Своеобразно… Не совсем, правда, понятно, но что-то несомненно есть. Вообще, писать вещи на одних только диалогах – огромное мастерство, которое требует практически аптечной точности слов. Не стану говорить, что все тебе замечательно удалось, но кое-что действительно не плохо. Очень тяжело различать реплики говорившего по телефону и того, другого, который находился в комнате. Возможно, что для удобства было бы неплохо выделить слова этого второго курсивом. В противном случае речь рассыпается, и напрашиваются вставки «от автора».
Но ощущения от миниатюры точно присутствует. Мистическое и немного фатальное...

спасибо, вообще-то вчера что-то в голову пришло... вот и получилось... насчет курсива, я подумаю...

Отлично! Можно сказать все понравилось, с претензией на психоделику. Мистично, реалистично, чем-то похоже на описание шизофрении, но имеет какой-то интересный особенный психологичный оттенок. Из недостатков я бы сказала, что действительно немного не улавливается суть из-за резких перескоков от одного говорящего к другому, и вариант с выделением курсивом вполне интересен, но можно еще как вариант поработать с предложениями или пунктуацией...

Правда концовка, вот чем-то напомнила знакомый фильм "Звонок", но в целом правда впечатлило, и самая главное построение сего творения, почти никаких описаний, но все равно удалось передать и настроение героев, и их размышление и ситуацию.

В общем, я осталась довольна, надеюсь ваша темка будет пополняться новыми творениями!

Стивнг Кинг... со своим "телефоном" курит в сторонке.Оригинально очень...снял бы шляпу если б не стыдился лысины..хотел написать большой, но надо идти) Жду звонка.

Браво, Дени, браво!! Мой вам респект))
Отличная психоделика...просто пять баллов. Получила искреннее удовольствие от прочтения

Не пугайтесь... это моя любимая тема...

Танатософия: О единстве, двойственности и многоликости безмолвной мудрости

1 Как ослепительно сияние солнца, так притягателен свет луны.

2 Как проникает свет луны сквозь окна, так лучи солнца проникают сквозь листву и освещают землю, над которой возвышается крест.

3 О тополь, как ты, равнодушный к людям, дерзнул заслонить собой сияние солнца?

4 Безмолвен тополь к людским словам, но человек привык.

5 Привыкание вызывает дерзость, ибо человеку неймется умереть.

6 Нельзя дерзнуть смирением, но можно смириться с дерзостью, ибо нет в смирении дерзости, ибо в дерзости нет смирения,

7 Как нет в жизни нежизни и смерти, так нет в смерти несмерти и жизни, -

8 Природа едина, двойственна и многолика, так человек в личности один, за душой двойственен, а человечество в себе многолико.

9 О тополь, как ты, дерзнувший заслонить свет солнца, смирился с людскими словами?

10 Кричит воронье на ветвях тополя, вознесшегося над крестом, как вознесся крест над могилой.

11 Кладбище – многолюдное место, двойственное для живых и мертвецов, и единое для многих.

12 О тополь, как ты, вознесшийся над крестом, дерзнул скрыть людей в сени, приходящих от суетных мыслей на кладбище;

13 Как ты, заслонивший свет солнца, закрываешь от взора могилы;

14 Как ты, равнодушный к людям, остаешься безучастным к их слезам;

15 Как ты, попускающий воронье, осмелился возвыситься над крестом человека?

16 В молчании мудрость. Так ли мертвец мудр, какими кажутся его остекленелые глаза?

17 Так ли просто определить мудрость при жизни человека, как легко определить мертвеца?

18 Мертвец не страшен, лежащий в могиле - ужасна мысль, что человек не познает истину, сойдя в могилу.

19 Как мудрец скажет, что в нем есть мудрость? Молчанием.

20 Как мертвец скажет, что он мудрее мудреца, если не вечным молчанием?

21 Как в безмолвии притягателен тополь, так мудрость ослепительна молчанием.

22 Смерть не есть бездна пустоты. Смерть – это врата Истины.

23 Нельзя познать Бога разумом, не познав разумом смерть, ибо Истина – безмолвная мудрость.

24 Слово едино, двойственно и многолико.

25 Слово есть единение всех слов, и с тем оно многолико. Двойственность слова есть выражение вербального и безмолвного.

26 Вербальное слово дано для мудрости и глупости. Безмолвие хранит истину.

27 Как тень скрывает свет, так свет обнажает тень.

28 На словах свет имеет две головы, тьма – как минимум – шесть.

29 Для человека на Земле сутки едины, двойственны днем и ночью и многолики погодой и сезонами, от которых среди света солнца и луны и тьмы сумерек и затмений появляются тени.

30 Как мать ждет первого слова ребенка, так дети ждут последнего слова родителей.

31 Жизнь едина для всех, двойственна приходом смерти и многолика в каждом живом существе.

32 Смерть едина для всех, двойственна чертой предшествующего ей и последующего за ней, и многолика в способах пришествия ее.

33 Готовясь к смерти, человек готовит свой разум к познанию истины, скрытой за безмолвием мудрости.

34 Меньше труда представится тому, кто знает время прихода смерти, ибо только с осознанием смертности, человек начинает жить жизнью, полной бессмертных ценностей.

35 Благо есть не благ приумноженье.

36 Пишущий о смерти глуп, читающий о ней – мудр. Мудрецы назовут глупцом того, кто дерзнул превозносить всуе смерть.

37 Повторяющий вслух о смерти дважды глуп.

38 Однако глупость нередко является спутницей мудрости.

39 Мудрость зачастую является признаком юродивости.

40 Юродивость не благосостояние, это состояние духовного блага.

41 Пишущий о смерти единожды мудр и трижды глуп, как свет имел бы одну голову, а тьма – лишь три.

Характерная для тебя вещица)
Напоминает сентенции какого-нибудь римского мыслителя. Хотя, первая ассоциация, которая мне пришла в голову – это «Баллада истин наизнанку» Вийона. Не стилем и не смыслом, а скорее противоречивостью и парадоксальностью. Хотя, пожалуй, почти каждый изложенный тобой пункт я могла бы оспорить (если развивать размышления, то можно прийти к совершенно противоположным результатам). Пожалуй, самое главное предназначение этих твоих «псевдо»-аксиом» - заставить читателя задуматься и попытаться мыслить самому, соглашаясь или опровергая.

тогда это уже будет похоже на народную интерпритацию учения ал-кийяма (Воскрешение) у низаритов исмаилитов, т.е. ассассинов. У них было целью заставить человека думать и либо опровергать сказанное, либо подтвержать его из других источников. Этим страдали не только суфии, стоики и схоласты, но и другие...

Подсадила меня Аурелика...

Почему роботы не плачут?

Зачем я взял с собой историка? «Творящий» прорезал Вселенную не первый год. И вот приспичило же Высшему Командованию поместить на борт историка, словно мало им было квантового самописца, который тут же отправлял данные на ближайший пост связи. Зачем мне нужен этот историк?

― Командор, как Вы думаете, Бог существует? ― очередной глупый вопрос.

Не знаю, сколько вытерпит «Творящий», но мое терпение уже на исходе! Неугомонный юнец, едва окончивший Академию, мне и часа покоя не дает. Все-то ему интересно, везде-то он ищет связи с Земной историей.

― Как встречу, передам, что ты о нем спрашивал, ― по-обычному ответил я, тщась расслабиться в удобном кресле перед экраном, выводящим показания внешних сенсоров.

Одно дело слушать робота, другое человека. Дроиду ни в одну ячейку памяти не придет спросить: «А существует ли душа?», «Почему роботы не плачут?», «А вы знаете, что в Древнем Египте…». Нет, и знать не хочу! Какого космического дьявола Командование навязало мне историка? Если хотели повысить мой умственный коэффициент, так мне данные бредни не интересны. Меня волнует, как всякого современного человека, лишь настоящее и ближайшее будущее, ведь именно на мне лежит ответственность за экипаж «Творящего», а подобные рассуждения не только отвлекают меня от работы, но и сильно давят на нервы. Я - человек, и терпение мое не безгранично. Думаю, эта надоедливая зануда найдет общий язык с роботом, чем со мной. А если Командование решило сократить срок моей службы на посту командора звездолета, то у них это хорошо получается.

― Как Вам, не стыдно, командор? Человек обязан чтить историю и учиться на ошибках прошлого.

― Мне? И стыдно? Мальчик, а ты не зазнался случаем? Мне дела нет до Древнего Египта, и тем более до падения Вавилонской Башни. Если ты посмотришь на любой пост связи, то увидишь небоскребы повыше. Единственное, что я понимаю из этой твоей истории, что в древности люди не умели строить, ибо не согласовывали данные с геологами и геодезистами.

― Так Вы не верите?

― Во что или в кого? Я верю спектральному анализу и показаниям сенсоров. Верю в слаженность экипажа. Но бредням о душе или каком-то божке, которого не знаю, и не видел, - никогда в жизни!

Тишина… Благодатная тишина! Наконец, я смог угомонить несносного юнца. Понимаю, обидел, разбил его мечты и взгляды. Но как сказал один мудрец из его истории: «Судьба стекло: блестя – разбивается». Однако не думаю, что мне в конец повезло разбить его судьбу. Отойдет, ничего с ним не случиться. На моем «Творящем» нет места религии, поэтому, как и положено в таких случаях, экипаж сам творит свою судьбу. И если кто-то не вписывается в коллектив – тому на борту моего звездолета не место. Либо историк примет все, как реалию, либо пусть выгребается с «Творящего» со своими верованиями и нравоучениями…

И зачем я – Лучезар Северов, командор «Творящего» - согласился его взять? Подумаешь, нашелся выскочка. И фамилия у него дурацкая: Первый. Имя не лучше… Всеволод… Уж явно он ничем не владеет, кроме пыльных, не нужных знаний, и тем более не первый, кто изучает историю, иначе все бы жили счастливо и не думали о прошлом, как о чем-то возвышенном и прекрасном. По мне, нет ничего прекраснее объемных снимков туманностей, планет и астероидов. Помниться, когда-то в школе, нам говорили, что после веры в этого Бога, была другая религия – вера в инопланетян, пришельцев из космоса. Хоть бы кто одного показал. Серые, зеленые человечки, да хоть серо-буро-малиновые с продресью, главное, покажите! Как говориться актерами Вселенского Театра: «Не верю!»

Долгожданной передышкой стало полученное задание от Командования. Без лишних слов, как я люблю:

― Орбитальная станция «Центавра 2»: получить отформатированные оболочки для дроидов, забрать колонистов. Пункт назначения: ипсилон-звезда Южной Рыбы. Цель: изучение гамма-планеты. Процедура: стандартная.

Ради такого случая на «Центавре 2» я вышел лично. Несколько часов, пока идет загрузка «Творящего», я обходился без любопытного историка и без его глупых вопросов. Если и есть на свете обещанный рай, то это общество в отсутствии Всеволода Первого. Однако стоило мне вернуться, как он вновь начал мне докучать. Верно говорит, блаженство кратковременно. С этим я, пожалуй, даже соглашусь.

― Если бы змий не искусил Еву…

― О причинах человеческого поведения поспорь с бортовым психологом. Он в этом разбирается не хуже твоего бога.

― Вы все еще не верите?

― Еще? Мне, что в скором будущем представится такая возможность? Только причин, ведущих к таким неприятным для меня последствиям, я не вижу.

Изучение третьей планеты проходило стандартно. Сначала опустили зонды в атмосферу, сравнивая с Земными условиями, пригодны ли они для жизни. Затем отправили зонды на поверхность с целью выяснения состава грунта и содержащихся примесей. По мне это была самое, что ни на есть лучшее изучение – стандартная процедура. Ни тебе высаживаться, тратить топливо наших «Субмарин», так ласково Командование назвало планетолеты шестого поколения. Однако теперь, когда планета по всем параметрам изучена, изучен спектральный анализ ядра планеты, толщины жидкого слоя магмы и коры, настало время для колонистов. Я очень надеюсь, что им объяснили все, ибо своего оружия, провианта, воды и дроидов не выдам, пусть обходятся своими. Как только они покинут «Творящего», меня их дальнейшая судьба волновать не будет.

― А вдруг им понадобиться наша помощь? Вдруг там хищники или другие неизвестные науки растения и животные?

Ох уж мне этот вездесущий историк!

― Планета развивалась отлично от Земли! Вот составят травники и атласы животных.

― Но это же опасно.

― Жизнь гражданских лиц меня не интересует!

― На мою, значит, Вам, командор, тоже наплевать?!

― Абсолютно. Мальчик, ты не полноправный член экипажа.

― Так вот кто я? Посторонний? Что ж… Вам придется выполняться мои приказы!

― Мне?

Я развернулся, и понял, что историк мой спятил. Стоял с нацеленным на меня бластером. Говорил же Командованию, штатский не выдержит долгого перелета, он сам по себе опасен, особенно, в должности историка.

― Тревога! Цвет: Желтый! ― успел я выкрикнуть.

― Я поспрашивал, не многие желают разделить с Вами свою судьбу, командор.

― Но ведь есть и такие. И ты что же, всех нас убьешь?

― Нет, командор. Я предлагаю Вам и верным Вашим людям жизнь.

― Ты понимаешь, что ты творишь, на Земле уже знают о тебе.

― Нет, не знают, еще на «Центавре 2» пока вас не было, я перерубил основные каналы связи. А здесь, на задворках вселенной, даже аварийной связи нет – я навел справки перед отлетом.

― Ты все спланировал заранее.

― Да, это эксперимент Высшего Командования.

― Это ж надо, работаем на одну организацию, а приказы получаем разные.

― Так Вы согласны жить?

― Мальчик, у меня есть выбор?

― Очень широкий. Первое, разумеется, подчинение мне беспрекословно. Второе, вы высаживаетесь с колонистами. Третье, вы выступаете против меня, но будете обеспечены всем необходимым. Четвертое, смерть.

― Весьма занятно. Так вот зачем, мне навязали историка. Я выбираю третий пункт.

― Я знал, что вы, командор, выберете именно борьбу. Очень уважаю Ваш выбор. На планете один континент, разделенный грядой, где есть лишь один перевал. Назовем его Врата.

― Я не специалист по названиям.

― Тем лучше. Вы спуститесь со своими людьми на восток от гряды. Вам вышлют основные системы жизнеобеспечения и треть дроидов. Но вы никогда не должны приходить на западную сторону. Любой, кто перейдет, будет истреблен «архангелами».

― Это что такое, новые «Субмарины»?

― Можно и так выразиться, модификация беспилотных планетолетов.

― Дроиды…

― Да, Вы же сами следили за их погрузкой.

― Мальчик, если я правильно понял, то ты захватил мой корабль, нас отправляешь в изгнание со всеми технологиями и средствами борьбы. Что-то не вяжется, тебе не кажется?

― Нет. Это первая стадия эксперимента.

― И что она в себя включает?

― Деления Царства Бога на Свет и Тьму. Я свет, ибо «Творящий» теперь мой. А Вы, командор, тьма.

― Ну-ка скажи пример из истории…

― В Библии сказано, что до трети ангелов спустилось в ад, к недрам земли. Остальные заботились о человечестве.

― Это уже вторая часть. Адамы, Евы. Ты что же промоешь мозги колонистам?

― Это моя проблема, как заставить их забыть прежнюю жизнь.

― Тебе не кажется, что ты жесток, мальчик. Где же твое милосердие?

― Это твой эгоистичный и атеистичный мир, теперь в нем хозяин я.

― Я принимаю твой вызов. Когда я и мои люди смогут покинуть «Творящий»?

― В любое время, Лучезар.

Перед уходом, ему на прощания я проговорил:

― Мальчик-бог, Всеволод Первый искал тебя, я обещал передать. И ты, как встретишь его, передай от меня привет.

Вот что получается, когда Высшее Командование желает поэкспериментировать. Зачем я согласился взять с собой историка? Стандартная процедура: все мы стандарт и поведения наше объясняется стандартами. Теперь-то я создам такие стандарты в своей Земле Нод на востоке от его Эдема, что его человечество канет навеки, к тому же, он сам мне дал главное оружие – Библию с Земли. Книга его пророчеств, его сценарий колонизации третьей планеты, где и мне отводится определенная роль. Может, я ошибся, что не выбрал смерть? И зачем я взял с собой историка? Он же ничего не смыслит. Что ж, я устрою ему веселые будни. И да наступит эра самодержавия владыки Люцифера!

а мне понравилось...
я про последнее)
необычно как-то...

только вот не очень поняла:
то есть получается, что командор все-таки и сам неплохо знал Библию? или же у него просто очень хорошая память, и он запомнил, что говорил "историк"?

Эфа, ты не внимательна. В самом начале расмышления Лучераза о "космическом дьяволе", затем воспоминания о школе...

очередной фанфик по Библии:
Досье № 01 26 серия ЛТ 14/56

Они что-то скрывают. Я уверена, они что-то скрывают. Почему я не помню прежнюю жизнь? Я проснулась здесь, посреди цветущей долины со множеством плодоносных деревьев и райских пушистых зверюшек. Кажется, что это мне чуждо, не мое, что когда-то, в том времени, которого я не помню, это было мне отвратительно. Почему я ничего не помню?

Идет второй месяц пребывания с этим мужчиной. Нагота меня смущает, не только моя, но и его. Иногда он ведет себя как зверь, особенно под вечер, когда яркое солнце уходит на восток. Это не нормально. Мне кажется, что это не нормально. Я думаю, что раньше жила в другом месте, где солнце не такое странное, яркое. Когда подолгу смотрю на него, я вижу фиолетовые круги. Этот цвет мне нравится. Наверное, что-то было в моей жизни. Почему я знаю названия цветов, понятий, своих органов, помню слова и буквы, и цифры, но совершенно лишена воспоминаний. Я даже не знаю, как называется это дерево, от которого Голос сказал не вкушать плоды. За эти полтора месяца, мне ни разу не приснился сон. Сны, я должна видеть сны! Но ничего. Я ложусь на широкие мягкие листья, размером с мой рост и ничего. Пустота. Словно я только легла и тут же встала.

Голос называет мужчину моим мужем. Но никаких чувств я к нему не испытываю. Мне кажется, что мы едва знакомы. Голос что-то скрывает, я это ощущаю. Наверное, я всегда ощущала ложь.

― Где ты был? ― спросила я у мужчины.

― Я ходил за едой, ― скромно ответил он, свалив передо мной тушу сумчатого козлорога. Их много водится за холмом возле небольшого озерца. Зверюшки они безобидные, совершенно не боятся ни меня, ни моего мужа.

Я не могу сказать, что он не красив. Очень красив. У него голубые глаза и нежная белая кожа. Правильные черты лица, человек пятого или шестого поколения, рожденный в открытом космосе. Откуда я это знаю? Я вспоминаю? Неужели? Нет… всего лишь обрывок… Жаль…

Мне совершенно не хотелось есть, но за эти полтора месяца, что мы вместе, мы договорились, что когда он приносит еду, готовить выпадает мне. Я делаю это с удовольствием, не хочу его расстроить. А попутно и сама насыщаюсь. Я не знаю, может, он был охотником в том времени. Он тоже ничего не помнит. Это странно. Мы проснулись вместе, обнаженными. Лет ему около тридцати, о себе я не знаю, но судя по отражению в воде мне не многим больше двадцати. У меня красивые черные, с фиолетовым отливом волосы и такие же фиолетовые глаза и жила я под фиолетовым солнцем. Видимо, поэтому этот цвет мне нравится… Фиолетовое солнце? Еще один бессмысленный обрывок воспоминаний.

За разделкой туши, к нам спустился представитель Голоса. Он был неестественный, словно не живой. Говорил монотонно, однако когда вестник передавал слова Голоса, они звучали нормально, по-человечески. Не думаю, что новые дроиды способны на большее. Снова меня посетило чувство, что мне лгут! И Голос знает больше о нашей прошлой жизни.

― Лилиан, ― обратился Голос ко мне. Думаю, это мое имя. Оно очень мне идет, я знаю. ― Где твой муж?

― Умывается, ― ответила я, стараясь прикрыть интимные места шкурой убитого зверя.

― Почему ты стыдишься своей наготы? Ты ела плоды от запретного дерева?

― Нет, ― я ужаснулась, что Голос разгневался на меня. Мне страшно стало, как тогда, когда нас встречали на «Центавре 2».

― Адам ел плоды?

― Нет. Мы только мясом питаемся и теми фиолетовыми ягодами.

― Хорошо. Из подобных вам никого не видели?

― Нет. А разве мы здесь не одни?

― В этих садах, вы одни, но на востоке есть и другие, опасные люди. Они хотят накормить вас запретными плодами.

― Мы останемся здесь, и будем помнить о них.

― Хорошо, Лилиан. За это, я помогу вам построить дом. Вы ляжете спать, а утром, вы увидите то место, где будете жить. Понятно?

― Да. Благодарим тебя, Голос. И тебя благодарим… вестник.

― Почему ты подумала, как назвать архангела? Я разве не так его вам представил?

― Я забыла. Заработалась и забыла.

― Впредь, будь бдительней.

Я кивнула. Дроид улетел в небеса. Голос заподозрил, что я что-то скрываю. Теперь я точно буду бдительна. Я запомню.

― О чем с тобой говорил Голос? ― спросил мужчина.

― Он сказал, что завтра у нас будет дом.

― Надеюсь, такой, как был на Проксиме Центавра…

― Что ты сказал? ― уставилась я него.

― Нет, ничего… ― торопливо отозвался он.

Муж потупил взгляд и решил удалиться. Он поднялся на холм и следил за горизонтом. Мужчина смотрел на восток. Бросив приготовление пищи. Я подбежала к нему и дернула за плечи, развернув его лицом.

― Говори, что тебе известно?! Ты их видел? Видел, говори!

― Никого я не видел! Оставь меня в покое! Мне нужно подумать.

― Что ты знаешь о Центавре?! Об архангелах?! О Голосе?! ― не унималась я. Мне хотелось вытрясти из него правду. Я готова была его ударить, только бы он сказал мне, что он вспомнил. Это я чувствовала.

― Обрывки. Только обрывки!

― Говори! Я прекрасно знаю, что мы не были даже знакомы. Я родилась на планете с фиолетовым солнцем, а ты в свободном пространстве, на борту какого-нибудь челнока. Отвечай, что ты помнишь?!

― Нет, Голос нас покарает!

― Давай же. Не просто же мы здесь проснулись голыми и вместе! Отвечай, кто живет на востоке?

― Я видел людей, одетых. У них были такие же архангелы, но другого цвета. Они странно говорили. Рассказали, кем я был на самом деле.

― Кем?

― Стрелком на Проксиме Центавра. У меня была жена и две удивительные дочки. Люди с востока показали мне голограмму: они прелестны.

― И давно ты помнишь об этом?

― Дней двадцать…

― И ничего мне не сказал?! Как ты мог?!

― Но я же подкинул в отвар запретных плодов, чтобы ты вспомнила…

― Что?!

― Совсем чуть-чуть.

― Так это плоды, которые восстанавливают память?

― Да. Люди с востока сказали, что мы не первые, кто здесь просыпается. Те, кто съедал, вспоминали, тогда, если людям удавалось сбежать от Голоса, то они уходили на восток – там Голос власти не имеет. Но если не могли…

― Архангелы-дроиды их убивали, так?

― Да… ― вновь понурил голову мужчина.

― Двадцать дней… ты ведь уже спланировал побег, верно?

― Ты о чем?

― Не притворяйся, что не хочешь уйти. Тебе так же противно жить среди лжи, как и мне. Признавайся, они указали путь, как выбраться из этой долины?

Он мялся.

― Говори, стрелок. Впервые вижу солдата, которому не показали план отступления!

― Врата. Перевал в горах, называется Врата Эдема. По ту сторону находится Земля Нод, где живут те люди.

― Почему ты мне раньше не сказал?!

― Я боялся, ведь ты всегда так усердно слушалась Голоса.

― Ты тоже сначала. Рассказывай, что ты обо мне знаешь. Почему ты охладел в последние ночи? Тебе же сказали, кем была я?

― Да.

― Ну, ― надавила я.

― Убийцей с Альтаира.

― Теперь я понимаю, почему все эта зелень и пушистость меня не привлекает. Я была холодна и расчетлива… Выходим на закате. По крайней мере, у нас будет ориентир, хотя бы несколько часов.

Я выжила. Смогла уйти от погони. Человек, с которым я прожила полтора беззаботных месяца погиб. Его настигли на последнем шаге. Одно меня успокаивает после всего случившегося, мужчина погиб уже зная правду. Он умер с мыслью о своих дочерях. Может, это сентиментально, но, кажется, любовь к детям свойственна любой женщине. Я не исключение. Может, когда-то я и была убийцей людей по заказу, но теперь, оказавшись в мире лжи, я готова начать борьбу против Голоса, встав в ряды Лучезара Северова. Бывший командор звездолета «Творящий» раскрыл мне глаза. Это единственное, что теперь меня занимает. Скоро я должна вспомнить все. Не думаю, что люди с востока врут. Это им ни к чему.

Если не мы, то наши поколения вырвутся с этой планеты, и вернуться на нашу родину. Тогда они свергнут Высшее Командование с их великих постов и установят то правление, которые будет честно со своими подчиненными. А пока, я – Лилиан Торнхилл – буду отстаивать правду на этой планете в системе Ипсилон-звезды Южной Рыбы.

ты об этом?
по мне, так слишком уж расплывчато... оно ведь не утверждает, что в школе им преподавали что-то кроме, скажем, "истории религий" - или это только моя логика не подразумевает этого?)

просто по моменту с Вавилонской башней ("«А вы знаете, что в Древнем Египте…»" и"Единственное, что я понимаю из этой твоей истории, что в древности люди не умели строить"), у меня сложилось впечатление, что это историк ему рассказал про башню



ЗЫ "Словно я только легка" - "легла"?)

А если учесть, что командор говорит о том, что историк донимал его все путешествие, практически не замолкая... то, не удивительно, что он знал. К тому же у Лучезара должность такая - знать и командовать... Просто ему не интересно...

ЗЫ "Исправил"

не, я таки не удивляюсь, что знает: мне просто было интересно - откуда он знает
это не принципиально, скорее просто любопытно типа "для лучшего понимания персонажа"

Спектакль на крыше

Какого дьявола он так усердствовал, доказывая, что суицид - лучший выход? Бедный Джакомино теперь лежит на грязном, пыльном асфальте бесформенным мешком с торчащими поломанными костями, в луже собственной алой крови. Голова Джакомино неестественно вывернута назад, словно он еще в полете хотел обернуться, проситься с другом. Слипшиеся в сосульки густые черные волосы прикрывали то, что когда-то было прекрасным смуглым лицом с правильными чертами и чуть припухлыми губами, сладкими и нежными. Уста – не познавшие страстного женского поцелуя.

Джакомино умер средь белого дня, после сиесты, в самый разгар жаркого и знойного августовского дня. Вокруг трупа медленно собирались пресыщенные спагетти с пармезаном под сладковатым томатным с петрушкой соусом люди, в которых все еще играло прохладное белое вино из Асти. Наверху, на одной из Миланских крыш, свесив ноги, укутанные до голени в спортивные шорты, горевал двадцатилетний паренек в белой футболке и синей джинсовой шапке, скрывавшей в тени расстроенное и слезное лицо. Ферранте не мог поверить, что он сможет убедить Джакомино. Почему его друг поступил именно так? «Почему он, а не я!» ― безмолвно разносился крик боли за лучшего друга. Друга, с которым проведено столько хороших моментов в короткой жизни.

Ферранте вспомнил, как они вместе росли, ходили в школу. Как вместе катались на велосипедах. Как вместе попробовали темное баварское пиво, затем и вино. Им определенно нравилось терпкое десертное вино с коньячно-рубиновым цветом, отдающее привкусом кориандра и грецкого ореха. Ферранте вспомнил случай, когда они навеселе, спустились по балкону этажом ниже и влезли в чужую квартиру, полную всякой электроники и красивых дорогих вещей. Им тогда было забавно чувствовать себя большими, взрослыми. Но никогда, никто из них не боялся высоты, так почему теперь, когда его друг прыгнул вниз, Ферранте одолевает страх и желание поскорее уйти, покинуть злосчастное место, но не может, словно страх крепко-накрепко приковал его к парапету. «Санта Мария Лючия! ― взмолился паренек, ― За что?! Что он сделал не так? За что ты, присная дева, забрала его жизнь, а не мою!»

― Ферранте! ― вспомнил он голос своего друга.

Тот ворвался на крышу в холодной испарине. Паренек посмотрел на него: милое лицо было искажено страхом.

― Ферранте! Не делай этого!

― Почему? ― ответил он, вновь отвернувшись. Помнил, как голос звучал тоскливо и обреченно.

― Потому, что еще можем повеселиться, как никто и никогда не веселился.

― А смысл? И всю жизнь продолжать веселиться, врываться в квартиры, жить за чужой счет? Мне надоело, слышишь, Джакомино, надоело. Веселись один.

― Да, какое веселья без тебя! Прошу, не делай этого.

― Не делать что? Сидеть на крыше или не прыгать? Никто и не заметит, что меня не стало. Я ведь никому не нужен.

― Нет, ты нужен мне, Ферранте! Оставь эту затею! В ней нет смысла!

― Смысла нет? Отчего же. Я более не буду жить и страдать. Это ведь благо. В этом есть смысл.

― Ферранте! Нет. Вспомни, как мы с тобой дружили…

― Жизнь меняется. И мне она больше не мила.

― Да послушай меня, Ферранте, помнишь свою Грацию?

― Ах да, та, которая отшила меня в пятом классе. И потом унижала при своем новом любовнике? Ты мне хочешь напомнить это, малыш Джакомино. Ты ребенок, ты им остался. Ты ничего не понимаешь в жизни, поэтому и решил отговорить меня. Зря.

― Нет, Ферранте, Грация любит тебя.

― Она унижает меня. Она ненавидит меня. Она чурается меня, как прокаженного, что же она может вообще полюбить каменным сердцем. Разве что статую футболиста.

― О, Санта Мария! Вразуми этого безумца! Ты понимаешь, что ты творишь Ферранте?! Ты лишаешь себя жизни.

― Я? Понимаю. И иду на это сознательно.

― Ферранте у тебя еще вся жизнь впереди! Одумайся. Пойдем, выпьем пива.

― Пей один. Мне и здесь хорошо.

― Но на земле привычнее, не искушай судьбу, Ферранте.

― Да, ты прав, на земле привычнее. Ты, что согласен на мою смерть?

― Ты придурок, Ферранте!

― И ты, мой друг, возненавидел меня? Что ж теперь меня точно ничто не удерживает…

― Стой! Ферранте не делай этого!

― Почему?

― Потому, что это сделаю и я!

― Давай, вместе будет веселее. Ты ведь этого хотел, прожить жизнь весело – это самый быстрый способ.

Нависла тишина. Ферранте посмотрел вниз, рядом с цветочной клумбой, располагалась небольшая заасфальтированная площадка с несколькими скамейками, остальные были скрыты под белым навесом, прилегающим к зданию. Поняв, что может упасть на мягкую разрыхленную почву, Ферранте пересел. Теперь он точно, спрыгнув на асфальт, разобьется. «Странно, но сердце бьется ровно, ― заметил он, ― словно ничего моей жизни не угрожает. Странно, но, наверное, так и должно быть».

― Ферранте, я больше так не могу.

Он почувствовал, как изменился голос Джакомино. Стал усталым, пасмурным, словно не живым. Но Ферранте не хотел сдаваться на полпути:

― Что и тебе надоело жить? Давай же, говорю, присоединяйся.

― Не надо, Ферранте. Оставь эту затею.

― Почему? Потому, что ты хочешь меня отговорить, или же хочешь выпить пива?

― Ферранте!

― Что, «Ферранте»? Я двадцать лет Ферранте! И если ты не заткнешься, я сделаю это прямо сейчас!

Он вскочил на ноги и распростер руки, как ангел, которого они видели на одном из кладбищ. Ангел настолько запал в душу Джакомино, что Ферранте просто не мог не повторить эту фигуру, стоя одной ногой в могиле.

