Мир Dragonlance - Форум - Помощь - Поиск - Участники
Перейти к полной версии: Рассказики
Форум Dragonlance > Основные форумы > Наше творчество > Архив Творчества
Страницы: 1, 2, 3, 4
Клер
Няяяяяяяяяяяяяяяя))

Ди, ты гениальна)))

сууупер)
DiVert
Пока господа высказываются по поводу итогов конкурса, которые я ждал с нетерпением, в соответствующей теме, я не стану там рассказывать про то, как так получилось, что рассказ назывался "О чем к ночи не говорят" (а причины для этого столь дурацкие, что мне можно было отдельно снять баллы за невменяемость =D, хотя с определённой травой я бы даже взялся за обоснование того, причём здесь ночь), а только отвечу одному из членов жюри (надеюсь, остальные не посчитают это моим невниманием к их мнению, это было бы неправильно, я впитал всё). А именно Megumi Reinard, которая справедливо сообщает, что я, как истинный фанат Толстого, воплощаю эпическую традицию. Я действительно этим занимаюсь. =) Ну не любитель Чеховских интенций в литературе и не верю в краткостьсеструталанта.
Но меня тронуло особо то, что на взгляд критика можно было реализовать идею в форме покороче. Дело в том, что я не неоправданно раздул текст, а наоборт, страшно его сократил для конкурса, чтобы соответствовать рамкам хоть как-нибудь. =) Причём сократил примерно на четверть, плюс-минус. Горация была свидетельницей моих страданий, потому что на мой взгляд, с сокращением терялась естественность развития сюжета. Пострадала преимущественно сторона мотивная, а не сюжетная, да и стилистическая, наверное, тоже. Мне приходилось убирать мои любимые нечитабельные конструкции, разрывающие маленькие причастные обороты, и прочую прекрасную антисинтаксическую кошмарщину, о которой - о ней точно! - не надо говорить к ночи. Впрочем, я не утверждаю, что всё идеально в первоначальном варианте, однако работа над рассказом вызывала у меня такое удовольствие, что я даже забыл, что он для конкурса.)

