Emotion Gothic Stories, Крик души! Вопль сердца! Голос боли!

[Дени де Сен-Дени >>>]

Эфа, ты не внимательна. В самом начале расмышления Лучераза о "космическом дьяволе", затем воспоминания о школе...

очередной фанфик по Библии:
Досье № 01 26 серия ЛТ 14/56

Они что-то скрывают. Я уверена, они что-то скрывают. Почему я не помню прежнюю жизнь? Я проснулась здесь, посреди цветущей долины со множеством плодоносных деревьев и райских пушистых зверюшек. Кажется, что это мне чуждо, не мое, что когда-то, в том времени, которого я не помню, это было мне отвратительно. Почему я ничего не помню?

Идет второй месяц пребывания с этим мужчиной. Нагота меня смущает, не только моя, но и его. Иногда он ведет себя как зверь, особенно под вечер, когда яркое солнце уходит на восток. Это не нормально. Мне кажется, что это не нормально. Я думаю, что раньше жила в другом месте, где солнце не такое странное, яркое. Когда подолгу смотрю на него, я вижу фиолетовые круги. Этот цвет мне нравится. Наверное, что-то было в моей жизни. Почему я знаю названия цветов, понятий, своих органов, помню слова и буквы, и цифры, но совершенно лишена воспоминаний. Я даже не знаю, как называется это дерево, от которого Голос сказал не вкушать плоды. За эти полтора месяца, мне ни разу не приснился сон. Сны, я должна видеть сны! Но ничего. Я ложусь на широкие мягкие листья, размером с мой рост и ничего. Пустота. Словно я только легла и тут же встала.

Голос называет мужчину моим мужем. Но никаких чувств я к нему не испытываю. Мне кажется, что мы едва знакомы. Голос что-то скрывает, я это ощущаю. Наверное, я всегда ощущала ложь.

― Где ты был? ― спросила я у мужчины.

― Я ходил за едой, ― скромно ответил он, свалив передо мной тушу сумчатого козлорога. Их много водится за холмом возле небольшого озерца. Зверюшки они безобидные, совершенно не боятся ни меня, ни моего мужа.

Я не могу сказать, что он не красив. Очень красив. У него голубые глаза и нежная белая кожа. Правильные черты лица, человек пятого или шестого поколения, рожденный в открытом космосе. Откуда я это знаю? Я вспоминаю? Неужели? Нет… всего лишь обрывок… Жаль…

Мне совершенно не хотелось есть, но за эти полтора месяца, что мы вместе, мы договорились, что когда он приносит еду, готовить выпадает мне. Я делаю это с удовольствием, не хочу его расстроить. А попутно и сама насыщаюсь. Я не знаю, может, он был охотником в том времени. Он тоже ничего не помнит. Это странно. Мы проснулись вместе, обнаженными. Лет ему около тридцати, о себе я не знаю, но судя по отражению в воде мне не многим больше двадцати. У меня красивые черные, с фиолетовым отливом волосы и такие же фиолетовые глаза и жила я под фиолетовым солнцем. Видимо, поэтому этот цвет мне нравится… Фиолетовое солнце? Еще один бессмысленный обрывок воспоминаний.

За разделкой туши, к нам спустился представитель Голоса. Он был неестественный, словно не живой. Говорил монотонно, однако когда вестник передавал слова Голоса, они звучали нормально, по-человечески. Не думаю, что новые дроиды способны на большее. Снова меня посетило чувство, что мне лгут! И Голос знает больше о нашей прошлой жизни.

― Лилиан, ― обратился Голос ко мне. Думаю, это мое имя. Оно очень мне идет, я знаю. ― Где твой муж?

― Умывается, ― ответила я, стараясь прикрыть интимные места шкурой убитого зверя.

― Почему ты стыдишься своей наготы? Ты ела плоды от запретного дерева?

― Нет, ― я ужаснулась, что Голос разгневался на меня. Мне страшно стало, как тогда, когда нас встречали на «Центавре 2».

― Адам ел плоды?

― Нет. Мы только мясом питаемся и теми фиолетовыми ягодами.

― Хорошо. Из подобных вам никого не видели?

― Нет. А разве мы здесь не одни?

― В этих садах, вы одни, но на востоке есть и другие, опасные люди. Они хотят накормить вас запретными плодами.

― Мы останемся здесь, и будем помнить о них.

― Хорошо, Лилиан. За это, я помогу вам построить дом. Вы ляжете спать, а утром, вы увидите то место, где будете жить. Понятно?

― Да. Благодарим тебя, Голос. И тебя благодарим… вестник.

― Почему ты подумала, как назвать архангела? Я разве не так его вам представил?

― Я забыла. Заработалась и забыла.

― Впредь, будь бдительней.

Я кивнула. Дроид улетел в небеса. Голос заподозрил, что я что-то скрываю. Теперь я точно буду бдительна. Я запомню.

― О чем с тобой говорил Голос? ― спросил мужчина.

― Он сказал, что завтра у нас будет дом.

― Надеюсь, такой, как был на Проксиме Центавра…

― Что ты сказал? ― уставилась я него.

― Нет, ничего… ― торопливо отозвался он.

Муж потупил взгляд и решил удалиться. Он поднялся на холм и следил за горизонтом. Мужчина смотрел на восток. Бросив приготовление пищи. Я подбежала к нему и дернула за плечи, развернув его лицом.

― Говори, что тебе известно?! Ты их видел? Видел, говори!

― Никого я не видел! Оставь меня в покое! Мне нужно подумать.

― Что ты знаешь о Центавре?! Об архангелах?! О Голосе?! ― не унималась я. Мне хотелось вытрясти из него правду. Я готова была его ударить, только бы он сказал мне, что он вспомнил. Это я чувствовала.

― Обрывки. Только обрывки!

― Говори! Я прекрасно знаю, что мы не были даже знакомы. Я родилась на планете с фиолетовым солнцем, а ты в свободном пространстве, на борту какого-нибудь челнока. Отвечай, что ты помнишь?!

― Нет, Голос нас покарает!

― Давай же. Не просто же мы здесь проснулись голыми и вместе! Отвечай, кто живет на востоке?

― Я видел людей, одетых. У них были такие же архангелы, но другого цвета. Они странно говорили. Рассказали, кем я был на самом деле.

― Кем?

― Стрелком на Проксиме Центавра. У меня была жена и две удивительные дочки. Люди с востока показали мне голограмму: они прелестны.

― И давно ты помнишь об этом?

― Дней двадцать…

― И ничего мне не сказал?! Как ты мог?!

― Но я же подкинул в отвар запретных плодов, чтобы ты вспомнила…

― Что?!

― Совсем чуть-чуть.

― Так это плоды, которые восстанавливают память?

― Да. Люди с востока сказали, что мы не первые, кто здесь просыпается. Те, кто съедал, вспоминали, тогда, если людям удавалось сбежать от Голоса, то они уходили на восток – там Голос власти не имеет. Но если не могли…

― Архангелы-дроиды их убивали, так?

― Да… ― вновь понурил голову мужчина.

― Двадцать дней… ты ведь уже спланировал побег, верно?

― Ты о чем?

― Не притворяйся, что не хочешь уйти. Тебе так же противно жить среди лжи, как и мне. Признавайся, они указали путь, как выбраться из этой долины?

Он мялся.

― Говори, стрелок. Впервые вижу солдата, которому не показали план отступления!

― Врата. Перевал в горах, называется Врата Эдема. По ту сторону находится Земля Нод, где живут те люди.

― Почему ты мне раньше не сказал?!

― Я боялся, ведь ты всегда так усердно слушалась Голоса.

― Ты тоже сначала. Рассказывай, что ты обо мне знаешь. Почему ты охладел в последние ночи? Тебе же сказали, кем была я?

― Да.

― Ну, ― надавила я.

― Убийцей с Альтаира.

― Теперь я понимаю, почему все эта зелень и пушистость меня не привлекает. Я была холодна и расчетлива… Выходим на закате. По крайней мере, у нас будет ориентир, хотя бы несколько часов.

Я выжила. Смогла уйти от погони. Человек, с которым я прожила полтора беззаботных месяца погиб. Его настигли на последнем шаге. Одно меня успокаивает после всего случившегося, мужчина погиб уже зная правду. Он умер с мыслью о своих дочерях. Может, это сентиментально, но, кажется, любовь к детям свойственна любой женщине. Я не исключение. Может, когда-то я и была убийцей людей по заказу, но теперь, оказавшись в мире лжи, я готова начать борьбу против Голоса, встав в ряды Лучезара Северова. Бывший командор звездолета «Творящий» раскрыл мне глаза. Это единственное, что теперь меня занимает. Скоро я должна вспомнить все. Не думаю, что люди с востока врут. Это им ни к чему.

Если не мы, то наши поколения вырвутся с этой планеты, и вернуться на нашу родину. Тогда они свергнут Высшее Командование с их великих постов и установят то правление, которые будет честно со своими подчиненными. А пока, я – Лилиан Торнхилл – буду отстаивать правду на этой планете в системе Ипсилон-звезды Южной Рыбы.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 24-08-2007, 11:49

[Эфа >>>]

Помниться, когда-то в школе, нам говорили, что после веры в этого Бога, была другая религия

ты об этом?
по мне, так слишком уж расплывчато... оно ведь не утверждает, что в школе им преподавали что-то кроме, скажем, "истории религий" - или это только моя логика не подразумевает этого?)

просто по моменту с Вавилонской башней ("«А вы знаете, что в Древнем Египте…»" и"Единственное, что я понимаю из этой твоей истории, что в древности люди не умели строить"), у меня сложилось впечатление, что это историк ему рассказал про башню



ЗЫ "Словно я только легка" - "легла"?)

[Дени де Сен-Дени >>>]

А если учесть, что командор говорит о том, что историк донимал его все путешествие, практически не замолкая... то, не удивительно, что он знал. К тому же у Лучезара должность такая - знать и командовать... Просто ему не интересно...

ЗЫ "Исправил"

[Эфа >>>]

не, я таки не удивляюсь, что знает: мне просто было интересно - откуда он знает
это не принципиально, скорее просто любопытно типа "для лучшего понимания персонажа"

[Дени де Сен-Дени >>>]

Спектакль на крыше

Какого дьявола он так усердствовал, доказывая, что суицид - лучший выход? Бедный Джакомино теперь лежит на грязном, пыльном асфальте бесформенным мешком с торчащими поломанными костями, в луже собственной алой крови. Голова Джакомино неестественно вывернута назад, словно он еще в полете хотел обернуться, проситься с другом. Слипшиеся в сосульки густые черные волосы прикрывали то, что когда-то было прекрасным смуглым лицом с правильными чертами и чуть припухлыми губами, сладкими и нежными. Уста – не познавшие страстного женского поцелуя.

Джакомино умер средь белого дня, после сиесты, в самый разгар жаркого и знойного августовского дня. Вокруг трупа медленно собирались пресыщенные спагетти с пармезаном под сладковатым томатным с петрушкой соусом люди, в которых все еще играло прохладное белое вино из Асти. Наверху, на одной из Миланских крыш, свесив ноги, укутанные до голени в спортивные шорты, горевал двадцатилетний паренек в белой футболке и синей джинсовой шапке, скрывавшей в тени расстроенное и слезное лицо. Ферранте не мог поверить, что он сможет убедить Джакомино. Почему его друг поступил именно так? «Почему он, а не я!» ― безмолвно разносился крик боли за лучшего друга. Друга, с которым проведено столько хороших моментов в короткой жизни.

Ферранте вспомнил, как они вместе росли, ходили в школу. Как вместе катались на велосипедах. Как вместе попробовали темное баварское пиво, затем и вино. Им определенно нравилось терпкое десертное вино с коньячно-рубиновым цветом, отдающее привкусом кориандра и грецкого ореха. Ферранте вспомнил случай, когда они навеселе, спустились по балкону этажом ниже и влезли в чужую квартиру, полную всякой электроники и красивых дорогих вещей. Им тогда было забавно чувствовать себя большими, взрослыми. Но никогда, никто из них не боялся высоты, так почему теперь, когда его друг прыгнул вниз, Ферранте одолевает страх и желание поскорее уйти, покинуть злосчастное место, но не может, словно страх крепко-накрепко приковал его к парапету. «Санта Мария Лючия! ― взмолился паренек, ― За что?! Что он сделал не так? За что ты, присная дева, забрала его жизнь, а не мою!»

― Ферранте! ― вспомнил он голос своего друга.

Тот ворвался на крышу в холодной испарине. Паренек посмотрел на него: милое лицо было искажено страхом.

― Ферранте! Не делай этого!

― Почему? ― ответил он, вновь отвернувшись. Помнил, как голос звучал тоскливо и обреченно.

― Потому, что еще можем повеселиться, как никто и никогда не веселился.

― А смысл? И всю жизнь продолжать веселиться, врываться в квартиры, жить за чужой счет? Мне надоело, слышишь, Джакомино, надоело. Веселись один.

― Да, какое веселья без тебя! Прошу, не делай этого.

― Не делать что? Сидеть на крыше или не прыгать? Никто и не заметит, что меня не стало. Я ведь никому не нужен.

― Нет, ты нужен мне, Ферранте! Оставь эту затею! В ней нет смысла!

― Смысла нет? Отчего же. Я более не буду жить и страдать. Это ведь благо. В этом есть смысл.

― Ферранте! Нет. Вспомни, как мы с тобой дружили…

― Жизнь меняется. И мне она больше не мила.

― Да послушай меня, Ферранте, помнишь свою Грацию?

― Ах да, та, которая отшила меня в пятом классе. И потом унижала при своем новом любовнике? Ты мне хочешь напомнить это, малыш Джакомино. Ты ребенок, ты им остался. Ты ничего не понимаешь в жизни, поэтому и решил отговорить меня. Зря.

― Нет, Ферранте, Грация любит тебя.

― Она унижает меня. Она ненавидит меня. Она чурается меня, как прокаженного, что же она может вообще полюбить каменным сердцем. Разве что статую футболиста.

― О, Санта Мария! Вразуми этого безумца! Ты понимаешь, что ты творишь Ферранте?! Ты лишаешь себя жизни.

― Я? Понимаю. И иду на это сознательно.

― Ферранте у тебя еще вся жизнь впереди! Одумайся. Пойдем, выпьем пива.

― Пей один. Мне и здесь хорошо.

― Но на земле привычнее, не искушай судьбу, Ферранте.

― Да, ты прав, на земле привычнее. Ты, что согласен на мою смерть?

― Ты придурок, Ферранте!

― И ты, мой друг, возненавидел меня? Что ж теперь меня точно ничто не удерживает…

― Стой! Ферранте не делай этого!

― Почему?

― Потому, что это сделаю и я!

― Давай, вместе будет веселее. Ты ведь этого хотел, прожить жизнь весело – это самый быстрый способ.

Нависла тишина. Ферранте посмотрел вниз, рядом с цветочной клумбой, располагалась небольшая заасфальтированная площадка с несколькими скамейками, остальные были скрыты под белым навесом, прилегающим к зданию. Поняв, что может упасть на мягкую разрыхленную почву, Ферранте пересел. Теперь он точно, спрыгнув на асфальт, разобьется. «Странно, но сердце бьется ровно, ― заметил он, ― словно ничего моей жизни не угрожает. Странно, но, наверное, так и должно быть».

― Ферранте, я больше так не могу.

Он почувствовал, как изменился голос Джакомино. Стал усталым, пасмурным, словно не живым. Но Ферранте не хотел сдаваться на полпути:

― Что и тебе надоело жить? Давай же, говорю, присоединяйся.

― Не надо, Ферранте. Оставь эту затею.

― Почему? Потому, что ты хочешь меня отговорить, или же хочешь выпить пива?

― Ферранте!

― Что, «Ферранте»? Я двадцать лет Ферранте! И если ты не заткнешься, я сделаю это прямо сейчас!

Он вскочил на ноги и распростер руки, как ангел, которого они видели на одном из кладбищ. Ангел настолько запал в душу Джакомино, что Ферранте просто не мог не повторить эту фигуру, стоя одной ногой в могиле.

― Не-ет!

― Что-то случилось, малыш Джакомино?

― Что ты делаешь! Кончай этот спектакль!

― Спектакль? Разве это всего лишь край сцены? Нет, это парапет, и внизу меня ожидает долгожданная смерть!

― Неправда! Прекращай играть, Ферранте!

― У-у-у-у… ― он наклонился вперед, балансируя на одной ноге, словно циркач.

― Не пугай меня, Ферранте!

― Пугать? Смотри в глаза жизни. Вот она - самая пугающая правда! Один шаг, и нет человека. Восхитительно!

― Я боюсь, Ферранте.