― Не-ет!

― Что-то случилось, малыш Джакомино?

― Что ты делаешь! Кончай этот спектакль!

― Спектакль? Разве это всего лишь край сцены? Нет, это парапет, и внизу меня ожидает долгожданная смерть!

― Неправда! Прекращай играть, Ферранте!

― У-у-у-у… ― он наклонился вперед, балансируя на одной ноге, словно циркач.

― Не пугай меня, Ферранте!

― Пугать? Смотри в глаза жизни. Вот она - самая пугающая правда! Один шаг, и нет человека. Восхитительно!

― Я боюсь, Ферранте.

― За меня? Не бойся, уж как-нибудь я смогу договориться в чистилище с местными. Ты же меня знаешь.

― Знаю, поэтому и говорю: отойди от парапета.

― Чтобы занял его ты, Джакомино. Спустись с небес! И выпей пива.

Вновь настала тишина. Жаркий ветер внезапно подул со стороны Альп, и Ферранте решил не испытывать судьбу, и вновь присел, свесив ноги. Такого адреналина он давно не получал. Это его завораживало и возбуждало.

― Я не могу, ― почти шепотом произнес Джакомино.

― Не можешь что? Отговорить меня? Так и не надо. Я счастлив.

― Не могу выносить это! Я всегда был вторым. Ты! Только ты можешь меня переговорить. Это не выносимо!

― Джакомино! ― всерьез испугался Ферранте и обернулся.

Друг уже бежал. Он вскочил на парапет, оттолкнулся, как делают это пловцы, и полетел, подобно парашютисту. Ферранте видел это, словно в фильме, мутно и недоверчиво. «Неужели, он все-таки сделал это?!» Джакомино пролетел вперед спасительных два метра. Если бы он упал в их пределе – его падение затормозил бы навес. Нет, он пролетел дальше, широкие спортивные штаны и футболка надулись куполом. Джакомино падал на асфальт. Ферранте видел, как друг хочет в последний раз посмотреть, доказать, что хоть он остался в живых, не прыгнул следом…

Затем все закончилось… Ферранте, сидел на парапете, свесив ноги, и не был в силах пошевелиться. Жизнь без друга потеряла всякий интерес. Паренек думал, зачем же он затеял этот спектакль с переменой ролей? Зачем позволил Джакомино пытаться отговорить его, стараясь отговорить себя? Почему Ферранте не подумал, что сильнее его? Что этот спектакль ни к чему хорошему не приведет? Веселая беззаботная жизнь в миг озарилась черным светом грусти. Ферранте встал и ушел с крыши. Он хотел прыгнуть следом, но не мог. Не мог простить себе гибель друга.

Он ушел, спустился. После того дня Ферранте каждый день приходил на могилу малыша Джакомино, над которым возвышался тот же ангел с распростертыми руками, но голову изваяли так, что как будто он оборачивается, смотрит. Взгляд белого ангела притягивал Ферранте. Ему казалось, что, глядя на него, он видит, как с ним прощается его единственный друг – малыш Джакомино.

странно... почему-то после прочтения осталось только одно чувство - что так и надо, так и должно быть... некая правильность, что ли, ситуации... единственно верный исход


PS а еще мне имя Ферранте понравилось, но это уже "другая история", как говорится...

Должно было быть... Человек стремиться умереть из-за своей слабости в жизни, сильный человек, как бы он не доказывал, что хочет умереть - останется жить и помнить...

Продолжаю выкладывать кусочки повести "В криках Ангела"...
Имя Катя изменилось на Марину, поэтому не пугайтесь... Марина лучше смотриться...

* * *
Ночь собирала урожай. В Средние Века люди верили, что день во всей своей светлости и ясности, даже в самую мерзопакостную погоду, был отдан Богу и шел от Него; ночь во всей своей сумрачности, призрачности, таинственности и полноты страхов приписывалась времени Дьявола, когда Господь бессилен что-либо поделать с людскими страстями и грехами, и Лукавый выходил, поднимался из недр Ада, чтобы оговорить человека, навести на него дурман, поднять в нем отвращение благочестивости, чтобы вписать в черный Легион, низвергнув душу праведников в Огненную Геенну. Людям в Средневековье комендантский час не был необходимостью, они настолько страшились историй, рожденных в ночи, что если они и захотели бы прогуляться по темным, узким улочкам при свете луны, которой из-за тесноты черепичных крыш не было видно, то десятки тысяч раз подумали, а стоит ли этого хотеть? С другой стороны, лишь ночь открывала тайны мироздания, недаром многие службы заканчиваются заполночь, а Римские Часы для католического духовенства лишь начинают отсчет с Заутрени, что приблизительно равняется трем часам утра, когда солнце в умеренных широтах, даже в самый короткий день не стремится подниматься на небосвод. В современности проще: обилие огней и шумов, ночные бары, дискотеки, метрополитен в крупных городах, вокзалы, торговые ларьки – все это отводит от людей страх перед ночью. Человек научился жить по ночам: к полуночникам относятся многие программисты, системные администраторы, творческие люди, государственные службы, частные охранные предприятия, люди индустрии развлечений. Большинство хотя бы раз в жизни, но пережило ночь от начала ее зачатия, когда парень с девушкой на берегу реки или озера, среди распушенных крон, под шелестение листочков и стрекотание насекомых, смотрели на закат, на солнечный диск в темном небе, который заволакивался красноватыми облаками, становящимися черными, и закатывался за макушки высоких деревьев или высоченные крыши и шпили индустриального пейзажа; и до ее пробуждения от короткого сна, когда светило поначалу растекается по горизонту, приковывая к себе внимание, а затем, словно нехотя, вырастает припухлостью на огненном рассвете, пока окончательно не превратится в знакомое нам яркое дневное солнце.

Вцепившись в мохнатую шею оборотня тоненькими пальцами, Марина размышляла о ночи, почему мужчина с тростью похитил ее, пробудил лишь в сумерках? Кто эти звери? Что им всем от нее надо? Разве сложно оставить ее в покое, с ее парнем, который (она верила) до сих пор лежит бедный в белой пустой палате в районной больнице города… «Андрэ… - подумала она, - Андрей!» Красивое имя, ласковое, и с тем мужественное из-за состыковки трех звонких согласных, словно громоподобное сердцебиение водопадов Анхель и Ниагара. Оборотень замер, как вкопанный, девушка почувствовала судорогу, продирающую толстую шкуру, необычное движение его шерсти: она вставала дыбом, будто под ней был не полуволк, а напуганный домашний кот, изогнувший тело дугой. Воздух замер в больших сопящих ноздрях, пасть разинулась, Марина это поняла по напряжению шейных мышц. Оборотень упал. Он умер.

Вожак стаи замер на месте, показалось, что он упадет вслед за тем оборотнем, но вместо этого волчара пригнулся и сильно оттолкнулся, встав на задние лапы. Теперь Марина видела не животное – человек предстал во всем своем нагом великолепии. Девушка и помыслить не могла, что вожаком стаи была женщина, невысокая, бледная, коренастая и белокурая. Ее выразительные желтоватые глаза увлажнились; Марина почувствовала, как они пронизывают тело, ласкают сердце, но с этим взгляд «волчицы» холодно презирал ее мозг. Она видела, как груди становятся упругими, как тонкие, будто хрупкие, плечи еле заметно подались назад, выправляя осанку. «Волчица» была безупречна! Марина приоткрыла рот в изумлении, слова тонули в горле, словно им мешал ком; мысли занимались женщиной, ведь таким совершенством может стать она! Девушку гипнотизировала раскованность и красота, излучавшая грацию и силу питбультерьера, помноженные на естественный интерес волками, их природным притяжением и блистательным отсутствием изъянов. Кроме этой женщины, Марина ни о чем думать не могла, так ласково и нежно ложились на ее тело серебряные лучи. Луна сошла с ума! – показалось девушке, ее свет лился, овевал, окружал призрачным ореолом. Голос звонкий, добрый, словно материнский, мягкий и любящий, даже когда сердится. Женщина что-то говорила (Марина не слушала, упивалась), поворачиваясь то к одному оборотню, то к другому; - Они отходили, покорно расступались, превращались, но «волчица» была намного прелестней их всех вместе взятых. Принцесса смотрела, завораживалась; в ее влажных карих глазах, ставших в ночи черными, горела страсть, разжигались тяготение, влечение, интерес. Белокурые волосы шевелились, летали, порхали (Так чудесно! – подумала девушка) в такт мелодичным, плавным ее движением. И снова голос… Марина ловила каждое изменение, запоминала морщинки, работу мышц, так тщетно скрываемых тонкой бледноватой в серебряных лучах кожей. Женщина становилась родной, знакомой, словно знала ее всю свою жизнь: каждый день видела чуть вытянутое лицо, слегка заостренные уши, нос с небольшой горбинкой, глаза, отливавшие мудростью, очерченные светлые брови…

«Валерий…» - неосознанно произнесла Марина, проникая к «волчице» любовью. Ей так захотелось уснуть в ее объятиях, как дремала в объятиях матери, как засыпала на груди Ильи под размеренный шум и плеск волн на озере Чистом, в самых живописных местах – в Сенчитах.

Женщина стала серьезной, ее лицо вновь походило на противный волчий оскал, девушке показалось, что обидела «волчицу». В карих глазах поселилась грусть, так подходящая ее подводке и черным темным, делающих глаза чуть впалыми, но выразительными; а выражали они дочернее томное умиление. Марина понимала, что чем-то рассердила женщину, и, во что бы то ни стало, восхотела исправить положение; так сложно избавиться от кровности сангвиников, так сложно впустить в себя черную желчь меланхоликов, - один макияж не может на это повлиять.

Марина отвлеклась, и слова презренно пронзили усталый мозг; говорила женщина:

― Еще одна Принцесса, влюбившаяся во Флавия Валента!
«Волчица» развела руками, но быстро собралась и спросила, предрекая положительный ответ:

― Валерия я знаю давно; дольше, чем ты можешь себе представить. Он рассказал, не так ли?

― Не успел, - обиженно произнесла Марина, опустив глаза на пожухлую траву, так и не скрывшуюся под снегом, но представшую перед Принцессой в легкой пелене морозного инея.

― О, amator generis Gothorum! – воскликнула женщина, устремив свой взгляд с вытянутого, почти волчьего лица, в сторону не таких далеких огней деревушке на Кулевом болоте, в сторону распахнутого окна, в котором за переливающейся прозрачными волнами тонкой сетчатой тканью различался силуэт Принца (она узнала бы его везде), а позади лукаво улыбался мужчина с тростью, ее Валерий, ее Валент из Флавиев. Он так далек, что лишь острое волчье зрение сближает их и при этом делает страдания несносными. Лучше ослепнуть, навсегда.

Марина испугалась собственных мыслей, ей на мгновение показалось, что она сама, как ее похититель, прочла мысли. Неужели эта женщина влюблена в него? Ее мать сказала бы, что Валерий достойная пара, но для кого?.. И кто такой Принц? Откуда она сама о нем узнала? Действительно ли это мысли «волчицы» или ее собственные? Ответов она не знала.

― Ты любишь его? – спросила девушка так, словно отдавала самое ценное в своей жизни – ребенка, - только бы он счастлив был.

― Да, люблю, - прошептала женщина, но эти слова унес ветер; и она повторила со всей звонкостью своего завораживающего голоса: - Люблю!

Вместе с этим ее лицо исказилось в ненависти, презрении, страдании, а из желтоватых чуть впалых глаз потекли слезы, которые она и не старалась ни смахнуть, ни растереть; капельки стекали, падали на грудь, под силой ветра охлаждая пыл и желание броситься к любимому, прямо в руки непримиримому сопернику, врагу. Марина, полная обуявшего ее сочувствия, медленно, под пристальным присмотром оборотней, подошла и, подобно собственной матери, обняла «волчицу», которая, подобно дочери, уронила заплаканное лицо на тонкие плечи доброго, теплого, понимающего и всепрощающего существа.

― Люблю, Принцесса. Люблю его.

Она отстранилась и продолжила:

― Волки живут как люди, но все их чувства как экстремумы: если любить, то полностью жертвуя собой; если радоваться, то гулять напропалую; если скорбеть по любимому, то покончить жить самоубийством, отрекаясь от всего; если ненавидеть, то вливать в себя и в поступки всю ярость и неистовство, чтобы разорвать в кровавой эйфории врага на клочья. Таковы волки, им не ведом обман или лицемерие, неведомо бешенство к любимому. Их чувства видны, как звезды в ясную ночь, как луна – богиня одиночества; но человек не замечает этого великолепия, для него это утопия, а для волков – жизнь. Как бы я хотела навсегда остаться волчихой, не мучатся любовью, не отвечающей взаимностью, навсегда забыть о превращениях! Как бы я хотела быть рядом с ним!..

― Мне Вас жаль, - ласково шепнула Марина.

Женщина резко отскочила на три шага назад. Корежило все ее тело от пальцев до нервно осклабившегося лица. На возвышенные чувства и намека не осталось. Желтоватые глаза «волчицы» горели с нескрываемым презрением, словно девушка сказала запретное, испошлила на банкете, где собрались эстетствующие горожане. Она сама почувствовала себя хуже.

― Жалость – это болезнь, Принцесса! – зашипела женщина в гневе. – А болезни необходимо убивать!

Что-то в ее нагом теле выказывало волчий стан: она слегка осунулась, ноги расставила подобно тому, как бегуны берут «высокий старт», а руки, согнутые в локтях, чудилось Марине, вот-вот вопьются острыми когтями в глотку, разрывая сонную артерию, обнажая хрящи, скрытый женский кадык, мышцы и шейные позвонки. Девушка не понимала, то ли сходит с ума она, то ли читает мысли «волчицы». Между тем отчетливо представляла, как холодные сильные пальцы надавливают на шею, как когти впиваются в упругую напряженную плоть, как она кричит, но разодранные голосовые связки топят слова в немом крике, так кричит статуя могильного ангела: безмолвно, покорно и с бессмысленным отчаянием. Марина ощутила, что ее тело само начало сопротивляться: сердцебиение участилось, дыхание стало глубоким и частым; по спине забегали легионы мурашек, стройные, все как один, разом выстроились в фаланги и промаршировали от коленок до загривка. Девушку передернуло от испуга, словно от внезапной прохлады. Это не ушло от напряженного взгляда «волчицы»: она знала, что сильнее:

― Перед тем, как я тебя разорву, хочу услышать твое жалостливое оправдание!

Слова потрясли сознание Марины; оно путалось, искажалось под черными мыслями, сменялось ужасом и обливалось кровью, заставляя мозг работать усерднее. Ей вообразилось, что может с женщиной поступить как с собакой, - далекая, скрытая в глубине воспоминаний, память о папе: он добрый, сильный, высокий и мужественный в теплый осенний день «бабьего лета» приучал девочку не страшиться собак. Он говорил: «Если хочешь стать хозяином пса, или целой псарни, взгляни ему в глаза, не отводи их, пусть он сделает это первым. Не бойся его, не показывай страх, он это чует. Будь сильной. Нет, покажи, что ты сильнейшая, что тебе безразличны рычание и тявканье. Покажи свое превосходство…» Набравшись мужества, которым был наделен ее отец, Марина нацелилась прямо в черные зрачки, окантованные желтоватым свечением, - в глаза «волчицы»:

― Убей, ради Принца Бездны, убей меня! – ошарашенная собственными словами она продолжила: - Доставь мне удовольствие!

― Это может сгодиться для моих друзей, которые еще вспоминают умерших ныне братьев. Умерших, между прочим, по твоей вине, Принцесса! Но меня твои слова лишь забавляют… «Ради Принца Бездны», (передразнила женщина). Он всего лишь принц; ни король, ни владыка, ни император, - никто, и ты всего лишь жалкая девчонка, встрявшая в закулисные дела Вселенной. Сколько тебе лет? Семнадцать? Двадцать? Двадцать два? Что ты пережила в жизни? Школа, институт и дискотеки? Все? Этого мало, что стать, тем, в ком нуждается твой суженный – Принц Бездны, в ком нуждается самодовольный римский кот – Валерий… да в ком нуждаюсь я, наконец! Ты думаешь, раз тебе открылись мы, за тобой не придут другие? Думаешь, если ты кому-нибудь расскажешь, тебе поверят? Чудо, если на маменькиных ручках останешься, в противном случае: психиатрическая больница № 2 в поселке Суханово! Тогда твоя счастливая и беззаботная жизнь пойдет как раз таки в бездну! Это правда! Она обжигает, не так ли?

― Нет! – отчаянно крикнула Марина.

― Юпитер, ты гневаешься, - значит, ты не прав! Принцесса, что тебе позволено было пережить? Страх? Боль? Ужас? Счастье? Заботу? Радость? Скорбь? Ни одно из эмоций не наполнят твою душу Светом! Сострадание, милосердие… Что ты о них знаешь?! Ты можешь только подражать, как обыкновенная макака или орангутанг. Дарвин был прав, но не в отношении всех людей; есть другие виды. Когда ты поймешь, что жалость – это болезнь, будет поздно, Принцесса. В природе слишком много жалости и обмана. Ты думала, что это человек познает загадки природы? Нет, для Природы человек сам остается загадкой, и это Природа учится у человека! Так легко стало с помощью обмана заполучить жертву! Слабый так и поступает, это делает их якобы сильными, но обманом – ты лицемеришь себе! Только недалекие в этом ищут утешение. Силен не тот, что бахвалится убийством, а тот, кто делает это молча! Кого чаще слушают, балаболов или тех, кто лишь под градусом заикается о войне?! Жалость – это оружие для слабых; для сильных – болезнь. Поддавшись ей – ты погибнешь. Верь мне, я права и, как ты на это ни посмотришь, желаю тебе добра. Слова знакомые? Знаю. Но подумай, твой Принц о помощи просил? Умолял? Бескорыстие – твой нимб, твоя кара! Чтобы ты ни выбрала, знай: Андрэ несет Зло. Думаешь, если он не просил о помощи, ее не желал? Алкал! Он слаб, поэтому ему необходимо обманывать, чтобы добиться своего. Считаешь, что это была случайность: улица, Андрэ, ты и те парни? Как ни верти, в любом районе, на любой улице, в любом закоулке произошло бы то же самое. Это был вопрос времени. Принц искал тебя, и тебя заполучил, Принцесса. Ты жаждала правды, ты ее получила. Я была готова разорвать тебя в клочья, но ты мила, Принцесса, и ты сильна. Андрэ в тебе не ошибся. Не знаю, что успел тебе сказать Валерий, но будь ты другой, не отпустил бы тебя с нами. Одно могу посоветовать: учись жить, учись видеть правду, учись властвовать. Последнее тебе очень пригодиться. Избегай Андрэ, до поры до времени. Ищи путь Света, Принцесса. Прощай…

Марина смотрела, как «волчица» пятилась назад, медленно, осторожно, тихо; как за ней следом повторяют другие оборотни. Женщина сгибалась, становясь ладонями на поскрипывающую выцветшую траву, пальцы с ухоженными ногтями попрятались в иней. Под резкий хруст ломающихся костей бёдра и голени заметно уменьшились, позволяя опустить зад ниже и больше походить на зверя. Менялось ее тело, и за этим тщательно следила девушка. Она видела, как вытягивается в волчью морду лицо; как милый рот с филигранными губами превращается в клыкастую пасть, разинутую в безмолвном лае; как чуть заостренные уши удлиняются тонким хрящом. Затем начал прорастать волосяной покров: сперва как мужская щетина, а следом (когда вытянулся из крестца хвост) сероватая с проблесками бурых и светлых тонов шерсть, подобная человеческой седине среди каштановых волос. В серебряном ореоле от света луны она отливала мягкой лазурью. Локоны укоротились или обвились вокруг шеи, Марина не усмотрела, ее взгляд был прикован к выгнутому позвоночнику и менявшим свои изгибы ребрам. С каждым шагом назад женщина больше и больше становилась похожей на крупную волчицу. Не изменившие мудрости желтоватые глаза по-прежнему показывали если не силу перед Принцессой, то равенство, в знак уважения перед ней. Марина искала в них ответ на этот внезапный уход; вопрошала, отчего же Андрэ выбрал именно ее? Почему никто так и не открыл всей тайны? Почему теперь, когда она перестала сопротивляться, полностью отдавшись наложенной ролью, ее бросили? К кому обратиться за советом, за помощью? Навестить в больнице Андрея, которого она спасла? Вернуться в дом (чьи окна различимы с пустыря), откуда она убежала от милого в своей строгости мужчины с тростью? Он действительно не сделал ей ничего плохого, лишь пытался объяснить; предупредил. Или догнать оборотней, прелестную «волчицу» и остаться с ней навсегда, боготворя ее учения и заботу? Мама? Марина осознала себя покинутой, брошенной, мучающейся в бездне одиночества, опустошенной. Она чувствовала: как под чистым ночным небом на усиливающимся морозе бледнеет ее лицо, как замерзает в венах и чернеет кровь, как с острым, колким ветерком приходит ностальгия. Ей непременно захотелось вернуться в реальность, забыть кошмарный декабрьский вечер. Вдруг, может статься, об этом узнают друзья, родная мама. Она простит - так было всегда, - но ее любящий взор наполнится нетленной тревогой. Девушка взглянула на осколок светящей луны и решила, что не может жестоко поступить с матерью. Она любит Марину, так же как ее дочь полюбила запретный ныне плод – Андрея. Материнское чувство, понимала девушка, исходит от человека, но корнями впивается в природу, или же нет? Она отчетливо ощутила искупление за грех Евы – рождать в муках. Они не для того были даны, чтобы потерять созданную жизнь, они были призваны сохранять ее всем сердцем, ведь смерть или просто уход ребенка на «boulevard des allopges» – еще большее терзание, чем муки при родах, когда женщины просят всех Чудотворцев, Богов и их Антиподов, докторов и акушеров, наконец, избавить их от страданий. Господь не так жесток, Он не способен так карать женщину за ослушание Евы, за вкушение плода от запретного древа, поддавшись льстивым увещеваниям змия. Но и змий не лгал. Марина растерялась; она опустилась на холодную твердь, поджав согнутые в коленях ноги под себя и чуть вправо, скривив осанку; руками девушка закрыла лицо в надежде, что этот кошмарный сон кончится… всего лишь сон… кошмар.

Продолжение первой повести "В криках Ангела"
* * *

28 апреля 378 года. Ему снился кошмар. Агония, в которой он проснулся, покрывала тело холодным потом, кожу продирал озноб, несмотря на знойную почти безветренную ночь, утопающую под густыми темными облаками. Духота вваливалась сквозь распахнутые дубовые ставни, заставляя жадно глотать воздух, пропитанный жарой; казалось, все демоны Ада навалились на него с единственной целью раскрошить, раздавить череп. Он сопротивлялся, голова от этого гудела сильнее, а боль становилась столь резкой, что недалекие воспоминания представали наслаждением. Мерзкие готы, подумал он. Одинокая, шальная стрела, какая может быть только у варваров по размерам и меткости, впилась между ребер, выворачивая плоть, просверливая отверстие толщиной с розговый пучок. Адская боль, заставляющая тело выгнуться назад, смыкая челюсти так, что начинали крошиться зубы. Стрела увязла, зацепившись листовидным наконечником. Извившись колесом, он отчетливо видел черное, отливающее тусклым пепельным серебром, оперение сороки, короткое, аккуратно подрезанное, для лучшей скорости и относительной точности стрельбы. Не Фритиген - понял он – ранил его, никто из его рода дукс-Балтов. Убит простым воином, готом. Такой позор Валент вынести не мог. Он знал, в Александрии его заклеймят, как «miles gladius», как выдумщика своих прежних громких и великих побед. Убит готом… Невыносимо чувствовать боль, которая множится лишь от малейшего вспоминания о ней, а мысли словно взбесились в знойную ночь и кружили, как стая падальщиков над трупами, в голове, норовя уцепить большой кусок сохранившегося сознания. Кожа кипела, перехватывало дыхание, а ему вновь и вновь представлялось, как одинокий воин в отрепьях натягивает тетиву, как целится куда-то в небеса. О, Небеса! – взмолился Валент, - Доколе терпеть мне униженье! Свиста он не воспринимал, только тихий глухой звук, который неоднократно слышал: так развевается шелк на сильном ветру, так летит, кружась в своем полете, оперенное древко. «Сволочные варвары!»

Перебинтованный Валент лежал на постели в небольшом глиняном домике вдали от римских каменных дорог, вдали от торговых путей и высокоразвитой, в его понимании, Восточной Римской Цивилизации. Бежал с поля боя; убит готом. Боль. Духота. Мигрень. Холодный бред закипающий от мысли о вечном клейме, превращающийся в агонию, когда тело необычно выворачивает и чувствует единственно, что хочет, всплывают лишь потаенные, но посторонние мечтания, воспоминания всей жизни в муках и страхе быть преданным. Словно Гай Юлий, заколотый Брутом, Валент, пронзенный стрелой мучался от прежних страхов, вызывающих опухоль и кровавую слюну. Он чувствовал, как внутри выворачивается тело, как кто-то добрый и нежный, какими были евнухи во дворце, обламывал древко стрелы, погребя под ребрами небольшой кованый листик. Коварством за коварство…

― А если края наконечника были отравлены? – задумался Валент.

― А если многие были невиновны?

― Я не виноват! Они все! Все хотели меня убить!

― А сейчас какая тебе разница?..

― Они строили свои козни, они хотели посадить Луциана на место Августа Восточного и Западного Рима! А меня пустить в древний Orcus (Мир Мертвых)!

― Когда-то необходимо думать о смерти…

― Рано мне! Рано! Свет! Я хочу свет! Откройте солнце! Впустите свет!

― Ты боишься умереть?..

― Нет, я боюсь позора! Меня убил гот, жалкий, мерзкий противный гот! Собачья морда!

― Если тебя не будет, то и гота не будет…

― Дайте мне его убить! Дайте мне погибнуть, как настоящий римский воин, от гладиуса!

― Ты хочешь чувствовать боль?..

― Нет! Я хочу лишиться ощущений! Всех! Кроме мести! Я хочу убить его! Убить, как он убил меня, сзади, под ребро… проткнуть и подвесить на пике, чтобы я видел, как стекает по ней кровь! Лишь тогда я успокоюсь! Лишь тогда я готов лишиться и своей мести.

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею…

― Меня волнует только этот гот! Дай мне убить его! Не могу терпеть… Я не могу терпеть эту агонию, она лишает меня мести, лишает меня силы!

― Да, ты не слишком образован…

― Зачем науки, когда они не могут поднять меня с постели, чтобы я смог отомстить, чтобы я смог натравить на гота всех тигров и львов Великого Рима?!

― Твой племянник Луциан образован и умен, хорошо справляется с делами государства…

― Но туп, как бронзовый follies, в военном деле! А наш мир – это война! Это смерти!

― И тебя ждет одна из них…

― Нет! Прежде я доберусь до гота!

― Так жаждешь отомстить?..

― Да!

― Какое в этом значение, когда тебя считают мертвым?..

― Покоен буду Я!

― Именно, покоен…

― К чему ты ведешь?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею, или мне позвать Луциана?..

― Луциан предатель! Он говорил, что идет с войском, но не пришел!

― Он опоздал, потому что кто-то решить взять славу себе…

― Славу… На мне позор, клеймо! Я хочу смыть их, утопить в крови гота!

― Опоздал, как и твой брат, как и твой племянник…

― Что писал Эпикур?

― Тебе стало интересно?..

― Нет!

― И все же ты хочешь услышать?..

― Да.

― Привыкай думать, что смерть для нас – ничто: ведь все и хорошее и дурное заключается в ощущении, а смерть есть лишение ощущений…

― Я жив?

― Не мертв…

― Продолжай.

― Стало быть, самое ужасное из зол, смерть, не имеет к нам никакого отношения: когда мы есть, то смерти еще нет, а когда смерть наступает, то нас уже нет.

― Я жив?

― Не мертв…

― И если захочу, смогу отомстить?

― Вспомни, что писал Эпикур Менекею: таким образом, смерть не существует ни для живых, ни для мертвых.

― Успею? Смогу? Ведь я жив?

― Не мертв…

― Так смогу?! Ответь?!

― Чему ариане учат цезаря?..

― Политика спасение, Август – солнце… Бог!

― Что подвластно «Богу»?..

― Всё!

― Ты мертв?..

― Я жив! – крикнул Валент, но его возглас утонул в яркой вспышке света и последовавшим за ним резким и оглушительним раскате небесного колокола, отдающего тяжелым и безмерно могучим, но глухим звоном.

С юго-запада, собираясь над Адриатическим морем грозовой фронт прошел до Карпатских гор и, повернувшись, пустился по Балканам, расстилаясь по ночному небосводу денницами, вспыхивающими и быстро гаснущими, уходящими за холмы и леса. Маленький домик, доселе остававшийся в стороне оказался на самой границе. Пустота и зной сменились дико-холодным, продирающим ветром, словно с грозой восстали духи усопших, невинно преданных казни по указу Валента. Они стучали ставнями, завывали по лесам, заползали в узкие щели, высвистывая в длинном коридоре доносившееся из Антиохии: «vivus ardeat Valens» (живым сгорит Валент), словно противодействуя убийце, воспротивились желанию умирающего цезаря жить ради мщения. В дебрях завыли волки, гнулись не только ясени подобно тому, как прокладывает дорогу великан, словно мальчишка, раздвигает руками высокую траву, так он раздвигал осины, вязы, тисы, яблони, вишни, сливы и дубы. Под вспышки молнии округа озарялась ярким светом, в котором даже небольшой зверь, будь он сам напуганным до смерти, или мало-мальски похожий на человека куст, представали призраками, несущимися к Валенту, чтобы убить его, похитить его душу, забрать в Царство Орка. Когда вылетела тонкая входная дверца, показалось, что пришел сам Dis Pater, Смерть, сборщик мертвецов. Черный Ангел, подумал в страхе Валент, накрыл его глиняный домик. Ад распростерся по Моравскому полю: словно греческий, огонь стекал по склону Снежной горы, обезумев, и лился вниз по речному течению, не замечая ничего на пути, с единственной целью, как понял Валент, – если не выйдет у духов, римских Богов и демонов Ада, то низвергнутое с Небес пламя точно закончит работу в срок. Деревья полыхали, птицы метались под озаряющимся небом в поисках прибежища, но разъяренный ветер кружил их в своих невидимых лапах, кидал вниз, прибивал к деревьям, сдавливал прямо в воздухе.

Дверь в комнату, где лежал распростертый Валент, распахнулась и со стуком ударилась в глиняную с соломой стену.

― Misericordia! O, Pater meum, misericordia! (Милосердия! О, отче мой, милосердия!) – вскрикнул он в просмоленную потолочную балку.

― Господи, дай этому воину понять меня, - жалостливо произнес женский милый голос, о котором Валент мог сказать, что девушка молода, но не больше. Слова для него складывались в привычное для его уха: бар-бар-бар.

Приподнявшись на ослабевших, трясущихся руках, он увидел прелестное создание, невысокое, но стройное, пропорциональное. Она стояла, облаченная в длинное льняное платье, перехваченное по узкой талии расшитым бусинками и северными узорами поясом. Ее длинные светлые волосы ложились на плечи, а на высоком лбу, таком белом и красивом, локоны были собраны под тоненький обруч, с которого на коротких ниточках, подобно тому, как это встречается у венедов и антов, свисали серебряные и бронзовые украшения, круглые и треугольные, с узорами и без, размером с наконечник стрелы и даже меньше, с ноготок. Девушка стояла в проеме, вознеся взор темных глаз (вероятно полукровка, подумал Валент) к Небесам, сложив тоненькие ухоженные руки в молитве. Чувственные губы шептали, так удивительно ласково и возбуждающе…

― Si is Angelus Orcus est, mea Mortis bello erit! (Если это Ангел Смерти, моя смерть – будет прекрасна!) - утвердил он, улыбнувшись, словно был готов последовать за этим совершенством хоть на край света, испытать все муки в жизни и смерти, только бы она никуда от него не уходила, но всегда пребывала в таком немом ангелоподобии.

