Emotion Gothic Stories, Крик души! Вопль сердца! Голос боли!

[Дени де Сен-Дени >>>]

Нет не франция... А священная Римская Империя
Кремо - это название Кремоны на карте по 13 веку, восток Ломбардии, к юго-востоку от Милана.
Д'Альпини = один из двух средневековых графских родов Италии. Видимо, тебя сбил гасконец Маркабрю(н).
а провинция в данном случае и есть графство.

с "ГО" согласен...

Так и не поняла я, к кому относится это «чьи» и зачем вообще здесь стоит… Вероятно, подразумевалось «которые».

Именно "чьи", ибо относится к нечестивцам, "чьи... гнилые постулаты"

Вот только рассуждения благочестивого трубадура слегка отдают ересью (тем более, по тем временам. Сомнение – это уже есть по большому счету ересь)))

Когда, как не перед смертью, подумать вольно обо всем?)))

Нет определенной одухотворенной наивности, которая отличает то время.

Когда дело доходит до рассуждений о смерти и жизни после смерти, тут же не до наивности, прости, дражайшая Горация.

есть еще и продолжение... маленькое...

И в миг первого полета меня ухватили за руки, словно бы в тисках кузнечных заточили или готовили к темнице, где палачи бы дегтем замочили. А над утесом, всего в футе или двух пред моим благим лицом показалась… должна была показаться распрекрасной в своем спасительном великолепии рожа Чертожьего сына. Чертожьим его назвали потому, как говорили, будто графский отпрыск пошел не от него, а от Чертожа, как звали дивного мавританского зверя, который был при нем, хотя не упоминали подробностей о том, как же милая женушка сеньора д’Альпини странствовала по сарацинским землям в поисках краснозадого ночного супруга. Видно те же чары скрыли от пересудов этот факт, что так же говорит о том, первенец ее – Чертожий сын.

«Ты куда собрался? Так просто тебе от правосудия не скрыться, ворон ты горластый! На твой счет у сеньора есть иные планы, коль не по годам умен и языкаст, как потаскуха из Милана». С такою речью он махом вытащил меня на твердь. Надеюсь, женщины меня простят после того сравнения, что сейчас я приведу: о, если бы всех женщин этот сын ставил крепко на ноги и оберегал, как в данный миг меня! Однако видно ставил лишь женщин падших, как хотел, и как имел на то понятий столько, сколько позволительно иметь в голове отпрыска Чертожа – в общем, о потребе брюха и чресл он мог сказать бы столько, сколько Папа наш в защиту Господа.


Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 28-12-2007, 15:47

[Горация >>>]

Видимо, тебя сбил гасконец Маркабрю(н).

Да, порядком, в купе с Альбигойским походом))) Я была твердо уверена, что и действие происходит именно там)

"Именно "чьи", ибо относится к нечестивцам, "чьи... гнилые постулаты"

мда.... даже после твоей подсказки я далеко не с первого раза сумела понять весь смысл предложения. Советовала бы перефразировать чуть проще.

"Когда, как не перед смертью, подумать вольно обо всем?)))"

Ты так думаешь? Обычно вольно думается в течение жизни, а перед смертью наоборот, панически заботишься о душе... Пытаешься отмолить все то, что вольно надумал за годы. Но, в принципе, это суждение среднестатистического человека, философ же - существо непостижимое...

"Когда дело доходит до рассуждений о смерти и жизни после смерти, тут же не до наивности, прости, дражайшая Горация."

Нет, я не имела в виду мысли человека))) Действительно, что может быть серьезнее?! Я имела в виду саму подачу) И не нужно извиняться, это лишь мои домыслы)

[Дени де Сен-Дени >>>]

Цитата
Видимо, тебя сбил гасконец Маркабрю(н).

Да, порядком, в купе с Альбигойским походом))) Я была твердо уверена, что и действие происходит именно там)

На самом деле это указание времени повестования. Уже был известен Маркабрю, уже шли Альбигойский войны, уже умер Доминик Гусман, основатель Доминиканского ордена, а умер он в 1221 году... Я просто сам вспомнил, к чему были все эти упоминания.

Пришла, думаю, пора выложить первую новеллу из повести "Сардоника"

Монах, распутник, кобыла и скрипучая телега

Миг отделял его от рассвета. Ночь, что дала передышку от дневного, гнетущего жара, теряла волшебное очарование - близился рассвет, окрашивая небо в теплеющие постельные тона, а по бесцветному, почти стальному морю уже несся горячий ветер, нагоняя небольшие волны. Они лениво наползали на каменистый берег Сардинии. Расположившись на лапнике под высокими измученными ветрами пихтами, Анж тяжело вздыхал. Очередная бессонная ночь наложила отпечаток на его внешность: глаза помутнели и покраснели, а вкупе со светлыми, почти белыми волосами выдавали в нем загорелого альбиноса. Он посмотрел на небо – на недвижных крыльях парила, ловя воздушные потоки, одинокая чайка, казавшаяся черной в предрассветное время. Она кричала тревожно и жутко. Но еще ужаснее слышались храпы и позевоты его спутника, плюхнувшегося накануне на голые камни от усталости, где и сморили его сны.

Анж поднялся на ноги, принимая благословение удивительного рассвета, когда поля покрываются серебряной испариной – росой, такой загадочной и пленяющей своей утренней прохладой. Взгляд монаха привлекли покореженные от недавних штормов пихты, обретающиеся в печали. Анж любил природу, он понимал ее, знал, как больно осознавать себя беспомощным перед надвигающейся угрозой, перед бурей, когда безмолвное затишье ложиться тяжелым камнем бессилия. Но лишь поднимется ветер, тот смертельный шквал, который освещается грозовым ударом, сердце и душа уходят в землю, в корни, в то благодатное и укромное место, где существуют воспоминания о заботливой материнской любви. Монах хорошо ее помнил, теперь эти истерзанные деревья напоминали его самого. Скромный мальчик, которого избивали, над которым издевались, а если и знакомились, то только за тем, чтобы предательски унизить на глазах всей детворы. Как пихты уединились на каменистом берегу в отдалении от леса, так и Анж покинул людей, чтобы обрести покой в монастыре святого Вито. Но теперь, настало время вновь показаться людям.

Монах с едкой, кривой ухмылкой взглянул на Капитино, который с шорохом гальки перевернулся на живот: он приподнялся, глубоко зевнул, словно выпуская из легких огненные блики зари, а затем вновь рухнул в дреме. Однако новый сон не шел. Ища позу удобнее, аколуф почесал заскорузлую кожу за ухом, основательно прочистил раковину, и простонал, перевернувшись на бок, лицом к черным скалам. Этот разнузданный юноша пришел в монастырь месяц назад. Дерзкий и радостный жизнелюб бежал от таких же прохвостов и воров, бежал от расплаты за свои бесчинства. Прибежал к тем, кто не желает видеть подобных ему. Настоятель, отец Умберто, пожалел его, пригрел, и, чтобы спасти покаявшуюся перед Господом душу, рукоположил ему младший духовный сан аколуфа. С каждым днем Анж убеждался, что вверенный ему служка притворяется. Капитино насмехался над всеми и над всем, от его распущенного языка не уходил ни один жест, ни один взгляд, ни одно слово. Он мог подойти к статуе святой Девы Марии, обнять ее и поцеловать, а потом преспокойно пасть перед распятьем и прилюдно биться головой, вымаливая прощение. Капитино ждала епитимья, если не от отца-настоятеля, то от Анжа, однако дело обернулось куда сложнее, чем думал монах. Отец Умберто, помнящий забитого и нелюбимого мальчика, каким пришел Анж, однажды высказал, что желает видеть его в своих приемниках. Для этого, монах понимал, необходимо выучиться в весьма влиятельном монастыре святого Доминика в Мессине, также Анж понимал, что один он до Сицилии не доберется, с его-то отрешенностью от людей. Поэтому отец Умберто оставил Капитино в стенах дома Господня, чтобы новые попутчики попривыкли друг к другу. Поездка в Мессину обоим была выгодна.

Внезапный порыв сильного ветра всполошил бурую в пегих пятнах кобылу. Монах обернулся к ней: вид у той был такой же замученный, даже свежий ночной воздух не убавил усталости после давешнего перехода – лошадь жадно тянула морду к воде. Анж последовал ее примеру и, скользя сандалиями по гальке, зашел на мелководье, где ополоснул опаленное солнцем лицо и запекшийся, потрескавшийся рот. Засучив рукава отсыревшей за ночь черной рясы, он омыл руки по локоть и встряхнул кистями, сбрасывая в воды лишние капли воды, которые обязательно бы впитались в одежду и еще долго обжигали холодом. Анж любил удобства, его притязания ограничивались малым, но он выговаривал Капитино всякий раз, когда даже эти малые требования не были соблюдены. Будь его воля, аколуф не избежал бы епитимьи, однако такой заботы настоятель монастыря святого Вито лишил монаха. Всего месяц они знакомы, и три дня в пути, но Анж уже пресытился распущенностью слуги. Впереди их ждало еще две ночи, перед тем, как войдут в Кальяри, крупный торговый город на южной оконечности острова. Анж молился, чтобы Господь даровал ему частичку своего терпения, но вместо этого, Всевышний одарил его скрипучей телегой.

Анж, подбирая мокрыми пальцами полы сутаны, смело шагал по кромке воды, ощущая, как сильные потоки омывают ноги по колено, как стремятся сбить его, повалить, чтобы окунуть в прибрежную пену, предстающую в это рассветное время остатками сонного зефира. Монах подошел к лошади и погладил ее по шее, церемониально омыл гриву и повел обратно к пихтам, за которыми стояла простая тисовая телега с иссохшимися досками, скрипучая, но менее раздражающая, даже ласковая и добрая, ведь заглушает развязные речи спутника. Проходя мимо Капитино, Анж пнул его ногой.
Аколуф потянулся, разогревая дремлющие мышцы. Голубые глаза смотрели на хозяина, тот еще не молился, это он понял. Проклиная зловредное утро за то, что оно слишком рано наступило, и, проклиная гальку, на которой ему выпало спать, Капитино расставил руки и протяжно зевнул, совершенно не стесняясь показывать прогнившие зубы, которых насчитывалось не более двадцати. Пошарив тонкими руками, укрытыми в легкую шерстяную одежду, Капитино поднял выпавший ночью нож и аккуратно вложил его в деревянные ножны, носимые на поясе. Лишь после этого, продрал глаза пальцами, избавляясь от застывших комочков сна и, тем самым, проснулся окончательно.

― Скажи ты мне, отчего, когда необходимо тебе побыть одному, поразмыслить, ты всегда дожидаешься моего пробуждения? Неужели так необходимо сидеть, замкнув пальцы и бубнить про себя латынь, которую лично я знаю только понаслышке? Можно подумать, что мне простится та жизнь и те, как ты считаешь, злодейства, которые я совершил, пока не пришел к вам в монастырь?

Монах не хотел отвечать. Эти слова ему казались чем-то унизительным, и давать на это ответ, думал он, Господь счел бы за большее оскорбление, поэтому, не ощущая вины за томительное молчание, которое побуждало к собственному поиску ответов на эти вопросы, Анж преспокойно запрягал кобылу, проверяя, не треснули ли оглобли, не сильно ли туго затянуты ремни сбруи. Таинство молитвы, одиночество, как же аколуф не поймет, ― размышлял монах, ― вещи сокровенные, но что-то в его вопросе прозвучало слишком логично. Правда, отчего Анж, собираясь помолиться, зовет распутника, вора и сквернослова? Капитино правильно заметил, что он молчит, безмолвно повторяя заученный текст молитвы. Он не нужен ему на исповеди, так зачем он принуждает его? Нет! ― решил монах. ― Все должно остаться так. Приказание молиться для слуги лучше, чем не знать, где он, когда тот ему может понадобиться. Это маленькая тирания способна, он верил, возродить в душе Капитино стыд за свои нахальности и недостойные праведника выходки. Когда-нибудь он выразит монаху, своему господину, за это благодарение, даже если сейчас не понимает, что служение Господу – единственное Спасение его души в Чистилище.

― Сходи, умойся, как нормальные люди, ― властно проговорил Анж, отвлекшись от мыслей.

Капитино сплюнул, понимая, что от этого стриженного монаха одни неприятности. Делай то, делай это. Даже в Гальтеллии, где он вырос, не было никого, кто бы мог так бесцеремонно им распоряжаться. Почему же он вынужден выслушивать приказы монаха, и тем более их исполнять? Но на ум тут же пришла строка из послания отца Умберто к настоятелю монастыря святого Доминика. Читать Капитино не умел, но ее зачитал сам Анж: в ней говорилось, что если он, вор, привезет монаха в целости и сохранности получит горсть серебряных солидов, чеканенных в Напле, и далее будет освобожден от обета и духовного сана аколуфа, а в придачу ему дадут в лен часть цеха красильщиков в Санта Лючии. Вспомнив об этом куше, об этой щедрости, Капитино готов был ползать на коленях, и самолично выпрашивать епитимью. Как хорошо, ― он усмехался, ― что обычный крестьянский сын получит столько денег за то, что доставит монаха в другой монастырь; видимо, дома Господни богаче лавок ломбардских ростовщиков, а главное, влиятельнее. От предвкушения того момента, когда ему выдадут обещанную плату, настроение у аколуфа поднялось. Он быстро разделся до нижней одежды и побежал навстречу надвигающейся волне, которая охватила его прохладой, а ветер согрел теплым нежным одеялом. Счастливый Капитино взглянул на солнечный диск, поднимающийся из раскаленного горизонта. На этом фоне черная чайка спикировала и выудила небольшую рыбешку. Аколуф проводил ее полет: птица воспарила и по светлеющему небу понеслась к скалам, среди которых, подумал он, уже пробудились птенцы, ожидающие пищи.
Капитино омыл голову и, окрыленный мечтой, двинулся к берегу. Озорные волны норовили его поддеть, ноги скользили по гальке, аколуф падал, тщетно хватаясь за родные воды Тирренского моря, вставал и шел дальше, к своей мечте. Его не смущал этот нелепый вид, он осознал, что впервые в жизни сможет стать счастливым человеком, может получать благодарности в свой адрес, его могут называть господином. Необходимо всего лишь доставить нелюдимого монаха в Мессину.