Я не откажу себе в удовольствии повесить здесь первоначальную, полную версию. Может, любопытствующим вообще покажется, что краткая - лучше.
И вообще, так как я в этом году не написал ничего пессимистично-кровожадного под новый год на тему геноцида человечества, как сделал это в прошлом, обращу на себя внимание хоть таким способом, может, никто не обидится.
~~~~~

О чём к ночи не говорят
~~~
Тёплый полумрак, способный пробудить самые вольные фантазии, но столь тривиальный для подобных ситуаций, основательно опутывал тело и сознание Джеймса Хоффмана, пациента практикующего частного психиатра Элен Дорецки. Рассеянный свет, пробивающийся сквозь шторы, ложился размытыми полосами на тёмно-зелёный ковролин и едва дотягивался до неизменного атрибута таких кабинетов, удобной кушетки, на которой и расположился мистер Хоффман. Он проснулся всего два часа назад, в холодном поту, потратил полчаса, чтобы уговорить себя подняться с постели, дотянуться до телефона, позвонить Элен и попросить о встрече, потом ещё час на дорогу, пятнадцать минут на регистрацию… и вот он в уютном полутёмном кабинете, который знает так же хорошо, как свою кухню или спальню. Вот уже год Элен пыталась помочь ему справиться с постоянно приходящими ночными кошмарами. Джеймс давно уже отчаялся, потому что кошмары не отступали, несмотря на частые встречи и все старания мисс Дорецки понять их природу, но больше не в чем было видеть спасение. Если спасение могло где-то быть, то только в его голове, а он не мог даже ясно вспомнить, что именно заставляло его просыпаться от ужаса.
- Расскажите о сегодняшней ночи, Джеймс. Вы помните, что вам снилось? – Элен сидела напротив, опираясь локтём на стол и непринуждённо закинув ногу на ногу. На ней был тёплый домашний узорчатый свитер, вроде тех, какие пожилые мамы или бабушки вяжут на каждое рождество. В кабинете, впрочем, было совсем не холодно.
Она уезжала в отпуск на месяц, куда-то к родственникам, в Восточную Европу, мистер Хоффман точно не помнил, откуда она родом. За последний год у него серьёзно ухудшилась память, иногда ему казалось, что он что-то знает, а потом оказывалось, что слышит об этом впервые. Но он был уверен, что Элен рассказывала ему и о своей семье, и боялся оказаться в неловкой ситуации, переспрашивая сейчас, когда прошло много времени. Он надеялся, что в разговоре сам вычленит нужную информацию, но первая встреча после месячного перерыва оказалась спонтанной и нервной. Было очевидно, что разговор пойдёт исключительно о нём. Ещё бы, это не первый случай, когда ему приходилось сбегать к мисс Дорецки прямо из собственной постели, преследуемому ужасным вихрем паники, с того момента, как он открывал глаза, и долгое время после. Ему казались опасными все предметы вокруг: занавески, мебель, столовые приборы, перила, дверцы лифта. Он мог поклясться, что, когда смотрит на них, они меняют форму и превращаются в подобия пыточных инструментов, наделённых собственным разумом. Такие фантазии были бы понятны, если бы ему было пять, максимум восемь лет, но ему было почти сорок.
- Нет, - глухо откликнулся мистер Хоффман. Всего два часа света между полутёмной комнатой и кабинетом Дорецки повлияли на него отрезвляюще. Чувство опасности улеглось, свернулось в клубок где-то глубоко внутри и даже не сопело, целиком увлечённое собственным забытьем. После кошмаров все реакции становились немного заторможенными, словно он продолжал спать, но при этом вместо сна вокруг него жила своей жизнью подлинная реальность.
- Попробуйте вспомнить. Когда вы мне позвонили, у вас был такой голос, словно на вас упал тяжёлый шкаф, - она улыбнулась. – У вас есть шкаф в спальне?
- Причем здесь шкаф? – удручённо спросил Джеймс. – Нет, мой гардероб стоит в коридоре, в спальне мало места, только кровать, тумбочка с часами…
- Во сколько вы легли вчера?
- Около часа ночи. Сегодня у меня нет лекций, мне не нужно в университет, поэтому позволил себе посмотреть вечером пару старых комедий…
- Что вы смотрели?
- "Золотую лихорадку" и… Вы до сих пор думаете, то, что я делаю перед сном, как-то связано с моими кошмарами? – мистер Хоффман приподнялся на локте. Ещё год назад ему казалась совершенно нелепой необходимость лежать в одежде в присутствии едва знакомой женщины, говорить на самые неожиданные темы… Если бы его коллега, доктор Колсон с кафедры естественных наук, не убедил его отправиться к психиатру, возможно, кошмары доконали бы его ещё раньше.
- Мы не можем отметать эту возможность, - Элен развела руками. – Сны связаны с нашей жизнью теснее, чем многие думают.
- У меня очень размеренная жизнь, в ней нет ничего внезапного и запоминающегося, кроме научных открытий моих коллег и студенческих выходок, а к ним, поверьте, тоже можно привыкнуть. Мы с вами обсудили неоднократно всю мою жизнь – что вы там говорили… ни тяжело перенесённых смертей, ни аварий, ни неожиданных перемен!
- Да, да, я знаю, - Элен покачала головой. – Я начала спрашивать, потому что вы выглядите, как будто на самом деле не спали всю ночь. Вам не хочется спать?
- Я… нет, не хочется, - да, он действительно чувствовал себя утомлённым, но головной боли и тяжести в висках, обычно сопровождающих утра после бессонных ночей, не было и в помине.
- Вы пробовали пожить у друзей, как я вам советовала?
- Да. Две недели прошли спокойно, но в середине третьей я снова проснулся,… - он смолк.
- Испуганным, - закончила за него Элен и улыбнулась. – Взрослому человеку сложно признаваться в страхе, это нормально. Особенно если кажется, что страх ничем не мотивирован. Я более чем уверена, что у вас нет чётко сформировавшейся паранойи, вам снятся сны, которые нужно научиться "ловить" и контролировать, потому что они начинают распространять свое влияние на реальную жизнь. Не беспокойтесь, Джеймс, мы с ними справимся, - она озадаченно взглянула на чистый лист бумаги перед собой. – Раньше тоже бывали двухнедельные перерывы, а то и больше. Значит, дело не в том, один ли вы в квартире… У вас не появились… какие-то личные отношения?
- Есть ли у меня роман? – переспросил мистер Хоффман.
- Можно и так, - Элен постучала карандашом по бумаге. Записывать на сеансах ей приходилось не так часто, обычно она принималась за заметки после того, как пациенты уйдут, но элементы деловой обстановки внутри общей располагающей к частностям и доверию атмосферы внушают спокойствие.
- Нет, - мистер Хоффман потёр лоб пальцами. – Мне нравится одиночество. Я был очень рад, когда вернулся домой. Я жил у Теодора Колсона, я вам о нём рассказывал, мы не ссорились, просто я устал видеть кого-то постоянно в моё личное время.
- Вы ведь с ним давно дружите?
- Да, мы знакомы уже почти пятнадцать лет. Я думаю, это много для людей такого склада, как я, а вы?
- Я думаю, что вы совершенно нормальны в общении, Джеймс. Склонность к одиночеству – это никак не психологическое расстройство, я тоже живу одна и не переживаю, что мама в Варшаве, а здесь у меня нет постоянного мужчины.
"Варшава, - подумал мистер Хоффман и загнул мизинец, чтобы не забыть. – Польша".
- Тод называет меня дикарём, - поделился он. – Говорит, что мне необходимо завести с вами роман, иначе я точно сойду с ума.
- О, - рассмеялась Элен. – Это было бы ошибочной стратегией. Я ведь слишком много о вас знаю, и вы непременно попадёте ко мне под каблук.
Мистер Хоффман снова расслабился и уставился в потолок.
- Вы ведь поддерживаете беседу, ведёте лекции, постоянно общаетесь с множеством людей, ведёте исследования, вы ведёте себя как самый полноценный человек, так что ваш друг Тод просто не слишком удачно шутит. Вам не стоит брать это в голову. В любом случае, ваши кошмары не от одиночества.