Варварка опустила глаза на умиленного воина и смутилась, хотя слова она поняла не все, но «смерти» было достаточно, чтобы слегка испугаться, но все же сдержать себя в руках и не выказывать страха, разве что, самую чуточку. Она поспешила к постели.

― Как хорошо, что ты пришел в себя. Сейчас я тебе помогу, только не убивай меня. Я хочу спасти тебя. Видишь, - она указала рукой на окно, - гроза начинается, первая в этом году, уже половина поля в огне. Уходить нужно. По реке. Ты понимаешь?

Валент лишь умилялся, слова ему были ни к чему. Лишь в этот момент своей жизни, после позора и возврата из небытия, хоть что-то оставило в его теле ощущения. Он почувствовал себя живым: влюбился, как мальчишка. Лишь один взгляд сжигал его дотла, но не в силах был противостоять этой красоте и скромности.

― Divinitas (Совершенство)… - повторял мужчина со всей лаской, на какую был способен. Его сердце колотилось, но при взгляде на ангела во плоти, Валент забывал о ране, об остром наконечнике стрелы, словно он был полностью здоров, и более того – перешел в те эфирные миры о которых твердили когда-то понтифики Юпитера и Марса, а следом арианские пресвитеры и священники. Ему показалось, что его кремировали со всеми почестями и обрядами, будто позор обошел стороной, и его пепел перемешали с пеплом варварки, чтобы он ее любил в том мире, где Бог – он, и он – человек, и он – Солнце; и создал себе Луну, женщину, ангела.

Девушка мягкими теплыми руками подняла тело на ноги; с трудом, но Валент стоял, опершись рукой о стену, пока варварка облачала его в тунику. Он не слышал раскатов грома, не видел вспышки молний, не ощущал ветра, словно они лишь проходящие явления, а девушка останется с ним от ныне, и присно, и во веки веков.

― Да, что ж ты такой неповоротливый, - сетовала она, хмурясь.

При этом Валент видел, как изменяется ее лицо, как сдвигаются светлые тонкие брови, слегка вытягиваются губки, наклоняется голова; но как бы девушка себя не чувствовала, чтобы не думала, все одно – она представала…

― Divinitas…

Его ноги налились силой. Рукой он обхватил девушку за талию и потянул к себе. Варварка вывернулась из объятий и, сменив хмурое личико на игриво-сердитое, пригрозила пальцем:

― Знаем, мы вас, римлян. Все одно у вас на уме. Готовы сгореть заживо, только бы…

Она не договорила. За окном, посреди вихря, кружащегося на дворике, стоял седовласый мужчина, лет сорока. Его одежду порвал на лоскуты ветер, швыряющий острые веточки. Небо (Валент подошел к окну) искрилось, светилось и менялось от черного до ярко-белого. Молнии били не только вниз, в леса и холмы, но и где-то между облаков, из-за чего казалось, что в небесном котле клубилось странное варево.

― Где Остроульфа?! – крикнул полустарик.

― Я здесь, отец, - к окну прильнула девушка, посторонив полного туманных мыслей Валента.

От ветра сорокалетний мужчина прикрывал лицо большим рукавом холщевой одежды. От растрепывания его седые волосы, еще черные у корней, также как у дочери придерживал обруч, но тусклый, кожаный, без украшений. Валент слышал, он что-то кричал, но слова никак не хотели отражаться в голове, лишь странное хриплое рычание отражалось в сознании. Единственное, что Август понял, полустарик был воспален и нервничал, вероятно, беспокоился за дочь. Девушка кричала в ответ, кивала головой и снова кричала, ласково, звонко и мелодично. Ей бы в хоре петь, - подумал Валент.

― Te saluto! Tua filiam perfectum habet (Приветствую тебя! Твоя дочь превосходна), - Август вновь показался в окне.

― Non ad jocandum animus meus promptus est (Не мели чепухи), - на безупречной латыни ответил полустарик, весьма грубо.

― Quid tibi vult? Tua filia absolutus est! Divinitas! (Почему ты так отзываешься? Твоя дочь совершенна! Божественна!)

― Verba et voces! Verbum unum ne faxis cave! Vale! (Пустые слова! Ни слова больше! Прощай!) Девочка моя, успокой ты этого римлянина, иначе это сделаю я!.. И еще: лодка уже стоит у берега. Возьми, что нужно, и живо к реке, пока этот дом не озарился пламенем!

― Мы мигом, папочка!..

Девушка сорвалась с места, не преминув при этом, как положено, закрыть ставни, которые, впрочем, сразу же распахнулись от нового порыва северо-западного ветра, несущего со Снежной горы пламя и серый, призрачный дым. Почти в египетской ночи, что кажется намного темнее всех прочих, варварка собирала вещи, оставляя, по мнению Валента, самое ценное и дорогое: золото, серебро, украшения в эмали. Пока она запасала котомку со снедью, сменную одежду и принадлежности для мытья, без которых не может обойтись ни одна уважающая себя женщина, Август собирал драгоценности, на случай, если судьба резко их разъединит – он обогатится, и проживет безбедно месяц, как минимум, второй месяц после смерти. Через пол долгих часа беготни по рыхлому, вспаханному Моравскому полю, они добежали до реки, где изо всех сил полустарик тщился удержать лодку. Течение казалось слишком быстрым, тому виной стал ветер, сбивающий ровную гладь Моравы в складки смятой тоги. Кусты и лоза готова была искорениться из берегов и пуститься вниз по реке, но твердь, словно предчувствуя такой исход, окрепла и сжала длинные корни; ветер меж тем, разрывал листья, оголяя стволы и ветви, приготавливая растения стать жертвой огня. Тот был уже близко. Валент чувствовал едкий запах жженой древесины, дым клубился над глиняным домиком, охватывал его серыми с огненными прожилками пальцами, сжимал и разжимал. Сущий ад, - решил Август. Из-за дома, где на холме странным образом заканчивается лес, показались первые пламенные жеребцы, ржущие и трещащие, подобно тысячным легионам Флавия Юлия Валента в тот момент, двадцать восьмого марта, когда его конницу с гор атаковали готы, и после, когда воины ринулись в рукопашную, имея большое преимущество в количестве… Пламя охватило деревянный каркас дома, пропитка вспыхнула как масло, как елей. Где-то зверски пищали соки деревьев; Валент вспоминал стоны умирающих легионеров; слышал глухой звук летящей стрелы…

Вспыхнувший на соломенной крыше дома огонь показался цезарю тем самым готом, натягивающим тетиву. Он отчетливо видел огненные отрепья, огненный лук, обмазанную в крови стрелу, оперение из крыла сороки. Страх, ужас обуял Валента. Он споткнулся и ударился о кочку тем местом, куда попала стрела. Глаза озарились ярким светом молнии. Рядом раскатился гром, заложивший уши, по земле ползла вибрация, ползла, ему казалось, за ним. Призраки, которых он видел среди дыма, шли за ним, сметая все на пути… Они притягивали цезаря, тянули его к себе. Он хотел войти в пламя, к призракам; и его поднимали…

― Вставай же! – кричала девушка, - Папочка, помоги, поднять его!

― Если бы я мог!

― Он тяжелый!

― Прости!

― Папа!

― Если я отпущу лодку или ветку, ты с ним уже не выберешься, или все мы! Оставь римлянина! Его час пробил!

― Это не по законам!

― Как ты можешь думать о Боге сейчас, когда нужно спасать свою шкуру?!

Остроульфа выпрямилась и гневно посмотрела на измученного отца. Он показался ей чужим, таким далеким. Его одежды развевались, руки начинали скользить по ветке лозы. Он цеплялся, но ненадолго. Лодка уходила вниз.

― Прости папа…

Сначала он не понял, но затем, словно высветившая в небесах молния, его сознание озарилось: она остается с ним, остается погибать. Его сердце сжалось от боли, такой острой, такой пронзительной, что внезапно перехватило его дыхание, глаза замерли и подобно самоцветам, остекленели.

― Пра… - издалось из его уст, вместе с капелькой крови.

― Папа!!! – кинулась девушка…

Его руки ослабели и разжались, одна скользила по ветке, обдирая кожу, другая безвольно выпустила лодку. Полустарик плюхнулся в воду; течение подхватило его тело и понесло вниз, ближе к Дунаю… лодку странным образом, словно Бог смилостивился над варваркой, прибило к берегу у следующей заводи, образованной приглаженной ветрами лозой, ветви которой простираются на локти не только над, но и под водой.

Остроульфа стояла на коленях, заплаканная, и гроза в сочувствии к столь скорбному происшествию в ее жизни пролила освежающий дождь, резкий, холодный, сильный. Шел ливень. Он размывал следы и почву, берега стали скользкими, а воду теперь испещряли капли, уходящие в глубь, оставляя после себя лопающиеся воздушные пузыри, большие и маленькие. Клубы дыма прибивало к земле, но огонь не спешил сдавать позиции, казалось, как и Валент, он бился за свою жизнь. Небо посветлело, а облака, несущие разряды молний шли дальше. Природа не желала убивать, она терзала и лечила, словно отпускала грехи тем, кто осознал свою вину, кто раскаялся искренне, а тех, кто жил неведением – карала со всей суровостью. Но Природа, словно Богиня Правосудия, держащая в своих руках точные весы, взвешивала жизнь и смерть. Оставив цезарю жизнь, простив ему казни невинных людей, ради равновесия ей пришлось забрать другого, пусть даже близкого варварке человека: ее отца. Спасая одних – мы забываем о других, спасая себя – теряем все, включая саму жизнь. Девушка плакала, кричала из-за несправедливого суда, и вознамерилась раз и навсегда покончить со своей смертью, чего бы это ей ни стоило. И в знак проклятия, накликала великую беду на себя и род свой, и на род Валента, которого в Риме посчитали мертвым, погибшим от стрелы на поле боя, или сожженного готами… В любом случае Август ни разу не вернулся в старый Рим, опасаясь того, что дух гота вновь придет заполучить его жизнь. На это пойти он не мог. Он посчитал себя богом, он сам себя спас, он изменился и приступил изменять Судьбу сам, словно для того, чтобы дать начало своей жизни, ему пришлось умереть…

― Я жив?

― Ti nihil mortuum est…(Не мертв…)

― Я Бог?

― Ti Fortunam tuus facet… (Ты сам творишь Судьбу…)

― Что мне делать?

― Studa…(Учиться…)

― Чему?

― Ei perfecto… (Совершенству…)

― Кто я?

― Immortalis… (Бессмертный…)

― Человек?

― Ti bestiam non est… (Не зверь…)

Валент открыл глаза, ощутив на лице влагу, успокаивающую, прохладную, утихомиривающую боль. Рядом с ним, вся перепачканная, укутанная в намокший шерстяной плащ, на коленях сидела богиня, ангел, светлые волосы которого от дождя завились и слиплись. Ее голова была наклонена на бок, словно она что-то слушала, но в следующее мгновение она подняла светло-карие, почти желтые глаза, будто источник звука пропал. Валент безмолвно смотрел, девушка вздохнула и положила тонкие, ухоженные руки на бедра в такой покорности, какая возникает от безысходности положения, когда уходит любящий ее и любимый ею человек.

Остроульфа лишь сейчас, в предрассветный час, заметила, что левый зрачок цезаря полностью бездвижен, словно отмерев, и затягивался бельмом. Раздвигая словами свежий, слегка теребящий нос, после грозовой воздух и заглушая звонким голосом глухие удары капель о землю и всплески воды, она произнесла:

― Ты всегда говоришь сам с собой?

― Не знаю… - ответил Август.

― Тебе больно?

― Уже нет.

― Ты что-нибудь чувствуешь?

― Да… - ответил Валент, вспоминая слова Эпикура.

― Это хорошо, значит, ты не умер, и я говорю не с призраком.

― Откуда ты знаешь латынь? У тебя хорошо получается.

― Нет, это ты говоришь на готском языке…

― Как?!

очередной рассказ

Ястреб

― Вы уверены, что он так нам необходим? Только посмотрите на эти сапоги и его плащ! ― слышались шептания. ― Нет, вы видели, какой у него нож, а этот хлыст и кобура? Он вероятно убийца не лучше нашего.

Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу. Каждый его шаг отражался на испуганных лицах людей, которые потратили все средства, только бы оплатить его работу, только бы избавиться от преступника, мешавшего им жить. И вот их спаситель явился при параде: в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями, чтобы не провисали. В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ, без украшений, простой, однако что-то подсказывало людям: за внешней простотой может скрываться все что угодно. Лишь человек поднял руку, чтобы смахнуть прядь длинных черных волос с загорелого и обветренного лица, как плащ подлецки обнажил кнут, на конце которого блестела стальная лапа ястреба. Мужчины представив, что эти когти впиваются в кожу, отрывая куски мяса, сглотнули, а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.

― Говорят, что он лучший…

― Я слышал, что он трижды был приговорен к смертной казни…

― Быть не может…

Спаситель заложил прядь волос за ухо. Теперь люди смогли рассмотреть его вытянутое лицо, с выступающим вперед сглаженным римским носом. Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания. Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей, а брови представлялись расправленными крыльями, в том положение, когда ястреб уже хватает зайца, погружая острые когти в мягкую плоть, когда чувствует, что жертва уже не сможет вырваться из смертельного захвата. На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела. Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе. Складывалось впечатление, что он слеп и живет только на интуиции. Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его. Людям было этого не понять, они не знали его, не знали его жизни и судьбы. Не понимали, что же наставило его на бесчеловечный путь насилия и смертоубийства. Человек был опасен, это понимали всем городом. Его репутация говорила о том, что он хладнокровный убийца, не щадящий своих жертв. По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать. Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу. В другой день они прогнали бы его, заточили в тюрьму, но сегодня он был им нужен как никогда прежде. С одним безумцем, может справиться только другой безумец, еще более безумный. Человек в черном, воин ордена смерти, был именно таким безумцем, рискнувшим помощь людям… бескорыстно.

Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном. Тучный, краснощекий мэр города вжался в кожаное кресло. Он хотел никогда не видеть того, кого нанял. И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы. Мэр вздрогнул. Рука убийцы скрылась под плащом, и резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет с деньгами на зеленое полотно, словно сделав в казино ставку.

― Оставь себе, ― сказал воин ордена смерти.

Его низкий, монотонный голос отливал металлом, он вводил в оцепенение. От этих зимних пронизывающих морозов, хотелось бежать, зажаться в угол, только бы согреться, только бы остаться в живых. Этот голос ввел присутствующих в безмолвный транс, прекратились шептания, закончились переглядывания. Он проговорил, всего два слова, но их хватило, чтобы никогда больше не желать с ним говорить, спрашивать о жизни из чистого любопытства. Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:

― К-какую же плату В-вы хотите?

― Свободу.

― Х-хорошо.

Человек развернулся столь резко, что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета. Спаситель ушел, ушел работать. В его распоряжении был целый город, арена его триумфа, как спасителя человеческих жизней, арена триумфа смерти. Высокие двери холла мэра захлопнулись, человек был предоставлен себе и своему искусству, темному и противному ремеслу. Лишь тяжелый стук каблуков по бетонной лестнице прекратился, стол главы города облепили жаждущие пояснений люди, те люди, которые вжимались в стены, отстраняясь от своего спасителя, теперь они льнули к мэру с единственным вопросом:

― О какой свободе он говорил?

Этот вопрос многократно повторялся, разными голосами, сходящимися в одном – это были живые голоса, голоса людей любящих жизнь. Мэр не знал, что ответить, чтобы ублажить любопытных горожан, не знал сам, о какой свободе говорил воин ордена смерти, он сам не прочь был бы задать этот вопрос. Уняв сыпавшуюся головную боль руками, как дирижер, глава города, помолчав с минуту, пояснил людям все, как понимал сам:

― Этот человек получит свободу. Если он убьет преступника, мы его отпустим, как он сам того пожелал. Мы люди, уважающие свободу и гражданские права других людей. Он же не взял деньги, значит, человек он хороший… в некотором смысле. И мне кажется, что оскорблять его заключением в тюрьму, было бы нечестно с нашей стороны. Он просит свободы, он получит свободу, только не в нашем городе. Он может пойти куда угодно, но мы попросим, чтобы в наш город он больше не возвращался.

― Верно! Верно! – загомонили голоса. ― Сделает дело и пусть убирается ко всем чертям! Ему нет места в нашем городе! Он чужой! Он убийца! Пусть уберется вон! Умный мэр, справедливый мэр! Слава нашему городу!

Закрыв глаза, глава города глубоко вздохнул, а затем выдавил печальную для него самого истину, указ, постановление:

― На том и решили. Он убьет преступника, и мы даруем ему свободу за пределами нашего города.

― Слава нашему мэру! ― вновь возликовали люди.

Ночь была полна страхов. Эта ночь казалась самой ужасной за все время существования города. Выстрелы, крики, вопли, адский смех доносились, мнилось, со всех сторон. Автомашины гудели сигнализацией. Невидимые тени мелькали во тьме, проносились по освещенным местам. В эту ночь, городские службы не включали фонари, спасая жителей от неприглядной картины боя безумцев, самых хладнокровных убийц за всю историю города. Многих не покидало ощущение, что все-таки они поступили неправильно, наняв его. Вдруг он сговориться с тем преступником, и они начнут убивать вместе, терроризируя город, захватив в нем власть. Ведь так просто одному такому человеку проникнуть в кабинет мэра и пристрелить его, измучить на площади детей, истязать плетью рабынь… Глава города вскочил от ночных кошмаров. Его жена, умная и расчетливая бизнес-леди, не спала, он сидела на краю кровати и смотрела в окно, в ночной мрак.

― Дорогая, почему ты не спишь? Что тебя беспокоит?

― Ты ведь тоже не можешь…

― Нужно постараться заснуть, нужно постараться. Всего одна ночь, дорогая. Одна ночь, и все кончится.

― Ты ведь его тоже вспомнил?

Она повернула к нему голову, казавшуюся черным пятном на фоне синеватых сумерек за окном. Этого света хватало, чтобы рассмотреть, где находится его жена, но не видеть тех чувств и эмоций, которые оставляют отпечаток на лице.

Мэр действительно вспомнил человека. Он не смог бы забыть его лицо и через сто, и через двести лет. Он знал этого человека лично, много лет. Драго Фалькоцци рос в бедной семье. Он вместе с ним учился в школе. Мэр вспоминал, как когда-то они веселились, жили полноценной жизнью. Вспомнил, как бегали за девчонками. Делили одну на двоих. Жена не была исключением. Она всегда любила Драго, но вышла все же за него, за будущего мэра, словно по расчету. Так оно и было. Драго женился совершенно на другой женщине, она была мила и превосходна. Она была самым добрым и отзывчивым человеком в его жизни. Долгожданным подарком был малыш, мальчик, точь-в-точь папа: такой же римский нос, те же ястребиные черты. Та же веселость и жизнелюбие. Все казалось сказочным, особенно сейчас, когда глава города увидел друга, увидел его лицо, заглянул в холодную душу, понял, насколько все это действительно кажется сказочным и нереальным. Тот насильник вывернул все человеческое, что оставалось в Драго. Он убил его жену, разорвал в припадке смеха мальчика. Свет поменялся с тьмой местами. Драго умер в тот день. Родился новый человек, не тот общительный Драго Фалькоцци, родился настоящий Ястреб, хищный и мстительный. Он всю жизнь искал убийцу своей семьи, своей души, чтобы отомстить. И, наконец, нашел. Снова, в этом городе. Снова он, убийца. Мэр догадывался, что Драго не примет платы – это дело всей его жизни, точнее нежизни, существования ради одной цели – отомстить. Лишь со смертью насильника он станет свободным от обета данного в ордене смерти, глухом монастыре. Вот его свобода, он желал только этой свободы!

― Конечно.

― Я боюсь, ― произнесла жена. ― Я боюсь, что он не сможет оправиться.

― Ему не нужно. Он станет свободным. Разумеется, я не смогу оставить его в городе. Как на это посмотрят остальные, но сделаю, все возможное, чтобы ему жилось лучше всех.

Жена мэра встала и подошла к окну, пытаясь рассмотреть, где же сейчас ее любимый, тот, которого она обожала всегда. Попроси он ее руки и сердца, она бы тут же рванулась за край земли, только бы быть рядом с ним, утешить его в это сложное время… Где-то послышался одинокий выстрел, и настала гнетущая тишина.

― Жилось? ― усмехнулась она. ― Он сам не хочет жить. Просто боится умереть бессмысленно, поэтому он сегодня здесь. Это его последняя битва. Как ты не понимаешь, что он не взял деньги только потому, что, убив этого негодяя, – он и себя убьет!

― Себя? Я…

― Изгой, которого мы хотели выгнать из города, останется здесь. Он умрет, обретет свободу. Он жертвует собой ради нашей безопасности! Он наш спаситель!

И в подтверждение ее слов, на рассвете, когда блеклые солнечные лучи осветили город, на крыше одного из небоскребов раздался выстрел, последний выстрел. Драго дождался последнего рассвета в своей жизни. Вместе с солнцем, он пошел навстречу своей жене и своему мальчику, своему ястребенку.

Ну вот, я и добралась…только не думаю, что этот визит окажется добрым. Точнее, он будет довольно воинственным. Нет. Очень воинственным.
Я поняла: тебя надо бить… и чем чаще - тем лучше!!! Мне кажется, что прежде ты писал гораздо лучше!!!! Гораздо! Что случилось? Что не предложение – то сухая болотная коряга! Скажу честно: не ожидала. Посему, можешь меня вполне справедливо ненавидеть, но вот тебе раскладка по «Ястребу»:


«Он вероятно убийца не лучше нашего»
Странноватая фраза…. Кажется в таких случаях обычно говорят «похлеще нашего».
Либо я просто не догоняю смысл))

«Человек выстукивал большими каблуками высоких сапог на тонкой шнуровке по деревянному полу.»
Не кажется, что многовато прилагательных?. Кроме того, «большие каблуки» обычно не говорят, они «высокие каблуки». Тонкую шнуровку на сапогах я представляю весьма смутно. Этот армейски-стройный частокол слов хочется разбавить, внести в ритм какую-нибудь заковырку.

«в кожаных штанах, перетянутых лентами по бедрам и голенями»
Дежа вю! В какой-то из тем мне уже попадался подобный фасончик и то же слово, которое я считаю здесь не совсем уместным: «перетянутых». Уж больно категоричное действие – перетянуть, законченное и вполне конкретное. Мне кажется, что лучше было бы «прихваченных» чем-то… но, опять же, не инстанция)
А ленты, должно быть, красиво! Сразу на ум приходит придворный щеголь: весь в бантах, лентах, подвязках, кружевах… попудрить его можно для верности) Полагаю, это совсем не та ассоциация, которой бы следовало возникнуть.

«В такт движениям шел волнами длинный черный, кожаный плащ»
Так-с…. Кажется, вы и впрямь писали вместе! Вот только там куда то шли, штаны, вроде. И шли тоже вполне себе отдельно на своих собственных ножках.
Так куда шел черный плащ? Ведь есть же масса слов, которыми можно с огромным успехом заменить это пресловутое «шел»! «колыхался», например… Даже «змеился» будет смотреться гораздо лучше этого «шел».

«как плащ подлецки обнажил кнут,»
Не совсем понятно, в каком же месте обнажил кнут этот отдельно идущий плащ…

«а женщины, ставшие матерями, если не падали в обморок, то старались закрыть глаза детям, словно перед ними уже разворачивалась ужасная картина смертоубийства.»
Ага… То есть, не ставшие матерями женщины, вполне себе спокойно сидели и ничему не ужасались…

Если честно, то вышеизложенное описание практически не несет в себе эмоционального смысла. У меня, как читателя, совершенно нет никакого страха, опасения, благоговения и т.п. по отношению к пришельцу, которые, судя по всему, должны присутствовать. Может, я выскажусь сегодня немного жестоко и даже зло, но в помещение вошла лишь груда одежи, для верности надетая на что-то… Не ощущается сила человека, его значимость.

«Спаситель заложил прядь волос за ухо»
Заложил… обычно «закладывают за воротник», а вот за ухо закладывают сигарету или карандаш. Если же речь о волосах, то их, скорее, просто «заправляют».

«с выступающим вперед сглаженным римским носом»
Хм… честно говоря, я не совсем представляю, как это выглядит. Нужно разобраться, какой же он все таки: выступающий или сглаженный? А уточнение «вперед» и вовсе лишнее. Было бы крайне странно, если бы нос выступал назад или вбок… Но вот слово «сглаженный» я никак не могу соотнести с носом… это как? Было бы понятнее сказать просто «гладким»… хотя, не часто встретишь и шероховатый нос. И вообще, нужно просто вспомнить, какие бывают носы: маленькие, большие, курносые, вздернутые, орлиные, горбатые, тонкие, мясистые, лоснящиеся, римские, картошкой и пр. Среди таких сравнений вполне реально найти нужное и избавиться от «сглаженного».

«Тонкими, искривленными шрамами, губами, которые потрескались от обезвоживания.»
И шрамы сомнительные… не думаю, чтобы они покрывали сплошь все лицо. А почему губы потрескались именно от обезвоживания? Неужели в этом населенном пункте, где собрались местные жители, нет воды? Губам гораздо проще потрескаться от ветра.

«Его безвольный подбородок лишь добавлял ему сходство с хищной птицей»
Во-первых, «его-ему».
А вот безвольный подбородок для такого героя выглядит странновато. Такая черта обычно означает чрезмерную мягкотелость, что здесь, как понимаю, не уместно.

«На вид человек был неприятен, особенно люди пугались его темных отрешенных глаз, смотрящих куда-то вдаль, пронизывая стены, мебель, тела.»
Было бы странно, если бы он был приятен, но слово «неприятен» плоское, как кусок картона, оно почти ни о чем не говорит. Об отношении к нему людей было понятно с первых строк.
Фраза «особенно люди пугались» - образец убийственной простоты. Да и мебель взглядом пронзать совершенно не обязательно.

«Смотрел он расплывчато, туманно и пугающе.»
Пугающе…. Когда в предыдущем предложении все усердно «ПУГАЛИСЬ».
И откуда все знали, что смотрел он расплывчато и туманно? Гораздо логичнее «видел он расплывчато и туманно» по причине плохого зрения, но со стороны это определить невозможно, тут будут уже совсем другие прилагательные.
А вместо «пугающе», может, хоть «устрашающе»?

«что он слеп и живет только на интуиции»
Живет (чем?) интуицией.

«Неведомые живым людям, любящим жизнь, радующимся жизни, интонации, вибрации окружающего мира вели его.»
Тоже нарядно… смысл понятен, но собрано – через пень колода.
Слишком много жизней, да и вообще с уточнениями этих самых людей перебор.

«Человек был опасен, это понимали всем городом»
Это из разряда «поднимем всем колхозом»?

«По слухам он убивал без чувств, без эмоций, словно человеческая составляющая его жизни умерла давным-давно, если он когда-то и был способен что-либо чувствовать.»
Чувств – чувствовать.
А человеческая составляющая скорее не жизни, а души, естества, если угодно.
Последняя часть предложения вообще ник селу ни к городу. По смыслу она понятна и нужна, но по форме совершенно (извини) безобразна.

«Они пригласили убийцу, чтобы убить другого убийцу»
Поняла, это нарочитые повторения.. но эти убийственные повторения убийственно убили меня – убийцу твоих творческих порывов.

«Он подошел к столу, сделанному в стиле ретро и обитому зеленым полотном.»
Во-первых, зеленое сукно, а не полотно.
Во-вторых, «обитому» подразумевает стол, обитый полностью, т.е, включая ножки и все такое. А у таких столов обычно суконная только часть столешницы.
«сделанному» - без комментариев.
И что такое стиль ретро? Как он выглядит?

«Он хотел никогда не видеть того, кого нанял»
Он хотел не видеть… мощно. Откуда взялся этот примитивный глагол «хотел»???
Ведь можно с легкостью заменить «он хотел» на «он бы предпочел», так как речь идет как раз о том, что мэр никогда БЫ его не встретил, если БЫ… У мэра нет выбора.

«И когда увидел спасителя, понял, как же он был прав, его тяжелые сапоги, его мертвецкий вид и холодная душа, не признающая жалости, выдавливали ледяную испарину, сводили мышцы.»
Он не прав… кто он? Мэр или спаситель? Чьи сапоги и чей вид? И сапоги, видимо, выдавливали испарину тоже… вот только, так и не понятно у кого…

«резким движением, неуловимым взглядом (именно такая реакция была необходима в его работе), воин кинул пакет»
Ага.. значит, взглядом он тоже кидал…может, «незаметным взглядУ»? Хотя, все тоже самое можно было обозначить гораздо короче и лаконичнее.

«Мэр вынужден был подавить собственный страх, скопившийся ниже пояснице, пробежавший мурашками по ногам и толстой, вспотевшей спине, чтобы проговорить:»
Где-где у мэра скопился страх????
И зачем это страху так бегать, чтобы потом поговорить? Должно быть, страх будет говорить с мэром…

«что мэра обдуло затхлым воздухом собственного кабинета»
Занятно…

«Высокие двери холла мэра захлопнулись»
Так это двери холла или все же двери мэра?


Уняв руками? Ну, может быть, но я не знала, что это частенько делают дирижеры.


Кого – его?


«превосходна» у меня как-то больше ассоциируется с лошадью, нежели с женщиной.

Прости, дружок...

Извинятся не надо. Самое веселое, что ты просто подтвердила мое подозрение насчет одного портала... там мне поставили 10 из 10-ти... Русская литература умирает, если "Ястреба" так оценили...

Продолжение "В криках ангела"

* * *

17 декабря. После полуночи, когда с острым колким северным ветерком принесло облака, мелкими хлопьями, не спешно, начал падать снег, подобно Манне Небесной. Они кружились мириадами спустившихся звездочек. Каждая уникальна. Если снежинка ложилась на перчатку, Марина непременно ее разглядывала, стараясь запомнить гармонию изо льда, пока та не растает. Фонари казались далекими, они представали искорками; от каждого исходили лучи, они метились в девушку, возможно, это происходило из-за влажных глаз, возможно, из-за того, что глазные мышцы не успевали изменить форму хрусталика. В любом случае, такая картина завораживала Марину. Она щурилась и расслабляла мышцы, смотрела, какое это имеет значение. Ей нравилось. Дорога, идущая между гирляндами из звездных искорок, уходила через перекресток. На ближнем к девушке углу располагалась заправка, ярко освещенная, словно там вечно царил день, рядом в вечной мгле застыло здание, не так давно отданное Общественной Организации по Защите Прав Животных. Чуть правее от них располагались недостроенные рыночные ларьки с уже прогнившей деревянной крышей; больше на ее стороне ничего не было вплоть до деревушки отделенной от Кулева болота рядами крашеных и ржавых гаражей. На другой стороне дороги, стройными рядами стояли пятиэтажки. Несколько ее подруг жили в этом районе, но сама Марина здесь практически не бывала, поэтому, когда пришла мысль о том, что необходимо пойти домой, слегка оторопела… А в какую сторону?.. И она осталась. Хотя мороз странным образом крепчал под уже затянутым облаками небом так, что луна слегка зеленела и размывалась, Марине становилось теплее. Рук она не чувствовала, пальцев ног тоже, хотя тому, скорее всего, виной пережатые кровеносные сосуды. Девушка поняла, что встать не может, тело ее не слушалось, а с тем сердце начало колотиться быстрее, выпрашивая больше и больше морозного воздуха. Теперь покалывание дошло и до спины, живота, прошлось по груди. Из носа ручьем полилась слизь, которая замерзала на верхней губе. Остатками ощущений, Марина тщетно вытирала с потрескавшихся на морозе губ носовые выделения; им на смену приходили другие. Плакать она не хотела, что было толку в слезах, когда даже сопли замерзают? Девушка сидела на холодной, промерзшей земле, и вглядывалась в единственное для нее утешение – фонари. Но и они постепенно уходили в небытие, она забывалась, и засыпала, в полном покое, в теплоте, представляя, как засыпает на натопленной бабушкой печке, под пушистым одеялом и обнимая мягкую игрушку. Ей становилсь хорошо, уютно, радостно и тепло. Веки с заиндевелыми ресницами опустились…

― Бабушка…

― Спи внучка, тебе ничто не угрожает, я рядом. Я всегда буду рядом. В этом доме никому еще не приснились кошмары, и пусть тебя они не пугают.