― Ты несносен, Капитино! ― проговорил монах, пасмурно оглядывая довольного слугу. ― Порой мне кажется, что во имя Господне, ты делаешь так, чтобы постоянно держать меня в напряжении. Сказал умыться – ты искупался. Если я скажу пустить кровь от болезни святого Джованни, ты станешь отплясывать танец святого Гвидо, зеленея в пеньке? Пока не умеришь пыл, не начнешь держать себя в руках, ты не сможешь обрести смирение, и твоя дерзость не простится тебе.

― Ты мне льстишь, монах, ― отозвался аколуф, натягивая шоссы. ― В твоих словах меньше правды, чем в устах тавернщика, шепчущего новые слухи о местных девственницах, ведь их с каждым годом становится меньше и меньше, а детей отчего-то больше не делается. Что бы это значило? ― спросил Капитино, ныряя в длиннохвостый капюшон.

Анж смиренно промолчал, вознеся глаза к перистой облачной ряби. Монах просил Господа простить ядовитую речь распутника. Капитино, завидев это скоротечное движение, сам уставился в небо, и, смахнув с бровей капельки воды, проговорил:

― Ветер из Рима, облака высокие и тонкие, уже днем начнется зной. Как бы к вечеру грозы не было… ― затем он опустил взгляд на монаха: ― Будем молиться или сразу перейдем к завтраку?

После скромной трапезы из сухарей, вяленого мяса и глотка вина, путники покинули каменистый берег и вернулись на сухую дорогу, вдавленную колесами телег и копытами лошадей. Черные скалы остались позади, а впереди, за лысым холмом, виднелась густая роща, обряженная в нежно-зеленые тона свежей листвы, еще тонкой, но уже набирающей силу, чтобы к апрельским нонам среди насыщенной широколистной кроны заимелись радужные цветки, веселящие глаз и исторгающие сладковатый аромат. Монах следил за камнями и ямами, попадавшимися в колеях, оставленных за многие годы. Он размышлял о людях. Как же они не в состоянии понимать себе подобных, как среди радующихся жизни мало любящих и любимых, и лишь влекомые страхом или подверженные болезням из последних сил влюбляются и милосердствуют. Но как же мало таких людей! ― мысленно возопил монах, подняв глаза.

Капитино в этот момент, разлегшийся на соломе, под скрип несмазанных колес насвистывал очередную шуточную песенку о любви, о людях, которые только и занимаются, что покорствуют похоти, а потом замаливают грехи. Неужели, ― подумал он, безмолвно взглянув на белые облака, плывущие по небосводу, ― если кому-то человек расскажет о своих ночных браках, то сразу ему простится все? Нет, конечно, человек так устроен, что, совершив один мерзкий поступок, может повторить его снова. Говорят, это привыкание. И он привык. Капитино внезапно вспомнил большую торговую площадь Гальтеллии, полную людей всякого сорта, всяких работ и занятий. Ярмарка – одно из тех немногих мест, объединяющих людей и тут же их разобщающих, впрочем, как и церковь. Торговец противостоит покупателю; священник, уже спасенный досрочно, противостоит прихожанам, лишь ожидающих благодати. Если можно своровать у торговца, как это не раз делал Капитино, то отчего же тогда нельзя своровать спасение души? На этой мысли облака скрылись под арочными сводами рощи, наложив сонливую тень на путников.

― Скажи мне, господин, ты сейчас думал о любви? Ведь мне порой кажется, что думаем мы об одном и том же. Как один человек, взглянувший на море, думает о вечности, так и другой подошедший позже, тоже размышляет о вечности, глядя на уходящие вдаль волны, и лишь потом начинается их разговор о похоти.

Чтобы лучше расслышать ответ, аколуф перебрался в переднюю часть повозки и свесил ноги рядом с монахом. Анж не удостоил его ни заинтересованного, ни осуждающего взгляда; он смотрел, как и прежде, на колеи, которые извивались между высокими осинами, чьи голые стволы уносились вверх, где раскрывались герцогскими коронованными шапками. Слева, среди кустов шуршали мелкие зверьки, а по веткам вяза и орешника скакала рыжая белка, красуясь пушистым хвостом. Справа, еле слышимый за скрипом тисовых колес, тарабанил дятел. Капитино повернул голову, среди пышной листвы сидела эта серая барабанная птица, вытаскивающая из-под коры личинки насекомых. Вот ведь как: получается, ― решил аколуф, ― растишь детей, они вот попадают в одну компанию и становятся зависимыми от своих покровителей. А те, кто оказался без заботы – сами вынуждены искать пропитание, сами должны пытаться найти спасение в грязном мире нищеты и голода. Как тут не полюбить Господа?

― Не думаю, что ты думал о любви к Господу, ― наконец, отозвался монах. ― В твоей голове ведь только нажива да похоть гнездятся, как личинки насекомых. А я не сильно похож на дятла, который должен все это выдалбливать из тебя. Человек тем и отличается от зверей, что с осознанием своих грехов, должен сам принять решение, что ему действительно нужно: мимолетная похоть или вечная любовь?

― Ты хочешь сказать, что я, как белка, прыгаю по жизни, скитаясь в поисках доказательства истины своего мировоззрения? Коли так, то выходит, что чем больше мне хочется воровать, то, в конце концов, мне это надоест. Отнюдь, скорее наоборот, это уже войдет в привычку, и не будет откладывать на моей душе отпечаток греха.

― Но, гоняясь за ложью, как можно найти истину? В твоем бренном скитании нет ничего священного, что привело бы тебя в радость и восхищение, ведь если ты привыкаешь, то это становится обыденностью, естественной потребностью сознания. Тебе нечего больше достигать, тогда ты начинаешь искать другие занятия, которые незыблемо приводят к Богу, к единственной истине.

― Ты мало знаешь людей. Думаю, ты не рос среди бедноты в прокаженных нижних городах, где смерть – такое же обычное дело, как восход или закат солнца. Таким людям, осознающим, что если они будут лишь уповать на милость господ или Господа, то подохнут раньше, чем их голоса будут услышаны. Поэтому, каждый бедняк, сумевший выжить, уже не надеется на Бога и Спасение – он достигает его сам, своими усилиями и трудами.

― Мы говорим о разных вещах.

― И как обычно друг друга не понимаем.

― Как все остальные люди, ― подытожил молодой монах и замолчал.

Поняв, что разговор, как бы этого не хотел Капитино, не складывался, он вновь перебрался назад. Аколуф отвернулся и смотрел на выскальзывающие из-под колес колеи пыльной дороги, уносившиеся назад к монастырю святого Вито. Въезд в рощу давно скрылся, и насколько Капитино знал, к полудню, перейдя реку, они должны выехать к деревушке Джуриати. Почему же, ― задумался вор, ― Анж не желает с ним разговаривать. Действительно ли сильна его неприязнь к людям, что монах не только не желает сближаться с обществом, но и полностью уходит от него в свои надуманные божественные миры, где даже одиночка счастлив? Неужели он так счастлив в одиночестве, подобно отшельнику, подобно святому Антонио, что обычный человек ему отвратен? Тогда отчего, этот закостенелый человеконенавистник с ним разговаривает? Нет, ― уверовал Капитино, ― монах жаждет общения, но что-то гложет его изнутри, из прошлого, из детства. Он уходит, ― осенило аколуфа. ― Эта поездка в Мессину, его общество - это все необходимо монаху, чтобы вернуться в мир жизнерадостности, миролюбия. Он уходит от детских переживаний, желает забыть прежнюю жизнь, отдавшись в руки богомольцев. Трус! Даже здесь Анж не может взять себя в руки, чтобы самому встать и потянуться к людям, ведь пока человек не согнется в три погибели над межой, Господь не пошлет ему манну. Без обязательных действий из пустой земли с корягами не вырастят даже грубые хлеба. Он думает, что все просчитал, думает, что с голоду умрет прежде, чем увидит, как колосятся рожь и пшеница. Сдался трусливый монах. Конечно, на подаяниях и пожертвованиях монастырю и святой нашей Церкви жить легче: молись себе за спасение бедных, которые поставляют тебе хлеб. Не равноценный обмен. Капитино злобно глянул в сторону монаха и решил: «Ничего, ты у меня еще запрыгаешь, как белка, будешь биться, как дятел головой о дерево, только бы я показал тебе сладости жизни, больше веселья и радости. Я создам такой рай на земле, что Небесный покажется земным, а потом брошу в адскую бездну монастырской жизни и вернусь на Сардинию, а ты, монах, как бы ни был уже жизнерадостен, будешь вечно грустить по миру обычных простолюдинов. Уж я постараюсь!».

― Не смотри мне в затылок, ― отозвался Анж, даже не повернув головы. ― Если ты думаешь, что так мне внушишь свои похотливые мысли, то, со временем, Господь покарает твою душу за мистику, и если не через руки Церкви сделает это, то руками бургомистров живо сложишь голову в корзину. Мне не хотелось бы лишаться спутника из-за таких никчемных суеверий.

Капитино недовольно сплюнул, не решаясь помыслить о том, а не монах ли сам читает мысли и от этого молчит? Впрочем, его вновь отвлекла дорога: сухая, местами в трещинах земля стала чернеть, пока из-под телеги не появились сочные молодые травы. Аколуф посмотрел на солнце, оно близилось к зениту. Тонкие лучи, проникающие сквозь кроны, казалось, поддерживали деревья, как костыли поддерживают хромых и прокаженных. Однако светлые, чуть дымящиеся в пыли полоски света представали триумфальнее и радостнее, нежели картина больных в лепрозории. Капитино подумалось, вот оно величие света, когда даже крона деревьев, сложенных в виде арок, не в силах остановить благодатные лучи, через которые проезжали спутники.

Воздух тем временем от сырости начал душить. Из-за стволов ветру негде было разгуляться, и он обходил рощу стороной, от чего здесь, под природным сводом языческой капеллы становилось жарко и сыро. Ко всему прочему плодородная земля навела Капитино на мысль о том, что не помешало бы вновь искупаться в близлежащем ручье, смыть соли морской воды Тирренского моря. Аколуф повторил это вслух, добавив:

― Если ты так страждешь молчать, то в деревне ты не захочешь ничего просить, поэтому ручей – лучшее место, чтобы вновь омыться и перекусить. А коли желаешь, можешь и помолиться, все же не под палящим солнцем тонзурой светить.

Анж, старавшийся не углубляться в философию его спутника, все же принял предложение, однако показавшееся, слишком рациональным и жизненным. Маленький обман, чтобы выглядеть достойно. Монах знал, так делали многие пилигримы в пути, дабы показаться более благочестивыми и святыми. И хотя эта затея ему не нравилась, он согласился с аколуфом. В действительности, ― подумал Анж, наматывая поводья на кулаки, ― что ему стоит заговорить с селянами? Ничто. Ничего хорошего или дурного не услышит. А тогда и зачем ему это надо? Он умоется, перекусит у журчащего ручья, от которого веет прохладой и природной красотой. Что же ждать от людей, которые хотят надеяться на лучшее, но не стремятся к высшим благам, лишь опускаются до мимолетной похоти и гордятся тем, что поступают так, а не иначе. Они завидуют монахам. Но чему завидовать? ― вдумался Анж, ― Тому, что они отрекаются от мирских удовольствий, накладывают на себя обеты целомудрия и молчания, непосредственному служению Господу. Монахи редко выходят за стены монастырей; сидят в маленьких сырых кельях; живут, как аскеты, не довольствуясь богатыми столами и весельем, приобретая лишь одну радость в жизни – с наивными детскими глазами взирать на чарующий чин мессы, поглядывать украдкой на удовольствия, мысли и переживания людей, отводить глаза от страданий Иисуса Христа. Безропотно учить латинский и греческий языки, чтобы постигать истину не только верой, но и разумом, во всем видеть Господне провидение. Этому завидуют селяне и горожане? Это намного тяжелее выносить, чем гнет сеньора, который всегда заботится о своих вассалах, боится и страждет величия. Церковь, ― вывел монах, ― самая неблагодетельная организация из всех благодетельных организаций, не занимающихся благими делами. Даже герцоги и графы раздают хлеба у ворот своих замков и крепостей, чего монастырь святого Вито себе позволить не может. Анж слышал однажды от отца Умберто, что в Священной Римской Империи многие крестьяне трудятся на церковных полях. Континент казался таким большим, что монах вполне мог представить, что некоторые церковные земли размерами превосходили родную Сардинию. Но здесь на гористо-холмистом острове, обильно покрытым лесами, такие поля не расположишь, не разделишь на вытянутые межи, не представишь бокажами , как по берегам Английского пролива в герцогстве Нормандия или в самом королевстве Трех Золотых Львов, не говоря уже о церковной власти на разрозненных землях Трех Лилий.