― За меня? Не бойся, уж как-нибудь я смогу договориться в чистилище с местными. Ты же меня знаешь.

― Знаю, поэтому и говорю: отойди от парапета.

― Чтобы занял его ты, Джакомино. Спустись с небес! И выпей пива.

Вновь настала тишина. Жаркий ветер внезапно подул со стороны Альп, и Ферранте решил не испытывать судьбу, и вновь присел, свесив ноги. Такого адреналина он давно не получал. Это его завораживало и возбуждало.

― Я не могу, ― почти шепотом произнес Джакомино.

― Не можешь что? Отговорить меня? Так и не надо. Я счастлив.

― Не могу выносить это! Я всегда был вторым. Ты! Только ты можешь меня переговорить. Это не выносимо!

― Джакомино! ― всерьез испугался Ферранте и обернулся.

Друг уже бежал. Он вскочил на парапет, оттолкнулся, как делают это пловцы, и полетел, подобно парашютисту. Ферранте видел это, словно в фильме, мутно и недоверчиво. «Неужели, он все-таки сделал это?!» Джакомино пролетел вперед спасительных два метра. Если бы он упал в их пределе – его падение затормозил бы навес. Нет, он пролетел дальше, широкие спортивные штаны и футболка надулись куполом. Джакомино падал на асфальт. Ферранте видел, как друг хочет в последний раз посмотреть, доказать, что хоть он остался в живых, не прыгнул следом…

Затем все закончилось… Ферранте, сидел на парапете, свесив ноги, и не был в силах пошевелиться. Жизнь без друга потеряла всякий интерес. Паренек думал, зачем же он затеял этот спектакль с переменой ролей? Зачем позволил Джакомино пытаться отговорить его, стараясь отговорить себя? Почему Ферранте не подумал, что сильнее его? Что этот спектакль ни к чему хорошему не приведет? Веселая беззаботная жизнь в миг озарилась черным светом грусти. Ферранте встал и ушел с крыши. Он хотел прыгнуть следом, но не мог. Не мог простить себе гибель друга.

Он ушел, спустился. После того дня Ферранте каждый день приходил на могилу малыша Джакомино, над которым возвышался тот же ангел с распростертыми руками, но голову изваяли так, что как будто он оборачивается, смотрит. Взгляд белого ангела притягивал Ферранте. Ему казалось, что, глядя на него, он видит, как с ним прощается его единственный друг – малыш Джакомино.

[Эфа >>>]

странно... почему-то после прочтения осталось только одно чувство - что так и надо, так и должно быть... некая правильность, что ли, ситуации... единственно верный исход


PS а еще мне имя Ферранте понравилось, но это уже "другая история", как говорится...

[Дени де Сен-Дени >>>]

странно... почему-то после прочтения осталось только одно чувство - что так и надо, так и должно быть... некая правильность, что ли, ситуации... единственно верный исход

Должно было быть... Человек стремиться умереть из-за своей слабости в жизни, сильный человек, как бы он не доказывал, что хочет умереть - останется жить и помнить...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Продолжаю выкладывать кусочки повести "В криках Ангела"...
Имя Катя изменилось на Марину, поэтому не пугайтесь... Марина лучше смотриться...

* * *
Ночь собирала урожай. В Средние Века люди верили, что день во всей своей светлости и ясности, даже в самую мерзопакостную погоду, был отдан Богу и шел от Него; ночь во всей своей сумрачности, призрачности, таинственности и полноты страхов приписывалась времени Дьявола, когда Господь бессилен что-либо поделать с людскими страстями и грехами, и Лукавый выходил, поднимался из недр Ада, чтобы оговорить человека, навести на него дурман, поднять в нем отвращение благочестивости, чтобы вписать в черный Легион, низвергнув душу праведников в Огненную Геенну. Людям в Средневековье комендантский час не был необходимостью, они настолько страшились историй, рожденных в ночи, что если они и захотели бы прогуляться по темным, узким улочкам при свете луны, которой из-за тесноты черепичных крыш не было видно, то десятки тысяч раз подумали, а стоит ли этого хотеть? С другой стороны, лишь ночь открывала тайны мироздания, недаром многие службы заканчиваются заполночь, а Римские Часы для католического духовенства лишь начинают отсчет с Заутрени, что приблизительно равняется трем часам утра, когда солнце в умеренных широтах, даже в самый короткий день не стремится подниматься на небосвод. В современности проще: обилие огней и шумов, ночные бары, дискотеки, метрополитен в крупных городах, вокзалы, торговые ларьки – все это отводит от людей страх перед ночью. Человек научился жить по ночам: к полуночникам относятся многие программисты, системные администраторы, творческие люди, государственные службы, частные охранные предприятия, люди индустрии развлечений. Большинство хотя бы раз в жизни, но пережило ночь от начала ее зачатия, когда парень с девушкой на берегу реки или озера, среди распушенных крон, под шелестение листочков и стрекотание насекомых, смотрели на закат, на солнечный диск в темном небе, который заволакивался красноватыми облаками, становящимися черными, и закатывался за макушки высоких деревьев или высоченные крыши и шпили индустриального пейзажа; и до ее пробуждения от короткого сна, когда светило поначалу растекается по горизонту, приковывая к себе внимание, а затем, словно нехотя, вырастает припухлостью на огненном рассвете, пока окончательно не превратится в знакомое нам яркое дневное солнце.

Вцепившись в мохнатую шею оборотня тоненькими пальцами, Марина размышляла о ночи, почему мужчина с тростью похитил ее, пробудил лишь в сумерках? Кто эти звери? Что им всем от нее надо? Разве сложно оставить ее в покое, с ее парнем, который (она верила) до сих пор лежит бедный в белой пустой палате в районной больнице города… «Андрэ… - подумала она, - Андрей!» Красивое имя, ласковое, и с тем мужественное из-за состыковки трех звонких согласных, словно громоподобное сердцебиение водопадов Анхель и Ниагара. Оборотень замер, как вкопанный, девушка почувствовала судорогу, продирающую толстую шкуру, необычное движение его шерсти: она вставала дыбом, будто под ней был не полуволк, а напуганный домашний кот, изогнувший тело дугой. Воздух замер в больших сопящих ноздрях, пасть разинулась, Марина это поняла по напряжению шейных мышц. Оборотень упал. Он умер.

Вожак стаи замер на месте, показалось, что он упадет вслед за тем оборотнем, но вместо этого волчара пригнулся и сильно оттолкнулся, встав на задние лапы. Теперь Марина видела не животное – человек предстал во всем своем нагом великолепии. Девушка и помыслить не могла, что вожаком стаи была женщина, невысокая, бледная, коренастая и белокурая. Ее выразительные желтоватые глаза увлажнились; Марина почувствовала, как они пронизывают тело, ласкают сердце, но с этим взгляд «волчицы» холодно презирал ее мозг. Она видела, как груди становятся упругими, как тонкие, будто хрупкие, плечи еле заметно подались назад, выправляя осанку. «Волчица» была безупречна! Марина приоткрыла рот в изумлении, слова тонули в горле, словно им мешал ком; мысли занимались женщиной, ведь таким совершенством может стать она! Девушку гипнотизировала раскованность и красота, излучавшая грацию и силу питбультерьера, помноженные на естественный интерес волками, их природным притяжением и блистательным отсутствием изъянов. Кроме этой женщины, Марина ни о чем думать не могла, так ласково и нежно ложились на ее тело серебряные лучи. Луна сошла с ума! – показалось девушке, ее свет лился, овевал, окружал призрачным ореолом. Голос звонкий, добрый, словно материнский, мягкий и любящий, даже когда сердится. Женщина что-то говорила (Марина не слушала, упивалась), поворачиваясь то к одному оборотню, то к другому; - Они отходили, покорно расступались, превращались, но «волчица» была намного прелестней их всех вместе взятых. Принцесса смотрела, завораживалась; в ее влажных карих глазах, ставших в ночи черными, горела страсть, разжигались тяготение, влечение, интерес. Белокурые волосы шевелились, летали, порхали (Так чудесно! – подумала девушка) в такт мелодичным, плавным ее движением. И снова голос… Марина ловила каждое изменение, запоминала морщинки, работу мышц, так тщетно скрываемых тонкой бледноватой в серебряных лучах кожей. Женщина становилась родной, знакомой, словно знала ее всю свою жизнь: каждый день видела чуть вытянутое лицо, слегка заостренные уши, нос с небольшой горбинкой, глаза, отливавшие мудростью, очерченные светлые брови…

«Валерий…» - неосознанно произнесла Марина, проникая к «волчице» любовью. Ей так захотелось уснуть в ее объятиях, как дремала в объятиях матери, как засыпала на груди Ильи под размеренный шум и плеск волн на озере Чистом, в самых живописных местах – в Сенчитах.

Женщина стала серьезной, ее лицо вновь походило на противный волчий оскал, девушке показалось, что обидела «волчицу». В карих глазах поселилась грусть, так подходящая ее подводке и черным темным, делающих глаза чуть впалыми, но выразительными; а выражали они дочернее томное умиление. Марина понимала, что чем-то рассердила женщину, и, во что бы то ни стало, восхотела исправить положение; так сложно избавиться от кровности сангвиников, так сложно впустить в себя черную желчь меланхоликов, - один макияж не может на это повлиять.

Марина отвлеклась, и слова презренно пронзили усталый мозг; говорила женщина:

― Еще одна Принцесса, влюбившаяся во Флавия Валента!
«Волчица» развела руками, но быстро собралась и спросила, предрекая положительный ответ:

― Валерия я знаю давно; дольше, чем ты можешь себе представить. Он рассказал, не так ли?

― Не успел, - обиженно произнесла Марина, опустив глаза на пожухлую траву, так и не скрывшуюся под снегом, но представшую перед Принцессой в легкой пелене морозного инея.

― О, amator generis Gothorum! – воскликнула женщина, устремив свой взгляд с вытянутого, почти волчьего лица, в сторону не таких далеких огней деревушке на Кулевом болоте, в сторону распахнутого окна, в котором за переливающейся прозрачными волнами тонкой сетчатой тканью различался силуэт Принца (она узнала бы его везде), а позади лукаво улыбался мужчина с тростью, ее Валерий, ее Валент из Флавиев. Он так далек, что лишь острое волчье зрение сближает их и при этом делает страдания несносными. Лучше ослепнуть, навсегда.

Марина испугалась собственных мыслей, ей на мгновение показалось, что она сама, как ее похититель, прочла мысли. Неужели эта женщина влюблена в него? Ее мать сказала бы, что Валерий достойная пара, но для кого?.. И кто такой Принц? Откуда она сама о нем узнала? Действительно ли это мысли «волчицы» или ее собственные? Ответов она не знала.

― Ты любишь его? – спросила девушка так, словно отдавала самое ценное в своей жизни – ребенка, - только бы он счастлив был.

― Да, люблю, - прошептала женщина, но эти слова унес ветер; и она повторила со всей звонкостью своего завораживающего голоса: - Люблю!

Вместе с этим ее лицо исказилось в ненависти, презрении, страдании, а из желтоватых чуть впалых глаз потекли слезы, которые она и не старалась ни смахнуть, ни растереть; капельки стекали, падали на грудь, под силой ветра охлаждая пыл и желание броситься к любимому, прямо в руки непримиримому сопернику, врагу. Марина, полная обуявшего ее сочувствия, медленно, под пристальным присмотром оборотней, подошла и, подобно собственной матери, обняла «волчицу», которая, подобно дочери, уронила заплаканное лицо на тонкие плечи доброго, теплого, понимающего и всепрощающего существа.

― Люблю, Принцесса. Люблю его.

Она отстранилась и продолжила:

― Волки живут как люди, но все их чувства как экстремумы: если любить, то полностью жертвуя собой; если радоваться, то гулять напропалую; если скорбеть по любимому, то покончить жить самоубийством, отрекаясь от всего; если ненавидеть, то вливать в себя и в поступки всю ярость и неистовство, чтобы разорвать в кровавой эйфории врага на клочья. Таковы волки, им не ведом обман или лицемерие, неведомо бешенство к любимому. Их чувства видны, как звезды в ясную ночь, как луна – богиня одиночества; но человек не замечает этого великолепия, для него это утопия, а для волков – жизнь. Как бы я хотела навсегда остаться волчихой, не мучатся любовью, не отвечающей взаимностью, навсегда забыть о превращениях! Как бы я хотела быть рядом с ним!..

― Мне Вас жаль, - ласково шепнула Марина.

Женщина резко отскочила на три шага назад. Корежило все ее тело от пальцев до нервно осклабившегося лица. На возвышенные чувства и намека не осталось. Желтоватые глаза «волчицы» горели с нескрываемым презрением, словно девушка сказала запретное, испошлила на банкете, где собрались эстетствующие горожане. Она сама почувствовала себя хуже.

― Жалость – это болезнь, Принцесса! – зашипела женщина в гневе. – А болезни необходимо убивать!

Что-то в ее нагом теле выказывало волчий стан: она слегка осунулась, ноги расставила подобно тому, как бегуны берут «высокий старт», а руки, согнутые в локтях, чудилось Марине, вот-вот вопьются острыми когтями в глотку, разрывая сонную артерию, обнажая хрящи, скрытый женский кадык, мышцы и шейные позвонки. Девушка не понимала, то ли сходит с ума она, то ли читает мысли «волчицы». Между тем отчетливо представляла, как холодные сильные пальцы надавливают на шею, как когти впиваются в упругую напряженную плоть, как она кричит, но разодранные голосовые связки топят слова в немом крике, так кричит статуя могильного ангела: безмолвно, покорно и с бессмысленным отчаянием. Марина ощутила, что ее тело само начало сопротивляться: сердцебиение участилось, дыхание стало глубоким и частым; по спине забегали легионы мурашек, стройные, все как один, разом выстроились в фаланги и промаршировали от коленок до загривка. Девушку передернуло от испуга, словно от внезапной прохлады. Это не ушло от напряженного взгляда «волчицы»: она знала, что сильнее:

― Перед тем, как я тебя разорву, хочу услышать твое жалостливое оправдание!

Слова потрясли сознание Марины; оно путалось, искажалось под черными мыслями, сменялось ужасом и обливалось кровью, заставляя мозг работать усерднее. Ей вообразилось, что может с женщиной поступить как с собакой, - далекая, скрытая в глубине воспоминаний, память о папе: он добрый, сильный, высокий и мужественный в теплый осенний день «бабьего лета» приучал девочку не страшиться собак. Он говорил: «Если хочешь стать хозяином пса, или целой псарни, взгляни ему в глаза, не отводи их, пусть он сделает это первым. Не бойся его, не показывай страх, он это чует. Будь сильной. Нет, покажи, что ты сильнейшая, что тебе безразличны рычание и тявканье. Покажи свое превосходство…» Набравшись мужества, которым был наделен ее отец, Марина нацелилась прямо в черные зрачки, окантованные желтоватым свечением, - в глаза «волчицы»:

― Убей, ради Принца Бездны, убей меня! – ошарашенная собственными словами она продолжила: - Доставь мне удовольствие!

― Это может сгодиться для моих друзей, которые еще вспоминают умерших ныне братьев. Умерших, между прочим, по твоей вине, Принцесса! Но меня твои слова лишь забавляют… «Ради Принца Бездны», (передразнила женщина). Он всего лишь принц; ни король, ни владыка, ни император, - никто, и ты всего лишь жалкая девчонка, встрявшая в закулисные дела Вселенной. Сколько тебе лет? Семнадцать? Двадцать? Двадцать два? Что ты пережила в жизни? Школа, институт и дискотеки? Все? Этого мало, что стать, тем, в ком нуждается твой суженный – Принц Бездны, в ком нуждается самодовольный римский кот – Валерий… да в ком нуждаюсь я, наконец! Ты думаешь, раз тебе открылись мы, за тобой не придут другие? Думаешь, если ты кому-нибудь расскажешь, тебе поверят? Чудо, если на маменькиных ручках останешься, в противном случае: психиатрическая больница № 2 в поселке Суханово! Тогда твоя счастливая и беззаботная жизнь пойдет как раз таки в бездну! Это правда! Она обжигает, не так ли?

― Нет! – отчаянно крикнула Марина.

