Роман Васильевич. Привыкайте к новому имени, мистер Кроун. У Ее Величества служит много шотландцев, так что скучать Вам не придется. Право дело, что это мы у дверей Ее Величества говорим по-английски, подумает ненароком, чего плохого? Пойдемте, отметим Ваше назначение.
Роберт растерялся, руки самовольно опустились, а взгляд стал негодующим, словно обиженным.
― Назначение, сэр? ― переспросил Роберт, приходя в себя.
― Вот бумаги, которые приписывают Вам прибыть в Кронштадт с целью получения чина лейтенанта на корабле «Иоанн Креститель» под руководством вице-адмирала фон-Дессена, который поведет борьбу в Средиземном море с турками, могу с уверенностью сказать, что после первой же битвы Вас повысят.
― Есть, сэр! ― выпалил Роберт, принимая бумаги. Он так выпрямился и подкинул подбородок, что ударился головой о колонну.
― Не стоит так радостно принимать назначение. Ходят слухи, что Густав собирается объявить войну. Я еще подумаю, как задержать Вас на Балтике, мистер Кроун.
― Есть, сэр, ― уже тише сказал Роберт, и оглянулся на колонну, чтобы если придется вновь отсалютовать флагману, не удариться во второй раз.
Неприхотливый Роберт Кроун дожидался вечера, чтобы, расслабившись, поесть за двоих в одной из офицерских таверн в Кронштадте. Там же собрались шотландцы, которые были по близости. Разговор повел Грейк, так что пока речь шла на русском, чтобы другие не смотрели на них, как на заговорщиков, сам вечер обретался в формальном стиле: знакомство, обмен любезностями, разговоры о суднах, командах, которые по указу Ее Величества должно было укомплектовать из русских сухопутных крыс. Но затем, когда многие молоденькие лейтенанты окосели от водки, напоминавшей шотландский виски, разговор перешел на английский язык, а там речь заходилась трелями о победах, поражениях, чувствах, которые испытывают иностранцы на службе в Российской Империи. Особо крутые маневры Грейк, по своему существу, выправлял в нужно русло, флагману, да к тому же генералу сухопутных войск в Суоми, лишних проблем иметь было бы не желательно. Очень поздно вернулся из Адмиралтейств-коллегии адмирал Чичагов, который зашел в таверну сбросить с себя несколько лет, пропустить бокал вина. Однако увидел небывалое! Флагман Грейк, словно строгий отец, контролирует попойку шотландских офицеров, которые, как он понял с первых секунд пребывания в таверне, обмывают нового сородича – он был единственный человек без мундира, даже Грейк и тот был при параде, что случалось довольно редко. Пропустить такое, Чичагов не мог. Как же это так, думал он, в России, что, только шотландцы обучены гостеприимству? И со словами: «Не бывать тому, чтобы иностранец встречал иностранцев в России!» ― подсел к столу шотландцев, поставив среди жаркого, салата, южных фруктов и рыбных костей бочонок русского пива.
― Флагман, Вы же простите мне сегодняшний вечер, но я тоже желаю поздравить Вашего друга. Как Вы говорите, его зовут?
Кто-то из лейтенантов, родившихся уже в России, перевел Роберту на ухо.
― Роберт Кроун, сэр, ― отозвался он, польщенный до глубины души.
― Роман Васильевич, мистер Кроун, ― поправил его Самуил Грейк. ― Вспомните, что я Вам говорил об императрице.
― Флагман, Вы хотите сказать, что этот человек уже успел побывать у Ее Величества? Из огня да в полымя. Быстра же Матушка, ничего не скажешь.
― Адмирал, скажите мне, ― спросил Грейк с целью поучения лейтенантов, вдруг пригодиться им это в будущей службе, ― как иностранцу, прожившему не один год в России, отчего, когда Вы пьете или что-то празднуете в тесном кругу, где приличия можно опустить, Вам непременно необходимо пиво?
― Видите ли, любезный Грейк, нам не так необходимо пиво, сколько совокупление пива с водкой, иначе как же сухопутный человек может узнать, как это находиться на судне с месяц кряду. Вот и приходится хитрить, взбалтывать сознанье, чтобы преподать пару уроков двуногим дубам.
Роберт понял мало, даже с переводом. До него пока не доходило, как у деревьев могут быть ноги, как можно взболтать сознанье, и зачем спаривать два напитка, это жидкости, а жидкости детей не дают. Он посоветовался с курносым лейтенантом, сидевшим по левую руку, но тот лишь пожал плечами, а сосед справа, штурман, сказал, что русских не поймешь. Они могут говорить откровенно бессмысленное, но другие русские понимают так, как надо, видимо, шепнул он Роберту, необходимо знать слова-знаки, или искать шифр к русской речи. Тому, кто это сделает, откроются все секреты. Лейтенант добавил, что полагают: императрица все же нашла этот секретный шифр и теперь использует самолично, никому не давая даже взглянуть. Услышав отголоски бурных рассуждений, Грейк хлопнул по столу рукой и пригрозил разжаловать в матросы, если еще раз речь зайдет о Ее Величестве.
― Буде Вам костопыжиться, флагман, ― снисходительно произнес Чичагов, брезгливо склоняя голову на бок. ― Мы собрались не для этого.
Лейтенант, который выбрал для себя роль переводчика, удивился, его глаза уставились на старый адмиралтейский штандарт, испещренный картечью, отчего дыры выглядели с обрамлением из черных позументов. Полумечтательный взгляд сменился отчаянием и перешел на Чичагова. Тот, заметив замешательство, среди шотландцев, ехидно, словно подтрунивая, хихикал и заговорчески поглядывал то на Грейка, то на Кроуна, то на лейтенанта, который усердно напрягал лобные морщины, тщась придумать верный перевод слова. Первым в наступившей паузе не выдержал Роберт.
― Простите, сэр, но я вижу, что мои сородичи не понимают слова… ― он сглотнул и напряг связки, чтобы достовернее передать незнакомое русское слово, первое, которое он произносил на людях, ― «кост-та-пыдж-итса».
Чичагов, прекрасно понимавший английскую речь расхохотался во весь голос, привлекая к себе внимание всех офицеров в таверне. Он барабанил по столу, заставляя белое вино в бокалах штормиться. Шотландцы не оценили его смех, побледнели, у некоторых на лице читалось откровенное отвращение. Тогда адмирал стал серьезным, как перед боем.
― Это не нужный груз, оставьте господа. Меня больше поразило стремление Романа Васильевича к русской речи. От меня не ушел его жаждущий перевода взгляд. Говорю Вам, флагман, дайте ему капитана, и он послужит не хуже контр-адмирала Повалишина со всей его третьей эскадрой.
Грейк вновь оглядел Роберта, и тому это не понравилось, так пасмурно это выглядело, что Кроуну показалось, а не сходятся ли над ним черные, штормовые тучи? Если бы Самуил Карлович был его отцом, то Роберт с уверенностью сказал бы, что флагман смотрит на него именно так. Будучи юнгой на шняве «Соутерланд», старший канонир, заменивший ему отца, глядел точно также, когда десятилетнего Роберта списали на берег, чтобы позже назначить на другое судно. Старому Патрику, ирландцу по происхождению, очень нравился смышленый Кроун, словно коронованный судьбой, он не был в силах перечить тому, что потеряет юнгу. Тогда-то Роберт и заметил этот отцовский взгляд, провожающий сына на войну. Старый Патрик О’Дуглас знал, куда переводят Роберта – та шхуна шла в Гибралтар, где поджидают испанские каперы и откровенные французские пираты. Кроун положил тогда руку на плечо Патрику, готовому вот-вот расплакаться, закрыв лицо седыми косами, и проговорил: «Когда я стану капитаном, я возьму быстроходное судно, замаскирую его под торговый, и так вдарю по неприятелю, что у того отпадет всякая охота грабить наши торговые суда. А еще я возьму такого же канонира, чтобы он напоминал мне о тебе, Патрик». О’Дуглас все же зарыдал, молча, в одиночестве. Пол года спустя, Роберту сказали, что «Соутерланд» затонул у берегов Новой Англии…
Кроун посмотрел на флагмана и понял, что в тридцать пять лет таких слов уже не скажешь, придется молча сносить этот взгляд.
― Он будет ходить под контр-адмиралом фон-Дессеном, ― холодно и монотонно проговорил Грейк. ― Посмотрим, как он себя проявит на Средиземном море, там Адмиралтейств-коллегия решит, доверять ли ему судно, если русские агенты вербуют таких офицеров, какие закупают фрегаты, то слава штурмана на «Диане» может оказаться сказкой. Однако я не могу, дорогой адмирал, не признать, его тягу к языку. Это Роман Васильевич делает несомненно лучше меня. Помнится, меня позвали в Российскую Империю, я представления не имел о состоянии ее флота, даже не интересовался. Забросил науки. Теперь же я об этом жалею.
― Не принимайте близко к сердцу, Самуил Карлович. Вы славно потрудились на «Трех иерархов», даже до меня, далекого от дворца Ее Величества, дошли слухи, будто Вы числитесь тем, о ком говорят: «море по колено», - и добавляют: «а то и по щиколотку».
― Я, как и Роман Васильевич, не происхожу от знатного рода, но в детстве мне доводилось бегать по мелкой воде.
― С Вашими-то ногами… ― быстро произнес Чичагов по-русски, и осекся, изобразив на лице мину, будто сделал комплимент.
Лейтенант все-таки перевел Роберту. Он еле заметно улыбнулся, поняв шутку, но не желал, чтобы почтенный флагман узнал, поэтому сама улыбка получилась глуповатой, которая вкупе с его по-детски доброй внешностью произвела нужный эффект. Почувствовав очередную паузу в разговоре, Чичагов обратился к девушке, что подавала блюда, прислуживая в таверне. Хотя такая работа и числилась за недостойную, но адмирал был в курсе дел ее рода, для ее фамилии работать считалось за радость, поэтому, когда ее отец открыл таверну для офицеров, дочь начала работать там разносчицей. И хотя иногда подвыпившие моряки пытались затащить ее в постель, ей нравилась такая простецкая работа, выделяющая девушку из числа сверстниц, которым было нужно лишь провести время со старыми девами за сплетнями. Марфу наоборот тянуло подальше от дворов – ей иногда хотелось выйти в море, переодевшись мужчиной. Она часто заслушивалась байками в таверне, мечтала и вздыхала по жизни на судне. Ей хотелось повидать далекие берега, но отец привязал к якорю, брошенному им на берег. Марфа получила хорошее образование и в свободное время, которого, вопреки ожиданию у нее было уйма, посещала монастырь сестер милосердия, где слушала лекции по врачеванию. Однажды ее тяга к медицине усилилась – она узнала историю о судовом фельдшере, который прямо на борту оперировал, лечил практически от всех болезней, ожидающих моряка в пути, чтобы те служили родине во здравии. Эта идея настолько укоренилась в голове, что Марфа при случае выпрашивала у отца воспользоваться связями, чтобы ее назначили на маленькое суденышко, только бы от нее была польза. Однако отец заявлял, что помощь требуется и в таверне, что без нее ему не справится. Марфа сдавалась и с грустными глазами, полными разрушенных надежд, принималась за работу.
― Дражайшая Марфа Ивановна! ― обратился к ней Чичагов. ― Дочка, будь любезна, принеси нашему новому офицеру капустного рассола, а то завтра ему невесту искать. Что же он будет делать, если голову поднять не сможет?