Монах натянул поводья, останавливая бурую в пегих пятнах кобылицу перед коротким бревенчатым мостиком через овражек, в глубине которого журчал холодный пресный ручей, спускающийся с горы Молящихся Братьев . Нежное переливчатое звучание того, как вода спускается, словно по ступеням, через камни услаждала, и наводила радостные воспоминания о церковной раке, где прихожане умывают руки перед мессой. Будучи маленьким, Анж запомнил первое впечатление от Прихода святого Мартино, когда с подножий колон, поддерживающих невзрачный деревянный неф, встречали светловолосого мальчика Святые с удивительно красивыми и правильными лицами. У самого алтаря возвышалось распятье, прикрывая собой дорогой витраж, а в отдельных нишах по бокам преклоняли колени Пречистая Дева Мария, укрывающая деревню от невзгод, и святой Мартино, отдающий половину своего плаща в знак благодетели. Мать привела его до начала мессы, так что Анж почти в пустом зале насладился величественной и одухотворенной обстановкой Прихода. Омыв руки в кристально-чистой, освященной воде, он, как учила мать, перекрестился и прошел по проходу между рядами деревянных скамей, прошел до самого алтаря и застыл, по-детски разглядывая и переживая все, что произошло с Иисусом Христом. Ему стало невыносимо жалко Спасителя за то, что тому пришлось вытерпеть; ему вдруг захотелось самому пройти весь этот путь, чтобы загладить вину всего человечества. Смиренно улыбаясь, мать обняла его хрупкие плечи и поцеловала в затылок. Он обернулся и слезно, шепотом произнес, что желает остаться здесь навсегда. Она молча усадила Анжелло на одну из скамей в первых рядах, а сама села в местах, отведенных для хора, куда вскоре присоединились другие женщины. Тогда, с первым ударом колокола на кампаниле , хор затянул «Te Deum», и в мальчике проснулась та непосредственная робость перед величием церковной латыни, та радость, которая с возрастом замещается обязанностью посещения церкви. В тот момент он был самым счастливым человеком на свете. Его уже не так интересовало, что же говорит пресвитер, и о чем он говорит, ему хотелось восторгаться этим ощущением вечно. Поэтому, когда в очередной раз над ним поиздевались ребята, уже после смерти матери, Анж убежал в туда, где воплощалась его детская мечта, где он мог в полной мере подражать Спасителю, отрекаясь от мирских благ, где открывались все тайны мироздания, куда было ближе всего – в монастырь святого Вито…

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 29-12-2007, 4:20

[Дени де Сен-Дени >>>]

Монах, распутник и женщина у ручья

Капитино живо спрыгнул с телеги. Одна маленькая победа над монахом сделала его счастливым. Он был полон стремления укоренить свой образ в мыслях Анжа. Не для этого ли отец Умберто оставил его в монастыре, не для этого ли отец Умберто захотел отправить монаха с ним: с разбойником и вором? Радостный и одухотворенный своим новым призванием – стращать Анжа, аколуф шагал вдоль размытого чистой водой оврага, пока перед ним, за большими кустарниками не показалась заводь, прекрасная в нежных лучах солнца. Вода укрывалась в зеленый наряд, и кроны деревьев подобно девам, гляделись в зеркало. Маленький уголок безмятежности нарушило хлопанье сандалий Анжа, затем спокойствие прервала котомка. Она рухнула в заросли сочной осоки.

― Святая Дева Мария! ― раздался женский визг. ― Господи, доколе мне терпеть Твою кару за содеянный мною грех! Отвернитесь же! Не пристало духовникам разглядывать женщин, когда они омывают свое тело!

Однако спутники не спешили этого делать. Монах просто опустил глаза, чтобы не видеть искушающий стан женщины. Капитино же сардонически улыбнулся, понимая, что в близлежащей деревне есть чем полакомиться, кроме харчей и разбавленного вина. Голубые глаза жадно осматривали широкие бедра, наполовину погруженные в прохладные воды; затем взгляд поднялся до висящих на талии складочек и выше: на пышные матерински груди, покатые плечи и сильные руки, покрытые сонмом родимых пятен. Лицо женщины было не то испуганным, не то восхищенным от присутствия монаха.

С одной стороны ей хотелось бежать, прихватив одежду, и, прикрывая ею грудь, бросится в кусты, по лесу сломя голову лететь, пока дыхание не собьется, и женское сердце, как при рождении ребенка, не выстучит по барабану дробь. С другой стороны, присутствие монаха и его слуги успокаивало и вселяло надежду на то, что, наконец, она сможет покаяться за совершенный грех. Но как же сила страха клонила ее в лес, туда, где никто ее не увидит, не узнает в ней распутицу, разделившую ложе с другим мужчиной, так же эта сила давила на нее грузом вины. Женщина понимала, старалась себе внушить, что лучше ей остаться, одеться и выпросить у молодого монаха прощение, нежели скрываться в лесах, в горах, постоянно оборачиваться и думать, что за ней идет по следу верный и ревнивый супруг. Она была пристыжена собой, монахом и его спутником.

Почувствовав, что Капитино все же смотрит, Анж развернул его за плечо и усадил на колени, призвав трижды прочесть за ним «Anima Christi» и «Salve, Regina», дабы впредь плоть не прельщала веру через глаза и не будила в них зверя, чье искушение так сладко и так низменно, что недостойно внимания монахов. Анж вновь уверовал, что иногда насильственная власть полезней бывает, нежели слепое доверие. Капитино был иного мнения. И хотя склонился перед монахом и мямлил незаученные молитвы, он тщился повернуть голову, тщился посмотреть неописуемую игру теней, хотел насладиться мерцанием влажных и открытых частей вожделенного женского тела, однако крепкая ладонь монаха вновь поворачивала голову обратно. В этот момент аколуф повышал голос, но все же следовал приказанию хозяина.

Пристально глядя на мужчин, женщина рукой потянулась за одеждой, развешанной на кустарнике. Она все еще не могла поверить в сознательность монаха. Она видела многих из его молящегося сословия, чтобы не доверять опущенным глазам. Некоторые были откровенными льстецами и любодеями, прельщавшими девушек стройными учеными речами. Монахи казались ей источником всякого знания, только им было ведомо, что же несет в себе латынь и молитвы на самом деле. Их речи могли возбудить любую девственницу так, что та сама раздвигала бедра приглашая молодого монашенка войти в ее тело, слиться с ней в едином духе святом, а потом обесчестить и забросать камнями по иудейским законам, как блудницу и дьяволопоклонницу, выставляя себя лишь менее святым, а ее обрекая на страшные муки совести и вечное горение в аду. Сколько таких малодушных девиц разбилось об острые рифы Тирренского моря, сиганув с высоких скал! Женщина вновь почувствовала желание, убежать и скрыться, но вместо этого страховито одевала темно-зеленое платье на белую льняную шемизу.

Взяв чепец, она вдруг вспомнила того несмышленого мальчика, который только-только вступал во взрослую жизнь, того жизнерадостного любовника, сладко впитывающего учения взрослой женщины. Он выглядел так наивно и неумело, что ее сердце заколотилось в безудержном порыве страсти. Его милое лицо, не знавшее ни одного поцелуя, его солоноватые губы и еще шелковистая еле различимая поросль на подбородке. Как тут, о, Санта Мария, не прильнуть к нему, не научить, чтобы его руки не ошибались, не тряслись от любви?! «Да, кто я такая, ― подумала женщина, ― чтобы скверномыслить на монаха? Сама же не лучше, чем его отродье, скрывающееся под сутаной. Он не взглянул, не поднял глаза. Это уловка, но… он же не многим старше того мальчика…» Женщина опустила глаза на чепец и, устыдившись, зажала его между ладонями. Она не могла его надеть – это означало бы, что ее мимолетная страсть – обычное дело, не оставляющее ничего позорного на душе, что прелюбодеяние – неотъемлемая часть ее повседневной жизни. Это было не так, поэтому, поднеся сложенные ладони к губам, женщина сама опустила глаза.

― Я согрешила, монашек, ― сказала она. ― Мой грех настолько велик, что не знаю, как мне вновь обрести то равновесие, которое я нарушила своей похотью и вожделением. Я помню, как падре Марко говорил, что нужно вырвать глаз, если он меня искушает, но в тот момент я забыла все. Для меня тот человек был самым невинным, самым нежным и вожделенным. Меня попутал бес, осевший в моей душе. Спаси меня, монашек, дай мне отпущение.

Женщина пала на колени и поползла к монаху и его спутнику. Анж поднял глаза и в смущении отпрянул назад. Он никак не ожидал такого, ему вовсе не хотелось встречаться с людьми, отпускать кому-либо грехи, он даже не имел таких полномочий. Это должна была быть простая поездка в Мессину, но ему предлагают преступить законы иерархии и смилостивиться над женщиной, тем самым, взяв на себя и ее грех и свой собственный за превышение полномочий. Такого он допустить не мог.

Капитино, почувствовав свободу, тут же вскочил на ноги, и глянул сначала на женщину, по щеке которой уже стекала слеза, затем – на монаха, выглядевшего так, словно он увидел привидение или лесную нимфу, подручную Вакха, пытающуюся соблазнить его самого. Аколуф разрывался: на кого же смотреть? С двух сторон представление, только все чувства реальны. Решив, что будет лучше, если он вообще уйдет со сцены, Капитино, подняв котомку со снедью, отошел к большой иве и устроился под сенью ее кроны. Отсюда, словно перед зрителем в амфитеатре, открывался лучший вид на представление. «Лучшей пьесы даже актеры в Гальтеллии не играли, не какая-нибудь там экзампла, а реальная жизнь! ― подумал аколуф. ― Вот вам единство времени, действия и места, вот вам святость супротив греха!»

― Я не могу тебя исповедовать, я – не падре вашего Прихода. Я простой монах, которому не дано права отпускать грехи, ― отозвался Анж.

От былой набожности и стыдливости не осталось и следа на лице женщины. Это даже было сложно назвать лицом, такой зловещий оскал Капитано никогда не видел, словно вся человеческая ненависть за всю историю от Евы до этой женщины отразилась на ее лице. В глазах полыхало адское пламя, с нежных уст, еще не давно сокрушавшихся по поводу греха, слетали проклятия вперемежку с крутыми церковными словечками, да так лихо, что даже у Чичо «Маркотуллиуса» из таверны с многозначным названием «Сардоника» выпал бы ораторский глиняный кубок из набитых в драках рук. «Прямо бес в нее вселился!» ― мысленно воскликнул аколуф. Монах, как показалось Капитино, стал полной противоположностью дьявольской женщине, не Анж, а сам Христос, смиренно сносящий удары римских плетей из едких слов. Заворожившись истеричным оратором, аколуф упустил момент, когда женское сквернословие сменилось вновь слезной набожностью и раскаянием.

― Прости меня монашек, исповедуй, Христом Богом молю.

― Я не…

― Что ты молчишь, монашек? Что тебе стоит cказать «отпускаю»?! Да какой ты тогда монах, раз не можешь отпустить грехи кающейся перед тобой женщины?! Уходи, монашек, иди же учи свою бесполезную латынь!

Женщина встала с колен, надела чепец и собралась уходить, но голос Капитино ее остановил.

― Господин, в самом деле, что тебе стоит отпустить грехи благородной женщине с прекрасным языком, чьи слова обласкали того юнца?

Анж заслонил лицо ладонями и склонил голову. Аколуф не часто видел этот жест, но знал, что монах подобным образом просто собирается с мыслями, но, как это часто бывает, пересилить себя все же может и бежит, бежит далеко, как ребенок, бежит обратно в монастырь. Этого Капитино допустить не мог, ему тогда не заплатят. «Иногда, ― решил вор, ― даже мы, злодеи, помогаем добру в силу собственной корысти».

― Иди сюда, женщина, ― сказал он. ― Моему господину не должно отпускать грехи, ибо таковой обет на него наложил отец Умберто, настоятель монастыря святого Вито. Иди сюда, я отпущу тебе грехи, на меня сей обет не распространяется.

― Ой! ― воскликнула разжалобленная женщина. ― Как же я себя глупо повела, я-то, дура, думала… Как же… эта… я… Прости меня, монашек… Если бы я знала… если… Но и ты сам виноват, почему сразу не сказал, что на тебе обет, я же все понимаю... не дура.

Она вновь сняла чепец и, поглядывая, впрочем, на монаха, который окаменел в безмолвии, подошла к аколуфу. Тот, изображая набожность, даже переигрывая, встал и сотворил невинное личико, смотрящее на вытянутые листья ивы.

― Назови свое имя, дитя мое, ― сказал он, торжественно.

― Друда, ― смиренно ответила женщина, складывая руки в молитве.

― Дитя мое, да услышит Господь Бог наш твои речи и примет их за покаяние. И да простит Он тебе твой грех, ибо был он совершен во имя учения и наставления старших младшим, и как сам Христос был плотником и учителем Его был Иосиф, так и ты, Друда, стала учителем того мальчика, который осчастливит мир еще одним праведным христианином. Аминь. Отпускаю тебе грехи. Прочти на досуге десять раз «Падрэ Ностре» и пять раз «Аве Мария». Иноми патриет филиет спирит усанти…

― Спасибо вам больше! Вы не представляете, как меня спасли, как спасли! я теперь хоть спать нормально буду, не думая о том, что муж мой узнает о содеянном! Однако, ― она надела белый чепец, ― мне уже пора возвращаться, скажут еще, с другим сбежала, такая молва пойдет… Спасибо еще раз и прощай…

Она отошла на несколько шагов и услышала, как Капитино кашлянул. Друда вздрогнула: «Нельзя же так, нехорошо получается, выпросила прощение, а взамен ничего не дала…»
― Если хотите, заезжайте в Джуриати, мой дом третий по правую сторону от дороги. Я через лес срежу. Не спешите. Как приедете, уже и стол накрыт будет и муж чего-нибудь из настоек поспрашивает. Сынишка мой младшенький, Джованни, встретит вас…

― Мы будем смиренно рады, ― вставил Капитино, сверкая глазами.