― Юпитер, ты гневаешься, - значит, ты не прав! Принцесса, что тебе позволено было пережить? Страх? Боль? Ужас? Счастье? Заботу? Радость? Скорбь? Ни одно из эмоций не наполнят твою душу Светом! Сострадание, милосердие… Что ты о них знаешь?! Ты можешь только подражать, как обыкновенная макака или орангутанг. Дарвин был прав, но не в отношении всех людей; есть другие виды. Когда ты поймешь, что жалость – это болезнь, будет поздно, Принцесса. В природе слишком много жалости и обмана. Ты думала, что это человек познает загадки природы? Нет, для Природы человек сам остается загадкой, и это Природа учится у человека! Так легко стало с помощью обмана заполучить жертву! Слабый так и поступает, это делает их якобы сильными, но обманом – ты лицемеришь себе! Только недалекие в этом ищут утешение. Силен не тот, что бахвалится убийством, а тот, кто делает это молча! Кого чаще слушают, балаболов или тех, кто лишь под градусом заикается о войне?! Жалость – это оружие для слабых; для сильных – болезнь. Поддавшись ей – ты погибнешь. Верь мне, я права и, как ты на это ни посмотришь, желаю тебе добра. Слова знакомые? Знаю. Но подумай, твой Принц о помощи просил? Умолял? Бескорыстие – твой нимб, твоя кара! Чтобы ты ни выбрала, знай: Андрэ несет Зло. Думаешь, если он не просил о помощи, ее не желал? Алкал! Он слаб, поэтому ему необходимо обманывать, чтобы добиться своего. Считаешь, что это была случайность: улица, Андрэ, ты и те парни? Как ни верти, в любом районе, на любой улице, в любом закоулке произошло бы то же самое. Это был вопрос времени. Принц искал тебя, и тебя заполучил, Принцесса. Ты жаждала правды, ты ее получила. Я была готова разорвать тебя в клочья, но ты мила, Принцесса, и ты сильна. Андрэ в тебе не ошибся. Не знаю, что успел тебе сказать Валерий, но будь ты другой, не отпустил бы тебя с нами. Одно могу посоветовать: учись жить, учись видеть правду, учись властвовать. Последнее тебе очень пригодиться. Избегай Андрэ, до поры до времени. Ищи путь Света, Принцесса. Прощай…

Марина смотрела, как «волчица» пятилась назад, медленно, осторожно, тихо; как за ней следом повторяют другие оборотни. Женщина сгибалась, становясь ладонями на поскрипывающую выцветшую траву, пальцы с ухоженными ногтями попрятались в иней. Под резкий хруст ломающихся костей бёдра и голени заметно уменьшились, позволяя опустить зад ниже и больше походить на зверя. Менялось ее тело, и за этим тщательно следила девушка. Она видела, как вытягивается в волчью морду лицо; как милый рот с филигранными губами превращается в клыкастую пасть, разинутую в безмолвном лае; как чуть заостренные уши удлиняются тонким хрящом. Затем начал прорастать волосяной покров: сперва как мужская щетина, а следом (когда вытянулся из крестца хвост) сероватая с проблесками бурых и светлых тонов шерсть, подобная человеческой седине среди каштановых волос. В серебряном ореоле от света луны она отливала мягкой лазурью. Локоны укоротились или обвились вокруг шеи, Марина не усмотрела, ее взгляд был прикован к выгнутому позвоночнику и менявшим свои изгибы ребрам. С каждым шагом назад женщина больше и больше становилась похожей на крупную волчицу. Не изменившие мудрости желтоватые глаза по-прежнему показывали если не силу перед Принцессой, то равенство, в знак уважения перед ней. Марина искала в них ответ на этот внезапный уход; вопрошала, отчего же Андрэ выбрал именно ее? Почему никто так и не открыл всей тайны? Почему теперь, когда она перестала сопротивляться, полностью отдавшись наложенной ролью, ее бросили? К кому обратиться за советом, за помощью? Навестить в больнице Андрея, которого она спасла? Вернуться в дом (чьи окна различимы с пустыря), откуда она убежала от милого в своей строгости мужчины с тростью? Он действительно не сделал ей ничего плохого, лишь пытался объяснить; предупредил. Или догнать оборотней, прелестную «волчицу» и остаться с ней навсегда, боготворя ее учения и заботу? Мама? Марина осознала себя покинутой, брошенной, мучающейся в бездне одиночества, опустошенной. Она чувствовала: как под чистым ночным небом на усиливающимся морозе бледнеет ее лицо, как замерзает в венах и чернеет кровь, как с острым, колким ветерком приходит ностальгия. Ей непременно захотелось вернуться в реальность, забыть кошмарный декабрьский вечер. Вдруг, может статься, об этом узнают друзья, родная мама. Она простит - так было всегда, - но ее любящий взор наполнится нетленной тревогой. Девушка взглянула на осколок светящей луны и решила, что не может жестоко поступить с матерью. Она любит Марину, так же как ее дочь полюбила запретный ныне плод – Андрея. Материнское чувство, понимала девушка, исходит от человека, но корнями впивается в природу, или же нет? Она отчетливо ощутила искупление за грех Евы – рождать в муках. Они не для того были даны, чтобы потерять созданную жизнь, они были призваны сохранять ее всем сердцем, ведь смерть или просто уход ребенка на «boulevard des allopges» – еще большее терзание, чем муки при родах, когда женщины просят всех Чудотворцев, Богов и их Антиподов, докторов и акушеров, наконец, избавить их от страданий. Господь не так жесток, Он не способен так карать женщину за ослушание Евы, за вкушение плода от запретного древа, поддавшись льстивым увещеваниям змия. Но и змий не лгал. Марина растерялась; она опустилась на холодную твердь, поджав согнутые в коленях ноги под себя и чуть вправо, скривив осанку; руками девушка закрыла лицо в надежде, что этот кошмарный сон кончится… всего лишь сон… кошмар.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Продолжение первой повести "В криках Ангела"
* * *

28 апреля 378 года. Ему снился кошмар. Агония, в которой он проснулся, покрывала тело холодным потом, кожу продирал озноб, несмотря на знойную почти безветренную ночь, утопающую под густыми темными облаками. Духота вваливалась сквозь распахнутые дубовые ставни, заставляя жадно глотать воздух, пропитанный жарой; казалось, все демоны Ада навалились на него с единственной целью раскрошить, раздавить череп. Он сопротивлялся, голова от этого гудела сильнее, а боль становилась столь резкой, что недалекие воспоминания представали наслаждением. Мерзкие готы, подумал он. Одинокая, шальная стрела, какая может быть только у варваров по размерам и меткости, впилась между ребер, выворачивая плоть, просверливая отверстие толщиной с розговый пучок. Адская боль, заставляющая тело выгнуться назад, смыкая челюсти так, что начинали крошиться зубы. Стрела увязла, зацепившись листовидным наконечником. Извившись колесом, он отчетливо видел черное, отливающее тусклым пепельным серебром, оперение сороки, короткое, аккуратно подрезанное, для лучшей скорости и относительной точности стрельбы. Не Фритиген - понял он – ранил его, никто из его рода дукс-Балтов. Убит простым воином, готом. Такой позор Валент вынести не мог. Он знал, в Александрии его заклеймят, как «miles gladius», как выдумщика своих прежних громких и великих побед. Убит готом… Невыносимо чувствовать боль, которая множится лишь от малейшего вспоминания о ней, а мысли словно взбесились в знойную ночь и кружили, как стая падальщиков над трупами, в голове, норовя уцепить большой кусок сохранившегося сознания. Кожа кипела, перехватывало дыхание, а ему вновь и вновь представлялось, как одинокий воин в отрепьях натягивает тетиву, как целится куда-то в небеса. О, Небеса! – взмолился Валент, - Доколе терпеть мне униженье! Свиста он не воспринимал, только тихий глухой звук, который неоднократно слышал: так развевается шелк на сильном ветру, так летит, кружась в своем полете, оперенное древко. «Сволочные варвары!»

Перебинтованный Валент лежал на постели в небольшом глиняном домике вдали от римских каменных дорог, вдали от торговых путей и высокоразвитой, в его понимании, Восточной Римской Цивилизации. Бежал с поля боя; убит готом. Боль. Духота. Мигрень. Холодный бред закипающий от мысли о вечном клейме, превращающийся в агонию, когда тело необычно выворачивает и чувствует единственно, что хочет, всплывают лишь потаенные, но посторонние мечтания, воспоминания всей жизни в муках и страхе быть преданным. Словно Гай Юлий, заколотый Брутом, Валент, пронзенный стрелой мучался от прежних страхов, вызывающих опухоль и кровавую слюну. Он чувствовал, как внутри выворачивается тело, как кто-то добрый и нежный, какими были евнухи во дворце, обламывал древко стрелы, погребя под ребрами небольшой кованый листик. Коварством за коварство…

― А если края наконечника были отравлены? – задумался Валент.

― А если многие были невиновны?

― Я не виноват! Они все! Все хотели меня убить!

― А сейчас какая тебе разница?..

― Они строили свои козни, они хотели посадить Луциана на место Августа Восточного и Западного Рима! А меня пустить в древний Orcus (Мир Мертвых)!

― Когда-то необходимо думать о смерти…

― Рано мне! Рано! Свет! Я хочу свет! Откройте солнце! Впустите свет!

― Ты боишься умереть?..

― Нет, я боюсь позора! Меня убил гот, жалкий, мерзкий противный гот! Собачья морда!

― Если тебя не будет, то и гота не будет…

― Дайте мне его убить! Дайте мне погибнуть, как настоящий римский воин, от гладиуса!

― Ты хочешь чувствовать боль?..

― Нет! Я хочу лишиться ощущений! Всех! Кроме мести! Я хочу убить его! Убить, как он убил меня, сзади, под ребро… проткнуть и подвесить на пике, чтобы я видел, как стекает по ней кровь! Лишь тогда я успокоюсь! Лишь тогда я готов лишиться и своей мести.

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею…

― Меня волнует только этот гот! Дай мне убить его! Не могу терпеть… Я не могу терпеть эту агонию, она лишает меня мести, лишает меня силы!

― Да, ты не слишком образован…

― Зачем науки, когда они не могут поднять меня с постели, чтобы я смог отомстить, чтобы я смог натравить на гота всех тигров и львов Великого Рима?!

― Твой племянник Луциан образован и умен, хорошо справляется с делами государства…

― Но туп, как бронзовый follies, в военном деле! А наш мир – это война! Это смерти!

― И тебя ждет одна из них…

― Нет! Прежде я доберусь до гота!

― Так жаждешь отомстить?..

― Да!

― Какое в этом значение, когда тебя считают мертвым?..

― Покоен буду Я!

― Именно, покоен…

― К чему ты ведешь?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею, или мне позвать Луциана?..

― Луциан предатель! Он говорил, что идет с войском, но не пришел!

― Он опоздал, потому что кто-то решить взять славу себе…

― Славу… На мне позор, клеймо! Я хочу смыть их, утопить в крови гота!

― Опоздал, как и твой брат, как и твой племянник…

― Что писал Эпикур?

― Тебе стало интересно?..

― Нет!

― И все же ты хочешь услышать?..

― Да.

― Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…

― Я жив?

― Не мертв…

― Продолжай.

― Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет.

― Я жив?

― Не мертв…

― И если захочу, смогу отомстить?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею: таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.

― Успею? Смогу? Ведь я жив?

― Не мертв…

― Так смогу?! Ответь?!

― Чему ариане учат цезаря?..

― Политика спасение, Август – солнце… Бог!

― Что подвластно «Богу»?..

― Всё!

― Ты мертв?..

― Я жив! – крикнул Валент, но его возглас утонул в яркой вспышке света и последовавшим за ним резким и оглушительним раскате небесного колокола, отдающего тяжелым и безмерно могучим, но глухим звоном.

С юго-запада, собираясь над Адриатическим морем грозовой фронт прошел до Карпатских гор и, повернувшись, пустился по Балканам, расстилаясь по ночному небосводу денницами, вспыхивающими и быстро гаснущими, уходящими за холмы и леса. Маленький домик, доселе остававшийся в стороне оказался на самой границе. Пустота и зной сменились дико-холодным, продирающим ветром, словно с грозой восстали духи усопших, невинно преданных казни по указу Валента. Они стучали ставнями, завывали по лесам, заползали в узкие щели, высвистывая в длинном коридоре доносившееся из Антиохии: «vivus ardeat Valens» (живым сгорит Валент), словно противодействуя убийце, воспротивились желанию умирающего цезаря жить ради мщения. В дебрях завыли волки, гнулись не только ясени подобно тому, как прокладывает дорогу великан, словно мальчишка, раздвигает руками высокую траву, так он раздвигал осины, вязы, тисы, яблони, вишни, сливы и дубы. Под вспышки молнии округа озарялась ярким светом, в котором даже небольшой зверь, будь он сам напуганным до смерти, или мало-мальски похожий на человека куст, представали призраками, несущимися к Валенту, чтобы убить его, похитить его душу, забрать в Царство Орка. Когда вылетела тонкая входная дверца, показалось, что пришел сам Dis Pater, Смерть, сборщик мертвецов. Черный Ангел, подумал в страхе Валент, накрыл его глиняный домик. Ад распростерся по Моравскому полю: словно греческий, огонь стекал по склону Снежной горы, обезумев, и лился вниз по речному течению, не замечая ничего на пути, с единственной целью, как понял Валент, – если не выйдет у духов, римских Богов и демонов Ада, то низвергнутое с Небес пламя точно закончит работу в срок. Деревья полыхали, птицы метались под озаряющимся небом в поисках прибежища, но разъяренный ветер кружил их в своих невидимых лапах, кидал вниз, прибивал к деревьям, сдавливал прямо в воздухе.

Дверь в комнату, где лежал распростертый Валент, распахнулась и со стуком ударилась в глиняную с соломой стену.

― Misericordia! O, Pater meum, misericordia! (Милосердия! О, отче мой, милосердия!) – вскрикнул он в просмоленную потолочную балку.

― Господи, дай этому воину понять меня, - жалостливо произнес женский милый голос, о котором Валент мог сказать, что девушка молода, но не больше. Слова для него складывались в привычное для его уха: бар-бар-бар.

Приподнявшись на ослабевших, трясущихся руках, он увидел прелестное создание, невысокое, но стройное, пропорциональное. Она стояла, облаченная в длинное льняное платье, перехваченное по узкой талии расшитым бусинками и северными узорами поясом. Ее длинные светлые волосы ложились на плечи, а на высоком лбу, таком белом и красивом, локоны были собраны под тоненький обруч, с которого на коротких ниточках, подобно тому, как это встречается у венедов и антов, свисали серебряные и бронзовые украшения, круглые и треугольные, с узорами и без, размером с наконечник стрелы и даже меньше, с ноготок. Девушка стояла в проеме, вознеся взор темных глаз (вероятно полукровка, подумал Валент) к Небесам, сложив тоненькие ухоженные руки в молитве. Чувственные губы шептали, так удивительно ласково и возбуждающе…

― Si is Angelus Orcus est, mea Mortis bello erit! (Если это Ангел Смерти, моя смерть – будет прекрасна!) - утвердил он, улыбнувшись, словно был готов последовать за этим совершенством хоть на край света, испытать все муки в жизни и смерти, только бы она никуда от него не уходила, но всегда пребывала в таком немом ангелоподобии.

Варварка опустила глаза на умиленного воина и смутилась, хотя слова она поняла не все, но «смерти» было достаточно, чтобы слегка испугаться, но все же сдержать себя в руках и не выказывать страха, разве что, самую чуточку. Она поспешила к постели.

― Как хорошо, что ты пришел в себя. Сейчас я тебе помогу, только не убивай меня. Я хочу спасти тебя. Видишь, - она указала рукой на окно, - гроза начинается, первая в этом году, уже половина поля в огне. Уходить нужно. По реке. Ты понимаешь?

Валент лишь умилялся, слова ему были ни к чему. Лишь в этот момент своей жизни, после позора и возврата из небытия, хоть что-то оставило в его теле ощущения. Он почувствовал себя живым: влюбился, как мальчишка. Лишь один взгляд сжигал его дотла, но не в силах был противостоять этой красоте и скромности.

― Divinitas (Совершенство)… - повторял мужчина со всей лаской, на какую был способен. Его сердце колотилось, но при взгляде на ангела во плоти, Валент забывал о ране, об остром наконечнике стрелы, словно он был полностью здоров, и более того – перешел в те эфирные миры о которых твердили когда-то понтифики Юпитера и Марса, а следом арианские пресвитеры и священники. Ему показалось, что его кремировали со всеми почестями и обрядами, будто позор обошел стороной, и его пепел перемешали с пеплом варварки, чтобы он ее любил в том мире, где Бог – он, и он – человек, и он – Солнце; и создал себе Луну, женщину, ангела.

Девушка мягкими теплыми руками подняла тело на ноги; с трудом, но Валент стоял, опершись рукой о стену, пока варварка облачала его в тунику. Он не слышал раскатов грома, не видел вспышки молний, не ощущал ветра, словно они лишь проходящие явления, а девушка останется с ним от ныне, и присно, и во веки веков.