- Метод исключения не слишком хорошо работает на моём примере, правда? – спросил мистер Хоффман. Серьёзный химик, лектор в государственном университете и одинокий мужчина сорока лет страдает от ночных кошмаров. Ему было неуютно думать, насколько неадекватна его проблема, возникшая на ровном месте.
- Не беспокойтесь, мы справимся с этой загадкой.
- Спасибо, Элен. Я сегодня хотел зайти в библиотеку, мне нужны кое-какие книги… Кажется, - тут он нахмурился. – Мне пора, - торопливо закончил он, встал, поправил пиджак и потянулся к пальто. Вешалка слегка качнулась.
- До свидания, Джеймс.
- Да, да, - рассеянно кивнул он и вышел. Элен подошла к окну и раздвинула шторы, лёгкая метель за окном светло припорашивала дома и машины, и совсем было непонятно, как в таком прекрасном мире люди могут страдать от кошмаров.
Люди страннее и страшнее мира, в котором живут, особенно когда сами не знают, что делают со своей головой. Мистер Хоффман был самым загадочным пациентом Элен за всё время практики в Америке.
~~~
Они появились внезапно год назад. До этого времени, как уверял мистер Хоффман, ему вообще не снились сны. К сорока годам он являл собой пример человека, добившегося абсолютной стабильности, а личная жизнь которого крутилась в прямом смысле вокруг него – друзья и коллеги не играли в ней особой роли, он не был женат, а к давним влюблённостям он был безразличен, словно с юношеских лет предпочёл научную и преподавательскую деятельность человеческому бытию в социуме. Возможно, он чего-то не помнил. Защитные механизмы психики порой срабатывают не так, как нам бы того хотелось, и люди теряют возможность быть объективными, даже если пытаются взяться за вдумчивый анализ.
Обрывочные воспоминания о кошмарах складывались в очень смутную картину, слишком смутную, чтобы можно было сделать какие-то выводы. Джеймс не мог сказать, есть ли в его снах сюжет, каковы неизменные детали, только был уверен, что кошмары, по крайней мере, очень похожи. После пробуждения мистер Хоффман терял восприятие реальности, но ненадолго. Элен ни разу не присутствовала при пробуждении своего пациента, поскольку на наблюдение он не ложился, а к моменту их встречи это состояние уже проходило, но сам он то, что с ним случалось, он называл галлюцинациями. Будто он не просыпался до конца, хотя и не мог вспомнить сон.
Она советовала ему вести дневник, записывать всё, что хоть частично касается кошмаров, но это не помогло. Нужно было искать новые пути, потому что ситуация пациента тревожила Дорецки. Однако пока она не смогла найти способ ему помочь, потому что между его проблемой и им самим стояла стена абсолютного забытья.
Элен Дорецки солгала Джеймсу, когда сказала, что у неё никого нет. То есть, не совсем солгала. Постоянного мужчины действительно не было, но вот уже месяцев девять она встречалась с молодым человеком из Североамериканского банка, который ей вполне нравился. На сегодня больше встреч назначено не было; она собрала вещи со стола в большую сумку, которая могла бы поглотить весь мир, если бы по случайности была наделена чувством голода, жадностью и – худо-бедно – душой, подхватила свое пальто, закрыла кабинет, отметилась на вахте, перекинувшись парой слов с юношей в чёрной фуражке, и поехала домой, чтобы переодеться. В шесть вечера Саймон должен был заехать за ней, он заказал столик в ресторане и обещал потрясающий вечер. Для полноты погружения в не слишком трепетную, но всё-таки романтическую обстановку надо было как минимум променять вязаный свитер с узором на подходящее случаю платье, ведь, в конечном итоге вещи делают жизнь.
~~~
Сидя в академической библиотеке, мистер Хоффман непонимающе листал последние диссертации своих коллег, едва ли не единственные копии которых он заказал почти месяц назад. Пока его непростое пожелание пытались удовлетворить, он и не вспоминал о них. Но почему-то сегодня с утра он понял, что ему надо срочно отправиться в библиотеку и взять в руки исследования ведущих работающих сейчас химиков и биологов, и не любых, разумеется, а посвящённых той области, которую Джеймс давно бросил. Искусственное создание органики – оксюморон его молодости – давно предмет иронии в научной критике, хотя над этим кое-кто из его коллег продолжал биться до сих пор. Он листал работы, внимательно глядя на формулы и описания, понимал всё, что там изложено, но, удручённо моргая, совершенно не знал, зачем ему это. Информация оседала в памяти, как соли на стенках колбы, только не в результате бурной реакции, а очень медленно.
Когда он вышел из библиотеки на тёмную улицу, полную украшенных белыми шапками машин, в его голове снова было пусто, несмотря на несколько часов, проведённых в мягком кресле рядом с низким, заваленным научной литературы столом. Голова просто обязана была раскалываться. Прекрасное самочувствие при таком отвратительном, измождённом, потустороннем состоянии души превращалось в пугающий симптом... чего?
Мистер Хоффман посмотрел на приближающийся автобус. Он вырос из белой снежной завесы, сверкая жёлтыми глазами. Хоффману показалось, что железные веки чуть сдвинулись, и эта здоровая штука прищурилась, разглядывая одинокого ожидающего человечка в чёрном пальто и утеплённой кепке. Морда автобуса вытянулась, изогнула окна, на которых копошились дворники, из-под приподнятой верхней части вывалился дырявый стальной язык, похожий на переплетение труб.
Мгновение спустя с хрустящим звуком автобус остановился перед ним и открыл двери, и Хоффман, ошарашенный скачком реальности вокруг него, не сразу даже осмелился ступить на грязный пол. Только когда его поторопили, он заскочил внутрь и прижался к вертикальному поручню, бледно-серому и холодному. Сердце его отчаянно колотилось. Но только он перевёл дух, шероховатая поверхность под рукой, натерпевшаяся вдоволь чужих прикосновений, изогнулась и молниеносно кинулась к его шее. Он не успел почувствовать смертельной петли, потому что, отшатнувшись, налетел на другого пассажира, и они упали в узком проходе. Джеймс ударился о кресло, поднял голову и обнаружил поручень на том месте и в том же положении, в каком он и был. Он пролепетал извинения и в ужасе отодвинулся от пугающей серой пластиковой змеи, вставшей на хвост посреди автобуса. Ему казалось, что поручень колеблется.
Голова взорвалась целым снопом невообразимых мыслей, что заставило его на несколько секунд снова замереть с широко открытыми глазами, не слыша вежливых вопросов о самочувствии. Потом Джеймс лихорадочно зашарил в кармане в поисках телефона. Внезапно всё предстало перед его глазами в совершенно ином свете.
~~~
Саймон возбуждённо рассказывал об экономической конференции, с которой он только что вернулся, жестикулируя, порой забывая положить на стол нож или вилку. Элен, подперев щеку рукой, смотрела на его подвижное лицо, блестящие глаза и чёрные кольца волос, не похожих на волосы банковского служащего, забавно подпрыгивающие над лбом и воротником рубашки, когда он тряс головой.
- Я всё боюсь, что ты сидишь и меня анализируешь, - прервался Саймон и выразительно поднял брови. – Смотришь и видишь, каковы все мои психологические язвы...
- Я удивляюсь, с каким энтузиазмом ты рассказываешь об этих вещах, - ласково возразила Элен. – Мне очень нравится.
- О! – засмеялся Саймон. – Тогда я продолжу! Жаль, что про простых банковских служащих, даже таких успешных, как я, не пишут психиатрические труды.