Монах молчал. Женщина вновь начала уходить, и вновь услышала кашель аколуфа. Друда обернулась, не понимая, что же еще от нее требуют, вроде и еда, и выпивка предложена, и прием радушный. Но завидев кивок в сторону Анжа, поняла и кивнула в ответ. Она подошла к монаху и, склонив перед ним голову, проговорила:

― И тебе спасибо, монашек, если бы не ты, что же я делала? Как бы жила? Не приведи ты слугу с собой, я бы до скончания дней своих терзалась грехом. Прости и за то, что не знала о том обете. Спасибо и тебе, монашек.

Анж не слушал женщину, в это время он молился Господу, чтобы Тот простил аколуфу такую непростительную выходку, и его заодно, что не смог ей ничем помочь. Его мысли были далеко, а тело поддерживалось только ногами.

Женщина глянула на Капитино, тот кивнул, и тогда с улыбкой на лице, Друда помахала ручкой, затем шумно скрылась из виду за высокими кустами, оставив спутников наедине. Перемену во всем аколуф заметил сразу.

― Что ты творишь, во имя Господне?! Разбойник, отпускающий грехи? Что ты на себе берешь, распутник? Ты и мою душу погубить хочешь?! Как ты смел?! Как у тебя язык повернулся?!

― О, статуя смиренного монаха ожила! Какое божественное провидение! Где писцы, чтобы запечатлеть латынью это чудо?! ― всплеснул Капитино.

Если бы у монаха был другой характер, он непременно бы пару раз заушил спутнику, но сдержался, не в силах себя пересилить, образ драки навсегда остался лишь в воображении.

― Пусть Господь тебя осудит, ― Анж махнул рукой.

Он молча подошел к котомке. Безмолвно ее развязал и выудил сверток с мыльным камнем. Умывались спутники порознь, не стремясь заговаривать, терпеливо ожидали друг друга. Уже за перекусом Анж решил, что поступил правильно, не впав в горячий спор со сквернословом. Ему думалось, что это понял и Капитино. Не раз монах слышал от братьев причину, которая побуждает их принимать обет молчания: лишь имеющий ухо может слушать, но молчание подразумевает умение слышать то, что не сказано, о чем молчат. Лишь говорящий может молчать, но от этого его речь не становится менее выразительной. Анж поднял глаза на аколуфа, тот уплетал сухарь. Среди безмолвия людского есть множество других звуков – самой природы: шелест листвы, шуршание зверей, топот копыт, всплески на воде, лопающиеся пузыри, крики и птичьи трели, чавканье Капитино, даже ночь имеет странное звенящее и зловещее звучание. И лишь человек может позволить себе молчать.

Капитино перестал чавкать, встретившись глазами с монахом. «Вот он, ― подумалось аколуфу, ― весь обижен, но горд. Ему хочется ударить, но сдерживает пыл, тщится противиться природе, своей сущности, которая, по его словам, нам дана от Бога. Так чего же ты медлишь? Ударь меня! Ты терпишь. Что же, это не твоя победа – моя!». Заметив, что слуга с прищуром смотрит, монах пришел в себя. Глаза потускнели, а голова опустилась вниз, скрывая лицо под капюшоном. «Моя победа!» ― воскликнул Капитино. Теперь-то он знал, как яростнее и точнее поддевать монаха, как уязвлять его в самое сердце, как вселять смятение. «Молчи, но час придет, и ты заговоришь. Не успеешь и начать рассказывать, чем отличается Христос от Моисея, как Друда будет ждать меня сеновале. Ты будешь говорить, а я, взмыленный, буду отпускать грехи столько, сколько смогу, или я не Капитино Тангерони из Гальтелии!»

Солнце, пробивавшееся лучами через кроны, начало медленно забирать к югу. У ручья по-прежнему было прохладно и хорошо, но Капитино понимал, лишь выедут из леса и отдалятся от журчащего потока, неминуемый зной настигнет их. В это время люди спешат укрыться в домах за обедом, который может продлиться до самого вечера. «До вечера, впрочем, ― подумал аколуф, ― нужно еще дожить». Дорогами не только монахи путешествуют, но и другие люди, и лишь немногие из них действительно хорошие и добрые люди. Обычно, вспоминал Капитино, такие – люди семейные. Они слишком заботятся о постоянстве своего существования, поэтому не спешат расстаться с крышей над головой и пуститься в приключения на свой страх и риск. Геройство совершенно не свойственно таким людям. Порой они отдадут своих дочерей на поругание, откупятся золотом, чем будут противостоять грабителям и разбойникам, которых полно не только в городах, но и на таких прибрежных дорогах.

В полном молчании, монах собрал котомку. Он встал, сделал два шага и обернулся к спутнику, чтобы безмолвно приказать следовать за ним. Лишь затем он по-обычному не спешно вернулся к запряженной кобыле, которая в отсутствии хозяев, пощипывала сочную травку у кромки дороги. Уложив котомку в телегу, Анж, прежде чем влезть на козлы, прошелся мягкой, почти девичьей, рукой по спине лошади, привлекая ее внимания. Поправил удила.

Капитино в это время спокойно занял место в конце телеги. Он улегся, чтобы насладиться легким сном после умывания. Перед дремой аколуф задумался, что молчание монаха действительно имеет смысл, но не тот, который хотел бы принимать Капитино. Это безмолвие, было полно язвительности: прищуренный взгляд и строгие эмоции, властно приподнятый подбородок… Но что-то в этом молчании все же порадовало распутника – сама властность. Капитино, заложив руки за голову, улыбнулся. «Он хочет властвовать надо мной, ибо боится, что я его брошу, ― размышлял аколуф. ― Его отстраненность и стремление оставаться в одиночестве ничтожны». Нет отшельника, который не желал, чтобы о нем не узнали другие. Они уходят в пустыни и глухие леса, но постоянно держатся близ селений, чтобы давать о себе знать, потаенно возжелав общения, через молчание и шорохи. Они страждут, что кто-нибудь разделит с ними их одиночество. Человек – существо, живущее общением, и даже в молчании он стремится выразить свои мысли и чувства. Капитино, повернул голову и проницательно взглянул на Анжа, влезавшего на козлы. «Ты, монах, слишком жаждешь общения, как я и полагал, так что долго ты молчать не будешь. Я тебе этого не дам!»

― Можно было не оглядываться. Ты сам прекрасно знаешь, господин, что я последую за тобой, ведь если бы не обещанная мне плата, я бы не согласился ехать в Мессину, мне и на Сардинии не плохо жилось. Но ты усомнился, возбоялся того, что я могу тебя оставить одного. Во-первых, ты этого не хочешь сам по сути человеческой, а во-вторых, не отстану то тебя я, ибо через час ты будешь гнить где-нибудь в канаве. Ты, как эта женщина, убежишь от греха, но этот грех называется общением. Я за тем и следую с тобой, чтобы отпускать тебе грехи, учить и наставлять на путь истинный и единственный: жизнь. Я учу тебя жить, а ты мне доказываешь, что лучше не жить полной жизнью, а существовать, влача на себе всё то, что нормальному человеку претит. Скажи, если я не прав?

Анж промолчал. Он выслушал спутника спокойно, даже чрезмерно покорно. Монах не двигался, словно застыл не то от ужаса, не то от задумчивости. Лишь ветер гнал волнами его сутану. Капитино задал вопрос, но ответом послужил хлопок по крупу лошади. Кобыла нехотя подалась вперед, увлекая за собой телегу. Та сначала сильно скрипнула, всполошив мелких птичек, следом пошатнулась; после медленно выползли на дорогу колеса, заняв привычные для них колеи. Путь продолжился, но Анж обретался в задумчивом молчании. Капитино тоже притих, принимая молчание монаха за знак согласия.

За сводчатой аллеей, живым, весенним нефом, располагался луг на тысячу пьеде – на полет стрелы. Поле уходило вниз, к реке Феррамо за которым уже виднелась Джуриати, несколько десятков дворов. Уже отсюда, с холма, была слышна очеловеченная природа. Мычали коровы, стучали ведра и пели женщины-доярки. Где-то, скрытый в траве, свистел пастух. За рекой хрипела мельница; большое колесо пенило речные воды. Раздавались звонкие удары из кузницы. С дозорного дерева, посыпались мальчишки. С неразборчивыми криками они бросились к реке, лишь один оторвался от этой шумной кампании и побежал на запад, к мосту. Дорога, вновь ставшая более сухой, заворачивала, и путь пролегал вдоль леса по пологому склону; затем, Анж заметил, тропа круто изгибалась на юг.

Заголосил тяжелый колокол, оповещая о том, что наступил девятый час по римским и церковным суточным календарям. Звуки, еще минуту назад казавшиеся природными, стихли, а теплый воздух наполнился гомоном. Один человек заговорил слишком близко.

― Останови, господин. Прежде чем въезжать в деревню, нам надо объясниться.

Монах остановил кобылу. Не поворачиваясь, он спросил у Капитино:

― Почему, ты отпустил грехи, когда знал, что это не в твоей власти, что лишь ее духовник может это сделать? Зачем ты лишил ее Спасения?

― Как ты не поймешь: я не лишал ее Спасения? Я подарил ей надежду, ведь Спасение дает Христос, а всего лишь вор, провожающий монаха. Но в этом мое призвание: делать то, чего ты не сможешь или не хочешь делать. Ты знаешь лишь то, что хочешь знать, а я знаю жизнь за пределами монастыря, ту полную удовольствий жизнь, которая и заставляет людей не только искать Спасение во Христе, но и ограждает их от стремления выстригать тонзуры. Подумай сам, господин! Друда привязана к своей семье: к мужу и детям, разве она может их бросить, оставить их голодными, оставить без заботы? Нет, конечно. Просто она усомнилась в себе, запаниковала. Бежала. Разве это не провидение Господа, что на ее пути оказались мы? Если это не замысел Божий, то пусть я превращусь в сардонику, чтобы, кто-нибудь, съевший меня, усмехнется перед смертью. Но в этом случае провидение Господа охватило и нас, чтобы не только я, но и ты извлек урок.

― Урок? ― съязвил монах. ― Это ересь! Но я умолчу, чтобы тебя не предали костру…

― Да, урок! Твоя латынь не даст тебе ответ. Лишь наглядный пример, дарует истину. Человеку для надежды необходимо лишь услышать то, что он хочет услышать. Как мне для надежды захотелось услышать твое молчание – я его услышал, хотя это было твое решение, так и для Друды услышать «я опускаю тебе грехи» равносильно действительному прощению. Она вновь обрела надежду, и более того, зная женщин такого сорта, я могу сказать, что теперь она точно будет посещать богослужения, выучит все нужные молитвы и даже сверх того, станет думать, что она настоящая христианка.

― Но она не станет ею!

― А кому до этого дела среди живых людей?

― Мне.

― И только? ― надавил Капитино.

Анж промолчал.

― Так-то. Теперь, господин, мы поедем в деревню, и ты, если хочешь, можешь рассказать Друде и ее мужу все, что пожелаешь, но знай, что правдой ты разрушишь семью, оставив детей сиротами. Сироты, обычно вырастают в таких, как я. Помни об этом!

Кобыла вновь побрела по дороге. Скрипом телега увлекла монаха в рассуждения о словах Капитино. Анж не был с ним согласен. Как можно лгать во имя надежды?! Только правда, какова она горька не была, могла даровать обещанное Господом Спасение! Монах еще раз утвердился, что поступил правильно, не отпустив грехи. Он не взял на себе это бремя лжи и вечного мучения. Он представил, через какие мытарства ему следовало пройти, исповедуй он эту прелюбодейку. Муки совести гноили бы душу, и никакие слова ему бы не помогли исправить содеянное, никакие слова не внушили бы ему надежды. Этот тяжелый камень навечно осел бы в его душе, и за этот грех лжи ему пришлось бы отвечать в Чистилище перед ангелами. Как бы он теперь смотрел на статую святой Девы Марии и истерзанного Иисуса Христа?! Это же невыносимо смотреть в глаза тому, кто своими страданиями искупил вину за все человечество! А эта ложь – предательство! Даже поцелуй Иуды и тридцать серебряников легче снести, чем своеволие, даже ради иллюзорной надежды, ради успокоения души! Только страдающая душа, раскаивающаяся и памятующая о грехе, может получить исповедь, но опущение грехов вором… Как может богохульник отпустить грехи?! Он лишь преумножит их! Так думал Анж всю дорогу до моста, и даже когда к нему подсел Джованни – приятный мальчишка, который всматривался в монаха и благоговел перед оказанным ему доверием показывать дорогу. Сам он уже свысока, горделиво смотрел на других, наивно возомнив себя святым. Капитино, заметив его надменные движения головой, лишь усмехнулся, решив, что об этом скажет монаху позже. А пока, подумал аколуф, дом, еда, Друда и сеновал…

[Дени де Сен-Дени >>>]

Хранитель звуков

Однажды монах с фолиантом в руке и небольшим тюком за плечами пришел по заросшей тропе к деревеньке, обнесенной лесными стенами. Не успел он сказать и слова, как летящие камни приказали не приближаться, даже не пытаться войти в деревню. Тогда монах устроил шалаш у кромки леса и стал жить там. Один.

Крестьяне видели его каждый день. Монах больше не подходил к домам, но и не уходил восвояси. Спустя два месяца люди даже привыкли к безмолвно живущему монаху, лишь один мальчишка не утратил любопытства. Он подстерег, когда монах ушел в лес, оставив на костре котелок с едой. Мальчик подошел, глянул на отвар и обомлел – там варился пергамент в светло-синей воде.

Внезапно вышел монах. Мальчик испугался, он побежал к деревне с криками: «Колдун! Колдун!». Монах не остановил его, не опроверг, лишь вытащил лист пергамента и расстелил его на камне; сменил воду и кинул еловых веток, дубовых листьев и березовой коры. В угли монах зарыл найденные съедобные корешки.