Бабушка погладила внучку по золотистым волосам, Марина, словно кошка, прищурилась и чуть ли не замурлыкала, так ей было хорошо.

― Расскажи что-нибудь, бабушка, - попросила она.

― Хорошо, но только не долго. Хорошим девочкам сон полезен, - согласилась бабушка, пригрозив сморщенным от старости пальчиком.

― А я хорошая?

― Ты - принцесса!

― Расскажи, расскажи…

― Ну, слушай, - начала она, - В далекие, далекие времена, когда еще не было ни тебя, ни меня, ни даже моей бабушки, стоял уже наш славный город. С севера пришли норманны, высокие, светловолосые…

― Как я?

― Да, как ты, только глаза их были синими-синими, словно озера. Тогда южные славяне, жили в Киев-граде, в современном Киеве.

― На Украине?

― Умница, только не было тогда государства этого. Отправили славяне послание норманнам, тогда их варягами называли, дескать, нет у нас князя, идите править и володеть нами.

― Володеть? – удивилась девочка.

― Владеть землями то бишь.

― Понятно. А что дальше было?

― Пришел великий князь Рюрик и привел он с собой две дружины, одну он оставил в Изборске, другую в Ладоге, а сам с некоторыми соратниками поднимался по Ловати и когда он достиг деревянной крепости, спросил, как называется этот чудесный город среди множества озер и болот? Ему ответили Луки. И сказал тогда Рюрик: иду я в Киев-град, иду править и володеть вами, и если есть в этом городе лучники хорошие, отберу себе в дюжину и с собой поведу. Устроили состязание, и увез Рюрик с собой Лучан-лучников, и каждый из них, по словам Рюрика, был намного лучше его воинов, и лучше всяких, каких он встречал. И потом князь не забывал город, богатыми дарами осыпал, крепость укреплял. И до этого Луки известны были, но теперь о нем хорошо знали и среди варягов, и среди греков, даже в самом Царь-граде - Константинополе.

― Круто, бабушка! – крикнула Марина, сверкнув глазками.

― Сколько я раз повторяла: не засоряй речь! Каждый норовит что-нибудь выдумать! – нахмурилась бабушка – ярая противница зарождающейся молодежной культуры.

― Так мои подруги говорят…

― Это плохие подруги.

― Ладно, бабушка, не буду больше, - надулась Марина, но согласилась.

― Замечательно. А как нужно было сказать?

― Захваты…ты-ваю...ю-юще…

― Умница. Я продолжу: приплыла в то время из Византии царевна одна, стройна и мила собой, волосы золотые-золотые…

― Как у Золушки?

― Да, как у Золушки, а глаза такие пленительные, словно с Востока явилась. Добрая была, и решила остаться в Луках, дескать, понравились ей места красивые.

― А царевич в сказке будет?

― Будет, будет. Он как раз с ней приехал, нелюдим, смугл, один глаз белый, как снег, другой – карий, почти черный. Холоден был, молчалив, постоянно за бок держался, словно болит что-то; почки, наверное.

― А почему царевна не снимет с него чары волшебные, чтобы он стал красивым и здоровым?

― Дело в том, что не знает она, как их снять, вот и ездят они по белу-свету, лекарство ищут. Дошло дело и до Руси. Посоветовали тогда люди ей сходить к знахарке, что живет на болотах. Может, и колдунья она, но в лечении тоже разбирается. Люди сторонились ее, а многие каждый божий день ходили. Повела тогда царевна своего царевича к старухе, а та и говорит: как могу я вылечить его, когда он мертв телом, и лишь душа осталась. Заплакала царевна, но знахарка пожалела ее, и секрет сказала, который передавался из поколения в поколение. А секрет вот какой...
Но Марина уже спала и мирно посапывала.

― Ладно, завтра дорасскажу, - сказала бабушка и поцеловала девочку в лоб.

Затем она поправила одеяло и, вставив в уши листья герани, легла спать сама. Утром, когда Марина проснулась, и радостно подбежала к бабушке, та еще спала. Она покушала, но бабушка спала, и когда вернулась с прогулки, бабушка спала. Лишь под вечер следующего дня, когда приехали Маринины родители, обнаружили плачущую девочку. Она была напугана и теребила бабушку за рукав ночной рубашки. Дом был наполнен запахом герани, перебивавшим смрад разлагающейся плоти, но Марина ее не трогала, ей хорошо помнился меньший братик, умерший в агонии…

― Она умерла? – спросила мама.

Папа, как самый мужественный в семье, подошел и проверил у бабушки пульс. Он кивнул.

― Окоченение прошло, - сказал он ровным невозмутимым голосом, таким необходимым в этот момент, отливающим мужеством. – Значит, она ушла в ночь на субботу.

― Она умерла? – повторяла спрашивать Марина. – Она умерла? Она умерла?..

Слезы заволокли ей зрение и после недолгой тишины, в глаза влился яркий свет, движение. Она двигалась. Но где? Куда? Не разбиралась. Только голос, слезливый, как ее собственный:

― Она умерла?

Мама! Это она! Но почему тогда девушка ее не видит? Может, ей это сниться?..

― Она умерла?

― Женщина, помолчите! – сказал мужской голос.

― Что с моей дочерью?! Что с ней?! Я мать, я должна знать!

― Ничего серьезного. Легкое обморожение, - сказал тот же голос, он казался знакомым.

Она подумала, что если откроет глаза, то увидит его: медика, Глеба. Глаза открыты, - Марина знала… Почему же она не видит? Ослепла? Навсегда?..

― Она умерла?

«Умерла?!» - девушка запаниковала, пыталась проснуться, но, что сильное приковывало ее к каталке. Где ее ноги?! Почему она не чувствует их?! Где руки?! Почему они не двигаются?! Умерла?!

― Женщина, с ней все будет в порядке, чуть-чуть лечения, и будет прежней девочкой, которая может пожертвовать собой, ради спасения незнакомцев.

― Так это правда? – спросила мама.

― Да, это я их забирал. И сегодня оказалась снова моя смена. Девочке повезло, что ее обнаружили так скоро.

Обнаружили?! Марина была в ужасе. Она сидела и смотрела на фонари, такие яркие; потом стало тепло, и увидела бабушку. Неужели уснула?! На морозе? Легкое обморожение?! Бедная, должно быть, мама, раз узнала такое о дочери? Как, наверное, разрывалось ее сердце, когда ехала в больницу? В одном халате, только куртку накинув, - Марина была уверена.

― М-маме… кх’оп-фе…

― Жива!!! Жива, моя доченька жива!!! Какое там кофе?! Главное, что ты жива!!!

― Возьмите платок, - вновь говорил Глеб, - утрите слезы. И в самом деле, сходите, выпейте кофе, я позабочусь о ней.

― Спасибо вам, доктор.

Ее везли еще около двух минут, за это время она успела сосчитать двадцать четыре серых полос и столько же просветов, но казавшихся чуть ярче. Если она в больнице, в чем девушка уже не сомневалась, следовательно, это лампы. Да, определенно лампы, дневного света, какие она заметила при первом посещении. Каталка дважды сворачивала и один раз что-то переехала – порог, небольшой, не больше одного сантиметра, и этой встряски хватило, чтобы осознать, почему же ей так горячо, словно вылили кипяток и почему она видит лишь белизну открытыми глазами, - это бинт, тонкий, всего в несколько слоев. Вокруг пахло озоном, как после грозы, свежестью и чистотой, от этого запаха, казалось, спасения нет, но внезапно, слева хлопнула дверь, и в Марину дохнуло едким хлором. Она поморщилась. Чувствует! Жива! Да, действительно жива и идет на поправку!

― На твоем месте, - сказал Глеб, - я бы не спешил бы этого делать. Одно дело успокоить мать, другое сказать тебе, Принцесса…

«Принцесса» - подумала Марина, откуда ему известно? Что ему известно? Да кто же он такой, наконец?! Еще один чтец мыслей или только совпадение? Медик продолжил:

― Обморожение легкое только потому, что у тебя еще молодая кожа и не совсем сформировавшееся тело. Выздоровеешь скоро, если будешь слушаться меня, поняла? Первое время теплота будет обжигать; наверное, уже словно огонь вылизывает твое тело, затем, начнется легкая прохлада, но это не все. Далее, возможно, острые покалывания, особенно в глазах, далее зуд, как от онемения – это скорее к ногам относится. Я тебя вылечу, но ты должна во всем положиться на меня и выполнять то, что я скажу. Впрочем, другого выхода у тебя нет. И первое: не упоминай о том парне, которого спасла, ни при каких обстоятельствах. Врачи солгут. Но я тебе скажу: он попадает к нам в больницу чуть ли не каждый год, - он помолчал, и шепнул на ухо: - с тех пор как построили первый лазарет… - и еще тише дополнил: - в девятнадцатом веке…

― Доктор Готтманн! - услышала Марина звонкий женский голос, так похожий на голос «волчицы», но немного грубее, и выше; затем только появилось быстрое приближающееся постукивание каблуков. – Доктор, вот история болезни пациента, о котором Вы спрашивали… О, что с этой девочкой?

― Не важно. День-два и снимем бинт.

― А все-таки, что с ней? Вдруг это связано с…

― Сестра Ангелина, благодарю за помощь. А теперь возвращайтесь к работе, - торопливо сказал Глеб, как человек что-то скрывающий.

― Хорошо. Как скажите, доктор, - недовольно проговорила женщина.

С кем, Марина так и не узнала, но решила, что и больнице твориться неладное, словно «волчица» оказалась права – это был вопрос времени, это не была случайность. Как же, наверное, тяжело жить одними случайностями, всегда и во всем полагаться на случай, проверять: везунчик ты или неудачник, от которого отвернулась фортуна.

― Судьба, - тихо произнес Глеб. - Фортуна с латыни: судьба. Поэтому, отвергая случай, человек сам творит судьбу, ибо полагается на знания. Очень интересно, особенно если учесть, что на латынь слово «знание» можно перевести как: дисциплина, предмет, вычисления, расчет, эксперимент, наука, запоминание, явность. Я переводил, заменяя латинские слова их аналогами, и все же, как ты видишь, очень многое в фортуне зависит от знаний, которые получаем. Поэтому совершенен тот, кто знает всё…

― Доктор Готтманн!.. – вновь позвали Глеба.

Он ушел, захлопнув дверь. Марина осталась одна, как поняла, в палате. Тишина не была полной: потрескивала светящая лампа, за окном играл ветер, проезжали машины, в коридоре слышались разговоры, но понять, о чем говорят, девушка не смогла потому, как не различала слова, словно говорили на незнакомом языке, что-то вроде: бар-бар-бар. Говорил Глеб и сестра Ангелина, но как бы Марина не вслушивалась, все, в конечном счете, оказывалось тщетным. Поэтому легко забылась и предалась мечтаниям…

― Не стоит этого делать… - послышался голос.

― Кто здесь?

― Даже если я назову себя, мое имя тебе ничего не даст.

― От чего же?

― Допустим, меня зовут Екатерина.

― Вы правы.

― Знаю. Поэтому и говорю с тобой. Глеб хороший… человек, если так можно высказаться.

― К чему Вы клоните?

― То, что он сказал, правда. Фортуна находится в зависимости от знаний, знания от совершенства. На этот счет, есть хорошая персидская пословица.

― Какая?

― Ты не знаешь?

― Нет.

― Видимо, ты не дура, хотя глупа.

― С чего Вы так решили?

― Пословица гласит: тот, кто не знает, что он не знает, - дурак; тот, кто не знает, что он знает, - глупец.

― А кто знает всё?

― Мудро, если ты хочешь знать, что знаешь. На твой вопрос ответ в последнем и в первом слове. Ответ ты знаешь, но рассчитай, если идти придется от Омеги к Альфе, из Мрака к Свету. Представь, что это тот момент, когда снимают бинт…
Дверь слегка скрипнула, повеяло хлором.

― Я вернулся, - проговорил Глеб.

― Кто здесь еще? – спросила Марина.

― Кроме нас двоих никого…

«Как никого?!» - испугалась девушка.

― А со мной ты уже считаешься? – Марина узнала свою собеседницу. Голос выдавал недовольство, которое при плохом стечении обстоятельств может обернуться гневом.

― Твое время прошло, - спокойно произнес Глеб.

― Мне еще подвластно кое-что!

― Впрочем, силы тебя покидают.

― Что у тебя на уме… доктор?

― А ты захотела передать знания новой принцессе?

― Почему бы нет, что сама еще помню.

― Если бы новая принцесса родилась на пару столетий раньше, может быть, ты и помогла. Все что ты знаешь, она проходят в школе и даже больше, о чем ты и помыслить не смела!

― Не смей мне перечить… доктор!

― О чем ты сможешь ей рассказать?!

― О религии!

― O, Dies irae sancti, Pater!

― При чем здесь Судный День?

― Нам не о чем говорить, Екатерина. Ты знаешь, откуда это?

― А должна?!

― Как ты будешь рассказывать о религии, когда не знаешь ее основ? Это словно строить дом без фундамента! Уходи.

― Доктор, - подала голос девушка. – А мне сказать Вы можете?

― О чем? – неподдельно удивился Глеб, словно огорошен тем, что его подслушали.

― О Судном Дне?

― О чем?! – рассмеялся он, - О каком еще дне? О каком судне? И причем здесь дно?

― Доктор!

Через некоторое время голос его зазвучал тихо, у самого уха:

― Так она не слышит нас, к тому же не видит, ибо бесплотна. Святые дни гнева… Это когда Ангел Смерти спускается на землю и собирает души нечестивцев. Эта легенда уходит корнями не только в Ветхий Завет, но и в Древнеримскую мифологию. Dit, английское Death, немецкое Tod, шведское Dud, датское Dod… и так далее Дит – это сокращенное от Dis Pater… Dies irae sancti, Pater… Это дни, когда Принц Смерти ищет себе пару – Принцессу Жизни, она же Мора, есть другие: славянские и готские - имена богини Смерти: Мара, Марена, Марына… Марина. Их воссоединение задержит и отложит Судный День, ведь даже с латыни mora: задержка…

― Принцесса! – крикнула Екатерина, - не слушай его, что бы он не говорил!..

Глеб отпрянул и ответил:

― Вспомни Матфея; глава четвертая, стих десятый. Это относится к тебе…

― Будь ты проклят, серафим!

― Поздно, агона, поздно…

― Что случилось? – заволновалась Марина.

― Она ушла. А тебе необходимо поспать. Спи…

Девушка услышала, как щелкнули пальцы и темный водоворот мыслей унес ее в далекие воспоминания о бабушке, о ее сказке, о брате, затем о пережитых последних днях. Сколько на нее свалилось информации! Она-то думала, что знает достаточно, чтобы выжить в этом мире, но оказалось, что не знает ровным счетом ничего, а если и знает, то самую мелкую песчинку среди их мириад в Каракумах, Сахаре, Гоби... Ей снилось, как она идет по пустыне, по скользкому песку под низким белым солнцем, выжигающим все живое. Барханы, ребристые, словно рябь на воде, скользят медленно, подобно волнам в замедленном движении. Пустыня не знает ни конца ни края. Она одна… Солнце опаляет ее тело, нагое тело, оставляет ожоги, кожа покрывается волдырями и лопается, сочится кровь, густая, липкая кровь, от ветра она застывает… Прохлада, долгожданная прохлада, какая возникает в умеренном климате, в самый жаркий день на озере Ильмень. Ветер несется по водной поверхности, словно сноубордист взлетает по берегу на высоту с пятиэтажный дом и с новой силой устремляется вниз, принося прохладу, такую спасительную в знойный день прохладу. Марина чувствовала, как ветер усиливается, постепенно, словно давал возможность привыкнуть, но затем резко, сменив направление, подул с севера, закручивая в небесах грузные массы облаков. Зелень заиндевела, а поверхность озера покрылась сначала тонкой грязной, под цвет воды, коркой льда. Не прошло и пяти минут, по мнению Марины, как водоем представал мраморно-белым; вокруг, по берегу леденели деревья, прямо с листочками; холодный ветер сменился быстрым вихрем, бьющим острыми снежинками в глаза, щипал ноздри колкой свежестью и резал ресницы. Марина пыталась прикрыть взор рукавом, но метель благоприятно огибала препятствие и ударяла с усиленным рвением. Длилось это не долго, громоподобная встряска видимой волной прошлась по земле, заставляя ее всколыхнуться. Землетрясение крошило лед, рассыпала заиндевелые деревья, поднимала из глубин озера огромные волны, обнажая его каменисто-ильный центр, в которых виднелись заросшие водорослями одинокие мачты и драконьи носы славянских ладей и варяжских драккаров, готовых в любой момент рассыпаться в прах. Силясь, устоять на ногах, которых пронизывал зуд, Марина нашла подтверждение бабушкиной сказке, теперь это стало былью. Она подумала, что увидела достаточно, но зуд лишь усиливался, пока, как ей казалось, не начал выворачивать суставы. Марина упала навзничь, тщась найти опору и помощь, ту сильную могучую руку Валерия. Он был сейчас так нужен ей, нужен был Глеб, «волчица»… Андрэ. Воспоминания понесли ее на свободу, в заоблачные дали, где позади толщи зефира ей в глаза ударил яркий, чистый солнечный свет, выжигающий зрение, но все же милый, родной, свободный.

Марина приоткрыла правое око – больничная лампа по-прежнему светила ровно и ярко, разговор потревожил прочие звуки; и она поспешила притвориться спящей.

― С принцессой, я надеюсь, все в порядке?

― Здорова; сейчас, наверное, собирает цветочки по Эдему.

― А тело Принца?

― В реанимации.

― Серафим, ты объяснил ей то, что я не успел?

― Как сказать, как сказать…

― Намекаешь, что нарушил наше соглашение?

― Есть две причины, Август.

― Мое желание ты знаешь.

― Они тебя не касаются.

― Так бы сразу и сказал, что твои раболепные сестрички вмешивались…

― Не твое дело!

― Теперь понятно, что случилось.

― Не твое дело!

― А больше этого мне знать не нужно. Твое счастье, что она лишь начала.

― Не твое дело!

― Какие же вы, серафимы, прямолинейные, даже тошно становится. Я не дурак, чтобы не понять, кто тебя встревожил. Верно, та, кто вечно тебе противостоит. Одна из Трети. Я верно понял? Верно, иначе бы ты так не бесился…

― Как ты меня назвал?!

― Неважно. Так… значит, ты не знаешь, что она сказала? Замечательно! Тебя не было в палате… помешала сестричка? Превосходно!

― Соглашение расторгнуто!

― Какие мы яростные! Смотри, как бы крылышки не почернели, серафим! Как же у вас закопошатся, прямо как тогда... Ангел покалечил человека, какой удар для Него, волна возмущения по Царству. Новая Треть? Или ты единоличник?..

― Сгинь!

― Утратил веру?..

― Твои условия, Август Флавий Юлий Валент?

― Соглашение остается в силе.

― Не превышая дневной нормы?

― Как обычно, по пакету в день на каждого моего брата. Сегодня Принцессе дай мою.

― И давно ты донором стал?

― Боишься, что я моя кровь ее убьет?

― А ты бы вынес те знания…сам? Уверен, она не готова. Ее тяга к жизни сильнее, чем к Андрэ. Когда Принцесса разочаруется в жизни – тогда-то и дашь ей кровь.

― Это могут сделать известные песики… Следи за ней.

― Прощай, Валерий.

― И тебе не хворать, серафим.

Послышался стук трости о деревянный дом, затем хлопнула дверь. Мороз пробежал по коже девушке. Безбожно распоряжаются ее жизнью, ее знаниями, постоянно что-то скрывают, что-то обещают, а за спиной предают всем, кому ни лень. Туманный сон, кошмар. Как бы она хотела, чтобы он кончился. Но отступать уже поздно, - Марина это поняла. Прошло время пассивно смотреть в глаза неизвестно кому, когда решается твоя собственная жизнь; явилась новая эра – разобраться со всем и сразу. Никогда прежде Марина не ощущала такой прилив сил, черная желчь вплеснула в голову яд гнева и бешенства, смешавшись с многокровием сангвиников. Черно-красное марево окутало ее сознание, словно вуаль ниспала на глаза, прикрывая ее рассерженное лицо от посторонних взглядов; оставила маску прежней Марины, легковерной и простодушной незнайки. Девушка не знала, что от нее хотят, но знала, что знать она хочет; и этой жажда знаний возрастала с каждой новой тайной, с каждым новым словом, непонятно к чему относящимся. «Кто знает всё?» - вспомнила она собственный вопрос и сама на него ответила…вслух, чтобы Глеб слышал:

― Удача – это Судьба, Судьба – это фортуна, фортуна – это знания. Удачлив тот, кто знает всё. А тот, кто знает всё, именует себя Всем и поистине Ничем. Он есть Начало и Конец. Он есть Альфа и Омега. Он тот, кто твердит, что всегда прав и справедлив. Он тот, кто был, есть и будет, везде и всегда. Тот, кто будет знать столько же, сколько и Он, будет равен Ему. Сверхчеловек! Питающийся знаниями! Не так ли?! Он будет вершителем своей Судьбы, не подчиняясь Богу! Бог знает всё! Вот ответ Екатерине… - Бог!

― Агоне? Падшей Ангелице?.. – отстранился Глеб к зарешеченному окну, перекрещиваясь.

Затем, потные руки уперлись в подоконник. Он не только мерещился напуганным, он был повергнутым в трепет сильнее, чем когда-либо за свою долгую жизнь. Марина поднялась на постели. Палата была просторна, но, видимо, не предназначена для пациентов, потому как койка находилась всего одна и то стояла у батареи, ни тумбочки, ни табурета. Понятно, почему Глеб отослал мать, и вероятно, не пускал за коричневую входную дверь, так жутко вписывающуюся в стерильно-зеленый цвет палаты. Марина встала, ощутив жуткую, пронизывающую боль, разносящую колики по всей пояснице, и, превозмогая уколы в почках, подошла вплотную к медику:

― Вы, все, знали! Все знали! И ничего не сказали! Даже когда забирали Андрея на улице! Кто он такой? Принц Бездны? Смерть во плоти? Кто он, я спрашиваю!? Вы только и умеете дразнить. Вы, все, заодно: Валерий, который Валент, Анрдей, которого все именуют Андрэ, «волчица», ты, может, здесь и сестра Ангелина? Падшая Ангелица Екатерина, которую, небось, разыграла тоже какая-нибудь медсестра?! Кого я еще не знаю?! Кто еще скрывается в тени, и следующим перехватит меня, чтобы, якобы, повторяю, якобы рассказать все. Я совершила круг за эти два дня, и у меня нет желания снова возвращаться на него! Говори, Глеб Готтманн, или как там тебя, серафим? Говори, кто еще скрывается? Чтобы я сама его нашла!

Капля пота, холодного человеческого пота, какой возникает при волнении, стекла по виску медика. В карих глазах читался ужас. Он готов был пасть на колени и раскаяться, но постоянные Маринины толчки пальцем поддерживали его чувства, чтобы не лишиться их вовсе. Девушка учуяла едкий запах гари, словно жгли пластмассу, и обернулась. Перед ней во всей своей мерзости и черносотенности возвышался Тот, кто равен Богу, как по титулу, так и по власти. Из самых глубин и недр земли, где обретаются зловонные души тленных людей, где текут огненные реки магмы, где царство Ада, царство Аида и Орка, восстал Тот, в честь которого агоны, расправив черные крылья, кричат стихами: «И да наступит эра, самодержавия владыки Люцифера!..»

очередной рассказ:
Зеркало


В комнате горел телевизор, откидывая мерцающие тени на стену, скудно освещая комнату: красный ковер становился черно-бурым, а белый диван – менял оттенки в зависимости от кадра и движения актеров. Я был так занят размышлениями, что забывал о том холоде, который ложился на город в ночных сумерках. За тяжелыми красно-белыми шторами, за окном царили сонные эфиры, убаюкивающие людей. Мне было тепло, я наслаждался видеорядом с красивыми актерами в современной одежде, сюжет меня мало интересовал, скорее, хотел себя чем-нибудь занять. Звук я выключил, чтобы не мешал мне раздумывать о тех событиях, которые произошли сегодня вечером.

Еще утром я ощущал себя тем, кто я есть: человеком из плоти и крови, из сознания и памяти. Теперь же мне сложно утвердить, кто же я на самом деле? Всего лишь чья-то фантазия или отражение того, что мне предстоит или предшествовало. Сколько я себя помню, я радовался жизни и любил общение, частенько устраивал вечеринки, выходил и сам к многочисленным друзьям и знакомым. Днем я пригласил лучших друзей, мы хотели легко посидеть, развлечься, обсудить насущные темы моды и искусства. Пока не произошло то, после чего я скрылся, заперся в квартире, зашторив окна и выключив свет. Может, друзья и обиделись, но мне уже все равно. Меня занимает теперь одна мысль: а кто я?

Случившееся никак нельзя назвать обычным, но и неординарным – тоже. Мы каждый день смотримся в зеркало и видим свое отражение. Мы отождествляем себя. По утрам мы умываемся и чистим зубы – зеркало терпит наши оскалы. Мы причесываемся, оцениваем степень нашей чистоты и адекватности. Мы модничаем перед зеркалом. Мы видим в зеркале себя: наши сильные и слабые стороны. Зеркало – лучший друг, который выслушает любые бредни, любой разговор. Никто не думает, что оно может ответить. А что делать, если оно ответило? Или ты увидел отражение другого человека? Или зеркало показало первые морщины, неожиданные изменения твоего тела и состояния? Что думать в этом случае? Друг так шутить не может, пугать - тем более. Отчего же привычное для нас отображение меняется, спутывая сознание?

Я помню, как мама с детства приучала к зеркалу, видеть в отражении себя, своих возможностей и страхов. Она сама часто к нему подходила. Сестра… Зеркало, как мне кажется, для нее единственная отрада в жизни. Она была так увлечена своей внешностью, что по утрам не верила даже родным, которые говорили, что она по-обычному прелестна. Нет, ей хотелось создать такой макияж, который бы держался месяц или два, пока не сменится настроение, пока не надоест прежний имидж. Теперь сестра работает в престижном агентстве, подрабатывает в модном глянцевом журнале. Всю жизнь она проводит перед зеркалом. Отчего же я не могу смотреть на свое отражение? Почему я боюсь заглядывать в него и ужасаюсь отождествления?

На журнальном столике находилась пепельница. Горький сиреневый дымок поднимался от тлеющей сигареты, выписывая в освещенном телевизором пространстве забавные и загадочные узоры. Он то шел узкой прямой струей, то извивался широкой лентой, то рвался, образуя несколько завихрений, растворяющихся под потолком. Я смотрел на дымок и не мог понять, что же меня так сдавило? Отчего мне стало так плохо и гадко. Я не чувствовал тревоги.

Еще два часа назад мне было радостно. Я был счастлив, что друзья откликнулись и выкроили время для меня. Но теперь мне совершенно не хочется их видеть. Пропала моя радость жизни и безмятежность. Я посмотрел на часы – оставалось минут десять. Я пошел на кухню, за несколькими бутылками пива, чтобы сразу поставить их в комнате и не бегать лишний раз, отвлекаться от разговора. В коридоре висело большое долевое зеркало, доставшееся мне еще от бабушки; я прошел мимо него, лишь краем глаза захватив свое отображение, и… увидел, как мое тело пошло дальше, как свернуло на кухню, слышал, как открывается холодильник и стучат бутылки. Я брал пиво, как обычно, как хотел. Но это был не я. Я по-прежнему находился возле зеркала, но отражения больше не было. Оно пропало, исчезло. Я оглянулся, моя квартира стала своим зеркальным отражением. Такого я никогда еще не видел. Те же стены, но наоборот. Те же шкафы и шторы, тот же ковер, тот же телевизор и растения. Там же стояла фотография, которую мне подарила девушка, когда я отдыхал в Сочи. Подошел и вытащил фотографию из рамки, я перевернул и прочитал послание: «азалг еыньлетивиду ябет у ,ишуд олакрез - азалг ,инмоП». Почему оно оказалось перевернутым?

В страхе я вновь подбежал к зеркалу – там была лишь металлическая поверхность с пожелтевшей от времени наклейкой о производителе и цене. Я развернулся и понял, что я не могу возвратиться в свой мир, не могу. Наверное, я никогда не увижу своих друзей. Здесь в зазеркалье никто не пришел, но все оставалось, таким, как я помнил, те же запахи, те же ощущения, даже телевизор показывал то же, что и в реальности. Звук отключил – там говорили на незнакомом языке, так мне показалось изначально, потом прислушался и понял, как и с надписью на фотографии – это было лишь обратное, зеркальное произношение. Я остался один в этом странном мире наоборот, где не существует зеркал. Я сидел, смотрел в телевизор, размышляя над дальнейшей жизнью. А стоит ли жить в этом одиночестве? Я боюсь этой неопределенности, этого мира. Никого еще не видел, но хочу надеяться, что утром, когда взойдет солнце, я увижу за окном людей в этом странном мире левшей. Хочу надеяться, что и в этом мире появится первое зеркало.

Миниатюрка

Ласточка

Сегодня. Я не знаю, какой сейчас месяц, но с того момента прошло ровно тридцать девять дней. Думаю, послезавтра начну новую жизнь. А пока, сорок дней ожидания. По-моему, достаточно, чтобы в последний раз вновь увидеть его глаза, его стан, его волосы. Я так хочу ощутить сладковатый аромат. Он напоминает мне старый бабушкин дом, где всегда благоухали свежесрезанные цветы, где я впервые испытала счастье. Я так хочу радоваться жизни, танцевать, вальсируя по комнате с бутылкой белого вина. Не обращать ни на кого внимания, подобно турецким танцорам, уходить в расслабляющий транс. Как было тогда прекрасно и возвышенно! Помню себя в том бежевом платье с оборками, с нашитыми красными цветами. Я искала в музыке то небольшое, но радостное, то, которое будет только моим, и ни чьим больше. Как было тогда хорошо и уютно! Я была, счастлива вальсируя в подаренных тетей пуантах под «Маленькую ночную сюиту» Моцарта.

Я кружилась в чарующем танце в широкой комнате, двигалась от дивана до кресел, останавливалась в центре, чтобы представить себя марионеткой, которой кто-то свыше нитями контролирует каждый отточенный в школе танцев элемент. Подбегала к старому, запыленному патефону с большим, волнистым рупором, напоминавшим мне Рог, изобилующий цветами и музыкой. Я огорчалась на то мгновение, когда мне приходилось переставлять иглу на начало композиции, но потом, под мягкую игру скрипок вновь уносилась в райское наслаждение. А немногие резкие звуки только возбуждали мое воображение. Когда я закрывала глаза, мне виделось, что танцую не в бабушкином доме, а на сцене Большого Театра, и на меня заворожено смотрят, упиваясь воплощению мелодии композитора в жестах языка человеческого тела. Эти люди, грубые и резкие по жизни, в эти минуты становились соучастниками рождения природной красоты.

Периодически я все же прикладывалась к кисловатому горлышку бутылки, чтобы еще раз отведать терпкий мускатный привкус. Поэтому, когда на меня снизошли «Деревенские ласточки» Штрауса, я была уже задорная и хмельная. В самом конце, когда все звуки сливаются в громоподобный каданс, когда барабанная дробь кисточками сама поднимает тебя ввысь, словно под цветной купол цирка, я так закружилась, что на последней ноте рухнула на мягкий диван и расплылась от полученного удовольствия. Я больше ничего не хотела. Мне не было ни до чего дела. Я просто желала так же, как и моя бабушка отойти в рай, где звучит «Шелест весны» Синдинга, таким в то время я представляла себе Небесное Царство.