― Да, что ж ты такой неповоротливый, - сетовала она, хмурясь.

При этом Валент видел, как изменяется ее лицо, как сдвигаются светлые тонкие брови, слегка вытягиваются губки, наклоняется голова; но как бы девушка себя не чувствовала, чтобы не думала, все одно – она представала…

― Divinitas…

Его ноги налились силой. Рукой он обхватил девушку за талию и потянул к себе. Варварка вывернулась из объятий и, сменив хмурое личико на игриво-сердитое, пригрозила пальцем:

― Знаем, мы вас, римлян. Все одно у вас на уме. Готовы сгореть заживо, только бы…

Она не договорила. За окном, посреди вихря, кружащегося на дворике, стоял седовласый мужчина, лет сорока. Его одежду порвал на лоскуты ветер, швыряющий острые веточки. Небо (Валент подошел к окну) искрилось, светилось и менялось от черного до ярко-белого. Молнии били не только вниз, в леса и холмы, но и где-то между облаков, из-за чего казалось, что в небесном котле клубилось странное варево.

― Где Остроульфа?! – крикнул полустарик.

― Я здесь, отец, - к окну прильнула девушка, посторонив полного туманных мыслей Валента.

От ветра сорокалетний мужчина прикрывал лицо большим рукавом холщевой одежды. От растрепывания его седые волосы, еще черные у корней, также как у дочери придерживал обруч, но тусклый, кожаный, без украшений. Валент слышал, он что-то кричал, но слова никак не хотели отражаться в голове, лишь странное хриплое рычание отражалось в сознании. Единственное, что Август понял, полустарик был воспален и нервничал, вероятно, беспокоился за дочь. Девушка кричала в ответ, кивала головой и снова кричала, ласково, звонко и мелодично. Ей бы в хоре петь, - подумал Валент.

― Te saluto! Tua filiam perfectum habet (Приветствую тебя! Твоя дочь превосходна), - Август вновь показался в окне.

― Non ad jocandum animus meus promptus est (Не мели чепухи), - на безупречной латыни ответил полустарик, весьма грубо.

― Quid tibi vult? Tua filia absolutus est! Divinitas! (Почему ты так отзываешься? Твоя дочь совершенна! Божественна!)

― Verba et voces! Verbum unum ne faxis cave! Vale! (Пустые слова! Ни слова больше! Прощай!) Девочка моя, успокой ты этого римлянина, иначе это сделаю я!.. И еще: лодка уже стоит у берега. Возьми, что нужно, и живо к реке, пока этот дом не озарился пламенем!

― Мы мигом, папочка!..

Девушка сорвалась с места, не преминув при этом, как положено, закрыть ставни, которые, впрочем, сразу же распахнулись от нового порыва северо-западного ветра, несущего со Снежной горы пламя и серый, призрачный дым. Почти в египетской ночи, что кажется намного темнее всех прочих, варварка собирала вещи, оставляя, по мнению Валента, самое ценное и дорогое: золото, серебро, украшения в эмали. Пока она запасала котомку со снедью, сменную одежду и принадлежности для мытья, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя женщина, Август собирал драгоценности, на случай, если судьба резко их разъединит – он обогатится, и проживет безбедно месяц, как минимум, второй месяц после смерти. Через пол долгих часа беготни по рыхлому, вспаханному Моравскому полю, они добежали до реки, где изо всех сил полустарик тщился удержать лодку. Течение казалось слишком быстрым, тому виной стал ветер, сбивающий ровную гладь Моравы в складки смятой тоги. Кусты и лоза готова была искорениться из берегов и пуститься вниз по реке, но твердь, словно предчувствуя такой исход, окрепла и сжала длинные корни; ветер меж тем, разрывал листья, оголяя стволы и ветви, приготавливая растения стать жертвой огня. Тот был уже близко. Валент чувствовал едкий запах жженой древесины, дым клубился над глиняным домиком, охватывал его серыми с огненными прожилками пальцами, сжимал и разжимал. Сущий ад, - решил Август. Из-за дома, где на холме странным образом заканчивается лес, показались первые пламенные жеребцы, ржущие и трещащие, подобно тысячным легионам Флавия Юлия Валента в тот момент, двадцать восьмого марта, когда его конницу с гор атаковали готы, и после, когда воины ринулись в рукопашную, имея большое преимущество в количестве… Пламя охватило деревянный каркас дома, пропитка вспыхнула как масло, как елей. Где-то зверски пищали соки деревьев; Валент вспоминал стоны умирающих легионеров; слышал глухой звук летящей стрелы…

Вспыхнувший на соломенной крыше дома огонь показался цезарю тем самым готом, натягивающим тетиву. Он отчетливо видел огненные отрепья, огненный лук, обмазанную в крови стрелу, оперение из крыла сороки. Страх, ужас обуял Валента. Он споткнулся и ударился о кочку тем местом, куда попала стрела. Глаза озарились ярким светом молнии. Рядом раскатился гром, заложивший уши, по земле ползла вибрация, ползла, ему казалось, за ним. Призраки, которых он видел среди дыма, шли за ним, сметая все на пути… Они притягивали цезаря, тянули его к себе. Он хотел войти в пламя, к призракам; и его поднимали…

― Вставай же! – кричала девушка, - Папочка, помоги, поднять его!

― Если бы я мог!

― Он тяжелый!

― Прости!

― Папа!

― Если я отпущу лодку или ветку, ты с ним уже не выберешься, или все мы! Оставь римлянина! Его час пробил!

― Это не по законам!

― Как ты можешь думать о Боге сейчас, когда нужно спасать свою шкуру?!

Остроульфа выпрямилась и гневно посмотрела на измученного отца. Он показался ей чужим, таким далеким. Его одежды развевались, руки начинали скользить по ветке лозы. Он цеплялся, но ненадолго. Лодка уходила вниз.

― Прости папа…

Сначала он не понял, но затем, словно высветившая в небесах молния, его сознание озарилось: она остается с ним, остается погибать. Его сердце сжалось от боли, такой острой, такой пронзительной, что внезапно перехватило его дыхание, глаза замерли и подобно самоцветам, остекленели.

― Пра… - издалось из его уст, вместе с капелькой крови.

― Папа!!! – кинулась девушка…

Его руки ослабели и разжались, одна скользила по ветке, обдирая кожу, другая безвольно выпустила лодку. Полустарик плюхнулся в воду; течение подхватило его тело и понесло вниз, ближе к Дунаю… лодку странным образом, словно Бог смилостивился над варваркой, прибило к берегу у следующей заводи, образованной приглаженной ветрами лозой, ветви которой простираются на локти не только над, но и под водой.

Остроульфа стояла на коленях, заплаканная, и гроза в сочувствии к столь скорбному происшествию в ее жизни пролила освежающий дождь, резкий, холодный, сильный. Шел ливень. Он размывал следы и почву, берега стали скользкими, а воду теперь испещряли капли, уходящие в глубь, оставляя после себя лопающиеся воздушные пузыри, большие и маленькие. Клубы дыма прибивало к земле, но огонь не спешил сдавать позиции, казалось, как и Валент, он бился за свою жизнь. Небо посветлело, а облака, несущие разряды молний шли дальше. Природа не желала убивать, она терзала и лечила, словно отпускала грехи тем, кто осознал свою вину, кто раскаялся искренне, а тех, кто жил неведением – карала со всей суровостью. Но Природа, словно Богиня Правосудия, держащая в своих руках точные весы, взвешивала жизнь и смерть. Оставив цезарю жизнь, простив ему казни невинных людей, ради равновесия ей пришлось забрать другого, пусть даже близкого варварке человека: ее отца. Спасая одних – мы забываем о других, спасая себя – теряем все, включая саму жизнь. Девушка плакала, кричала из-за несправедливого суда, и вознамерилась раз и навсегда покончить со своей смертью, чего бы это ей ни стоило. И в знак проклятия, накликала великую беду на себя и род свой, и на род Валента, которого в Риме посчитали мертвым, погибшим от стрелы на поле боя, или сожженного готами… В любом случае Август ни разу не вернулся в старый Рим, опасаясь того, что дух гота вновь придет заполучить его жизнь. На это пойти он не мог. Он посчитал себя богом, он сам себя спас, он изменился и приступил изменять Судьбу сам, словно для того, чтобы дать начало своей жизни, ему пришлось умереть…

― Я жив?

― Ti nihil mortuum est…(Не мертв…)

― Я Бог?

― Ti Fortunam tuus facet… (Ты сам творишь Судьбу…)

― Что мне делать?

― Studa…(Учиться…)

― Чему?

― Ei perfecto… (Совершенству…)

― Кто я?

― Immortalis… (Бессмертный…)

― Человек?

― Ti bestiam non est… (Не зверь…)

Валент открыл глаза, ощутив на лице влагу, успокаивающую, прохладную, утихомиривающую боль. Рядом с ним, вся перепачканная, укутанная в намокший шерстяной плащ, на коленях сидела богиня, ангел, светлые волосы которого от дождя завились и слиплись. Ее голова была наклонена на бок, словно она что-то слушала, но в следующее мгновение она подняла светло-карие, почти желтые глаза, будто источник звука пропал. Валент безмолвно смотрел, девушка вздохнула и положила тонкие, ухоженные руки на бедра в такой покорности, какая возникает от безысходности положения, когда уходит любящий ее и любимый ею человек.

Остроульфа лишь сейчас, в предрассветный час, заметила, что левый зрачок цезаря полностью бездвижен, словно отмерев, и затягивался бельмом. Раздвигая словами свежий, слегка теребящий нос, после грозовой воздух и заглушая звонким голосом глухие удары капель о землю и всплески воды, она произнесла:

― Ты всегда говоришь сам с собой?

― Не знаю… - ответил Август.

― Тебе больно?

― Уже нет.

― Ты что-нибудь чувствуешь?

― Да… - ответил Валент, вспоминая слова Эпикура.

― Это хорошо, значит, ты не умер, и я говорю не с призраком.

― Откуда ты знаешь латынь? У тебя хорошо получается.

― Нет, это ты говоришь на готском языке…

― Как?!

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 30-08-2007, 16:56

[Дени де Сен-Дени >>>]

очередной рассказ

Ястреб

― Вы уверены, что он так нам необходим? Только посмотрите на эти сапоги и его плащ! ― слышались шептания. ― Нет, вы видели, какой у него нож, а этот хлыст и кобура? Он вероятно убийца не лучше нашего.

Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу. Каждый его шаг отражался на испуганных лицах людей, которые потратили все средства, только бы оплатить его работу, только бы избавиться от преступника, мешавшего им жить. И вот их спаситель явился при параде: в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями, чтобы не провисали. В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ, без украшений, простой, однако что-то подсказывало людям: за внешней простотой может скрываться все что угодно. Лишь человек поднял руку, чтобы смахнуть прядь длинных черных волос с загорелого и обветренного лица, как плащ подлецки обнажил кнут, на конце которого блестела стальная лапа ястреба. Мужчины представив, что эти когти впиваются в кожу, отрывая куски мяса, сглотнули, а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.

― Говорят, что он лучший…

― Я слышал, что он трижды был приговорен к смертной казни…

― Быть не может…

Спаситель заложил прядь волос за ухо. Теперь люди смогли рассмотреть его вытянутое лицо, с выступающим вперед сглаженным римским носом. Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания. Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей, а брови представлялись расправленными крыльями, в том положение, когда ястреб уже хватает зайца, погружая острые когти в мягкую плоть, когда чувствует, что жертва уже не сможет вырваться из смертельного захвата. На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела. Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе. Складывалось впечатление, что он слеп и живет только на интуиции. Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его. Людям было этого не понять, они не знали его, не знали его жизни и судьбы. Не понимали, что же наставило его на бесчеловечный путь насилия и смертоубийства. Человек был опасен, это понимали всем городом. Его репутация говорила о том, что он хладнокровный убийца, не щадящий своих жертв. По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать. Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу. В другой день они прогнали бы его, заточили в тюрьму, но сегодня он был им нужен как никогда прежде. С одним безумцем, может справиться только другой безумец, еще более безумный. Человек в черном, воин ордена смерти, был именно таким безумцем, рискнувшим помощь людям… бескорыстно.

Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном. Тучный, краснощекий мэр города вжался в кожаное кресло. Он хотел никогда не видеть того, кого нанял. И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы. Мэр вздрогнул. Рука убийцы скрылась под плащом, и резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет с деньгами на зеленое полотно, словно сделав в казино ставку.

― Оставь себе, ― сказал воин ордена смерти.

Его низкий, монотонный голос отливал металлом, он вводил в оцепенение. От этих зимних пронизывающих морозов, хотелось бежать, зажаться в угол, только бы согреться, только бы остаться в живых. Этот голос ввел присутствующих в безмолвный транс, прекратились шептания, закончились переглядывания. Он проговорил, всего два слова, но их хватило, чтобы никогда больше не желать с ним говорить, спрашивать о жизни из чистого любопытства. Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:

― К-какую же плату В-вы хотите?

― Свободу.

― Х-хорошо.

Человек развернулся столь резко, что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета. Спаситель ушел, ушел работать. В его распоряжении был целый город, арена его триумфа, как спасителя человеческих жизней, арена триумфа смерти. Высокие двери холла мэра захлопнулись, человек был предоставлен себе и своему искусству, темному и противному ремеслу. Лишь тяжелый стук каблуков по бетонной лестнице прекратился, стол главы города облепили жаждущие пояснений люди, те люди, которые вжимались в стены, отстраняясь от своего спасителя, теперь они льнули к мэру с единственным вопросом:

― О какой свободе он говорил?

Этот вопрос многократно повторялся, разными голосами, сходящимися в одном – это были живые голоса, голоса людей любящих жизнь. Мэр не знал, что ответить, чтобы ублажить любопытных горожан, не знал сам, о какой свободе говорил воин ордена смерти, он сам не прочь был бы задать этот вопрос. Уняв сыпавшуюся головную боль руками, как дирижер, глава города, помолчав с минуту, пояснил людям все, как понимал сам:

― Этот человек получит свободу. Если он убьет преступника, мы его отпустим, как он сам того пожелал. Мы люди, уважающие свободу и гражданские права других людей. Он же не взял деньги, значит, человек он хороший… в некотором смысле. И мне кажется, что оскорблять его заключением в тюрьму, было бы нечестно с нашей стороны. Он просит свободы, он получит свободу, только не в нашем городе. Он может пойти куда угодно, но мы попросим, чтобы в наш город он больше не возвращался.

― Верно! Верно! – загомонили голоса. ― Сделает дело и пусть убирается ко всем чертям! Ему нет места в нашем городе! Он чужой! Он убийца! Пусть уберется вон! Умный мэр, справедливый мэр! Слава нашему городу!

Закрыв глаза, глава города глубоко вздохнул, а затем выдавил печальную для него самого истину, указ, постановление:

― На том и решили. Он убьет преступника, и мы даруем ему свободу за пределами нашего города.

― Слава нашему мэру! ― вновь возликовали люди.

Ночь была полна страхов. Эта ночь казалась самой ужасной за все время существования города. Выстрелы, крики, вопли, адский смех доносились, мнилось, со всех сторон. Автомашины гудели сигнализацией. Невидимые тени мелькали во тьме, проносились по освещенным местам. В эту ночь, городские службы не включали фонари, спасая жителей от неприглядной картины боя безумцев, самых хладнокровных убийц за всю историю города. Многих не покидало ощущение, что все-таки они поступили неправильно, наняв его. Вдруг он сговориться с тем преступником, и они начнут убивать вместе, терроризируя город, захватив в нем власть. Ведь так просто одному такому человеку проникнуть в кабинет мэра и пристрелить его, измучить на площади детей, истязать плетью рабынь… Глава города вскочил от ночных кошмаров. Его жена, умная и расчетливая бизнес-леди, не спала, он сидела на краю кровати и смотрела в окно, в ночной мрак.

― Дорогая, почему ты не спишь? Что тебя беспокоит?

― Ты ведь тоже не можешь…

― Нужно постараться заснуть, нужно постараться. Всего одна ночь, дорогая. Одна ночь, и все кончится.

― Ты ведь его тоже вспомнил?

Она повернула к нему голову, казавшуюся черным пятном на фоне синеватых сумерек за окном. Этого света хватало, чтобы рассмотреть, где находится его жена, но не видеть тех чувств и эмоций, которые оставляют отпечаток на лице.