К тому времени, когда пища была готова, мужчины уже подошли с вилами.

― Колдун, убирайся отсюда! ― крикнул один.

― Если бы вы считали меня колдуном, убили бы два месяца назад. Но я всего лишь человек, умеющий читать.

― Чушь! Книга никогда не заменит человека!

― Да ты - философ!

― Еще одно оскорбление, и я убью тебя! Все философы - лживые книжники, ничем не помогающие людям. Какой толк от книги? Разве она накормит и напоит? Женщину заменит? Зачем тогда старики, если молодые начнут читать по книгам, не слушая поучительных сказаний и легенд?

― Книга может напоить и накормить, выстроить дом и узнать то, чего не видел и никогда не увидишь. Книга – самая строптивая женщина, ― ответил монах. ― Книга – старший брат, учащий о том, что старик не знал или забыл по старости своей. Вы знакомы с Аристотелем, Цицероном?

― Ты не призывай своих демонов – один тебе не помогут!

― Как?! Вы не знаете великих риторов древности? Они всегда говорили и верили, что философ может только ораторствовать, но при этом они записывали свои мысли на пергамент, чтобы другие могли прочитать их речи, которые они не услышали по причине занятости или не способности прибыть на дебаты. Теперь, когда они умерли, любой человек, умеющий читать, может ознакомиться с их речами.

― Ты говоришь, что книга заменяет речь, и что можно, если умеешь читать, в точности повторить речь слово в слово в любой момент?

― Конечно! ― воскликнул монах. ― Давайте я вам почитаю…

― Нет. Не открывай свою книгу! ― крестьянин повернулся к остальным мужчинам и приказал, чтобы принесли пергамент, который привез гонец за неделю до прихода монаха.
Когда свиток принести, он прочитал.

― Как ты читаешь эти символы? ― спросил крестьянин.

― Это буквы. Они несут звуки, слова, ― ответил монах.

― Такие «буквы» дети рисуют на песке, но это всего лишь детские каракули. Как их можно читать?

― Если буквы составлены в определенном порядке… ― ответил монах.

― Только другой колдун может прочитать то, что написал колдун! ― крикнул крестьянин.

― Я не колдун!

― Твоя книга не защитит тебя от смерти! Умри!

Монаха подняли на вилы, его шалаш разрушили, угли зарыли, котел выбросили. А фолиант отнесли в огромную библиотеку, уходившую в подземелье. Стены библиотеки были выдолблены в золотой породе, в нишах стояли огромные тома сочинений древности. Где-то возились старики, ищущие способ, научиться читать.

Крестьянин подошел к одному из них и сказал:

― Старик, это тебе.

― Новая книга? Откуда она?

― Монах жил на отшибе с этой книгой.

― Приведи его! Приведи сюда! Он должен сказать, как читать книги!

― Он был колдуном, мы убили его. Но прежде я спросил, как он читает. Колдун ответил, что эти каракули – буквы, если они правильно составлены – они означают звуки и слова.

― Ты узнал, какие буквы означают звуки? ― занервничал старик.

― Нет! Книга никогда не заменит речь! ― отрезал крестьянин. И поднялся на поверхность, оставив стариков в отчаянии. Они жили слишком долго. Возможно, следующего человека, умеющего читать, им уже не встретить в своей жизни.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Кевин из Техаса и крестьянин из Леграссе

Исказилось время. Как это произошло, Кевин не знал. Еще бы ему знать, когда всю жизнь работал на ранчо отца в Техасе? Пару раз он выбирался до бензоколонки, закупить газолина, и обратно. Городов не видел. А самое большое скопление людей наблюдал лишь на ежегодном Родео. Время исказилось. Он объезжал жеребца, но у того до того был свирепый нрав, ковбоев не терпел. Встав свечу, жеребец взял да сбросил Кевина.

Когда бравый техасец открыл глаза, увидел перед собой густую заросшую волосами и грязью ватагу. Сотни удивленных глаз смотрели на Кевина, раздевали его глазами.
Джинсы, сапоги из заменителя крокодиловой кожи средневековых людей не интересовали, они косились на его светло-коричневую шляпу с загнутыми кверху полями и на булло в виде головы быка, поддерживающее воротничок рубашки в клеточку и с джинсовыми плечами и локтями. Кевин разглядывал их. Все в отрепье, в рваных шоссах, у многих вместо ботинок были скатаны вторые штаны и подвязаны шнурками. Лица грубые, но глаза, как понял Кевин добрые-добрые, но вместо этого, как его учитель – телевизор, произнес голосом крутого Уокера:

- Где я?

- Англичанин? – перешептались крестьяне.

- Я гражданин Соединенных Штатов Америки, меня охраняет декрет о свободе прав человека, подписанный…

- Американец! – согласились между собой крестьяне.

Один из них вышел вперед, поклонился, как того требовали правила, затем упер руки в бока и ласково проговорил на английском:

- Мы очень уважаем американцев и страну Соединенных Штатов Америки. Вы, почтенный гражданин иностранного государства, находитесь в данный момент места и времени, в месте под названием Леграссе, что в Лангедоке, и в год... пятнадцать двадцать один от Рождества Христова.

- Это не может быть! – воскликнул Кевин. – Об этом времени лишь снимают фильмы.

- Мне не хотелось бы вам доказывать абсурдность ваших суждений, гражданин Соединенных Штатов Америки. Вы находитесь именно в указанном мною месте и указанном мною времени, любое другое суждение подвергается осмеянию по декрету легата наисвятейшего нашего Папы Римского и Святой Палаты, а следовательно, сия ересь из ваших уст, рассматривается лишь судом Инквизиции, но прежде я советую подумать, ведь благословенный суд может не принять в расчет то, что вы гражданин Соединенных Штатов Америки, и не знаете местных феодальных законов.

- Я требуют своей экстрадиции на родину!

- Увы, но это невозможно, если вы, конечно, не пойдете пешком в Севилью, где сядете на корабль. Это путь не близкий.

- Как вы можете так жить! Вас же угнетают, вас лишают свободы и прав человека! Я вам восстановлю справедливость, и вы будете свободны, проведете демократичные выборы…

- Точно американец, - загомонили в толпе. – Давайте его убьем? Решено!

И убили Кевина из Техаса.

Потом крестьянин пошел исповедоваться в церковь:

- Я грешен, патер.

- Что произошло, только позавчера ты исповедался?

- Я убил американца.

- Еще одного?!

- Да, патер.

- Он говорил о свободе и равенстве.

- Он был демократ?

- Да, патер.

- Я отпускаю тебе грехи, сын мой. Американцы призывают ко кратии демонов. Ты правильно поступил. Я даже передам послание епископу.

- Спасибо, патер.

Через несколько дней пришел ответ от епископа:

«Патер Жан, в связи с тем, что в вашем районе участились перемещения американцев во времени, я призываю вас и впредь блюсти мир и спокойствие во имя Господа нашего Иисуса Христа и святой Католической Церкви, и во имя всей Франции. Я взял на себя смелость отправить в Испанию лучших инквизиторов, дабы остудить местные ликования по поводу открытия такой бедственной для нас земли…»

[Дени де Сен-Дени >>>]

Ессе

Предисловие: когда начал писать думал об одном, заканчивая решил, что это пойдет на конкурс, но вновь передумал, и объяснение этому в этом же ессе.

Мозговой штурм

Порою мне хочется пойти на штурм собственного мозга, попытаться обуздать его, упорядочить и логически выстроить мысли. Но эти штормовые образы по-прежнему накладываются друг на друга. Мысль сменяется мыслью, новой идеей или вожделенной темой, и весь собранный карточный домик рушится, четкий образ подвергается сомнению, исчезает, сменяясь новым, расплывчатым, но таким близким, что хочется его удержать, проанализировать. История повторяется, выплескивая в сознание новую порцию сюжетов и идей, за которыми невозможно поспеть, которые невозможно удержать настолько долго, чтобы запечатлеть их, набрать на «Word»’овском листе. Так хочется пойти на штурм, самолично сделать себе трепанацию, просверлив в черепной коробке такое отверстие, какое необходимо, чтобы просунуть руку и сжать головной мозг со всей силы, либо выключив его навеки, либо заставив себе подчиняться!

Это неприступный замок мыслей тревожит и привлекает, подобно проститутке. Вот она! Стоит, заигрывает, пользуясь похабными словами, завлекая тело, а не разум, обнажая инстинкты. Однако мозг в это время анализирует и выбирает ту, которая ближе по духу, по ощущениям, запрещая предаваться самым извращенным фантазиям. Почему же сознание так избирательно в выборе проститутки и так туманно в выборе идеи и сюжета? Шествуя в квартиру с проституткой, мы вольны опасаться ее, то одно «а вдруг», то другое «но если», однако забываем обо всем, потея над ее фигурой, при виде обнаженного, липкого тела, такого доступного в этот момент! Почему же так сложно изнасиловать собственный мозг, заплатив ему указанную цену, чтобы он, наконец, выполнил все наши пожелания?

Но нет. За это время снова пронеслись сотни образов, совершенно не связанных с данным повествованием, или связанных, переплетенных, но утраченных, хочу думать, не навсегда, ибо осознание этого выдавливает по телу мурашки, заставляя вздрагивать и блаженно закрывать глаза, пропуская дрожь через себя, вплоть до мозга, охлаждая его прыть.

Перечитывая, мне хочется уловить первоначальную мысль, ухватить ее за хвост, как бы она ни визжала, ни кричала или стонала. Я хочу эту мысль, как вожделею секс, я хочу изнасиловать идею, выжать из нее все соки, чтобы остался один хладный труп, совершенно иссушенный, выжатый до последней капли. Холодный, опустошенный костяк, остов. Ничего больше. Тогда-то это тело можно упаковать в холодильник с постоянной температурой в четыре градуса по Цельсию, и сложить его в углу головного мозга с пометкой «идея такая-то». И так проделывать всякий раз, возвращаясь, перекладывая запылившиеся холодильники, дабы знать, какие идеи уже использовались, а какие все еще пухнут, как от укуса осы, как от пресыщения, когда живот начинает упираться в ремень.

Передышка, и снова штурм. Все по правилам, пусть холод за окном не пугает, пусть холод в сердце навсегда остудит кровь, лишит всех чувств, кроме одного, ярости, пусть выделится норадреналин, чтобы обуздать желание, мысль о штурме, и продолжить осаду головного мозга.

Если суждено при этом сойти с ума, то я приму назначенную за пользование проституткой плату, посчитав за выкуп, за дань, которою мне заплатит сдавшийся, раздавленный, помятый, но лежащий у ног мозг вместе с его потоками образов и идей. Это будет моей победой! Моим торжеством, триумфом, эрекцией! Я въеду на тяжелой колеснице, обитой свинцом; колеснице, в которую запряжены два тяжеловоза с черными плюмажами. На мне будет не лавровый и не терновый венок, это будет монашеский капюшон, свидетельствующий о скорби за те страдания, которые я перенес, достигая согласия с мозгом.

Это будет царство холодного рассудка, лишенного всех чувств и эмоций, все станет контролироваться и перепроверяться, подчиняясь Космосу моего желания, а не Хаосмосу потворства самобытности решений головного мозга. С того момента он перестанет быть бунтарем и огненным задирой, подначивающим расчетливого хозяина. Я лишу его этих привилегий: не должно вассалу требовать осенью майского праздника! Это будет скучный мир, пронизанный зимним холодом, веющим от ледяных глыб моих желаний. Быть может тогда, я – человек, – прежде всего, стану выше плоти, обретаясь навеки в замкнутом пространстве Снежной Королевы, составляя, подобно Каю, слова и мысли?

Где та Герда, что попытается меня спасти? Где этот образ огня, чтобы я смог вылить на нее цистерну горячей воды, ошпарив, превратив ее страстное, подверженное чувствам сознание в аморфную жижу собственной никчемности перед холодным, но стройным разумом? Только кипяток остудит ее пыл, ее намерение помешать мне достичь той возвышенной гармонии, которая мне только может сниться, сменяясь мириадами кусочков единой, но недостижимой мозаики.

Головному мозгу это не нравится, ему хочется лишить меня возможности перейти ров, мешает подступить к вратам, чтобы тараном вынести их к чертовой матери! Нет, со своих стен он льет горячую смолу новых образов и мыслей, превращает деревья, из которых я делаю лестницы, в хлипкую слизь. Я падаю вниз, не в силах удержаться. Но придет день моего безумства, и тогда ворота откроются сами, подчиняясь мне, как хозяину нового царства холода души и разума!

Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница. Где бы открыть в себе того полководца, в чьих стратегических и тактических способностях было бы возможно взять эту крепость штурмом? Я знаю, что такой герой скрыт в тех холодных зачерствелых уголках сознания, куда доступ закрыт, а пути отрезаны партизанскими отрядами мозга, которые вытаптывают по сотне дорог на каждой развилке. Если бы знать путь к холоду, который есть порядок?.. Взять хотя бы чудесное строение снежинок, обретающихся в гармонии на небесах и на земле! Они в ночной тиши опускаются на темную твердь, чтобы к холодному зимнему рассвету подарить надежду и улыбку. Как же эмоциональны образы и мысли человека, который стремиться к расчету!

Казалось бы, что стоит признать разум равным себе, но нет, гордыня, непреклонность, не желание уступать ни йоту захваченных участков знаний, опыта - все это лишает возможности договориться, примириться или смириться с собственным огнем в душе, который греет руками проститутки в угрюмые дни, когда небо тонет в сонливых серых облаках!