- Я же не теоретик, - Элен сложила на столе руки, - но ты меня интересуешь больше самого потрясающего невротика и самого несчастного больного.
Ей пришлось отвлечься от улыбки Саймона, потому что в сумке завибрировал мобильный. Элен вытащила трубку и с удивлением увидела фамилию Хоффмана под изображением подпрыгивающего телефона.
- Это мой пациент, - нахмурилась она. – Прости, я должна взять трубку.
- Конечно, конечно, - закивал Саймон.
Элен ответила на вызов.
- Я вспомнил, - прохрипел мистер Хоффман, пропуская этикетные формулировки, к которым, как Элен хорошо знала, у него была особая склонность. – Я вспомнил, что мне снится всё время!
- Где вы? – Элен нервно смяла рукой салфетку, его голос ей не понравился. – С вами всё в порядке?
- Мы должны увидеться! Я должен вам рассказать! Я боюсь забыть, я забуду, они...
- Ты не возражаешь? – шёпотом спросил Саймон, вытаскивая портсигар. Элен махнула рукой, прислушиваясь к паническому шепоту.
- Они заставят меня забыть!
- Кто – они? О ком вы говорите? – Элен облизнула губы. Кажется, её пациент испытывает сильный приступ паранойи, как иначе определить то, что он внезапно заговорил о непонятных "тех", кто связан с его снами. Она даже не знала, огорчаться ли, сочувствуя мистеру Хоффману, или облегчённо вздохнуть, ибо диагноз неожиданно определился, не такой, какого Элен ждала, но всё-таки почти точный.
- Я не могу говорить об этом по телефону! Мне очень неудобно вас об этом просить, - просипела трубка. – Но, пожалуйста, приезжайте.
- Где вы?
- Я почти дома. У вас есть мой адрес?
- Да, конечно… Вас кто-то преследует, Джеймс?
- Нет, - раздался тяжёлый выдох, - что-то. Всё.
- Постарайтесь успокоиться. Я приеду к вам сейчас же, - она поймала разочарованный взгляд Саймона.
- Вы же знаете меня, вы меня выслушаете, - надрывалась хрипом трубка. – Никто больше! Это никакие не сны, я всё понял! Я вспомнил!
- Я скоро приеду, - Элен дождалась, пока раздадутся гудки, знаменующие конец разговора. – Прости, Саймон. Это мой пациент, и он сам на себя не похож. Ему нужна моя помощь, так что… прости, я должна уехать.
- Я подозревал, когда начинал встречаться с врачом, что свободное время не принадлежит людям этой профессии, - Саймон вздохнул и потушил сигарету о край пепельницы. – Этот твой пациент мужчина?
- Саймон! У тебя нет никакого повода для ревности.
- Я шучу, - вздохнул он. – Я тебя отвезу, ты позволишь?
- Спасибо, - кивнула она. – Это было бы кстати.
~~~
- Они забирают меня, когда я им нужен, но всегда ночью, - мистер Хоффман озирался по сторонам, словно его кухня была полна невидимых ушей и глаз. – Они заставили меня работать на них, я… я провожу исследования.
- Когда вы спите? – переспросила Элен. Саймона она попросила её не ждать, пальто сейчас покоилось на вешалке в коридоре, и она, несмотря на свой совсем не деловой вид, целиком и полностью переключила внимание на своего пациента.
Мистер Хоффман замотал головой:
- В том-то и дело, что я не сплю! Мои кошмары на самом деле не кошмары! Они вообще никакие не сны! Я оказался самым выгодным для них специалистом, я не выступаю в широких научных кругах, у меня нет семьи, я живу один. Они могут забирать меня, когда хотят, и возвращают утром… Я не знаю, кто они такие, но они хотят… они делают вещи живыми.
- Как в ваших галлюцинациях?
- Это не галлюцинации! – отчаянно возразил мистер Хоффман. – Мне что-то вкалывают, чтобы я думал, что спал, и ничего не помнил. Я даже не устаю! Но сегодня что-то случилось, я вспомнил, что на самом деле со мной делают. Это военная программа, понимаете? Я изменял структуру материи, я делал одушевлённые копии самых простых вещей: телефона, кровати, ковра... И они становились опасными: управляемыми, но агрессивными! Понимаете? Я их создавал!
- Иллюзии всегда создаём мы сами, - успокаивающе произнесла Элен, поднимаясь. – Позвольте, я налью вам воды?
- Послушайте, - отчаянно выдохнул Джеймс. – Вы знаете, что я очень рациональный человек, что я признавал свою... болезнь, когда думал, что мои страхи беспочвенны! Но они не беспочвенны! Это оружие массового террора, Элен!
Она протянула ему стакан:
- И как вы туда попадаете? За вами кто-то приходит? Вы покидаете ночью свой дом и возвращаетесь утром? Ваши соседи бы знали об этом, давайте поговорим с ними...
- Нет, нет, - замотал головой Джеймс, морщась от внезапной боли в висках. – Я не ухожу... То есть меня уводят, но не через... Не через дверь. Они проникают иначе, - он вскочил на ноги. – Вещи могут быть совсем не такими, как вы думаете! Вот ваш стакан, - он схватил её за руку, и Элен увидела совсем близко огромные тёмные зрачки и дрожащие губы почтенного деятеля науки, - он может вас убить! Всё может, потому что я почти довёл свои исследования до конца! Они собираются использовать это, чтобы...
- Вы бы поменьше о таких вещах девушке рассказывали, - проворчал голос сзади. – Особенно к ночи. Так ведь и напугать можно.
Элен и Джеймс обернулись на голос, и оба застыли. Стена кухни, на которой только что висела полка, сморщилась, раздвигаясь, как раскрытые занавески, практически бесшумно, и даже крошка не сыпалась. Мужчина, вышедший следом за мокрым холодом из тёмного узкого провала, как будто из дверей лифта, осуждающе покачал головой.
- Вы! – выдохнул мистер Хоффман и замолчал.
- Нельзя же бросаться рассказывать о таких вещах кому попало, - пользуясь замешательством обоих, мужчина неторопливо извлёк шприц. – Мисс Дорецки, дайте, пожалуйста, вашу руку. Вы всё быстро забудете.
Колеблющийся край стены, искажённое пространство, протягивающее кирпичные ложноножки… Элен стряхнула оцепенение и бросилась прочь, но наткнулась на диван, перегородивший ей дорогу. Нельзя было искать происходящему разумное объяснение…
В этот момент ей в затылок ударило что-то горячее, проникнувшее, не повредив кожу, прямо в мозг. Перед глазами появились тёмные пятна, как будто повреждения на киноплёнке. Потом экран погас.
~~~
Потерявший дар речи, уважаемый лектор университета и втайне от самого себя участник секретной военной программы, смотрел на прореху в стене, нетерпеливо шевелящую гибкими краями. Он не двигался и почти не моргал, погрузившись в реальность ночного кошмара. Живая вещь, приносящая больше разрушения, чем мертвая, была рядом с ним всё это время, он был вынужден входить туда и возвращаться оттуда каждую ночь, которую потом считал за время пережитого кошмарного сна.
- Кажется, его мозг сдался.
- Это должно было рано или поздно случиться. Они все сходят с ума. Вернее, окончательно переселяются в реальный мир, который они творят. Забавно, что он кажется им ужасающим.
- Я бы с удовольствием выпил ещё чарку мёда твоими устами, но нам нужен новый специалист. Хоффман теперь и лекцию в университете прочитать не сможет.
- У меня есть на примете один специалист. Живёт в другом штате, так что придётся немного подождать, пока он, - щелчок зажигалки, - решит переехать.
- А её ты зачем убил? – взгляд на лежащее на диване тело женщины в вечернем платье. Никаких следов повреждений, но и никаких жизненных показателей. – Я хотел сделать ей укол. И, вообще-то, если бы ты удержал её, нам бы не пришлось об этом заботиться.
- Но так ведь гораздо проще.
- Её смерть придётся как-то объяснить.
- Как тебе версия, что сошедший с ума пациент пригласил к себе домой своего психиатра и прикончил его в неконтролируемом припадке? – Саймон сдёрнул толстый витой шнур, перехватывавший занавеску, и накрутил концы на руки. – Задушил, например. Я же не мог нарушить профессиональную этику и не пустить врача к пациенту. Хорошо, что на дворе уже ночь. Надеюсь, мою машину никто не заметил.