[Дени де Сен-Дени >>>]

Не клянись, люби

Среди тускло-белого марева тумана неторопливо поднялось солнце. Где-то кукарекнул петух, в третий раз. В рассветной, мрачной, почти могильной тишине послышались первые звуки: открывались ставни, шагали люди, шипели меха. Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.

Тристино не обращал на эти будничные происшествия внимания. Он преспокойно, медленно, словно нехотя, натягивал на ноги льняные шоссы с пришитыми подошвами из толстой свиной кожи, продевал златокудрую голову в горловину невзрачной туники.

Внизу, на первом этаже, угрюмо звякнула оловянная посуда, вероломно напоминая, что это не сон. Он встал, опоясался кожаным, лучшей выделки, поясом, сел на дубовую кровать, устало опустив покатые плечи; сгорбил спину. Он томно взглянул в окно – в соседнем доме молодая девушка намывала деревянный пол мокрой тряпкой, водила ее вправо-влево, вправо-влево с характерным шорохом. Девушка распрямилась, смахнула пот со лба обратной стороной ладони, не выпуская из рук тряпку, и вновь нагнулась, даже не удосужилась поправить чепец. Тристино глубоко вздохнул.

Было бы лучше, размышлял он, чтобы этот день был обычным во всем, а не только рассветом, этим ознобным утром. В обычный день Тристино уже спустился бы к завтраку, после побрел бы по узкой улочке, уходящей ступенями вверх. Она выходила к цеху братства бочаров, в котором Тристино через месяц должен был получить звание мастера. Но нет, в это непрошенное утро бургомистр, меченный красным родимым пятном на лице, приказал ждать противного удара колокола на главной кампаниле. Эту высокую из черного камня башню со звонницей Тристино видел в предательской щели между створками ставен. До стона медного колокола, возвещающего о первом римском часе, оставалось ужасно много времени. Мужчина почесал колючий подбородок и, откинувшись назад, попытался забыться в темноте закрытых глаз.

Несколько раз скрипнули ступени, взвыли дверные петли. Тристино открыл серые глаза. По комнате поплыл душистый аромат ладана, такой усыпляющий, он призывал грустные мысли о долгой разлуке. Агнезолла поправила белый чепец. Тристино приподнялся на руках, чтобы взглянуть на невесту.

― Утром была в церкви, падре сказал, что…

Ее веки опустились, милосердно сомкнулись ресницы.

― Завтрак готов? ― хрипло спросил Тристино.

― Милый, ― терпимо произнесла она, открыв глаза, ― ты сам прекрасно знаешь… Неужели тебя так тяготит это?

Вздохнув, он поднялся. Неспешными шагами он подошел и обнял ее дивный, кошачий стан, уткнулся носом в дугу, образованную тонкой пленительной шеей и остреньким плечом. Агнезолла начала его гладить по спине, понимая, что в этот день, она должна отдать все тепло, всю любовь, все сердце, только бы он не мучался, не корил себя. Она любила его, как не любила мать. Хотела быть рядом, всегда… Но Агнезолла понимала, что это лишь мечты, желания, на которые никто не должен обращать внимания. Это только ее, личное; ее мирок, где она старается поддерживать равновесие. Женщина не имеет права отговаривать любимого, как мужчина не может опротестовать приказ цехового мастера.