Мэр действительно вспомнил человека. Он не смог бы забыть его лицо и через сто, и через двести лет. Он знал этого человека лично, много лет. Драго Фалькоцци рос в бедной семье. Он вместе с ним учился в школе. Мэр вспоминал, как когда-то они веселились, жили полноценной жизнью. Вспомнил, как бегали за девчонками. Делили одну на двоих. Жена не была исключением. Она всегда любила Драго, но вышла все же за него, за будущего мэра, словно по расчету. Так оно и было. Драго женился совершенно на другой женщине, она была мила и превосходна. Она была самым добрым и отзывчивым человеком в его жизни. Долгожданным подарком был малыш, мальчик, точь-в-точь папа: такой же римский нос, те же ястребиные черты. Та же веселость и жизнелюбие. Все казалось сказочным, особенно сейчас, когда глава города увидел друга, увидел его лицо, заглянул в холодную душу, понял, насколько все это действительно кажется сказочным и нереальным. Тот насильник вывернул все человеческое, что оставалось в Драго. Он убил его жену, разорвал в припадке смеха мальчика. Свет поменялся с тьмой местами. Драго умер в тот день. Родился новый человек, не тот общительный Драго Фалькоцци, родился настоящий Ястреб, хищный и мстительный. Он всю жизнь искал убийцу своей семьи, своей души, чтобы отомстить. И, наконец, нашел. Снова, в этом городе. Снова он, убийца. Мэр догадывался, что Драго не примет платы – это дело всей его жизни, точнее нежизни, существования ради одной цели – отомстить. Лишь со смертью насильника он станет свободным от обета данного в ордене смерти, глухом монастыре. Вот его свобода, он желал только этой свободы!

― Конечно.

― Я боюсь, ― произнесла жена. ― Я боюсь, что он не сможет оправиться.

― Ему не нужно. Он станет свободным. Разумеется, я не смогу оставить его в городе. Как на это посмотрят остальные, но сделаю, все возможное, чтобы ему жилось лучше всех.

Жена мэра встала и подошла к окну, пытаясь рассмотреть, где же сейчас ее любимый, тот, которого она обожала всегда. Попроси он ее руки и сердца, она бы тут же рванулась за край земли, только бы быть рядом с ним, утешить его в это сложное время… Где-то послышался одинокий выстрел, и настала гнетущая тишина.

― Жилось? ― усмехнулась она. ― Он сам не хочет жить. Просто боится умереть бессмысленно, поэтому он сегодня здесь. Это его последняя битва. Как ты не понимаешь, что он не взял деньги только потому, что, убив этого негодяя, – он и себя убьет!

― Себя? Я…

― Изгой, которого мы хотели выгнать из города, останется здесь. Он умрет, обретет свободу. Он жертвует собой ради нашей безопасности! Он наш спаситель!

И в подтверждение ее слов, на рассвете, когда блеклые солнечные лучи осветили город, на крыше одного из небоскребов раздался выстрел, последний выстрел. Драго дождался последнего рассвета в своей жизни. Вместе с солнцем, он пошел навстречу своей жене и своему мальчику, своему ястребенку.

[Горация >>>]

Ну вот, я и добралась…только не думаю, что этот визит окажется добрым. Точнее, он будет довольно воинственным. Нет. Очень воинственным.
Я поняла: тебя надо бить… и чем чаще - тем лучше!!! Мне кажется, что прежде ты писал гораздо лучше!!!! Гораздо! Что случилось? Что не предложение – то сухая болотная коряга! Скажу честно: не ожидала. Посему, можешь меня вполне справедливо ненавидеть, но вот тебе раскладка по «Ястребу»:


«Он вероятно убийца не лучше нашего»
Странноватая фраза…. Кажется в таких случаях обычно говорят «похлеще нашего».
Либо я просто не догоняю смысл))

«Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу.»
Не кажется, что многовато прилагательных?. Кроме того, «большие каблуки» обычно не говорят, они «высокие каблуки». Тонкую шнуровку на сапогах я представляю весьма смутно. Этот армейски-стройный частокол слов хочется разбавить, внести в ритм какую-нибудь заковырку.

«в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями»
Дежа вю! В какой-то из тем мне уже попадался подобный фасончик и то же слово, которое я считаю здесь не совсем уместным: «перетянутых». Уж больно категоричное действие – перетянуть, законченное и вполне конкретное. Мне кажется, что лучше было бы «прихваченных» чем-то… но, опять же, не инстанция)
А ленты, должно быть, красиво! Сразу на ум приходит придворный щеголь: весь в бантах, лентах, подвязках, кружевах… попудрить его можно для верности) Полагаю, это совсем не та ассоциация, которой бы следовало возникнуть.

«В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ»
Так-с…. Кажется, вы и впрямь писали вместе! Вот только там куда то шли, штаны, вроде. И шли тоже вполне себе отдельно на своих собственных ножках.
Так куда шел черный плащ? Ведь есть же масса слов, которыми можно с огромным успехом заменить это пресловутое «шел»! «колыхался», например… Даже «змеился» будет смотреться гораздо лучше этого «шел».

«как плащ подлецки обнажил кнут,»
Не совсем понятно, в каком же месте обнажил кнут этот отдельно идущий плащ…

«а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.»
Ага… То есть, не ставшие матерями женщины, вполне себе спокойно сидели и ничему не ужасались…

Если честно, то вышеизложенное описание практически не несет в себе эмоционального смысла. У меня, как читателя, совершенно нет никакого страха, опасения, благоговения и т.п. по отношению к пришельцу, которые, судя по всему, должны присутствовать. Может, я выскажусь сегодня немного жестоко и даже зло, но в помещение вошла лишь груда одежи, для верности надетая на что-то… Не ощущается сила человека, его значимость.

«Спаситель заложил прядь волос за ухо»
Заложил… обычно «закладывают за воротник», а вот за ухо закладывают сигарету или карандаш. Если же речь о волосах, то их, скорее, просто «заправляют».

«с выступающим вперед сглаженным римским носом»
Хм… честно говоря, я не совсем представляю, как это выглядит. Нужно разобраться, какой же он все таки: выступающий или сглаженный? А уточнение «вперед» и вовсе лишнее. Было бы крайне странно, если бы нос выступал назад или вбок… Но вот слово «сглаженный» я никак не могу соотнести с носом… это как? Было бы понятнее сказать просто «гладким»… хотя, не часто встретишь и шероховатый нос. И вообще, нужно просто вспомнить, какие бывают носы: маленькие, большие, курносые, вздернутые, орлиные, горбатые, тонкие, мясистые, лоснящиеся, римские, картошкой и пр. Среди таких сравнений вполне реально найти нужное и избавиться от «сглаженного».

«Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания.»
И шрамы сомнительные… не думаю, чтобы они покрывали сплошь все лицо. А почему губы потрескались именно от обезвоживания? Неужели в этом населенном пункте, где собрались местные жители, нет воды? Губам гораздо проще потрескаться от ветра.

«Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей»
Во-первых, «его-ему».
А вот безвольный подбородок для такого героя выглядит странновато. Такая черта обычно означает чрезмерную мягкотелость, что здесь, как понимаю, не уместно.

«На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела.»
Было бы странно, если бы он был приятен, но слово «неприятен» плоское, как кусок картона, оно почти ни о чем не говорит. Об отношении к нему людей было понятно с первых строк.
Фраза «особенно люди пугались» - образец убийственной простоты. Да и мебель взглядом пронзать совершенно не обязательно.

«Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе.»
Пугающе…. Когда в предыдущем предложении все усердно «ПУГАЛИСЬ».
И откуда все знали, что смотрел он расплывчато и туманно? Гораздо логичнее «видел он расплывчато и туманно» по причине плохого зрения, но со стороны это определить невозможно, тут будут уже совсем другие прилагательные.
А вместо «пугающе», может, хоть «устрашающе»?

«что он слеп и живет только на интуиции»
Живет (чем?) интуицией.

«Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его.»
Тоже нарядно… смысл понятен, но собрано – через пень колода.
Слишком много жизней, да и вообще с уточнениями этих самых людей перебор.

«Человек был опасен, это понимали всем городом»
Это из разряда «поднимем всем колхозом»?

«По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать.»
Чувств – чувствовать.
А человеческая составляющая скорее не жизни, а души, естества, если угодно.
Последняя часть предложения вообще ник селу ни к городу. По смыслу она понятна и нужна, но по форме совершенно (извини) безобразна.

«Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу»
Поняла, это нарочитые повторения.. но эти убийственные повторения убийственно убили меня – убийцу твоих творческих порывов.

«Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном.»
Во-первых, зеленое сукно, а не полотно.
Во-вторых, «обитому» подразумевает стол, обитый полностью, т.е, включая ножки и все такое. А у таких столов обычно суконная только часть столешницы.
«сделанному» - без комментариев.
И что такое стиль ретро? Как он выглядит?

«Он хотел никогда не видеть того, кого нанял»
Он хотел не видеть… мощно. Откуда взялся этот примитивный глагол «хотел»???
Ведь можно с легкостью заменить «он хотел» на «он бы предпочел», так как речь идет как раз о том, что мэр никогда БЫ его не встретил, если БЫ… У мэра нет выбора.

«И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы.»
Он не прав… кто он? Мэр или спаситель? Чьи сапоги и чей вид? И сапоги, видимо, выдавливали испарину тоже… вот только, так и не понятно у кого…

«резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет»
Ага.. значит, взглядом он тоже кидал…может, «незаметным взглядУ»? Хотя, все тоже самое можно было обозначить гораздо короче и лаконичнее.

«Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:»
Где-где у мэра скопился страх????
И зачем это страху так бегать, чтобы потом поговорить? Должно быть, страх будет говорить с мэром…

«что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета»
Занятно…

«Высокие двери холла мэра захлопнулись»
Так это двери холла или все же двери мэра?

«Уняв сыпавшуюся головную боль руками, как дирижер,»

Уняв руками? Ну, может быть, но я не знала, что это частенько делают дирижеры.

«что все-таки они поступили неправильно, наняв его»

Кого – его?

«Драго женился совершенно на другой женщине, она была мила и превосходна»

«превосходна» у меня как-то больше ассоциируется с лошадью, нежели с женщиной.

Прости, дружок...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Извинятся не надо. Самое веселое, что ты просто подтвердила мое подозрение насчет одного портала... там мне поставили 10 из 10-ти... Русская литература умирает, если "Ястреба" так оценили...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Продолжение "В криках ангела"

* * *

17 декабря. После полуночи, когда с острым колким северным ветерком принесло облака, мелкими хлопьями, не спешно, начал падать снег, подобно Манне Небесной. Они кружились мириадами спустившихся звездочек. Каждая уникальна. Если снежинка ложилась на перчатку, Марина непременно ее разглядывала, стараясь запомнить гармонию изо льда, пока та не растает. Фонари казались далекими, они представали искорками; от каждого исходили лучи, они метились в девушку, возможно, это происходило из-за влажных глаз, возможно, из-за того, что глазные мышцы не успевали изменить форму хрусталика. В любом случае, такая картина завораживала Марину. Она щурилась и расслабляла мышцы, смотрела, какое это имеет значение. Ей нравилось. Дорога, идущая между гирляндами из звездных искорок, уходила через перекресток. На ближнем к девушке углу располагалась заправка, ярко освещенная, словно там вечно царил день, рядом в вечной мгле застыло здание, не так давно отданное Общественной Организации по Защите Прав Животных. Чуть правее от них располагались недостроенные рыночные ларьки с уже прогнившей деревянной крышей; больше на ее стороне ничего не было вплоть до деревушки отделенной от Кулева болота рядами крашеных и ржавых гаражей. На другой стороне дороги, стройными рядами стояли пятиэтажки. Несколько ее подруг жили в этом районе, но сама Марина здесь практически не бывала, поэтому, когда пришла мысль о том, что необходимо пойти домой, слегка оторопела… А в какую сторону?.. И она осталась. Хотя мороз странным образом крепчал под уже затянутым облаками небом так, что луна слегка зеленела и размывалась, Марине становилось теплее. Рук она не чувствовала, пальцев ног тоже, хотя тому, скорее всего, виной пережатые кровеносные сосуды. Девушка поняла, что встать не может, тело ее не слушалось, а с тем сердце начало колотиться быстрее, выпрашивая больше и больше морозного воздуха. Теперь покалывание дошло и до спины, живота, прошлось по груди. Из носа ручьем полилась слизь, которая замерзала на верхней губе. Остатками ощущений, Марина тщетно вытирала с потрескавшихся на морозе губ носовые выделения; им на смену приходили другие. Плакать она не хотела, что было толку в слезах, когда даже сопли замерзают? Девушка сидела на холодной, промерзшей земле, и вглядывалась в единственное для нее утешение – фонари. Но и они постепенно уходили в небытие, она забывалась, и засыпала, в полном покое, в теплоте, представляя, как засыпает на натопленной бабушкой печке, под пушистым одеялом и обнимая мягкую игрушку. Ей становилсь хорошо, уютно, радостно и тепло. Веки с заиндевелыми ресницами опустились…

― Бабушка…

― Спи внучка, тебе ничто не угрожает, я рядом. Я всегда буду рядом. В этом доме никому еще не приснились кошмары, и пусть тебя они не пугают.

Бабушка погладила внучку по золотистым волосам, Марина, словно кошка, прищурилась и чуть ли не замурлыкала, так ей было хорошо.

― Расскажи что-нибудь, бабушка, - попросила она.

― Хорошо, но только не долго. Хорошим девочкам сон полезен, - согласилась бабушка, пригрозив сморщенным от старости пальчиком.

― А я хорошая?

― Ты - принцесса!

― Расскажи, расскажи…

― Ну, слушай, - начала она, - В далекие, далекие времена, когда еще не было ни тебя, ни меня, ни даже моей бабушки, стоял уже наш славный город. С севера пришли норманны, высокие, светловолосые…

― Как я?

― Да, как ты, только глаза их были синими-синими, словно озера. Тогда южные славяне, жили в Киев-граде, в современном Киеве.

― На Украине?

― Умница, только не было тогда государства этого. Отправили славяне послание норманнам, тогда их варягами называли, дескать, нет у нас князя, идите править и володеть нами.

― Володеть? – удивилась девочка.

― Владеть землями то бишь.

― Понятно. А что дальше было?

― Пришел великий князь Рюрик и привел он с собой две дружины, одну он оставил в Изборске, другую в Ладоге, а сам с некоторыми соратниками поднимался по Ловати и когда он достиг деревянной крепости, спросил, как называется этот чудесный город среди множества озер и болот? Ему ответили Луки. И сказал тогда Рюрик: иду я в Киев-град, иду править и володеть вами, и если есть в этом городе лучники хорошие, отберу себе в дюжину и с собой поведу. Устроили состязание, и увез Рюрик с собой Лучан-лучников, и каждый из них, по словам Рюрика, был намного лучше его воинов, и лучше всяких, каких он встречал. И потом князь не забывал город, богатыми дарами осыпал, крепость укреплял. И до этого Луки известны были, но теперь о нем хорошо знали и среди варягов, и среди греков, даже в самом Царь-граде - Константинополе.

― Круто, бабушка! – крикнула Марина, сверкнув глазками.

― Сколько я раз повторяла: не засоряй речь! Каждый норовит что-нибудь выдумать! – нахмурилась бабушка – ярая противница зарождающейся молодежной культуры.

― Так мои подруги говорят…

― Это плохие подруги.

― Ладно, бабушка, не буду больше, - надулась Марина, но согласилась.

― Замечательно. А как нужно было сказать?

― Захваты…ты-ваю...ю-юще…

― Умница. Я продолжу: приплыла в то время из Византии царевна одна, стройна и мила собой, волосы золотые-золотые…

― Как у Золушки?

― Да, как у Золушки, а глаза такие пленительные, словно с Востока явилась. Добрая была, и решила остаться в Луках, дескать, понравились ей места красивые.

― А царевич в сказке будет?

― Будет, будет. Он как раз с ней приехал, нелюдим, смугл, один глаз белый, как снег, другой – карий, почти черный. Холоден был, молчалив, постоянно за бок держался, словно болит что-то; почки, наверное.

― А почему царевна не снимет с него чары волшебные, чтобы он стал красивым и здоровым?

― Дело в том, что не знает она, как их снять, вот и ездят они по белу-свету, лекарство ищут. Дошло дело и до Руси. Посоветовали тогда люди ей сходить к знахарке, что живет на болотах. Может, и колдунья она, но в лечении тоже разбирается. Люди сторонились ее, а многие каждый божий день ходили. Повела тогда царевна своего царевича к старухе, а та и говорит: как могу я вылечить его, когда он мертв телом, и лишь душа осталась. Заплакала царевна, но знахарка пожалела ее, и секрет сказала, который передавался из поколения в поколение. А секрет вот какой...
Но Марина уже спала и мирно посапывала.