Это был маленький секрет, который я буду хранить до завтрашнего дня. На сороковины я увижу его, моего любимого, увижу сначала такую же странную, холодную могильную плиту с его фотографией, как у бабушки, только еще не замшелую, не позеленевшую, не потрескавшуюся. Там должно быть много еще цветов, венков и черных лент, таких же мягких и нежных на ощупь, как пуанты. Затем, когда разрою гроб, я аккуратно, ласково смету остатки земли и полежу на крышке в том самом бежевом платье с оборками и красными цветами. Я буду вспоминать мелодию Моцарта, чтобы с ней на устах, открыть, наконец, крышку после сорока дней ожидания и вытянуть моего любимого из тесной постели. Я открою бутылку мускатного вина, выпью сразу, много, чтобы решиться на последний поцелуй, на последний танец на его разлагающемся теле. Затем, когда я полной грудью вдохну сладковатый трупный запах, я выдохну в воздух душу, тем самым я отпущу его в «Шелест весны». А затем я вновь буду танцевать.

Ему всегда это нравилось. Он мог украдкой смотреть, как я тренируюсь, голодаю, но выступаю. Он занимал места в конце зала, в надежде, что я его не увижу. Хотя он не признавался, я все равно понимала, что он не только любит меня, но и любит мои исполнения; скорее, больше их, чем меня.

В тот момент, когда в небе будут летать ласточки, я под Штрауса исполню тот самый ритуал, как когда-то у бабушки. Пусть птицы совьют нити, которые будут подсказывать мне движения. Этот танец, будет только для него.

Завтра я прощусь с тобой навсегда, мой любимый, мой папа.

Мда... Ласточка - это не ястреб))))И в прямом, и в переносном смысле.
Такое впечатление, что это писали разные люди.
Понравилось... Образно, ярко. Не совсем могу выразить, какое впечатление осталось после этой миниатюрки, но могу сказать одно - оно точно осталось.
Согласна с предыдущим мнением)

Вот только меня немного смутило, что такая тонкая героиня хлещет вино из горла... отчего-то хочется дать ей в руку высокий хрустальный бокал...

Не о бокале нужно было говорить... Там не Шуберт, там же Йозеф Штраус должен был быть... (зол на себя) исправил...

Сегодняшний рассказик

Бесценный товар

И хотя я нарушил договор, однако мне так никто и не поверил, что это могло быть на самом деле. Друзья более мягко намекали либо на сновидения, либо на дурманящие горные травы. В городе посчитали это просто байкой. Впрочем, правду знают только два человека, и нас это устраивает.

Это была обычная сельская торговая лавка, укутанная в каменные стены. С улицы на меня глядело большое окно, за которым проглядывались безделушки и несколько съестных товаров. Рядом находилась дверь, открытая внутрь, словно приглашая войти и что-нибудь купить. Даже меня, не сильно интересующегося местными творениями умельцев, это заинтриговало. Соблазненный предложением я поднялся по двум крепким ступеням и вошел в магазинчик. Освещения не было, кроме тех лучей, что проникали сквозь окно. И хотя можно было рассмотреть многое, однако полумрак нагонял сонное состояние. Пространство уменьшал недлинный угловой прилавок, за которым виднелись несколько рядов ссохшихся полок с товарами. Там стояли кувшины, старые куклы, свистульки, кубики и склянки с травами, несколько комплектов домашней деревянной и глиняной посуды. Ближе к выходу с одиноких гвоздей свисали старые чулки, набитые чесноком и луком. У самого окна располагался стеллаж с продуктами. Я осмотрел потолок и не заметил даже намеков на электричество, только дубовые в трещинах балки делали потолок ниже. Казалось, будь я чуточку выше, мне пришлось бы склонять голову.

Втянув ее в плечи, я прошел по скрипучему полу к стеллажу с продуктами. Я шел в горы, поэтому мне было необходимо запастись припасами. Меня удивило, что под каждым товаром стоял ценник. И цена сильно отличалась от городской. Я подумал, что, быть может, дешевизна была из-за того, что товары, которые я перед собой видел – штучные. Одна палка сырокопченой колбасы, одна сарделька, один кругляш хлеба, один пакет соли, один мешок муки. Я удивился, когда взял крынку топленого молока в руки. Дата на ценнике говорила мне о том, что это товар свежий: однако никаких больших бидонов я не видел. И продавца тоже.

Я еще раз осмотрел крынку молока и не удержался. Аккуратно открыл и пригубил густую светло-бежевую жидкость – молоко было удивительно вкусным, деревенским, не то, что продают в городах.

Из домашнего крыла магазинчика неслышно вышел продавец и кашлянул, чтобы я его заметил. Не скажу, чтобы меня он ошеломил, но неприятное чувство все же сложилось. В этот момент я даже устыдился, ведь без разрешения выпил молока. Как бы сказали в городе: использовал товар, не заплатив за него. Впрочем, продавец, видимо, привык. Поджарый мужчина лишь улыбнулся. Резкими движениями я достал из кармана купюру и положил ее в тарелочку рядом с медной кассой, напоминавшей тогдашние пишущие машинки. Продавец длинными ровными пальцами осторожно взял ее в руки и наклонился ко мне с вопросом:

― Вы уверены, что хотите купить именно за назначенную цену?

Я смутился, как такое бывает, чтобы продавец начинал торговаться первым?!

― Но ведь на ценнике написано… ― начал было я, наобум указывая в сторону стеллажа.

― А во сколько Вы оцениваете только что испитое Вами топленое молоко? ― не отставал он.

Припомнив вкус, я сдался, думая, что ублажу деревенских производителей:

― Это бесценно!

― Так вы действительно хотите купить бесценный товар за указанную цену?

Спросив это, продавец протянул мне купюру обратно.

― Но…

― Возьмите деньги обратно. Если Вам будет приятно, считайте это подарком.

Растерявшись, я все же поступил, как угодно ему. И слегка откланявшись, вышел из магазинчика.

Когда прошел мимо окна, продавца вновь не было, а на стеллаже стояла еще одна крынка топленого молока. Решив, что это странный метод торговли, я пожал печами, поправил амуницию и пошел дальше по направлению к туманным пикам, возвышавшимся на горизонте.

Уже в горах я понял, что совершенно ничего из припасов не купил, и мне пришлось растягивать свой провиант. Долго я продержаться не мог и вынужден был черед десять дней вновь спуститься в деревню. Она по-обычному была пуста и казалась заброшенной. Однако, не теряя времени, ведь часть амуниции я оставил в гроте, сразу направился в магазинчик. Меня уже не интересовала обстановка, словно бы привык.

Первым делом, не знаю, что меня дернуло, я подошел к стеллажу с продуктами и посмотрел на одинокие товары. Вновь взял крынку молока и посмотрел дату на ценнике – она указывала на тот день, когда я отправился в горы. Решив, что в первый раз я испить молока успел, то теперь мне не хотелось. Я подумал, что если товар пролежал десять дней, то он, наверное, уже испортился. Поставив крынку обратно, я жадно искал долгохранящиеся продукты. Счастьем для меня, оказалось бесшумное появление поджарого продавца.

― Простите, у Вас есть что-нибудь свежее? ― спросил я.

― О, я Вас узнаю, Вы сказали, что наше молоко бесценно! Для Вас у нас найдется всё, ― ответил он, заняв место возле кассы.

― Я хотел бы запастись продуктами...

― Видимо, Вы в них сильно нуждаетесь? Горы место опасное.

― Просто я в прошлый раз забыл это сделать, а пропадать с голоду вовсе мне не хочется.

― Хорошо. И во сколько Вы оцениваете собственную жизнь? ― внезапно спросил он.

Я сглотнул, решив, что не только торговля странная в этой деревне, но и сам продавец. Он смотрел мне в глаза, ожидая ответа. Я же всеми силами пытался понять, к чему клонит хозяин лавки?

Заметив, что мне сложно ответить на вопрос, продавец заговорил вновь:

― Вы, наверное, из тех, кто утверждает, что жизнь бесценна?

― Да.

― Я так и понял. Но желаете установить цену своей жизни?

― Что?

― Вам нужны припасы, они у меня есть. Но вы сами сказали, что жизнь бесценна, а припасы сохранят вашу жизнь. Припасы стоят денег. Получается, что вы готовы заплатить за собственную жизнь. И сколько Вы за нее просите?

Я был в шоке. Он торгует моей собственной жизнью!

― Я не могу платить за собственную жизнь! Это же против…

― Нет, все по законам самой жизни, ― перебил он. ― Так во сколько Вы оцениваете жизнь?

Мне было не по себе, однако что-то мне подсказывало, что продавец не так прост, и если он так хитер, то необходимо быть еще хитрее. Теперь я понял, почему же он подарил мне крынку молока. Это была подсказка. Я должен ее как-то использовать. Продавец ждал. Молчал и я, размышляя: если назову цену – он сможет ее перекупить, это так предсказуемо для него. Это плохой вариант. Если пойду на контрмеры и спрошу, во сколько он оценивает свою – это его рассмешит. Не больше. Необходимо было найти такую цену, которую он не сможет перебить, а я не смогу заплатить. И такой бесценный товар я нашел.

― Я готов назвать цену своей жизни.

― Слушаю.

― Я оцениваю жизнь собственной смертью, ― твердо сказал я.

― Это бесценно! ― тут же воскликнул он, всплеснув руками.

Продавец быстро выбежал ко мне из-за прилавка и начал воодушевленно меня обнимать и пожимать руку. Такие искренние чувства я видел впервые в своей жизни.

― Молодец! Умница! Бесценно! Бесценно! ― повторял он, избивая меня объятиями и дружескими хлопками. Затем, он остановился и уже серьезно проговорил: ― Ты умный человек. Возвращайся в домой. Горы тебя отпускают.

Пока я обдумывал все происходящее, продавец успел убежать в домашнее крыло и вернуться с теми вещами, которые я оставил в гроте.

― Вот, держи. Это твое. Продукты уже там. Ты молодец. Возвращайся, но никому не рассказывай, иначе ты все-таки заплатишь смертью за собственную жизнь.

Десять лет я никому об этом случае не рассказывал, но когда пришла старость, я не выдержал. Друзья не верили, никто не верил. Кроме меня и продавца. И когда отметил девяностолетие, я удивился. Теперь же, когда мне сто пятьдесят два года – я понял, что же говорил продавец о бесценном товаре. Не жизнь – я продал собственную смерть.

Не помню, чтобы выкладывал на форуме.

Начинается фантасмагорическое путешествие в трагедии названной "Смехотворением", на манер старого труда средневековых труверов, кои бы могли почерпнуть из данного произведения мысли и надежду на Спасение, о коем заветовал Господь, поэтому героем выбрал я случайного жоглара по имени Ризо, родом из Кремо, кого владычица Судьба спустила на утес руками воинов местного графа д'Альпини за то, что накануне жоглар спел неприятную для сеньора сирвенцию "Мир во имя Господне" бедняка-гасконца - Маркабрю; а кому из тех, кто не участвовал в Альбигойском крестовом походе, понравятся слова: "И пусть распутные пьяницы, обжоры, пузогреи и всякая рвань придорожная останутся вместе с трусами; Бог желает испытать в местах омовения доблестных и здоровых, а другие пусть охраняют свои жилища и выдвигают всяческие объяснения, и потому я отсылаю их к их позору"?

Скорби, горюй иль пребывай в унынье, что сродни гнетущей власти, коя держит всех и вся в божественной деснице, ждет человека зло - одно из самых страшных. Имя ему смерть. Казалось бы, живи да радуйся, пока что-либо ощущаешь, но Церковь вновь вздымает пламенный свой меч над головами нечестивцев, осознающих козлиную песню философии, чьи, как монахи-майориты, еще при Гусмане живом, говорят, гнилые постулаты лишили человечества греха, а с этим и великого Спасения. Смешно. Как смехотворен человек!

Потеряв опору в жизни, тот уступ скалы, за который можно уцепиться ослабевшими и заиндевелыми от леденящего горного ветра пальцами, как никогда в размеренном бытие, полном всяких изысков, льстивых увещеваний, или под кубок южного пьянящего вина в корчме орать известный «Tourdion», самовысмеивание возносит сущность на новую Небесную Сферу, словно некто, есть мнение, что это смерть, включает доселе невиданный всуе механизм собственного смехотворения. Когда свисаешь на уступе, а под тобой острыми пиками или кольями выстроились камни в спартанскую фалангу, ожидающую падения, и зевающие снизу вверх люди завораживаются и предвосхищаются, вкушая запретные плоды зрелища, не уступающее по постановке актерам, коим выпала тяжелая доля играть непристойность на паперти в Йоханнов день, понимаешь обретающуюся ситуацию за финальный, я бы сказал: фатальный, - акт комедии, ведь для человечности внизу пьеса жизни обстоит по этим скромным и безотлагательным правилам: вначале горе, скорбь, унынье - в завершенье счастье, радость и смехотворение, - или же пролог, введение к трагедии: жизнь дала богатство, славу, женщин (и брюнеток, и блондинок, и курносых, сильных, на подобие Брумгильды, и нежных, вроде Ханнушки, что повстречал я на окраине Кремо), теперь же: между Молотом Небес и клыкастой пастью скал - остается лишь надежда, коя от Спасения уходит в безвозвратное Забвение, как в часах песчинки. От этой собственной человеческой никчемности становится неизгладимо смешно, как в трагедиях великого Сенеки; впрочем на количество смертей не поскупился и известный грек - Гомер. В назиданье сыновьям люди пишут о чужих смертях в трагедии (ставят имя им Софокл), комедии (превозносят здесь Теренция) или драме, но лишь только дело подходит к их собственной черте, за которой, как известно, ничего не определено и, сказать по правде, неизвестно, они спешат в простертые ангельскими крыльями объятья Церкви. Она простит, смерть поделит и рассудит, а Он - Господь... - монархов, впрочем, недостойно оскорблять, скажу, что в жаркой Африке живут удивительные звери, так похожие на человека. Одного я видел лично, он при местном графе был: морда тянута, словно пред тобою скакун арабский, но сам широколиц; нос красный, как адский пятачок, щеки синие, а под глазами мешки лавандового цвета. Если бы не мех, я счел бы дивного зверька за Джакобо, пьянчугу. А зад у зверя до того бордовый, что многие люди сетовали на графа, дескать, смилостивился бы над бедным мавританским зверем и более не был столь безжалостен сажать животное на раскаленные угли, но относительно Джакобо никто подобного не говорил, однако зад его краснел не менее, чем дивный, африканский. Как смехотворен человек!

Если бы нашлись философы, кои разобрали в новой "Метафизике" причины, следствия смеха и его творения, то определенно, мне так думается, для них было бы великим открытием, что человек искренне и самоотверженно смеется лишь в двух насущных случаях: когда ему действительно смешно, и в противном, о каком философы сказали бы, человек обречен на плачь, иными словами, когда ему совершенно, как великий Абсолют, не до смеха. В таком же положении нахожусь и я, свисая на слабеющих руках с уступа на южных склонах гор в провинции д'Альпини, видавших много, возможно, хочу надеятся, не одного меня смехотворного жоглара, творящего из горя собственного смех.

Вишу давно порядком, поэтому ощущаю, как прах, из которого все мы, люди, состоим, переходит в ноги и безудержно (о, если бы с таким успехом я продолжал держаться за уступ!) стягивает вниз, призывая, видимо слышит голос неумолимой смерти, слиться и перемешаться с сошедшим в прах первочеловеком - коим был и остается, пока есть на свете всеблагая и достопочтенная святая Церковь - Адамом, и груз греха его я сильно чувствую в окостенелых членах. Он, что есть следствие нарушения запрета и причины в ослушании завета Господа, раздирает плоть внутри, мертвит и готовит меня к смерти. Если человеку суждено при этом деле ощущать вину за содеянное в жизни, ведь об этом нам твердят отцы святые в остриженных тонзурах и в трескающихся на пузе власяницах, то я готов признать, что виноват перед моим беднейшим господином из Гаскони, когда неумно спел его сирвенцию сеньору д'Альпини о падении нравов в нашей остающейся благой частицей света, которая так свято и открыто соблюдает заповеди и традиции, что не подлежит сомненью ее честие и праведность; впрочем, за остальные деяния вины не чувствую. Значить это может лишь одно: по словам Эпикура "жизнь есть ощущения, а смерть - лишение всяких ощущений", я уже перехожу в тот загадочный для меня мир, где смерти нет, опять же, если почтенный философ оказался прав, и "смерть не существует ни для живых, ни для мертвых". Таким образом, если отпущу руки и сольюсь с леденящим горным ветром, я не разобьюсь о скалы, но жив уже не буду; а если Эпикур ошибся и права святая Церковь, то ждут меня Суд и полная огня Геенна; и снова, если все же задамся я упорством, буду тщиться удержаться, и лишь когда совсем изнемогу, сорвусь в клыкастую пасть каменной фаланги, по догматам мне обеспечен Суд, но уже возможен Рай... В таком случае мне становится смешно за других философов, кои говорят, что смерть физическая есть смерть последняя, тогда меня размажет на потеху людям, и продолжения не будет.

Вот так и всякий другом станет мне, кто перед кончиною стремиться разрешить дилемму человеческой бренности, среди тленности всего сущего и вечности самой Природы: такова натура человека, который, даже свисая над обрывом, ищет путь Спасения, если не своего тела, то души, что вновь приводит в девственное лоно Церкви. Сколько не старайся, а пробить догмат философским клином иль хрячьим рылом не удастся, и силы станут тщетны. Как смехотворен человек! И все же, чтобы не обременять других, отправлюсь сам, и лично все проверю, как обстоят дела за гранью жизни; если обретусь на неудачу и слягу смертью, то лучше посмеяться надо мной и над моей попыткой обратить скрытость всякую во гласность и донести ее потайный, а может, если таковой имеется, открытый смысл людям. За сим, желайте мне удачи, я призываю к вам еще раз: не горюйте, не скорбите, не нужно унывать, в конечном счете жизнь моя сродни вилланской оде, когда горланят по весне «Totus Floreo», или как в Тюрингии поется: «Was beglueckt mich so» - Я весь цвету любовью нежной, чего и вам желаю. Посмейтесь надо мной, ведь с точки рассуждений, это не разнится с постулатом, что говорят о мертвых хорошо.

Как смехотворен человек! Стремиться умереть, и все живым остаться хочет, однако ж собираюсь я кончать браваду о смехотворении и пустится вниз. Говорят, за это время пролетает жизнь, и умирать не страшно; я же думаю, за столь короткий срок не придет в сознанье хоть одна мыслишка, ценимая вниманьем.

А еще твердят, что если на спину приделать крылья...

Да, дружок, нам с тобой точно светят смежные палаты!))
Заковыристо…
Рассуждение о бытие на пороге смерти, понятие иллюзорности существования, осознание, что любая жизнь непременно ведет к смерти?.. возможно.

Вот только рассуждения благочестивого трубадура слегка отдают ересью (тем более, по тем временам. Сомнение – это уже есть по большому счету ересь)))

Ну да ладно, собственно, я хотела сказать по другому поводу.
В погоне за стилем ты малость перевертел. В принципе, я тоже знакома с сочинениями того времени и творчеством трубадуров, и могу сказать, что они отличаются гораздо большей простотой. Мне показалось, что у тебя предложения порой слишком длинные, перенасыщенные оборотами (характерными для более позднего времени), что очень во многом затрудняет понимание смысла (по стилю я бы даже охотнее отнесла это сочинение к напыщенным римским). Через твои слова продираешься, как через колючие заросли, в итоге забываешь, куда идешь, сосредотачиваясь лишь на том, чтобы расчистить себе путь. Плюс неверные запятые, которые тоже сбивают.
Нет определенной одухотворенной наивности, которая отличает то время.

Далее незначительные вопросы и придирки к местности):


Наверное, «не уступающеГО».


«на паперти в Йоханнов день»
Как я понимаю, действие все же происходит где-то в северной части Франции (судя по именам и названиям)… Так откуда взялся немецкий Йоханов день??? Если я поняла правильно, Йохан – это Иоанн. В таком случае, это будет День Святого Жана…


Может, все же это немецкий трубадур???

Видимо, все же, Франция… Только не думаю, что трубадур так сказал бы. Скорее он упомянул бы название самой провинции, в которой находятся владения этого сеньора. (хотя сейчас получается, что д'Альпини и есть название провинции).


Так и не поняла я, к кому относится это «чьи» и зачем вообще здесь стоит… Вероятно, подразумевалось «которые».

Нет не франция... А священная Римская Империя
Кремо - это название Кремоны на карте по 13 веку, восток Ломбардии, к юго-востоку от Милана.
Д'Альпини = один из двух средневековых графских родов Италии. Видимо, тебя сбил гасконец Маркабрю(н).
а провинция в данном случае и есть графство.

с "ГО" согласен...


Именно "чьи", ибо относится к нечестивцам, "чьи... гнилые постулаты"


Когда, как не перед смертью, подумать вольно обо всем?)))

Когда дело доходит до рассуждений о смерти и жизни после смерти, тут же не до наивности, прости, дражайшая Горация.

есть еще и продолжение... маленькое...

И в миг первого полета меня ухватили за руки, словно бы в тисках кузнечных заточили или готовили к темнице, где палачи бы дегтем замочили. А над утесом, всего в футе или двух пред моим благим лицом показалась… должна была показаться распрекрасной в своем спасительном великолепии рожа Чертожьего сына. Чертожьим его назвали потому, как говорили, будто графский отпрыск пошел не от него, а от Чертожа, как звали дивного мавританского зверя, который был при нем, хотя не упоминали подробностей о том, как же милая женушка сеньора д’Альпини странствовала по сарацинским землям в поисках краснозадого ночного супруга. Видно те же чары скрыли от пересудов этот факт, что так же говорит о том, первенец ее – Чертожий сын.

«Ты куда собрался? Так просто тебе от правосудия не скрыться, ворон ты горластый! На твой счет у сеньора есть иные планы, коль не по годам умен и языкаст, как потаскуха из Милана». С такою речью он махом вытащил меня на твердь. Надеюсь, женщины меня простят после того сравнения, что сейчас я приведу: о, если бы всех женщин этот сын ставил крепко на ноги и оберегал, как в данный миг меня! Однако видно ставил лишь женщин падших, как хотел, и как имел на то понятий столько, сколько позволительно иметь в голове отпрыска Чертожа – в общем, о потребе брюха и чресл он мог сказать бы столько, сколько Папа наш в защиту Господа.

Да, порядком, в купе с Альбигойским походом))) Я была твердо уверена, что и действие происходит именно там)


мда.... даже после твоей подсказки я далеко не с первого раза сумела понять весь смысл предложения. Советовала бы перефразировать чуть проще.

Ты так думаешь? Обычно вольно думается в течение жизни, а перед смертью наоборот, панически заботишься о душе... Пытаешься отмолить все то, что вольно надумал за годы. Но, в принципе, это суждение среднестатистического человека, философ же - существо непостижимое...


Нет, я не имела в виду мысли человека))) Действительно, что может быть серьезнее?! Я имела в виду саму подачу) И не нужно извиняться, это лишь мои домыслы)

На самом деле это указание времени повестования. Уже был известен Маркабрю, уже шли Альбигойский войны, уже умер Доминик Гусман, основатель Доминиканского ордена, а умер он в 1221 году... Я просто сам вспомнил, к чему были все эти упоминания.

Пришла, думаю, пора выложить первую новеллу из повести "Сардоника"

Монах, распутник, кобыла и скрипучая телега

Миг отделял его от рассвета. Ночь, что дала передышку от дневного, гнетущего жара, теряла волшебное очарование - близился рассвет, окрашивая небо в теплеющие постельные тона, а по бесцветному, почти стальному морю уже несся горячий ветер, нагоняя небольшие волны. Они лениво наползали на каменистый берег Сардинии. Расположившись на лапнике под высокими измученными ветрами пихтами, Анж тяжело вздыхал. Очередная бессонная ночь наложила отпечаток на его внешность: глаза помутнели и покраснели, а вкупе со светлыми, почти белыми волосами выдавали в нем загорелого альбиноса. Он посмотрел на небо – на недвижных крыльях парила, ловя воздушные потоки, одинокая чайка, казавшаяся черной в предрассветное время. Она кричала тревожно и жутко. Но еще ужаснее слышались храпы и позевоты его спутника, плюхнувшегося накануне на голые камни от усталости, где и сморили его сны.

Анж поднялся на ноги, принимая благословение удивительного рассвета, когда поля покрываются серебряной испариной – росой, такой загадочной и пленяющей своей утренней прохладой. Взгляд монаха привлекли покореженные от недавних штормов пихты, обретающиеся в печали. Анж любил природу, он понимал ее, знал, как больно осознавать себя беспомощным перед надвигающейся угрозой, перед бурей, когда безмолвное затишье ложиться тяжелым камнем бессилия. Но лишь поднимется ветер, тот смертельный шквал, который освещается грозовым ударом, сердце и душа уходят в землю, в корни, в то благодатное и укромное место, где существуют воспоминания о заботливой материнской любви. Монах хорошо ее помнил, теперь эти истерзанные деревья напоминали его самого. Скромный мальчик, которого избивали, над которым издевались, а если и знакомились, то только за тем, чтобы предательски унизить на глазах всей детворы. Как пихты уединились на каменистом берегу в отдалении от леса, так и Анж покинул людей, чтобы обрести покой в монастыре святого Вито. Но теперь, настало время вновь показаться людям.

Монах с едкой, кривой ухмылкой взглянул на Капитино, который с шорохом гальки перевернулся на живот: он приподнялся, глубоко зевнул, словно выпуская из легких огненные блики зари, а затем вновь рухнул в дреме. Однако новый сон не шел. Ища позу удобнее, аколуф почесал заскорузлую кожу за ухом, основательно прочистил раковину, и простонал, перевернувшись на бок, лицом к черным скалам. Этот разнузданный юноша пришел в монастырь месяц назад. Дерзкий и радостный жизнелюб бежал от таких же прохвостов и воров, бежал от расплаты за свои бесчинства. Прибежал к тем, кто не желает видеть подобных ему. Настоятель, отец Умберто, пожалел его, пригрел, и, чтобы спасти покаявшуюся перед Господом душу, рукоположил ему младший духовный сан аколуфа. С каждым днем Анж убеждался, что вверенный ему служка притворяется. Капитино насмехался над всеми и над всем, от его распущенного языка не уходил ни один жест, ни один взгляд, ни одно слово. Он мог подойти к статуе святой Девы Марии, обнять ее и поцеловать, а потом преспокойно пасть перед распятьем и прилюдно биться головой, вымаливая прощение. Капитино ждала епитимья, если не от отца-настоятеля, то от Анжа, однако дело обернулось куда сложнее, чем думал монах. Отец Умберто, помнящий забитого и нелюбимого мальчика, каким пришел Анж, однажды высказал, что желает видеть его в своих приемниках. Для этого, монах понимал, необходимо выучиться в весьма влиятельном монастыре святого Доминика в Мессине, также Анж понимал, что один он до Сицилии не доберется, с его-то отрешенностью от людей. Поэтому отец Умберто оставил Капитино в стенах дома Господня, чтобы новые попутчики попривыкли друг к другу. Поездка в Мессину обоим была выгодна.

Внезапный порыв сильного ветра всполошил бурую в пегих пятнах кобылу. Монах обернулся к ней: вид у той был такой же замученный, даже свежий ночной воздух не убавил усталости после давешнего перехода – лошадь жадно тянула морду к воде. Анж последовал ее примеру и, скользя сандалиями по гальке, зашел на мелководье, где ополоснул опаленное солнцем лицо и запекшийся, потрескавшийся рот. Засучив рукава отсыревшей за ночь черной рясы, он омыл руки по локоть и встряхнул кистями, сбрасывая в воды лишние капли воды, которые обязательно бы впитались в одежду и еще долго обжигали холодом. Анж любил удобства, его притязания ограничивались малым, но он выговаривал Капитино всякий раз, когда даже эти малые требования не были соблюдены. Будь его воля, аколуф не избежал бы епитимьи, однако такой заботы настоятель монастыря святого Вито лишил монаха. Всего месяц они знакомы, и три дня в пути, но Анж уже пресытился распущенностью слуги. Впереди их ждало еще две ночи, перед тем, как войдут в Кальяри, крупный торговый город на южной оконечности острова. Анж молился, чтобы Господь даровал ему частичку своего терпения, но вместо этого, Всевышний одарил его скрипучей телегой.

Анж, подбирая мокрыми пальцами полы сутаны, смело шагал по кромке воды, ощущая, как сильные потоки омывают ноги по колено, как стремятся сбить его, повалить, чтобы окунуть в прибрежную пену, предстающую в это рассветное время остатками сонного зефира. Монах подошел к лошади и погладил ее по шее, церемониально омыл гриву и повел обратно к пихтам, за которыми стояла простая тисовая телега с иссохшимися досками, скрипучая, но менее раздражающая, даже ласковая и добрая, ведь заглушает развязные речи спутника. Проходя мимо Капитино, Анж пнул его ногой.
Аколуф потянулся, разогревая дремлющие мышцы. Голубые глаза смотрели на хозяина, тот еще не молился, это он понял. Проклиная зловредное утро за то, что оно слишком рано наступило, и, проклиная гальку, на которой ему выпало спать, Капитино расставил руки и протяжно зевнул, совершенно не стесняясь показывать прогнившие зубы, которых насчитывалось не более двадцати. Пошарив тонкими руками, укрытыми в легкую шерстяную одежду, Капитино поднял выпавший ночью нож и аккуратно вложил его в деревянные ножны, носимые на поясе. Лишь после этого, продрал глаза пальцами, избавляясь от застывших комочков сна и, тем самым, проснулся окончательно.

― Скажи ты мне, отчего, когда необходимо тебе побыть одному, поразмыслить, ты всегда дожидаешься моего пробуждения? Неужели так необходимо сидеть, замкнув пальцы и бубнить про себя латынь, которую лично я знаю только понаслышке? Можно подумать, что мне простится та жизнь и те, как ты считаешь, злодейства, которые я совершил, пока не пришел к вам в монастырь?

Монах не хотел отвечать. Эти слова ему казались чем-то унизительным, и давать на это ответ, думал он, Господь счел бы за большее оскорбление, поэтому, не ощущая вины за томительное молчание, которое побуждало к собственному поиску ответов на эти вопросы, Анж преспокойно запрягал кобылу, проверяя, не треснули ли оглобли, не сильно ли туго затянуты ремни сбруи. Таинство молитвы, одиночество, как же аколуф не поймет, ― размышлял монах, ― вещи сокровенные, но что-то в его вопросе прозвучало слишком логично. Правда, отчего Анж, собираясь помолиться, зовет распутника, вора и сквернослова? Капитино правильно заметил, что он молчит, безмолвно повторяя заученный текст молитвы. Он не нужен ему на исповеди, так зачем он принуждает его? Нет! ― решил монах. ― Все должно остаться так. Приказание молиться для слуги лучше, чем не знать, где он, когда тот ему может понадобиться. Это маленькая тирания способна, он верил, возродить в душе Капитино стыд за свои нахальности и недостойные праведника выходки. Когда-нибудь он выразит монаху, своему господину, за это благодарение, даже если сейчас не понимает, что служение Господу – единственное Спасение его души в Чистилище.

― Сходи, умойся, как нормальные люди, ― властно проговорил Анж, отвлекшись от мыслей.