― Не печалься так, ― ласково шептала Агнезолла. ― Живой ты будешь или мертвый, я буду ждать, сколько бы тебе…

Он отстранился, и уставился глазами стальными, чуть поблескивающими от сухих мужских слез.

― Я хочу отпустить тебя, ― выдавил Тристино, и резко отвернулся, не в силах выносить этот снисходительно любящий взгляд, с которым смотрела на него Агнезолла.

― Пожалуйста, нет! Не смей так говорить! ― кинулась на него невеста, облепив тонкими руками. ― Я люблю тебя, ― вновь зашептала она. ― Я стану ждать денно и нощно. Обещаю. Клянусь святой…

― Не клянись, ― буркнул мужчина, гневно засопев: его не понимают! ― Люби.

Спустя шесть месяцев Тристино вспомнил этот разговор. Холодный осенний ветер, что срывает с деревьев желтые, красные листья, трепал его золотые кудри. Басистое «Люби» ударило в мозг вместе с сигналом барабанщика к отступлению. Уже месяц они медленно приближаются к родному городу, теряя вымученные в тяжелейших битвах позиции. Враг предательски трубит в боевые рожки, словно насмехаясь над Тристино. Так ему казалось. Впереди уже виднелась монастырская часовня, позади которой узкой полоской с выглядывавшими шпилями мерещился город. Агнезолла любит его, он это чувствовал так же ясно, как в тот день, перед общим сбором.

Тристино закрыл глаза, представив ее лик: вздернутый носик; волнистый локон, стыдливо выглядывающий из-под чепца; большие небесно-голубые глаза, наивно смотрящие на него; небольшие, еле заметные ямочки, проявляющиеся, когда она невинно улыбается. Стрелой пронзительно ворвалось его голову слово, самое важное, самое дорогое слово: «Люби». Потеряв рассудок, позабыв, что кому-то он обязан, нарушив всякий приказ, Тристино пустил казенную лошадь галопом. Ему что-то кричали, но он уже ничего не слышал. Мелькали перед глазами всадники, кольчуги, мечи, свирепые лица, но ему до них не было дела. Тристино спешил к любимой. Он хотел ее увидеть, живой, ждущей его, любящей его. И будь, что будет! Ради нежных ее объятий он готов был умереть.

Тристино вцепился в луку седла, ужалил коня каблуками сапог, которые он стащил с убитого врага; нагнулся вперед. По сухой, давно не видевшей влаги земле копыта выстукивали: «Сколько бы…», - а кожаная подпруга протяжно скрипела: «Денно и нощно».

Сумеречное небо затянулось низкими облаками. Когда Тристино въехал через пролом в северной стене, пошел дождь, который заглушал топот копыт по брусчатке и по накинутым доскам в бедном квартале. Наконец, жених увидел ее одноэтажный дом. В окне, за ставнями мерцал слабый огонек камелька.

Агнезоллу разбудили слабые удары по дереву. Она поднялась. Отец еще спал, повернувшись лицом к сундуку. Невеста встала, укутывая плечи в шерстяной плащ. На улице барабанил дождь, но сердце ей подсказывало, что то были удары не капель, то были удары его, ее любимого. Отворив ставни, Агнезолла отпрянула – за окном стоял красивый иноходец, от которого исходил белый пар, словно призрачный, в седле восседал черный всадник в глубоком капюшоне.

― Кто вы? ― тихо спросила девушка.

О, ее глаза! Тристино был не в силах им противостоять, они околдовывали.

― Если ты еще ждешь кого-то, то садись со мною на коня, я отвезу тебя к нему, ― хрипло проговорил черный всадник.

― Тристино! ― ахнула девушка, и тут же обернулась, не разбудил ли ее возглас отца – тот перевернулся на другой бок и подтянул такой же, как у Агнезоллы, вздернутый нос к камельку. Далее девушка, зашептала: ― Я жду тебя, мой любимый.

Конь фыркнул, мотнул головой, смахивая холодные капли, и ударил копытом.

В белой шемизе, в накинутом поверх шерстяном плаще, Агнезолла взобралась на коня, обняла всадника. Тристино помчался вон из города. На размытой дождем дороге, всадник пустил коня шагом.

― Тебе не страшно? ― спросил Тристино.

― О, милый, мой любимый, чего мне боятся, когда ты рядом. С тобою хоть в родных, хоть в чужих краях спокойно.

Он что-то ответил, но взыгравший ветер унес слова далеко на восток, где уже светлело холодное осеннее небо.

Они проехали ветхий мост, и приближались к часовне, рядом Агнезолла заметила располагались шатры и палатки городского ополчения. Звездами мелькали костры. Всадник повернул коня в объезд. За монастырской часовней, позади монашеских келий, показался из-под земли утренний туман, укрывая собой погост. Лишь одинокий огонек, словно светлячок в белесом мареве указывал путь. Тристино вез невесту на кладбище.

Агнезолла сильнее сжала всадника, прижалась к его холодному телу, страховито осматривая свежие могилы, еще без крестов, но вдалеке уже слышались удары топора. Где-то перебирали струны лютни, наигрывая «Requiem aeternam».

Тристино осторожно спустил на землю невесту, срыгнул сам. Отпустив коня в лагерь, он подошел к одной из могил и присел рядом.

― Любовь моя… ― протянула девушка, оглядываясь.

― Будь моей женой, ― сказал Тристино, скинув назад капюшон.

Агнезолла увидела во лбу черное отверстие, чуть вытянутое, оно расширялось к низу, но вновь смыкалось, подобно веретену. Девушка отпрянула, осеняя себя крестом, читая заклинание:

― “Благословенная душа, ступай с Богом — мертвая к мертвым. Господь тебя да успокоит в селении праведных”.

― Идем со мной, ― протянул он руки.

― Нет! Ты мертв! ― закричала девушка навзрыд.

― Тогда, я отпускаю тебя. Навеки нам расстаться суждено.

Она лег на могилу, и земля поглотила мертвеца. Агнезолла стояла, постоянно что-то бормоча себе под нос, поглаживая живот, в котором зарождалась жизнь.

― Призрак увидела, мона? ― спросил подошедший менестрель с испачканным кровью лицом.

― Скажи, ― пала она на колени, рыдая, ― умоляю, скажи, как он умер?

― Он молвил лишь одно: «Люби», ― ответил менестрель.

― Я люблю! Но почему…

― Лишь мертвых приемлет земля в объятиях могил.

― Но без него и я мертва…

― Но ты же носишь жизнь! Он отпустил тебя, живи!

9.04.2008.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 9-04-2008, 12:27

[Горация >>>]

Честно говоря, я ожидала у последнего рассказа немного другой концовки… вернее, немного другой подачи концовки, более земной что ли)

«Внизу, на первом этаже, угрюмо звякнула оловянная посуда, вероломно напоминая, что это не сон.»
Что сон???? Это:
«Среди тускло-белого марева тумана неторопливо поднялось солнце. Где-то кукарекнул петух, в третий раз. В рассветной, мрачной, почти могильной тишине послышались первые звуки: открывались ставни, шагали люди, шипели меха. Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.»

Особого вероломства я тут не заметила….