~~~~~
Кстати, я думал, заметят ещё немного другую классику. А именно - Филипа Дика. =) Написано было под очень сильным впечатлением. Мне кажется, он должен там читаться просто в каждом слове, однако узнать другие ассоциации тоже было интересно. В конце концов, нет ни одного слова, которое не тянуло бы за собой всю историю своего употребления, нет темы, которую не раскрывали бы многократно, так, что каждая предыдущая интерпретация не читалась бы в последующей, и так как я давно плюнул на идею создания чего-то оригинального после того, как в мире просуществовал постмодернизм и деконструктивизм, я просто радуюсь фактам. =) То, что я занял второе место, меня тоже радует. Спасибо и критикам, и высказывавшимся, и коллегам-участникам. Совсем неоригинальное спасибо. =)
DiVert
Внезапно, добрый вечер. Мой редактор, обычно занимающийся битьем меня по голове всякими повторами и нелогичностями, заявил, что тут ничего не надо исправлять.) Я ему не поверил, поэтому жажду внимания.
Прошу прощения, если обращение с такими просьбами перестало быть традицией. Я так редко в последнее время прихожу жаждать внимания на форум, что мог не заметить.)


Э... морализаторский (!), идеалистический (!), ни капли сарказма. Все в моем духе.

А, еще: рождественский, разумеется.


Рассказ-эпопея

Всем, кто вообще.

Первая прощальная беседа

В стеклопакете отражается мигание бледно-молочных лампочек скромной гирлянды, по мнению создателей, выложенной в форме оленя. Рядом с затихающим чайником стоит маленькая, с него высотой, пластмассовая елка, в основание которой вогнаны булавки. Над тарелкой с рисом – теплый дымок. Яблочный запах от свечки и ритмичные звуки этнического рока.
Звонок в дверь.
- Я – садовник, - представляется человек в черном.
- Очень приятно, но мне не нужны ваши услуги, - отвечает хозяйка. - Я прекрасно справляюсь со своими цветами, и загородного участка у меня пока нет.
- Нам нужны твои, - говорит человек, снимая шляпу. Теперь он стоит на пороге, дверной проем вокруг него светится желтым.
- Чем я могу вам помочь?
- Пришло время рубить бесплодные смоковницы. Я пришел спросить, что лишнее в этом мире.
- Вы, наверное, смеетесь. Разумеется, этот мир лишний сам по себе.
- Твои философские теоретические выкладки нам неинтересны. Оставь их для друзей, которые будут смотреть тебе в рот и снисходительно переглядываться потом между собой, прощая себе то, что они не разделяют твою глубину знаний и не хотят её разделять. Мы выбрали четверых, чтобы они указали, от чего стоит избавиться в первую очередь.
- Четыре всадника Апокалипсиса?
- Давно пора предпринимать решительные шаги по облагораживанию этой райской земли. Единственный населенный разумными созданиями мир – и все, что они творят, это каждый день побивают рекорды по удобрению сорняков.
- И значит, я – один из этих всадников? Кто именно? Смерть? Чума?
- Это – как ты пожелаешь.
- Я скажу, от чего нужно избавиться, и завтра утром этого не будет? Отзвенят колокольчики, отмигают лампочки на улицах… А можно избавиться от традиции подсвечивать любой пространственный объект ради создания раздражающе-возбуждающего настроения? Ничего более мерзкого человечество всё равно никогда не придумает.
Молочная гирлянда жалко мигает на кухне.
- Новогодние украшения – не фундаментальная основа.
- А, так речь идет о фундаментальных основах? – воодушевлённо переспрашивает хозяйка. – Черепахах, китах и великих змеях, опоясывающих мир?
- Когда-нибудь в своих снах ты добиралась до края земли? – спрашивает садовник.
- Нет.
- Потому что края нет.
- Разве мы говорили не о новогодних украшениях?
- Это ты завела о них разговор. Мне нужно совсем немного: ты скажешь сегодня, что нужно устранить, и мы устраним.
- А кто вы, простите, я не очень поняла? – она приподнимает бровь.
- Садовники.
- И почему я должна это делать?
- Возможно, твоя задача – сделать этот мир лучше? – разводит тонкими костями гость. – К чему отрицать, что мало что можно поправить. Сколько ни подрезай это разросшееся деревце, ему не удастся придать ни форму совершенного шара, ни диковинного зверя. Он так и останется бесформенным и расползающимся. Но это не избавляет нас, однако, от труда устранения гнилых и высохших веток.
- Хорошо. Вот чем я, в таком случае, поделюсь с вами. Я бы уничтожила всех, кто сомневается. Нужно убрать сами сомнения. Этот безобразный принцип перекладывания ответственности и бесперспективный страх. Цепляясь за него, люди чувствуют себя оправданными. Они начинают думать, будто есть нечто, что делает их несчастными, и только из-за этого своего несчастья они достойны сочувствия. Не то, чтобы нечто не существовало, но зато совершенно точно не существует сочувствия, только его иллюзорная оболочка, наполненная наркотическими стереотипами. Сомнения убивают практически все, чем человек может гордиться – ведь не так много поводов для гордости у столь жалкого по своей природе существа. Рациональность или признание иррациональности – здесь неважно, какая у кого жизненная философия. Давая волю жиже своих сомнений, позволяя им расползаться и обволакивать себя, не замечаешь, как становишься куколкой, из которой никакой бабочке уже не выбраться. Это кокон липкой паутины, не сдавливающий, а создающий комфорт самоуничижения. Это выглядит еще хуже, чем глупость. Впрочем, можно выбрать две фундаментальных основы?
- Только одну, - говорит садовник.
- Тогда мне больше нечего предложить. Я не способна выбрать из всех черт человечества, которые я презираю, какая мне наиболее неинтересна. Так что я называю эту… Будете чай?