Капитино сплюнул, понимая, что от этого стриженного монаха одни неприятности. Делай то, делай это. Даже в Гальтеллии, где он вырос, не было никого, кто бы мог так бесцеремонно им распоряжаться. Почему же он вынужден выслушивать приказы монаха, и тем более их исполнять? Но на ум тут же пришла строка из послания отца Умберто к настоятелю монастыря святого Доминика. Читать Капитино не умел, но ее зачитал сам Анж: в ней говорилось, что если он, вор, привезет монаха в целости и сохранности получит горсть серебряных солидов, чеканенных в Напле, и далее будет освобожден от обета и духовного сана аколуфа, а в придачу ему дадут в лен часть цеха красильщиков в Санта Лючии. Вспомнив об этом куше, об этой щедрости, Капитино готов был ползать на коленях, и самолично выпрашивать епитимью. Как хорошо, ― он усмехался, ― что обычный крестьянский сын получит столько денег за то, что доставит монаха в другой монастырь; видимо, дома Господни богаче лавок ломбардских ростовщиков, а главное, влиятельнее. От предвкушения того момента, когда ему выдадут обещанную плату, настроение у аколуфа поднялось. Он быстро разделся до нижней одежды и побежал навстречу надвигающейся волне, которая охватила его прохладой, а ветер согрел теплым нежным одеялом. Счастливый Капитино взглянул на солнечный диск, поднимающийся из раскаленного горизонта. На этом фоне черная чайка спикировала и выудила небольшую рыбешку. Аколуф проводил ее полет: птица воспарила и по светлеющему небу понеслась к скалам, среди которых, подумал он, уже пробудились птенцы, ожидающие пищи.
Капитино омыл голову и, окрыленный мечтой, двинулся к берегу. Озорные волны норовили его поддеть, ноги скользили по гальке, аколуф падал, тщетно хватаясь за родные воды Тирренского моря, вставал и шел дальше, к своей мечте. Его не смущал этот нелепый вид, он осознал, что впервые в жизни сможет стать счастливым человеком, может получать благодарности в свой адрес, его могут называть господином. Необходимо всего лишь доставить нелюдимого монаха в Мессину.

― Ты несносен, Капитино! ― проговорил монах, пасмурно оглядывая довольного слугу. ― Порой мне кажется, что во имя Господне, ты делаешь так, чтобы постоянно держать меня в напряжении. Сказал умыться – ты искупался. Если я скажу пустить кровь от болезни святого Джованни, ты станешь отплясывать танец святого Гвидо, зеленея в пеньке? Пока не умеришь пыл, не начнешь держать себя в руках, ты не сможешь обрести смирение, и твоя дерзость не простится тебе.

― Ты мне льстишь, монах, ― отозвался аколуф, натягивая шоссы. ― В твоих словах меньше правды, чем в устах тавернщика, шепчущего новые слухи о местных девственницах, ведь их с каждым годом становится меньше и меньше, а детей отчего-то больше не делается. Что бы это значило? ― спросил Капитино, ныряя в длиннохвостый капюшон.

Анж смиренно промолчал, вознеся глаза к перистой облачной ряби. Монах просил Господа простить ядовитую речь распутника. Капитино, завидев это скоротечное движение, сам уставился в небо, и, смахнув с бровей капельки воды, проговорил:

― Ветер из Рима, облака высокие и тонкие, уже днем начнется зной. Как бы к вечеру грозы не было… ― затем он опустил взгляд на монаха: ― Будем молиться или сразу перейдем к завтраку?

После скромной трапезы из сухарей, вяленого мяса и глотка вина, путники покинули каменистый берег и вернулись на сухую дорогу, вдавленную колесами телег и копытами лошадей. Черные скалы остались позади, а впереди, за лысым холмом, виднелась густая роща, обряженная в нежно-зеленые тона свежей листвы, еще тонкой, но уже набирающей силу, чтобы к апрельским нонам среди насыщенной широколистной кроны заимелись радужные цветки, веселящие глаз и исторгающие сладковатый аромат. Монах следил за камнями и ямами, попадавшимися в колеях, оставленных за многие годы. Он размышлял о людях. Как же они не в состоянии понимать себе подобных, как среди радующихся жизни мало любящих и любимых, и лишь влекомые страхом или подверженные болезням из последних сил влюбляются и милосердствуют. Но как же мало таких людей! ― мысленно возопил монах, подняв глаза.

Капитино в этот момент, разлегшийся на соломе, под скрип несмазанных колес насвистывал очередную шуточную песенку о любви, о людях, которые только и занимаются, что покорствуют похоти, а потом замаливают грехи. Неужели, ― подумал он, безмолвно взглянув на белые облака, плывущие по небосводу, ― если кому-то человек расскажет о своих ночных браках, то сразу ему простится все? Нет, конечно, человек так устроен, что, совершив один мерзкий поступок, может повторить его снова. Говорят, это привыкание. И он привык. Капитино внезапно вспомнил большую торговую площадь Гальтеллии, полную людей всякого сорта, всяких работ и занятий. Ярмарка – одно из тех немногих мест, объединяющих людей и тут же их разобщающих, впрочем, как и церковь. Торговец противостоит покупателю; священник, уже спасенный досрочно, противостоит прихожанам, лишь ожидающих благодати. Если можно своровать у торговца, как это не раз делал Капитино, то отчего же тогда нельзя своровать спасение души? На этой мысли облака скрылись под арочными сводами рощи, наложив сонливую тень на путников.

― Скажи мне, господин, ты сейчас думал о любви? Ведь мне порой кажется, что думаем мы об одном и том же. Как один человек, взглянувший на море, думает о вечности, так и другой подошедший позже, тоже размышляет о вечности, глядя на уходящие вдаль волны, и лишь потом начинается их разговор о похоти.

Чтобы лучше расслышать ответ, аколуф перебрался в переднюю часть повозки и свесил ноги рядом с монахом. Анж не удостоил его ни заинтересованного, ни осуждающего взгляда; он смотрел, как и прежде, на колеи, которые извивались между высокими осинами, чьи голые стволы уносились вверх, где раскрывались герцогскими коронованными шапками. Слева, среди кустов шуршали мелкие зверьки, а по веткам вяза и орешника скакала рыжая белка, красуясь пушистым хвостом. Справа, еле слышимый за скрипом тисовых колес, тарабанил дятел. Капитино повернул голову, среди пышной листвы сидела эта серая барабанная птица, вытаскивающая из-под коры личинки насекомых. Вот ведь как: получается, ― решил аколуф, ― растишь детей, они вот попадают в одну компанию и становятся зависимыми от своих покровителей. А те, кто оказался без заботы – сами вынуждены искать пропитание, сами должны пытаться найти спасение в грязном мире нищеты и голода. Как тут не полюбить Господа?

― Не думаю, что ты думал о любви к Господу, ― наконец, отозвался монах. ― В твоей голове ведь только нажива да похоть гнездятся, как личинки насекомых. А я не сильно похож на дятла, который должен все это выдалбливать из тебя. Человек тем и отличается от зверей, что с осознанием своих грехов, должен сам принять решение, что ему действительно нужно: мимолетная похоть или вечная любовь?

― Ты хочешь сказать, что я, как белка, прыгаю по жизни, скитаясь в поисках доказательства истины своего мировоззрения? Коли так, то выходит, что чем больше мне хочется воровать, то, в конце концов, мне это надоест. Отнюдь, скорее наоборот, это уже войдет в привычку, и не будет откладывать на моей душе отпечаток греха.

― Но, гоняясь за ложью, как можно найти истину? В твоем бренном скитании нет ничего священного, что привело бы тебя в радость и восхищение, ведь если ты привыкаешь, то это становится обыденностью, естественной потребностью сознания. Тебе нечего больше достигать, тогда ты начинаешь искать другие занятия, которые незыблемо приводят к Богу, к единственной истине.

― Ты мало знаешь людей. Думаю, ты не рос среди бедноты в прокаженных нижних городах, где смерть – такое же обычное дело, как восход или закат солнца. Таким людям, осознающим, что если они будут лишь уповать на милость господ или Господа, то подохнут раньше, чем их голоса будут услышаны. Поэтому, каждый бедняк, сумевший выжить, уже не надеется на Бога и Спасение – он достигает его сам, своими усилиями и трудами.

― Мы говорим о разных вещах.

― И как обычно друг друга не понимаем.

― Как все остальные люди, ― подытожил молодой монах и замолчал.

Поняв, что разговор, как бы этого не хотел Капитино, не складывался, он вновь перебрался назад. Аколуф отвернулся и смотрел на выскальзывающие из-под колес колеи пыльной дороги, уносившиеся назад к монастырю святого Вито. Въезд в рощу давно скрылся, и насколько Капитино знал, к полудню, перейдя реку, они должны выехать к деревушке Джуриати. Почему же, ― задумался вор, ― Анж не желает с ним разговаривать. Действительно ли сильна его неприязнь к людям, что монах не только не желает сближаться с обществом, но и полностью уходит от него в свои надуманные божественные миры, где даже одиночка счастлив? Неужели он так счастлив в одиночестве, подобно отшельнику, подобно святому Антонио, что обычный человек ему отвратен? Тогда отчего, этот закостенелый человеконенавистник с ним разговаривает? Нет, ― уверовал Капитино, ― монах жаждет общения, но что-то гложет его изнутри, из прошлого, из детства. Он уходит, ― осенило аколуфа. ― Эта поездка в Мессину, его общество - это все необходимо монаху, чтобы вернуться в мир жизнерадостности, миролюбия. Он уходит от детских переживаний, желает забыть прежнюю жизнь, отдавшись в руки богомольцев. Трус! Даже здесь Анж не может взять себя в руки, чтобы самому встать и потянуться к людям, ведь пока человек не согнется в три погибели над межой, Господь не пошлет ему манну. Без обязательных действий из пустой земли с корягами не вырастят даже грубые хлеба. Он думает, что все просчитал, думает, что с голоду умрет прежде, чем увидит, как колосятся рожь и пшеница. Сдался трусливый монах. Конечно, на подаяниях и пожертвованиях монастырю и святой нашей Церкви жить легче: молись себе за спасение бедных, которые поставляют тебе хлеб. Не равноценный обмен. Капитино злобно глянул в сторону монаха и решил: «Ничего, ты у меня еще запрыгаешь, как белка, будешь биться, как дятел головой о дерево, только бы я показал тебе сладости жизни, больше веселья и радости. Я создам такой рай на земле, что Небесный покажется земным, а потом брошу в адскую бездну монастырской жизни и вернусь на Сардинию, а ты, монах, как бы ни был уже жизнерадостен, будешь вечно грустить по миру обычных простолюдинов. Уж я постараюсь!».

― Не смотри мне в затылок, ― отозвался Анж, даже не повернув головы. ― Если ты думаешь, что так мне внушишь свои похотливые мысли, то, со временем, Господь покарает твою душу за мистику, и если не через руки Церкви сделает это, то руками бургомистров живо сложишь голову в корзину. Мне не хотелось бы лишаться спутника из-за таких никчемных суеверий.

Капитино недовольно сплюнул, не решаясь помыслить о том, а не монах ли сам читает мысли и от этого молчит? Впрочем, его вновь отвлекла дорога: сухая, местами в трещинах земля стала чернеть, пока из-под телеги не появились сочные молодые травы. Аколуф посмотрел на солнце, оно близилось к зениту. Тонкие лучи, проникающие сквозь кроны, казалось, поддерживали деревья, как костыли поддерживают хромых и прокаженных. Однако светлые, чуть дымящиеся в пыли полоски света представали триумфальнее и радостнее, нежели картина больных в лепрозории. Капитино подумалось, вот оно величие света, когда даже крона деревьев, сложенных в виде арок, не в силах остановить благодатные лучи, через которые проезжали спутники.

Воздух тем временем от сырости начал душить. Из-за стволов ветру негде было разгуляться, и он обходил рощу стороной, от чего здесь, под природным сводом языческой капеллы становилось жарко и сыро. Ко всему прочему плодородная земля навела Капитино на мысль о том, что не помешало бы вновь искупаться в близлежащем ручье, смыть соли морской воды Тирренского моря. Аколуф повторил это вслух, добавив:

― Если ты так страждешь молчать, то в деревне ты не захочешь ничего просить, поэтому ручей – лучшее место, чтобы вновь омыться и перекусить. А коли желаешь, можешь и помолиться, все же не под палящим солнцем тонзурой светить.

Анж, старавшийся не углубляться в философию его спутника, все же принял предложение, однако показавшееся, слишком рациональным и жизненным. Маленький обман, чтобы выглядеть достойно. Монах знал, так делали многие пилигримы в пути, дабы показаться более благочестивыми и святыми. И хотя эта затея ему не нравилась, он согласился с аколуфом. В действительности, ― подумал Анж, наматывая поводья на кулаки, ― что ему стоит заговорить с селянами? Ничто. Ничего хорошего или дурного не услышит. А тогда и зачем ему это надо? Он умоется, перекусит у журчащего ручья, от которого веет прохладой и природной красотой. Что же ждать от людей, которые хотят надеяться на лучшее, но не стремятся к высшим благам, лишь опускаются до мимолетной похоти и гордятся тем, что поступают так, а не иначе. Они завидуют монахам. Но чему завидовать? ― вдумался Анж, ― Тому, что они отрекаются от мирских удовольствий, накладывают на себя обеты целомудрия и молчания, непосредственному служению Господу. Монахи редко выходят за стены монастырей; сидят в маленьких сырых кельях; живут, как аскеты, не довольствуясь богатыми столами и весельем, приобретая лишь одну радость в жизни – с наивными детскими глазами взирать на чарующий чин мессы, поглядывать украдкой на удовольствия, мысли и переживания людей, отводить глаза от страданий Иисуса Христа. Безропотно учить латинский и греческий языки, чтобы постигать истину не только верой, но и разумом, во всем видеть Господне провидение. Этому завидуют селяне и горожане? Это намного тяжелее выносить, чем гнет сеньора, который всегда заботится о своих вассалах, боится и страждет величия. Церковь, ― вывел монах, ― самая неблагодетельная организация из всех благодетельных организаций, не занимающихся благими делами. Даже герцоги и графы раздают хлеба у ворот своих замков и крепостей, чего монастырь святого Вито себе позволить не может. Анж слышал однажды от отца Умберто, что в Священной Римской Империи многие крестьяне трудятся на церковных полях. Континент казался таким большим, что монах вполне мог представить, что некоторые церковные земли размерами превосходили родную Сардинию. Но здесь на гористо-холмистом острове, обильно покрытым лесами, такие поля не расположишь, не разделишь на вытянутые межи, не представишь бокажами , как по берегам Английского пролива в герцогстве Нормандия или в самом королевстве Трех Золотых Львов, не говоря уже о церковной власти на разрозненных землях Трех Лилий.

Монах натянул поводья, останавливая бурую в пегих пятнах кобылицу перед коротким бревенчатым мостиком через овражек, в глубине которого журчал холодный пресный ручей, спускающийся с горы Молящихся Братьев . Нежное переливчатое звучание того, как вода спускается, словно по ступеням, через камни услаждала, и наводила радостные воспоминания о церковной раке, где прихожане умывают руки перед мессой. Будучи маленьким, Анж запомнил первое впечатление от Прихода святого Мартино, когда с подножий колон, поддерживающих невзрачный деревянный неф, встречали светловолосого мальчика Святые с удивительно красивыми и правильными лицами. У самого алтаря возвышалось распятье, прикрывая собой дорогой витраж, а в отдельных нишах по бокам преклоняли колени Пречистая Дева Мария, укрывающая деревню от невзгод, и святой Мартино, отдающий половину своего плаща в знак благодетели. Мать привела его до начала мессы, так что Анж почти в пустом зале насладился величественной и одухотворенной обстановкой Прихода. Омыв руки в кристально-чистой, освященной воде, он, как учила мать, перекрестился и прошел по проходу между рядами деревянных скамей, прошел до самого алтаря и застыл, по-детски разглядывая и переживая все, что произошло с Иисусом Христом. Ему стало невыносимо жалко Спасителя за то, что тому пришлось вытерпеть; ему вдруг захотелось самому пройти весь этот путь, чтобы загладить вину всего человечества. Смиренно улыбаясь, мать обняла его хрупкие плечи и поцеловала в затылок. Он обернулся и слезно, шепотом произнес, что желает остаться здесь навсегда. Она молча усадила Анжелло на одну из скамей в первых рядах, а сама села в местах, отведенных для хора, куда вскоре присоединились другие женщины. Тогда, с первым ударом колокола на кампаниле , хор затянул «Te Deum», и в мальчике проснулась та непосредственная робость перед величием церковной латыни, та радость, которая с возрастом замещается обязанностью посещения церкви. В тот момент он был самым счастливым человеком на свете. Его уже не так интересовало, что же говорит пресвитер, и о чем он говорит, ему хотелось восторгаться этим ощущением вечно. Поэтому, когда в очередной раз над ним поиздевались ребята, уже после смерти матери, Анж убежал в туда, где воплощалась его детская мечта, где он мог в полной мере подражать Спасителю, отрекаясь от мирских благ, где открывались все тайны мироздания, куда было ближе всего – в монастырь святого Вито…

Монах, распутник и женщина у ручья

Капитино живо спрыгнул с телеги. Одна маленькая победа над монахом сделала его счастливым. Он был полон стремления укоренить свой образ в мыслях Анжа. Не для этого ли отец Умберто оставил его в монастыре, не для этого ли отец Умберто захотел отправить монаха с ним: с разбойником и вором? Радостный и одухотворенный своим новым призванием – стращать Анжа, аколуф шагал вдоль размытого чистой водой оврага, пока перед ним, за большими кустарниками не показалась заводь, прекрасная в нежных лучах солнца. Вода укрывалась в зеленый наряд, и кроны деревьев подобно девам, гляделись в зеркало. Маленький уголок безмятежности нарушило хлопанье сандалий Анжа, затем спокойствие прервала котомка. Она рухнула в заросли сочной осоки.

― Святая Дева Мария! ― раздался женский визг. ― Господи, доколе мне терпеть Твою кару за содеянный мною грех! Отвернитесь же! Не пристало духовникам разглядывать женщин, когда они омывают свое тело!

Однако спутники не спешили этого делать. Монах просто опустил глаза, чтобы не видеть искушающий стан женщины. Капитино же сардонически улыбнулся, понимая, что в близлежащей деревне есть чем полакомиться, кроме харчей и разбавленного вина. Голубые глаза жадно осматривали широкие бедра, наполовину погруженные в прохладные воды; затем взгляд поднялся до висящих на талии складочек и выше: на пышные матерински груди, покатые плечи и сильные руки, покрытые сонмом родимых пятен. Лицо женщины было не то испуганным, не то восхищенным от присутствия монаха.

С одной стороны ей хотелось бежать, прихватив одежду, и, прикрывая ею грудь, бросится в кусты, по лесу сломя голову лететь, пока дыхание не собьется, и женское сердце, как при рождении ребенка, не выстучит по барабану дробь. С другой стороны, присутствие монаха и его слуги успокаивало и вселяло надежду на то, что, наконец, она сможет покаяться за совершенный грех. Но как же сила страха клонила ее в лес, туда, где никто ее не увидит, не узнает в ней распутицу, разделившую ложе с другим мужчиной, так же эта сила давила на нее грузом вины. Женщина понимала, старалась себе внушить, что лучше ей остаться, одеться и выпросить у молодого монаха прощение, нежели скрываться в лесах, в горах, постоянно оборачиваться и думать, что за ней идет по следу верный и ревнивый супруг. Она была пристыжена собой, монахом и его спутником.

Почувствовав, что Капитино все же смотрит, Анж развернул его за плечо и усадил на колени, призвав трижды прочесть за ним «Anima Christi» и «Salve, Regina», дабы впредь плоть не прельщала веру через глаза и не будила в них зверя, чье искушение так сладко и так низменно, что недостойно внимания монахов. Анж вновь уверовал, что иногда насильственная власть полезней бывает, нежели слепое доверие. Капитино был иного мнения. И хотя склонился перед монахом и мямлил незаученные молитвы, он тщился повернуть голову, тщился посмотреть неописуемую игру теней, хотел насладиться мерцанием влажных и открытых частей вожделенного женского тела, однако крепкая ладонь монаха вновь поворачивала голову обратно. В этот момент аколуф повышал голос, но все же следовал приказанию хозяина.

Пристально глядя на мужчин, женщина рукой потянулась за одеждой, развешанной на кустарнике. Она все еще не могла поверить в сознательность монаха. Она видела многих из его молящегося сословия, чтобы не доверять опущенным глазам. Некоторые были откровенными льстецами и любодеями, прельщавшими девушек стройными учеными речами. Монахи казались ей источником всякого знания, только им было ведомо, что же несет в себе латынь и молитвы на самом деле. Их речи могли возбудить любую девственницу так, что та сама раздвигала бедра приглашая молодого монашенка войти в ее тело, слиться с ней в едином духе святом, а потом обесчестить и забросать камнями по иудейским законам, как блудницу и дьяволопоклонницу, выставляя себя лишь менее святым, а ее обрекая на страшные муки совести и вечное горение в аду. Сколько таких малодушных девиц разбилось об острые рифы Тирренского моря, сиганув с высоких скал! Женщина вновь почувствовала желание, убежать и скрыться, но вместо этого страховито одевала темно-зеленое платье на белую льняную шемизу.

Взяв чепец, она вдруг вспомнила того несмышленого мальчика, который только-только вступал во взрослую жизнь, того жизнерадостного любовника, сладко впитывающего учения взрослой женщины. Он выглядел так наивно и неумело, что ее сердце заколотилось в безудержном порыве страсти. Его милое лицо, не знавшее ни одного поцелуя, его солоноватые губы и еще шелковистая еле различимая поросль на подбородке. Как тут, о, Санта Мария, не прильнуть к нему, не научить, чтобы его руки не ошибались, не тряслись от любви?! «Да, кто я такая, ― подумала женщина, ― чтобы скверномыслить на монаха? Сама же не лучше, чем его отродье, скрывающееся под сутаной. Он не взглянул, не поднял глаза. Это уловка, но… он же не многим старше того мальчика…» Женщина опустила глаза на чепец и, устыдившись, зажала его между ладонями. Она не могла его надеть – это означало бы, что ее мимолетная страсть – обычное дело, не оставляющее ничего позорного на душе, что прелюбодеяние – неотъемлемая часть ее повседневной жизни. Это было не так, поэтому, поднеся сложенные ладони к губам, женщина сама опустила глаза.

― Я согрешила, монашек, ― сказала она. ― Мой грех настолько велик, что не знаю, как мне вновь обрести то равновесие, которое я нарушила своей похотью и вожделением. Я помню, как падре Марко говорил, что нужно вырвать глаз, если он меня искушает, но в тот момент я забыла все. Для меня тот человек был самым невинным, самым нежным и вожделенным. Меня попутал бес, осевший в моей душе. Спаси меня, монашек, дай мне отпущение.

Женщина пала на колени и поползла к монаху и его спутнику. Анж поднял глаза и в смущении отпрянул назад. Он никак не ожидал такого, ему вовсе не хотелось встречаться с людьми, отпускать кому-либо грехи, он даже не имел таких полномочий. Это должна была быть простая поездка в Мессину, но ему предлагают преступить законы иерархии и смилостивиться над женщиной, тем самым, взяв на себя и ее грех и свой собственный за превышение полномочий. Такого он допустить не мог.

Капитино, почувствовав свободу, тут же вскочил на ноги, и глянул сначала на женщину, по щеке которой уже стекала слеза, затем – на монаха, выглядевшего так, словно он увидел привидение или лесную нимфу, подручную Вакха, пытающуюся соблазнить его самого. Аколуф разрывался: на кого же смотреть? С двух сторон представление, только все чувства реальны. Решив, что будет лучше, если он вообще уйдет со сцены, Капитино, подняв котомку со снедью, отошел к большой иве и устроился под сенью ее кроны. Отсюда, словно перед зрителем в амфитеатре, открывался лучший вид на представление. «Лучшей пьесы даже актеры в Гальтеллии не играли, не какая-нибудь там экзампла, а реальная жизнь! ― подумал аколуф. ― Вот вам единство времени, действия и места, вот вам святость супротив греха!»

― Я не могу тебя исповедовать, я – не падре вашего Прихода. Я простой монах, которому не дано права отпускать грехи, ― отозвался Анж.

От былой набожности и стыдливости не осталось и следа на лице женщины. Это даже было сложно назвать лицом, такой зловещий оскал Капитано никогда не видел, словно вся человеческая ненависть за всю историю от Евы до этой женщины отразилась на ее лице. В глазах полыхало адское пламя, с нежных уст, еще не давно сокрушавшихся по поводу греха, слетали проклятия вперемежку с крутыми церковными словечками, да так лихо, что даже у Чичо «Маркотуллиуса» из таверны с многозначным названием «Сардоника» выпал бы ораторский глиняный кубок из набитых в драках рук. «Прямо бес в нее вселился!» ― мысленно воскликнул аколуф. Монах, как показалось Капитино, стал полной противоположностью дьявольской женщине, не Анж, а сам Христос, смиренно сносящий удары римских плетей из едких слов. Заворожившись истеричным оратором, аколуф упустил момент, когда женское сквернословие сменилось вновь слезной набожностью и раскаянием.

― Прости меня монашек, исповедуй, Христом Богом молю.

― Я не…

― Что ты молчишь, монашек? Что тебе стоит cказать «отпускаю»?! Да какой ты тогда монах, раз не можешь отпустить грехи кающейся перед тобой женщины?! Уходи, монашек, иди же учи свою бесполезную латынь!

Женщина встала с колен, надела чепец и собралась уходить, но голос Капитино ее остановил.

― Господин, в самом деле, что тебе стоит отпустить грехи благородной женщине с прекрасным языком, чьи слова обласкали того юнца?

Анж заслонил лицо ладонями и склонил голову. Аколуф не часто видел этот жест, но знал, что монах подобным образом просто собирается с мыслями, но, как это часто бывает, пересилить себя все же может и бежит, бежит далеко, как ребенок, бежит обратно в монастырь. Этого Капитино допустить не мог, ему тогда не заплатят. «Иногда, ― решил вор, ― даже мы, злодеи, помогаем добру в силу собственной корысти».

― Иди сюда, женщина, ― сказал он. ― Моему господину не должно отпускать грехи, ибо таковой обет на него наложил отец Умберто, настоятель монастыря святого Вито. Иди сюда, я отпущу тебе грехи, на меня сей обет не распространяется.

― Ой! ― воскликнула разжалобленная женщина. ― Как же я себя глупо повела, я-то, дура, думала… Как же… эта… я… Прости меня, монашек… Если бы я знала… если… Но и ты сам виноват, почему сразу не сказал, что на тебе обет, я же все понимаю... не дура.

Она вновь сняла чепец и, поглядывая, впрочем, на монаха, который окаменел в безмолвии, подошла к аколуфу. Тот, изображая набожность, даже переигрывая, встал и сотворил невинное личико, смотрящее на вытянутые листья ивы.

― Назови свое имя, дитя мое, ― сказал он, торжественно.

― Друда, ― смиренно ответила женщина, складывая руки в молитве.

― Дитя мое, да услышит Господь Бог наш твои речи и примет их за покаяние. И да простит Он тебе твой грех, ибо был он совершен во имя учения и наставления старших младшим, и как сам Христос был плотником и учителем Его был Иосиф, так и ты, Друда, стала учителем того мальчика, который осчастливит мир еще одним праведным христианином. Аминь. Отпускаю тебе грехи. Прочти на досуге десять раз «Падрэ Ностре» и пять раз «Аве Мария». Иноми патриет филиет спирит усанти…

― Спасибо вам больше! Вы не представляете, как меня спасли, как спасли! я теперь хоть спать нормально буду, не думая о том, что муж мой узнает о содеянном! Однако, ― она надела белый чепец, ― мне уже пора возвращаться, скажут еще, с другим сбежала, такая молва пойдет… Спасибо еще раз и прощай…

Она отошла на несколько шагов и услышала, как Капитино кашлянул. Друда вздрогнула: «Нельзя же так, нехорошо получается, выпросила прощение, а взамен ничего не дала…»
― Если хотите, заезжайте в Джуриати, мой дом третий по правую сторону от дороги. Я через лес срежу. Не спешите. Как приедете, уже и стол накрыт будет и муж чего-нибудь из настоек поспрашивает. Сынишка мой младшенький, Джованни, встретит вас…

― Мы будем смиренно рады, ― вставил Капитино, сверкая глазами.

Монах молчал. Женщина вновь начала уходить, и вновь услышала кашель аколуфа. Друда обернулась, не понимая, что же еще от нее требуют, вроде и еда, и выпивка предложена, и прием радушный. Но завидев кивок в сторону Анжа, поняла и кивнула в ответ. Она подошла к монаху и, склонив перед ним голову, проговорила:

― И тебе спасибо, монашек, если бы не ты, что же я делала? Как бы жила? Не приведи ты слугу с собой, я бы до скончания дней своих терзалась грехом. Прости и за то, что не знала о том обете. Спасибо и тебе, монашек.

Анж не слушал женщину, в это время он молился Господу, чтобы Тот простил аколуфу такую непростительную выходку, и его заодно, что не смог ей ничем помочь. Его мысли были далеко, а тело поддерживалось только ногами.

Женщина глянула на Капитино, тот кивнул, и тогда с улыбкой на лице, Друда помахала ручкой, затем шумно скрылась из виду за высокими кустами, оставив спутников наедине. Перемену во всем аколуф заметил сразу.

― Что ты творишь, во имя Господне?! Разбойник, отпускающий грехи? Что ты на себе берешь, распутник? Ты и мою душу погубить хочешь?! Как ты смел?! Как у тебя язык повернулся?!

― О, статуя смиренного монаха ожила! Какое божественное провидение! Где писцы, чтобы запечатлеть латынью это чудо?! ― всплеснул Капитино.

Если бы у монаха был другой характер, он непременно бы пару раз заушил спутнику, но сдержался, не в силах себя пересилить, образ драки навсегда остался лишь в воображении.

― Пусть Господь тебя осудит, ― Анж махнул рукой.

Он молча подошел к котомке. Безмолвно ее развязал и выудил сверток с мыльным камнем. Умывались спутники порознь, не стремясь заговаривать, терпеливо ожидали друг друга. Уже за перекусом Анж решил, что поступил правильно, не впав в горячий спор со сквернословом. Ему думалось, что это понял и Капитино. Не раз монах слышал от братьев причину, которая побуждает их принимать обет молчания: лишь имеющий ухо может слушать, но молчание подразумевает умение слышать то, что не сказано, о чем молчат. Лишь говорящий может молчать, но от этого его речь не становится менее выразительной. Анж поднял глаза на аколуфа, тот уплетал сухарь. Среди безмолвия людского есть множество других звуков – самой природы: шелест листвы, шуршание зверей, топот копыт, всплески на воде, лопающиеся пузыри, крики и птичьи трели, чавканье Капитино, даже ночь имеет странное звенящее и зловещее звучание. И лишь человек может позволить себе молчать.

Капитино перестал чавкать, встретившись глазами с монахом. «Вот он, ― подумалось аколуфу, ― весь обижен, но горд. Ему хочется ударить, но сдерживает пыл, тщится противиться природе, своей сущности, которая, по его словам, нам дана от Бога. Так чего же ты медлишь? Ударь меня! Ты терпишь. Что же, это не твоя победа – моя!». Заметив, что слуга с прищуром смотрит, монах пришел в себя. Глаза потускнели, а голова опустилась вниз, скрывая лицо под капюшоном. «Моя победа!» ― воскликнул Капитино. Теперь-то он знал, как яростнее и точнее поддевать монаха, как уязвлять его в самое сердце, как вселять смятение. «Молчи, но час придет, и ты заговоришь. Не успеешь и начать рассказывать, чем отличается Христос от Моисея, как Друда будет ждать меня сеновале. Ты будешь говорить, а я, взмыленный, буду отпускать грехи столько, сколько смогу, или я не Капитино Тангерони из Гальтелии!»