― Ладно, завтра дорасскажу, - сказала бабушка и поцеловала девочку в лоб.

Затем она поправила одеяло и, вставив в уши листья герани, легла спать сама. Утром, когда Марина проснулась, и радостно подбежала к бабушке, та еще спала. Она покушала, но бабушка спала, и когда вернулась с прогулки, бабушка спала. Лишь под вечер следующего дня, когда приехали Маринины родители, обнаружили плачущую девочку. Она была напугана и теребила бабушку за рукав ночной рубашки. Дом был наполнен запахом герани, перебивавшим смрад разлагающейся плоти, но Марина ее не трогала, ей хорошо помнился меньший братик, умерший в агонии…

― Она умерла? – спросила мама.

Папа, как самый мужественный в семье, подошел и проверил у бабушки пульс. Он кивнул.

― Окоченение прошло, - сказал он ровным невозмутимым голосом, таким необходимым в этот момент, отливающим мужеством. – Значит, она ушла в ночь на субботу.

― Она умерла? – повторяла спрашивать Марина. – Она умерла? Она умерла?..

Слезы заволокли ей зрение и после недолгой тишины, в глаза влился яркий свет, движение. Она двигалась. Но где? Куда? Не разбиралась. Только голос, слезливый, как ее собственный:

― Она умерла?

Мама! Это она! Но почему тогда девушка ее не видит? Может, ей это сниться?..

― Она умерла?

― Женщина, помолчите! – сказал мужской голос.

― Что с моей дочерью?! Что с ней?! Я мать, я должна знать!

― Ничего серьезного. Легкое обморожение, - сказал тот же голос, он казался знакомым.

Она подумала, что если откроет глаза, то увидит его: медика, Глеба. Глаза открыты, - Марина знала… Почему же она не видит? Ослепла? Навсегда?..

― Она умерла?

«Умерла?!» - девушка запаниковала, пыталась проснуться, но, что сильное приковывало ее к каталке. Где ее ноги?! Почему она не чувствует их?! Где руки?! Почему они не двигаются?! Умерла?!

― Женщина, с ней все будет в порядке, чуть-чуть лечения, и будет прежней девочкой, которая может пожертвовать собой, ради спасения незнакомцев.

― Так это правда? – спросила мама.

― Да, это я их забирал. И сегодня оказалась снова моя смена. Девочке повезло, что ее обнаружили так скоро.

Обнаружили?! Марина была в ужасе. Она сидела и смотрела на фонари, такие яркие; потом стало тепло, и увидела бабушку. Неужели уснула?! На морозе? Легкое обморожение?! Бедная, должно быть, мама, раз узнала такое о дочери? Как, наверное, разрывалось ее сердце, когда ехала в больницу? В одном халате, только куртку накинув, - Марина была уверена.

― М-маме… кх’оп-фе…

― Жива!!! Жива, моя доченька жива!!! Какое там кофе?! Главное, что ты жива!!!

― Возьмите платок, - вновь говорил Глеб, - утрите слезы. И в самом деле, сходите, выпейте кофе, я позабочусь о ней.

― Спасибо вам, доктор.

Ее везли еще около двух минут, за это время она успела сосчитать двадцать четыре серых полос и столько же просветов, но казавшихся чуть ярче. Если она в больнице, в чем девушка уже не сомневалась, следовательно, это лампы. Да, определенно лампы, дневного света, какие она заметила при первом посещении. Каталка дважды сворачивала и один раз что-то переехала – порог, небольшой, не больше одного сантиметра, и этой встряски хватило, чтобы осознать, почему же ей так горячо, словно вылили кипяток и почему она видит лишь белизну открытыми глазами, - это бинт, тонкий, всего в несколько слоев. Вокруг пахло озоном, как после грозы, свежестью и чистотой, от этого запаха, казалось, спасения нет, но внезапно, слева хлопнула дверь, и в Марину дохнуло едким хлором. Она поморщилась. Чувствует! Жива! Да, действительно жива и идет на поправку!

― На твоем месте, - сказал Глеб, - я бы не спешил бы этого делать. Одно дело успокоить мать, другое сказать тебе, Принцесса…

«Принцесса» - подумала Марина, откуда ему известно? Что ему известно? Да кто же он такой, наконец?! Еще один чтец мыслей или только совпадение? Медик продолжил:

― Обморожение легкое только потому, что у тебя еще молодая кожа и не совсем сформировавшееся тело. Выздоровеешь скоро, если будешь слушаться меня, поняла? Первое время теплота будет обжигать; наверное, уже словно огонь вылизывает твое тело, затем, начнется легкая прохлада, но это не все. Далее, возможно, острые покалывания, особенно в глазах, далее зуд, как от онемения – это скорее к ногам относится. Я тебя вылечу, но ты должна во всем положиться на меня и выполнять то, что я скажу. Впрочем, другого выхода у тебя нет. И первое: не упоминай о том парне, которого спасла, ни при каких обстоятельствах. Врачи солгут. Но я тебе скажу: он попадает к нам в больницу чуть ли не каждый год, - он помолчал, и шепнул на ухо: - с тех пор как построили первый лазарет… - и еще тише дополнил: - в девятнадцатом веке…

― Доктор Готтманн! - услышала Марина звонкий женский голос, так похожий на голос «волчицы», но немного грубее, и выше; затем только появилось быстрое приближающееся постукивание каблуков. – Доктор, вот история болезни пациента, о котором Вы спрашивали… О, что с этой девочкой?

― Не важно. День-два и снимем бинт.

― А все-таки, что с ней? Вдруг это связано с…

― Сестра Ангелина, благодарю за помощь. А теперь возвращайтесь к работе, - торопливо сказал Глеб, как человек что-то скрывающий.

― Хорошо. Как скажите, доктор, - недовольно проговорила женщина.

С кем, Марина так и не узнала, но решила, что и больнице твориться неладное, словно «волчица» оказалась права – это был вопрос времени, это не была случайность. Как же, наверное, тяжело жить одними случайностями, всегда и во всем полагаться на случай, проверять: везунчик ты или неудачник, от которого отвернулась фортуна.

― Судьба, - тихо произнес Глеб. - Фортуна с латыни: судьба. Поэтому, отвергая случай, человек сам творит судьбу, ибо полагается на знания. Очень интересно, особенно если учесть, что на латынь слово «знание» можно перевести как: дисциплина, предмет, вычисления, расчет, эксперимент, наука, запоминание, явность. Я переводил, заменяя латинские слова их аналогами, и все же, как ты видишь, очень многое в фортуне зависит от знаний, которые получаем. Поэтому совершенен тот, кто знает всё…

― Доктор Готтманн!.. – вновь позвали Глеба.

Он ушел, захлопнув дверь. Марина осталась одна, как поняла, в палате. Тишина не была полной: потрескивала светящая лампа, за окном играл ветер, проезжали машины, в коридоре слышались разговоры, но понять, о чем говорят, девушка не смогла потому, как не различала слова, словно говорили на незнакомом языке, что-то вроде: бар-бар-бар. Говорил Глеб и сестра Ангелина, но как бы Марина не вслушивалась, все, в конечном счете, оказывалось тщетным. Поэтому легко забылась и предалась мечтаниям…

― Не стоит этого делать… - послышался голос.

― Кто здесь?

― Даже если я назову себя, мое имя тебе ничего не даст.

― От чего же?

― Допустим, меня зовут Екатерина.

― Вы правы.

― Знаю. Поэтому и говорю с тобой. Глеб хороший… человек, если так можно высказаться.

― К чему Вы клоните?

― То, что он сказал, правда. Фортуна находится в зависимости от знаний, знания от совершенства. На этот счет, есть хорошая персидская пословица.

― Какая?

― Ты не знаешь?

― Нет.

― Видимо, ты не дура, хотя глупа.

― С чего Вы так решили?

― Пословица гласит: тот, кто не знает, что он не знает, - дурак; тот, кто не знает, что он знает, - глупец.

― А кто знает всё?

― Мудро, если ты хочешь знать, что знаешь. На твой вопрос ответ в последнем и в первом слове. Ответ ты знаешь, но рассчитай, если идти придется от Омеги к Альфе, из Мрака к Свету. Представь, что это тот момент, когда снимают бинт…
Дверь слегка скрипнула, повеяло хлором.

― Я вернулся, - проговорил Глеб.

― Кто здесь еще? – спросила Марина.

― Кроме нас двоих никого…

«Как никого?!» - испугалась девушка.

― А со мной ты уже считаешься? – Марина узнала свою собеседницу. Голос выдавал недовольство, которое при плохом стечении обстоятельств может обернуться гневом.

― Твое время прошло, - спокойно произнес Глеб.

― Мне еще подвластно кое-что!

― Впрочем, силы тебя покидают.

― Что у тебя на уме… доктор?

― А ты захотела передать знания новой принцессе?

― Почему бы нет, что сама еще помню.

― Если бы новая принцесса родилась на пару столетий раньше, может быть, ты и помогла. Все что ты знаешь, она проходят в школе и даже больше, о чем ты и помыслить не смела!

― Не смей мне перечить… доктор!

― О чем ты сможешь ей рассказать?!

― О религии!

― O, Dies irae sancti, Pater!

― При чем здесь Судный День?

― Нам не о чем говорить, Екатерина. Ты знаешь, откуда это?

― А должна?!

― Как ты будешь рассказывать о религии, когда не знаешь ее основ? Это словно строить дом без фундамента! Уходи.

― Доктор, - подала голос девушка. – А мне сказать Вы можете?

― О чем? – неподдельно удивился Глеб, словно огорошен тем, что его подслушали.

― О Судном Дне?

― О чем?! – рассмеялся он, - О каком еще дне? О каком судне? И причем здесь дно?

― Доктор!

Через некоторое время голос его зазвучал тихо, у самого уха:

― Так она не слышит нас, к тому же не видит, ибо бесплотна. Святые дни гнева… Это когда Ангел Смерти спускается на землю и собирает души нечестивцев. Эта легенда уходит корнями не только в Ветхий Завет, но и в Древнеримскую мифологию. Dit, английское Death, немецкое Tod, шведское Dud, датское Dod… и так далее Дит – это сокращенное от Dis Pater… Dies irae sancti, Pater… Это дни, когда Принц Смерти ищет себе пару – Принцессу Жизни, она же Мора, есть другие: славянские и готские - имена богини Смерти: Мара, Марена, Марына… Марина. Их воссоединение задержит и отложит Судный День, ведь даже с латыни mora: задержка…

― Принцесса! – крикнула Екатерина, - не слушай его, что бы он не говорил!..

Глеб отпрянул и ответил:

― Вспомни Матфея; глава четвертая, стих десятый. Это относится к тебе…

― Будь ты проклят, серафим!

― Поздно, агона, поздно…

― Что случилось? – заволновалась Марина.

― Она ушла. А тебе необходимо поспать. Спи…

Девушка услышала, как щелкнули пальцы и темный водоворот мыслей унес ее в далекие воспоминания о бабушке, о ее сказке, о брате, затем о пережитых последних днях. Сколько на нее свалилось информации! Она-то думала, что знает достаточно, чтобы выжить в этом мире, но оказалось, что не знает ровным счетом ничего, а если и знает, то самую мелкую песчинку среди их мириад в Каракумах, Сахаре, Гоби... Ей снилось, как она идет по пустыне, по скользкому песку под низким белым солнцем, выжигающим все живое. Барханы, ребристые, словно рябь на воде, скользят медленно, подобно волнам в замедленном движении. Пустыня не знает ни конца ни края. Она одна… Солнце опаляет ее тело, нагое тело, оставляет ожоги, кожа покрывается волдырями и лопается, сочится кровь, густая, липкая кровь, от ветра она застывает… Прохлада, долгожданная прохлада, какая возникает в умеренном климате, в самый жаркий день на озере Ильмень. Ветер несется по водной поверхности, словно сноубордист взлетает по берегу на высоту с пятиэтажный дом и с новой силой устремляется вниз, принося прохладу, такую спасительную в знойный день прохладу. Марина чувствовала, как ветер усиливается, постепенно, словно давал возможность привыкнуть, но затем резко, сменив направление, подул с севера, закручивая в небесах грузные массы облаков. Зелень заиндевела, а поверхность озера покрылась сначала тонкой грязной, под цвет воды, коркой льда. Не прошло и пяти минут, по мнению Марины, как водоем представал мраморно-белым; вокруг, по берегу леденели деревья, прямо с листочками; холодный ветер сменился быстрым вихрем, бьющим острыми снежинками в глаза, щипал ноздри колкой свежестью и резал ресницы. Марина пыталась прикрыть взор рукавом, но метель благоприятно огибала препятствие и ударяла с усиленным рвением. Длилось это не долго, громоподобная встряска видимой волной прошлась по земле, заставляя ее всколыхнуться. Землетрясение крошило лед, рассыпала заиндевелые деревья, поднимала из глубин озера огромные волны, обнажая его каменисто-ильный центр, в которых виднелись заросшие водорослями одинокие мачты и драконьи носы славянских ладей и варяжских драккаров, готовых в любой момент рассыпаться в прах. Силясь, устоять на ногах, которых пронизывал зуд, Марина нашла подтверждение бабушкиной сказке, теперь это стало былью. Она подумала, что увидела достаточно, но зуд лишь усиливался, пока, как ей казалось, не начал выворачивать суставы. Марина упала навзничь, тщась найти опору и помощь, ту сильную могучую руку Валерия. Он был сейчас так нужен ей, нужен был Глеб, «волчица»… Андрэ. Воспоминания понесли ее на свободу, в заоблачные дали, где позади толщи зефира ей в глаза ударил яркий, чистый солнечный свет, выжигающий зрение, но все же милый, родной, свободный.

Марина приоткрыла правое око – больничная лампа по-прежнему светила ровно и ярко, разговор потревожил прочие звуки; и она поспешила притвориться спящей.

― С принцессой, я надеюсь, все в порядке?

― Здорова; сейчас, наверное, собирает цветочки по Эдему.

― А тело Принца?

― В реанимации.

― Серафим, ты объяснил ей то, что я не успел?

― Как сказать, как сказать…

― Намекаешь, что нарушил наше соглашение?

― Есть две причины, Август.

― Мое желание ты знаешь.

― Они тебя не касаются.

― Так бы сразу и сказал, что твои раболепные сестрички вмешивались…

― Не твое дело!

― Теперь понятно, что случилось.

― Не твое дело!

― А больше этого мне знать не нужно. Твое счастье, что она лишь начала.

― Не твое дело!

― Какие же вы, серафимы, прямолинейные, даже тошно становится. Я не дурак, чтобы не понять, кто тебя встревожил. Верно, та, кто вечно тебе противостоит. Одна из Трети. Я верно понял? Верно, иначе бы ты так не бесился…

― Как ты меня назвал?!

― Неважно. Так… значит, ты не знаешь, что она сказала? Замечательно! Тебя не было в палате… помешала сестричка? Превосходно!

― Соглашение расторгнуто!

― Какие мы яростные! Смотри, как бы крылышки не почернели, серафим! Как же у вас закопошатся, прямо как тогда... Ангел покалечил человека, какой удар для Него, волна возмущения по Царству. Новая Треть? Или ты единоличник?..

― Сгинь!

― Утратил веру?..

― Твои условия, Август Флавий Юлий Валент?

― Соглашение остается в силе.

― Не превышая дневной нормы?

― Как обычно, по пакету в день на каждого моего брата. Сегодня Принцессе дай мою.

― И давно ты донором стал?

― Боишься, что я моя кровь ее убьет?

― А ты бы вынес те знания…сам? Уверен, она не готова. Ее тяга к жизни сильнее, чем к Андрэ. Когда Принцесса разочаруется в жизни – тогда-то и дашь ей кровь.

― Это могут сделать известные песики… Следи за ней.

― Прощай, Валерий.

― И тебе не хворать, серафим.