«приказал ждать противного удара колокола на главной кампаниле»
Хм… видимо, бургомистр так и приказал: «Ждем противный удар»…
Полагаю, что «противного» - это уже как бы личное отношение автора, (если текст «от автора»), а таких «авторских» эмоций нужно избегать, если не писано от первого лица или от лица персонажа.
Абзац можно переделать от лица героя, оставив только «Было бы лучше, размышлял он…» и не вставляя далее текст от автора.

«оставалось ужасно много времени»
То же самое в том же абзаце. От лица героя – нормально, от автора – нет.

«Агнезолла поправила белый чепец. Тристино приподнялся на руках, чтобы взглянуть на невесту.»
По логике ясно, что она вошла в дверь, по тексту – нет. Наверное, лучше было бы сначала обнаружить для читателя ее присутствие, по потом уж «поправлять чепец».

«Тристино закрыл глаза, представив ее лик: вздернутый носик; волнистый локон, стыдливо выглядывающий из-под чепца; большие небесно-голубые глаза, наивно смотрящие на него; небольшие, еле заметные ямочки, проявляющиеся, когда она невинно улыбается.»
Шипящие!
Выглядывающий, смотрящие, проявляющиеся… многовато щ в одном предложении.

«Агнезоллу разбудили слабые удары по дереву.»
По дереву – весьма расплывчатое обозначение…. Лучше было бы заменить на ставень… или что-то другое, но конкретное.

«― Будь моей женой, ― сказал Тристино, скинув назад капюшон.»
Вполне достаточно просто «скинул». Довольно конкретное действие, которое не требует пояснений.

Совсем не понятно, в какой момент так переменился Тристино? (в плане дыры во лбу) Надо полагать, что это произошло после того, как он въехал в дыру в стене и до того, как приехал к невесте…. Невнятно тут как-то…

А вообще должна признать, что у тебя есть свой неповторимый стиль)))

[Дени де Сен-Дени >>>]

Я подумаю над улучшением текста.

Вообще, это был синтез. Авторское отношение - это влияние Мережковского, это его приемы. "Стрелой пронзительно ворвалось его голову слово, самое важное, самое дорогое слово: «Люби»." - вот когда появился намек на дырку во лбу, это прием Амброза Бирса в рассказе "Случай на мосту через Совиный ручей" (только у него это было с петлей). А история, ладно уж признаюсь, по мотивам средневекового стихотворения: "Свидание с мертвым женихом" (которое переделал в "Лорану" Бюргер, ее вольно перевел в "Светлану" Жуковский и взял Пушкин для "Людмилы"). Разумеется, Тристино - это образ Тристана... Относительно короткие предложения в начале - это еще чье-то влияние, видимо, современной интернет-литературы.

Кстати, там есть один момент - 2 человека с красным лицом, которые разлучают влюбленных - это тоже прием Мережковского (это выжато из его романов и критики на них)

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 10-04-2008, 14:56

[Дени де Сен-Дени >>>]

миниатюра, пародия
Алиса в Олбании

Однажды Алиса заглянула в Олбанию, где, как известно, нет Албанского языка, поэтому белый кроль Олбан-Болван Удафф VII-ой нем, как рыба. Сказать по правде, Алиса знала, что обычная рыба умеет говорить; скорее, нем кроль, как японская чайная рыба, которую она спасла у Капитана Развалины. Но Алиса не поняла, почему же Олбан-Болван Удафф VII-ой носит титул "кроля", а не "короля", как король Генрих VII-ой, например; и почему он, Удафф, пишется с удвоенной «ф»? Возможно, подумала Алиса, что когда кроль не был нем, то ффыкал, а может, оттого что ффыкал, он стал нем. В общем, когда она с ним познакомилась, белый кроль был уже нем, а разговаривал с ней лежащий-некто-под-столом-отзывающийся-на-Медведа из места, названного Пацталом. Из этого Алиса заключила: Медвед из Пацтала – это имя лежащего-некоторого-под-столом-отзывающегося-на-Медведа.

Белый кроль кольцами обвился вокруг трона; он всё-таки Удафф, ему, наверное, так удобнее, подумала Алиса.

«Превед! Йа Медвед...» - сказал Медвед из Пацтала.

«Привет», - поздоровалась Алиса и робко обняла ладонью кулачок.

Олбан-Болван Удафф VII-ой по-немому заффыкал. Как поняла Алиса, он был чем-то недоволен, может, она его чем-то оскорбила, поэтому тут же извинилась. Белый кроль рассердился. Тогда Алиса спросила Медведа, почему же на её слова Олбанский кроль оскорбляется?

«Не соррься, спикай полбански», - ответил Медвед из Пацтала.

«Я не понимаю», - сказала Алиса. Она, в самом деле, не понимала, зачем ей ссориться и пикать "полбански". Не понимала она, что это «бански»? Что-то, вероятно, количественное, ведь «бански» бывает половина, однако на этом или это можно пикать. Этого она не могла ни понять, ни осознать.

«У ня падонкафф нет», - заявил Медвед.

Алиса снова не поняла, и, заключив руки за спиной и раскачиваясь на мысках туфелек, решила спросить другое:

«А почему Вы находитесь Пацталом?»

«Йа ржунимагу».

«Вы - лошадь, как пони?» - тут же спросила Алиса, прекратив раскачиваться; ржет ведь только лошадь, но какая лошадь может уместиться под столом, где находится Медвед? Алиса поняла, что это пони или лошадь Пржевальского, тем не менее, их нет в Олбании, впрочем, об этом ей было неизвестно или не было известно.

«Аффтр жжот» - последовал ответ Медведа под молчаливое ффыканье Олбан-Болвана Удаффа VII-го.

«Но я не лошадь!» - обиделась Алиса. – «Я – девочка!»

«Бландинко или бринетко?» - спросил Медвед из Пацтала.

«Я - хорошая», - ответила Алиса.

«Деффочка-криведко!»

«Зачем мне быть креветкой? Я – Алиса - человеческая девочка, я читала сэра Вальтера Скотта и сэра Чарльза Байрона…»

«Многабукфф», - устало донеслось из Пацтала.

«Вы мне противны», - сказала Алиса и ушла по-английски из Олбании, и больше в эту неприятную страну не заглядывала глазком, не ступала ножкой. Постаралась забыть белого кроля Олбан-Болвана Удаффа VII-го, который по немоте своей ффыкал на нормальные слова. Однако в дневнике (он есть у каждой уважающей себя девочки, какой себя Алиса и считала) появилась странная запись:

«Превед.
Пишиисчо.
Йа тя лю.
Медвед».

«Это очень плохо, - подумала Алиса. – Я ещё не изучила английский язык, но узнала Олбанский. Это должно быть плохо. Пратётушка Эрментруда будет ругаться. А это всегда плохо». – После этого Алиса вырвала страницу и бросила скомканный листик в корзину для бумаг, чтобы не видеть такого противного языка, чтобы не расстраивать пратётушку. А ещё Алиса испугалась, что если будет ффыкать, то потеряет голос.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 21-04-2008, 17:09

[Дени де Сен-Дени >>>]

Милосердие с кулаками

Под ясным небосводом шут в желто-красных одеждах пересекал цветущий майский луг, насвистывая веселую песенку-путаницу. Он горделиво восседал на белом сардинском осле с белыми ушами и белым остриженным хохолком. На крупах животного были навьючены две небольшие сумки, шут их видел, ибо сидел на осле лицом к белому хвосту. Под каждый шаг животного бубенцы на двухвостом капюшоне буффона позвякивали, но их заглушала трещотка, которую шут крутил левой рукой, потому что правой он держал поводья у себя за спиною. Осел неспешно двигался вперед.