Солнце, пробивавшееся лучами через кроны, начало медленно забирать к югу. У ручья по-прежнему было прохладно и хорошо, но Капитино понимал, лишь выедут из леса и отдалятся от журчащего потока, неминуемый зной настигнет их. В это время люди спешат укрыться в домах за обедом, который может продлиться до самого вечера. «До вечера, впрочем, ― подумал аколуф, ― нужно еще дожить». Дорогами не только монахи путешествуют, но и другие люди, и лишь немногие из них действительно хорошие и добрые люди. Обычно, вспоминал Капитино, такие – люди семейные. Они слишком заботятся о постоянстве своего существования, поэтому не спешат расстаться с крышей над головой и пуститься в приключения на свой страх и риск. Геройство совершенно не свойственно таким людям. Порой они отдадут своих дочерей на поругание, откупятся золотом, чем будут противостоять грабителям и разбойникам, которых полно не только в городах, но и на таких прибрежных дорогах.

В полном молчании, монах собрал котомку. Он встал, сделал два шага и обернулся к спутнику, чтобы безмолвно приказать следовать за ним. Лишь затем он по-обычному не спешно вернулся к запряженной кобыле, которая в отсутствии хозяев, пощипывала сочную травку у кромки дороги. Уложив котомку в телегу, Анж, прежде чем влезть на козлы, прошелся мягкой, почти девичьей, рукой по спине лошади, привлекая ее внимания. Поправил удила.

Капитино в это время спокойно занял место в конце телеги. Он улегся, чтобы насладиться легким сном после умывания. Перед дремой аколуф задумался, что молчание монаха действительно имеет смысл, но не тот, который хотел бы принимать Капитино. Это безмолвие, было полно язвительности: прищуренный взгляд и строгие эмоции, властно приподнятый подбородок… Но что-то в этом молчании все же порадовало распутника – сама властность. Капитино, заложив руки за голову, улыбнулся. «Он хочет властвовать надо мной, ибо боится, что я его брошу, ― размышлял аколуф. ― Его отстраненность и стремление оставаться в одиночестве ничтожны». Нет отшельника, который не желал, чтобы о нем не узнали другие. Они уходят в пустыни и глухие леса, но постоянно держатся близ селений, чтобы давать о себе знать, потаенно возжелав общения, через молчание и шорохи. Они страждут, что кто-нибудь разделит с ними их одиночество. Человек – существо, живущее общением, и даже в молчании он стремится выразить свои мысли и чувства. Капитино, повернул голову и проницательно взглянул на Анжа, влезавшего на козлы. «Ты, монах, слишком жаждешь общения, как я и полагал, так что долго ты молчать не будешь. Я тебе этого не дам!»

― Можно было не оглядываться. Ты сам прекрасно знаешь, господин, что я последую за тобой, ведь если бы не обещанная мне плата, я бы не согласился ехать в Мессину, мне и на Сардинии не плохо жилось. Но ты усомнился, возбоялся того, что я могу тебя оставить одного. Во-первых, ты этого не хочешь сам по сути человеческой, а во-вторых, не отстану то тебя я, ибо через час ты будешь гнить где-нибудь в канаве. Ты, как эта женщина, убежишь от греха, но этот грех называется общением. Я за тем и следую с тобой, чтобы отпускать тебе грехи, учить и наставлять на путь истинный и единственный: жизнь. Я учу тебя жить, а ты мне доказываешь, что лучше не жить полной жизнью, а существовать, влача на себе всё то, что нормальному человеку претит. Скажи, если я не прав?

Анж промолчал. Он выслушал спутника спокойно, даже чрезмерно покорно. Монах не двигался, словно застыл не то от ужаса, не то от задумчивости. Лишь ветер гнал волнами его сутану. Капитино задал вопрос, но ответом послужил хлопок по крупу лошади. Кобыла нехотя подалась вперед, увлекая за собой телегу. Та сначала сильно скрипнула, всполошив мелких птичек, следом пошатнулась; после медленно выползли на дорогу колеса, заняв привычные для них колеи. Путь продолжился, но Анж обретался в задумчивом молчании. Капитино тоже притих, принимая молчание монаха за знак согласия.

За сводчатой аллеей, живым, весенним нефом, располагался луг на тысячу пьеде – на полет стрелы. Поле уходило вниз, к реке Феррамо за которым уже виднелась Джуриати, несколько десятков дворов. Уже отсюда, с холма, была слышна очеловеченная природа. Мычали коровы, стучали ведра и пели женщины-доярки. Где-то, скрытый в траве, свистел пастух. За рекой хрипела мельница; большое колесо пенило речные воды. Раздавались звонкие удары из кузницы. С дозорного дерева, посыпались мальчишки. С неразборчивыми криками они бросились к реке, лишь один оторвался от этой шумной кампании и побежал на запад, к мосту. Дорога, вновь ставшая более сухой, заворачивала, и путь пролегал вдоль леса по пологому склону; затем, Анж заметил, тропа круто изгибалась на юг.

Заголосил тяжелый колокол, оповещая о том, что наступил девятый час по римским и церковным суточным календарям. Звуки, еще минуту назад казавшиеся природными, стихли, а теплый воздух наполнился гомоном. Один человек заговорил слишком близко.

― Останови, господин. Прежде чем въезжать в деревню, нам надо объясниться.

Монах остановил кобылу. Не поворачиваясь, он спросил у Капитино:

― Почему, ты отпустил грехи, когда знал, что это не в твоей власти, что лишь ее духовник может это сделать? Зачем ты лишил ее Спасения?

― Как ты не поймешь: я не лишал ее Спасения? Я подарил ей надежду, ведь Спасение дает Христос, а всего лишь вор, провожающий монаха. Но в этом мое призвание: делать то, чего ты не сможешь или не хочешь делать. Ты знаешь лишь то, что хочешь знать, а я знаю жизнь за пределами монастыря, ту полную удовольствий жизнь, которая и заставляет людей не только искать Спасение во Христе, но и ограждает их от стремления выстригать тонзуры. Подумай сам, господин! Друда привязана к своей семье: к мужу и детям, разве она может их бросить, оставить их голодными, оставить без заботы? Нет, конечно. Просто она усомнилась в себе, запаниковала. Бежала. Разве это не провидение Господа, что на ее пути оказались мы? Если это не замысел Божий, то пусть я превращусь в сардонику, чтобы, кто-нибудь, съевший меня, усмехнется перед смертью. Но в этом случае провидение Господа охватило и нас, чтобы не только я, но и ты извлек урок.

― Урок? ― съязвил монах. ― Это ересь! Но я умолчу, чтобы тебя не предали костру…

― Да, урок! Твоя латынь не даст тебе ответ. Лишь наглядный пример, дарует истину. Человеку для надежды необходимо лишь услышать то, что он хочет услышать. Как мне для надежды захотелось услышать твое молчание – я его услышал, хотя это было твое решение, так и для Друды услышать «я опускаю тебе грехи» равносильно действительному прощению. Она вновь обрела надежду, и более того, зная женщин такого сорта, я могу сказать, что теперь она точно будет посещать богослужения, выучит все нужные молитвы и даже сверх того, станет думать, что она настоящая христианка.

― Но она не станет ею!

― А кому до этого дела среди живых людей?

― Мне.

― И только? ― надавил Капитино.

Анж промолчал.

― Так-то. Теперь, господин, мы поедем в деревню, и ты, если хочешь, можешь рассказать Друде и ее мужу все, что пожелаешь, но знай, что правдой ты разрушишь семью, оставив детей сиротами. Сироты, обычно вырастают в таких, как я. Помни об этом!

Кобыла вновь побрела по дороге. Скрипом телега увлекла монаха в рассуждения о словах Капитино. Анж не был с ним согласен. Как можно лгать во имя надежды?! Только правда, какова она горька не была, могла даровать обещанное Господом Спасение! Монах еще раз утвердился, что поступил правильно, не отпустив грехи. Он не взял на себе это бремя лжи и вечного мучения. Он представил, через какие мытарства ему следовало пройти, исповедуй он эту прелюбодейку. Муки совести гноили бы душу, и никакие слова ему бы не помогли исправить содеянное, никакие слова не внушили бы ему надежды. Этот тяжелый камень навечно осел бы в его душе, и за этот грех лжи ему пришлось бы отвечать в Чистилище перед ангелами. Как бы он теперь смотрел на статую святой Девы Марии и истерзанного Иисуса Христа?! Это же невыносимо смотреть в глаза тому, кто своими страданиями искупил вину за все человечество! А эта ложь – предательство! Даже поцелуй Иуды и тридцать серебряников легче снести, чем своеволие, даже ради иллюзорной надежды, ради успокоения души! Только страдающая душа, раскаивающаяся и памятующая о грехе, может получить исповедь, но опущение грехов вором… Как может богохульник отпустить грехи?! Он лишь преумножит их! Так думал Анж всю дорогу до моста, и даже когда к нему подсел Джованни – приятный мальчишка, который всматривался в монаха и благоговел перед оказанным ему доверием показывать дорогу. Сам он уже свысока, горделиво смотрел на других, наивно возомнив себя святым. Капитино, заметив его надменные движения головой, лишь усмехнулся, решив, что об этом скажет монаху позже. А пока, подумал аколуф, дом, еда, Друда и сеновал…

Хранитель звуков

Однажды монах с фолиантом в руке и небольшим тюком за плечами пришел по заросшей тропе к деревеньке, обнесенной лесными стенами. Не успел он сказать и слова, как летящие камни приказали не приближаться, даже не пытаться войти в деревню. Тогда монах устроил шалаш у кромки леса и стал жить там. Один.

Крестьяне видели его каждый день. Монах больше не подходил к домам, но и не уходил восвояси. Спустя два месяца люди даже привыкли к безмолвно живущему монаху, лишь один мальчишка не утратил любопытства. Он подстерег, когда монах ушел в лес, оставив на костре котелок с едой. Мальчик подошел, глянул на отвар и обомлел – там варился пергамент в светло-синей воде.

Внезапно вышел монах. Мальчик испугался, он побежал к деревне с криками: «Колдун! Колдун!». Монах не остановил его, не опроверг, лишь вытащил лист пергамента и расстелил его на камне; сменил воду и кинул еловых веток, дубовых листьев и березовой коры. В угли монах зарыл найденные съедобные корешки.

К тому времени, когда пища была готова, мужчины уже подошли с вилами.

― Колдун, убирайся отсюда! ― крикнул один.

― Если бы вы считали меня колдуном, убили бы два месяца назад. Но я всего лишь человек, умеющий читать.

― Чушь! Книга никогда не заменит человека!

― Да ты - философ!

― Еще одно оскорбление, и я убью тебя! Все философы - лживые книжники, ничем не помогающие людям. Какой толк от книги? Разве она накормит и напоит? Женщину заменит? Зачем тогда старики, если молодые начнут читать по книгам, не слушая поучительных сказаний и легенд?

― Книга может напоить и накормить, выстроить дом и узнать то, чего не видел и никогда не увидишь. Книга – самая строптивая женщина, ― ответил монах. ― Книга – старший брат, учащий о том, что старик не знал или забыл по старости своей. Вы знакомы с Аристотелем, Цицероном?

― Ты не призывай своих демонов – один тебе не помогут!

― Как?! Вы не знаете великих риторов древности? Они всегда говорили и верили, что философ может только ораторствовать, но при этом они записывали свои мысли на пергамент, чтобы другие могли прочитать их речи, которые они не услышали по причине занятости или не способности прибыть на дебаты. Теперь, когда они умерли, любой человек, умеющий читать, может ознакомиться с их речами.

― Ты говоришь, что книга заменяет речь, и что можно, если умеешь читать, в точности повторить речь слово в слово в любой момент?

― Конечно! ― воскликнул монах. ― Давайте я вам почитаю…

― Нет. Не открывай свою книгу! ― крестьянин повернулся к остальным мужчинам и приказал, чтобы принесли пергамент, который привез гонец за неделю до прихода монаха.
Когда свиток принести, он прочитал.

― Как ты читаешь эти символы? ― спросил крестьянин.

― Это буквы. Они несут звуки, слова, ― ответил монах.

― Такие «буквы» дети рисуют на песке, но это всего лишь детские каракули. Как их можно читать?

― Если буквы составлены в определенном порядке… ― ответил монах.

― Только другой колдун может прочитать то, что написал колдун! ― крикнул крестьянин.

― Я не колдун!

― Твоя книга не защитит тебя от смерти! Умри!

Монаха подняли на вилы, его шалаш разрушили, угли зарыли, котел выбросили. А фолиант отнесли в огромную библиотеку, уходившую в подземелье. Стены библиотеки были выдолблены в золотой породе, в нишах стояли огромные тома сочинений древности. Где-то возились старики, ищущие способ, научиться читать.

Крестьянин подошел к одному из них и сказал:

― Старик, это тебе.

― Новая книга? Откуда она?

― Монах жил на отшибе с этой книгой.

― Приведи его! Приведи сюда! Он должен сказать, как читать книги!

― Он был колдуном, мы убили его. Но прежде я спросил, как он читает. Колдун ответил, что эти каракули – буквы, если они правильно составлены – они означают звуки и слова.

― Ты узнал, какие буквы означают звуки? ― занервничал старик.

― Нет! Книга никогда не заменит речь! ― отрезал крестьянин. И поднялся на поверхность, оставив стариков в отчаянии. Они жили слишком долго. Возможно, следующего человека, умеющего читать, им уже не встретить в своей жизни.

Кевин из Техаса и крестьянин из Леграссе

Исказилось время. Как это произошло, Кевин не знал. Еще бы ему знать, когда всю жизнь работал на ранчо отца в Техасе? Пару раз он выбирался до бензоколонки, закупить газолина, и обратно. Городов не видел. А самое большое скопление людей наблюдал лишь на ежегодном Родео. Время исказилось. Он объезжал жеребца, но у того до того был свирепый нрав, ковбоев не терпел. Встав свечу, жеребец взял да сбросил Кевина.

Когда бравый техасец открыл глаза, увидел перед собой густую заросшую волосами и грязью ватагу. Сотни удивленных глаз смотрели на Кевина, раздевали его глазами.
Джинсы, сапоги из заменителя крокодиловой кожи средневековых людей не интересовали, они косились на его светло-коричневую шляпу с загнутыми кверху полями и на булло в виде головы быка, поддерживающее воротничок рубашки в клеточку и с джинсовыми плечами и локтями. Кевин разглядывал их. Все в отрепье, в рваных шоссах, у многих вместо ботинок были скатаны вторые штаны и подвязаны шнурками. Лица грубые, но глаза, как понял Кевин добрые-добрые, но вместо этого, как его учитель – телевизор, произнес голосом крутого Уокера:

- Где я?

- Англичанин? – перешептались крестьяне.

- Я гражданин Соединенных Штатов Америки, меня охраняет декрет о свободе прав человека, подписанный…

- Американец! – согласились между собой крестьяне.

Один из них вышел вперед, поклонился, как того требовали правила, затем упер руки в бока и ласково проговорил на английском:

- Мы очень уважаем американцев и страну Соединенных Штатов Америки. Вы, почтенный гражданин иностранного государства, находитесь в данный момент места и времени, в месте под названием Леграссе, что в Лангедоке, и в год... пятнадцать двадцать один от Рождества Христова.

- Это не может быть! – воскликнул Кевин. – Об этом времени лишь снимают фильмы.

- Мне не хотелось бы вам доказывать абсурдность ваших суждений, гражданин Соединенных Штатов Америки. Вы находитесь именно в указанном мною месте и указанном мною времени, любое другое суждение подвергается осмеянию по декрету легата наисвятейшего нашего Папы Римского и Святой Палаты, а следовательно, сия ересь из ваших уст, рассматривается лишь судом Инквизиции, но прежде я советую подумать, ведь благословенный суд может не принять в расчет то, что вы гражданин Соединенных Штатов Америки, и не знаете местных феодальных законов.

- Я требуют своей экстрадиции на родину!

- Увы, но это невозможно, если вы, конечно, не пойдете пешком в Севилью, где сядете на корабль. Это путь не близкий.

- Как вы можете так жить! Вас же угнетают, вас лишают свободы и прав человека! Я вам восстановлю справедливость, и вы будете свободны, проведете демократичные выборы…

- Точно американец, - загомонили в толпе. – Давайте его убьем? Решено!

И убили Кевина из Техаса.

Потом крестьянин пошел исповедоваться в церковь:

- Я грешен, патер.

- Что произошло, только позавчера ты исповедался?

- Я убил американца.

- Еще одного?!

- Да, патер.

- Он говорил о свободе и равенстве.

- Он был демократ?

- Да, патер.

- Я отпускаю тебе грехи, сын мой. Американцы призывают ко кратии демонов. Ты правильно поступил. Я даже передам послание епископу.

- Спасибо, патер.

Через несколько дней пришел ответ от епископа:

«Патер Жан, в связи с тем, что в вашем районе участились перемещения американцев во времени, я призываю вас и впредь блюсти мир и спокойствие во имя Господа нашего Иисуса Христа и святой Католической Церкви, и во имя всей Франции. Я взял на себя смелость отправить в Испанию лучших инквизиторов, дабы остудить местные ликования по поводу открытия такой бедственной для нас земли…»

Ессе

Предисловие: когда начал писать думал об одном, заканчивая решил, что это пойдет на конкурс, но вновь передумал, и объяснение этому в этом же ессе.

Мозговой штурм

Порою мне хочется пойти на штурм собственного мозга, попытаться обуздать его, упорядочить и логически выстроить мысли. Но эти штормовые образы по-прежнему накладываются друг на друга. Мысль сменяется мыслью, новой идеей или вожделенной темой, и весь собранный карточный домик рушится, четкий образ подвергается сомнению, исчезает, сменяясь новым, расплывчатым, но таким близким, что хочется его удержать, проанализировать. История повторяется, выплескивая в сознание новую порцию сюжетов и идей, за которыми невозможно поспеть, которые невозможно удержать настолько долго, чтобы запечатлеть их, набрать на «Word»’овском листе. Так хочется пойти на штурм, самолично сделать себе трепанацию, просверлив в черепной коробке такое отверстие, какое необходимо, чтобы просунуть руку и сжать головной мозг со всей силы, либо выключив его навеки, либо заставив себе подчиняться!

Это неприступный замок мыслей тревожит и привлекает, подобно проститутке. Вот она! Стоит, заигрывает, пользуясь похабными словами, завлекая тело, а не разум, обнажая инстинкты. Однако мозг в это время анализирует и выбирает ту, которая ближе по духу, по ощущениям, запрещая предаваться самым извращенным фантазиям. Почему же сознание так избирательно в выборе проститутки и так туманно в выборе идеи и сюжета? Шествуя в квартиру с проституткой, мы вольны опасаться ее, то одно «а вдруг», то другое «но если», однако забываем обо всем, потея над ее фигурой, при виде обнаженного, липкого тела, такого доступного в этот момент! Почему же так сложно изнасиловать собственный мозг, заплатив ему указанную цену, чтобы он, наконец, выполнил все наши пожелания?

Но нет. За это время снова пронеслись сотни образов, совершенно не связанных с данным повествованием, или связанных, переплетенных, но утраченных, хочу думать, не навсегда, ибо осознание этого выдавливает по телу мурашки, заставляя вздрагивать и блаженно закрывать глаза, пропуская дрожь через себя, вплоть до мозга, охлаждая его прыть.

Перечитывая, мне хочется уловить первоначальную мысль, ухватить ее за хвост, как бы она ни визжала, ни кричала или стонала. Я хочу эту мысль, как вожделею секс, я хочу изнасиловать идею, выжать из нее все соки, чтобы остался один хладный труп, совершенно иссушенный, выжатый до последней капли. Холодный, опустошенный костяк, остов. Ничего больше. Тогда-то это тело можно упаковать в холодильник с постоянной температурой в четыре градуса по Цельсию, и сложить его в углу головного мозга с пометкой «идея такая-то». И так проделывать всякий раз, возвращаясь, перекладывая запылившиеся холодильники, дабы знать, какие идеи уже использовались, а какие все еще пухнут, как от укуса осы, как от пресыщения, когда живот начинает упираться в ремень.

Передышка, и снова штурм. Все по правилам, пусть холод за окном не пугает, пусть холод в сердце навсегда остудит кровь, лишит всех чувств, кроме одного, ярости, пусть выделится норадреналин, чтобы обуздать желание, мысль о штурме, и продолжить осаду головного мозга.

Если суждено при этом сойти с ума, то я приму назначенную за пользование проституткой плату, посчитав за выкуп, за дань, которою мне заплатит сдавшийся, раздавленный, помятый, но лежащий у ног мозг вместе с его потоками образов и идей. Это будет моей победой! Моим торжеством, триумфом, эрекцией! Я въеду на тяжелой колеснице, обитой свинцом; колеснице, в которую запряжены два тяжеловоза с черными плюмажами. На мне будет не лавровый и не терновый венок, это будет монашеский капюшон, свидетельствующий о скорби за те страдания, которые я перенес, достигая согласия с мозгом.

Это будет царство холодного рассудка, лишенного всех чувств и эмоций, все станет контролироваться и перепроверяться, подчиняясь Космосу моего желания, а не Хаосмосу потворства самобытности решений головного мозга. С того момента он перестанет быть бунтарем и огненным задирой, подначивающим расчетливого хозяина. Я лишу его этих привилегий: не должно вассалу требовать осенью майского праздника! Это будет скучный мир, пронизанный зимним холодом, веющим от ледяных глыб моих желаний. Быть может тогда, я – человек, – прежде всего, стану выше плоти, обретаясь навеки в замкнутом пространстве Снежной Королевы, составляя, подобно Каю, слова и мысли?

Где та Герда, что попытается меня спасти? Где этот образ огня, чтобы я смог вылить на нее цистерну горячей воды, ошпарив, превратив ее страстное, подверженное чувствам сознание в аморфную жижу собственной никчемности перед холодным, но стройным разумом? Только кипяток остудит ее пыл, ее намерение помешать мне достичь той возвышенной гармонии, которая мне только может сниться, сменяясь мириадами кусочков единой, но недостижимой мозаики.

Головному мозгу это не нравится, ему хочется лишить меня возможности перейти ров, мешает подступить к вратам, чтобы тараном вынести их к чертовой матери! Нет, со своих стен он льет горячую смолу новых образов и мыслей, превращает деревья, из которых я делаю лестницы, в хлипкую слизь. Я падаю вниз, не в силах удержаться. Но придет день моего безумства, и тогда ворота откроются сами, подчиняясь мне, как хозяину нового царства холода души и разума!

Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница. Где бы открыть в себе того полководца, в чьих стратегических и тактических способностях было бы возможно взять эту крепость штурмом? Я знаю, что такой герой скрыт в тех холодных зачерствелых уголках сознания, куда доступ закрыт, а пути отрезаны партизанскими отрядами мозга, которые вытаптывают по сотне дорог на каждой развилке. Если бы знать путь к холоду, который есть порядок?.. Взять хотя бы чудесное строение снежинок, обретающихся в гармонии на небесах и на земле! Они в ночной тиши опускаются на темную твердь, чтобы к холодному зимнему рассвету подарить надежду и улыбку. Как же эмоциональны образы и мысли человека, который стремиться к расчету!

Казалось бы, что стоит признать разум равным себе, но нет, гордыня, непреклонность, не желание уступать ни йоту захваченных участков знаний, опыта - все это лишает возможности договориться, примириться или смириться с собственным огнем в душе, который греет руками проститутки в угрюмые дни, когда небо тонет в сонливых серых облаках!

Даже природа смеется над попытками человека обрести гармонию в холоде, навеки застыть в безумном образе, одном, но своем, высосанном, истерзанном, но стройном, логичном, как две параллельных, которые никогда не пересекаются в теории. Это аксиома жизни – вечный хаос, стремящийся к порядку и не способный достичь его, подобно тому, как быстроногий Меркурий не способен догнать черепаху. Человек так и умирает в вечном желании обрести порядок в жизни, поэтому самой жизни ему уже не хватает: он до того боится не успеть, что близкий холод, знаменующий приход смерти, не укладывается в его сознании, ибо мозг все еще пытается найти Герду, чтобы та спасла бесчувственного Кая после смерти.

Как обыкновенно странно, что повествование о головном мозге, так изобилует образами и идеями, использованными сравнениями, которые порою не невозможно сопоставить так близко, как это сделал я? Что может быть общего с проституткой и сознанием? А что общего с крепостью и быстроногим Меркурием? Лишь образы головного мозга, вызванные, как защитная реакция, на штурм его стен. Он действует с той же холодностью и кровожадностью, что я – осаждающий.

Что, в конечном счете, может сравниться с вечным равновесием, вечным состязанием с собственным сознанием? Лишь полная, холодная гармония, лишенная чувств, эмоций, и вместе с этим и всех образов, идей, представая разными по конфигурации, но схожими по конструкции снежинками бренного существования, несносного волочения, подгоняемого скоротечностью жизни.

Но, перечитав, я понимаю, что вновь и вновь буду тщиться взять штурмом эту крепость. И снова сойдутся два равных по силе воина, чтобы извлечь из битвы то, что заденет чувства, что их лишит. Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!

Дени, знал бы ты с каким сумасшедшим восторгом я прочитала твое эссе... Добавлю к твоему комментарию в моей теме, и ты будешь удивлен, что уже несколько дней в голове кружит и эта мысль - Герда.. "замкнутое пространство Снежной Королевы", Кай И, что уж там, я знаю твое творчество, поэтому могу сказать - Кай - ты...
И как великолепно яростно звучит ТВОЙ ГОЛОС... такое впечатление, что после долгого молчания он взбунтовался (далее ты сам в эссе все сказал)...
Это ли не прекрасно: знать, чего ты достигаешь своей холодной душой вкупе с огненным взрывом фантазии?!- да, да, сто раз - да!
Дилемма этого повествования состоит в том, что как бы ни желал достичь охлаждения разума, а с ним и чувств, он берет верх, насмехаясь над моими никчемными попытками взять штурмом черепную коробку, за которой он таится, как девственница.- так сказать может только искушенный человек... одной строкой - подвести итог, или наоборот - открыть могучесть и разума и слова;
По поводу твоего изумительного эссе можно думать и говорить долго и с удовольствием, столько темперамента, интеллекта, личности автора - здорово! Спасибо !

Я все еще нахожусь под впечатлением от своего же ессе, в эйфории того, что мне удалось по-настоящему хорошее произведение, поэтому я просто не мог лишить форумчан ждать месяц, чтобы дать им это прочитать.
Матильда, спасибо за отзыв, это все Гессе, Маркес и Кафка - мои учителя на сей момент...

Достаточно мощная нервная штука.
Борьба с собственным мозгом… пожалуй, это знакомо каждому из нас. Почему мы с таким трудом вынуждены добиваться того, что скрыто в нас же самих; отбирать у собственной части, с которой мы составляем одно целое?
Собственно, все восторги по этому поводу высказала Матильда, а я, по обыкновению, прибавлю маленькую ложку дегтя:


«Охлаждать пыл», но «убавлять прыть». Устойчивое выражение.


Хлипкий – слабый, тщедушный, чахлый. Едва ли эти прилагательные можно соотнести со словом «слизь».

с прытью, согласен.
Хлипкий - действительно "слабый...", но я путаю вечно с "хлипать" - издавать всасывающие и всхлипывающие звуки, - и часто использую "хлипкий", как замену "липкий" - ибо последнее слово мне не нравится, а во впервом, мне кажется соединилась и липкость, и хлипкость - в речи они различаются только придыханием, а может и вообще диалектимз...
Спасибо.

хм... только, кажется, это "хлюпать"... или я не права?

У меня в толковом словаре ОРФО (прога такая) - такое определение, в разговоре - оба значения. Однако! Вспомнил, очень часто в нашей местности о слабом, тщедушном человеке говорят хлЮпик (реже так говорят о нытике). Интересно было бы разобраться, отчего такие противоположные понятия, вполне возможно, что происхождение слова все же одно. Хлибкий, хлипкий, хлюпкий - вялый, жидкий, ослабленный, чатхлый... а гласные "И" и "Ю" - просто взаимозамещаемые. У нас говорят "хлюпать носом" (при плаче), а не "хлипать носом", хотя второе по словарю синонимов правильнее.

У Ушакова - хлипать: Сдерживая плач, издавать прерывистые, всхлипывающие звуки., а хлюпкий - вязкий, жидкий, разжиженный.

Зарисовка на конец XVIII века, что для меня ново и непривычно.

Рабочее название "Роза, Розетте, Россетта"

― Сеньор Мостради! И Вы сегодня пожаловали! Это честь для хозяев этого дома. Хочу надеяться, что Ваша дочь Бланка поживает в полном здравии, и не смогла прийти исключительно по причине важного дела.

― Если бы мне доложили, что в дверях я встречусь с Вами, сеньор Виолини, то дождался бы другого момента, чтобы переговорить с сеньором Форторе, ― ответил широкий мужчина в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице. Хотя грузность была видна невооруженным глазом, однако его состояние и самомнение пропорционально соотносились с весом. Сеньор Мастради содержал две гостиницы в Павии, одну - в Генуе, там же находился его склад, а три баркетины лавировали в Средиземном и Северном морях. ― А Вам, молодой человек, ― зашевелились под скулами желваки, ― я бы советовал держаться от моей дочери подальше. Вы уже на недобром счету у моей фамилии, поэтому мой юрист готов собрать необходимые документы, чтобы заточить Вас в Сант-Анжелло, приведись Вам даже пальцем коснуться моей дочери.

― Вы так любезны, сеньор Мастради, что оплатите мой переезд в Рим, зафрахтовав судно. Что же я говорю?! Как же это, должно быть, скажется на приданом Вашей дочери, которой, кстати, я ни одним из своих пальцев не касался, даю Вам слово дворянина. Я пользовался исключительно губами, сеньор Мастради.

― Имею честь Вам сообщить, сеньор Паголо ди Нанни ди Лоренцо Виолини, что этими словами вы только что подписали себе смертный приговор. А теперь, я склонен откланяться, ― нервно оборвал разговор сеньор Мастради; лишь важное дело, как понял Паголо Виолини, удерживало приступ бешенства, иначе этот толстосум не поскупился бы на слова, чтобы надраить репутацию молодчика желчью черной собаки, навсегда растоптав его фамилию в глазах дворянства по всей Европе.

Паголо хорошо понимал, что ходит по пертам грота-рея с петлей на шее: одно неосторожное движение, и он будет отплясывать эписторелу под тревожный скрип рангоута. Слова, произнесенные сеньору Мастради, должны были выбить опору из-под ног, если бы не случайность, которая произошла утром, накануне бала, поэтому Паголо был так резок и прям в общении.

Виолини смотрел, как багровый, под цвет кафтана, сеньор Мастради пробирается через бальный зал к кабинету сеньора Форторе, скрытого за высокими резными дверьми, окрашенными в модный бежевый цвет. В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий. По простецки загорелому лицу пробежала довольная ухмылка, какая появляется вместе со злобным прищуром, отчего мина становится как у заговорщика или ломбардского банкира. Однако Паголо в темно-зеленом выходном костюме, словно покрытым чешуей, выглядел великолепно, что не ушло от внимательных сеньорит, еще совсем молоденьких, которые, в силу своей неопытности, не признавали соперничества за мужчину, раскрашивая сплетни совместной фантазией. Сеньориты сгрудились в тесный круг и под стыдливые смешки обсуждали юношу. Паголо улыбался, но был погружен в грезы, которые принес ему морской бриз вместе с датской шнявой; он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука. Юноша повернулся, успев заметить, насколько крепки и стройны были пальцы человека, который вырвал его из воображаемого триумфа.

Если бы человек оказался кем-нибудь другим, Паголо бы расстроился или разозлился, но, увидев знакомое с детства широкое светлое лицо с добрыми, отнюдь не глупыми глазами, первым выказал почтение кивком головы. Ламберто, хотя и был правнуком бастарда из Прованса, вопреки закону, чудом поступил в Навигационную Школу, где в чине гардемарина был прикреплен к пинку L'«Omelia» (Проповедь, итл.). Месяца три назад судно призовал французский приватир La «Fulguration» (Зарница, фр.), команду за выкуп отправили на родину с вежливыми, но многозначительными словами: «Au revoir» (До свидания, фр.), так Итальянское Королевство признало в Ламберто своего гардемарина, чем юноша гордился в большей степени, чем тем, что в его жилах течет прованская кровь.