Послышался стук трости о деревянный дом, затем хлопнула дверь. Мороз пробежал по коже девушке. Безбожно распоряжаются ее жизнью, ее знаниями, постоянно что-то скрывают, что-то обещают, а за спиной предают всем, кому ни лень. Туманный сон, кошмар. Как бы она хотела, чтобы он кончился. Но отступать уже поздно, - Марина это поняла. Прошло время пассивно смотреть в глаза неизвестно кому, когда решается твоя собственная жизнь; явилась новая эра – разобраться со всем и сразу. Никогда прежде Марина не ощущала такой прилив сил, черная желчь вплеснула в голову яд гнева и бешенства, смешавшись с многокровием сангвиников. Черно-красное марево окутало ее сознание, словно вуаль ниспала на глаза, прикрывая ее рассерженное лицо от посторонних взглядов; оставила маску прежней Марины, легковерной и простодушной незнайки. Девушка не знала, что от нее хотят, но знала, что знать она хочет; и этой жажда знаний возрастала с каждой новой тайной, с каждым новым словом, непонятно к чему относящимся. «Кто знает всё?» - вспомнила она собственный вопрос и сама на него ответила…вслух, чтобы Глеб слышал:

― Удача – это Судьба, Судьба – это фортуна, фортуна – это знания. Удачлив тот, кто знает всё. А тот, кто знает всё, именует себя Всем и поистине Ничем. Он есть Начало и Конец. Он есть Альфа и Омега. Он тот, кто твердит, что всегда прав и справедлив. Он тот, кто был, есть и будет, везде и всегда. Тот, кто будет знать столько же, сколько и Он, будет равен Ему. Сверхчеловек! Питающийся знаниями! Не так ли?! Он будет вершителем своей Судьбы, не подчиняясь Богу! Бог знает всё! Вот ответ Екатерине… - Бог!

― Агоне? Падшей Ангелице?.. – отстранился Глеб к зарешеченному окну, перекрещиваясь.

Затем, потные руки уперлись в подоконник. Он не только мерещился напуганным, он был повергнутым в трепет сильнее, чем когда-либо за свою долгую жизнь. Марина поднялась на постели. Палата была просторна, но, видимо, не предназначена для пациентов, потому как койка находилась всего одна и то стояла у батареи, ни тумбочки, ни табурета. Понятно, почему Глеб отослал мать, и вероятно, не пускал за коричневую входную дверь, так жутко вписывающуюся в стерильно-зеленый цвет палаты. Марина встала, ощутив жуткую, пронизывающую боль, разносящую колики по всей пояснице, и, превозмогая уколы в почках, подошла вплотную к медику:

― Вы, все, знали! Все знали! И ничего не сказали! Даже когда забирали Андрея на улице! Кто он такой? Принц Бездны? Смерть во плоти? Кто он, я спрашиваю!? Вы только и умеете дразнить. Вы, все, заодно: Валерий, который Валент, Анрдей, которого все именуют Андрэ, «волчица», ты, может, здесь и сестра Ангелина? Падшая Ангелица Екатерина, которую, небось, разыграла тоже какая-нибудь медсестра?! Кого я еще не знаю?! Кто еще скрывается в тени, и следующим перехватит меня, чтобы, якобы, повторяю, якобы рассказать все. Я совершила круг за эти два дня, и у меня нет желания снова возвращаться на него! Говори, Глеб Готтманн, или как там тебя, серафим? Говори, кто еще скрывается? Чтобы я сама его нашла!

Капля пота, холодного человеческого пота, какой возникает при волнении, стекла по виску медика. В карих глазах читался ужас. Он готов был пасть на колени и раскаяться, но постоянные Маринины толчки пальцем поддерживали его чувства, чтобы не лишиться их вовсе. Девушка учуяла едкий запах гари, словно жгли пластмассу, и обернулась. Перед ней во всей своей мерзости и черносотенности возвышался Тот, кто равен Богу, как по титулу, так и по власти. Из самых глубин и недр земли, где обретаются зловонные души тленных людей, где текут огненные реки магмы, где царство Ада, царство Аида и Орка, восстал Тот, в честь которого агоны, расправив черные крылья, кричат стихами: «И да наступит эра, самодержавия владыки Люцифера!..»

[Дени де Сен-Дени >>>]

очередной рассказ:
Зеркало


В комнате горел телевизор, откидывая мерцающие тени на стену, скудно освещая комнату: красный ковер становился черно-бурым, а белый диван – менял оттенки в зависимости от кадра и движения актеров. Я был так занят размышлениями, что забывал о том холоде, который ложился на город в ночных сумерках. За тяжелыми красно-белыми шторами, за окном царили сонные эфиры, убаюкивающие людей. Мне было тепло, я наслаждался видеорядом с красивыми актерами в современной одежде, сюжет меня мало интересовал, скорее, хотел себя чем-нибудь занять. Звук я выключил, чтобы не мешал мне раздумывать о тех событиях, которые произошли сегодня вечером.

Еще утром я ощущал себя тем, кто я есть: человеком из плоти и крови, из сознания и памяти. Теперь же мне сложно утвердить, кто же я на самом деле? Всего лишь чья-то фантазия или отражение того, что мне предстоит или предшествовало. Сколько я себя помню, я радовался жизни и любил общение, частенько устраивал вечеринки, выходил и сам к многочисленным друзьям и знакомым. Днем я пригласил лучших друзей, мы хотели легко посидеть, развлечься, обсудить насущные темы моды и искусства. Пока не произошло то, после чего я скрылся, заперся в квартире, зашторив окна и выключив свет. Может, друзья и обиделись, но мне уже все равно. Меня занимает теперь одна мысль: а кто я?

Случившееся никак нельзя назвать обычным, но и неординарным – тоже. Мы каждый день смотримся в зеркало и видим свое отражение. Мы отождествляем себя. По утрам мы умываемся и чистим зубы – зеркало терпит наши оскалы. Мы причесываемся, оцениваем степень нашей чистоты и адекватности. Мы модничаем перед зеркалом. Мы видим в зеркале себя: наши сильные и слабые стороны. Зеркало – лучший друг, который выслушает любые бредни, любой разговор. Никто не думает, что оно может ответить. А что делать, если оно ответило? Или ты увидел отражение другого человека? Или зеркало показало первые морщины, неожиданные изменения твоего тела и состояния? Что думать в этом случае? Друг так шутить не может, пугать - тем более. Отчего же привычное для нас отображение меняется, спутывая сознание?

Я помню, как мама с детства приучала к зеркалу, видеть в отражении себя, своих возможностей и страхов. Она сама часто к нему подходила. Сестра… Зеркало, как мне кажется, для нее единственная отрада в жизни. Она была так увлечена своей внешностью, что по утрам не верила даже родным, которые говорили, что она по-обычному прелестна. Нет, ей хотелось создать такой макияж, который бы держался месяц или два, пока не сменится настроение, пока не надоест прежний имидж. Теперь сестра работает в престижном агентстве, подрабатывает в модном глянцевом журнале. Всю жизнь она проводит перед зеркалом. Отчего же я не могу смотреть на свое отражение? Почему я боюсь заглядывать в него и ужасаюсь отождествления?

На журнальном столике находилась пепельница. Горький сиреневый дымок поднимался от тлеющей сигареты, выписывая в освещенном телевизором пространстве забавные и загадочные узоры. Он то шел узкой прямой струей, то извивался широкой лентой, то рвался, образуя несколько завихрений, растворяющихся под потолком. Я смотрел на дымок и не мог понять, что же меня так сдавило? Отчего мне стало так плохо и гадко. Я не чувствовал тревоги.

Еще два часа назад мне было радостно. Я был счастлив, что друзья откликнулись и выкроили время для меня. Но теперь мне совершенно не хочется их видеть. Пропала моя радость жизни и безмятежность. Я посмотрел на часы – оставалось минут десять. Я пошел на кухню, за несколькими бутылками пива, чтобы сразу поставить их в комнате и не бегать лишний раз, отвлекаться от разговора. В коридоре висело большое долевое зеркало, доставшееся мне еще от бабушки; я прошел мимо него, лишь краем глаза захватив свое отображение, и… увидел, как мое тело пошло дальше, как свернуло на кухню, слышал, как открывается холодильник и стучат бутылки. Я брал пиво, как обычно, как хотел. Но это был не я. Я по-прежнему находился возле зеркала, но отражения больше не было. Оно пропало, исчезло. Я оглянулся, моя квартира стала своим зеркальным отражением. Такого я никогда еще не видел. Те же стены, но наоборот. Те же шкафы и шторы, тот же ковер, тот же телевизор и растения. Там же стояла фотография, которую мне подарила девушка, когда я отдыхал в Сочи. Подошел и вытащил фотографию из рамки, я перевернул и прочитал послание: «азалг еыньлетивиду ябет у ,ишуд олакрез - азалг ,инмоП». Почему оно оказалось перевернутым?

В страхе я вновь подбежал к зеркалу – там была лишь металлическая поверхность с пожелтевшей от времени наклейкой о производителе и цене. Я развернулся и понял, что я не могу возвратиться в свой мир, не могу. Наверное, я никогда не увижу своих друзей. Здесь в зазеркалье никто не пришел, но все оставалось, таким, как я помнил, те же запахи, те же ощущения, даже телевизор показывал то же, что и в реальности. Звук отключил – там говорили на незнакомом языке, так мне показалось изначально, потом прислушался и понял, как и с надписью на фотографии – это было лишь обратное, зеркальное произношение. Я остался один в этом странном мире наоборот, где не существует зеркал. Я сидел, смотрел в телевизор, размышляя над дальнейшей жизнью. А стоит ли жить в этом одиночестве? Я боюсь этой неопределенности, этого мира. Никого еще не видел, но хочу надеяться, что утром, когда взойдет солнце, я увижу за окном людей в этом странном мире левшей. Хочу надеяться, что и в этом мире появится первое зеркало.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Миниатюрка

Ласточка

Сегодня. Я не знаю, какой сейчас месяц, но с того момента прошло ровно тридцать девять дней. Думаю, послезавтра начну новую жизнь. А пока, сорок дней ожидания. По-моему, достаточно, чтобы в последний раз вновь увидеть его глаза, его стан, его волосы. Я так хочу ощутить сладковатый аромат. Он напоминает мне старый бабушкин дом, где всегда благоухали свежесрезанные цветы, где я впервые испытала счастье. Я так хочу радоваться жизни, танцевать, вальсируя по комнате с бутылкой белого вина. Не обращать ни на кого внимания, подобно турецким танцорам, уходить в расслабляющий транс. Как было тогда прекрасно и возвышенно! Помню себя в том бежевом платье с оборками, с нашитыми красными цветами. Я искала в музыке то небольшое, но радостное, то, которое будет только моим, и ни чьим больше. Как было тогда хорошо и уютно! Я была, счастлива вальсируя в подаренных тетей пуантах под «Маленькую ночную сюиту» Моцарта.

Я кружилась в чарующем танце в широкой комнате, двигалась от дивана до кресел, останавливалась в центре, чтобы представить себя марионеткой, которой кто-то свыше нитями контролирует каждый отточенный в школе танцев элемент. Подбегала к старому, запыленному патефону с большим, волнистым рупором, напоминавшим мне Рог, изобилующий цветами и музыкой. Я огорчалась на то мгновение, когда мне приходилось переставлять иглу на начало композиции, но потом, под мягкую игру скрипок вновь уносилась в райское наслаждение. А немногие резкие звуки только возбуждали мое воображение. Когда я закрывала глаза, мне виделось, что танцую не в бабушкином доме, а на сцене Большого Театра, и на меня заворожено смотрят, упиваясь воплощению мелодии композитора в жестах языка человеческого тела. Эти люди, грубые и резкие по жизни, в эти минуты становились соучастниками рождения природной красоты.

Периодически я все же прикладывалась к кисловатому горлышку бутылки, чтобы еще раз отведать терпкий мускатный привкус. Поэтому, когда на меня снизошли «Деревенские ласточки» Штрауса, я была уже задорная и хмельная. В самом конце, когда все звуки сливаются в громоподобный каданс, когда барабанная дробь кисточками сама поднимает тебя ввысь, словно под цветной купол цирка, я так закружилась, что на последней ноте рухнула на мягкий диван и расплылась от полученного удовольствия. Я больше ничего не хотела. Мне не было ни до чего дела. Я просто желала так же, как и моя бабушка отойти в рай, где звучит «Шелест весны» Синдинга, таким в то время я представляла себе Небесное Царство.

Это был маленький секрет, который я буду хранить до завтрашнего дня. На сороковины я увижу его, моего любимого, увижу сначала такую же странную, холодную могильную плиту с его фотографией, как у бабушки, только еще не замшелую, не позеленевшую, не потрескавшуюся. Там должно быть много еще цветов, венков и черных лент, таких же мягких и нежных на ощупь, как пуанты. Затем, когда разрою гроб, я аккуратно, ласково смету остатки земли и полежу на крышке в том самом бежевом платье с оборками и красными цветами. Я буду вспоминать мелодию Моцарта, чтобы с ней на устах, открыть, наконец, крышку после сорока дней ожидания и вытянуть моего любимого из тесной постели. Я открою бутылку мускатного вина, выпью сразу, много, чтобы решиться на последний поцелуй, на последний танец на его разлагающемся теле. Затем, когда я полной грудью вдохну сладковатый трупный запах, я выдохну в воздух душу, тем самым я отпущу его в «Шелест весны». А затем я вновь буду танцевать.

Ему всегда это нравилось. Он мог украдкой смотреть, как я тренируюсь, голодаю, но выступаю. Он занимал места в конце зала, в надежде, что я его не увижу. Хотя он не признавался, я все равно понимала, что он не только любит меня, но и любит мои исполнения; скорее, больше их, чем меня.

В тот момент, когда в небе будут летать ласточки, я под Штрауса исполню тот самый ритуал, как когда-то у бабушки. Пусть птицы совьют нити, которые будут подсказывать мне движения. Этот танец, будет только для него.

Завтра я прощусь с тобой навсегда, мой любимый, мой папа.

Сообщение отредактировал Дени де Сен-Дени - 22-10-2007, 13:30

[Горация >>>]

Мда... Ласточка - это не ястреб))))И в прямом, и в переносном смысле.
Такое впечатление, что это писали разные люди.
Понравилось... Образно, ярко. Не совсем могу выразить, какое впечатление осталось после этой миниатюрки, но могу сказать одно - оно точно осталось.
Согласна с предыдущим мнением)

Вот только меня немного смутило, что такая тонкая героиня хлещет вино из горла... отчего-то хочется дать ей в руку высокий хрустальный бокал...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Вот только меня немного смутило, что такая тонкая героиня хлещет вино из горла... отчего-то хочется дать ей в руку высокий хрустальный бокал...

Не о бокале нужно было говорить... Там не Шуберт, там же Йозеф Штраус должен был быть... (зол на себя) исправил...

[Дени де Сен-Дени >>>]

Сегодняшний рассказик

Бесценный товар

И хотя я нарушил договор, однако мне так никто и не поверил, что это могло быть на самом деле. Друзья более мягко намекали либо на сновидения, либо на дурманящие горные травы. В городе посчитали это просто байкой. Впрочем, правду знают только два человека, и нас это устраивает.

Это была обычная сельская торговая лавка, укутанная в каменные стены. С улицы на меня глядело большое окно, за которым проглядывались безделушки и несколько съестных товаров. Рядом находилась дверь, открытая внутрь, словно приглашая войти и что-нибудь купить. Даже меня, не сильно интересующегося местными творениями умельцев, это заинтриговало. Соблазненный предложением я поднялся по двум крепким ступеням и вошел в магазинчик. Освещения не было, кроме тех лучей, что проникали сквозь окно. И хотя можно было рассмотреть многое, однако полумрак нагонял сонное состояние. Пространство уменьшал недлинный угловой прилавок, за которым виднелись несколько рядов ссохшихся полок с товарами. Там стояли кувшины, старые куклы, свистульки, кубики и склянки с травами, несколько комплектов домашней деревянной и глиняной посуды. Ближе к выходу с одиноких гвоздей свисали старые чулки, набитые чесноком и луком. У самого окна располагался стеллаж с продуктами. Я осмотрел потолок и не заметил даже намеков на электричество, только дубовые в трещинах балки делали потолок ниже. Казалось, будь я чуточку выше, мне пришлось бы склонять голову.

Втянув ее в плечи, я прошел по скрипучему полу к стеллажу с продуктами. Я шел в горы, поэтому мне было необходимо запастись припасами. Меня удивило, что под каждым товаром стоял ценник. И цена сильно отличалась от городской. Я подумал, что, быть может, дешевизна была из-за того, что товары, которые я перед собой видел – штучные. Одна палка сырокопченой колбасы, одна сарделька, один кругляш хлеба, один пакет соли, один мешок муки. Я удивился, когда взял крынку топленого молока в руки. Дата на ценнике говорила мне о том, что это товар свежий: однако никаких больших бидонов я не видел. И продавца тоже.

Я еще раз осмотрел крынку молока и не удержался. Аккуратно открыл и пригубил густую светло-бежевую жидкость – молоко было удивительно вкусным, деревенским, не то, что продают в городах.