Навстречу ослу шел францисканец в коричневой шерстяной сутане. Через его плечо была перекинута небольшая сумка с краюхой хлеба, морковкой и флягой с бражкою. Белый осел ткнул монаха мордой. Тот остановился, остановился и осел; а шут закончил петь, слез с осла, и, не обращая внимания на монаха, встал перед животным и со всей дури зарядил ему промеж глаз. Наклонил его голову вниз и забрался на осла в прежнее положение. Францисканец удивился. Он хотел было пойти мимо, но белый осел вновь повернулся к нему мордою и пошел следом. Такого оскорбления своего дурачества буффон не выдержал и завопил на монаха, что тот развращает его сардинского осла.

На что монах ответил:

― Даже животным, сын мой, необходимо наше милосердие. Разумеется, он не идет за тобою потому, что ты его бьешь. Есть другие способы заставить осла идти вперед. Его можно привлечь морковкой. Это такое же пожертвование, какое заведено в городах для нищих. Все под Богом ходим.

― Ты глуп и слеп, монах, ― отвечал рассерженный буффон. ― Я не хочу, чтобы осел шел вперед, я хочу, чтобы он шел назад. А так как ослы задом редко ходят, то я сижу спиной, чтобы он шел вперед, но для меня – назад.

― Но зачем же бить бедное животное?! ― сердобольно произнес монах.

― Он не понимает, что такое деньги, а те, кто не понимает милости, понимает только силу, ― ответил шут.

― Что же, давай проверим наш спор на практике. Слезай-ка с осла, я покажу, что можно заставить его идти назад без применения грубой силы.

Шут спрыгнул и отошел на пару шагов, позволяя монаху приступить к доказательствам своей теории. Францисканец попытался влезть на белого осла с одного бока, с другого, затем с головы, но ничего не получалось. Осел все равно поворачивался к морковке. Тогда монах зашел с хвоста, осел, не долго думая, взял да лягнул монаха в пах. Францисканец рассердился, оббежал осла и принялся лупить его по морде поводьями и драть за белые уши, рвать хохолок. Шут, который сначала был весел, теперь испугался за свое животное: монах так и убить его может! Буффон с криком:

― Перестань бить осла, это же не милосердно! ― повалил францисканца на землю, и для пущей верности, в доказательство своей теории, ударил его один раз промеж глаз, как осла.

Монах, побагровевший, поднялся на ноги и удивленно смотрел на шута, изредка поглядывая на белого сардинского осла.

― Но я же прав! ― негодовал францисканец. ― Скажи мне, шут, почему так?

― Потому, что осел, как раб Божий, всегда знает своего хозяина, и только хозяину позволяется бить своего осла, как только Богу положено карать рабов своих. Все под Богом ходим.

После этих слов буффон подошел к ослу, погладил его по белой морде и следом забрался ему на спину. Легонько шлепнул по крупу, чтобы животное продолжило путь. Осел подчинился и неспешно зашагал по цветущему майскому лугу, зашагал под ясным небосводом. А шут закрутил трещоткой и вновь затянул веселую песенку-путаницу, глядя, как увеличивается расстояние до монаха.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 22-04-2008, 15:35

[Rianna >>>]

Пару слов по поводу "Не клянись, люби"
Где-то кукарекнул петух, в третий раз.
Как-то не очень... Вроде бы он только начал кукарекать(первые утренние звуки), и тут же уже кукарекает третий раз.
Тихо, затем громче и громче начали стучать молотки. Хлопнула дверь. Вылили помои из окна напротив. Снизу кто-то выругался.
Блеск. Настолько ярко и живо, что нет слов.
Тристино не обращал на эти будничные происшествия внимания. Он преспокойно, медленно, словно нехотя, натягивал на ноги льняные шоссы с пришитыми подошвами из толстой свиной кожи, продевал златокудрую голову в горловину невзрачной туники.
"преспокойно" смущает. Мне кажется, оно лишее. Ведь есть "медленно, словно нехотя", мне кажется, это уже означает, что спокойно.
Девушка распрямилась, смахнула пот со лба обратной стороной ладони, не выпуская из рук тряпку, и вновь нагнулась, даже не удосужилась (не удосужившись) поправить чепец.
так, придирка: а если "не удосужившись"?
Тристино вцепился в луку седла, ужалил коня каблуками сапог, которые он стащил с убитого врага; нагнулся вперед. По сухой, давно не видевшей влаги земле копыта выстукивали: «Сколько бы…», - а кожаная подпруга протяжно скрипела: «Денно и нощно».
Какая замечательная находка! Как здорово психологически через звуки выражены мысли! Вы определённо сильный автор! Меня аж в мурашки бросило...
Там только после "влаги" зпт...
Далее девушка, зашептала: ― Я жду тебя, мой любимый.
Мне кажется, что "далее" здесь лишнее, потому что как-то не контексте оно здесь, укорачивает и упрощает художественный текст до чего-то другого.
Агнезолла сильнее сжала всадника, прижалась к его холодному телу, страховито осматривая свежие могилы, еще без крестов, но вдалеке уже слышались удары топора.
"Страховито" - интересное слово, в первый раз такое слышу... эээ... вижу...
Тристино осторожно спустил на землю невесту, срыгнул сам. Отпустив коня в лагерь, он подошел к одной из могил и присел рядом."Срыгнул" - оригинальная опечатка...

Пронзительная история, напоминающая «Людмилу» Жуковского и её прототип «Ленору»... Только вот у них не было «новой жизни» и мертвец обладал полными правами забрать невесту в ад, если та последует за ним. У Вас же альтернативный вариант, живой и новый. А потому интересный. Мне понравилось. И всё-таки, как и когда погиб Тристино?..

Сообщение отредактировал Rianna - 25-04-2008, 13:03

[Дени де Сен-Дени >>>]

Памяти Эфы
"Как же так, Эфа?" - АдТ
Мы будем тебя помнить...


Алексей «Папай» Мамаев родился 15-го декабря 1985 года. Могу сказать, что это был один из немногих моих друзей, не знакомых, которых полно, а был именно другом, как о них пишут, идеализируя. Этот человек, любящий жизнь во всей ее красе и мерзости, научил меня многому. Он вывел меня на улицу, познакомил с хорошими людьми, и даже взялся обучать меня игре на гитаре (мы и еще один знакомый, втроем организовали группу «Пираты» и записали два домашних альбома). Он пел, его голос был удивительно чувственным; я писал тексты песен.

Никто не знал, что после дембеля случится это. Он пришел из Армии здоровым, нормальным, веселым… но через четыре месяца обнаружилась странная болезнь, которая переросла в рак спинного мозга. Весь декабрь он пролежал в больнице, пока 31 декабря 2006 года в 22:59 по Московскому времени он не умер. Неожиданно, на первое января была намечена очередная операция. Но он не дожил.