Другая прощальная беседа

Довольно холодно. Хорошо устроившиеся на руках мурашки ютятся под тонкими рукавами. Две девушки на диване, одна сидит, наклонившись набок, неудобно упираясь локтем в ставший от времени жестким поролон, другая спит, положив голову ей на колени, вытянувшись, как шарф, небрежно и устало брошенный на пол по дороге от входной двери в комнату. Первая девушка не спит, у неё затекла спина и немного некомфортно из-за пуговицы на брюках, которую так старательно сейчас вдавливает в живот. Кроме того, она смотрит на ледяное море перед собой, она увлечена расползающимися трещинами, из которых вырывается пар. Она не может спать.
Она видит, как на огромном тактическом экране разворачиваются красно-желтые огоньки сил противника, символом, похожим не то на знак радиоактивной зоны, не то на кельтский орнамент. Когда эти огненные точки рухнут на безмятежный ледяной мир, он будет разломан и утоплен. Она уже видела это раньше: сползающие в стремительно расширяющиеся провалы массивные ледяные замки из прозрачных кирпичей, промазанных кровью.
Она провожает взглядом последний отбывающий пароход. Она со своим диваном и своей девушкой останется здесь; к чему торопиться, спасать жизнь и память об идеальной бесконечности, если можно посмотреть, как её уничтожит симпатичный долгожданный армагеддон? Она не понимает тех, кто решил упустить это зрелище. Пароход ползет по шаткому льду, оставляя за собой гладкий след, и над ним тоже поднимается пар.
Клубы пара отбрасывает ветром ей в лицо. Он ничем не пахнет, даже теплом, ведь в её вселенной нет тепла. Даже живое дыхание не греет, что уж говорить о дыхании машины.
Пар говорит с ней. Он принимает формы, доступные её пониманию, он движется, выдавая свои мотивы, он спрашивает, не прибегая к звону льдин: Ты знаешь, какой мир наступит завтра, ты видела его много раз – он много раз приходил. Чего ты больше всего боишься в нем?
Она опускает взгляд.
Я боюсь движения вовне, которое придётся совершить, чтобы перешагнуть через него.
Как бы ты упростила свой путь обратно?
Это невозможно. Препятствия не на нём, а вокруг него, они и есть стены и пол, потолок и двери, по ним можно только двигаться. Было бы хорошо, если бы не приходилось останавливаться. Когда оказываешься зажатым между стен, для нового шага требуется источник энергии. Все ищут его вовне. А люди, чувствующие любовь, одиноки сами в себе. Они пытаются выразить себя, но для этого, считается, мало средств выразительности вне языка. А язык ставит окончательную границу для любого живого и искреннего, для истинного человеческого. Когда ты что-то сказал – ты поставил надгробный памятник этой мысли. Больше никогда она не будет достойной жизни, и больше никогда она не появится в твоей голове чистой. Язык пачкает. Язык заставляет прочувствовать, как ты с каждым звуком втаптываешь себя в грязь миллионов других людей, использовавших его для самоуничтожения и самоуничижения.
С того самого момента, когда животное, мутировавшее в человека, прекратило нечленораздельно мычать, человечество опошляло язык. С философских трактатов древних до переписки в аське, человечество стирает слова: одни тщательно размазывает по поверхности бытия, так, что и не поймешь, к чему они относятся, другие вдавливает в узкие поры, забивает их, и, как черные угри на носу подростка, эти слова вызывают лишь омерзение и у говорящего, и у слушающего. Я хотела бы обладать принципиально другим способом передачи того, о чем уже нельзя говорить. Говорить о том, что я испытываю, что происходит с моим сердцем, с моим телом, с моими глазами, с тем, что нельзя назвать и увидеть на рентгене, но что тоже пребывает где-то внутри меня.
Но слова всплывают все равно, когда стараешься не думать, не называть, не анализировать происходящее в голове, и именно они заставляют ужасаться собственной пошлости, вторичности, посредственности. Слово – это дешевая шлюха. Любовь – это дешевая шлюха. Боль – это дешевая шлюха. Печаль – это дешевая шлюха. Многотомные бордели на полках и в наших головах, лексикон сутенера и клиента. Только безумный, ограниченный человек будет довольствоваться пошлостью, чтобы описать свои чувства и мысли. Чем больше я говорю, говорю сейчас, в эту самую минуту, тем больше грязи меня переполняет, тем больше я чувствую отвращения к себе, к тому, что мне хочется донести до другого. До тебя. А ты меня не поймешь, и никто другой не поймет, потому что на этом языке вообще невозможен никакой диалог. Только беспорядочные интимные акты.
Пришла пора говорить? Пришла пора рубить веревки, крошить мачты, рвать паруса, бросаться килем на айсберг? Я не заставлю себя произнести вслух то, что гниет внутри меня, эти отвратительные слова, эти обращения к себе и другому, эти шаблоны; даже самые изысканные и метафоричные, они остаются шаблонами, смертельными для любой искренности.
Язык самый опасный враг, он всегда с тобой, даже когда ты один. Как я сейчас – на вершине этого бледного мира, ведь ты – кто бы ты ни был – не в счёт, у тебя нет языка и ты счастлив и совершенен. Быть может, даже мертв. Если вложить мне в руки чужую руку… Нет, не чужую, и не руку, и не душу, и не вложить, а всунуть мне в сердце, и даже не в сердце, а куда-то глубже, впаять, влить, как бронзу, если припаять меня к этой руке, душе, существу, никакая пытка не заставит меня говорить на языке, обедняющем и опошляющем это соединение. Но отвратительный, неизбежный язык всегда будет в моей голове, он всегда будет произносить эти слова там, неслышно для других, но оглушая меня, выкручивая, заставляя плакать и заламывать руки. Он всегда будет мешать мне двигаться, даже внутри одиночества.
- Я хочу, чтобы не было языка.
А потом было ледяное молчание.