Даже природа смеется над попытками человека обрести гармонию в холоде, навеки застыть в безумном образе, одном, но своем, высосанном, истерзанном, но стройном, логичном, как две параллельных, которые никогда не пересекаются в теории. Это аксиома жизни – вечный хаос, стремящийся к порядку и не способный достичь его, подобно тому, как быстроногий Меркурий не способен догнать черепаху. Человек так и умирает в вечном желании обрести порядок в жизни, поэтому самой жизни ему уже не хватает: он до того боится не успеть, что близкий холод, знаменующий приход смерти, не укладывается в его сознании, ибо мозг все еще пытается найти Герду, чтобы та спасла бесчувственного Кая после смерти.

Как обыкновенно странно, что повествование о головном мозге, так изобилует образами и идеями, использованными сравнениями, которые порою не невозможно сопоставить так близко, как это сделал я? Что может быть общего с проституткой и сознанием? А что общего с крепостью и быстроногим Меркурием? Лишь образы головного мозга, вызванные, как защитная реакция, на штурм его стен. Он действует с той же холодностью и кровожадностью, что я – осаждающий.

Что, в конечном счете, может сравниться с вечным равновесием, вечным состязанием с собственным сознанием? Лишь полная, холодная гармония, лишенная чувств, эмоций, и вместе с этим и всех образов, идей, представая разными по конфигурации, но схожими по конструкции снежинками бренного существования, несносного волочения, подгоняемого скоротечностью жизни.

Но, перечитав, я понимаю, что вновь и вновь буду тщиться взять штурмом эту крепость. И снова сойдутся два равных по силе воина, чтобы извлечь из битвы то, что заденет чувства, что их лишит. Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!

[Матильда >>>]

Дени, знал бы ты с каким сумасшедшим восторгом я прочитала твое эссе... Добавлю к твоему комментарию в моей теме, и ты будешь удивлен, что уже несколько дней в голове кружит и эта мысль - Герда.. "замкнутое пространство Снежной Королевы", Кай И, что уж там, я знаю твое творчество, поэтому могу сказать - Кай - ты...
И как великолепно яростно звучит ТВОЙ ГОЛОС... такое впечатление, что после долгого молчания он взбунтовался (далее ты сам в эссе все сказал)...
Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!- да, да, сто раз - да!
Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница.- так сказать может только искушенный человек... одной строкой - подвести итог, или наоборот - открыть могучесть и разума и слова;
По поводу твоего изумительного эссе можно думать и говорить долго и с удовольствием, столько темперамента, интеллекта, личности автора - здорово! Спасибо !

[Дени де Сен-Дени >>>]

Я все еще нахожусь под впечатлением от своего же ессе, в эйфории того, что мне удалось по-настоящему хорошее произведение, поэтому я просто не мог лишить форумчан ждать месяц, чтобы дать им это прочитать.
Матильда, спасибо за отзыв, это все Гессе, Маркес и Кафка - мои учителя на сей момент...

[Горация >>>]

Достаточно мощная нервная штука.
Борьба с собственным мозгом… пожалуй, это знакомо каждому из нас. Почему мы с таким трудом вынуждены добиваться того, что скрыто в нас же самих; отбирать у собственной части, с которой мы составляем одно целое?
Собственно, все восторги по этому поводу высказала Матильда, а я, по обыкновению, прибавлю маленькую ложку дегтя:

«охлаждая его прыть»

«Охлаждать пыл», но «убавлять прыть». Устойчивое выражение.

«в хлипкую слизь»

Хлипкий – слабый, тщедушный, чахлый. Едва ли эти прилагательные можно соотнести со словом «слизь».

[Дени де Сен-Дени >>>]

с прытью, согласен.
Хлипкий - действительно "слабый...", но я путаю вечно с "хлипать" - издавать всасывающие и всхлипывающие звуки, - и часто использую "хлипкий", как замену "липкий" - ибо последнее слово мне не нравится, а во впервом, мне кажется соединилась и липкость, и хлипкость - в речи они различаются только придыханием, а может и вообще диалектимз...
Спасибо.

[Горация >>>]

"хлипать" - издавать всасывающие и всхлипывающие звуки

хм... только, кажется, это "хлюпать"... или я не права?

[Дени де Сен-Дени >>>]

У меня в толковом словаре ОРФО (прога такая) - такое определение, в разговоре - оба значения. Однако! Вспомнил, очень часто в нашей местности о слабом, тщедушном человеке говорят хлЮпик (реже так говорят о нытике). Интересно было бы разобраться, отчего такие противоположные понятия, вполне возможно, что происхождение слова все же одно. Хлибкий, хлипкий, хлюпкий - вялый, жидкий, ослабленный, чатхлый... а гласные "И" и "Ю" - просто взаимозамещаемые. У нас говорят "хлюпать носом" (при плаче), а не "хлипать носом", хотя второе по словарю синонимов правильнее.

У Ушакова - хлипать: Сдерживая плач, издавать прерывистые, всхлипывающие звуки., а хлюпкий - вязкий, жидкий, разжиженный.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Зарисовка на конец XVIII века, что для меня ново и непривычно.

Рабочее название "Роза, Розетте, Россетта"

― Сеньор Мостради! И Вы сегодня пожаловали! Это честь для хозяев этого дома. Хочу надеяться, что Ваша дочь Бланка поживает в полном здравии, и не смогла прийти исключительно по причине важного дела.

― Если бы мне доложили, что в дверях я встречусь с Вами, сеньор Виолини, то дождался бы другого момента, чтобы переговорить с сеньором Форторе, ― ответил широкий мужчина в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице. Хотя грузность была видна невооруженным глазом, однако его состояние и самомнение пропорционально соотносились с весом. Сеньор Мастради содержал две гостиницы в Павии, одну - в Генуе, там же находился его склад, а три баркетины лавировали в Средиземном и Северном морях. ― А Вам, молодой человек, ― зашевелились под скулами желваки, ― я бы советовал держаться от моей дочери подальше. Вы уже на недобром счету у моей фамилии, поэтому мой юрист готов собрать необходимые документы, чтобы заточить Вас в Сант-Анжелло, приведись Вам даже пальцем коснуться моей дочери.

― Вы так любезны, сеньор Мастради, что оплатите мой переезд в Рим, зафрахтовав судно. Что же я говорю?! Как же это, должно быть, скажется на приданом Вашей дочери, которой, кстати, я ни одним из своих пальцев не касался, даю Вам слово дворянина. Я пользовался исключительно губами, сеньор Мастради.

― Имею честь Вам сообщить, сеньор Паголо ди Нанни ди Лоренцо Виолини, что этими словами вы только что подписали себе смертный приговор. А теперь, я склонен откланяться, ― нервно оборвал разговор сеньор Мастради; лишь важное дело, как понял Паголо Виолини, удерживало приступ бешенства, иначе этот толстосум не поскупился бы на слова, чтобы надраить репутацию молодчика желчью черной собаки, навсегда растоптав его фамилию в глазах дворянства по всей Европе.

Паголо хорошо понимал, что ходит по пертам грота-рея с петлей на шее: одно неосторожное движение, и он будет отплясывать эписторелу под тревожный скрип рангоута. Слова, произнесенные сеньору Мастради, должны были выбить опору из-под ног, если бы не случайность, которая произошла утром, накануне бала, поэтому Паголо был так резок и прям в общении.

Виолини смотрел, как багровый, под цвет кафтана, сеньор Мастради пробирается через бальный зал к кабинету сеньора Форторе, скрытого за высокими резными дверьми, окрашенными в модный бежевый цвет. В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий. По простецки загорелому лицу пробежала довольная ухмылка, какая появляется вместе со злобным прищуром, отчего мина становится как у заговорщика или ломбардского банкира. Однако Паголо в темно-зеленом выходном костюме, словно покрытым чешуей, выглядел великолепно, что не ушло от внимательных сеньорит, еще совсем молоденьких, которые, в силу своей неопытности, не признавали соперничества за мужчину, раскрашивая сплетни совместной фантазией. Сеньориты сгрудились в тесный круг и под стыдливые смешки обсуждали юношу. Паголо улыбался, но был погружен в грезы, которые принес ему морской бриз вместе с датской шнявой; он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука. Юноша повернулся, успев заметить, насколько крепки и стройны были пальцы человека, который вырвал его из воображаемого триумфа.

Если бы человек оказался кем-нибудь другим, Паголо бы расстроился или разозлился, но, увидев знакомое с детства широкое светлое лицо с добрыми, отнюдь не глупыми глазами, первым выказал почтение кивком головы. Ламберто, хотя и был правнуком бастарда из Прованса, вопреки закону, чудом поступил в Навигационную Школу, где в чине гардемарина был прикреплен к пинку L'«Omelia» (Проповедь, итл.). Месяца три назад судно призовал французский приватир La «Fulguration» (Зарница, фр.), команду за выкуп отправили на родину с вежливыми, но многозначительными словами: «Au revoir» (До свидания, фр.), так Итальянское Королевство признало в Ламберто своего гардемарина, чем юноша гордился в большей степени, чем тем, что в его жилах течет прованская кровь.

Гардемарин кивнул в сторону сеньорит и проговорил:

― Кажется, тобой заинтересовались. Смотри, как бы тебе не выставить себя дураком при этих нежных красотках, которые разоделись так, словно это последний бал в их жизни.

― Мне же кажется, Ламберто, ― ответил Паголо, встретившись с взглядом с одной из девушек (та тут же зарумянившись и прикрылась веером что-то нашептывая подругам), ― что в ближайшие дни я никого осчастливить не смогу. Нет-нет, не смотри на меня глазами страха, мой друг! Я в порядке. Только мне сегодня утром принесли письмо, в котором срочно отзывают в Кальяри, подальше от балов и благородных сеньорит.

― Теперь ясно, отчего твой взор полон страсти, но холодны слова. Это конечно, не мое дело, но ходят слухи, что сеньор Мастради зол на тебя, он выругал свою дочь и даже запретил два месяца появляться на балах. Право, какой удар для сеньориты! Ты ничего не знаешь по этому поводу? Не то, чтобы мне было сильно интересно, но все-таки дело касается моего друга, и я счел своим долгом спросить твое мнение.

― Эх, любезный Ламберто. Поводов предостаточно для Мастради, но не для меня, хотя это именно тот повод, который заставил меня не просто выехать, а срочно выехать в Кальяри, по семейным обстоятельствам.

Не успел Ламберто спросить по каким семейным обстоятельствам, как к ним подкралась сеньора Форторе – жена хозяина усадьбы – милая женщина, не утратившая девичьей красоты и блеска в глазах, который молодил ее и выделял из подобных ей сварливых жен, живущих только сплетнями и несуществующими интригами. Сеньора Форторе была умна и скромна настолько, насколько позволял ей ранг и положение в обществе. Она, после матери, - единственная женщина, которая видела в Паголо здорового мужчину, а не развратника.

― Сеньор Виолини, какая радость снова видеть Вас в нашем доме. Я случайно подслушала, что у Вас появились семейные обстоятельства. Пожалуйста, будьте столь добры сказать мне по секрету, неужели Вы обзавелись невестой? Мне, как женщине, очень приятно узнать ее имя, положение и, разумеется, внешность. Умоляю, Вы просто обязаны поделиться этим со мной! Уверяю Вас, сеньор Виолини, я не скажу ничего Вас компрометирующего.
Откланявшись Ламберто, Паголо подставил руку сеньоре Форторе и провел ее в будуар.

― Бокал вина, сеньор Виолини? ― поинтересовалась она.

― Будьте любезны.

Пока служанка разливала вино по бокалам, прислушиваясь к разговору, Паголо болтал о том, насколько прекрасно новое платье сеньоры. Как прелестно сочетается жилет с бежевым жабо и такого же цвет лентой вместо пояса. Сеньора качала головой, отводила льстивые выражения веером, прекрасно понимая, что это вынужденный характер разговора в присутствии прислуги, навострившей уши. Сеньора Форторе играла на публике так естественно, что домашние часто задумывались, когда же она бывает собой? Паголо не переставал восхищаться модными французскими позументами и вышивками. Но в тот момент, когда Виолини намекнул, что сеньора Форторе, вопреки моде, одевается достойно, хотя и несколько по-старомодному, она встрепенулась, выставив правое плечо и прижав к телу разложенный веер. Ни одна женщина не могла пропустить такое оскорбление! Конечно, она так одевается, потому что это ей к лицу, но зачем же упоминать о возрасте и привычках, вкусах, привитых с детства? Сеньора возмутилась и резкими словами пожелала прекратить упоминания о старомодности одежды, добавив к этому, что будь ее фигура по-прежнему стройна и подтянута, как до рождения первой дочери, то, конечно, она, как ярая модница, носила бы шемизу на романский манер, как те сеньориты, что так вожделенно поглядывали на Паголо.

― Хотя это кажется мне несколько смешным: приходить на бал в неглиже, ― проговорила сеньора, взглядом провожая служанку за дверь. ― Может случиться какой-нибудь казус, который можно будет передать анекдотом. Вы не находите, сеньор Виолини?

Прекрасно, понимая, что нужно потянуть время, Паголо ответил:

― Думаю, Вы правы, особенно появись в таком туалете лет десять назад. Все-таки нравы пришли к апогею фривольности и, честно говоря, откровенному безвкусию в определенных кругах. Поэтому я считаю Вас, сеньора, на этом балу самой красивой женщиной.

― Услышал бы Вас мой муж, сеньор Виолини. Как же я давно не слышала подобных слов от него… Пожалуй, со свадьбы. Что-то я стала слишком откровенной. Вы ведь меня простите за эту, как Вы выразились, фривольность?

― Для вас, сеньора, все, что угодно.

― Опять льстите.

― Прошу прощения.

― Как Вам наше вино?

― Вы хотите лести, сеньора, или нарочно сменили тему, чтобы не чувствовать себя проигравшей в споре о нынешней моде?