Лишь 3-го числа об этом узнал я. Ко мне зашли его друзья, безмолвно они стояли на пороге. Но бледные лица, изменившиеся. В них что-то появилось, или что-то исчезло, точно определить не могу. Я сказал одно слово: «Папай…» - без эмоций, словно констатировал. Они в ответ: «Собирайся, ждем у подъезда». Далее все знакомые и друзья собрались в гаражах у местных байкеров и начали проводы…

Как же противно наблюдать за людьми, которые утешают себя. Я до этого не сильно любил людей, но после этого, когда убедился воочию, как противно они себя ведут, я возненавидел тех, кто заботится о себе больше, кто через смерть одного хочет блеснуть компанейскими качествами. Правильно говорил святой Аурелий Августин: «Заботы о погребении, устройстве гробницы, пышность похорон – всё это скорее утешение для живых, чем облегчение участи мертвых. Мне стыдно было находиться среди животного стада, пьющего за упокой хорошего человека. Может быть, я слишком привержен стоическому учению, ведь стоикам воспрещалось, как говорит Мишель Монтень, предаваться чувству скорби.

Я люблю смерть, изучаю ее с 9-ти лет, и жизнь поступила со мной двояко; и, следуя двоякости человеческой сущности, могу сделать два противоположных вывода.

Первый, и самый распространенный, который подтвердит большинство: это был мне урок того, что смерть мерзка, ее любить невозможно, она лишает нас друзей, ввергает душу в смятение и депрессию, навязывает стрессовую ситуацию, поэтому забота о мертвых – первостепенная необходимость собственного душевного восстановления. Жизнь продолжается…

Объясните это отцу Алексея. Я видел, как он говорил с могилой и с крестом, на которой висит фотография, улыбающегося сына. Он плакал, он не мог находиться рядом с ним. Говорил, что сыну там, в могиле, холодно, сыну там, в земле, плохо. Спустя год отец не может унять слез, это, как мне кажется, из-за того, что отец не мог ничего сделать, он подсознательно винит себя за немощность, не способность помочь сыну. Отрицание смерти лишь ее подтверждает.

В этом мне видится противоречие православия: человеку необходимо отпустить душу в мир, где ему будет лучше, в рай, но вместо этого люди, следуя некоей привязанности, не хотят отпускать душу, привязывая ее к физическому телу.

Второй вывод близок мне, надеюсь, человеку разума, кто считает, что «разумение – величайшее из благ» (Эпикур). Жизнь преподнесла мне урок, что смерть мерзка, и не стоит ее облагораживать, как это до сих пор делаю я. Но чтобы указать мне на мою ошибку, Смерть, словно насмехаясь над моими попытками понять непознаваемое, решила забрать моего друга. Она, Смерть, не знала, что это лишь укрепит меня в верности пути, заверит в том, что Смерть несет Жизнь, ибо «конец обусловлен началом» (Манилий). Со смерти друга началась моя жизнь, посвященная тому, как я однажды написал в романе «Некромант: Медальоны Всецарствия»: «Господь для нас оставил вечной только память», - этой памяти друга я посвятил свою жизнь. В любом крупном сочинении (в котором у героев никогда не будет имени Алексей), имеющем целью показать смерть, как благую, так и ужасную – находится посвящение другу, тому, кто даже смертью своей продолжил мое обучение. Может, Смерть знала, и решила проверить меня на твердость.

Корни этого, не скрою, детского любопытства нужно искать в то время, когда мне было около года: умерла моя бабушка, чью фотографию я видел каждый день. После долгих мучений, я все-таки смог вспомнить, с какой теплотой она качала меня на руках, обучала жизни. Третий внук. В ноябре 86-го года ее стало. Затем (когда мне было 6 лет) умер двоюродный дедушка; мне лишь мельком удалось увидеть мертвенно-бледное лицо человека, лежащего в гробу. Я видел, я запомнил. Потом (мне было 7 лет) повесился мой дед, мне так и не дали проститься с ним, сказали: я слишком мал. Каким бы дед не был жестоким человеком, тираном, из одного случая с ним я всё-таки извлек урок. Я что-то сказал деду, он приказал не повторять этого. Я ослушался, в итоге полетел носом в стену (мне было 4 года). Все женщины ополчились, а дед просто сказал им: «за дело». Именно, это был самый запоминающийся урок в моей жизни. Я просто не мог не простить с ним; отдать честь его храбрости – лишить себя жизни: «Мы смотри на смерть… как на злейшего врага. Но кто же знает, что на самом деле смерть… для других единственно… высшее благо, источник… свободы, как одни в страхе и трепете ожидают ее приближения, другие видят в ней больше радости, нежели в жизни» (Мишель Монтень). Следом спустя полтора года, умер троюродный дед – мягкий и добрый человек. Весь наш жизненный путь – путь приготовления к смерти, чего же этого страшиться, когда все люди, которые ныне мертвы, находятся в памяти людей, их чтят, их помнят, некоторые им даже завидуют.

Осмысливая смерть Алексея, я начал понимать фразу: «и стар, и млад одинаково сходят в могилу»; но при этом нельзя примешивать к собственному страху перед смертью Фатум. Судьба здесь не причем: «легче верить в басни о богах, ибо их можно умилостивить почитанием, чем верить в то, что от тебя ничего не зависит в этой жизни» (Эпикур).

Алексей, пожертвовав собой, дал мне пищу для ума, к моему собственному «искусству умирать». Я, как дед, подвержен расстройствам личности, поэтому готовился к самоубийству; у меня не было цели, теперь она есть. И это тот величайший дар, который я получил от Алексея, от Смерти; от них я получил возможность жить. Хотя другие назовут это испугом, я этого не отрицаю. Я ничего не имею права отрицать. Я заявляю, что смерть никогда не бывает бессмысленной. Я нашел смысл в смерти Алексея, это его величайшее дело из всего того доброго и веселого, что он привносил в людей. Алексей был тем человеком, о котором действительно нечего сказать плохого, но и молчать о нем невозможно.

Однажды (на сороковины) он пришел ко мне во сне, точнее я отправился к нему в астральном путешествии. Я не могу забыть его слова: «Иди, я попал туда, где мне хорошо. Будь спокоен». Он улыбался, как всегда…
За выше сказанное, меня тоже можно назвать эгоистом, одним из людского стада зверей. Но меня отличает то, что я страшнее и ужаснее их: я прекрасно понимаю, какую боль причиняю, и как мои слова действуют на окружающих, какие эмоции я у них вызываю, следуя стезей понимания смерти. Однако точно знаю одно, чтобы побороть Смерть, необходимо не только о ней размышлять, к чему призывали Эпикур, Лукреций, Сенека и святой Августин с Мишелем Монтенем, необходимо помнить всех, кто умер на вашей памяти (простите за мрачный каламбур), особенно тех, кто был с вами близко знаком. Памятью о мертвых, мы лишаем Смерть одного из множества приготовленных для нас «сюрпризов».

Спасибо тебе, Папай, за последний урок. Память о тебе, в моей голове, увы, безумной.

[Rianna >>>]

«Милосердие с кулаками»

«На крупах животного были навьючены две небольшие сумки, шут их видел, ибо сидел на осле лицом к белому хвосту». (на крупе)
«А шут закрутил трещоткой и вновь затянул веселую песенку-путаницу, глядя, как увеличивается расстояние до монаха».(от монаха)

«В спальне»

«С люстры, словно новогодний серпантин, свешивался кишечный тракт, а флаконы были заполнены органами: желудок, печень, легкие и мочевой пузырь с почками, похожими на маленькие сморщенные баклажаны».(плафоны?)