Гардемарин кивнул в сторону сеньорит и проговорил:

― Кажется, тобой заинтересовались. Смотри, как бы тебе не выставить себя дураком при этих нежных красотках, которые разоделись так, словно это последний бал в их жизни.

― Мне же кажется, Ламберто, ― ответил Паголо, встретившись с взглядом с одной из девушек (та тут же зарумянившись и прикрылась веером что-то нашептывая подругам), ― что в ближайшие дни я никого осчастливить не смогу. Нет-нет, не смотри на меня глазами страха, мой друг! Я в порядке. Только мне сегодня утром принесли письмо, в котором срочно отзывают в Кальяри, подальше от балов и благородных сеньорит.

― Теперь ясно, отчего твой взор полон страсти, но холодны слова. Это конечно, не мое дело, но ходят слухи, что сеньор Мастради зол на тебя, он выругал свою дочь и даже запретил два месяца появляться на балах. Право, какой удар для сеньориты! Ты ничего не знаешь по этому поводу? Не то, чтобы мне было сильно интересно, но все-таки дело касается моего друга, и я счел своим долгом спросить твое мнение.

― Эх, любезный Ламберто. Поводов предостаточно для Мастради, но не для меня, хотя это именно тот повод, который заставил меня не просто выехать, а срочно выехать в Кальяри, по семейным обстоятельствам.

Не успел Ламберто спросить по каким семейным обстоятельствам, как к ним подкралась сеньора Форторе – жена хозяина усадьбы – милая женщина, не утратившая девичьей красоты и блеска в глазах, который молодил ее и выделял из подобных ей сварливых жен, живущих только сплетнями и несуществующими интригами. Сеньора Форторе была умна и скромна настолько, насколько позволял ей ранг и положение в обществе. Она, после матери, - единственная женщина, которая видела в Паголо здорового мужчину, а не развратника.

― Сеньор Виолини, какая радость снова видеть Вас в нашем доме. Я случайно подслушала, что у Вас появились семейные обстоятельства. Пожалуйста, будьте столь добры сказать мне по секрету, неужели Вы обзавелись невестой? Мне, как женщине, очень приятно узнать ее имя, положение и, разумеется, внешность. Умоляю, Вы просто обязаны поделиться этим со мной! Уверяю Вас, сеньор Виолини, я не скажу ничего Вас компрометирующего.
Откланявшись Ламберто, Паголо подставил руку сеньоре Форторе и провел ее в будуар.

― Бокал вина, сеньор Виолини? ― поинтересовалась она.

― Будьте любезны.

Пока служанка разливала вино по бокалам, прислушиваясь к разговору, Паголо болтал о том, насколько прекрасно новое платье сеньоры. Как прелестно сочетается жилет с бежевым жабо и такого же цвет лентой вместо пояса. Сеньора качала головой, отводила льстивые выражения веером, прекрасно понимая, что это вынужденный характер разговора в присутствии прислуги, навострившей уши. Сеньора Форторе играла на публике так естественно, что домашние часто задумывались, когда же она бывает собой? Паголо не переставал восхищаться модными французскими позументами и вышивками. Но в тот момент, когда Виолини намекнул, что сеньора Форторе, вопреки моде, одевается достойно, хотя и несколько по-старомодному, она встрепенулась, выставив правое плечо и прижав к телу разложенный веер. Ни одна женщина не могла пропустить такое оскорбление! Конечно, она так одевается, потому что это ей к лицу, но зачем же упоминать о возрасте и привычках, вкусах, привитых с детства? Сеньора возмутилась и резкими словами пожелала прекратить упоминания о старомодности одежды, добавив к этому, что будь ее фигура по-прежнему стройна и подтянута, как до рождения первой дочери, то, конечно, она, как ярая модница, носила бы шемизу на романский манер, как те сеньориты, что так вожделенно поглядывали на Паголо.

― Хотя это кажется мне несколько смешным: приходить на бал в неглиже, ― проговорила сеньора, взглядом провожая служанку за дверь. ― Может случиться какой-нибудь казус, который можно будет передать анекдотом. Вы не находите, сеньор Виолини?

Прекрасно, понимая, что нужно потянуть время, Паголо ответил:

― Думаю, Вы правы, особенно появись в таком туалете лет десять назад. Все-таки нравы пришли к апогею фривольности и, честно говоря, откровенному безвкусию в определенных кругах. Поэтому я считаю Вас, сеньора, на этом балу самой красивой женщиной.

― Услышал бы Вас мой муж, сеньор Виолини. Как же я давно не слышала подобных слов от него… Пожалуй, со свадьбы. Что-то я стала слишком откровенной. Вы ведь меня простите за эту, как Вы выразились, фривольность?

― Для вас, сеньора, все, что угодно.

― Опять льстите.

― Прошу прощения.

― Как Вам наше вино?

― Вы хотите лести, сеньора, или нарочно сменили тему, чтобы не чувствовать себя проигравшей в споре о нынешней моде?

― В некотором роде Вы правы, сеньор Виолини… Однако я полагаю, что она ушла. Так какие семейные обстоятельства вызвали Вас в Кальяри?

― Хочу сразу Вас огорчить, сеньора, но это никак не связано с невестами…

― Ну-и слава Богу, сеньор Виолини, да охранит Вас от оков Святая Мария! ― произнося слова она махала веером, привлекая к себе воздух.

― Если бы я не знал, что Вы мечтаете подыскать подрастающей Розе хорошую партию, я бы счел, что Вы сами мной заинтересовались. Однако мне приятно осознавать, что и Вы столь молоды, что глядите на мужчин, ожидая от них любви и ласки.

― Право, этим занимаются все женщины. Не тяните, сеньор Виолини. Мы и так засиделись. Я должна видеть первый танец, должна узнать, какие сеньориты нашли себе фаворитов.

― Что же, я пытался оттянуть этот момент, сеньора. Сегодня мне пришло письмо, в котором моя матушка просит срочно навестить ее в Кварто-Сант-Элена. Видите ли, она приболела на почве того, что муж ее, мой отец, умер год назад, и на ее хрупкие плечи легка большая ответственность вести все хозяйство. Не Вам, сеньора, мне объяснять, насколько это тяжело одной женщине, носящей траур. Столько прихлебателей, мошенников, завоевателей и просто грабителей – и все покушаются на ее имение. Поэтому в письме она просит, чтобы я помог ей в решении некоторых волевых вопросов.

― Это так ужасно, сеньор Виолини! Но я слышала, что Ваша матушка не так давно сама была на материке?

― Простите, сеньора, но я об этой поездке ничего не знаю, видимо я был в море, но вполне могу предположить, что ей понадобилась помощь, и она решила обратиться к патрициям или дворянам. Вы, наверное, подумали, что это за сын, который не помогает матери? Но хочу вас заверить, знай Вы мою матушку, то поняли, что запоздалая помощь от меня – это не стечение обстоятельств, а последняя надежда матушки. Она всегда говорила: «Имей при себе козырь и надежда тебя не покинет».

― Благодарю, сеньор Виолини за урок от Вашей матушки. Я запомню, и даже проверю при случае. Коли все так сложилось, Вы наверное, скоро покинете бал, чтобы успеть на la «Rosette» (Бант, розетка, фр.)? По Вашем лицу, сеньор Виолини, я вижу, что Вы спрашиваете, откуда знаю я? Вы-то должны понять, что я знаю обо всем, что твориться в городе. И даже знаю, ― она понизила голос, ― что Ваша матушка прекрасно поживает во Флоренции, просто Вы убегаете сеньора Мастради из-за Бланки.

― Но отчего же Вы, тогда слушали меня?

― Как Вы сказали, у меня был козырь, я наслаждалась и надеялась на свою победу. Вы были правы. Когда имеешь козырь, надежда тебя не покидает. Так вы уплывете на этом «chasse-maree» (Морской охотник, другое название люггера, фр.)?

― Считаю полезным сообщить Вам, сеньора, что вы спутали французский шасс-марэ с нашим avviso (посыльный, авизо – другое название люггера, итл.) la «Rossetta» (Летучая мышь, итл.).

― Что же, и Вы имеете козырь на руках, о котором мне неизвестно. Вы опытный игрок, сеньор Виолини. Думаю, Вы составите партию моей дочери, когда та подрастет? А пока, коли Вы спешите, я отпускаю Вас в Кальяри. Будьте покойны, Вы всегда можете прибыть к нам, даже если Вам будет угрожать смертная казнь. Я уговорю мужа, дабы сеньор Мастрадо оставил Вас в покое.

― Вы столь любезны, сеньора.

― Полноте!.. Мы засиделись, пойдемте же в бальный зал.

Не могла оставить без комментария эту зарисовку)
Пробовать себя в разных стилях и жанрах – всегда интересно и очень полезно.
Итальянская миниатюра в духе мелкой будуарной игры, вполне отражает интересы того времени. Но самому повествованию не хватает легкости, я бы даже сказала «изящного словоблудства»))). Конечно, это не эпоха регентства, но и конец 18 века еще не растерял общепринятых «мольеровских кульбитов», тем более в Италии, где в это время не было революции. Но это просто лирическое отступление… В твоем тексте, практически в каждой фразе, чувствуется средневековая суровость и жесткость, что, в принципе, естественно, учитывая большинство твоих работ. Да, средневековье ты научился стилизовать отлично и оно, по всей видимости, просто ревнует и лезет туда, куда не надо… По себе знаю: перескакивать с одного стиля на другой – очень трудно… но в этом наверное и заключается определенное мастерство.

Я отметила, как обычно, некоторые моменты:

«в красном бархатном кафтане, сходящимся складками на каждой пуговице.»
Покрой этого кафтана (который я бы с радостью заменила на «камзол»), видимо, довольно заковырист…. Я вообще не могу представить себе эти складки…

«В черных глазах юноши свистела картечь, раздавалась фуга бортовых орудий»
Фуга раздавалась тоже в глазах?

«он даже не замечал восторженных взглядов, пока на плечо не опустилась тяжелая рука.»
Не совсем понятна взаимосвязь восторженных взглядов и руки. Выходит, что как только рука опустилась на его плечо, он начал замечать восторженные взгляды?

«в Навигационную Школу»
Кажется, здесь «навигатскую школу»… но не уверена.

«ничего Вас компрометирующего»
Опять же не уверена на 100%, но… компрометировали обычно женщин, по этому эта фраза по отношению к мужчине несколько странна…. Тем более в 18 веке.

«Паголо подставил руку сеньоре Форторе»
Что значит в данном случае «подставил»??? понятно, конечно, что «подставляют» дружеское плечо, но руку даме все же «подают» или «предлагают»…

«прижав к телу разложенный веер»
Очень грубо звучит. И все же, наверное, она прижала веер ни ко всему телу, а какой-то его части… например к груди…?

Rosette – читается как Розэт))) без «е» на конце)

Почти со всем согласен, будем работать.
НО:


The Ligurian Republic (Italian: Repubblica Ligure) was a short-lived French client republic formed by Napoleon on June 14, 1797. It consisted of the territory of the old Republic of Genoa which covered most of the Ligurian region of Northwest Italy. In June 1805, the area was directly annexed by France as the département of the Apennins.

Республика Легурия включала в себя Ривьера ди Леванте и Ривьера ди Потенте, т.е. весь Генуэзский залив, хотя севернее находилась материковая провинция Королевства Сардинии (Пьемонт, иными словами), в которой не было революции, но в Генуе она прошла под патронажем Франции 14 июня 1797 году. Но именно Пьемонт и отделял Легурию от Франции. Лишь затем Наполеон продвинулся до Неаполя. Положение Легурийской Республики было незавидно, и с теми хочется, и с теми, все-таки выгодная морская позиция, охватывавшая все Легурийское море - там французская Корсика, а на суше слабая - окружает монархия, даже слабое в то время Королевство Италия, состоявшее из епископства Трент, герцогства Парма, гросс-герцогства Тоскания. Лишь большая Венеция и крошечная Лукка - были республиками, которых теснили Австрия и Швейцария.

Я специально не включил политику в зарисовку...

Против фактов не попрешь! Но я ни к тому говорила) Италия - удивительная страна, в которой все время что-то происходило, вечно ее делили, вечно пытались захватить, вечно какие-то гражданские распри лежду герцогствами. Все эти передряги такая же часть страны, это не было таким мощным всплеском, как французская революция, которая поменяла все в корне (а Наполеон пошел уже по накатаной, так сказать, разливом). В Италии всегда в особом симбиозе уживались войны, искусство, своеобразное отношение к жизни. Она вечная конкурентка Франции в области моды, манер и искусства, потому отличалась подчеркнутой утонченностью, о чем, собственно я и хотела сказать)

Не спи!

Монах умер. Хороший был монах, добрый, отзывчивый, поговорить любил, наставлял жителей на богоугодные дела. Помните, наверное, он к нам приходил как-то, в прошлом году. А тут взял и помер в келье, никто не видел, когда; никто не слышал; как. Взял и умер в тишине, в одиночестве, без исповеди. Люди, разумеется, всполошились: «Монах умер! Монах умер!». Братия ходит с лицами белыми. Сами боятся. Бабки слух пустили, дескать, не спроста монах умер: «Видать, сатана среди монахов появился!» - «Я слышала, - говорила другая, - что он тайно ходит на кладбище, истязает себя бичами и кричит так противно-противно… точно, антихриста завели!» - «А я говорю, это все граф местный, шесть дней кряду у них гостил, это он привез. Надо мужам сказать, пусть на вилы подымут Диавола-то!» - «Дура ты, - шептала четвертая, - Сама, как крот слепая, точно тебя святая Мария наказала! Помнишь, лет двадцать назад с моим мужем переспала…» - «Кто я старое помянет…» - оправдывалась третья. «А ты, видимо, дважды помянула, не просто помянула, а еще кровью белого петуха залила-то поминки». На том слухи обрываются о монахе. Но был я у монахов, тех, что коричные сутаны носят. Так они мне объяснили, что тот монах был болен, и добавили что-то вроде insultus. Чтобы я поверил монахам? Я ничего не понимаю в их греческом и латыни! Конечно, я решил разобраться. Пошел, я значит, к местной знахарке, она тут двух детишек вылечила, и говорю ей, мол, так и сяк, что с монахом сталось-то? Хоть и ведьма она, но в церковь ходит, исправно молится, на хорошем счету у монахов, как сама, правда говорит. Вот и отвечает она мне, дескать, он еще на мессе прикорнул. Вот, думаю, как дело было! Однако, вы меня знаете, ничего лживого я не говорю, спросите, и вам ответят: чистую правду говорю, как на духу. Богом клянусь! И решил я тогда проверить слова знахарки, правда что монах на мессе заснул? Подхожу я к бабкам, те о своем, о Деве Марии и глазах, которые, по слухам, она у одной из старух отняла. В общем, о своем говорили. Я и спрашиваю, дескать, мог монах на мессе-то заснуть. «Как пить дать!» - заявила первая. Вторая говорила: «Я сама видела, как он уснул, а потом треск! Хруст! Вопль страшный! Не вру, клянусь!» - «Да нет, не так все было. Пришел тогда граф, как распахнул двери, так они ударились, а бесы-то вбежали и давай глумиться над монахом. Надо мужам сказать» - «Дура ты, - шептала четвертая, - ты так горланила Псалмы, что и звезду Полынь бы не услышала, пади она рядом. Тебе Мария еще и глухоту даровала!» - «Сама глухня!» - протестовала третья. «Я, по крайней мере, вижу!» - «Вот и скажи, что видела!» - «А вот и скажу. Уснул монах. А тут свет излился, сижу и вижу, Христос с креста сошел! Думаю, все, Конец Света! Нет. Христос подходит к монаху, и будит его, а люди, гляжу, не двигаются, застыли, как каменные! И ты не двигалась, и граф не двигался. Тогда Христос спросил, мол, почему монах не спит и не слушает? А монах и отвечает: устал, дескать. Тогда Христос как ударит ему кулаком по челюсти. И говорит так грозно-грозно: не спи на мессе. А потом идет и влезает на крест!» - «Врешь!» - начала третья. «С чего ей врать, она не прелюбодействовала, как ты!» - поддержала первая. «Небось, с антихристом спала-то!» - вставила вторая. Как я понял, после этого на третий день монах и помер. Хороший был монах. А вот уснул на мессе и помер. Вы же не хотите, чтобы Христос и вам рожу начистил? Правильно, вот и не спите! Слушайте слова Господни.

Это реальная история...

День Святого Валентина.

Праздник был вчера, если это можно было назвать праздником, теперь-то ему было не до воспоминаний, теперь все его мысли были заняты будущим, и грозило оно ему ужасной судьбой, хоть топись, хоть вешайся. Однако по порядку.

С женой он провел замечательный вечер, полный игр, любви, романтики, прямо как в «Доме 2», все так ласково и нежно, что сторонних наблюдателей, скорее всего, бы вытошнило. Впрочем, на них они внимания не обращали – это был их день, их любовь. Маленький ребенок мирно занимался своими важными делами – изучал мир, теперь детство его было навсегда удручено, как и возможное будущее. Праздник был вчера.

Утро в молодой семейной чете было отведено на сон и выправление здоровья после выпитого накануне джин-тоника. Он, решив, что вечером на подработку лучше прийти в сознании, не сильно наседал на восстанавливающие напитки брожения, которые могут привести к запою, нет, он ограничивался рассолом от квашеной капусты и переслащенным чаем. Жена же по современному, весьма прогрессивному, воспитанию пошла проверенным путем – пиво, пиво и снова джин-тоник.

К вечеру, она была веселая и на подработке хвасталась, как же вчера им с мужем было чудесно проводить день Святого Валентина. К слову сказать, подруги и парни, которые были не лучше в тот вечер, внимательно внимали ее рассказам. Она бегала по заводу, почти не работала на подработке – смена должна была начаться только в полночь; времени рассказать всем последние новости хватало, как хватало и слушателей.

Он со всем грузом ответственности семейного человека с негодованием, нервно наблюдал за перебежками жены по цеху, из цеха в курилку и обратно. Он бы остановил ее, но ему нужны были деньги – он работал вместе женщиной в возрасте на 5-тонном прессе. Женщина хотя и содержала сына-инвалида, но приучила его, чтобы он ложился спать без нее, пусть со светом, но без нее. Она придет, всегда придет, как настоящая любящая мать. Пресс отжался, обрезки утонули в специальных нишах, лист уехал, и она протянула новый.

Он вытащил 3-миллиметровый лист железа и выглянул посмотреть, где же болтается его жена. Она веселилась в компании молодых людей. Отсчитав мысленно время, он опустил пресс…

Завод пронзил жуткий, полный боли, вой, такой ужасный, что люди зажимали уши, вой заглушал все работающие механизмы. Никогда прежде люди подобного не слышали. Обернулись: женщина, зажав руки подмышками, падала на спину, принимая позу эмбриона. На ее лице разгладились морщины, а само оно выражало не то ужас, не то боль. Пустой взгляд закатившихся зрачков устремился в никуда. Крик перешел в хрип, а затем и вовсе стал беззвучным. Женщина монотонно перекатывалась взад-вперед, взад-вперед.

Он застыл, побелел. Он сам был подобен женщине: стоял, раскачивался из стороны в сторону. Его лицо – сухое и состаренное в секунды безумного крика – казалось маской, волосы – лишь париком, так неестественно они выглядели.

Мастер, не старше его, крикнул выключить потоковую линию, затем подбежал к женщине и попытался перевязать кисти рук. Но крови не было, пресс прижал и прижег артерию и вены.

Приехало начальство, появились милиция и скорая. Обвиняют его, жена в слезы, но за слезами думала, как бы развестись, ведь если ему присудят выплачивать пожизненный ущерб двум инвалидам – матери и ее сыну, то денег на джин-тоник у нее не будет, а зачем ей нужен такой муж?

День Святого Валентина был вчера; хоть топись, хоть вешайся, но прошлого не вернуть. Есть только будущее и оно грозит, впереди одни штормы и ураганы.

Первый закон Антарктиды

Настало время для путешествия на родину, в то место, где они родились. В Антарктику. Сотни, тысячи марандов добрались до дома - самого опасного места на суше. За поколения люди изменились – это был единственный шанс выжить в этом суровом краю, полном слепящего снега, черных скал и причудливых, но красивых в солнечные дни ледяных глыб, возвышающихся выше самых высоких пиков. В этот день маранды, разбросанные по всему свету, собираются в поход, Поход Длинных Караванов.
Ярослав вышел на толстую льдину, накрепко прикованную к берегу недавними морозами. Его черный термокостюм жадно впитывал тепло полуденного солнца, даже три светоотражающих шеврона не мешали этому. Человек снял капюшон и расправил на холодном ветру длинные русые волосы. Ярослав вдыхал умиротворяющий аромат Антарктики, которая так и осталась, самым чистым материком. Маранд осмотрелся, он понимал, что свежесть и покой на родине обманчива, а добрый Яровит, дающий тепло для жизни, сейчас топит под ногами лед, превращая верхний запорошенный снегом слой в скользкую и опасную кашицу. Никого. Во все стороны раздавалась лишь ледяная пустошь. Ярослав выплыл первым, это была его обязанность, однако он надеялся, что и другие лидеры групп находились где-то поблизости.
Человек подтянул сумку из водоотталкивающего материала и вытащил ее на льдину – это был обусловленный сигнал: «Все спокойно». Однако аквапод – приспособление для очистки воздуха от углекислого газа, эквивалент акваланга - он не спешил снимать. В любой момент льдина может треснуть, и человек вновь окажется под водой. Пока Ярослав не будет уверен в том, что под ногами земля – Берег Правды, аквапод снимать запрещено всем: и женщинам, и особенно мужчинам, которых с каждым годом становится все меньше и меньше.
Группа, которую Ярослав возглавлял, вышла на льдину. Устав требовал, чтобы лидер группы ждал всех – в Походе Длинных Караванов численность группы играла особую важность. Наконец, последний член группы скинул капюшон. Это был светлый молодой человек, который родину видел впервые в жизни. Удивительные, насыщенные синевой глаза Святополка смотрели на ровную поверхность льда и далекую береговую линию, возвышавшуюся белыми парусами. Антарктида.
― Рассчитайсь! ― приказал Ярослав, памятуя устав. Сам он получил светоотражающие шевроны лишь позапрошлой зимой на Кольском полуострове, и это было его первое самостоятельное путешествие в Антарктиду, которое требовало не только участия в группе, но и ответственности за нее.
Маранды пересчитались, всего в группе оказалось двадцать три человека. Ярослав многих видел впервые, видимо, они присоединились позже, где-то в тропических водах, завидев в океане свет, отраженный от шевронов на термокостюме. Это хорошо; двадцать три лучше, чем семь (его помощники, которые отправились с ним из Арктики), думал Ярослав. Настало время знакомиться, но прежде он приказал рассредоточиться на тот случай, если льдина не выдержит массы сгрудившихся людей. После лидер подходил к каждому маранду и спрашивал, где тот родился, где вырос, сколько раз бывал в Антарктике, есть ли родственники в этой группе или в других группах, что известно о других марандах? Это была обычная процедура. Ее Ярослав помнил отлично, с небольшими изменениями ей следуют всякий раз, когда маранды выходят на сушу, ибо вся их жизнь протекает под водой. Для Похода Длинных Караванов необходимо было выявить самых слабых, именно здесь, на льдине.
Оказалось, что двум людям из других групп было приказано следовать за Ярославом и предупредить его о том, где и в каком месте они выйдут на лед. Лидер повеселел, узнав, что на Берег Правды он приведет больше людей, чем было запланировано. Чем больше марандов, тем больше еды они с собой принесут, следовательно, если кто-то умрет (в этом Ярослав не сомневался), будут запасы на Черный день. В Антарктике это было не просто метафорой. Черный день, точнее ночь там, куда они идут, длится до полугода. Это суровое время, это испытание тьмой, холодом и ветрами – все это было частью обучения молодых; это история, которую они должны помнить и передавать потомкам. Маранды плывут в Антарктику; чтобы зачать и родить детей.
Группа отошла на километр, чтобы другие группы смогли без опаски выйти из воды. Так будет продолжаться до Берега Правды, ожидание новой группы – километровый переход, ближе к берегу, где толщина льда больше, где он крепче.
Ярослав не переставал спрашивать и переспрашивать. Лидер должен знать и помнить все обо всех – это гарантия удачного Похода. Больше всего его интересовал Святополк, прибившийся к группе возле островов Зеленого Мыса. Этот мальчуган, совсем молодой, неопытный, он слаб и наивен. Он не видел Антарктиды, не знал ее законов и опасностей. Но отправлять его обратно, было верхом неразумности – Святополк не вступил в Братство Нейтральных Вод, не нес службу в океане, ограждая мировые воды от войны. Если он один отправится назад – погибнет. Если не найдет себе пару, что также предсказуемо из-за его возраста, то погибнет. Однако положение юного маранда в Колонии Ярослава не интересовало – его задача привести туда как можно больше сородичей. Там, в Колонии – каждый сам за себя. Лидер потребуется намного позже, когда придет пора Похода Расставания, или Похода Возвращения в Море, т.е. лет через семь.
Ярослав подошел к Святополку и поднял его на ноги.
― Слушай, ― сказал лидер. ― Все, что ты знаешь, здесь не годится. Тебе придется учиться всему заново.
Святополк смотрел на лидера синими, чуть испуганными глазами. Теплые воды всегда обеспечивали его пищей, но отчего, думал юноша, Ярослав пугает его?
― Скажу прямо, ― продолжал лидер. ― Ни один маранд, рожденный вне Антарктики, не дошел до Колонии и обратно. Я же хочу, чтобы ты дошел, а поэтому ты должен знать законы.
― Какие? ― нетерпеливо спросил Святополк.
Ярослав подумал, что юноша слишком наивен, либо из него вырастет настырный маранд – лучший маранд.
― Одиночество – смерть. Вода – смерть.
― Но…
― Это не тропические воды, здесь температура воды ниже нуля, и наше обмундирование привлекает хищников.
― Здесь нет акул, они не охотятся, когда температура воды меньше шестнадцати градусов.
«Он наблюдательный, это хорошо», ― подумал лидер.
― Акулы не самые страшные создания в океане. Просто знай, что вода – это смерть. Ветер – это смерть. Лед – смерть. Колония – смерть.
― Но зачем?..
― Зачем мы идем туда? Чтобы вопреки всем смертям дать новую жизнь. Это испытание, и только в испытаниях родителей, рождается настоящий маранд.
Ярослав заметил, что за ним наблюдают помощники, с которыми он участвовал в войне на Кольском полуострове. Заинтересованность в юноше, привлекла их внимание. «Уж не собирается ли Ярослав довести этого пингвина до Колонии?» ― представил он их мысли.
― Я понял! ― воскликнул Святополк, разметав мысли Ярослава.
― Ты еще ничего не понял. Тебе никто помогать не будет. Если ты упадешь и будешь стонать от усталости – они, ― лидер указал на других людей, наслаждающихся свежим морозным воздухом, ― они заберут твои запасы и термокостюм. Никто тащить тебя не будет. Только ты в ответе за собственную смерть.
Святополк представил, как лежит среди снега, ночью, вообразил, как с него снимают термокостюм, как оставляют. Он кричит, но люди не отвечают. Они идут ровными рядами, идут мимо. Святополк сглотнул. «Зачем он пугает меня?»
― Властимир! ― позвал лидер одного из помощников.
Властимир был худощав, словно высушен, при этом он казался выше всех из этой группы. Он шел так мягко, так тихо и ровно, что Святополк проникся к нему благоговейной симпатией. Этот маранд никогда не снимал капюшон, словно что-то скрывая. «Видимо, он – лысый», ― подумал Святополк.
― Властимир, ― холодно произнес Ярослав, когда тот подошел. ― Это Святополк. Родился на Карибах, но обитал возле островов Зеленого Мыса. В Братстве не состоит. Я хочу, чтобы ты с ним принес к Берегу Правды тушу морского льва до пяти метров длинной, будет лучше, если убьете двух. Затем, когда мы выступим в Поход, вернетесь в море. Не знаю как, но, чтобы через месяц, максимум, туша морского слона или детеныша касатки была. Ясно?
― Есть!
― Властимир…и следи за Святополком…
― Нянчится?!
― Мне не нужна нянька! ― агрессивно выпалил юноша, заломив руки назад и выставив грудь колесом.
― Я прикажу по-другому: Святополк должен дойти до Колонии живым.
― Есть, ― недовольно проговорил Властимир, осматривая с двухметровой высоты низкорослого юнца.
― Все равно уплыву от него! Я и сам выживу! Я два года жил один!
― Ты должен знать первый закон Антарктиды: одиночество – это смерть, ― сказал Властимир.
«Он тоже знает? ― подумал Святополк. ― Значит, он вырос здесь».
Невдалеке послышался всплеск, секунду спустя трехметровый хищник выкатился на льдину, озираясь по сторонам. Капли воды стекали по его густому короткому меху, пятнистому. Синие глаза Святополка зажглись, наконец, он может показать себя во всей красе, показать этим марандам, вымуштрованным законами Антарктиды, что и он не хуже. Он жил один. Он умеет охотиться!
Святополк подхватил гарпунное ружье, двумя движениями отцепил сумку с припасами, оттолкнулся и поскользил на согнутых в коленях ногах до хищника. Лев дернулся от шума, который Святополк издавал на снежной кашице, но тут же обмяк, откинув голову, пронзенную гарпуном. В океан устремился бордово-красный ручеек. Морской лев еще подрывался спастись, но нервные узлы были перебиты. К тому, времени, когда Святополк докатился до хищника, тот был уже мертв.
― Ура! Я убил его! ― радостно воскликнул юноша.
Он вытащил гарпун и перезарядил ружье, как то полагалось. «Он родился в Братстве», ― только подумал Ярослав, как на ум пришли воспоминания о рапорте о боевых действиях на Карибах: «…Колония была атакована сухопутными людьми, предположительно 136-ой Конференцией «Независимость», это послужило к отдаче приказа о повсеместной мобилизации марандов по всей Атлантике. К нам поступил сигнал «SOS» от мальчика, которого отправили прежде, чем…» Глаза Ярослава вспыхнули под нахмуренными бровями. «Мальчик! Родился на Карибах! ― лидер мысленно ликовал. ― Он жил один, это правда, это не фантазия! Он выжил!».
Святополк подбежал и похвастался удачей. Властимир молчал, он понимал, что собирается сказать Ярослав мальчику.
― Да, стреляешь ты метко, отличная реакция – это хорошие качества для маранда. Ты так же должен принять не последствия успеха, а понять его причины. Морской лев был один, в одиночестве. Одиночество – смерть. Это другая сторона закона. Опасность одиночества не в том, что тебе никто не поможет, а в том, что найдутся те, кто сильнее тебя. Отбившись от группы, ты погибнешь в любом случае. Отставшее существо – слабое существо – вот смысл первого закона Антарктиды… Жаль, что этот лев бесполезен.
― Почему? ― спросил Святополк, защелкивая карабины на лямках сумки к поясу.
― Это все вытекает из первопричин твоего поступка и причин твоего успеха.
― Как?
― Кто потащит этого льва до Берега? Ты не потащишь, ибо тогда нарушишь мой приказ, другие не потащат, ибо им нужны силы, но ты хотел доказать, что справишься с приказом, и ты меня поразил. Это единственный плюс, который я вижу в этой истории. Теперь о причинах. Одинокий значит слабый или больной. Так?.. Несомненно. А зачем нам для еды больной лев? Это бесполезное убийство. И еще о последствиях: кровь, что стекла в океан привлечет касаток, следовательно, ты поставил под угрозу те группы, которые должны прибыть в ближайшие дни. А если…
― Они не присоединятся, наша группа окажется в одиночестве, ― поникшим голосом заключил Святополк. ― И я буду виновен в смерти группы, в своей смерти.
― Браво! Ты, наконец, понял первый закон Антарктиды.