Еще одна прощальная беседа

Она заворачивает с переулка в арку. От снежных завалов двор кажется почти таким же светлым, как в летнее время, когда блеклое серое небо стыдно даже назвать ночным. В отличие от специфической белесости белых ночей, свет от снега был словно хирургически лишен жизненности. В такой непривычной атмосфере чистоты шевеление черных теней производит дурное впечатление, хотя ничто так ей не чуждо, как пейзажные романтические стереотипы. Она смотрит на снег, мертвой серостью и скомканностью границ сугробов проецирующий в пространство презрение к вылизанной готичности. Даже грязные пятна и мусор не перебивают впечатление.
Она думает, что, когда все это растает, ходить через двор станет просто невозможно, и что обязательно под одним из сугробов должен будет отыскаться хотя бы один труп. Нельзя же было упустить такую возможность спрятать тело! Хотя бы ради этого кто-то обязательно должен был кого-то убить и спрятать в надежном снежном склепе. Если этого никто не сделал, впору разочароваться в человечестве.
Она замедляет шаг, чтобы не поскользнуться, и замечает, как осыпаются комки снега с хребтов фантастических гор, уменьшенных и засунутых в непрозрачный шар двора. По почти гладкой поверхности сугроба пробежала рябь, местами снег начал проваливаться внутрь, местами – полетел в направлении асфальта, покрытого неровным слоем льда.
Сквозь снег продирается одна рука, потом вторая. Они тонкие и черные, с длинными пальцами, как руки мумии. Потом сугроб взорвался маленьким фонтанчиком, и, с белой горсткой на голом черепе, с которого свистали тонкие черные отслоившиеся мышцы и кожа, из него по пояс показался потрепанный скелет. В глазницы черепа тоже забился снег, и он принимается выковыривать его пальцем.
Она решает, что ей стоит все-таки идти, когда скелет протягивает в ее сторону руку и качает неловко венчающей тонкий позвоночник гигантской черепушкой. Кажется, его челюсть, волшебным образом болтающаяся на остатках кожи, шевелится, хотя никаких посторонних звуков не пробирается сквозь музыку из наушников.
Он догадывается постучать по голове, и снег, наконец, высыпается. Она вынимает наушник, разглядывая кривую фигуру. Сквозь дыры между ребрами серебрится сугроб.
- Простите? – переспрашивает она.
- Прошу прощения, что задерживаю, - говорит он, придерживая челюсть. Она постукивает, словно ему холодно торчать по колено в сугробе. – У нас к вам очень важный вопрос.
- Да? – осторожно и вежливо отвечает она, опуская руку.
- Если бы у меня была возможность обратиться к вам в другой обстановке…
- Все в порядке. Я могу вам чем-нибудь помочь?
- Вы нам очень поможете, если скажете, что вам не нравится в этом мире.
- М-м… Кроме гололеда, пробок, бюрократии и потребительства в сфере технического прогресса?
- Это всё симптомы… нас интересуют болезни, кроящиеся в людях. Что бы вы исключили, если бы у вас была такая возможность, из человеческой природы.
- Не припомню ничего лишнего, - откликнулась она, поправляя сумку.
- Но что-то порой раздражает вас? Причиняет неудобство? Какая-то черта, которую вы бы с охотой уничтожили… если бы была такая возможность.
Она смеется.
- В таком случае, я бы уничтожила иронию.
Скелет наклоняет голову, и челюсть бьется о вывернутые кости ключиц.
- Как неожиданно! Но что бы вы делали без нее?
- А что хорошего в том, что мы все к ней привыкли? – она пожимает плечами. – Что научились прятаться за ней? Надежная опора отстранения – вот и весь смысл иронии. Не тонкий прием, не могущественное оружие, только отражение нашей слабости, страха, боли. Люди должны видеть бездну и осознавать свою ложь. Возлюбить ложь как закон мира. А что делает ирония? Смазывает границы между реальностью и реальным положением вещей в ней. Ирония – полушаг, полуслово, полувзгляд. Компромисс между падением – когда ты падаешь в бездну – и пинком, когда отправляешь туда ближнего своего.
- Но если мы хоть немного знаем вашу жизнь… вы занимаетесь именно этим. Разве вы не дорожите надежной защитой и не восхищаетесь тем, как некоторые играют с возможностями иронии?
- Досадно было бы только то, что когда эти люди окажутся без защиты и оружия, такими нелепыми и ни к чему не пригодными, я не смогла бы вдоволь поиронизировать над ними. А так, мне нравится концепция чистого мира.
- Вот как. Большое спасибо за помощь. Мы постараемся выполнить ваше желание.
- А, вы – что-то вроде духа Рождества? – она окидывает взглядом заползающего обратно в сугроб мертвеца. Он втягивается, словно кто-то медленно тащит его вниз.
- Мы собираем рецепты, - отвечает скелет. – Вы дали нам один… удручающий, хотя и любопытный. Для особых, тяжело больных, тех, у кого не осталось надежды на традиционные методы лечения.
- Всегда пожалуйста, - говорит она и снова вставляет наушник.
Челюсть скелета клацает ей на прощание вежливым "до свидания", и она продолжает скользить через двор в сторону своей парадной.