Прикольно. Здорово. Мало того, что интрига, так ещё и чёрный юмор. Парадоксальная штука.

«Зарисовка о поступлении Кроуна на службу в России»
Интересная штука. А продолжение будет?

[Дени де Сен-Дени >>>]

Интересная штука. А продолжение будет?

еще не знаю... как привлечет меня опять Наполеоновская эпоха...

Эпитафия по Утру

Пробужденье – страстного томления венец! Смотри, с утра тебя приветствует небесное светило. Поднимается оно над горизонтом, как если бы мир был перевернут, и огненная капля ниспадала в небеса, такие чистые и радостные. Счастье открывает перед тобою двери. Лови этот день, полный неизведанного, странного, чудесного! Заворожено открой глаза. Смотри, как зеленью окутаны поля, леса, сады! Вода струится из фонтана, ручеек стекает вниз по керамической ложбинке. Проходя пороги, он журчит, манит тебя своею утренней прохладой, такою беззаботною, воздушной. Смотри, пролетели воробьи, их буроватая серость не важна, душа трепещет крыльями в смысле их полета! И даже черный мрачный ворон с длинным клювом приветствует тебя горластым басом, он похож на конферансье, что мы видели вчера в театре: такой же черный фрак, та же грация и величавость, смирность.

Чувствуешь, как ветер украдкой проникает в отворенное окно, аккуратно трогает тюль из ткани Самаркандской? Помнишь, мы выбирали ее вместе. Как тут духом не воспрять от этих тонких, сладких ароматов цветника и палисада! Чувствуешь? В это майское утро ветер так обходителен и ласков, гладит твое тело.

Смотри, что принесли тебе на завтрак! Сок, вобравший цвет румяных щек, возносится в бокале на грациозной ножке. Нарцисс бледноватый открыл свои секреты только для тебя. А форма этого куриного яйца! Ни один из скульпторов не решился бы повторить такое совершенство. Что за нега, этот натюрморт!

В пробужденье час витаешь ты в магическом зефире, в полусне приятном, и частично наяву. Дурман блаженства окутывает веки, поднимает уголки прелестных губ. В расслаблении руки ощущают невиданную силу: ее хватит, чтобы русло проложить для нового притока речки, где прорастут кувшинки, и не хватает ее с этим, чтобы даже их поднять. Лежи, отдайся всем любезностям природы в сей венец творения ее. Сон уже не потревожит, как утихнут страхи и тревоги. Их больше нет; они, быть может, далеко, иль даже дальше. Тебе чужды стали и морали, и устои. Утро – час рассветный, час воспарения к небесам. Поднимись же с солнцем ввысь, взберись к Зениту! И не думай о Надире. Утром кончен его час!

Как и твоей угрюмой, бренной жизни…

Вперед, лети по золотым ступеням к Богу, в Рай!

[Дени де Сен-Дени >>>]

Двойная бездна

"Кто кого отравит, кто кого убьет, я тоже не знаю, но знаю, что борьба России с Европою — вековечная борьба Востока с Западом — не нами началась, не нами кончится".
Д.С. Мережковский "Лица: Ф.М. Достоевский"

Поставь же зеркало перед собой. Вынеси его на пепелище. Всмотрись, на заднем плане бушует ветер на пожарище, кружася мелким пеплом от куполов и изб родных, - там ты увидишь, что и в зеркале на Запад ветер дует, и чем сильнее ураган, тем сильнее тянет на Восток. И чем сильнее ветры с горного Алтая, тем чаще мы цепляемся за подоконник, Петром сотворенный у Окна. Как Брауновскую пылинку нас толкают природные погоды: без вектора, без смысла, на законах хаоса. В зеркале ты увидишь и порядок, как угол отраженный. Так отвернись и знай, где познать порядок в хаосе сей жизни, в этом ветре бесноватом. Мы медленно оседаем на дно стакана с жидкостью, в которой видно иногда и наше отраженье среди пепла. Мы смотрим суть, не видя смыслов. Поставь же зеркало перед собой.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Смерть надо заслужить

― О, Боже-Боже, ― причитал сгорбленный старик.
Он кутался в шерстяной плащ, скрываясь от тяжелых капель дождя. Старик шел вперед, сгибался, противодействуя ветру, стремясь побороть его невидимое тело. Мокрая трава сбрасывала капли на тряпичную обувь. Ноги промокли, похолодели, может, даже посинели. Дрожь пробирала старика, но он шел вперед, медленно, качаясь, но шел, целенаправленно. Не обращал старик внимания ни на низкие тучи, ни на темно-зеленые листья каштанов и кленов, что встречались по пути. Он не останавливался, не делал передышек, он пытался перебороть непогоду наперекор всему.
― О, Боже-Боже, ― повторял он, двигая усталыми губами.
Капли стекали по седым, выцветшим годами волосам. Космы завивались, трепались на ветру. Влага застывала на мгновение на густых, взъерошенных бровях, затем, находя морщинистый разлом, стекала по щекам, сносилась ветром. Под пятнистыми веками прятались посиневшие глаза, почти слепые. Лишь сокровенной мыслью сознавал старик, что не дошел, что предстоит пройти лигу, а то и две до заветной цели. Это цель томила сердце с детства.
― О, Боже-Боже, ― молил юродивый старик.
Погода портилась, затмили грозные массивы облаков небесный свет. Темнело. Старик же шел, упорствуя в ходьбе, в своем желании добраться побыстрей, незамедлительно прийти в назначенное место. Оно его манило с тех самых лет, когда, будучи совсем юнцом, повстречал он старика, которого избил до смерти в холодный летний дождь за медный грош. Такая же монета была зажата в костлявом кулаке. Кисти прятал он подмышками; казалось, так теплее.
― О, Боже-Боже, ― шептал старик беззубым ртом.
Одолевали бесы и другие духи, они били по груди, вызывая кашель, ударяли под колени, выжигали холодом ступни. Иные клали лед на лоб, прижимали и к вискам, нагревали тело изнутри, чтобы лед казался колким и болезненно колючим. Ему давно пора было сгинуть, сойти в могилу, но Провидение излечивало страшные недуги, придавало сил, когда умирали дети от чумы, когда жена-старуха сбросилась с утеса в воды Тирренского моря. Он жил наперекор судьбе.
― О, Боже-Боже, ― клеймил старик себя.
Тот день дождливый всплывал перед глазами: хрипящий старец корчился в грязной луже, издыхая последнее проклятье. Отбросив наважденье, он ощутил и дождь, и ветер, и немощность свою. Продолжал старик идти вперед. Тряпичная обувь разбухала, рвалась, обнажая сморщенные стопы. Зеленый влажный луг неспешно сменялся давешним покосом, на котором целились в человека крошечные пики. Упругие, крепкие травы с полым стволом норовили впиться в ноги, разодрать их в кровь. А дождь усиливался, капли стекали к рудиментарному третьему веку, мешая старику правильно ступать.
― О, Боже-Боже, ― процедил старик, сжимая рот от боли.
Он шел вперед, теряя силы; думал - там спасение. Образ детства вновь возник: старик просил не отнимать последнее добро, но мальчик только хохотал, скакал, как бес вокруг него, ударял ногами. Вспомнил, как в лужу камни он бросал, обрызгивая грязью. Подначивал: «Ползи, старик, ползи…». То ли в слезах, то ли в каплях ливня старец полз, подобно бескрылому слепню. Мальчик оттягивал руку, в кулаке которой был медный грош. Старик падал вниз лицом, Христом молил оставить ему жизнь. Юность непреклонна. Мальчик бил палкой по руке, пока та в онемении не раскрылась.
― О, Боже-Боже, ― рыдал старик и снова видел: кровь стекала по виску.
Размякшая дорога. Нежная грязь успокаивала ноги. Обессиленный старик упал. Теперь он полз, ныряя в грязь, белые космы становились серыми, невзрачными, тяжелыми. Одежда прилипала к телу. Старика в сознании держала лишь монета, ее по-прежнему держал в руке. Болезненная тошнота подступала к горлу, воспоминания обжигали разум. Начинался бред. Старик не понимал, это говорит тот старец, или сознание свои слова мутили. Тщился он покаяться - не мог. Образ смерти старца был перед глазами, и мальчик в темно-синей шерсти бесновато ухмылялся; казалось, что над ним.
― Gesú, Gesú*, ― раздавалось невдалеке.
Тело кто-то поднимал, оттаскивал к обочине, к траве зеленой, сочной и густой. Старик безвольно подчинялся, на сопротивление сил не было уже. «Как у старца…» - помыслилось ему. Тонкие руки, что обхватили его плечи, медленно тянули вон из грязи. Затем лоскутами мокрой ткани вымыли лицо. Старик хотел всего лишь смерти. Зачем его спасают?! Старик расслабил руку, на ладони с омертвевшей кожей находился медный грош. «Ну же, бери, кто бы ты ни был!». Нежные детские руки загнули пальцы вновь. «Я не заслужил», - последовал ответ.
― Gesú, Gesú, ― снова кричала женщина. ― Отойди от него, сынок! Вдруг он чумной или прокаженный. А может и не человек вовсе!
― Он же болен, искалечен, ― мальчик непреклонен был. ― Ему надобно помощь. Он не заслужил того, чтобы умереть в грязи.
― Умник нашелся. А ну, Джезу, домой-домой! Нечего под дождем стариков спасать. Заслужил, не заслужил? Ты ничего знаешь!
― Но, мама! Ему ведь плохо!
― Кому сказала, отойди! Если есть деньги, пожертвует их храму, там ему и помогут.
― Нет! ― мальчик топнул ногой. ― Раз он сам не может дойти до монастыря, я его дотащу!
― Сынок, подумай… А если черти тебя утащат в ад? Или что страшнее приключиться?
― Нет! Сказал, значит, сделаю.
― Gesú, Gesú, бедный мальчик мой... это ты не заслужил…
«Смерти ты не заслужил», - мысленно повторил старик проклятье.