Из домашнего крыла магазинчика неслышно вышел продавец и кашлянул, чтобы я его заметил. Не скажу, чтобы меня он ошеломил, но неприятное чувство все же сложилось. В этот момент я даже устыдился, ведь без разрешения выпил молока. Как бы сказали в городе: использовал товар, не заплатив за него. Впрочем, продавец, видимо, привык. Поджарый мужчина лишь улыбнулся. Резкими движениями я достал из кармана купюру и положил ее в тарелочку рядом с медной кассой, напоминавшей тогдашние пишущие машинки. Продавец длинными ровными пальцами осторожно взял ее в руки и наклонился ко мне с вопросом:

― Вы уверены, что хотите купить именно за назначенную цену?

Я смутился, как такое бывает, чтобы продавец начинал торговаться первым?!

― Но ведь на ценнике написано… ― начал было я, наобум указывая в сторону стеллажа.

― А во сколько Вы оцениваете только что испитое Вами топленое молоко? ― не отставал он.

Припомнив вкус, я сдался, думая, что ублажу деревенских производителей:

― Это бесценно!

― Так вы действительно хотите купить бесценный товар за указанную цену?

Спросив это, продавец протянул мне купюру обратно.

― Но…

― Возьмите деньги обратно. Если Вам будет приятно, считайте это подарком.

Растерявшись, я все же поступил, как угодно ему. И слегка откланявшись, вышел из магазинчика.

Когда прошел мимо окна, продавца вновь не было, а на стеллаже стояла еще одна крынка топленого молока. Решив, что это странный метод торговли, я пожал печами, поправил амуницию и пошел дальше по направлению к туманным пикам, возвышавшимся на горизонте.

Уже в горах я понял, что совершенно ничего из припасов не купил, и мне пришлось растягивать свой провиант. Долго я продержаться не мог и вынужден был черед десять дней вновь спуститься в деревню. Она по-обычному была пуста и казалась заброшенной. Однако, не теряя времени, ведь часть амуниции я оставил в гроте, сразу направился в магазинчик. Меня уже не интересовала обстановка, словно бы привык.

Первым делом, не знаю, что меня дернуло, я подошел к стеллажу с продуктами и посмотрел на одинокие товары. Вновь взял крынку молока и посмотрел дату на ценнике – она указывала на тот день, когда я отправился в горы. Решив, что в первый раз я испить молока успел, то теперь мне не хотелось. Я подумал, что если товар пролежал десять дней, то он, наверное, уже испортился. Поставив крынку обратно, я жадно искал долгохранящиеся продукты. Счастьем для меня, оказалось бесшумное появление поджарого продавца.

― Простите, у Вас есть что-нибудь свежее? ― спросил я.

― О, я Вас узнаю, Вы сказали, что наше молоко бесценно! Для Вас у нас найдется всё, ― ответил он, заняв место возле кассы.

― Я хотел бы запастись продуктами...

― Видимо, Вы в них сильно нуждаетесь? Горы место опасное.

― Просто я в прошлый раз забыл это сделать, а пропадать с голоду вовсе мне не хочется.

― Хорошо. И во сколько Вы оцениваете собственную жизнь? ― внезапно спросил он.

Я сглотнул, решив, что не только торговля странная в этой деревне, но и сам продавец. Он смотрел мне в глаза, ожидая ответа. Я же всеми силами пытался понять, к чему клонит хозяин лавки?

Заметив, что мне сложно ответить на вопрос, продавец заговорил вновь:

― Вы, наверное, из тех, кто утверждает, что жизнь бесценна?

― Да.

― Я так и понял. Но желаете установить цену своей жизни?

― Что?

― Вам нужны припасы, они у меня есть. Но вы сами сказали, что жизнь бесценна, а припасы сохранят вашу жизнь. Припасы стоят денег. Получается, что вы готовы заплатить за собственную жизнь. И сколько Вы за нее просите?

Я был в шоке. Он торгует моей собственной жизнью!

― Я не могу платить за собственную жизнь! Это же против…

― Нет, все по законам самой жизни, ― перебил он. ― Так во сколько Вы оцениваете жизнь?

Мне было не по себе, однако что-то мне подсказывало, что продавец не так прост, и если он так хитер, то необходимо быть еще хитрее. Теперь я понял, почему же он подарил мне крынку молока. Это была подсказка. Я должен ее как-то использовать. Продавец ждал. Молчал и я, размышляя: если назову цену – он сможет ее перекупить, это так предсказуемо для него. Это плохой вариант. Если пойду на контрмеры и спрошу, во сколько он оценивает свою – это его рассмешит. Не больше. Необходимо было найти такую цену, которую он не сможет перебить, а я не смогу заплатить. И такой бесценный товар я нашел.

― Я готов назвать цену своей жизни.

― Слушаю.

― Я оцениваю жизнь собственной смертью, ― твердо сказал я.

― Это бесценно! ― тут же воскликнул он, всплеснув руками.

Продавец быстро выбежал ко мне из-за прилавка и начал воодушевленно меня обнимать и пожимать руку. Такие искренние чувства я видел впервые в своей жизни.

― Молодец! Умница! Бесценно! Бесценно! ― повторял он, избивая меня объятиями и дружескими хлопками. Затем, он остановился и уже серьезно проговорил: ― Ты умный человек. Возвращайся в домой. Горы тебя отпускают.

Пока я обдумывал все происходящее, продавец успел убежать в домашнее крыло и вернуться с теми вещами, которые я оставил в гроте.

― Вот, держи. Это твое. Продукты уже там. Ты молодец. Возвращайся, но никому не рассказывай, иначе ты все-таки заплатишь смертью за собственную жизнь.

Десять лет я никому об этом случае не рассказывал, но когда пришла старость, я не выдержал. Друзья не верили, никто не верил. Кроме меня и продавца. И когда отметил девяностолетие, я удивился. Теперь же, когда мне сто пятьдесят два года – я понял, что же говорил продавец о бесценном товаре. Не жизнь – я продал собственную смерть.

[Дени де Сен-Дени >>>]

Не помню, чтобы выкладывал на форуме.

Начинается фантасмагорическое путешествие в трагедии названной "Смехотворением", на манер старого труда средневековых труверов, кои бы могли почерпнуть из данного произведения мысли и надежду на Спасение, о коем заветовал Господь, поэтому героем выбрал я случайного жоглара по имени Ризо, родом из Кремо, кого владычица Судьба спустила на утес руками воинов местного графа д'Альпини за то, что накануне жоглар спел неприятную для сеньора сирвенцию "Мир во имя Господне" бедняка-гасконца - Маркабрю; а кому из тех, кто не участвовал в Альбигойском крестовом походе, понравятся слова: "И пусть распутные пьяницы, обжоры, пузогреи и всякая рвань придорожная останутся вместе с трусами; Бог желает испытать в местах омовения доблестных и здоровых, а другие пусть охраняют свои жилища и выдвигают всяческие объяснения, и потому я отсылаю их к их позору"?

Скорби, горюй иль пребывай в унынье, что сродни гнетущей власти, коя держит всех и вся в божественной деснице, ждет человека зло - одно из самых страшных. Имя ему смерть. Казалось бы, живи да радуйся, пока что-либо ощущаешь, но Церковь вновь вздымает пламенный свой меч над головами нечестивцев, осознающих козлиную песню философии, чьи, как монахи-майориты, еще при Гусмане живом, говорят, гнилые постулаты лишили человечества греха, а с этим и великого Спасения. Смешно. Как смехотворен человек!

Потеряв опору в жизни, тот уступ скалы, за который можно уцепиться ослабевшими и заиндевелыми от леденящего горного ветра пальцами, как никогда в размеренном бытие, полном всяких изысков, льстивых увещеваний, или под кубок южного пьянящего вина в корчме орать известный «Tourdion», самовысмеивание возносит сущность на новую Небесную Сферу, словно некто, есть мнение, что это смерть, включает доселе невиданный всуе механизм собственного смехотворения. Когда свисаешь на уступе, а под тобой острыми пиками или кольями выстроились камни в спартанскую фалангу, ожидающую падения, и зевающие снизу вверх люди завораживаются и предвосхищаются, вкушая запретные плоды зрелища, не уступающее по постановке актерам, коим выпала тяжелая доля играть непристойность на паперти в Йоханнов день, понимаешь обретающуюся ситуацию за финальный, я бы сказал: фатальный, - акт комедии, ведь для человечности внизу пьеса жизни обстоит по этим скромным и безотлагательным правилам: вначале горе, скорбь, унынье - в завершенье счастье, радость и смехотворение, - или же пролог, введение к трагедии: жизнь дала богатство, славу, женщин (и брюнеток, и блондинок, и курносых, сильных, на подобие Брумгильды, и нежных, вроде Ханнушки, что повстречал я на окраине Кремо), теперь же: между Молотом Небес и клыкастой пастью скал - остается лишь надежда, коя от Спасения уходит в безвозвратное Забвение, как в часах песчинки. От этой собственной человеческой никчемности становится неизгладимо смешно, как в трагедиях великого Сенеки; впрочем на количество смертей не поскупился и известный грек - Гомер. В назиданье сыновьям люди пишут о чужих смертях в трагедии (ставят имя им Софокл), комедии (превозносят здесь Теренция) или драме, но лишь только дело подходит к их собственной черте, за которой, как известно, ничего не определено и, сказать по правде, неизвестно, они спешат в простертые ангельскими крыльями объятья Церкви. Она простит, смерть поделит и рассудит, а Он - Господь... - монархов, впрочем, недостойно оскорблять, скажу, что в жаркой Африке живут удивительные звери, так похожие на человека. Одного я видел лично, он при местном графе был: морда тянута, словно пред тобою скакун арабский, но сам широколиц; нос красный, как адский пятачок, щеки синие, а под глазами мешки лавандового цвета. Если бы не мех, я счел бы дивного зверька за Джакобо, пьянчугу. А зад у зверя до того бордовый, что многие люди сетовали на графа, дескать, смилостивился бы над бедным мавританским зверем и более не был столь безжалостен сажать животное на раскаленные угли, но относительно Джакобо никто подобного не говорил, однако зад его краснел не менее, чем дивный, африканский. Как смехотворен человек!

Если бы нашлись философы, кои разобрали в новой "Метафизике" причины, следствия смеха и его творения, то определенно, мне так думается, для них было бы великим открытием, что человек искренне и самоотверженно смеется лишь в двух насущных случаях: когда ему действительно смешно, и в противном, о каком философы сказали бы, человек обречен на плачь, иными словами, когда ему совершенно, как великий Абсолют, не до смеха. В таком же положении нахожусь и я, свисая на слабеющих руках с уступа на южных склонах гор в провинции д'Альпини, видавших много, возможно, хочу надеятся, не одного меня смехотворного жоглара, творящего из горя собственного смех.

Вишу давно порядком, поэтому ощущаю, как прах, из которого все мы, люди, состоим, переходит в ноги и безудержно (о, если бы с таким успехом я продолжал держаться за уступ!) стягивает вниз, призывая, видимо слышит голос неумолимой смерти, слиться и перемешаться с сошедшим в прах первочеловеком - коим был и остается, пока есть на свете всеблагая и достопочтенная святая Церковь - Адамом, и груз греха его я сильно чувствую в окостенелых членах. Он, что есть следствие нарушения запрета и причины в ослушании завета Господа, раздирает плоть внутри, мертвит и готовит меня к смерти. Если человеку суждено при этом деле ощущать вину за содеянное в жизни, ведь об этом нам твердят отцы святые в остриженных тонзурах и в трескающихся на пузе власяницах, то я готов признать, что виноват перед моим беднейшим господином из Гаскони, когда неумно спел его сирвенцию сеньору д'Альпини о падении нравов в нашей остающейся благой частицей света, которая так свято и открыто соблюдает заповеди и традиции, что не подлежит сомненью ее честие и праведность; впрочем, за остальные деяния вины не чувствую. Значить это может лишь одно: по словам Эпикура "жизнь есть ощущения, а смерть - лишение всяких ощущений", я уже перехожу в тот загадочный для меня мир, где смерти нет, опять же, если почтенный философ оказался прав, и "смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Таким образом, если отпущу руки и сольюсь с леденящим горным ветром, я не разобьюсь о скалы, но жив уже не буду; а если Эпикур ошибся и права святая Церковь, то ждут меня Суд и полная огня Геенна; и снова, если все же задамся я упорством, буду тщиться удержаться, и лишь когда совсем изнемогу, сорвусь в клыкастую пасть каменной фаланги, по догматам мне обеспечен Суд, но уже возможен Рай... В таком случае мне становится смешно за других философов, кои говорят, что смерть физическая есть смерть последняя, тогда меня размажет на потеху людям, и продолжения не будет.

Вот так и всякий другом станет мне, кто перед кончиною стремиться разрешить дилемму человеческой бренности, среди тленности всего сущего и вечности самой Природы: такова натура человека, который, даже свисая над обрывом, ищет путь Спасения, если не своего тела, то души, что вновь приводит в девственное лоно Церкви. Сколько не старайся, а пробить догмат философским клином иль хрячьим рылом не удастся, и силы станут тщетны. Как смехотворен человек! И все же, чтобы не обременять других, отправлюсь сам, и лично все проверю, как обстоят дела за гранью жизни; если обретусь на неудачу и слягу смертью, то лучше посмеяться надо мной и над моей попыткой обратить скрытость всякую во гласность и донести ее потайный, а может, если таковой имеется, открытый смысл людям. За сим, желайте мне удачи, я призываю к вам еще раз: не горюйте, не скорбите, не нужно унывать, в конечном счете жизнь моя сродни вилланской оде, когда горланят по весне «Totus Floreo», или как в Тюрингии поется: «Was beglueckt mich so» - Я весь цвету любовью нежной, чего и вам желаю. Посмейтесь надо мной, ведь с точки рассуждений, это не разнится с постулатом, что говорят о мертвых хорошо.

Как смехотворен человек! Стремиться умереть, и все живым остаться хочет, однако ж собираюсь я кончать браваду о смехотворении и пустится вниз. Говорят, за это время пролетает жизнь, и умирать не страшно; я же думаю, за столь короткий срок не придет в сознанье хоть одна мыслишка, ценимая вниманьем.

А еще твердят, что если на спину приделать крылья...

[Горация >>>]

Да, дружок, нам с тобой точно светят смежные палаты!))
Заковыристо…
Рассуждение о бытие на пороге смерти, понятие иллюзорности существования, осознание, что любая жизнь непременно ведет к смерти?.. возможно.

«по словам Эпикура "жизнь есть ощущения, а смерть - лишение всяких ощущений", я уже перехожу в тот загадочный для меня мир, где смерти нет, опять же, если почтенный философ оказался прав, и "смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Таким образом, если отпущу руки и сольюсь с леденящим горным ветром, я не разобьюсь о скалы, но жив уже не буду; а если Эпикур ошибся и права святая Церковь, то ждут меня Суд и полная огня Геенна»

Вот только рассуждения благочестивого трубадура слегка отдают ересью (тем более, по тем временам. Сомнение – это уже есть по большому счету ересь)))

Ну да ладно, собственно, я хотела сказать по другому поводу.
В погоне за стилем ты малость перевертел. В принципе, я тоже знакома с сочинениями того времени и творчеством трубадуров, и могу сказать, что они отличаются гораздо большей простотой. Мне показалось, что у тебя предложения порой слишком длинные, перенасыщенные оборотами (характерными для более позднего времени), что очень во многом затрудняет понимание смысла (по стилю я бы даже охотнее отнесла это сочинение к напыщенным римским). Через твои слова продираешься, как через колючие заросли, в итоге забываешь, куда идешь, сосредотачиваясь лишь на том, чтобы расчистить себе путь. Плюс неверные запятые, которые тоже сбивают.
Нет определенной одухотворенной наивности, которая отличает то время.

Далее незначительные вопросы и придирки к местности):

«запретные плоды зрелища, не уступающее по постановке актерам,»

Наверное, «не уступающеГО».

«выбрал я случайного жоглара по имени Ризо, родом из Кремо, кого владычица Судьба спустила на утес руками воинов местного графа д'Альпини»

«на паперти в Йоханнов день»
Как я понимаю, действие все же происходит где-то в северной части Франции (судя по именам и названиям)… Так откуда взялся немецкий Йоханов день??? Если я поняла правильно, Йохан – это Иоанн. В таком случае, это будет День Святого Жана…

«вроде Ханнушки»

Может, все же это немецкий трубадур???

«на южных склонах гор в провинции д'Альпини»

Видимо, все же, Франция… Только не думаю, что трубадур так сказал бы. Скорее он упомянул бы название самой провинции, в которой находятся владения этого сеньора. (хотя сейчас получается, что д'Альпини и есть название провинции).

«но Церковь вновь вздымает пламенный свой меч над головами нечестивцев, осознающих козлиную песню философии, чьи, как монахи-майориты»

Так и не поняла я, к кому относится это «чьи» и зачем вообще здесь стоит… Вероятно, подразумевалось «которые».