Последняя прощальная беседа

Через шум соседей сверху слышно, как на улице скребется дьявол. Внеземным освещением нежно переливается вывеска снаружи окна. Светло-голубые диоды мерцают, изображая не то звезды, не то еловые ветки, но сквозь плотно задернутые шторы они кажутся красноватыми и сплетенными в пентаграмму.
Она наливает коньяк в стакан для виски и, не любуясь пятью ржавыми точками ламп, отражающимися в нем, пьет. На экране ноутбука что-то шевелится.
Мало помалу мигание и скрежет становятся неистовыми. Интересуясь, кому пришло в голову в праздничную ночь заняться уборкой снега, она подходит к окну и раздвигает шторы.
Напротив третьего этажа, у ее окна, висит гигантский неоновый череп. Внизу мечется, стуча когтями и острым хвостом по стенам и двери подъезда, вздымая тучи снега, тень его ручной зверушки.
- Нет, ну это уже слишком, - вздыхает она. – Хотя, разумеется, просить не шуметь в эту ночь – удивительно наивно.
Тень садится, оборачивая хвост вокруг себя. Череп подлетает ближе. Старенькое стекло дребезжит.
- Впустишь нас?
- Да не вопрос, - хмыкает она. – Впустить в дом незнакомый летающий череп и адскую тварь, - тень наклоняет морду набок. Пожалуйста, - она дергает щеколду и распахивает окно. Врывается холодный ветер со снежными крапинками. Медленно вползает ужавшийся череп, за ним стремительно карабкается по стене зверюга и ныряет через подоконник.
- Довольно мерзко на улице, - вежливо начинает разговор гость, пока его животное обнюхивает углы комнаты.
- Не говорите. Люди, фейерверки, одежда эта дурацкая, - она закрывает окно. – Но вы точно могли найти местечко потеплее. У меня не топят уже недели две.
- У нас к тебе важный вопрос, который нужно решить сегодня.
- Надеюсь, это не связано со сроками работы, - ворчит она, - никакой уважающий себя творец не творит в дни государственных праздников, это моветон.
- Нет, мы хотим поговорить о более тривиальном. От чего ты хочешь избавиться?
Она неодобрительно смотрит на хвостатую тень, тыкающуюся носом в ее бюро. Хотя бы - не в бар.
- Ну, давайте хоть границы обозначим, - она возвращается к коньяку.
- В пределах этого мира, - предлагает череп, устраиваясь напротив дивана.
- А, ну тогда ответ прост. Я бы уничтожила ненависть.
- Мы ждали от тебя куда большей оригинальности, - мигает неоновый череп.
- Вот как?
- Когда наедине с собой ты пытаешься сформулировать, что заставляет тебя страдать, ты прокручиваешь – и отталкиваешь – имена людей и события, в которых ты выглядела глупо. И тебе комфортно, потому что ненависть приятна, потому что ты можешь своевольно и гордо откинуть её ради мыслей о любви к миру.
- О любви к миру? – переспрашивает она. – Я не люблю мир. В нем нет практически ничего, что стоило бы тех мучений, которые он приносит. Но для меня нелюбовь к миру – не основа действий или бездействия. Вы думаете, я говорю об убийстве животных или разрушительности войн? О голодающих, которых никто не накормит? Это разнообразные проявления самых разных сторон человечества, не всегда, если вдуматься, таких, которые даже морализаторы назвали бы плохими.
- Тогда поясни.
- Я говорю о ненависти, которая рождается от небезразличия. По сути, это единственная эмоция, от которой отталкивается человек в тех или иных поступках. Всё измеряется по степени ненависти. Это самая нечеткая, но самая популярная мера весов в любой системе, какую придумал человек. Я говорю о стремлении людей решать что-то за пределами своей головы. О первооснове отношений. Об исходной точке бытия. Создавая мир, Бог создал ненависть.
- Сейчас мы исправляем эти ошибки.
- Конечно! Что же, думаете, мир не адаптировался? Не породил более продуктивные системы? Но, как все гениальные открытия, они доступны избранным.
- Тебе?
- Мне. Вырезать ненависть – вырвать позвоночник у мира, чтобы он упал, потерял форму, а потом вытащил другие продуктивные элементы. Если подумать, что управляет человеком? Зависть, фобии… А потом можно и человека убрать, - она усмехается. - Ненависть - это приспособленчество, способ бытия, похожий на жизнь вируса, да вирусы и то совершеннее. Ненависть же еще и неэтична. Она – щупальца, которые бьют по другим, и мир становится нескончаемой войной. Не войной с танками и гранатометами, а бесконечной войной человека с человеком. Надоело, не могу уже, хоть бы что ли все вымерли.
- Устроить последнее, пожалуй, не под силу даже нам, - уточняет гость. – Мы можем только корректировать вторичное.
- А, ну тогда откорректируйте так, чтобы мало не показалась! – она допивает и снова наполняет стакан. – Но редукцией ничего не добьешься. Сколько бы я ни любила утопистов, они тем и прекрасны, что, устраняя те или иные черты человеческой природы, забывают, что тогда будут иметь дело либо с иными существами, либо с даунами. С большим удовольствием посмотрю, что из этого получится.

...

А наутро мир проснулся обновленным и расцветшим, несмотря на январский мороз, иней на стеклах машин и квартир, несмотря на мертвенно-розовый рассвет, растоптанные и замусоренные холмы снега, но среди многих людей, которых он не досчитался сегодня по причине драк, обжорства, старости, болезни и того, что можно вежливо назвать словом accident, были четыре особых человека. По никому не понятным причинам их головы взорвались изнутри, разукрасив все вокруг каплями крови и мозгов и кусочками костей так, как не способен сделать это даже самый изысканный дизайнер. Их останки не складывались в зловещие символы дьявола и не становились пародией на картины импрессионистов. Очевидно, по какой-то причине они не смогли продолжить свое существование после этой ночи, и даже понимали это, пусть и весьма эгоистично. Только одна жертва была найдена и опознана сразу – девушкой, проснувшейся рядом с обезглавившимся телом; до остальных службы правопорядка добрались далеко не скоро. Да впрочем, их всех можно понять. Они, как и все прочие, смутно чувствовали изменения, произошедшие в структуре мироздания, как будто черепахи сделали гигантский шаг в сторону, или кит погрузился глубже, или змей закрутил вокруг мира на один виток больше своего блестящего тела. И несмотря на то, что они жили в этом мире много тысячелетий, сегодня утром им казалось, будто все эти тысячелетия подчинялись другим законам. Правда, вспомнить их не удавалось. К счастью, продолжительные новогодние выходные помогли всем вернуться в повседневное русло без этих дурацких метафизических сомнений в послушных целых головах.
Vetra
"Вазочка" великолепна. Действительно, ЭТОТ грех приходит к каждому, и у многих остаетсяsmile.gif) Теперь хоть будем знать, кто за это отвечает, на кого все беды сваливать.

Последний... Да, рождественский-то он рождественский, но детям такое не почитаешь)) Интересный рассказ, но с одного раза его не поняла. Будем перечитывать, вникать в смысл.
DiVert
Ну, признаки жанра - какое-то изменение реальности, связанное с праздничным хронотопом, и светлый позитивный финал - вроде на месте.)
А я-то надеялся, что он прозрачный.))
Это облегченная версия форума. Для просмотра полной версии с графическим дизайном и картинками, с возможностью создавать темы и писать ответы, пожалуйста, нажмите сюда.
Рейтинг@Mail.ru
Invision Power Board © 2001-2025 Invision Power Services, Inc.