* Gesú, Gesú – О, Боже-Боже; О, Господи, Иисусе (итл.); здесь: Gesú – Иисус (илт.).

[Дени де Сен-Дени >>>]

Письмо к Стелла-Лючии

Солнце меркнет перед Вами!

Во пламени терзаний, я к Вашим падаю ногам, молю простить не складный мой язык, который очерствел от брани так, что горло сохнет, и дыханье замирает от немоты строптивой. При виде Вас теряюсь я, словно бы в безумье; твердые руки, набитые в бою, слабеют и не смеют даже прикоснуться к стану. Как мои руки, что даруют смерть, осмелятся дотронуться до сиятельного тела, которое источает лучезарную любовь! Из последних сил, дрожащими руками пишу письмо, в надежде, что моя слабость останется при мне, а к Вам попадут лишь строки о моей любви.

Вспоминая лик, я трепещу блаженно. Всеобъемлющий Господь, мне видится, в сапфирах влажных глаз! Как Владыка Рая прощает нам грехи и карает за непослушанье, так и Ваши глаза, лишь легохоньким движеньем раздвигают воды горя и мучений. И слезы счастья, что я видел, насыщают пустынную душу благодатной влагой, утоляют жажду сердца моего. Как благосклонная к жизни Мать Христа, будьте снисходительны ко мне, прошу.

Но если Вы, как горный кречет, склюете мою печень, она снова отрастет, и вновь Вам ее подставлю. Клюйте! Моя любовь, словно меч Дамасский, закалится лишь, и станет крепче. Будете хрупки, - мой щит уже на страже Вашей красоты и Вашей чести. Лишь слово песней соловья сольется с Ваших уст, я смерть приму, не обнажая меч, только бы не оставалось в Вашем сердце обиды на меня.

Я признаюсь, что на приеме у сеньора нашего, Герцога Миланского, я тайно наблюдал за Вами. Смею Вас заверить, нежней и ласковей существа мне не доводилось в своей жизни повстречать. Ваша грация превосходит шелк, который под силою ветров порхает над рекою Адда. Но ткань когда-нибудь опустится на землю, Вы же можете лишь воспарить к жемчужным облакам. Если пожелаете, из них я смастерю Вам бусы. И солнце я готов проткнуть, чтобы низложить золотой венец Вашу голову, назвав своей возлюбленной на веки!

Как тайно наблюдал за Вами, Амур следил за мной, и стрелою острой пронзил меня он метко. Все нимфы и вакханки оказались блеклым подобием Вашим. Они приходят, молят, проверяют мою страсть, изыскивают скверные ходы, чтобы добиться моего расположенья. Я, словно в пылу кошмара, отмахиваюсь от похотливых лиц. Я вспоминаю Вас и ангельский Ваш голосок, - кошмарный сон уносится; ему на смену приходят сладкие фигуры. Я вижу Вас в одеянии Марии Девы: Вы рыдаете, склонившись под крестом; меня же распинают от моей любви к персоне Вашей. Тому, кто ее видел (хоть украдкой, как то был я), умирать уже не страшно. Образ Ваш осветляет дух, низвергает того кровавого беса, сидящего во мне. На его место, как просветление души, нисходит благодать любви и к жизни страсть во имя Ваше, во счастье Ваше и милосердие ко всему живому на грешной сей Земле.

На днях я видел Вас во сне. Вы брели по берегу озера Комо. Майские лучи игрались по водной глади, скрывая в них высокие сосны и ели, что окружают этот чудо. Но лишь Ваша тень ложилась на эти блики, они меркли. Вы улыбались тому дню. Себя же я ветром ощущал, невидимыми руками я касался Вашей кожи, расчесанных волос. Я очень сожалел, что сон прошел столь скоротечно. Утром же, пробудившись, я выглянул в окно. В небесах ярче всех была Венера. Вы – та блистательная звезда, что восходит на заре, затмевая грозный Марс! Покоряясь ей, уверен я, дух и разум наполняются самым светлым естеством, кое в нас заложено Божественным Владыкой.

Простите мне, коль Вас обидел сим письмом, мне тяжело искать в разуме слова для Вас, когда по Вашей же причине я схожу с ума, безумно упиваюсь встречей с Вами на вечере под золотой звездой сеньора Цербино, и с этим я страшусь отказа, ведь искусному рубаке слова даются с рыбной костью в горле. Но знайте, я буду там и буду снова лицезреть Вашу красоту, даже не надеясь на разговор…