― В некотором роде Вы правы, сеньор Виолини… Однако я полагаю, что она ушла. Так какие семейные обстоятельства вызвали Вас в Кальяри?

― Хочу сразу Вас огорчить, сеньора, но это никак не связано с невестами…

― Ну-и слава Богу, сеньор Виолини, да охранит Вас от оков Святая Мария! ― произнося слова она махала веером, привлекая к себе воздух.

― Если бы я не знал, что Вы мечтаете подыскать подрастающей Розе хорошую партию, я бы счел, что Вы сами мной заинтересовались. Однако мне приятно осознавать, что и Вы столь молоды, что глядите на мужчин, ожидая от них любви и ласки.

― Право, этим занимаются все женщины. Не тяните, сеньор Виолини. Мы и так засиделись. Я должна видеть первый танец, должна узнать, какие сеньориты нашли себе фаворитов.

― Что же, я пытался оттянуть этот момент, сеньора. Сегодня мне пришло письмо, в котором моя матушка просит срочно навестить ее в Кварто-Сант-Элена. Видите ли, она приболела на почве того, что муж ее, мой отец, умер год назад, и на ее хрупкие плечи легка большая ответственность вести все хозяйство. Не Вам, сеньора, мне объяснять, насколько это тяжело одной женщине, носящей траур. Столько прихлебателей, мошенников, завоевателей и просто грабителей – и все покушаются на ее имение. Поэтому в письме она просит, чтобы я помог ей в решении некоторых волевых вопросов.

― Это так ужасно, сеньор Виолини! Но я слышала, что Ваша матушка не так давно сама была на материке?

― Простите, сеньора, но я об этой поездке ничего не знаю, видимо я был в море, но вполне могу предположить, что ей понадобилась помощь, и она решила обратиться к патрициям или дворянам. Вы, наверное, подумали, что это за сын, который не помогает матери? Но хочу вас заверить, знай Вы мою матушку, то поняли, что запоздалая помощь от меня – это не стечение обстоятельств, а последняя надежда матушки. Она всегда говорила: «Имей при себе козырь и надежда тебя не покинет».

― Благодарю, сеньор Виолини за урок от Вашей матушки. Я запомню, и даже проверю при случае. Коли все так сложилось, Вы наверное, скоро покинете бал, чтобы успеть на la «Rosette» (Бант, розетка, фр.)? По Вашем лицу, сеньор Виолини, я вижу, что Вы спрашиваете, откуда знаю я? Вы-то должны понять, что я знаю обо всем, что твориться в городе. И даже знаю, ― она понизила голос, ― что Ваша матушка прекрасно поживает во Флоренции, просто Вы убегаете сеньора Мастради из-за Бланки.

― Но отчего же Вы, тогда слушали меня?

― Как Вы сказали, у меня был козырь, я наслаждалась и надеялась на свою победу. Вы были правы. Когда имеешь козырь, надежда тебя не покидает. Так вы уплывете на этом «chasse-maree» (Морской охотник, другое название люггера, фр.)?

― Считаю полезным сообщить Вам, сеньора, что вы спутали французский шасс-марэ с нашим avviso (посыльный, авизо – другое название люггера, итл.) la «Rossetta» (Летучая мышь, итл.).

― Что же, и Вы имеете козырь на руках, о котором мне неизвестно. Вы опытный игрок, сеньор Виолини. Думаю, Вы составите партию моей дочери, когда та подрастет? А пока, коли Вы спешите, я отпускаю Вас в Кальяри. Будьте покойны, Вы всегда можете прибыть к нам, даже если Вам будет угрожать смертная казнь. Я уговорю мужа, дабы сеньор Мастрадо оставил Вас в покое.

― Вы столь любезны, сеньора.

― Полноте!.. Мы засиделись, пойдемте же в бальный зал.

[Горация >>>]

Не могла оставить без комментария эту зарисовку)
Пробовать себя в разных стилях и жанрах – всегда интересно и очень полезно.
Итальянская миниатюра в духе мелкой будуарной игры, вполне отражает интересы того времени. Но самому повествованию не хватает легкости, я бы даже сказала «изящного словоблудства»))). Конечно, это не эпоха регентства, но и конец 18 века еще не растерял общепринятых «мольеровских кульбитов», тем более в Италии, где в это время не было революции. Но это просто лирическое отступление… В твоем тексте, практически в каждой фразе, чувствуется средневековая суровость и жесткость, что, в принципе, естественно, учитывая большинство твоих работ. Да, средневековье ты научился стилизовать отлично и оно, по всей видимости, просто ревнует и лезет туда, куда не надо… По себе знаю: перескакивать с одного стиля на другой – очень трудно… но в этом наверное и заключается определенное мастерство.

Я отметила, как обычно, некоторые моменты:

«в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице.»
Покрой этого кафтана (который я бы с радостью заменила на «камзол»), видимо, довольно заковырист…. Я вообще не могу представить себе эти складки…

«В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий»
Фуга раздавалась тоже в глазах?

«он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука.»
Не совсем понятна взаимосвязь восторженных взглядов и руки. Выходит, что как только рука опустилась на его плечо, он начал замечать восторженные взгляды?

«в Навигационную Школу»
Кажется, здесь «навигатскую школу»… но не уверена.

«ничего Вас компрометирующего»
Опять же не уверена на 100%, но… компрометировали обычно женщин, по этому эта фраза по отношению к мужчине несколько странна…. Тем более в 18 веке.

«Паголо подставил руку сеньоре Форторе»
Что значит в данном случае «подставил»??? понятно, конечно, что «подставляют» дружеское плечо, но руку даме все же «подают» или «предлагают»…

«прижав к телу разложенный веер»
Очень грубо звучит. И все же, наверное, она прижала веер ни ко всему телу, а какой-то его части… например к груди…?

Rosette – читается как Розэт))) без «е» на конце)

[Дени де Сен-Дени >>>]

Почти со всем согласен, будем работать.
НО:

более в Италии, где в это время не было революции. Но это просто лирическое отступление…

The Ligurian Republic (Italian: Repubblica Ligure) was a short-lived French client republic formed by Napoleon on June 14, 1797. It consisted of the territory of the old Republic of Genoa which covered most of the Ligurian region of Northwest Italy. In June 1805, the area was directly annexed by France as the département of the Apennins.

Республика Легурия включала в себя Ривьера ди Леванте и Ривьера ди Потенте, т.е. весь Генуэзский залив, хотя севернее находилась материковая провинция Королевства Сардинии (Пьемонт, иными словами), в которой не было революции, но в Генуе она прошла под патронажем Франции 14 июня 1797 году. Но именно Пьемонт и отделял Легурию от Франции. Лишь затем Наполеон продвинулся до Неаполя. Положение Легурийской Республики было незавидно, и с теми хочется, и с теми, все-таки выгодная морская позиция, охватывавшая все Легурийское море - там французская Корсика, а на суше слабая - окружает монархия, даже слабое в то время Королевство Италия, состоявшее из епископства Трент, герцогства Парма, гросс-герцогства Тоскания. Лишь большая Венеция и крошечная Лукка - были республиками, которых теснили Австрия и Швейцария.

Я специально не включил политику в зарисовку...

[Горация >>>]

Против фактов не попрешь! Но я ни к тому говорила) Италия - удивительная страна, в которой все время что-то происходило, вечно ее делили, вечно пытались захватить, вечно какие-то гражданские распри лежду герцогствами. Все эти передряги такая же часть страны, это не было таким мощным всплеском, как французская революция, которая поменяла все в корне (а Наполеон пошел уже по накатаной, так сказать, разливом). В Италии всегда в особом симбиозе уживались войны, искусство, своеобразное отношение к жизни. Она вечная конкурентка Франции в области моды, манер и искусства, потому отличалась подчеркнутой утонченностью, о чем, собственно я и хотела сказать)

[Дени де Сен-Дени >>>]

Не спи!

Монах умер. Хороший был монах, добрый, отзывчивый, поговорить любил, наставлял жителей на богоугодные дела. Помните, наверное, он к нам приходил как-то, в прошлом году. А тут взял и помер в келье, никто не видел, когда; никто не слышал; как. Взял и умер в тишине, в одиночестве, без исповеди. Люди, разумеется, всполошились: «Монах умер! Монах умер!». Братия ходит с лицами белыми. Сами боятся. Бабки слух пустили, дескать, не спроста монах умер: «Видать, сатана среди монахов появился!» - «Я слышала, - говорила другая, - что он тайно ходит на кладбище, истязает себя бичами и кричит так противно-противно… точно, антихриста завели!» - «А я говорю, это все граф местный, шесть дней кряду у них гостил, это он привез. Надо мужам сказать, пусть на вилы подымут Диавола-то!» - «Дура ты, - шептала четвертая, - Сама, как крот слепая, точно тебя святая Мария наказала! Помнишь, лет двадцать назад с моим мужем переспала…» - «Кто я старое помянет…» - оправдывалась третья. «А ты, видимо, дважды помянула, не просто помянула, а еще кровью белого петуха залила-то поминки». На том слухи обрываются о монахе. Но был я у монахов, тех, что коричные сутаны носят. Так они мне объяснили, что тот монах был болен, и добавили что-то вроде insultus. Чтобы я поверил монахам? Я ничего не понимаю в их греческом и латыни! Конечно, я решил разобраться. Пошел, я значит, к местной знахарке, она тут двух детишек вылечила, и говорю ей, мол, так и сяк, что с монахом сталось-то? Хоть и ведьма она, но в церковь ходит, исправно молится, на хорошем счету у монахов, как сама, правда говорит. Вот и отвечает она мне, дескать, он еще на мессе прикорнул. Вот, думаю, как дело было! Однако, вы меня знаете, ничего лживого я не говорю, спросите, и вам ответят: чистую правду говорю, как на духу. Богом клянусь! И решил я тогда проверить слова знахарки, правда что монах на мессе заснул? Подхожу я к бабкам, те о своем, о Деве Марии и глазах, которые, по слухам, она у одной из старух отняла. В общем, о своем говорили. Я и спрашиваю, дескать, мог монах на мессе-то заснуть. «Как пить дать!» - заявила первая. Вторая говорила: «Я сама видела, как он уснул, а потом треск! Хруст! Вопль страшный! Не вру, клянусь!» - «Да нет, не так все было. Пришел тогда граф, как распахнул двери, так они ударились, а бесы-то вбежали и давай глумиться над монахом. Надо мужам сказать» - «Дура ты, - шептала четвертая, - ты так горланила Псалмы, что и звезду Полынь бы не услышала, пади она рядом. Тебе Мария еще и глухоту даровала!» - «Сама глухня!» - протестовала третья. «Я, по крайней мере, вижу!» - «Вот и скажи, что видела!» - «А вот и скажу. Уснул монах. А тут свет излился, сижу и вижу, Христос с креста сошел! Думаю, все, Конец Света! Нет. Христос подходит к монаху, и будит его, а люди, гляжу, не двигаются, застыли, как каменные! И ты не двигалась, и граф не двигался. Тогда Христос спросил, мол, почему монах не спит и не слушает? А монах и отвечает: устал, дескать. Тогда Христос как ударит ему кулаком по челюсти. И говорит так грозно-грозно: не спи на мессе. А потом идет и влезает на крест!» - «Врешь!» - начала третья. «С чего ей врать, она не прелюбодействовала, как ты!» - поддержала первая. «Небось, с антихристом спала-то!» - вставила вторая. Как я понял, после этого на третий день монах и помер. Хороший был монах. А вот уснул на мессе и помер. Вы же не хотите, чтобы Христос и вам рожу начистил? Правильно, вот и не спите! Слушайте слова Господни.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Это реальная история...

День Святого Валентина.

Праздник был вчера, если это можно было назвать праздником, теперь-то ему было не до воспоминаний, теперь все его мысли были заняты будущим, и грозило оно ему ужасной судьбой, хоть топись, хоть вешайся. Однако по порядку.

С женой он провел замечательный вечер, полный игр, любви, романтики, прямо как в «Доме 2», все так ласково и нежно, что сторонних наблюдателей, скорее всего, бы вытошнило. Впрочем, на них они внимания не обращали – это был их день, их любовь. Маленький ребенок мирно занимался своими важными делами – изучал мир, теперь детство его было навсегда удручено, как и возможное будущее. Праздник был вчера.

Утро в молодой семейной чете было отведено на сон и выправление здоровья после выпитого накануне джин-тоника. Он, решив, что вечером на подработку лучше прийти в сознании, не сильно наседал на восстанавливающие напитки брожения, которые могут привести к запою, нет, он ограничивался рассолом от квашеной капусты и переслащенным чаем. Жена же по современному, весьма прогрессивному, воспитанию пошла проверенным путем – пиво, пиво и снова джин-тоник.

К вечеру, она была веселая и на подработке хвасталась, как же вчера им с мужем было чудесно проводить день Святого Валентина. К слову сказать, подруги и парни, которые были не лучше в тот вечер, внимательно внимали ее рассказам. Она бегала по заводу, почти не работала на подработке – смена должна была начаться только в полночь; времени рассказать всем последние новости хватало, как хватало и слушателей.

Он со всем грузом ответственности семейного человека с негодованием, нервно наблюдал за перебежками жены по цеху, из цеха в курилку и обратно. Он бы остановил ее, но ему нужны были деньги – он работал вместе женщиной в возрасте на 5-тонном прессе. Женщина хотя и содержала сына-инвалида, но приучила его, чтобы он ложился спать без нее, пусть со светом, но без нее. Она придет, всегда придет, как настоящая любящая мать. Пресс отжался, обрезки утонули в специальных нишах, лист уехал, и она протянула новый.

Он вытащил 3-миллиметровый лист железа и выглянул посмотреть, где же болтается его жена. Она веселилась в компании молодых людей. Отсчитав мысленно время, он опустил пресс…

Завод пронзил жуткий, полный боли, вой, такой ужасный, что люди зажимали уши, вой заглушал все работающие механизмы. Никогда прежде люди подобного не слышали. Обернулись: женщина, зажав руки подмышками, падала на спину, принимая позу эмбриона. На ее лице разгладились морщины, а само оно выражало не то ужас, не то боль. Пустой взгляд закатившихся зрачков устремился в никуда. Крик перешел в хрип, а затем и вовсе стал беззвучным. Женщина монотонно перекатывалась взад-вперед, взад-вперед.

Он застыл, побелел. Он сам был подобен женщине: стоял, раскачивался из стороны в сторону. Его лицо – сухое и состаренное в секунды безумного крика – казалось маской, волосы – лишь париком, так неестественно они выглядели.

Мастер, не старше его, крикнул выключить потоковую линию, затем подбежал к женщине и попытался перевязать кисти рук. Но крови не было, пресс прижал и прижег артерию и вены.

Приехало начальство, появились милиция и скорая. Обвиняют его, жена в слезы, но за слезами думала, как бы развестись, ведь если ему присудят выплачивать пожизненный ущерб двум инвалидам – матери и ее сыну, то денег на джин-тоник у нее не будет, а зачем ей нужен такой муж?

День Святого Валентина был вчера; хоть топись, хоть вешайся, но прошлого не вернуть. Есть только будущее и оно грозит, впереди одни штормы и ураганы.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 16-02-2008, 13:57

[Дени де Сен-Дени >>>]

Первый закон Антарктиды

Настало время для путешествия на родину, в то место, где они родились. В Антарктику. Сотни, тысячи марандов добрались до дома - самого опасного места на суше. За поколения люди изменились – это был единственный шанс выжить в этом суровом краю, полном слепящего снега, черных скал и причудливых, но красивых в солнечные дни ледяных глыб, возвышающихся выше самых высоких пиков. В этот день маранды, разбросанные по всему свету, собираются в поход, Поход Длинных Караванов.
Ярослав вышел на толстую льдину, накрепко прикованную к берегу недавними морозами. Его черный термокостюм жадно впитывал тепло полуденного солнца, даже три светоотражающих шеврона не мешали этому. Человек снял капюшон и расправил на холодном ветру длинные русые волосы. Ярослав вдыхал умиротворяющий аромат Антарктики, которая так и осталась, самым чистым материком. Маранд осмотрелся, он понимал, что свежесть и покой на родине обманчива, а добрый Яровит, дающий тепло для жизни, сейчас топит под ногами лед, превращая верхний запорошенный снегом слой в скользкую и опасную кашицу. Никого. Во все стороны раздавалась лишь ледяная пустошь. Ярослав выплыл первым, это была его обязанность, однако он надеялся, что и другие лидеры групп находились где-то поблизости.
Человек подтянул сумку из водоотталкивающего материала и вытащил ее на льдину – это был обусловленный сигнал: «Все спокойно». Однако аквапод – приспособление для очистки воздуха от углекислого газа, эквивалент акваланга - он не спешил снимать. В любой момент льдина может треснуть, и человек вновь окажется под водой. Пока Ярослав не будет уверен в том, что под ногами земля – Берег Правды, аквапод снимать запрещено всем: и женщинам, и особенно мужчинам, которых с каждым годом становится все меньше и меньше.
Группа, которую Ярослав возглавлял, вышла на льдину. Устав требовал, чтобы лидер группы ждал всех – в Походе Длинных Караванов численность группы играла особую важность. Наконец, последний член группы скинул капюшон. Это был светлый молодой человек, который родину видел впервые в жизни. Удивительные, насыщенные синевой глаза Святополка смотрели на ровную поверхность льда и далекую береговую линию, возвышавшуюся белыми парусами. Антарктида.
― Рассчитайсь! ― приказал Ярослав, памятуя устав. Сам он получил светоотражающие шевроны лишь позапрошлой зимой на Кольском полуострове, и это было его первое самостоятельное путешествие в Антарктиду, которое требовало не только участия в группе, но и ответственности за нее.
Маранды пересчитались, всего в группе оказалось двадцать три человека. Ярослав многих видел впервые, видимо, они присоединились позже, где-то в тропических водах, завидев в океане свет, отраженный от шевронов на термокостюме. Это хорошо; двадцать три лучше, чем семь (его помощники, которые отправились с ним из Арктики), думал Ярослав. Настало время знакомиться, но прежде он приказал рассредоточиться на тот случай, если льдина не выдержит массы сгрудившихся людей. После лидер подходил к каждому маранду и спрашивал, где тот родился, где вырос, сколько раз бывал в Антарктике, есть ли родственники в этой группе или в других группах, что известно о других марандах? Это была обычная процедура. Ее Ярослав помнил отлично, с небольшими изменениями ей следуют всякий раз, когда маранды выходят на сушу, ибо вся их жизнь протекает под водой. Для Похода Длинных Караванов необходимо было выявить самых слабых, именно здесь, на льдине.
Оказалось, что двум людям из других групп было приказано следовать за Ярославом и предупредить его о том, где и в каком месте они выйдут на лед. Лидер повеселел, узнав, что на Берег Правды он приведет больше людей, чем было запланировано. Чем больше марандов, тем больше еды они с собой принесут, следовательно, если кто-то умрет (в этом Ярослав не сомневался), будут запасы на Черный день. В Антарктике это было не просто метафорой. Черный день, точнее ночь там, куда они идут, длится до полугода. Это суровое время, это испытание тьмой, холодом и ветрами – все это было частью обучения молодых; это история, которую они должны помнить и передавать потомкам. Маранды плывут в Антарктику; чтобы зачать и родить детей.
Группа отошла на километр, чтобы другие группы смогли без опаски выйти из воды. Так будет продолжаться до Берега Правды, ожидание новой группы – километровый переход, ближе к берегу, где толщина льда больше, где он крепче.
Ярослав не переставал спрашивать и переспрашивать. Лидер должен знать и помнить все обо всех – это гарантия удачного Похода. Больше всего его интересовал Святополк, прибившийся к группе возле островов Зеленого Мыса. Этот мальчуган, совсем молодой, неопытный, он слаб и наивен. Он не видел Антарктиды, не знал ее законов и опасностей. Но отправлять его обратно, было верхом неразумности – Святополк не вступил в Братство Нейтральных Вод, не нес службу в океане, ограждая мировые воды от войны. Если он один отправится назад – погибнет. Если не найдет себе пару, что также предсказуемо из-за его возраста, то погибнет. Однако положение юного маранда в Колонии Ярослава не интересовало – его задача привести туда как можно больше сородичей. Там, в Колонии – каждый сам за себя. Лидер потребуется намного позже, когда придет пора Похода Расставания, или Похода Возвращения в Море, т.е. лет через семь.
Ярослав подошел к Святополку и поднял его на ноги.
― Слушай, ― сказал лидер. ― Все, что ты знаешь, здесь не годится. Тебе придется учиться всему заново.
Святополк смотрел на лидера синими, чуть испуганными глазами. Теплые воды всегда обеспечивали его пищей, но отчего, думал юноша, Ярослав пугает его?
― Скажу прямо, ― продолжал лидер. ― Ни один маранд, рожденный вне Антарктики, не дошел до Колонии и обратно. Я же хочу, чтобы ты дошел, а поэтому ты должен знать законы.
― Какие? ― нетерпеливо спросил Святополк.
Ярослав подумал, что юноша слишком наивен, либо из него вырастет настырный маранд – лучший маранд.
― Одиночество – смерть. Вода – смерть.
― Но…
― Это не тропические воды, здесь температура воды ниже нуля, и наше обмундирование привлекает хищников.
― Здесь нет акул, они не охотятся, когда температура воды меньше шестнадцати градусов.
«Он наблюдательный, это хорошо», ― подумал лидер.
― Акулы не самые страшные создания в океане. Просто знай, что вода – это смерть. Ветер – это смерть. Лед – смерть. Колония – смерть.
― Но зачем?..
― Зачем мы идем туда? Чтобы вопреки всем смертям дать новую жизнь. Это испытание, и только в испытаниях родителей, рождается настоящий маранд.
Ярослав заметил, что за ним наблюдают помощники, с которыми он участвовал в войне на Кольском полуострове. Заинтересованность в юноше, привлекла их внимание. «Уж не собирается ли Ярослав довести этого пингвина до Колонии?» ― представил он их мысли.
― Я понял! ― воскликнул Святополк, разметав мысли Ярослава.
― Ты еще ничего не понял. Тебе никто помогать не будет. Если ты упадешь и будешь стонать от усталости – они, ― лидер указал на других людей, наслаждающихся свежим морозным воздухом, ― они заберут твои запасы и термокостюм. Никто тащить тебя не будет. Только ты в ответе за собственную смерть.
Святополк представил, как лежит среди снега, ночью, вообразил, как с него снимают термокостюм, как оставляют. Он кричит, но люди не отвечают. Они идут ровными рядами, идут мимо. Святополк сглотнул. «Зачем он пугает меня?»
― Властимир! ― позвал лидер одного из помощников.
Властимир был худощав, словно высушен, при этом он казался выше всех из этой группы. Он шел так мягко, так тихо и ровно, что Святополк проникся к нему благоговейной симпатией. Этот маранд никогда не снимал капюшон, словно что-то скрывая. «Видимо, он – лысый», ― подумал Святополк.
― Властимир, ― холодно произнес Ярослав, когда тот подошел. ― Это Святополк. Родился на Карибах, но обитал возле островов Зеленого Мыса. В Братстве не состоит. Я хочу, чтобы ты с ним принес к Берегу Правды тушу морского льва до пяти метров длинной, будет лучше, если убьете двух. Затем, когда мы выступим в Поход, вернетесь в море. Не знаю как, но, чтобы через месяц, максимум, туша морского слона или детеныша касатки была. Ясно?
― Есть!
― Властимир…и следи за Святополком…
― Нянчится?!
― Мне не нужна нянька! ― агрессивно выпалил юноша, заломив руки назад и выставив грудь колесом.
― Я прикажу по-другому: Святополк должен дойти до Колонии живым.
― Есть, ― недовольно проговорил Властимир, осматривая с двухметровой высоты низкорослого юнца.
― Все равно уплыву от него! Я и сам выживу! Я два года жил один!
― Ты должен знать первый закон Антарктиды: одиночество – это смерть, ― сказал Властимир.
«Он тоже знает? ― подумал Святополк. ― Значит, он вырос здесь».
Невдалеке послышался всплеск, секунду спустя трехметровый хищник выкатился на льдину, озираясь по сторонам. Капли воды стекали по его густому короткому меху, пятнистому. Синие глаза Святополка зажглись, наконец, он может показать себя во всей красе, показать этим марандам, вымуштрованным законами Антарктиды, что и он не хуже. Он жил один. Он умеет охотиться!
Святополк подхватил гарпунное ружье, двумя движениями отцепил сумку с припасами, оттолкнулся и поскользил на согнутых в коленях ногах до хищника. Лев дернулся от шума, который Святополк издавал на снежной кашице, но тут же обмяк, откинув голову, пронзенную гарпуном. В океан устремился бордово-красный ручеек. Морской лев еще подрывался спастись, но нервные узлы были перебиты. К тому, времени, когда Святополк докатился до хищника, тот был уже мертв.
― Ура! Я убил его! ― радостно воскликнул юноша.
Он вытащил гарпун и перезарядил ружье, как то полагалось. «Он родился в Братстве», ― только подумал Ярослав, как на ум пришли воспоминания о рапорте о боевых действиях на Карибах: «…Колония была атакована сухопутными людьми, предположительно 136-ой Конференцией «Независимость», это послужило к отдаче приказа о повсеместной мобилизации марандов по всей Атлантике. К нам поступил сигнал «SOS» от мальчика, которого отправили прежде, чем…» Глаза Ярослава вспыхнули под нахмуренными бровями. «Мальчик! Родился на Карибах! ― лидер мысленно ликовал. ― Он жил один, это правда, это не фантазия! Он выжил!».
Святополк подбежал и похвастался удачей. Властимир молчал, он понимал, что собирается сказать Ярослав мальчику.
― Да, стреляешь ты метко, отличная реакция – это хорошие качества для маранда. Ты так же должен принять не последствия успеха, а понять его причины. Морской лев был один, в одиночестве. Одиночество – смерть. Это другая сторона закона. Опасность одиночества не в том, что тебе никто не поможет, а в том, что найдутся те, кто сильнее тебя. Отбившись от группы, ты погибнешь в любом случае. Отставшее существо – слабое существо – вот смысл первого закона Антарктиды… Жаль, что этот лев бесполезен.
― Почему? ― спросил Святополк, защелкивая карабины на лямках сумки к поясу.
― Это все вытекает из первопричин твоего поступка и причин твоего успеха.
― Как?
― Кто потащит этого льва до Берега? Ты не потащишь, ибо тогда нарушишь мой приказ, другие не потащат, ибо им нужны силы, но ты хотел доказать, что справишься с приказом, и ты меня поразил. Это единственный плюс, который я вижу в этой истории. Теперь о причинах. Одинокий значит слабый или больной. Так?.. Несомненно. А зачем нам для еды больной лев? Это бесполезное убийство. И еще о последствиях: кровь, что стекла в океан привлечет касаток, следовательно, ты поставил под угрозу те группы, которые должны прибыть в ближайшие дни. А если…
― Они не присоединятся, наша группа окажется в одиночестве, ― поникшим голосом заключил Святополк. ― И я буду виновен в смерти группы, в своей смерти.
― Браво! Ты, наконец, понял первый закон Антарктиды.